Если бы бога не было, его стоило выдумать

  «Серебряный родник-7»


...Вспоминая своё раннее детство, оглядываюсь на ту де- вочку, которую звали Валечка или Валюша. На дворе ше- стидесятые годы, мне три с половиной года. На мне крас- ное пальто и ботинки, на голове шапка. Простое байковое платьице под верхней одеждой икороткие, яизних вы- росла, штаны с начёсом. Раньше такие продавали, верх костюма очень быстро скатывался. Стираные-перестираные, и от этого вид у них плохой.

Я иду по дорожке вдоль домов, под ногами вода, а под ней лёд. Поздняя молдавская осень с ещё не облетевшей сере- бристой листвой тополей и солнцем, застрявшим в верши- нах высоких деревьев. Очень скользко. Я разбегаюсь и про- бую прокатиться, у меня не получается, и я плюхаюсь в воду, ой, как весело! Вода чистая, сияющие брызги во все стороны так и летят, радость до неба головой достаёт.
По приходе домой мама смотрит на меня, и тёмное облач- ко на миг закрывает её усталое лицо. Я отчётливо понимаю: лучше сказать, что случайно упала, чтоб не огорчать. Вот с этого момента я и повзрослела. Стала осознавать цену сво- им поступкам.

Жили мы небогато. Едва сводили концы с концами. Родни у нас в Молдавии не было. Мама учительница, папа комму- нист. Куда ни пошлют, готов работать честно и добросовест- но только за идею.
Мне повезло, и мои первые минуты после выписки мамы из роддома часы начали отсчитывать в новом построенном родителями после войны доме.
С едой стало полегче, на столе появилось сливочное мас- ло, яички, варёная курочка по праздникам. Время от вре- мени топор нависал над хохлаткой, папа рубил ей голову в хозяйском дворе.

Я была счастлива в своей семье рядом с папой, мамой, братом и сестрой, как никогда потом в взрослой жизни.
Первая моя встреча с Богом и осознание таких понятий, как добро и зло, случилось обыденно и незаметно. Я люблю стоять рядом с мамой, когда вечерами в тёплых, мягких су- мерках она встречается с сидящими на лавочке у дома на- против соседками, одетыми в тёмные одежды – обычно это длинная юбка и сшитая из простой материи кофточка, на шее верёвочка, на которой висит крест. Кресты разные на вид, всё больше медные и серебряные, старинные.

Бабушки ругают зятя одной из них, неумеренно пьющего соседа.
– Ох уж этот Федька! Настоящий басурман. Опять Мотю бил и гонял вокруг хаты.
И мне сразу ставится понятно, что дядя Федя человек без совести, в Бога не верит, так как басурманы из сказок, ко- торые мне читают на ночь,– люди жестокосердные и воин- ственные. Иной расы и веры.

Фёдор, муж Матрёны (тёти Моти), работает на тракто- ре с прицепом, колхозное добро само плывёт ему в руки. На свой двор мешок зерна, пыля по дороге на склад, нет-нет да закинет. Ну и, само собой,– свату, брату, родителям, ко- торые отблагодарят самогонкой или вином.

Двоих деток с супружницей народили, а бьёт он, молодой и весёлый, пороха не нюхавший, свою бабу смертным боем. Следующий наш сосед, дядя Вася Коробцов, родом был из Брянска. Крутит баранку колхозной машины. Не фронто-
вик, молодой, в силе. Охотой увлекается.

Истязал свою жену Надю, как фашист. Сотрясение мозга,
перелом челюсти, рёбер... чего только не творит он в пьяном угаре над женщиной.
Тётя Надя худенькая, бессловесная, миловидная женщи- на с железными вставными зубами. Свои муж выбил. Двое деток у них, Володя и Юра.

Отличник Володя, сдавший экзамены и поступивший учиться на военного, в восемнадцать лет застрелил своего отца из второго охотничьего ружья в целях самообороны, защищая мать и брата, когда дядя Вася целился, наведя на них ствол, чтоб убить. Дело решили секунды.

Выбитые пулей из головы дяди Васи мозги размазаны по потолку и стенам. (Так скажут свидетели, которых при- гласят для опознания и составления протокола.)
Я незавидую достатку соседей–никупленным телеви- зорам, ни зацементированному двору с погребом, ни более сладкому куску. Нас папа никогда не бьёт и не гоняет вокруг дома. Мы не прячемся и не бежим с мамой в ужасе ночью по соседям.

Я люблю, когда после ужина (почти перед сном) папа печёт по нашей просьбе в печи картошку (рябчики). Курит папи- росы «Беломорканал» и, углубившись в свои мысли, смотрит на огонь. Это время для задушевных бесед и рассуждений на разные интересующие темы. Я расспрашиваю папу о его родине. О стихосложении. Папа знает всю русскую и зару- бежную классическую литературу и поэзию.
Папа читает наизусть стихотворение Гёте (в переводе) и разбирает его достоинства и форму написания. Он знает всего Никитина, и не только.
Он разговаривает сомной как совзрослой. Уменя хо- рошая память. Я всё схватываю на лету и запоминаю. Мы выписываем журналы «Работница», «Крестьянка». «Ого- нёк» – не всегда.
Я получаю «Мурзилку». Единственное, почему мне важно получение журнала, это то, что он выписан лично для меня. Значит, я уже достаточно подросла.
До последнего часа после смерти мамы папа читает но- мера «Роман-газеты», где публикуются выдающиеся про- изведения писателей из национальных республик: «Я вижу солнце» Н. Думбадзе, «Материнское поле» и «Прощай, Гульсары!» Ч. Айтматова, «Деревня на перепутье» Й. Ави- жюса. Атакже повесть «Последний поклон» В.Астафье- ва, романы К.Симонова–«Последнее лето» и«Двадцать дней без войны», роман литовского прозаика Й. Авижюса «Потерянный кров», повести В.Быкова «Дожить дорас- света» и «Обелиск», повесть Г. Троепольского «Белый Бим Чёрное ухо». Из переводной прозы можно отметить роман З. Ленца «Урок немецкого», повести Ф. Фюмана, роман Д. Кьюсак «Солнце – это ещё не всё».

