Записка 23. Балет и Оля Платова

Записка №23. Балет и Оля Платова
(Михаил Салита)

1977-й год. Мне четыре года.
Телевизор — один на всех, канал — тоже один. Первый. На экране — балет.
Тёти — загляденье: стройные, светлые, лебеди в пачках.
Я, как порядочный одессит, с детства тянущийся к прекрасному, отреагировал по-мужски.
Да, четыре года — это ещё не возраст для подвига, но я был уверен: если надо будет — справлюсь!

Мама, наблюдавшая за мной с боку, прыснула со смеху:
— Ой, сынок, да ты, кажется, уже взрослый! Балерины тебе в телевизоре нравятся!

А что мне было делать? В те годы балет был лицом страны.
Как только в Кремле тревога — сразу по телевизору «Лебединое озеро».
И не потому, что красиво, а потому, что в такие моменты лучше, чтобы было хоть что-то стабильное.

Балет был далёк. А вот Оля Платова — ближе некуда. Из старшей группы.
Изумрудные глаза, озорной взгляд и косички, которые хотелось дернуть не от зла, а от любви.
Она была первой красавицей в детском саду. Моей первой любовью.
А кто скажет, что дети не влюбляются — тот просто забыл, как это бывает.

Меня тогда водили по садику, как телёнка на ярмарку.
Я упирался, ныл, цеплялся за дверные косяки — не хотел.
Но тут вмешался дядя Яша Климник — сосед, друг семьи, маляр-альфрейщик и человек с золотыми руками.
Жил он на улице Франко и знал, куда кого можно устроить.

— Я вашего хлопца пристрою в садик с перспективой. Там и наш Дима. Только надо будет подмазать стены и кое-что подкрасить. Вы уж оплатите, но зато будет с кем дружить.

Так я оказался в сaдике, куда сам бы не попал.
Сначала не хотел и туда — но потом подружился с Димой Климником, и дело пошло.

Из садика меня забирал папа. Я его всегда ждал с радостью.
С Димой мы мечтали о школе, пока сосед Вовка, лет на пять старше, не остудил:

— Пацаны, школа — это не то, что вы думаете. Уроки — зло. Пока есть садик — радуйтесь.

В садике я познал радости уличного жаргона: «клёвый», «ништяк» — звучало по-взрослому.
А ещё там рассказывали страшилки. Воспитательница любила воспитание через страх.
Про бабку с топором за занавеской. Про маму, которая улетала в окно, если дети балуются.

Я после таких рассказов сам бегал проверять, закрыто ли окно на кухне.

Но была и добрая тётя Валя с улицы Петрашевского.
Она приходила на подмену и говорила, обнимая нас:
— Не пужайтесь, дети. Всё це брехня.

Как-то раз пришёл за внуком дед с грудью в орденах.
Он посмотрел на нас, играющих в «войнушку», и сказал:
— Хлопцы, розумiєте, шо таке вiйна? Це коли руки i ноги вiдриває. Не грайтесь у такi iгри.

Я слушал его речь — смесь украинского и русского — как музыку.
Так у нас дома говорили. Это язык моего детства.

И вот однажды я решился.

Попросил маму — сам ещё не умел писать — под диктовку написать объяснение в любви.
Мама сперва отказалась, потом махнула рукой — и написала.
Я, с трепетом, положил записку в шкафчик Оле Платовой.

В записке было скромно: «Давай дружить. Будем вместе учить букварь».
Но подписи не было. Воспитательница нашла записку и устроила следствие.
— Кто это написал? — спросила она строго.
У меня в голове тут же возникло: меня заберут, поведут в милицию, осудят.
А мама будет сидеть в зале, плакать в платочек…

Но пронесло. Никто не сдал.
А я впервые в жизни понял, что любовь — это не только радость, но и страх.
И иногда — необходимость держать язык за зубами.

Так Оля Платова осталась моей первой, невысказанной, но незабытой любовью.
И, может быть, всё моё чувство к литературе родилось именно с той записки в шкафчике.