Интернет это про одиночество

Всё как раньше было, всё как обычно. Пятница, вечер, солнце уже за гаражи уходит, асфальт тёплый, мошка в воздухе висит. Митрофаныч первым приехал — как всегда. С обеда ещё готовился. Гараж открыл, на стол клеёнку постелил старую, пыль с табуреток сдул, радио включил. Старенький «Океан» шептал про погоду и про урожай ячменя в Тамбовской области, бубнил что-то про давление, магнитные бури и встречи в верхах…

Потом я подъехал — шесть банок «Балтики девятки» и вобла в газете.
Митрофаныч только хмыкнул:
— Ты зачем магазинную воблу притащил? Хочешь, чтоб как в Европе? Пиво без градуса и рыба без запаха? То ли дело мои лещи — и запах, и цвет. Потому что сам ловил и сам вялил.

Тут Саня прикатил на пузатом «Логане», глушак подвывает, как труба у парохода. Вышел — в майке с пятном от тосола — и с фразой:
— Всё, ребятки, я на сегодня отключился от мира. Теперь только пиво, рыба и разговоры о вечном.

Через десять минут был Серёга — вечно с опозданием, зато с ведром жареной картошки от тёщи и банкой хрена. Типа закуска.

Пашка пришёл последним — как всегда с телефоном, из которого неслась какая-то дурная тиктоковская песня, и пластиковым пакетом с морожеными пельменями. Мы — хором:
— Ты чё, обед в гараж притащил?
— Не, — говорит, — это чтоб они у вас тут растаяли. Потом домой понесу — жена думает, я в магазин ходил. Легенда, так сказать.

Ну и пошло-поехало. Стол скрипит, пиво шипит, кто-то вечно проливает, кто-то объясняет, что «рыбу надо вскрывать вдоль, а не поперёк, ты чё, первый раз, что ли?».
Митрофаныч вставляет своё историческое:
— А вот при Брежневе в гаражах больше самогону было, чем пива. И рыбу ловили, а не покупали. А вы, молодёжь...
— Митрофаныч, — говорю, — ты сейчас ещё скажи, что интернет — зло.

Он так усмехнулся, бровь повёл:
— А ты думаешь — нет?

Пашка к беседе подключился:
— Я вот чё заметил: вроде весь день в телефоне, а как будто один.
— Вот вы говорите — «в интернете пообщался». А я вам скажу — фигня это всё, — говорю я, ковыряя ногтем просвечивающуюся сквозь дыру в старой клеёнке столешницу. — Там не общение, пацаны. Там одиночество с иллюзией диалога.
— Да ладно, — бурчит Серёга. — Я вот вчера с братом списался, ржал полчаса.
— Ну-ну. А ты его, когда вживую последний раз видел?
— Эээ… Ну… на похоронах дяди Лёни.
— Вот! — говорю. — А всё остальное время вы как? «Скинул мем», «ответил смайликом», «прокомментировал фотку». И типа — братский контакт. А по факту — каждый сидит в своей коробочке. Как в сортире: рядом кабинки, а общения никакого.
— Э, это ты мощно сравнил, — хохочет Саня. — Ща бы интернет с общественным туалетом сравнить.
— А что? Тоже писк, тоже звуки непонятные, и воняет иногда похлеще. Особенно в комментариях.

Митрофаныч кивает, глядя в угол, как будто там всё подтверждение написано:
— Раньше, как было? На лавке сели, бутылку разлили — и вся правда наружу. А сейчас — фильтры, маски, эмодзи. Не «привет, брат», а рожица какая-то. Это что за жизнь?
— Ну, это типа… — Пашка жмёт плечами. — Чтобы видно было, что ты рядом.
— Ага, — говорю. — Вот именно — «видно». А на деле — нету никого. Только экраны мигают. А ты сидишь, смотришь на дом напротив: свет горит, кто-то шевелится. И вроде бы жизнь есть. А поговорить не с кем.
— Как в «Ну, погоди!», — вставляет Саня. — Где волк в окошко заглядывал, а все там танцуют и не пускают.
— Точно, — ржу. — И ты в этом интернете такой: фотки, цитаты, лайки… Машешь рукой сквозь стекло — мол, я тут! Я живой! А тебе в ответ — тишина. Или сердечко.
— Или вот этот, с обнимашками, — бубнит Пашка. — Как будто его кто-то всерьёз шлёт. Автоматом кидают. Нажал — и пошёл жрать.