У нас висит на вешалке в прихожей над голубым сунду- ком папин ремень. Бывает, я расшалюсь вечером и мама, выйдя в переднике из кухни, где она готовит, стоя в дверях зала, одёргивает меня, а я тут же начинаю бегать ещё бы- стрее по комнате вокруг стола, за которым сидит папа и мир- но читает газету.
– Николай, поймай мне её!–требует мама. Сердечко во мне бьётся сильно-сильно. Мне страшно, что же будет?
А ничего не происходит. Папа делает вид, что не слышит мамы. Для того чтоб схватить меня, ему стоит только протя- нуть руку. Которую он никогда не протягивает! Меня никогда не бьют.

Случалось, старшие что-то натворят, что бывает крайне редко. Мама берёт ремень и выстраивает нас перед собой. Старшие спокойно слушают внушения, аятрепещу, как самая маленькая и впечатлительная. Стоит маме повысить голос наполтона, яначинаю рыдать ивстрахе прятаться за спины, которые смыкаются. На этом всё и заканчивается.

Мама вопрошает отца, когда же наконец он начнёт за- ниматься нашим воспитанием? Папа отмалчивается. Во- прос чисто риторический. На папе все хозяйственные дела. Печь, она всегда протоплена с раннего утра, когда холодно. Огород, в котором ни травинки. Плодовые деревья, которые по весне он опрыскивает и подрезает. И все посадки, будь то картофель, огурцы, фасоль или томаты... У папы лёгкая рука, всё, что он ни втыкает в землю, растёт и благоухает.

Отец у нас человек умный, насмешливый и добрый. В его карманах всегда находится орех или конфета не только для меня, но и для моих друзей.
Мой старший брат Вячеслав послушный мальчик. Имен- но его родители посылают за хлебом и другими продуктами в магазин.
Слава держит голубей. Бывает, что есть нам совсем не- чего и денег нет. Тогда варят борщ из голубя. Для Славика это трагедия. Слава, сидя за столом, плачет и щиплет хлеб. А я ем, посматривая на него время от времени.
«Слабак!» – думаю я. Голубей кушать нельзя, но те, кото- рых мы едим, домашние, кормленные зерном. Их очень много расплодилось, нам их не прокормить. Родители последний кусок нам отдают.

Я вспоминаю, как Таня в мае (конец учебного года) сказа- ла маме, что у неё нет денег на обед в школе. Мама ей уже да- вала двадцать копеек, она или растратила их, или потеряла. Танюша натура широкая и беспечная. Мамочка долго ищет и,вынимая изкармана тёмно-зелёного строгого костюма последние пятнадцать копеек, отдаёт сестре, радуясь, что нашла.

В этот долгий загруженный уроками день мама останет- ся голодной. У меня переворачивается внутри сердце, когда она переступает порог и мы идём вместе до угла.

Заходя в садик, я смотрю ей вслед. На всю её маленькую аккуратную фигурку. Она удаляется, а я всё ещё вижу перед собой её строгие зелёные глаза под тонкими высокими бро- вями, белую кожу лица, красную помаду на губах, пушистые локоны каштановых волос, и мне хочется кричать и плакать от боли за неё. Я сдерживаюсь и не задаю глупых вопросов ни ей, ни Богу. Я знаю, мама мне ответит:
– Валечка, все так живут!

Но живут так бедно не все. Только приезжие учителя и врачи. Недавно я познакомилась с нарядной девочкой, Розой. Я часто вижу её папу. Отстранённый, с опущенной головой, в чёрной рубашке, он идёт к нашим соседям на- против. (Старики торгуют спиртным.) Покупает вино и пьёт каждый божий день. Спивается, твердят в один голос все, кто его видит в таком состоянии.

Папа Розы хороший хирург. Его красивая имолодая жена умерла от рака. Он не знает, как жить без неё даль- ше. Ему нужно уезжать со своей девочкой, думаю я, когда встречаю его. Чем скорее, тем лучше. Пока он не привык к вину.

