Белая лента

С тех пор как Марию ушли хоронить на северное кладбище, в доме её родителей не горели огни. Ни свеча, ни лампа — только ветер шевелил занавески, как будто сам воздух не хотел входить туда. Ей было восемь. У неё была белая лента в волосах, шитое платье из прошлогодней пасхальной ярмарки и привычка смотреть слишком долго в глаза взрослым, будто знала что-то лишнее.
Похоронили её в закрытом
гробу. Так посоветовал доктор. Он говорил о какой-то странной дрожи в теле.
О судорогах, о возможной болезни. Он не рекомендовал
открывать крышку. «Пусть покоится в мире», — сказал он. А сам потирал пальцы,
как будто вымазывал их в невидимой крови.
Но покоя не вышло.
На третью ночь после
похорон мать девочки услышала, как что-то мягко шуршит по лестнице. Как капли
молока на ковре. Потом — хриплое дыхание. И голос. Тихий, как будто его
произносили из глины:
— Мама я пришла.
Она бросилась к двери
спальни — но никого. И всё же в углу, у кресла, лежала белая лента
— та самая, что должна была быть с ней под землёй. Она через час повесилась в подвале.
На седьмую ночь пропала
соседская кошка. На девятую — младший брат Марии. Его нашли в кладовке,
посиневшего без глаз и сердца, с маленькими следами ног вокруг.
Отец вызвал священника. Он
вошёл в комнату девочки, где всё оставалось, как в день её смерти. Вышел через
пять минут, побелевший. Никому не сказал, что увидел. Только попросил засыпать
вход в подвал кирпичом.
Но Мария всё равно
приходила. Сначала — как шорох. Потом — как шепот. Наконец — как стук костяшек
в окно, где не было ни души.
На четырнадцатую ночь её
увидел отец. Она стояла в дверях кухни. Вся в грязи. Глаза — закатились ввысь,
белёсые, как воск. Губы — порваны, из них торчал гнилой зуб. И всё же в ней
было что-то узнаваемое. Что-то — не только от дочери, но и от вины.
— Почему вы меня оставили в
темноте? — спросила она.
Он не ответил. Он
вскрикнул, и вскоре люди нашли его мёртвым — в подвале, рядом с лопатой. Словно
он пытался её откопать.
С тех пор в этом доме никто
не жил. Но иногда, говорят, на рассвете видно, как в окне — в самом верхнем —
мелькает лицо. И на нём — белая
лента.
Прошло два месяца после
исчезновения семьи. Дом был заколочен, двор зарос, но небо над ним всё ещё
оставалось мутным, как затянутая пелена. В ту ночь дождь стучал по крышам, как
кости, сброшенные с кареты мертвецов. И в этот час Мария снова открыла глаза.
Она стояла на кладбище,
прямо над своим разорванным гробом. Платье висело на ней клочьями, кожа
посерела, как мокрая соль, но глаза... глаза горели мёртвым светом, как гниющие
звезды.
Она направилась туда, где
холоднее всего. В морг городского
госпиталя — здание, что когда-то
было церковью, а теперь хранило мёртвых как книги в забытой библиотеке.
Дверь открылась сама собой,
и воздух завыл, словно кто-то знал, что приближается дитя земли. Внутри —
тишина, только лампы трепетали. Трупы лежали на металлических столах, каждый со
своей историей: кто-то умер в пожаре, кто-то от ножа, кто-то — без имени. Но
все они ждали.
Мария остановилась перед
одним из них — молодой женщины с выжженным лицом. Провела своими чёрными
пальцами по её лбу.
— Вставай, — прошептала.
Женщина задёргалась.
Открыла безгубый рот и села, как кукла, которую подняли за ниточку. Затем Мария
обошла остальных. Каждому — прикосновение, каждому — слово, звучащее, как эхо под землёй.
И вот — они встали.
Сорок два тела.
Выпотрошенные, обугленные,
с зашитыми ртами, сломанными шеями, разбитыми головами.
Они не говорили. Они слышали её.
Они вышли в ночь.
В первом доме, куда они пришли, жил доктор Герхард — тот самый, кто когда-то велел не открывать гроб Марии. Он тогда не сказал правду. Как он бросил ее в лесу умирать. Его нашли на следующее утро: он сидел в кресле, весь белый от страха, без глаз и выпотрошенный, а вокруг него — выложенная из кишок надпись:
"Она проснулась."
На вторую ночь они пришли в
приют, где Марию в детстве били ремнём за то, что «слишком молчит». Теперь те,
кто бил, молчали навсегда — их языки были развешены на стенах, как мясо на
крюках. А, головы без глаз лежали на скамейке в саду. Рядом лежали тела. У всех
вырезали сердце.
На третью ночь — город
погрузился в хаос.
Люди начали видеть девочку
в белой ленте. Она шла по улицам, и за ней, как процессия подземного короля,
следовали ожившие мертвецы. Они не спешили. Они помнили.
И каждый, кто когда-либо
насмехался над слабым, обманывал, причинял боль, — слышал ночью скрип маленьких шагов за дверью. А потом — тихий детский голос:
— Мы пришли убивать.
А потом — тьма.
Когда Мария ушла, тень от
её ног всё ещё скользила под землёй — глубже, чем знали люди, ниже моргов и
склепов, туда, где были забытые
мертвецы.
В ту ночь, когда Мария
заплакала, её слёзы просочились
сквозь камень, сквозь корни, и
разбудили их.
Первым встал человек без имени, забальзамированный и забытый в старом тоннеле под городским
приютом. В прошлом он был нищим, которого задушили на исповеди. Он встал — с
пустыми глазницами, обмотанный в саван, как в паутину. Он не говорил. Он дышал землёй.
Второй вышел из подвала железнодорожного вокзала. Его голову когда-то отрезали и бросили в печь, а
тело — оставили в ящике с углём. Теперь он ходил, держа свою сгоревшую голову
под мышкой. Его голос был сдавлен, как скрип несмазанной двери. Он шептал:
— Где моё прощение? Я найду вас!
Третья была Агнесса из сиротского приюта, отравленная воспитательницей в 1886 году. Её
закопали без гроба. Но теперь она вернулась — в школьной форме, с запекшейся
кровью под ногтями. Улыбка не сходила с её губ. Она шептала детям через сны:
— Я всех убила в школе.
Они знали, зачем вернулись.
Их звал шёпот под землёй. Их двигала тоска, обида, несправедливость.

Эпилог
Много лет спустя, дети в
том городе шепотом рассказывают историю о мертвой девочке в белой ленте.
Говорят, иногда её можно увидеть в осеннем тумане. Она не приходит мстить.
Теперь она присматривает за плохими девочками. Она приходит к ним в снах и предупреждает, что только и ждет, когда они совершат плохой поступок. Чтобы забрать сердце и глаза. Они писались от страха. Родители и учителя заметили, что дети стали щёлоковые.
А у старой осины, где
когда-то было закопано сердце и глаза всех убитых, стоит камень. На нём нет
имен. Только надпись:
«Когда ты жив — не забывай,
что можно умереть. Но, когда ты умер — не забывай, что можно жить.»