ПП Петроград Павловск

Мягкое осеннее солнце гладило лучами здания и деревья, электровозы и людей, взывало к теплу и доброте, словно звезда наша чувствовала осеннюю озлоблённость, хандру человеческую. Люди по осени, особенно холодной, ненастной осени, падают желтизной, краснотой своей вместе с листьями, гниют целую зиму, чтобы весной возродиться.  С улицы доносились весёлые пивные смешки, после обеда кучковались возле магазина, брали железнодорожники исключительно по одной бутылочке светлого. Разгорячённый балкон, залитый светом, растворился вместе со мной в осинах и липах, поездах, электричках, двигающихся медленно по рельсам, призывавшим меня в путь. Я смотрел в окна проходивших вагонов, тщетно пытался разглядеть подробности заоконной жизни, но был не в силах, и только представлял себе как одни, начинавшие своё путешествие, выкладывали на стол припасы, предвкушая скромную пирушку, а другие, подходившие к завершению, нетерпеливо стояли в коридоре, ожидая стыковки с перроном. Чувство долга к началу и концу гложило нутро, мне нужно было не то что выпить, а запоем отправиться в лес, надышаться, одурманиться, забыться, чтобы без капли спиртного почувствовать себя никем. А ведь в городе не мог я затеряться, просто быть в болотах северной столицы не получалось. Обязателен образ, маска, декорации, чему-то или кому-то соответствовать, даже по улице полагается идти определённым образом, с пренебрежением ко всему происходящему и проходящему. Надев маску сурового лица, я вышел в длинный коридор, где прямоугольниками чернели железные бронированные двери квартир, вызвал лифт, послушал как в этой клетке наверху закрываются открываются двери, передумал в неё входить, спустился по лестнице, слегка отдававшей сыростью. По протоптанной песчано-глинистой дорожке через сквер поднималась пыль от тяжёлых быстрых шагов, на скамейке поодаль сидели, выпивали закусывали  четверо бесят, один показался мне женщиной, заигрывающей с сидевшими по левую и правую руку. Все они радовались солнцу, жизни, в беззаботном настроении не обращали внимания на окружающих, равно как и не мешали никому, а лишь дополняли собой городской пейзаж. Обводной канал встретил дымом выхлопных газов автомобилей, перекопанным, взрыхлённым тротуаром, и катками для укладки асфальта. Их пришлось обойти по земле, почти голой, песочной, где даже трава росла вдоль дороги нехотя. За перекрёстком рабочие в спешке трудились над укладкой плитки, били молотками, посреди улицы скрежетали трамваи, за ними мчались автобусы. Шум выдавливал с заполненных улиц, я уносился вместе с ветром в переулок Нептуна. Тёмное, высокое и неказистое здание гостиницы под названием Нептун, окружённое стоянкой автомобилей и курившими в тёмных костюмах, привело меня в парк, где по тихой дорожке дедушка со счастливым лицом катил своего внука в коляске. Оазис Нептуна, крики чаек перенесли меня к храму Нептуна, почти разрушенному, но оберегаемому  морем, соснами и запахом диких трав, пьянящих рассудок, и уносящих влюблённых лёгким дуновением бриза далеко в океанские просторы. Бог моря затолкнул меня в здание Витебского вокзала, где у пригородных касс мялись люди, покупали билет многодетной матери и пенсионерке, развернув и приложив к стеклу лист бумаги со льготами печатями подписями. Между кассами метался невзрачный, плешивый мужичонка, чёрные глаза его выражали злость, трусость и наглость. Он быстро проскочил передо мной и его жиденькие волосы слились с окном кассы, где добротная женщина с белыми кудрями приподнималась на стуле, чтобы показаться миру. Билет в Павловск в руках, в крытом старинном вокзале тихо, ни одного поезда не видно, зато расплодилось много киосков с едой и сувенирами вокруг. Литые колонны, высокая зелёная крыша, стеклянные врезки вне времени, казалось их никто и не трогал сотни лет, а поезда уходившие в Киев когда-то, ждут своего часа, чтобы снова соединиться с матерью городов русских. Турникеты горят красным светом, я прикладываю билетик но цвет не меняется. Улыбнулась женщина в синей форме, – первая за день улыбка, – взяла мой несчастный билетик, “Вы прикладываете и закрываете пальцем штрих-код, вот так надо”. Спасибо Спасибо, счастлив что загорелся зелёный свет. Электричка манила красными пятнами на боках вагонов, подмигнула жёлтым фонариком. В вагоне, освещённым с правой стороны солнцем, люди расположились на деревянных скамейках. Я сел у прохода в тени, открыл форточку, пожилую пару сзади меня как ветром сдуло, они боялись сквозняка, скорее свежего воздуха. Вагон заполнялся, слева заняли позиции весёлые старушки, дальше сидела белокурая девица с алыми губами и светло-зелёными глазами. Она пленила меня, её добрый, светлый образ ангела нёс эту грохочущую электричку сквозь тесное пространство станций и города, пробок вокруг, многочисленных зданий, перронов. Она говорила по телефону, ворковала, съела пирожное, выпила лимонаду. Взяла свой розовый рюкзак и вышла. Напротив сел высохший, морщинистый дед со злобными, сверлящими глазками. Его лицо напоминало высохшее неплодородное поле, пропаханное бороздками морщин, а глаза двумя стогами жухлых, сгнивших листьев смотрели прямо в бездну, не замечая её. Он сжимал сумочку двумя лапками, а ноги его, завёрнутые в иссохшие, грязные кроссовки, рассыпались