Хоть бы их кто-нибудь забрал из родных, прошу я Бога. Столько пьяниц и вина, как в Молдавии, нигде нет. Недав- но пьяный сын убил мать за кусочек колбасы. (Семья жи- вёт на горе, выше нас. Я туда не хожу.) Папа рассказывает
об этом маме. Подобные новости разлетаются по селу, пе- редаваясь из уст в уста. Заметив, что я слушаю, поясняет:
– В нашем селе живут разные люди, есть и такие, кото- рые совершают страшные преступления. С которыми чело- веку невозможно жить. Это уже не люди.
Как и в любом другом месте, у нас есть свои плакальщи- цы, причитающие и бьющие себя ладонями по лицу, а ку- лаками в грудь на похоронах; нищие, ходящие с оравой ма- лышей подворам; хоронящиеся отсвета чернокнижники, выходящие ночью на перекрёсток дорог, чтоб убить чёрного петуха; ведьмы, сидящие в полнолуние на крышках колод- цев; воры, не просыхающие пьяницы, насильники, тати.
Вездесущие цыгане во все месяцы года, кроме зимних, по утрам разъезжают на громыхающей телеге, запряжённой смирной лошадкой, по тихим пыльным улицам, выкрикивая:
– Кости, тряпки!
Нам нести нечего. У нас ни костей, ни тряпок нет. Иногда мама посылает брата купить за деньги пакет синьки и глиня- ную свистульку для меня.
Синьку мама добавляет в воду, в которой полощет белое бельё. Отец добавляет синьку для получения более холодно- го цвета в побелку, когда приходит пора белить дом снаружи.

На нашей улице живёт блаженный, юродивый Онохрей. У него не хватает в голове, поэтому его постоянно дразнят злые дети. Природа наделила его столь несообразными и за- поминающимися чертами лица, что, когда он бежит по улице, время от времени подпрыгивая, худой и раздетый, босиком, выкрикивая что-то на своём птичьем языке, отшатываешь- ся, не зная, куда спрятаться от охватившей неловкости.

Голубые бессмысленные глаза, редкие торчащие во все стороны зубы из постоянно открытого слюнявого рта, ком вздёрнутого несуразного носа, оттопыренные уши ивы- тянутая яйцеобразная голова с редкими вечно потными волосами натонкой длинной шее–вот портрет пророче- ствующего, несущего на своих хилых плечах правду в мир человека.

Он живёт через три усадьбы (Воголатихи, тёти Поли и дяди Пети, Духановых) в старой хате по нашей стороне
улицы. Если считать от проулка, его хата стоит вторая по- сле дома Шпака. У Шпака дом спрятан за глухими воротами, комар в щель не пролетит – столь близко доски прилажены, с двух сторон глухой забор, за которым большой ухожен- ный огород с ровными рядами картошки, капусты, моркови, свёклы.
– Гав, гав!–глухо лает посаженный нацепь волкодав, бегая взад и вперёд по натянутой вдоль ограды проволоке. Сразу видно, что в семье имеется достаток. Есть что прятать от посторонних глаз.
А у Онохрея дом стоит на зелёной лужайке, у дома ра- стёт раскидистое дерево. Акация. Ни ворот тебе, ни забора, ни собаки. Ничего такого и близко нет. Если и есть за что этот дом похвалить, то за русскую печь, чья труба гордо смо- трит в небо,– в холодные зимы без неё Онохрей бы не вы- жил,– да за крылечко. Невысокое.
Славик–именно он утешает иприводит меня сулицы, куда я бегу за сестрой.

– Бросила, мерзавка?–спрашивает он меня, гладя ру- кой поволосам. Ярыдаю, невсилах ответить. Мы стоит за воротами, и я всё ищу Таню глазами. Брат за ручку уводит меня к маме.

Мама обещает дать хорошего ремня милой Танюше, как только та вернётся домой. Это даёт мне надежду, что её мож- но перевоспитать.

Меня умывают, и я иду со Славиком гонять голубей к его друзьям, где все мы дружно, глядя в прозрачную вышину, считаем, сколько кувырков в небе сделал турман.
Про нас сбратом можно сказать, что яего «хвостик». Я увязываюсь за ним, когда нужно идти за керосином за че- тыре улицы от нашего дома.

Навечно остался в памяти из детских впечатлений ящик сдустом вглубине сарая, ккоторому нельзя подходить– яд,– и длинная очередь за керосином из взрослых и под- ростков со странной посудой в руках: бутылки, банки, же- лезные бидоны. Интересная воронка в руках продавщицы. Потом это всё быстро пропало.

В отличие от Тани Славик меня никогда не дразнит. Когда я только родилась и мама спустя малое время вышла на ра- боту, учителя стали отпускать Славика пораньше с уроков попросьбе мамы, ион бежал сломя голову сгоры домой нянчить меня. Когда я подросла, школу на горе для учеников начальных классов закрыли. Так что после произнесённых впервые мной слов «мама», «папа» третьим было имя брата, «Сява».
На его школьной сумке написано: «Слава самбист». Он ходит в спортзал с ребятами тренироваться, боксирует грушу.

Внешне мой брат светлый, с выгоревшими добела на солн- це волосами, среднего роста. На лице выделяются большие серо-голубые глаза, опушённые длинными пшеничного цве- та ресницами. Прямой нос. Красивые губы. Волевой подбо- родок.
Самый хороший подарок, с которым я не расстаюсь, по- дарил мне он. Это большая толстая книга «Учись считать». Каждая страница этого чудесного издания иллюстрирована прекрасными рисунками. Качающиеся на ветках обезьяны, слоны, гиппопотамы, летящие попугаи, пальмы...

Считать я научилась быстро, мама уже задаёт мне задач- ки из учебника, а эту первую книгу по-прежнему люблю ли- стать, воображая Африку: Эфиопию, Судан, Кению. Афри- канские сказки рассказали мне о животных. О шакале, льве, бегемоте, гиене. Заяц, паук, черепаха (герои повествования) в них рассуждают и действуют как люди.
Совсем особый склад у амхарских сказок. Амхары живут в Эфиопии – горной стране у берегов Красного моря. Осо- бенно мне нравилась сказка о великом негусе и умной, пре- красной чужой жене...