Митрофаныч тяжко дышит, и, сделав громадный глоток пива:
— Иногда ленту листаешь — ощущение, что мы все тут как собаки у подъезда: бегаем, что-то нюхаем, метим углы. Этот — про работу написал, тот — про жену, третий — фотку котлеты выложил. Все стараются, чтоб след остался. Типа: «я тут был, вот мой след, учтите». Прямо соревнование какое-то — у кого лужа заметнее. И ведь никто не спрашивает — зачем. Просто по привычке. Главное — чтобы пахло мной. А уж будет ли кто читать, лайкать, понимать — дело десятое.
— Прям как на охоте, — говорит Саня. — Только раньше волка искали, а теперь — одобрение.
— Да никто не спрашивает, зачем ты пишешь, — говорю. — Главное — чтобы запах остался. А кто понюхает — дело десятое.

Серёга затягивается сигаретой:
— Общения нет. Есть обмен значками. Как на трассе: моргнул фарами — типа, понял. Всё. Ни тебе голоса, ни глаза в глаза, ни этой… паузы человеческой. А внутри — пустота. Только эмодзи и «класс».
— Как будто на заборе написал «мне плохо», — добавляет Саня. — А мимо кто-то прошёл, махнул рукой — и пошёл дальше. Видел, мол. Всё.
— Да даже если ты в сети молчишь — тебя нет, — ворчит Пашка. — Алгоритмы жрут только активных. Не пишешь, не лайкаешь — всё, умер.
— «Ты даже не привидение», — говорю. — «Ты — эфир». Как газ. Без запаха, без цвета, без последствий.

Митрофаныч тянет глоток, глядя в открытые гаражные ворота:
— Потому что так удобнее. Быстрее. Поставил лайк — и свободен. А вживую — надо слушать. Надо разбираться. Надо быть рядом. А это ж, прости господи, работа.
— Ну да, — говорит Саня. — В интернете всё быстро. Весело. Поверхностно. А как только тебе по-настоящему хреново — никого нет. Только мемчики и «держись».
— Крик в пустоту, — вставляет Серёга. — Все кричат. А слушать никто не умеет. Потому что слушать — это паузу выдержать надо. А интернет паузы не терпит. Он их алгоритмами банит.
— Во-во, — поддакиваю. — Попробуй просто промолчать — тебя лента выкинет. Всё, исчез. Никто и не вспомнит. Нет новостей — нет человека.
— Как в анекдоте, — вспоминает Пашка. — Умер блогер. Его подписчики узнали только когда сторис закончились.

Смеёмся. Но как-то горько.
— А мы всё равно пишем, шутим, фотки кидаем. Лишь бы кто-то заметил. «Лишь бы не исчезнуть», — говорю. — И в итоге — сами от себя убегаем. Потому что быть собой — это риск. Неудобно. Некрасиво.

— Поэтому все актёры, — заключает Митрофаныч. — И зрители. И одиночки.
— Никто никого не знает по-настоящему. Даже когда пишут «я тебя понимаю», — говорю. — Это просто заготовка. Потому что по-настоящему — нельзя. Формат не позволяет.
— Чтобы услышали — надо кричать. А чтобы услышать — надо молчать, — философствует Саня.
— А тут не работает, — вздыхаю. — Замолчал — исчез.

И тут тишина наступает. Настоящая, гаражная. Где видно, как лампочка дрожит от комаров. Где слышно, как Митрофаныч дышит. Где никто не пишет, не лайкает. Просто сидим. Рядом. Вживую.

Солнце уже село. Оранжевая полоска заката тлеет между крышами. В небе стрижи свистят на разлёте, как если бы делили воздух на сектора. Где-то за сараями залаяла собака — вяло так, по привычке. Из соседнего двора доносятся голоса детей — режутся в мяч, визжат, кто-то кого-то догоняет. Потом короткий визг — и тишина, видать, мяч за забор улетел. Пахнет пылью, железом, чуть-чуть горячим резиновым герметиком. И ещё этой нашей клеёнкой, старой, пропитанной всеми разговорами за последние двадцать лет.

На крыше кто-то шаркает — может, кошка, может, ветер. В радио шипит икающий синтезатор прогноза погоды. Митрофаныч поднимает голову, как будто слышит нечто особенное, а потом снова опускает взгляд в бутылку.

Пиво тёплое стало, вобла подсохла, а лещей, что Митрофаныч самолично ловит и вялит – съели без остатка. Никто не двигается. Даже неохота. Катарсис.

Время застыло. Как будто весь мир — это только мы пятеро, да этот гараж. И лампочка, дрожащая в такт сердцу.
Вот это и есть — по-настоящему.
Остальное — стекло. И монитор компьютера, который греется, но не греет.