по полю землёй. Я смотрел на развратную девицу через несколько скамеек. Она выставила напоказ необъятную грудь с помощью разреза на футболке и глядела томным взглядом на мир через призму своих очков. А за руку она держала кавелера с туловищем и головой формы кувалды. Такой забьёт насмерть одним ударом. Вскоре её вздымающуюся грудь закрыли новые пассажиры, от греха подальше. Сзади сел парень в кепке надвинутой козырьком назад, на шею. От него разило луково-чесночным перегаром, а чёрные волосы его намазанным салом лоснились. В качестве пампушки к этому борщу подавалась тоненькая девушка, с белым личиком, мягкими чертами лица, невыразительными, потерянными глазами. В Павловске встречали берёзы напротив вокзала. Меня трясло от предвкушения. Толпа ринулась к турникетам. Я – к концу перрона, где зайцы прыгали вниз, перебегали пути, хотя висела табличка “СТОЙ ПРОХОДА НЕТ”. Подготовленный кусок бревна и шина служили ступеньками, оглянулся, людьми в погонах не пахло даже близко, перебежал к вокзалу. Шаверма – кофе – вода в забегаловке, притулился у столика, на привокзальной площади бабушки продавали цветы, яблоки и облепиху. Напротив – вход в парк. И там меня спросили про льготы, которых нет, единственная льгота это быть здесь, у еловой аллеи, лучом уходившей вглубь. Кедровые орешки для белочек и разливное пиво при входе, за ними уходила в сторону берёз и елей едва заметная, манившая меня тропа. Зачарованный, я шёл по тропе не зная куда и откуда, золотится начинали листья, папоротники разрослись, накрывали землю и мох своими щупальцами, издавали, как мне показалось, едва уловимый аромат успокаивающего лекарства, вроде валерьяна. Луч аллеи привёл к закрытому павильону, а оттуда тропа уходила к берёзовой рощице и одиноко стоявшей сосне. Так я плыл по лесу, не отдавая себе отчёта где нахожусь и как же всё это называется, пока не заметил признаков человеческого буйства. На тропе лежали помятые, выцветшие розовые туфли-тапочки, двухлитровая пластиковая бутылка пива и две бутылки водки. Пили они то ли от радости, то ли от грусти, пили они не на скамейке во дворике, не на привокзальной площади, нет, они вдвоём, уже хмельные, зашли в парк и выбрали прогалинку, окружённую берёзами с видом на поляну с крепкой, счастливой сосной. Сплетались над влюблёнными ветви, листья пьянели вместе с ними, трава ковром стелилась, а они всё пили и пили, пока не заснули в кустах, а проснулись ночью, привиделся им разгневанный царь, приказавший гвардейцам связать их и высечь на плацу. Как два зайца выбежали из под кустов, не успела она тапки свои надеть, бросила на ходу, а бутылки выпали из пакета, куда были сложены аккуратно. Луна проливалась светом на дремлющий лес, устремились они на окраину парка, попали в воронку где раньше немецкий дот находился. Бетон давно убрали, а воронка, засыпанная молодыми, не выжившими стволами, осталась. Провалились они туда, до сих пор найти никто не может, включая Рос гвардейцев с автоматами. После них только остались бутылки… и тапочки. Никто их не трогает теперь, как могилка на тропе, ведущей к берёзовой роще и одинокой, от того раскидистой сосне. Ствол её горел воском от внутреннего тепла, погладил её чешуйки, сразу на руку запрыгнул муравей. Они трудились, стремились по стволу вверх и вниз, поедая вредителей, образуя с деревом единую вселенную. Невидимый мир корней и подземного царства через густую траву говорил со мною, общался тишиной, без слов, а посылал такие импульсы что я опьянел и дальше брёл по пульсирующей, невидимой паутине леса. На лугу стоял островок сосен, сплелись их корни, стволы построили замок, в котором уютно и мягко покрывал землю мох. Грянул гром, глухо, негромко, раскатился словно нехотя по небу, тучи дотронулись до крон сосен, потемнело. В стороне от дороги манил ельник, три дерева росли рядом, я наступил на землю с сухими иголками, провалился как на перину, сел, прислонился к сухому стволу. Ливень шумел, на песчаной дороге образовались лужи, а под высокой елью сухо, тепло и уютно. Казалось прошла целая вечность, а лить перестало минут через двадцать, выглянуло солнышко, но уже пряталось за стволами и ветвями, склонялось к горизонту. У лодочной станции возле зацветшего пруда стояли велосипеды, напротив павильон кафе где мне налили горячего чаю с пирожками. Рядом пара пила чай со сдобой, она невысокая, тоненькая, бледная, он здоровый, заплывший, шея вываливалась за воротник, глазки муравьеда смотрели через толстые очки на еду. Он ждал пока на мангале приготовится мясо. Завибрировал жетон еды, он весь взбудоражился, лицо подобрело, с лёгкостью кузнечика с полной тарелкой, где лежали два шампура, кукуруза, картофель и овощи, прыгнул обратно за стол. Возлюбленной досталась кукуруза, в его же чреве пропал и шашлык, и вся тарелка, шея надулась, глазки налились от счастья, заблестели. Над прудом образовалась вечерняя дымка, утки тихо заплывали в заводь спать. Аллеи парка покрывались волшебной пеленой, ночь платком окутывала статуи, деревья, дорожки, императора Павла на плацу, его спокойный, скромный дворец, казавшийся в сумерках дворянской усадьбой, где только что бегали, играли дети, а сейчас отправились с нянями спать. Львы у лестницы притихли, зевнули, и только люди спешили выбраться из парка до темноты.