Танюша – как божий ангел во плоти ликом, смелая и ре- шительная. Именно она в паре с самым видным и статным мальчиком ведут за собой остальные пары парней и деву- шек, танцующих молдовеняску. Колхоз пошил им самые настоящие молдавские костюмы (с кожаной обувью на за- каз). Они стоят кучу денег. Я внимательно рассматриваю
вышитые цветы на рубашке и сложный орнамент на юбке, когда она приносит костюм перед выступлением домой. Та- кой профессиональной работы я ещё не встречала.
У женщин, к которым мы с мамой заходим по какой-либо надобности, в углах комнат стоят в киотах иконы и теплится огонёк лампадки. На столе лежит книга в толстом, замаслен- ном чёрном переплёте. Это Библия с парчовой закладкой, в которой золотыми буквами с завитушками, а то и красны- ми, было написано: не убий, не укради, не льстись на чужое.

Мои дедушка и бабушка умерли, когда меня ещё не было на свете, и я очень этому факту огорчалась.
С куличами и крашеными яйцами на Пасху никакие кон- феты соперничать не могли. Родители папы и мамы обяза- тельно праздновали этот светлый день со свечами, пасхой, плачиндой–исомной, конечно, еслиб только они были живы.
Ведь Бога почитать раньше не запрещали, как сейчас. Мои родители вынесли все тяготы войны, смотрели в глаза «безносой», они не могут понять, как Спаситель мог такое бедствие, как война, допустить. Для смертного человека ноша слишком тяжела. И холодок их, скорее всего, не к вере и Богу, а к смерти. Отсюда идёт и нежелание говорить на эту тему.

Мама обещает подарить «серебряный» рубль, если я не испугаюсь лечь спать на улице. С утра выставили кро- вать, прямо рядом с огромным кустом алых семейных роз. Это самая большая удача. Я уснула, глядя на звёзды.
Мало того, что я спала во дворе, правда, чуть-чуть: папа меня перенёс в дом, как только я уснула,– я ещё получаю утром в своё владение целый рубль!
(Я перестала бояться темноты.)

Папа–инженер-строитель, внашем селе он строит ма- газин. Коробка здания уже стоит, остались отделочные ра- боты. Мы с папой поднимаемся на второй этаж по лестнице без перил. Я побаиваюсь, как бы не упасть.
Нас встречают женщины-маляры. Папа смотрит объём проделанной работы, имы сним спускаемся вниз. Даль- ше наш путь лежит к маленькой синей будке, на которой
написано красными буквами: «Мороженое». Продавщи- ца суёт в руки белый сладкий брикет, обложенный двумя вафлями.

Мама всем говорит, что она не представляет, как я буду высиживать уроки в школе. Я и пяти минут не стою на ме- сте. Но был один секрет, который я всячески оберегала. Это великое любопытство итяга кзнаниям. Меня интересует абсолютно всё. А уж когда дело касается слова, я готова бес- конечно слушать сказки, рассказы, повести, стихи.

Особенно моё воображение будоражат чужие тайны и се- креты. Стоит только прийти к моей старшей сестре её под- руге Лоре Шевченко, как я тут как тут.
У Лоры старший брат ходит в загранплаванье на большом корабле. Не раз проходил экватор! Жаль, что я его ни разу не видела, он настоящий морской волк, привозит сестре ажурные кофточки, платочки с райскими цветами и всякие прочие мелочи дамского туалета.

Тех, кто переходил экватор, называют бывалыми-солёны- ми. Им выдают удостоверение от Нептуна, что такой-то (имя, отчество), как пересёкший экватор и подвергшийся креще- нию морской водою, посвящён в орден океанских глубин.
А если пересечение экватора случалось в точке начала от- счёта широты и долготы – в нулевом градусе, то есть в точ- ке, которая у моряков называется центром Земли или золо- той точкой, то моряки, пересёкшие экватор в этом месте, получают право носить золотую серьгу в левом ухе и сидеть в портовых кабачках, положив ногу на стол.

Замечтаюсь – и сама я уже не Валюша, а повелитель пу- стынь и морей разбойник Орбазан. Который берёт корабли наабордаж, укрощая неверных. Сидя наветвях орехово- го дерева, я словно вживую стою на капитанском мостике и раздаю команды, указывая подзорной трубой на прибли- жающийся шторм.
Три раза в неделю сестра водит меня в балетную студию на молдавскую часть, но будущей балериной я себя не чув- ствую. Мне не нравиться махать руками и прыгать по сцене, как клоун.

Я хочу вести по пустыне караваны верблюдов, закрыв лицо краем чалмы, в развевающихся белых одеждах, с саблей в руке.

– Любопытной Варваре на базаре нос оторвали,– драз- нят подружки не разлей вода и убегают шушукаться на ла- вочку в отдалённый уголок сада.
Мне хочется им ответить, что меня зовут неВарвара инос уменя недлинный, анаоборот, маленький икурно- сый. И что я им никак не помешаю. Но их уже и след про- стыл.
Я знаю, о чём они шепчутся, горестно думаю я, возвра- щаясь на грешную землю. Опять вчера у кого-то из сельчан грецкие орехи зелёные в одиннадцать часов ночи обрывали, как будто у нас своих мало.

