Робот

-1-

Робот находился совсем рядом, однако я решил остановиться.
На его железном, частично покрытом мхом теле я видел яркие блики солнца, проникавшего сюда от неведомого источника, парящего над оазисом в царстве вечного оранжевого сумрака. Псевдосолнечный свет щедро лился вниз, создавая своими лучами изумрудную дымку, окутывающую все вокруг мягким одеялом.

Не знаю, почему я застыл на месте.
Пожалуй, невидимая стена неуверенности опять поднялась во мне, как и множество раз сегодня.
Словно очередной прилив в сумрачной бухте обыденности.

-- Иди! Проваливай!

А. стремительно повернулась и буквально в два шага скрылась на нашей крохотной кухоньке, оставив после себя лишь всколыхнутый родной запах дома и ощущение недосказанности.

Собранный, с рюкзаком за спиной, я стоял на пороге, готовый двинуться в путь.
Чувствуя, что потихоньку становится жарко, раздумывал: плестись за ней или остаться в той точке, что была до ее ухода.
Женщины чаще побеждают в такой конфигурации. Сняв ногами ботинки и сбросив рюкзак, звякнувший своими внутренностями, я пошелестел в носках за А.

-- Я всё рассчитал. Ведь почти год сидел, прикидывал. Здесь, за столом...

-- Ага. Знаешь, что еще за год случилось? На, смотри! -- и, повернувшись ко мне, А. колюче указала пальцем на свой заметно округлившийся живот.
Отогнав скользкий запах внезапно проявившейся вины, пришлось ответить:

-- Пойми же, может, это единственный нормальный шанс на хорошую жизнь, наверное, как До. А может и лучше...

-- А что До? Мы же понятия не имеем, что было До. Нас ещё и в проекте не было.

Ты ведь родился гораздо позже этой заварухи, не так ли? А я тогда, вообще ещё пиналась у матери в брюхе, в том же ритме, что и наш человечек сейчас. Ой! — А. заломила руку на поясницу и, поморщившись, присела на обшарпанный стул.

Сразу стало ясно — начинается представление. За два года вместе я научился различать эти чудесные моменты женского театра. 
Но затихшая вина вернулась — теперь в сопровождении новой спутницы, нежности.

Я провёл рукой по её светлой голове, и А., будто ожидая этого, прильнула ко мне, наклонившись.

-- Может, ну его? Жилье у нас есть, работа у тебя есть, а то, что там, — А. небрежно махнула в сторону окна, — привычно. Нормально.

Я, будто не ведая, о чём она говорит, и желая убедиться в правдивости её слов, взглянул на пыльное и грязное стекло окна кухни.

Прямо перед нами возвышалась плоская крыша соседнего здания, а дальше за ним начинался знакомый ландшафт, состоящий из полуразрушенных остовов домов, стен и груд обломков, сливавшихся с небом охристого цвета, откуда еле заметно пробивалось белесое туманное пятно, похожее на солнце.

Всю свою сознательную жизнь я прожил, наблюдая лишь этот пейзаж, неизменным со сменой сезонов, о чём, бывало, говаривали прежде. Странные слова "снег", "дождь".

Мне "посчастливилось" родиться в этом мире, как и А. Мы — дети постапокалипсиса.
Нет, не того, что демонстрируют в старых фильмах, сохранившихся на дисках, флешках.

Не той действительности, рожденной из густого сиропа фантазий сценаристов, где всё приправлено мародерами, жестокими бандами, каннибализмом и беспросветной тьмой ненужного существования. Нет.

Жить действительно можно. Воздух относительно чист, подобие общества сохраняется, пусть и по большей части аграрного и утратившего былые позиции технологического развития и достижений цивилизации.

Меня постоянно метало и бросало в разные стороны, не мог я усидеть на месте, пытался найти, нащупать свой путь. Мой, А. и, конечно, будущего ребенка. Мои хаотичные действия А. не разделяла:

"Надо ли оно? С годами сомнения в этом всё росли. Даже старые книги говорят об этом: "Живи проще, надейся на лучшее...""

Может быть.

Но нет. Последние два года наш маленький городок, а возможно, и весь мир — кто знает точно? — захлестнула эпидемия попыток прорваться Туда.

На самом деле об этой возможности знали с самого начала. Сразу после конфликта, которого запрещают называть войной. Той молниеносной, буквально однодневной катастрофы, в результате которой испарилось больше половины населения земного шара.

Оставшимся повезло. В их числе оказались наши с А. родители.
Тогда, задолго до конфликта – трудно объяснить, каким образом, – но открыли ещё один вариант реальности. Иная действительность, зеркально подобная нашей.
Или, по словам старых книг, "параллельное измерение".

Дверь в соседнюю комнату. В помещение, где царит комфорт, чарующая идиллия с голубым небом, зеленой травой и поющими птицами.
Что это такое, мне неведомо. Но опять же в книгах пишут, что это незабываемо.
Незадолго до войны информированные и влиятельные люди первыми ушли туда.

Остальных же постигла грустная участь.
Прошло сорок лет, и всё, кажется, начало налаживаться, но человеческая жизнь стала короче.

Уменьшилась и сжалась, подобно пластиковым обрывкам, что собирают в развалинах на продажу.
Появились, вернее, видоизменились разные болезни. Дожить до шестидесяти стало более чем приличной нормой. А я не хочу. Мне остро необходимо, чтобы А. и наш ребенок жили в лучших условиях. Это нормальное, мужское желание.

-- Я понимаю, А. Дорогая, любимая моя!  Но тебе ведь известно, что с каждым годом заболевших становится больше.
Внутренний порыв требует: время действовать. Что-то делать, а не сидеть, жить и ждать.

-- А вдруг это все байки? Мифы из твоих книг? -- А. подняла на меня своё заплаканное, но по-прежнему красивое и такое милое лицо.

Карие глаза с надеждой смотрели на меня. В их глубине я безошибочно прочёл гордость и любовь.
Бетон колебаний наливали в мою кадку с ногами, а тихий, но настойчивый голос внутри зашептал: "Останься! Пусть всё идёт своим чередом."

А. невольно заставила меня сейчас вспомнить то самое деревце, что когда-то пробилось сквозь иссушенную землю у нас возле парадной.

За ним бросились ухаживать все в нашем доме, и каждый старался перехватить лидерство. Поначалу его обильно заливали водой, потом немного успокоились, и интенсивность заботы сгладилась. А. каждый день дважды поливала его; на мои колкости насчет его скорой неминуемой смерти она мудро молчала.

Она напомнила мне это деревце, его хрупкость, беззащитность перед жестоким миром, и в то же время вызывала неясные чувства, постепенно смещающие свой фокус в сторону неприязни.

Через пару месяцев от начала беременности А. меня стали посещать мысли, ранее мне совершенно чуждые. Мало того, я не мог и предположить самого их существования. Подобно пятну акварельной краски на мокрой бумаге, они медленно и тягуче распространялись. Эти мысли сразу вызвали у меня протест, я их гнал и порицал.
Но, как свойственно таким думам, в коих скрывается малейшая грань колебаний и намёк на здравый смысл, они постоянно возвращались.
И с каждым новым их появлением влияние на меня лишь усиливалось.

