Глава первая. Пробуждение в Миргороде

Петербург встретил ее тем, чем всегда встречал – пронизывающей сыростью, пробивающейся сквозь самый толстый свитер, и серым небом, низко нависшим над мокрыми крышами Васильевского острова. Настасья Завальская шла по знакомой, выщербленной плитке, подняв воротник пальто. В руке тяжело болтался старый саквояж деда, набитый до отказа хламом, который тетка настойчиво велела разобрать на чердаке деревенского дома под Гатчиной. Хламом. Настасья мысленно передернулась. Для нее, реставратора со стажем в питерском антикварном магазине «Старина», это были не пыльные безделушки, а обломки времени, требующие осторожных пальцев и терпения. Но этот саквояж… Он нес в себе нечто большее. Тяжесть. Не физическую – ту, что давит на веки, нависает в затылке. Как предчувствие.

Деревня встретила тишиной, прерываемой лишь карканьем ворон. Старый дом, пахнущий тлением бревен, пылью и забытостью, стоял, будто вросший в землю по самые окна. Чердак был царством паутины, теней и воспоминаний, осевших толстым слоем на сундуках, сломанных стульях и желтеющих стопках газет времен Брежнева. Настасья работала методично, с фонарем в одной руке и щеткой – в другой. Кожаные перчатки защищали от осколков времени и острых краев. Она отбрасывала ветошь, аккуратно складывала старые книги (бумага была хрупка, как крылья мотылька), отодвигала ржавые инструменты. И вот, в дальнем углу, под грудой проржавевших жестяных коробок, ее луч фонаря выхватил его.

Ларец. Не сундук, не шкатулка – именно ларец. Дубовый, почерневший от времени, но крепкий, будто сколоченный вчера. Стороны его были покрыты резьбой – не грубой, не примитивной, а сложной, витиеватой. Звери, которых она не могла опознать – не то волки с ветками вместо шерсти, не то медведи с крыльями сов. Деревья, чьи корни сплетались в руны, знакомые и незнакомые одновременно. Солнца с лучами-змеями. И символы – спирали, перекрещивающиеся линии, треугольники, вписанные в круги. Знаки, от которых веяло древностью, не книжной, не музейной, а живой, словно древесина под резцом дышала. На крышке – крупнее прочих – изображение женской фигуры с поднятыми руками, держащей не то солнце, не то колесо. Лица не было видно, сглажено временем или намеренно не проработано. Замок был железный, простой, но массивный, покрытый толстой коркой черной окалины.

"Ну что ж, красавец," – пробормотала Настасья, снимая перчатку. Кожа пальцев, привыкшая к шелку старинных гравюр и холодному фарфору, коснулась древесины. И… дрогнула. Не от холода. От толчка. Слабого, едва уловимого, как удар собственного сердца где-то глубоко внутри ларца. Она отдернула руку, удивленно хмыкнув. "Воображение, Настенька. Чердак, пыль, дед умер год назад… Нервы."

Но любопытство – профессиональная деформация реставратора – оказалось сильнее. Она достала из кармана складной нож с тонким лезвием, приспособленный именно для таких случаев – аккуратно поддеть, очистить, не повредить. Присела на корточки, поставив фонарь рядом. Свет выхватывал завитки резьбы, делая тени глубже, зверей – живее. Казалось, они шевелятся в мерцающем свете.

Она вставила кончик лезвия в щель замка, стараясь найти механизм. Дуб был тверд, как камень. Вдруг, под давлением, одна из резных спиралей на боку ларца… чуть провернулась. С тихим, скрежещущим звуком, будто столетия не двигавшаяся шестеренка впервые смазалась кровью. Настасья замерла. Не ее рука это сделала. Лезвие было в замке. Спираль была в полуметре.

И тут воздух загудел. Низко, на грани слышимости, заполняя чердак, проникая в кости. Пыль заплясала в луче фонаря. Тени зашевелились агрессивно, рванулись к углам, потом ринулись обратно. Настасья инстинктивно попятилась, но ларец словно притягивал взгляд. Знак женщины на крышке вспыхнул тусклым, зловещим золотом – не светом, а скорее отражением невидимого пламени. И голоса. Шепот. Не один – множество. Налетающие друг на друга, как волны, на непонятном языке. Шипящие, булькающие, скрежещущие, поющие на нотах, которых не бывает в человеческой гамме. В них слышались шелест листвы, журчание подземных вод, скрип вековых деревьев и… холод. Леденящий, проникающий в самое нутро холод небытия.