А Лорке мальчик нравится, который ей написал, что лю- бит её. Но замуж-то ей выходить ещё рано. У девушки кру- глые карие глаза и тёмные, жёсткие и густые волосы, со- бранные в толстую до пояса косу.
Переживает, что рано, по ней сразу видно. Про орехи язнаю, потому что меня ими Танюша накормила сутра. Ясидела сней рядышком наскамеечке, той, что впереди дома среди роз и боярышника.

Она ловко взламывает ножом орех, разделяя его на две половинки, извлекает и даёт очищенную сердцевину мне. Это очень вкусно. Унеё руки отсока ореха коричневые с чёрным оттенком, а у меня чистые, белые.
Кормит она меня вволю, не жадничает, добрая.

Про мальчика я подслушала, когда они сидели на той же лавочке, где Танюша кормила меня орехами, а окно было открыто. Я тихонечко вошла в комнату и присела под по- доконником. Наверное, они услышали моё дыхание, хотя я сидела очень тихо. Или заметили, что меня во дворе нет, и это их насторожило. Одним словом, мою особу обнару- жили. Жаль, больше они так не попадутся, теперь не уз- нать, что это за парень, и какие у них отношения с Ларисой, и что это за штука такая – любовь, что она так переживает. И спросить не у кого. На смех поднимут, что интересуюсь.
Самые первые чёрные от спелости вишни я полу- чаю изрук сестры. Водин излетних дней она подходит ко мне в надетом на летнее платье зелёном плаще с дву- мя глубокими карманами и предлагает поучаствовать в фокусе.

Мы идём в сад, рвём с ней зелёные вишни, Таня произ- носит заклинание над ними иопускает вкарман. Немно- го ждём. И вот она вынимает из карманов спелые и кладёт в мои протянутые руки.
Только став много старше, я поняла, что эти вишни рос- ли где-то далеко на горе, где самое горячее и раннее солнце наиболее близко к земле. И она за ними ходила, чтоб меня порадовать.

Танюша крутит уши старшим мальчишкам, если они меня обижают. Когда их родители приходят к маме на неё жало- ваться и мама ругает нас, я прячусь за её спину, и она меня ни разу не выдала.

Про мою первую испытываемую симпатию к мальчику я рассказываю именно ей. И утром, когда она ведёт меня в садик, мы несём ему лучшую и самую сладкую грушу из на- шего сада, которую я ему благополучно вручаю.
Перед сном, когда якапризничаю, она подолгу носит меня по комнате на руках. Стены и окна кружатся, по потол- ку скользят тени, и постепенно я успокаиваюсь и засыпаю. Бывало, что она рассказывает мне молдавские сказки в за- писи Иона Крянгэ и моя щека лежит на её белой и нежной ладони, чтоб она не убежала.

Сегодня воскресенье. Я иду в гости к мальчику, который мне нравится. Волосы у него, как у меня, белые. Глаза голу- бые, а у меня серые. Он живёт в большом доме с родителя- ми за красивыми железными воротами, украшенными ков- кой: завитушками, пиками, сеткой из прутка... Это на другой улице. Мы играем, со мной знакомятся и разговаривают его мама и папа. Домой я иду с букетом больших белых рома- шек. Они для меня их все с клумбы сорвали. Я чувствую себя взрослой.
 
Когда я пытаюсь присесть рядышком, чтоб вкусить зна- ния, у всех семейных находятся срочные дела. Ни с какого боку подойти нельзя. Мои старания пропадают втуне. Прав- да, один плюс во всём этом всё же есть. Чтоб не зависеть ни от кого, я научилась читать. Я быстро умнею.

Теперь язнаю, что трандафир–это роза. Пыне–хлеб. Что румыны и молдаване – разные нации, как и цыгане, га- гаузы, евреи, населяющие Молдавию.
Приобретаю много иных столь же полезных для жизни сведений.
Особо концентрировать на себе внимание не стоит, а то мама заставит учить таблицу умножения. Пока я выучи- ла, сколько будет, если умножить число на один и два. Или спать в обед положит.

Оказывается, раньше имена давали в честь небесных по- кровителей. Родился мальчик наНиколу Весеннего–назо- вут Николаем. И эта связь времён меня околдовывала. Вы- ходило так, что и смерти нет. Мой папа родился на Николу Летнего.
В конце лета язаболела. Пообрывкам произнесённых врачами слов, у меня воспаление лёгких. Я лежу в больнице. Меня обрядили в красивую новую пижаму в широкую крас- ную полоску. Такую дешёвую ткань зачастую используют при пошиве матрасов.
Но у меня никогда пижамы не было, и я собой очень гор- дилась ипро матрасы недумала, когда любовалась собой в отражениях окон. Счастье моё длилось недолго. Мне коло- ли четыре или пять раз в день пенициллин. Как только мне стало чуть легче, я стала убегать во двор. В один из таких вы- ходов я поскользнулась и упала, испачкав свои прекрасные штаны. Мне выдали другие, комплект был нарушен, а моё горе безгранично.