Любил ли я её? В итоге все мои размышления сформировались в этот вопрос.

Я убеждал себя, что да, я её любил. В целом я полагался на себя, но тайный червь точил ножку ствола этого чувства.
Оно радостно цвело, расправляя навстречу солнцу широкие листья.
Тревожные мысли ушли совсем, когда то деревце у парадной всё-таки погибло. А. сильно переживала потерю, что дало и мне повод для размышлений о моем отношении к ней. Я понимал, что испытываю жалость — то чувство, что не имеет права на существование в подобных случаях. Но именно оно помогло мне вернуть из все более углубляющегося колодца мою былую любовь.

Достаточно было всего на мгновение увидеть проблеск ее истинной души в скорбный момент утраты того, что она с такой нежностью стремилась сберечь, – и это тотчас вернуло моим пошатнувшимся устоям прежнюю твердость.

Эта ситуация дала мне пищу для размышлений, и главным из них было то, что я перестал нравиться себе. И это горькое осознание я еще долго перелистывал в себе, зачитанной книгой с сальными страницами. Я чувствовал себя грязным, мерзким, противным, холодным ублюдком.

Я ненавидел себя и долго мысленно просил прощения: то у А., то обращаясь к чему-то бесформенному — к одной лишь пульсирующей живой темноте, которую вполне можно было интерпретировать как Бога.
Поначалу мне становилось легче, однако затем снова накатывало тусклое стекло вины и самонеприятия, но со временем и оно сошло на нет.
Путешествие по лесу окончилось, и, выйдя к спокойному озеру, я примирился с собой.

Как после любой серьезной болезни остаются едва уловимые, но при внимательном рассмотрении различимые последствия, так и мой временный период, который я называю "охлаждением" от А., я считал болезнью. Здесь также остались крохотные душевные рубцы. Они проявлялись едва заметно, только при прямых мыслях о них. Близость с А. стала менее интересной для меня.
И снова подчеркну, настоятельно прошу учесть: это происходило, только если зёрнышко этой мысли попадало во "влажную почву" размышлений. К тому же, случалось крайне редко, лишь в периоды темных рефлексий.

На поверхности ещё осталось моё неизменное упрямство, которое я почему-то считал перфекционизмом.

Мать ещё в детстве говорила: "Вот как что втемяшится в башку — не выгонишь. Упрямый, как отец." Да, я такой.

-- Но робот же там стоит.

И он действительно находился в центре чудесным образом сохранившегося оазиса.

Этот островок — то ли осколок старой жизни, то ли её странный, обособленный от остального мира эквивалент, наполненный насекомыми, цветами, растениями и деревьями, — будто нашёптывал: вот каким было прошлое.

Именно так, по идее, все должно быть в нормальном человеческом мире. Так будет там, на другой стороне. В другом мире. И, по слухам, такие островки находились в каждом сохранившемся большом городе.
Это был настоящий проход, пропускной пункт в ту зеркальную реальность, о которой, подобно мне, грезили многие в нашем городе.

Но, как и ожидалось, у этой возможности была своя особенность.

-2-

Робот и его оазис стояли на другом берегу реки, некогда звавшейся Невой. От реки осталось лишь сухое, корявое русло — живое и выпуклое напоминание о былых временах.

Особенность робота заключалась в том, что он был частично сломан. Однако существовал ещё один железный страж — на окраине Москвы. Это было невообразимо далеко, если идти пешком, а сообщение, потерянное во время войны (ой!, простите, конфликта), так и не восстановили.
Хотя перевозчики на собаках существовали и предлагали услуги, их стоимость и надёжность вызывали сомнения.

Если наш местный робот был не на ходу, застыл статуей сбоку от прохода к арке перемещения, то московский же, напротив, активно перешагивал по тамошнему оазису, кланялся и крутил головой — словом, жил полноценной металлически-алгоритмической жизнью.

Московский робот работал исправно, но доступ к проходу через него оставался всё той же непростой задачей, пускай и чуть проще.
По моим сведениям, удачных попыток было мало. Все они были известны всему городу, каждому его жителю. За успешно прошедших радовались, им завидовали и, вдохновившись их примером, продолжали пытаться пробиться.

Здесь я лукавил, если не сказать, откровенно врал А. Да, я готовился, тщательно собирая информацию из рассказов очевидцев, которые видели, как счастливчики одолевали робота, получали доступ, проходили через арку и исчезали в ином мире.

Элемент риска, безусловно, присутствовал, но он не был наказуемым. Скупая, меланхоличная верхушка власти, управляющая живыми регионами — а их осталось едва ли больше, чем пальцев на руке, — снисходительно допускала попытки прохода.

Ну не получилось... Вернусь назад. Сломленным, подавленным, потрепанным испытаниями, но я вернусь.
Я яростно подавлял в себе эти навязчивые мысли. "У меня всё получится!" — такие внутренние крики действовали ободряюще, хотя туманец неуверенности всё равно шёл за мной волком.

В кармане надёжно лежала треснувшая, но ещё крепкая пластиковая карточка. Выщербленная и изрядно поцарапанная, она по-прежнему несла на себе надпись: "Подорожник". Это было крупно, а чуть выше — уже едва различимо: "...тронная ...рта".

Месяц тяжёлой работы на раскопках ушёл, чтобы её добыть. Надеюсь, это того стоило. Поговаривали, что такие карты открывали проход, но они делились на разные уровни. Моя была низшего. И всё же стоило попытаться.

Пластиковая карта была лишь первым замыслом — призрачной надеждой, вряд ли осуществимой, и я это понимал. В этой жизни мне ничего не даётся легко. Но оставался запасной вариант...

-- Поешь хоть на дорогу, — умоляла А., и я чуть не поддался.

-- Не могу, надо идти голодным. Возьму только бутылку воды, да и то немного.

-- Надолго? Когда вернёшься?

Я взял две недели отгулов на работе —  по прочистке труб и раскопкам. Что ей ответить?

-- Если через две недели не вернусь, скажи Н. — я его предупредил. Он пойдет ко мне.

-- Что ты задумал? Мне нельзя волноваться, а ты всё равно заставляешь меня тревожиться. Что ты за человек такой?

Я обнял её, мягко проводя рукой по спине. Ложбинка вдоль позвоночника напоминала русло Невы — только у А. она была ровная и удивительно приятная.

-- Не волнуйся. Говорю ведь — я всё рассчитал.

-3-

Перебраться через Неву не составило большого труда. Во многих местах соорудили мостки из подручных материалов и лесенки вниз, на дно русла.

Берега давно высохшей реки ощетинились грудами гранитных камней, некогда обрамлявших её. Теперь они создали подобие импровизированного забора.

Порой среди камней встречались ржавые обломки железных решеток — молчаливые свидетели былой красоты набережных и мостов. Теперь их израненный и никчёмный вид напоминал старое кольцо, потерявшее свой бриллиант.

Дно изрезали длинные трещины, и на середине перехода я достал из рюкзака бутылку, глотнул тёплой, застоявшейся воды и, закрыв лицо косынкой до глаз, посмотрел вдаль высохшего русла.