"Что за черт?!" – вырвалось у Настасьи, голос сорвался в шепот от ужаса. Она рванулась к лестнице, забыв и про фонарь, и про нож. Но ларец взорвался. Не огнем, не осколками. Волной… чего-то. Невидимой, плотной, как студень, тяжелой, как свинец. Она ударила Настасью в грудь, вырвав воздух. Мир погас. Не в темноту – в отсутствие. В черноту, лишенную звезд, звуков, ощущения собственного тела. Она падала. Бесконечно. Сквозь слои холода и этого жуткого, многослойного шепота, который теперь звучал внутри черепа, скребся по извилинам мозга. Она пыталась крикнуть – беззвучно. Дернуться – тело не слушалось. Только падение. Падение сквозь бездну между мирами, где даже время перестало иметь значение. Последнее, что промелькнуло в отчаянно цепляющемся за реальность сознании: "Так вот ты какой, дедуля, чердак завещал... Адский..."

* * *

Очнулась она от удара. Жестокого, звонкого, выбивающего остатки воздуха. Ударилась боком, бедром, потом затылком о что-то твердое и неровное. Боль пронзила ее, яркая, почти благословенная – доказательство того, что она еще жива, что у нее есть тело. Она лежала, не открывая глаз, слушая стук собственного сердца в висках – гулкий, как барабан в пустой пещере. Дышалось тяжело. Воздух был другим. Густым. Насыщенным. Пахнущим… не Петербургом. Не пылью чердака. Пахло прелой листвой, сырой землей, грибной гнилью и чем-то еще – диким, древесным, древним. Как будто вдохнула сам лес.

С трудом открыла глаза. Мир был размыт. Очки! Где очки? Руки, дрожащие, неуклюжие, нащупали лицо. Очков не было. Только линзы, но и они, кажется, пострадали при падении. Она сидела, опираясь на локти. Голова кружилась, в затылке пульсировала боль от удара.

Она была в лесу. Но не в знакомом подгороднем леске с протоптанными тропинками. Этот лес был первозданным. Гигантские сосны, ели, чьи темно-зеленые пирамиды терялись где-то в непроглядной серой мути неба. Стволы – колонны древнего храма, черные, шершавые, поросшие мхом и лишайниками, свисающими клочьями, словно седая борода. Нижние ветви, толстые, как ее бедро, тянулись параллельно земле, покрытые толстым слоем хвои и папоротников, похожих на зеленые мечи. Воздух висел неподвижно, тяжелый и влажный. Туман. Не петербургская мгла, а настоящий, белесый, цепкий туман, клубящийся у корней деревьев, заволакивающий дальние стволы, превращая их в призрачные столбы. Света было мало. Серого, рассеянного, будто пробивающегося сквозь толщу воды. Солнца не видно. Неба почти не видно.

Тишина. Вот что ударило ее сильнее боли. Не полная тишина – где-то капала вода с листьев, издалека доносился глухой, протяжный крик птицы, которого она не знала. Но не было привычного гула города, машин, голосов. Не было даже ветра. Листья не шелестели. Воздух стоял мертвым грузом. Эта тишина была живой. Настороженной. Выжидающей. Как перед грозой, которая никогда не грянет.

"Черт… Черт возьми…" – выдохнула Настасья, пытаясь встать. Ноги подкосились. Она схватилась за ближайший ствол. Кора была холодной, влажной, шершавой под пальцами. Реальной. Слишком реальной. "Где я? Как? Ларец… Падение…" Обрывки памяти всплывали, как трупы в мутной воде. Шепот. Холод. Бездна. "Галлюцинация? Удар по голове? Или…" Она резко встряхнула головой, пытаясь прогнать абсурдную мысль. Но абсурд навязчиво лез в мозг, подкрепленный дикой, нечеловеческой реальностью вокруг. "Нет. Не может быть. Надо… надо найти дорогу. Людей. Любое жилье."

