Про яйца и Игнатишну

 Сидел я, значит, на завалинке, как и всякий вечер, когда солнце за лесом садилось, раскрашивая небо такими красками, что иной художник бы обзавидовался, да и то, поди, не смог бы такое на холст перенести. Дымок от самосада вился тонкой струйкой, растворялся в вечерней прохладе, что с речки потягивала, неся с собой запахи влажной земли, донника да где-то затаившейся мяты. Тихо было, только сверчки по-своему, по-деревенски, о чем-то шептали, да где-то вдалеке собака лениво гавкнет – всё, видать, по привычке, а не по делу.
  И вот сижу я, в миру - Петрович, и думаю, сколько же всего за жизнь-то было, сколько баек да историй в голове этой старой накопилось, что иной раз сам диву даешься. И не всё ж про войну да про тяготы, были ведь и светлые моменты, и такие, что вспоминать до сих пор смешно, хоть и давнишние они, как вот эта, про Игнатишну.
  Игнатишна, да, была у нас соседка по двору, дом в дом, что называется. Бабка уже тогда, в те времена, когда мы с Натальей моей, Царствие ей Небесное, совсем ещё молодые да здоровые были, не то что сейчас, – так вот, Игнатишна уже тогда была старая, вредная, да сварливая, что твой ёж колючий. Слово ей поперёк скажи – неделю слушать будешь, а то и дольше, про все свои болячки да про то, как мир к ней несправедлив. Характер, видать, такой был, неискоренимый, как та лебеда в огороде.
  А у неё, Игнатишны, куры были. Несметное количество, казалось, целая армия пернатых. И вот повадились эти её, Игнатишныны, куры пастись у нас в огороде. Сначала, по весне, вроде бы и ничего, червячков там поклюют, букашек разных, польза, считай. Но потом-то они осмелели. То молоденькие деревца, что мы только-только посадили, веточки поклюют, почки пообщипывают, то на грядках разроются, как будто клад ищут, а то и вовсе, прости Господи, возле самого порога нагадят. Нехорошо получалось, обидно. Ведь мы, молодые, всё по струнке, всё по уму, а тут эта напасть пернатая.
  И вот сидим мы с Натальей вечерами, чай пьём, да думаем, как быть. Сказать Игнатишне? Да Боже упаси! Это ж такой скандал поднимется, такая буря, что и не снилось никому. Она ж ведь такая была, Игнатишна, что и от самой малости могла раздуть такую историю, что потом вся деревня неделю обсуждать будет, кто прав, кто виноват, а виноватыми, конечно, мы окажемся. А нам этого, скандала-то, совсем не хотелось. Мы ж люди мирные, работящие, да и молодая семья, только-только гнёздышко своё вить начали.
  Долго мы, значит, голову ломали. Наталья моя, она ведь умница была, не просто красавица, а с головой на плечах. Перебирали мы всякие варианты: и забор повыше сделать, да тогда уж куры совсем не пройдут, а нам-то не хотелось их запирать, пусть гуляют, только не у нас. И пугало ставили – не помогло, куры, они ведь глупые, но настырные, к пугалу привыкли, как к старому другу.
  И вот, значит, в один из дней, когда уж совсем отчаялись, Наталья вдруг глаза свои умные прищурила, как будто что-то там, в глубине, придумала. «Петрович, – говорит, – а пойду-ка я в сельпо на соседней улице. Там вроде яйца продают, свежие, говорят». Я удивился, зачем, мол, нам яйца, своих кур-то нет, а у соседей взять можно. Но Наталья только улыбнулась загадочно.
  Вернулась она вечером, принесла два десятка яиц, беленьких таких, свеженьких, прямо из магазина. А ночью, когда уже вся деревня спала крепким сном, только сверчки свои песни пели, да луна сквозь облака проглядывала, Наталья моя, как заправский разведчик, вышла в огород. Я за ней следил, а она, значит, эти яйца по всему огороду нашему разложила. Одно под кустом смородины, другое у корней яблоньки, третье у забора, четвертое в малиннике. Аккуратненько так, чтобы не разбить, да чтобы поутру заметно было. Я тогда ещё не понял до конца её замысла, но доверял ей безмерно, знал, что Наталья ерунды не сделает.
  Наступило утро. Солнышко только-только краешком выглянуло из-за горизонта, роса ещё на траве блестела, а куры Игнатишны, как по расписанию, уже полезли к нам в огород. Шмыгнули под забором, распушили перья, да и давай свои куриные дела вершить. Мы с Натальей сидели на кухне, завтракали, да одним глазом в окно поглядывали, ждали, когда же Игнатишна появится. Знали ведь, что она рано встаёт, за своими курами приглядывает, да и на нас, молодых, посматривает, не без зависти, поди.
  И вот, как только Игнатишна показалась на своём крыльце, потягиваясь, да в сторону нашего огорода глядя, Наталья моя, не теряя ни минуты, схватила лукошко, да и вышла в огород. И вот тут-то началось самое интересное. Она, значит, ходит по огороду, наклоняется, поднимает яйца, да так громко, так нараспев приговаривает, чтобы Игнатишна уж точно услышала: «Ай да молодечики курочки! Ай да красавицы вы мои! Сколько ж вы мне яичек нанесли сегодня! И под кустом, и у забора, и в малиннике! Прямо золотые у меня курочки, не нарадуюсь!»
  Я, честно сказать, чуть чаем не поперхнулся от смеха. Наталья, она ведь артистка была, если захочет. Говорила так искренне, так восторженно, будто и правда эти яйца её куры нанесли. Игнатишна, конечно, всё слышала. Мы видели, как она замерла на своём крыльце, как голову набок склонила, прислушиваясь. А Наталья всё собирает, да приговаривает, да поглаживает лукошко, будто это не просто яйца, а целое сокровище.
  В общем, насобирала она все два десятка купленных в магазине яиц, полнёхонькое лукошко, да так преспокойно, с видом полнейшего удовлетворения, пошла в дом. Зашла, поставила лукошко на стол, да и посмотрела на меня, подмигнув. А я только головой покачал, усмехнулся.
  Игнатишна ещё постояла на крыльце, почесала затылок, что-то там про себя побормотала, да и ушла в свой дом. И с тех пор, вы не поверите, больше курицы в огороде не появлялись. Ни разу...
  - Вот так-то, сынок. Не всегда силой надо брать, не всегда криком. Иной раз смекалка да женская мудрость, они похлеще всякого ружья будут. А мы с Натальей только улыбались, вспоминая ту историю, когда яичницу ели. Жаль, что Натальи моей уж нет, а то бы она тебе эту историю сама рассказала, да ещё лучше, чем я, с подробностями да с прибаутками. Эх, время, время… — дед Петрович глубоко затянулся самосадом, выпустил дым, и в нём, казалось, растворились и смех, и лёгкая грусть давно минувших дней…