Там кружился песочно-пылевой вихрь, извиваясь в тусклом свете, что отбрасывал тени от ржавой баржи, лежавшей на боку.

Взойдя на противоположный берег и подняв взгляд от шатких мостков, я замер перед оазисом. Он поразительно выделялся на фоне пустынного ландшафта, утопающего в кирпично-жёлто-оранжевых тонах. Высокие травы, пышные кустарники и стройные деревья пылали жизнью в ярком сиянии. Ярко-голубая арка, оплетённая плющом, манила в тенистую, таинственную мглу. Здесь воздух был чистым, будто неисчерпаемым, и пьянил тонкими ароматами трав и цветов.

Как душистая приправа украшает блюдо, так неяркий, но ясно различимый свет омывал оазис. Мягкий и ненавязчивый, он гармонично дополнял картину этого райского уголка.

В пору расцвета города на этом берегу высились ряды домов, среди них струились серые нити дорог и аллей, упираясь в зелёные островки парков. Когда-то здесь ходили цари и царицы.

Поговаривали, что здесь, давным-давно до конфликта, стояла крепость, служившая тюрьмой. Посреди невысоких построек возвышались толстые стены защитных сооружений. Их венчал сияющий золотистый шпиль тонкого здания, возвышавшегося над постройками.
Не уверен, правда ли это. Я был увлечен старыми книгами и всегда жадно их поглощал, но никакой информации об этом в них не встречал.
Из книг эта история оживала, ажурной сказкой. Впрочем, для меня она таковой и была.

Сейчас местность превратилась в пустынную равнину, усеянную холмиками обломков на местах прежних зданий. Всё прочее разметал горячий ветер, нынешний властелин некогда северных земель.

Периметр оазиса ограждали внушительные груды мусора, образовывавшие своего рода защитный вал для этой плодородной земли. Тем не менее, сухой пустынный ветер, неведомым образом обходя стороной, не тревожил этот удивительный островок жизни, безмятежно существовавший посреди чужеродного и безжизненного пространства.

Какие-то лохмотья, старые рюкзаки, обрывки полиэтиленовых пакетов, вросшие в рыжий грунт металлические части и предметы. Среди прочего я увидел занесенные песком часы. Их разбитый наполовину циферблат без стрелок белел костью. А рядом валялся костыль.

Это были очевидные признаки прошлых, удачных или нет, попыток прорваться в неведомый, но манящий мир, охраняемый роботом.

Кто-то на радостях бросал здесь свои нехитрые пожитки, кто-то в бессилии сдавался и полз к мосткам или прочь. Мусор стал памятным свидетельством человеческих поражений и побед.

Внутри оазиса, как известно, мусор и вообще оставленное неживое не сохранялось. Можно было бросить что-либо на траву, а оно через некоторое время просто исчезало. Да и человеку-то там находиться долго особо не следовало. Просто недолгий проход, показал карточку или назвал данные, и всё — вперед к лучшему миру. Но это только при хорошем развитии сценария.

Окунувшись под арку, я сразу, словно рефлекторно, снял ботинки, вернулся и выставил их наружу на желтый песок. "Они мне еще точно пригодятся", — подумал я и босиком пошел по тонкой, приятной, мягкой траве.

Очнувшись от неуверенного оцепенения, я подошёл к роботу, обошёл его и встал прямо напротив. Его металлическая грудь свидетельствовала о попытках физической расправы. Глубокие и неглубокие вмятины, царапины и борозды, точно как следы когтей жестоких хищников. И этот хищник здесь был один — человек, со своими бесконечными попытками получить желаемое.

-- Привет! Я хочу пройти.

Мои слова повисли в тишине, и я уже забеспокоился, что робот вышел из строя окончательно. Что его наконец-таки добили. Но стоило мне об этом подумать, как его круглые, в пол-лица, глаза ожили, а внутри загорелся желтоватый свет. Динамик робота закряхтел и с треском молвил:

-- ..вет! Слу..ба перемещений слушает ..ас!

Заикание, треск, фоновый гул и щелчки не помешали мне понять слова стража.

-- Я хочу пройти.

-- ..аш проп..ск, ..ста!

Я достал карточку, зачем-то протёр её, хотя она лежала в защищённом от пыли нагрудном кармане, и поднёс к глазам робота.

-- Сожалею, проп..ск отсут..вует. Предъявите друг.. проп..ск, ..ста!

Собственно, я так и предполагал. Чуял, что этот кусок пластика мне не поможет. Может, этот робот просто сбрендил и не распознаёт карту? Я помахал карточкой ещё раз перед его огромными глазищами, поворачивая её разными сторонами.

— Сожалею, проп..ск отсут..вует. Предъявите друг.. проп..ск, ..ста!

Результат оставался неизменным. Что ж, значит, условия усложняются.

Отойдя от робота чуть в сторону, я присел на гостеприимный травяной ковёр. Взглянув вперёд, туда, дальше за роботом, я приметил ещё одну арку, увитую всё так же плющом. Вот оно — то самое место прохода.
Именно сюда робот и пропускает при благоприятных обстоятельствах. Но мои условия далеки от выполнения, мой путь туда ещё даже не начинался.

-- Смотри, — начал Н. — Если карта не сработает, попробуй обмануть робота: скажи, что тебе угрожает опасность. Мол, надо пройти. Но это сложно — он чертовски хитрый и чуткий. Будь всё так просто...

Н. замолчал, сплюнул в пыль — слюна тут же свернулась в комок. Вытащил окурок из-под грязной шляпы без козырька, прикурил и, оскалив беззубый рот, продолжил:

-- Он считывает твоё состояние. Понимает, правда ли ты в беде.

-- Как же прошли другие?

Н. ухмыльнулся, выпустил дым, облизнул губы:

-- Как, как… Страдали. Мучились. Доводили себя до крайности. Некоторые даже, говорят, пальцы себе рубили. Пробовать надо, снова и снова. Он терпеливый, зараза!

-- А если получится, тогда что?

-- Дай-то бог. Время он даст. Всем по-разному: кому полчаса, кому два, а кому и минуту. Успеешь проскочить — и был таков. Кто его знает.

Воды в бутылке оставалось еще три четверти. Я сделал пару хороших глотков и с огромным сожалением вылил остатки на траву. Она благодарно впитала влагу, и капли на изумрудных стеблях засверкали в лучах невидимого светильника.

Я улегся за роботом в его тени, запрокинув руки за голову и сделав из них подобие подушки.

-- Не вздумай там спать, — Н. внезапно вспомнив что-то важное, повернулся ко мне, скидывая с груды камней разбитые обломки чемодана. Он стоял на вершине кучи, которую мы сегодня разбирали, прямо передо мной и выше меня.

-- Почему?

Прокашлявшись, Н. вытер нагрудной косынкой лицо, чем, на самом деле, только размазал грязь и пыль по своей худой и вытянутой физиономии.

 -- Сны там снятся безумные. А если просто останешься там, то через некоторое время реальность начнет казаться сном. Будто все вокруг глючит. Знаешь, как пьяный. Хотя нет, пожалуй, скорее как обдолбался, — он трескуче захохотал.
 