Я лежу в палате с людьми разного возраста. Средне- го и пожилого. Только одна из всех молодая, скорее всего, старшеклассница. Меня навещают сестра и брат. Сегодня вечером Славик пришёл вместе с какой-то незнакомой мне
девицей. На вид очень приличная. Я стесняюсь чужих лю- дей. Попросила принести мне курицу.
Я веду себя хорошо. Не плачу. Я всё жду маму. Но Слава сказал, что у мамы много дел, идти далеко, а у неё болят нож- ки. Мама инвалид детства, у неё третья группа. Она прихра- мывает и иногда ходит с тросточкой. (Зимой, когда скользко, мама держит меня за воротник пальто, я стараюсь быть хо- рошей палочкой, чтоб она не упала. Мы доходим до садика, а дальше в школу она идёт одна.) Лето, пора заготовок. Мама закатывает компоты, варит варенье, готовит на всю семью. От всего этого ей просто не отойти. Летний день год кормит.

На следующий день с утра сестра принесла целую кури- цу. Я съела только печень, а всё остальное вечером отдала брату. Зачем мне вся курица? Ведь это был ритуал.
Набегавшись и накупавшись в Днестре, мои старшие брат и сестра голодные прибегают домой. Мама варит суп из петуха. Я сижу на стульчике и никуда не ухожу. Наблю- даю, как они по очереди открывают крышку и ждут, когда сварится петушиная головка с большим гребешком.

Возвращается отошедшая на минутку мама и кладёт мне на тарелочку печень, которая уже сварилась. Кушаю я плохо, и она старается меня порадовать. Я съедаю печень, а потом голову, и Таня или Слава, облизываясь на моё пиршество, разбивают её, достают и дают мне мозги. Я не знаю, ела ли я бы с таким аппетитом, если б не видела их столь сильное желание проглотить всё махом.

Мясо я не ем в супе, молоко я не пью... даже не пытаются заставить. У меня сильный характер, так говорит отцу мама. Силу моего характера папа испробовал на себе. В один хоро- ший и добрый вечер, когда мы всей семьёй, поужинав, сиде- ли у печи, как-то случайно выяснилось, что никто не загнал кур и их нет в курятнике. Мама очень испугалась, она ста- ла, раскачиваясь на стуле, горько плакать. Бывало и такое, что птицу воровали. Мама положила столько труда, растя их. Чем же нас кормить, очевидно, думала она. Отец что-то сказал невпопад, мама разбила об пол пару тарелок, и они поругались. Первый раз в жизни я видела столь большое по- трясение у мамы перед суровостью судьбы.

Утром куры нашлись, они спрятались и переночевали под виноградом у забора.
Папа и мама любили друг друга и нас. Для них это было как ещё одно испытание послевоенной жизни на прочность, наголодались и пережили вдвоём они не одно горе. Это был весь наш птичник.

Я перестаю замечать папу. Не реагирую на его обраще- ние, вопросы. И день прошёл, и два, и три. Папа очень уди- вился.
– Варенька,–сказалон,–онатакаямаленькаяещё,что она понимает? Я никак не могу вернуть её внимание к себе.

Пока отец не поговорил с мамой и та не объяснила мне, что ссоры между ними не было и то, что произошло, случи- лось у неё от сильного переживания, наши отношения с па- пой не вернулись к прежним.
Я понимаю и жалею маму. Первые двое её деточек (Сла- вик и Светочка) умерли во младенческом возрасте, а брат Юрий, портрет которого висит на стене над родительской кроватью, убит током в возрасте десяти лет.
Мама больше никогда так не плакала.
Я люблю варёную выращенную на конце огорода фасоль, картошку-пюре икотлеты. Мама жалуется соседкам, что у меня только щёчки круглые, а если раздеть, то ничего нет, одни косточки и кожа. Поэтому для меня мама покупает шо- коладное масло, но и его я не очень ем.

Мои познания мира расширились, теперь язнаю, где расположена больница. Я даже сбегала и посмотрела боль- шую страшную яму сзади неё, куда выкидывают окровав- ленные бинты и абортированных детей. Яма была глубокая и со столь отвесными краями, что заглядывать в неё я побо- ялась.

При выписке девочке в палате подарили красивый набор разноцветных лент. Оказывается, она за мной присматрива- ла, а я и не знала.
Меня наконец отпускают домой.

Я дома. Папа рано утром ушёл на работу. Мама – в школу по своим учительским делам.
Я, поиграв в саду с кошкой, тихонько захожу в дом. Моя сестра Татьяна, стоя в зале перед зеркалом, декламирует стихотворение. Блок. Я уже узнаю поэтов на слух. Следом звучит новое стихотворение:
Утром в ржаном закуте, Где златятся рогожи в ряд, Семерых ощенила сука, Рыжих семерых щенят.
До вечера она их ласкала, Причёсывая языком,
И струился снежок подталый Под тёплым её животом.
А вечером, когда куры Обсиживают шесток,
Вышел хозяин хмурый, Семерых всех поклал в мешок...

Стихотворение сражает меня наповал своей искренно- стьюи трагизмом.

– Кто это написал? – спрашиваю я. – Сергей Есенин, – отвечает сестра.

Мои старшие, брат на десять лет, а сестра на девять, силь- нее, умнее иболее жизнеспособны, чем я,иэта разница в возрасте подталкивает мой ум спешить догнать их. Скорее, скорее впитать в себя всё загадочное и пережить непознан- ное, чтоб не отстать и не потерять их в стремительно убы- стряющемся темпе времени.
Каждую ночь я засыпаю в ожидании завтрашнего праздника.

