Шторка

Низкое серое небо застегнулось шторкой над Петербургом. Дул сильный южный ветер. Он приносил всё больше туч, проливавших на город ливневый, беспощадный дождь. Вода смывала пыль и песок с неубранных, неопрятных, почти голеньких, с редко натыканными деревьями улиц. Лес кругляк лежал шеренгой во дворе локомотивного депо. Дымила исхудавшая от времени труба котельной. Затерявшийся среди многочисленных рельс Ленин указывал каменной рукой в сторону краснеющих кирпичных строений, выделявшихся на фоне всеобщей безликости. Перекликались свистом тепловозы, проезжали со скрежетом составы поездов и электричек. Они начинали или заканчивали свой путь в утробе Московского вокзала. Шторка неба расстегнулась на мгновение, показало кусочек лазурной краски. Ветер наивно пытался согнуть осину ростом в семь этажей, но только шевелил её кудри, веселились зелёные, ещё не собиравшиеся падать листья. В состоянии наблюдения и ничего неделания, смотрящий на город сквозь чистые после ливня балконные окна, я чувствовал себя никем. То есть не муравьём, не одной из двух мёртвых мух, лежавших на подоконнике застеклённого балкона, а слившимся со всем миром существом, или не существом вовсе. Я не понимал как и почему здесь оказался, на этой планете, в этом конкретном месте и в этот час. Только чувствовал нутром, вся жизнь вела к одному единственному моменту, и что таких моментов бесконечное число, прошлое и будущее перестали существовать. В настоящем мазками на картину накладывалось всё видимое глазами пространство, а спрятанный под красками холст дышал чистотой и смеялся. Между тем в бачке унитаза капала вода и действовала мне на нервы, третью неделю ждём когда исправят. Никто не приходит, никому нет до нас дела, точнее до нашей священной ванны, где мы с русалочкой ныряем и выплескиваем воду на пол, потому что мир не в силах нас вместить.
Написано с гордостью на красном боку подошедшего в депо электровоза “Коломенскому заводу – 155 лет” и ремонтники в ярко оранжевых жилетах копошатся вокруг тепловоза, проверяют его узлы, механизмы, смотрят на рельсы. Исчезают через пять минут, им есть где спрятаться, им есть куда уйти на вечный перекур и обед, они затеряются между тепловозами, они сольются с их краснотой. Перехватив чипсов, недружественных, американских, но сделанных здесь, в родном мне крае, я снова иду в бой со словами, тщетно пытаюсь нанести на бумагу тысячу слов, чтобы получить гонорар и забыться на несколько часов. Запах можжевельника, смешанный с пряностью моря и лаванды, дурманящий, очищающий душу, проник вместе с проходящим мимо поездом Таврия из Севастополя в мою комнатушку. Добавился запах белых грибов от приправы супа и выхлопные газы автомобилей с Обводного канала, вперемешку с едва уловимым рельсово-древесным ароматом. Шум и шелест листьев усиливается прибоем, темнеет, тучи снова наседают. Свет внутри достигает суровых, мокрых берегов Ладожского озера. Я чувствую спокойное, размеренное дыхание русалочки, сливающееся с озерной свежестью, с приправой смолянистых сосен. Она расположилась на песчаном берегу, трогает небо и воду, а потом ныряет туда, в глубины озера. Становится частью океана, ледника, покрывавшего когда-то землю, и выныривает далеко, на другом континенте, где на берегу озера отцветает зверобой, но его жёлтые игривые цветы ещё целебны и чудодейственны. Мы идём в ущелье, образованным зубом дракона, спавшим много миллионов лет, и разбуженным человеком, он резко взлетел в сторону солнца, после себя оставив на планете вмятину своего зуба. Бурным потоком, после осенних ливней, голосит в ущелье река, поёт песню любви на своём пути, создаёт новую в озере жизнь. Ястребы кружат над ущельем, высматривая добычу, они парят над каменными утёсами, недосягаемые для нас, ждущие своего часа, своей добычи. Еда мешает творчеству, когда наедаешься, тянет ко сну, наступает некоторая нега, и тянет меня всё завершить, закончить, пойти на компромисс с самим собой. Ведёт ум к обману, чревоугодием соблазняет меня демон, один из путей в пропасть, в царство теней, в глубины станции метро, где сыростью беса пропитано всё. В вагоне метро много девушек, читающих бумажные книги, не обращающих внимание на происходящие вокруг. Одна с пышной, дышащей девственностью грудью склонилась над книгой, на коленках записывает в стопку небольших белых карточек заметки. Улыбается книге, улыбается сама себе. Почти все мужики стоят, держатся, один уступил место женщине, разит от него водкой и пивом. Едем вагоне с обречённостью человека, попавшего в могильную яму, но попавшего не случайно, а по билету, то есть вроде как временно. А вдруг тебя закопают по ошибке, вот стоишь стоишь ждёшь своей остановки, очереди выйти, а на тебя комья земли сыпятся сверху, кричать бесполезно ведь, они там, наверху думают что мы здесь все мертвецы, что нас и надо закопать, иначе нельзя. Никому в голову не приходит, что мы едем, едем в вагоне, и ждём своей остановки, пусть и со злостью, пусть мы уставшие, пусть наши глаза ничего не выражают кроме желания побыстрее добраться до места назначения, до бокала пива или стопки водки, до жены ли до детей, до любимого продавленного дивана, или до ларька с сигаретами, да хоть куда-то добраться. Ибо у каждого человека должен быть пункт назначения, его точка отправления и точка прибытия, как и у всякого поезда, электровоза. Даже когда ресурс исчерпан, даже тогда есть пункт назначения, куда полагается всем отправиться, чтобы не мешать курсирующим и живущим. Льёт ливень, чистит окна, но в пятницу вечером при любой погоде тянемся после рабочей неделе к одному: к забытью. Забыть бы всю бессмысленность существования, все споры и вздоры, всю бумажную суету и волокиту, пусть пропадёт всё пропадом, и начальство и подчинённые, и пробки на дорогах, и муж, и жена, и дети, и городская пыль, и магазины пожирающие души человеческие, и серое небо, и озлобленные лица людей. Среди затянутого небо нет ни одного просвета, застегнулась молния прочно, не расстегнёшь без стука в небеса.