Уж Н.-то лучше меня знает толк в слове "обдолбался".

-4-

Отдохнув на траве под тенью робота, напоминающей загадочный, прохладный грот, я почувствовал первые ростки желания съесть хоть что-нибудь.
Жажда, как горячая спутница, добавилась к нарастающему голоду.

Я поднялся и, дойдя до первой арки входа, вышел босиком на горячий и колючий песок. Здесь, за пределами оазиса, поднялся ветер. Он, с завыванием, носил тучи песка и пыли, окутывая всё вокруг туманной взвесью.

Прищурившись, я дышал через платок, погружаясь в обрывки мыслей и образов, лишь бы отвлечься от видений дымящихся тарелок с едой.

"Надо себя поморить голодом, еще пару часов и можно сделать первый подход к железяке с выпученными глазами-камерами".

С этой мыслью я пошел ближе к берегу Невы, просто чтобы окинуть взглядом ландшафт. Поглазеть. Убить немного времени. Мостки — частично деревянные, с заплатами из листов железа — поскрипывали под моим весом и, казалось, слегка покачивались.

Когда-то, судя по картинкам в старых журналах и брошюрах, вид живой реки поражал. Она блестела металлической гладью, пряталась под мостами, омывая строгие гранитные берега. Некоторые из тех мостов и сейчас остались целыми, продолжая служить людям переправой между берегами.

Однако теперешний вид вызывал уныние: всё скисло, протухло и, по меньшей мере, не вызывало ничего, кроме отторжения. Глядя вниз, на иссушенное русло с пыльными смерчами, и вдаль, на груду развалин ближайшего моста, я видел перед глазами лишь обрывок журнального листа.

На нем человек (таких звали рыбаками), улыбаясь во весь рот, держал в одной руке длинную удочку, а в другой — извивающийся хвост пойманной рыбы. Он стоял в центре снимка; над ним, в верхней части кадра, блестел изгиб реки и виднелась часть целого здания. Интересно, где это снято?
Найти бы то место... Сравнить. Хотя, к чему? Разве есть с чем сравнивать?..

По моим прикидкам, прошло достаточно времени, чтобы сделать попытку. Я уже устал бродить вне оазиса, уколол ногу острой железякой — не так чтобы сильно, но шарик крови выступил на грязном большом пальце. Я вытер его косынкой и направился к роботу.

-- Здравствуй! Я хочу заявить, что нахожусь в беде, и прошу активировать протокол аварийного прохода, — выпалил я сразу заученный текст, предоставленный мне Н.

Робот опять молчал, как в первый раз. Я понял, что пауза связана с изучением моего состояния.

-- Здрав...те! Извин...те, я не могу предо...вить про...ход, — хладнокровно и цинично произнес он наконец.

Глаза робота на минуту вспыхнули желтизной и медленно угасли после его заявления.

Я решил теперь не покидать островок зелени и занялся изучением местных трав и растений.
Один листок я повертел перед глазами, вглядываясь в тонкие прожилки. Сорвал ближайшую травинку, смял пальцами, пожевал — и тут же выплюнул горький комок под ноги.
Так, за этим бессмысленным занятием, я не заметил, как погрузился в сон...

...в котором по-прежнему сидел, перебирая скудный набор местной флоры.
То глядел одним глазом в сеть светло-зелёных канальцев овального листа, то проводил пальцем по изумрудному, плотному стеблю.

Движение я заметил не сразу. Медитативное занятие по перебиранию зелени полностью отвлекло меня. Движение и последующее происшествие настигло меня внезапно. Тонкий длинный стебель изогнулся острой частью и со всей силой впился мне в ладонь, стремительно погружаясь в нее. Боль пришла только тогда, когда его, уже красная от крови, часть свисала с другой стороны ладони.

Я заорал что было мочи, боль острой пилой резала руку, но я с ужасом осознал, что не слышу свой крик. Точно знал, что верещу на всю округу, но различал лишь шелест ветра в кронах деревьев, возвышающихся надо мной.

Боль росла подобно свежему красному цветку. Я схватил стебель и попытался вытащить его, но получилось так, что зеленый стебель стал больше похож на открытое лезвие ножа. Я лишь изрезал пальцы и влил новые капли боли в свою переполненную зелёную бутыль терзаний.

А стебель продолжал ползти извиваясь сквозь ладонь, точно обоюдоострая, слепая гусеница. Я попытался остановить его — и только заработал ещё одну рану, теперь на кончике пальца.

"Проснись! Просыпайся же, дурак!" Тут я понял, что сплю. Какой-то островок сознания взывал ко мне, сейчас спящему.
И я проснулся. Первым ощущением было отсутствие боли. Но стоило поднять руку к лицу, как я увидел зияющую красную рану на ладони, в самой ее мясистой части. И красную от крови траву подо мной. И боль — она мгновенно вернулась, точно такая же, как во сне.

Не помня себя от ужаса, я издал крик раненого зверя и бросился бежать со всех ног к выходу из оазиса.

Вылетев пулей из-под арки и подняв клуб пыли, я согнулся пополам, готовый извергнуть из себя все, что было внутри. Но... Внезапно боли не стало. Осмотрев ладонь, я не нашел никакой раны. Ни крови, ни повреждений, ни боли.
Только вчерашняя царапина на пальце, полученная здесь же, о железку, начала поднывать.

"Надо к нему вернуться", — решил я. Боли не было, но острое предчувствие, что она вот-вот снова явится, не отпускало. Возвращался я с опаской (может, и смешно звучит, но побудьте в моей шкуре — поймете мой ужас!), проверяя путь: сначала осторожно просунул сквозь арку палец той руки, что была "ранена" во сне, а потом и сам потихоньку вошел внутрь. Ничего не случилось.

-- Извин...те, но я не могу предост...вить прох...од.

"Твою мать!" — выругался я. И следом пришло озарение, чёткое и сильное, как штормовой удар ветра с песком в лицо. Так вот оно что... Вот для чего эти сны! Но смогу ли я...

-5-

Внутри оазиса продолжался день — странное светило, заменяющее солнце, упорно горело над головой, хотя снаружи уже наступила непроглядная ночь.

Ветер утих. На другой стороне Невы, во тьме, стали вспыхивать редкие огоньки — в уцелевших домах, землянках, грубо сколоченных лачугах.
Вдалеке надсадно выла собака — зловещий предвестник одичавшей стаи.

Я сидел на тёплом, ещё не остывшем от жаркого дня песке, прямо у арки входа, и апатично разглядывал огоньки на той стороне, медленно переводя взгляд к небу.
Сегодня оно расчистилось от вечной плотной облачности, и в ответ огонькам в домах на нём проявились звёзды.

Они мерцали в глубине космоса, напевая песнь бесконечности и холодного спокойствия.

Похоже, сны посланы в помощь. Как поддержка для получения нужного состояния, необходимого для прохода.
Они одновременно спасательный круг для утопающего или молоток для разбития стекла, позволяющий выбраться из горящего автобуса.