Она осмотрелась, прищуриваясь. Лес был бесконечен. Одинаковые серые стволы уходили во все стороны, теряясь в тумане. Ни тропинки, ни просеки. Только бурелом – поваленные гиганты, поросшие мхом, как зелеными саванами, кучи валежника, похожие на баррикады. И везде – папоротники. Огромные, роскошные, неестественно яркие в этом сером сумраке. Их завитые, как кулаки, молодые побеги казались зловещими.

Она потерла виски. Голова гудела. Надо было двигаться. Куда? Наугад. Она выбрала направление, где, как ей показалось, туман был чуть светлее. Шаг. Еще шаг. Ноги вязли в ковре из хвои, мха и гниющих листьев, издававших при нажатии кисловато-сладкий запах тления. Воздух обжигал легкие своей влажной тяжестью. Каждый шорох под ногой – палка, хрустнувшая ветка – звучал в этой тишине как выстрел. Она ловила себя на том, что замирает, прислушиваясь, сердце бешено колотясь. К чему? Кого она боится услышать?

Прошла, наверное, полчаса. Время текло странно, тягуче. Пейзаж не менялся. Все те же серые колонны, зеленые мечи папоротников, белесые клубы тумана у ног. Усталость наваливалась, смешиваясь с остатками шока и нарастающей паникой. "Питерское метро… вот где надо было теряться, дура…" – горько подумала она, спотыкаясь о скрытый корень. Упала на колени, вязкую жижу. Рука автоматически ухватилась за ствол молодой елочки, чтобы подняться.

И тут она увидела. Не глазами – глаза видели только кору, мох, иголки. Она почувствовала. Взгляд. Тяжелый, пристальный, недобрый. Идущий… сверху? Она медленно подняла голову.

Ветви ели сплетались в плотный шатер. В их темной глубине, среди хвои, замерло нечто. Небольшое, размером с крупную кошку, но неестественно вытянутое. Кожа – или шкура? – цвета заплесневелого болота, покрытая буграми и струпьями. Конечности длинные, тонкие, с суставами, сгибавшимися в обратную сторону, цепляясь когтями-шипами за ветки. Голова была слишком большой для тела, лысой, с огромными, круглыми, абсолютно черными глазами, лишенными белка и зрачка. Они смотрели на нее без моргания, без выражения. Только чернота, впитывающая серый свет леса. Рот – узкая щель, приоткрытая, обнажавшая ряд мелких, острых, как иглы, зубов. Из пасти медленно сочилась вязкая, темная слизь, капая на нижние ветки.

Настасья замерла. Кровь отхлынула от лица, ударив в виски. Дыхание перехватило. Это не было похоже ни на одно животное, виденное ею в зоопарке или по телевизору. Это было… неправильным. Чудовищным в своей чуждости. Оно не рычало, не шипело. Оно просто смотрело. Черными, бездонными глазами. И в этой тишине, под этим взглядом, лес вокруг словно сжался, стал враждебным, живым стеной.

"Леший…" – пронеслось в голове Настасьи, обрывок детской сказки, внезапно ставший леденяще реальным. "Не может быть. Не может!"

Существо на ветке медленно повернуло голову, следуя за ее попыткой отползти назад. Щель рта растянулась чуть шире, но звука не последовало. Только капля темной слизи упала на мох перед ней с тихим, мерзким плюхом.

Настасья впилась пальцами в холодную землю под собой. Страх парализовал. Разум отчаянно цеплялся за логику: галлюцинация, удар головой, отравление спорами грибов… Но холод земли под коленями, запах гнили, слизь на мху и этот неотрывный, реальный взгляд черных глаз – все кричало о невозможном. Она была не в своем мире. Она была в месте, где сказки не просто живут. Они смотрят на тебя с ветвей вековых елей, безмолвные и голодные.

Что делать? Бежать? Куда? Кричать? Кто услышит в этом безмолвном, чужом лесу, кроме… них?

Первая глава закончилась. Настасья Завальская, реставратор антиквариата из Петербурга, сидела на коленях в гниющем мху первобытного леса, глядя в бездонные черные глаза существа из кошмара, и понимала одно: ее старый дедов ларец не просто открылся. Он открыл дверь. И дверь эта вела прямиком в пасть к тем самым сказкам, в которые она никогда не верила. И сказки эти явно не собирались начинаться словами "жили-были". Это был туристический буклет прямиком в ад. Славянский ад.