Яков Хелемский

Яков Хелемский, поэт-фронтовик, прозаик, переводчик.
Жизнь поэта, начавшаяся накануне Первой мировой войны, охватила целую эпоху, в которой уместился весь СССР.
Его творческая деятельность в русской литературе продолжалась более 70-ти лет.
Ушёл на фронт добровольцем, хотя имел освобождение от службы в Армии, в качестве военного корреспондента прошёл путь от Ельца до Кенигсберга.
В 1944-ом году было сообщение  о подвиге 18-ти летней комсомолки, казашки, Алии Молдагуловой, которой посмертно  присвоили звание Героя Советского Союза и наградили орденом Ленина.
Яков Хелемский, откликнулся на этот подвиг юной девушки, поэмой: «Сердце Лии», которое было опубликовано во многих газетах. Вот отрывок из поэмы:

 «Бушует зелёное русское лето
В озёрном краю возле станции Насва.
Здесь мужеством Лии все травы согреты,
И каждый цветок её именем назван.
У старой траншеи, где Лия боролась,
Из трудной земли пробивается колос,
И лён растелился ковром синеватым
В лощине, где Лия метала гранаты.
И хвоя шумит в том лесу, где впервые
По мшистым тропинкам шагала засаду
Отважная Лия, упорная Лия,
Казахская девушка, дочь Ленинграда».

Алия Молдагулова,была смертельно ранена и погибла в бою 14 января 1944 года, севернее города Новосокольники: будучи раненной в руку осколком мины, участвовала в рукопашном бою с немецкими солдатами, была вторично ранена немецким офицером, которого также уничтожила, вторая рана оказалась смертельной.

Ещё у Якова Хелемского есть целый очерк воспоминаний о своём земляке,киевлянине,Викторе Некрасове.
Документальная повесть о Викторе Платоновиче.