Так ли это? Во мне боролись противоречивые чувства. С одной стороны, я принимал эту гипотезу, видя в ней некий шанс.

А с другой... Зачем? Но этот вопрос перекрывался другим, не менее важным (как старшая карта бьет младшую): не попытка ли это отсеять тех, кто может выдержать? Сможет стерпеть. Найти наилучшего кандидата. Какое-то извращённо-садистское испытание ради обретения надежды.

Поразмыслив, я решил пока не спешить. Если это так, то возможность никуда не денется. Пускай это станет новым запасным вариантом, открытым мною по пути.

А пока я попробую всё сделать сам, не полагаясь на сны, насколько хватит сил.

Звёзды методично вещали на неведомом языке: то ли предостерегали, то ли отпевали, зная наперёд о грядущем.
Посидев ещё с минуту, я мысленно собрался и, уверенно проговорив про себя мантру "Я всё смогу!", поднялся и скрылся под аркой. Здесь, опасливо озираясь по сторонам и всем видом непременно ожидая расправы, я приблизился к роботу, а затем, протяжно зевнув, опустился на траву.

Глаза слипались, а впечатления минувшего дня тускнели, подступала дрёма.
А я её гнал, как шелудивую собаку, изо всех сил: то полежу, то встану. То выйду наружу, то вернусь. Решил, что спать буду снаружи. Или хотя бы дремать. Полноценно-то там не уснешь — надо следить за обстановкой. Всяко может случиться.

Так я и ходил — лунатиком — между ночной тьмой снаружи и вечным тенистым днём оазиса внутри. Отвлекал себя различными мыслями и задачами, стараясь выбирать не монотонные занятия, клонящие ко сну, а что-то разное и понемногу. То смерю длину дерева на глаз, то посчитаю количество шагов до выхода. Потом выйду на прохладный ночной песок, освежусь, похожу туда-сюда и вернусь. Время шло, катилось, плелось, ползло и бежало.

В оазисе я всё так же напряженно оглядывался по сторонам и старался ничего не касаться, особенно травы.
Если и ложился, то только прямо вдоль вытаптанной тропинки, где больше было грунта, чем растений.

Впрочем, окружающая обстановка, думалось, не несла никакой угрозы. Время тянулось, ничего не меняя. Я не спал. Вскоре откуда-то из зарослей кустов появились бордового цвета бабочки. Сначала они кружились небольшими группками, по две-три, над цветами у края тропинки, но затем их рой распался, и каждая затанцевала в воздухе сама по себе.

Я настороженно рассматривал эту калейдоскопическую сцену, постепенно успокаиваясь; напряжение отступало.
Облегченно вздохнув, я поднялся, но инстинктивно продолжал немного затравленно оглядываться по сторонам...

-- Вход раз...ен. Вам предо...тся два ча..а. Прошу соблю..и пред...ое время.

Это ожил робот, издав сначала привычное уже характерное потрескивание динамиком.
Как будто не разобрав его слов — точно они звучали на иностранном наречии, — я переспросил, ощущая себя глупцом. Тем не менее на деле всё понял с первого раза.

-- Не понял? Повтори.

-- Вход раз...ен. Вам предо...тся два ча..а. Прошу соблю..и пред...ое время.

Он сказал, и мне почудилось, что в механическом голосе появились раздраженные нотки.
У меня стремительно нарастала волна радости и счастья. Получилось! И так легко?
Может, я ненароком сделал или сказал что-то такое, что поспособствовало?

Или, может, потому что вел себя с ним учтиво? Не бил его, не раздражался, не накладывал новых шрамов на его железную грудь?

Улыбаясь и совершенно забыв про сон, голод и жажду, я буквально попрыгал на месте, а затем обратился к стражу снова:

-- Спасибо! Спасибо тебе, друг! Скажи, можно мне пройти не одному? У меня жена дома...

-- Вам дос...ен про...од на два ча..а. Не бо..ее трех субь..тов. Время до зак..ия про..да 01:59, 01: ...

О-о-о! От этой новости мое волнение достигло предела. Я засуетился, не зная поначалу, за что хвататься и куда бежать. В итоге, выйдя наружу, схватил рюкзак и побежал к мосткам. Тут же вернулся, почувствовав холодный металл обивки босыми ногами. Надел ботинки, скромно стоявшие у входа в арку, и вновь вернулся, затем спустился по скрипучей лестнице на ощупь, по памяти. Ведь ночь пока не рассеялась, окутывая всё угольной тьмой.

Прежде говорили, что здесь, в начале лета (как раз сейчас), стояли такие светлые ночи, что можно было идти без фонаря. Однако новая, послевоенная реальность всё изменила кардинально. Привычная смена времен года исчезла: теперь днем постоянно царит печная жара, а ночью наступает ледяной холод.

Внизу, на дне Невы, я пошарил в рюкзаке, достал фонарик и лихорадочно покрутил на нем ручку динамо-движка. Слабый жёлтый луч высветил иссохшуюся землю и заметался по ней, отбрасывая угловатые, резкие тени от трещин. Наконец луч упёрся в далёкий противоположный берег, тускло рассеявшись по сторонам.

Ступив с мостков на другой берег, я помчался, водя фонариком во тьме. Главное — добраться до редких городских фонарей, где глаза отдохнут.

Я бежал, считая секунды. Надо быстрее! Ещё быстрее! По моим расчётам, прошло уже значительно больше тысячи секунд.  В какой-то момент я сбился со счета.
Эта мысль, как удар тонкого прутика, подхлестнула, и я рванул изо всех сил.

У дверей квартиры, где мы жили с А., я остановился, согнувшись и упираясь в стену. Хрипло дыша, я подгонял себя: — Давай, скорее! Чего ты стоишь!

Прихожая, что должна быть тёмной в этот час — ведь А., разумеется, спала, — сияла. Свет лился из кухни, косо падая на дощатый пол.

Из кухни доносился тихий приглушенный смех А. Я мягко притворил дверь и, озадаченный, поплелся, не разуваясь, на кухню.

Ни я, ни А., честно говоря, не любили гостей. А уж тем более в разгар ночи.
Если бы это была моя мать, она пришла бы днём.

Повернув в микро-коридорчике и выйдя из прихожей, я вырулил на кухню и не то чтобы удивился. Не это было первое мое впечатление. В голове возник вопрос, прыгающий под черепной коробкой упругой дугой: "Что здесь происходит?". Наша кухня в шесть квадратных метров вмещала стол у окна и три табурета вокруг него.

Окно темнело, а лампа с треснутым стеклянным абажуром сияла с потолка. На табурете, стоявшем по правую сторону стола, ближе к старой облупившейся плите, сидел, развалившись, Н., а у него на коленях, нахально вытянув и обнажив ноги на табуретку посреди стола, сидела моя жена.
Она похохатывала и одной рукой гладила его жидкие, как пакля, волосы.
Увидев меня, они даже не шелохнулись. Вместо этого замолчали и уставились — оба — с немой укоризной: дескать, прервал наше уединение.

Во мне закипала слепая ярость — смесь ревности и звериной ненависти. Я стоял, и мне казалось, что я раздуваюсь, заполняя собой всё пространство. Появилось чувство, что я начинаю слепнуть, продолжая отчетливо видеть происходящее.

