Личиночное. Бздника с мёдом

Сейчас уже сложно вспомнить, почему у меня возникло очередное детское желание – фуражка. Очень хотелось фуражку. Или картуз. Что-то с тульей и лаковым козырьком. Но у меня была только кепка из серого драпа. Хорошая, удобная кепка. Я приподнимал у неё тулью, но тулья снова падала на козырёк. И козырёк был не лаковым, а обшитым всё тем же серым драпом. За неимением лучшего, я носил эту кепку всё лето и в своих прогулках, и на рыбалку, и когда ходил за водой. И когда однажды пошёл в гости на пасеку, я тоже был в кепке.

Пасека принадлежала училищу, где обучали ветеринаров и пчеловодов. И на пасеке как раз собрали учащихся и демонстрировали им работу медогонки. Медогонка была большая, блестящая, а ещё из неё тёк жидкий, как вода, янтарный и ароматный мёд. Мне дали кусок сотов, я жевал соты, сплёвывал прожёванный воск и смотрел за работой преподавателей и учащихся.

Пчёлы меня уже знали, и если я их не дразнил специально, меня не жалили. Я мог спокойно сидеть возле улья и смотреть, как из него выбираются пчёлы, куда-то улетают, потом возвращаются с корзинками, полными цветочной пыльцы. Часть пчёл посещала цветочные грядки, высаженные вдоль забора, другие же поднимались выше и разлетались за забор и дальше.

Я залез на забор и попытался увидеть, куда летят пчёлы, но рассмотреть направление не смог, потому что пчёлы быстро терялись на фоне неба. Зато за забором была тропинка, идущая от конюшни к дамбе, а за тропинкой – склон, заросший густыми кустами бздники. Бздникой мы называли чёрный паслён. Ягода эта, как я точно знал, была не сказать, чтобы вкусной, но точно съедобной. Тогда я спрыгнул с забора, спустился по склону и углубился в кусты, которые оказались даже выше меня ростом. Ягод было море и почти все были уже спелыми, легко лопались между пальцами и растекались ароматным соком. И я принялся есть спелые ягоды, пролезая от одного куста к другому.

Спустя какое-то время, мир вокруг стал меняться. Появилось странное ощущение, как будто не я сам смотрю на мир, а я нахожусь внутри самого себя и вижу, как я смотрю на мир. Словно появилась какая-то прослойка. Это уже потом, повзрослев, я бы понял, что у меня опьянение, но в бытность шестилетнего мальчишки, я понятия не имел, что чувствуют пьяные люди. Я просто сел в кустах, сидел и смотрел вокруг. То-ли не все ягоды, которые я съел, были полностью спелыми, то-ли я съел слишком много, опьянение я получил довольно чувствительное, потому что отпустило меня когда солнце из зенита переместилось за рощу, и жара спала.

Когда я выбрался из кустов и посмотрел в щель в заборе, пасека уже была пуста, медогонка убрана, и только пасечник сидел на лавочке между двух толстенных тополей и курил. Я пошёл домой по тропинке, мимо пустой конюшни, мимо барака, в котором были обустроены классы и по пути встретился с Ромычем. Мы залезли на коновязь и разговаривали о разном, болтая ногами.

- На пасеке сегодня мёд гнали, - сказал я Ромычу и козырнул редким словом: - Гнали мёд медогонкой. Вкуснота! Мне соты надавали. Вот такие вот куски! Я аж объелся!

- А я с батей на свалку ездил, - сказал Ромыч. – Я консервы насобирал. Они раздулись как мячики. Смешные такие.

- То консервы, а то мёд! – презрительно сказал я. – Раздутые консервы есть нельзя, от них умрёшь.

- Я буду из них бомбу делать. Потом подзарву что-нибудь.

Бомба – это было интересно. В другой раз я бы поддержал разговор о бомбе и о том, что можно было бы «подзарвать» этой бомбой, но я был под большим впечатлением от мёда.

- Тебе бомбу делать не из чего, - сказал я. – И консервы для бомбы не нужны. Нужен баллончик от сифона.

- Я сделаю бомбу! – возмутился Ромыч. – Потом будешь проситься посмотреть, а я тебя не позову!

- Ой, да и ладно! Зато я сегодня мёд ел! Вкуснятина! - и принялся так расхваливать мёд, что Ромыч распустил слюни, которые и сглатывал поминутно.

Постепенно мы пришли к решению залезть на пасеку и своровать немного мёда. Рубашки у нас были с длинным рукавом, у меня была кепка, поэтому пчёлы не должны были нас сильно изжалить. Мы дождались темноты и пошли к пасеке. Посмотрели в щели в заборе и не обнаружили ничего подозрительного. Тогда мы принесли из конюшни доску и прислонили её к забору снаружи, чтобы забраться на него было проще. Изнутри же можно было быстро подняться на него по пряслам.

Я рассказал Ромычу, что летки в ульях закрываются специальными дверцами, которые следует закрыть перед тем, как лезть в улей, тогда все пчёлы останутся внутри и за нами не погонятся. Далее следовало осторожно приоткрыть один улей, вытащить рамку, быстро закрыть его и удрать через забор. Для начала мы сняли майки обмотали ими головы, застегнули рубашки на все пуговицы, а я ещё и прижал майку кепкой. После мы приметили улей из ближайших к забору и приступили к операции.

Пчёлы уже, как мы надеялись, легли в свои медовые кроватки и мирно спали, но всё же, когда я приоткрыл крышку улья, изнутри раздалось возмущённое жужжание. Ромыч медленно запустил руки внутрь, резко выдернул одну рамку, после чего я быстро захлопнул крышку, пулей взлетел на забор, спрыгнул с другой стороны и покатился по склону в кусты бздники. Всё же одна пчела успела ужалить меня в плечо прямо через рубашку, но даже не оставила в коже своё жало. Мне как-то даже в голову не пришло, что Ромычу с рамкой в руках забираться на забор было гораздо труднее. И что он не был постоянным гостем на пасеке, поэтому пчёлы к нему не привыкли и восприняли как настоящего врага. Это стало понятно уже потом, а тогда я тихо шипел и ругался на него за нерасторопность.

Ромыч спрыгнул с забора и побежал по тропинке, а за ним по пятам гнались рассвирепевшие пчёлы. Я же бежал следом и пытался отогнать их от него веткой бздники со спелыми ягодами, которые оставили на его рубашке несмываемые бурые пятна. Пчёлы оставили нас в покое только когда мы добежали до рощи. Там мы ушли к яме, возле которой рос огромный тополь, а в траве под ним валялась железная борона зубьями вверх, сели на холмик и начали переодеваться. Ромыч обливался слезами и чесался - ему досталось от пчёл намного серьёзнее.

Успокоившись, мы приступили к тому, ради чего всё и затевалось – начали в кромешной темноте на ощупь ломать соты и есть их. Соты вроде как были полны мёда, но мёд этот почему-то оказался совсем не сладким. Мы жевали его, выплёвывали, отламывали другие куски, снова жевали и опять что-то жидкое и не сладкое брызгало нам в рот.

- Невкусный какой-то мёд, - прервал чавканье Ромыч. – Бе! Дрянь какая-то!

- Да, - согласился я. – Днём он был сладким, а сейчас какая-то жижа. Пойдём к бойне, посмотрим под лампочкой.

Мы пересекли рощу и вышли к бойне. У проходной висел тусклый, желтоватый фонарь, к которому мы и отправились. При свете фонаря мы рассмотрели, что ячейки в сотах были частью пусты, а частью запечатаны, и в них лежали белёсые личинки и куколки. И ни капли мёда.