Отрывок:
Когда я впервые увидел не то в «Огоньке», не то в «Литературном обозрении» один из его последних портретов, горестное чувство охватило меня.
Конечно, старость никого не красит. Вероятно, сейчас я выгляжу не лучше.
Тем более что мне теперь уже больше лет, чем ему было в те дни, когда кто-то из близких запечатлел позднюю пору земляка. Но себя-то я созерцаю ежедневно — к этому обязывает утреннее бритье — и уловить постепенность собственных метаморфоз не так-то просто.
Зато чужие перемены различаешь без труда.
А уж эта парижская фотография...
Его усики, некогда лихие, побелели, утратив прежнюю победоносность. Брови, все еще черные, печально вздернуты. Смоляной чубчик превратился в седые космы, беспорядочно падающие на изморщиненный лоб. Под глазами — отеки.
Щеки запали. Жилистая шея в складках. И хотя по-прежнему дает знать себя п о р о д а, хотя ощутимо необоримое чувство достоинства, хотя неизменная кобойка, как всегда, нараспашку, — во взгляде проступает некая отрешенность. Даже сигарета, зажатая в углу рта, свисает безвольно, кажется, незажженная. Может, и курить уже не больно хочется.
Я не вправе что-либо утверждать. Даже личное свидание, тем более одноразовое и краткое, не дает такой возможности, о чем свидетельствуют воспоминания тех, кто, будучи в командировке, мимолетно встретились с бывшим киевлянином в Париже.
Их впечатления поневоле поверхностны.
А можно ли доверять мгновенному снимку? Тут ведь не исключена случайность. Мало ли какое настроение накатило на человека, вдруг оказавшегося перед объективом? Может, в другие дни он выглядел собранней и бодрее. А тут как раз — это бывает у пожилых людей — вдруг почувствовал себя скверно. Может через несколько часов ему стало лучше, и он, побрившись, выпрямившись, отправился по привычному маршруту в любимое заведение — принять стопаря или — ничего не поделаешь — ограничиться пивом. А там уже и поднести зажигалку к сигарете любимого сорта «Голуаз», которая снова стала желанной.
Все так. Однако, взглянув на фотографию, я поверил ей. Просветы просветами, а преобладающее состояние — вот оно. Вероятно, тут сказалась особая острота моего восприятия. Не только возрастная. Увиденное было с чем сравнить.
Кадр, запечатлевший парижскую старость киевлянина, подчеркнувший все его морщины и седины, возвратил меня по закону контраста к истокам. Сработал детонатор, именуемый дальнозоркой стариковской памятью. Мгновенная вспышка высветила подробности, казалось бы, невозвратимо ушедшие. Как бывает в моем возрасте, легко забываешь увиденное на днях. В то же время случись непредсказуемый повод, и сразу оживают перемежающиеся картины бог весть какой давности.
Так и на этот раз. Возникли узнаваемые лица и улицы. Обдав тенистой cвежестью, предстали уютные бульвары, многоцветные аллеи Ботанического сада, зеленые дворики детства, осененные акациями и шелковицами, закручивались крутые склоны Правобережья. Сверкнула фраза из цветаевской прозы: «Дело в Киеве, и сады безмерные». Проступила сквозь предвечернюю дымку оркестровая раковина в приднепровском саду, окруженная ивами и кленами, полная музыки и света. Замелькали окошки фуникулера, спускающегося к Подолу. Обозначились очертания Цепного моста. Замерцала позолота книжных корешков, теснившихся в старинном шкафу, в квартире на Кузнечной. Зашелестели каштаны на моей Караваевской. Послышались отзвуки забытых разговоров, мальчишеских острот и каламбуров. Звякнул трамвай номер восемь, поднимавшийся от моего дома к университету. Заколыхалась речная влага, потревоженная веслом, и прозрачно накатилась на песок дарницкого пляжа.
А главное, снова взглянув на недавний портрет земляка, я отчетливо различил его ранние черты, еще не тронутые временем и судьбой.
«Отсутствие — лучшее средство от забвения... Лучший же способ забыть навек — это видеть ежедневно».
Так сказала Ахматова. Как всегда, парадокс, произнесенный Анной Андреевной всецело принадлежа поэзии, естественно совпадает с реальностью.
...Я был на три года младше Виктора Некрасова.
Прежде чем начать рассказ о наших давних встречах, предоставлю слово ему: «... Занятия в институте еще не начинались, и я ежедневно таскался на пляж, а по вечерам писал рассказы. Мы все тогда писали рассказы. Мои друзья — во всяком случае. Сначала читали их друг другу, потом этого оказывалось мало, и те из нас, кто верили в свою литературную звезду, стали ходить в литературную студию при Союзе писателей. Руководил ею Дмитрий Эрихович Урин.
Он был молод, ему не было и тридцати, но талантлив и уже известен — на полке в кабинете стояли его собственные книги, в русской драме шла его пьеса.
Кроме того, он был завлитом того же театра. Вот он нас и учил».
Характеристика точна и предельно лаконична. Однако эти строки нуждаются в попутных подробностях.
Виктор Платонович упомянул только одного из руководителей тогдашней киевской студии — наставника будущих прозаиков. Следует хотя бы мимоходом заметить, что поэтический семинар, — а мне посчастливилось оказаться в числе его слушателей, — вел Николай Ушаков.
Ушаков широко известен. Признание пришло к нему после первой же книги. Тома и томики киевского поэта выходили в свет — в родном городе и в Москве. Оригинальные стихи и переводы с украинского регулярно появлялись в периодике. О Николае Николаевиче и при жизни и после его кончины писали многие, в том числе и я, грешный.
Что же касается Урина, мне представляется необходимым дополнить некрасовскую характеристику. Не только потому, что этот, рано ушедший писатель сам по себе заслуживает нашего внимания, но и потому, что в биографии Виктора, в некоторых его житейских переменах Дмитрий Эрихович сыграл значительную роль.
Урин, увы, прочно забыт. А ведь в свое время он пользовался успехом не только у земляков. Его привечали и московские журналы. Перечислю хотя бы названия самых заметных его произведений: «Толстая девочка», «Автомобиль святейшего Синода», «Моря и лужи», «Двенадцать штук птицы», «Крылья в кармане». Порой уже сами заглавия привлекают своей неожиданностью, в них ощущается та грустная ирония и — одновременно — поэтичность, которые были присущи уринской прозе.
Чтобы не быть голословным, сошлюсь на авторитет Бабеля. Познакомившись с Дмитрием Уриным и его рассказами, автор «Конармии» тут же отправил тогдашнему редактору «Нового мира» Вячеславу Полонскому послание от 16 октября 1928 года, в котором высоко отзывался о молодом писателе:
«Я просил его, когда он приедет в Москву, — а приедет он через три-четыре дня, — обратиться к Вам: похоже на то, что надо запомнить эту фамилию. Она может засиять хорошим блеском».
Судя по тому, что Полонский впоследствии печатал молодого автора, он разделил бабелевскую оценку...