-- И чего пришёл? — её голос был подчёркнуто равнодушным. — Собирался же проход добывать. Ну как, добыл?

С этими словами она убрала ноги с табуретки, но осталась сидеть на коленях Н., лишь слегка запахнув халат.

В голове всё смешалось. Ни одной связной мысли — только оголённые, звенящие нервы, на которых А. играла свои дьявольские аккорды.

Тут оживился Н. Он осторожно ссадил мою жену на тот самый табурет, где только что покоились её ноги, опустил глаза и пробормотал:

-- Послушай... мы хотели тебе сказать... Я давно хотел... В общем... она уходит ко мне.

Произнес, а сам в глаза не смотрит, потупил взгляд, нервно приглаживая остатки волос на розовой полулысой башке. У него явно не было в планах участвовать в данной сцене.

А. немедленно подхватила его реплику:

-- Да, милый. Мы давно вместе с твоим драгоценным другом, — она игриво, с притворной нежностью, ущипнула Н. за щёку, коротко хохотнула, а потом резко повернула ко мне ледяное, неподвижное лицо и, глядя в упор, не мигая продолжила:

-- Ребёнок не твой. Это Н. постарался. Помнишь его отгулы? Так вот, не к родне он мотался, а сюда. — Лёгкий кивок в сторону спальни. Улыбка змеи, немигающий взгляд карих глаз, буравящий меня насквозь. — Твой верный дружок Н., оказывается, мастер на такие дела...

-- Ааааааааааа! Тварь! Сукааааа! — Красно-белая пелена заткнула глаза, и в ней тонуло всё: я уже не отдавал себе отчёта в действиях, я ничего не видел, не слышал, даже не чувствовал собственных ног, рук. Помню только, как рука сама схватила ближайшую табуретку, как пальцы сжались на круглых ножках, как я размахнулся и со всей силы обрушил эту импровизированную дубинку на А.

Табуретка острым углом расколола голову А. на части, страшно деформировав её. Произошёл жуткий взрыв брызг, и пространство кухни мгновенно потонуло во влажной красной вспышке. Сквозь собственный крик я смутно различил шлепки и щелчки падающих фрагментов черепа и чавкающие звуки налипания влажных комков на стены, на тёмное стекло ночного окна, на фигуру Н., который укрывался за вытянутыми в страхе руками.

Крик, не умолкая, перешёл в низкий звериный рык, когда я рухнул на колени перед почти обезглавленной А. Вцепился в её безвольную руку, прижался щекой, ощущая, как утекает из неё тепло, как уходят соки жизни, как опадает, будто сдувается мячиком её живот...

...как я стою на коленях за тропинкой, крича в оскале и держа в руках ветки куста.

-6-

Сквозь свой затихающий крик, я расслышал приглушенный, но четкий и ясный, без искажений голос робота:

-- Первая фаза теста пройдена.

Остающийся погруженным в реальность кошмара, я, зелеными ростками понимания, осторожно вылезал из него, и первая мысль услужливо подсказала: это сон.

Уснул ты.

Значит, все-таки отрубился. Не выдержал и уснул, видимо, прямо здесь, у кромки тропинки. Ффух!

В голове произошло разделение на две части: одна думала и переваривала слова железяки, а вторая мучительно пульсировала мыслями об А.

"Хорошо ли с ней? В порядке ли она?". Постепенно уверенность росла, по мере того как рассеивалась пелена забытья. Но черные гвозди сомнений — "Уж не сон ли это?" — нет-нет да и пронзали едва ровный фон размышлений.

Тут я вспомнил о ранке. О той, что получил, наступив на железку вне оазиса. Она сама напомнила о своем существовании небольшим саднением. Я присел на тропинку, закинул ногу на ногу, и точно: палец слегка нарывал. Я нажал на подушечку пальца — тот ответил сначала резким уколом боли, которая затем постепенно стихла.

Вот он, мой якорь. Моя кнопка, позволяющая понять, сплю я или нет. Даже здесь на секунду проявилась неуверенность, но повторное нажатие на ранку исключило её.

-- Какой тест? Что ты только что сказал?

Я стоял, глядя на робота почти вплотную, как задира. Железный охранник неподвижно молчал, никак себя не проявляя. Повторив свой вопрос несколько раз, я плюнул на бесполезное занятие и поплелся к выходу.

В моем привычном сухом, адски жарком мире вовсю наступило утро. Безветрие сменилось предчувствием бури: на северном горизонте я заметил признаки надвигающейся песчаной стихии. Мглистая белесая пелена начала слоями затягивать небо – это приближались тучи мелкой пыли, двигаясь параллельным курсом, вдоль русла Невы.

Вероятно, через час буря будет здесь, если только не изменит направление или не иссякнет в пути. "Тест", – это слово я расслышал отчетливо. "Какие, к черту, тесты? Должно быть, информация предназначалась не мне. Вот только произнесено было до странности внятно…"

Вопросы роились в сознании, но я, признаться, несколько успокоился, очнувшись от ночного кошмара.
Тем не менее, в глубине души я продолжал беречь мысли об А. Она поселилась там, и я не возражал.

Сердце екнуло, когда из мусорной кучи метнулась облезлая, тощая крыса. Мелькнув быстрой тенью, она замерла, приметив меня у арки, ведущей в оазис. Мгновение она изучала меня маленькими глазками, затем стремглав унеслась к мосткам и скрылась в норе.

"Так вот оно что – меня тестируют. Ну конечно!" Я хлопнул себя ладонью по лбу. Может, кошмарная составляющая снов – это и есть проверка на адекватность реакции?

Нормальный ли человек просит убежища в ином мире? Вот что они хотят выяснить, прежде чем решить, пускать меня туда или нет. А что, если бы я, к примеру, повел себя иначе в той ситуации, с которой столкнулся дома? Не вышел бы из себя? Да.

Тогда многое объясняется, становится проще и легче. Это как если фокусник, убирая платок со шляпы, показывает зрителям белого кролика. Финальный аккорд разрешил напряжение ожидания. Круг снова замкнулся.
Другой вопрос, как он это делает. Механизм фокуса здесь не важен.

Осознание истинного положения вещей – а интуиция подсказывала мне, что я не ошибся – принесло невыразимое облегчение и покой. Можете тестировать сколько угодно – теперь-то я готов выдержать все.

-- Ты недавно пробормотал что-то о тесте? И не отвечаешь мне с тех пор. Ладно, хрен с тобой. Пропусти меня, я в опасности.

Робот сразу среагировал, его искусственные глазницы налились желтым светом:

-- Здрав...те! Извин...те, я не могу предо...вить про...ход.

-- Да чтоб ты подох! Ублюдок железный!

Кулак, занесённый над израненной грудью механизма, застыл  в воздухе. Одной мыслью я остановил негодование.

"Не надо. Он не при чем. Всего лишь пропускной пункт. С таким успехом можно пойти колотить мостки за то, что они хлипкие и качаются."