И он приходит. То маки на дальнем пустыре все враз рас- цвели, то молочный, сам собой тающий во рту, зелёный го- рошек на колхозном поле, что начинается на задах нашего огорода, поспел. И нужно брать сумочку и бежать, рвать, пока не скосили.
Каждое утро мама, заплетая мне косички, дарит мне вме- сте с поцелуем своё материнское благословение.

Пусть прольётся божья благодать на мою малую родину и Молдавия вечно остаётся, как и в дни моего детства, сол- нечной и цветущей. И зимы были снежные, и воду студёную доставали из колодца, и печи топили, а ничего лучше этой земли, на которой родилась, я не знаю. И пишу-то я этот рассказ, чтоб её увековечить.
Мои родители ушли друг за другом с разницей в пять лет. Мама двадцать пятого января одна тысяча девятьсот семи- десятого года, а папа двадцать пятого февраля одна тысяча девятьсот семьдесят пятого года.


НАБРОСКИ НА МАНЖЕТАХ, КОТОРЫХ НЕТ.

В ведёрке ветка осенних хризантем. Запах от них в квар- тире стоит густой, насыщенный.
Ярко-жёлтые, каждый цветок – как солнце.
На Пушкинской, у старушки взяла. Растение с крепким корнем. Посадила в землю.
Много завязи на тонких зелёных веточках, аромат от со- цветий сильный, терпкий, чувственный, слегка горькова- тый... со множеством тончайших оттенков.
Строем идут осенние дни, туманные, дождливые, скорб- ные. Ветер срывает дрожащие листья с веток и несёт их над проспектами, машинами, домами. Поднимая высоко, высоко в небо. Лиловые, лимонные, пурпурные, вишнёвые, розо- вые, оранжевые... где они вскоре пропадают из вида.

Голы деревья во дворах, парках. Когда иду в высоких тё- плых ботинках, шурша опавшей листвой, чудится, что меж стволов стоит осень иулыбается мне скупой жалостной улыбкой на худом прозрачном лице. Слёзы наполняют мои глаза, в горле теснятся рыдания. Таково влияние разлито- го в свежем воздухе благоухания, исходящего от коры де- ревьев, поникших трав, листьев, корней. Везде и во всём
ощущаешь незримое присутствие смерти. Серый сухой куст полыни, растущий на обочине, кланяется долу под налетев- шим ветром.
Ощущаешь всю хрупкость своего бытия.

Чувствую себя сиротой казанской, когда с самого утра и до вечера зарядит дождь, а я стою у окна и смотрю на мут- ные потоки воды, растекающиеся по стеклу. Уходишь в себя. Прячешься от лихолетья, и вся жизнь твоя развернётся, как свиток, и промелькнёт перед глазами.

Мало заглянуть в себя, надо что-то оставить на земле, чтоб не пропасть бесследно. Как пчела собирать пыльцу и произ- водить мёд.
И если сегодня ничего путного не получается, то только и остаётся, как занять себя какой-либо пустяшной работой. Спрягать глаголы, вышивать думку*, чтоб не сбежать в Италию, Францию или Венецию. Подалее от серой обыденно- сти, обречённости и смертей.

Разве можно написать что-то дельное, будучи ишаком, запряжённым в воз с неподъёмными камнями. Который тащишь всю свою сознательную жизнь.
Изредка что-то пишешь на коленке, между едой, туале- том, сном, работой, очередным подорожанием и поездкой в трамвае. Балансируя между двумя столь разными понятия- ми – надо и могу.

Написать письмо Богу? Так он и так знает о занудливо- сти бывших мужей, пьянках и всеядности богемных друзей. О соседях-наркоманах, бездомных собаках и кошках, воро- нах и бомжах. О грошах, которые ты откладываешь на похо- роны в жалкой попытке не омрачить жизнь близким.

Когда тебе за шестьдесят, только и остаётся, что наблю- дать жизнь.
Голая правда, скоторой сняты все покровы, глядит на тебя, и ты не знаешь, что с ней делать. Мучительная и не- правдоподобная, которую невозможно принять.
Зажигаю восковую свечу перед иконостасом. Свеча пах- нет пчёлами и летом. Даже цвет у неё медовый. Завариваю чай, нарезаю яблочный пирог.

  * Думка – подушечка.
На стук ножа бежит домашний питомец. Крупный и тя- жёлый рыжий кот. (Наполняю для него мисочку мясом.)
Думаю о судьбах русской литературы. Пандемии, выбо- рах, холодной зиме. Как сказал Маркес: «Жизнь–это все- го лишь нескончаемый ряд счастливых возможностей вы- жить».

ГРАНИ ОБЩЕНИЯ.

Заниматься живописью значит создавать красивую субстанцию, прибегая к особому, внутреннему чувству. Точно таким же образом природа создаёт алмаз, золото, сапфир... Это врождённый дар чувственности. Его нельзя приобрести.
Одилон Редон

Настоящая подлинная живопись – это изменение со- знания. Это восторг при погружении в магические глубины мира. Божественное озарение, инсайт*, при котором трагическая действительность, в которой пребываешь, не может разрушить целостность твоей личности как таковой.