-- Расскажи хоть, за что я страдаю? Покажи хотя бы на секунду-две, куда я направляюсь. Я ведь не один. У меня беременная жена. А здесь, сам понимаешь, будущее туманно. Или как тебе...

Робот снова ожил, его оптические окуляры заморгали не желтым, как обычно, а пронзительным белым светом. Мне пришлось отвести взгляд от режущего сияния, и я заметил краем глаза движение впереди. Арка прохода моргнула и мельком явила не растительность за собой, а до боли знакомый мне пейзаж.

Точно… Это был он. Вот это да! За аркой стоял наш с матерью дом. Именно такой, как в моем детстве. До того как мы переехали с матерью на другой конец города. Где теперь наша с А. квартира. Вскоре после смерти отца. Через пару месяцев, насколько я помню.

Вид на дом открывался немного сбоку, через дорогу. Нет, постойте... В моих детских воспоминаниях эта дорога была вся в рытвинах и ямах, а теперь передо мной лежала ровная, асфальтированная полоса.

На противоположной стороне, откуда открывался вид, стояло еще одно полуразрушенное здание. В детстве нас, детвору, родители пугали, что там, в одной из квартир, обитает висельник – чтоб не шлялись по заброшке лишний раз.

Пейзаж поражал богатством красок: чистое голубое небо, а перед входом в парадные нашего дома — зеленая лужайка с маленькими кустиками и искрами цветов. Здесь отсутствовал тот охристый цвет, что давлеет над нынешним миром.
А воздух... Он удивлял своей свежестью и был заметно лучше того, что я вдыхал в оазисе.

У дома играли дети в песочнице, мимо проехал человек на велосипеде в странных брюках длиной не ниже колен.

Опять уснул, что ли? Нагнулся, подсунул руку под большой палец с ранкой и нажал. Игла боли пронзила его, я сморщился, но продолжал глядеть на арку. Нет, картина моего дома из детства не ушла и не распалась.

-- Получается, этот иной мир – он точно такой же, как наш, только зеркальный и лучше? Это же мой дом, да?

-- Да, -- коротко подтвердил робот.

-- Можно пройти?

-- Дается пол..аса. Две мин..ты на про..д. Через пол..аса про..д зак..тся вы вернетесь н...д.

Не дожидаясь финала реплики механизма, я дерзко шагнул сквозь мерцающий свод. Тотчас тело пронзило удивительное чувство невесомости – точно спали невидимые путы, и я стал легче, свободнее, а на душе необъяснимо посветлело.

Я уставился на свои руки; очередной приливной волной подступило ощущение ирреальности – будто я провалился в искажённую, гротескную версию детства. И сам я был мал.

Однако нет. Это были мои руки. Мой рост.Несомненно. Вот он, на костяшке указательного пальца – белёсый росчерк шрама, память о ранении двухлетней давности. Тогда, на раскопках, я неосторожно наткнулся на острую ржавую арматуру.

Отойдя от арки по направлению к дому, я оглянулся. С этой стороны портал выглядел так же, и сквозь него виднелась тропинка, нависающие сбоку кусты и неподвижный силуэт робота справа.

Дальше дорога плавно поднималась в гору и огибала дом. Улица казалась удивительно живой, наполненной людьми. Кто-то неспешно шел по тротуару, кто-то толпился у входов в мелкие лавки, слышался негромкий гул разговоров и звуки повседневной жизни.

Я перешел дорогу и направился к парадной, которая выглядела точь-в-точь как та, что запечатлелась в воспоминаниях моего детства.

Густой, знакомый до боли полумрак подъезда, причудливый узор изломанных теней на стёртых ступеньках, и этот неповторимый букет ароматов – тёрпкая древесина, свежая краска и дразнящие запахи домашней стряпни.
Я миновал два лестничных пролёта, каждый шаг погружал меня в калейдоскоп запахов-воспоминаний.

Да… вот она. Эта самая площадка. Здесь, если только сознание не играло со мной злую шутку, и располагалась наша квартира. Геометрия пространства иномирья казалась удивительно  точной копией.

Но какой-то неуловимой детали недоставало… Ах да, свет. В детстве он здесь, помнится, играл кирпично-красными отсветами. И душным воздухом, наполненным взвесью пыли пополам с песком.

Не успел мой палец коснуться кнопки звонка, как дверь бесшумно отворилась сама, образовав узкую щель, сквозь которую можно было разглядеть фрагмент прихожей.

Коротко скрипнув дверью, я вошел и тотчас понял: всё-таки я сплю. Во-первых, потому что дверь резко захлопнулась за мной, как от сильного сквозняка, и свет в длинном коридоре приобрел знакомый, красноватый оттенок. А во-вторых, я  совершенно ясно помнил и знал, где нахожусь и что здесь произошло.

-7-

Я инстинктивно повернулся к двери, чтобы уйти, но двери не оказалось. На ее месте простиралась все та же стена прихожей с теми же зелено-белыми обоями. Орнамент навсегда впечатался в память: концентрические псевдоспирали-завитки — растительный символ исчезнувшего мира. Он так и не стал близким и родным, а промелькнул рядом тихим призраком, двигаясь параллельно, и незаметно канул в кювет.

Там, дальше, за поворотом длинного коридора. Когда-то я здесь катался на велосипеде, мне было года три. Отец научил. Здесь он меня и научил: держал велосипед за руль, нагнувшись ко мне, и толкал его, давая напутствия.

Там, дальше, за поворотом. Я еду на моем маленьком синем велосипеде. Поворачиваю. А я иду туда, за поворот. Маленький я исчезает, и остаюсь только я, тридцатипятилетний.

Там, дальше, за поворотом, есть еще предбанник, ведущий на кухню, со стеклянной дверью, которая всегда была открытой. Сейчас здесь, на дощатом полу цвета ржавчины, разбросаны осколки — мерцающие, как слезы.

А среди них, в пространстве небольшой кухни, разыгралась статичная сцена.

Три человека. Мать лежит на полу на спине, замерев в немного вывернутой позе, запрокинув голову назад.
Она застыла в момент падения от удара человека, который замер в воздухе в стремительной позе: жилистая рука, сжатый белый кулак с покрасневшими от крови пальцами.

Ноги описывают неравнобедренный треугольник. Вторая рука вывернута назад, и кисти не видно — она закрыта полуснятым рукавом той самой коричневой кожаной отцовской куртки. А за конец рукава ее держит двумя ручками маленький паренек лет десяти. Держит её, упираясь пятками в пол и зажмурившись, кричит. Это я.
Мой старик был неплохим человеком.

Таким я помнил его до этого самого момента. В детстве он старался заниматься со мной, не перекладывая эту обязанность на мать. Он привил мне любовь к книгам: каждый вечер, сидя на краю моей кровати, он читал мне перед сном. В Питере сохранилось несколько действующих заводов, и отец работал на одном из них мастером и инженером участка. Там пытались наладить производство сельскохозяйственных машин.
Мне так и не известно (и, к глубокому сожалению, неизвестно до сих пор), что в действительности произошло в тот день.