Человеческая душа – это живая субстанция. Умение ви- деть, создавать, воплощать мечту (образ-символ) на холсте делает художника бессмертным.
Он создаёт произведение как максимально выразитель- ную форму, несущую в себе замысел – невербализуемый сгусток идей, чувств, ценностных отношений.
Мозг автора хранит в памяти множество разных версий одной и той же картины.
Что ждёт зритель, приходя на выставку, видя обилие цвета и полную свободу художника в воплощении собственно- го замысла, способен ли он хотя бы на время отрешиться от

* Инсайт (англ. insight), озарение–внезапное осознанное нахож- дение решения какой-либо задачи, ставшее результатом продол- жительной бессознательной мыслительной деятельности. В психотерапии инсайтом обозначают сопровождающееся прозрением и катарсисом осознание человеком причин своего состояния или проблемы.

бытовых проблем? Оценить перенесённые художником на холст с помощью кисти и красок меняющиеся и ускользаю- щие причудливые формы?
Проникнуться тайной замысла картины – это как отве- дать плодов с Древа познания.
Как тихий сон – картина прерафаэлита Джона Эверетта Милле «Утонувшая Офелия». Бурю чувств вызывает работа Россетти «Благовещенье». Стоит обратить внимание на тво- рение Рене Магритта «Влюблённые».

Знаменитый французский живописец и график Одилон Редон (1840–1916) остаётся самым значительным художни- ком, который в эпоху реализма и объективизма занимался искусством, основанным на мистике и подсознании. Один из лидеров в искусстве рубежа веков, Редон был ключевой фигурой раннего символизма со своими угольными рисун- ками и литографиями «чёрного» периода (знаменитыми «нуарами»).
Его работа «Eye-шар» (1878, уголь, Музей современного искусства, Нью-Йорк) поражает до сих пор всех, кто имел счастье её лицезреть. Глаз, превращаясь в воздушный шар, взлетает к небу (1885, цикл «В честь Гойи»); в «Гении» над водами взгляд больших печальных глаз устремлён на землю подобно взгляду Бога. Некоторые листы Редон вместо назва- ния сопровождает текстами: «Глаз, как странный шар, на- правляется в бесконечность».
(Среди органов чувств глаз занимает особое место. Если принять за 100% информацию, которую воспринимают все органы чувств, вместе взятые, то на долю зрения придётся до 80% информации, воспринимаемой организмом извне.)

Вместить в себя миры. Расширяясь, этот процесс вовлека- ет человека в общение с создателями искусства других вре- мён, народов и культур. Всё это пробуждает в каждом из нас потенциальную универсальность собственной человеческой сущности, дающей возможность услышать и понять немот- ствующий мир, в котором всё по воле Бога обладает голосом, взглядом, речью, всё безмолвно повествует о себе, всем об- ликом, всеми внешними проявлениями являя свою внутрен- нюю потаённую жизнь, характер, судьбу. Бытие – вот что
выносит на суд зрителя художник. Приоткрывая ценность простых вещей, ускользающих мгновений. Проявление выс- шего в обычном, привычном взгляду предмете.

ЖИЗНЬ ДУХА.

Не та жизнь, что страшится смерти и боится уничтожения, но та, что претерпевает смерть и невзирая на неё сохраняет своё существование, и есть жизнь духа.
Гегель

«...тот, в чьём распоряжении несравненное ритмическое богатство прозы, чуждается своих стихов, их линялой музыкальности, их дешёвого утробного тона (жидких утробных мелодий)».
Торнтон Уайлдер

Поэтесса бальзаковского возраста Фацелия Аполлоновна Красавина разделяла людей на три категории: малоумный, безумный, юродивый.
День был тихий, солнечный, и она дремала, сидя на лавоч- ке в недавно разбитом сквере, когда к ней подошёл прозаик Мыкин Семён Адольфович и поинтересовался её здоровьем.
На голове пятидесятипятилетней Фацелии красовалась прелестная соломенная шляпка в виде маленького перевёр- нутого горшочка, перетянутого зелёной атласной ленточкой.
В своём ярком шёлковом платье с обилием оранжевого, красного, белого и синего цветов она походила на замор- скую птицу, готовую в любой момент вспорхнуть и улететь в Африку – скажем, в Египет.

Мыкин был из категории малоумных, у Фацелии Апол- лоновны едва не вырвалось: «Мыкин, ты дурак! Чего горла- нишь? Испугал».

Скинуть сонное оцепенение было трудно, поэтому она просто слегка махнула кистью руки. Жест мог обозначать что угодно. Мыкин задумался.
Трель звонка нарушила ход его мыслей, Мыкин достал из кармана телефон. Чем дольше длилась беседа, тем шире расплывался в улыбке старый и облезлый Мыкин.

– Фацелия Аполлоновна! – Мыкин интимно понизил голос и назвал сумму в евро, которую ему предложили за экранизацию его романа.
Фацелия Аполлоновна мгновенно открыла глаза.
– Это стоит отметить! – обернув радостное лицо к про- заику, воскликнула поэтесса.
Мыкин давно был у неё в кармане.
Отдых обеспечен на самом высоком уровне. Душа женщины пела. Она даже встала на цыпочки и поцеловала Мыкина в губы, обдав цветочным ароматом духов, чем па- рализовала его окончательно.
– Семён Адольфович,– выдохнула Фацелия.
Грех горел в её широко раскрытых серых глазах. Мыкин начал напевать военные марши, притопывая в такт ногой. Обнявшись, парочка выдвинулась в путь к ближайшему ресторану. Оба ещё не завтракали, а время шло к обеду.