Моя мать с того самого времени упорно уходит от любых разговоров на эту тему. Я также стараюсь не поднимать этот вопрос. Мы оба тщательно избегаем его, как и А. Она больше оберегает в этом меня. Не бередя лишних болезненных воспоминаний.

В тот день я играл на улице: с местными ребятами мы то гоняли мяч, то прочесывали близлежащие развалины в надежде отыскать какие-либо довоенные артефакты.
Таковых не сохранилось, и наши мечты чаще обращались к кладам — мы воображали, что они могли быть спрятаны в покинутых квартирах.
Уже на пороге нашей квартиры я остро почуял неладное. Это воспоминание настолько отчетливо и неизгладимо, что покинет меня, лишь когда я сам сойду в могилу.

Первое, что донеслось до моих ушей, — это крик. Резкий материнский взвизг сменился чем-то худшим — монотонным, надсадным, всепоглощающим воем, от которого рушились стены.

На кухне я застыл, увидев страшную сцену: отец, стоя спиной ко мне, с размаху ударил её кулаком, отправив на пол в коротком полёте. Раздался шлепок, пронзительный взвизг и глухой звук удара о поверхность. Она сломала тогда два ребра и нос.

Вы знаете, что было дальше. Я пытался остановить его — хватал, умолял, просил. Он лишь сверкал глазами, оборачиваясь ко мне, и продолжал бить её, теперь лежащую на полу, ногами.

Он был сильно пьян — редкое для него состояние. Пьян и зол. Той нечеловеческой жестокостью, что наполняет существ, лишившихся разума. Они превращаются в машины — бездушные автоматы, роботов.

Его сочащийся из всех пор гнев, как заразная болезнь, передался мне, но смешался с отчаянием и чётким осознанием: время — враг, а не помощник. Ждать нельзя.
Я и не стал этого делать. На тумбочке у плиты, слева от меня, лежал нож из мойки — грязный, вероятно, в остатках сыра или масла. Схватив его, я с размаху всадил клинок в правый бок отца.

Он издал глухой звук – стон, смешанный с удивлением – и повернулся ко мне, вытаращив глаза. Удар ножом отрезвил его, изменил. Уже тогда я думал и жалел, что на месте ножа могло быть что-то менее летальное. Но под руку попал именно он. Я думал об этом. Вы не представляете, сколько и как я крутил в голове эту сцену. Правда, со временем она стиралась, превращаясь в набор механических действий, в голые функции: взял, сжал до боли в ладони, ударил.
Помню, как он входил: сначала легко, затем тяжелее и снова легко. Нож вошел по самую черную ручку в тело.

-- Сынок...

Он хотел что-то еще сказать. Рот был открыт, и он судорожно хватал им воздух. Я видел. Но так и упал рядом с матерью, свернувшейся в позу эмбриона. Не молвил ни слова.

Во сне я вновь проживал эту сцену, заново ее переживая. Она застыла на неподвижном фоне кухни, как ожившая виртуальная картина. Стоп-кадр, где фигуры застыли в своих крайних позах. Лишь щелчок пальцев стороннего наблюдателя — и всё оживёт. Начнется и закончится.
 
-- Сынок… Здравствуй, сын. Вот мы и снова увиделись.

Отец разговаривал со мной – со мной, нынешним, уже взрослым. Он говорил, по-прежнему оставаясь ко мне спиной, так что я не видел его лица.

Стоял в той же стремительной позе после удара — кулак вытянут вперед, спина скручена, одна нога отставлена назад.
Тем не менее, он обращался именно ко мне, в то время как рядом, несколько ниже, находился другой я – маленький мальчик, кричавший во всю глотку. Никаких иных звуков не было. Только голос отца.

Тот голос, что я уже и подзабыл, – хрипловатый баритон с ярковыраженным "р". Уже зная, что я во сне, я все еще не совсем понимал, нужно ли мне отвечать.
Для чего это все? Ответ, как и полагается во сне, мне дан не был. Он находился на той стороне реальности – на том недостижимом крае сознания, где тонет разум, опьяненный сном.

-- Как ты поживаешь? Как мать?

-- Лежит вон под твоими ногами, – тут я не мог молчать.

Было слышно, что он тяжко вздохнул, и продолжил:

-- Да, знаю я, сынок. Знаю, что виноват… Думаешь, не размышлял об этом? Думал все то время, пока падал на пол. Мне этого оказалось вполне достаточно. А ты поставил точку. И правильно сделал.

-- Ты можешь мне сказать, зачем ты стал бить мать? Что здесь произошло, когда я пришел? Ведь ты же никогда раньше не поднимал руку – ни на нее, ни на меня?

Я выпалил разом все вопросы, что мариновались внутри меня годами. Они уже устали ждать в тесной клетке. Он молчал. Довольно долго.

-- Ведь ты понимаешь, что в итоге будешь должен запустить весь процесс снова? А, сын? Знаешь? Тебе надо всего лишь щелкнуть пальцами. Какими — на твой выбор. Указательный и большой? Или большой и безымянный? Давай, ты сейчас сделаешь этот выбор и сразу щелкнешь...

-- Ответь. Ответь хоть что-нибудь. Мне кажется, я имею право на это. Больше двадцати лет я оставался в полном неведении, и мать молчала...

-- А она все равно ничего бы не сказала. Потому что ничего не знает. Для нее мой срыв оказался неожиданностью. Кстати, и для меня тоже.

-- Ты застал ее с кем-то другим? Узнал об измене? Что случилось? Скажи же ты прямо! Прекрати юлить хоть здесь, во сне!

-- Сынок, лучше щелкни уже пальцами. Больно только в самом начале, доли секунды. Потом... Там нет ничего. Там ничто. Вот ты сюда приперся как гость, требуешь от меня... а я каждый день это проживаю. Я всегда здесь и жду, когда кто-нибудь щелкнет пальцами. Придет сюда, на кухню, и щелкнет. Ведь сам я не могу, вот и приходится ждать.

Я неимоверным усилием воли заставил себя растопырить пальцы на обеих руках. Они сами скручивались и пытались принять нужное положение, чтобы совершить щелчок.

-- Ага! Чувствуешь? Руки тебя не слушаются. Да, сынок? Ну, значит, скоро.

-- Ты же был моим отцом. Ты же любил меня. Ведь иначе и быть не может. Я не верю, что могло быть иначе.

-- Сколько тебе сейчас? Тридцать? Больше?

-- Почти тридцать пять.

-- Взрослый уже. Сколько лет прошло, господи! А для меня все это один день. Хорошее утро, настроение было неплохое, а потом, по-моему, было начало первого.

-- Или час дня. Неважно.

Я смотрел на его спину, застывшую в момент удара. Складки коричневой кожаной куртки ловили блики светло-оранжевого света, струившегося сквозь узкую щель между занавесками.
Вглядывался в затылок, где короткие волосы серебрились сединой.

-- Ответишь мне?

Он тяжко вздохнул, переводя дух:

-- Ты ведь не успокоишься, сын. Я понимаю, ты жаждал ответов. А если они тебе не понравятся? Если они перевернут всё, что ты знал? Так и выйдет. Поверь.

-- Насчёт веры ты опоздал, папа. И знай: я не собираюсь тебя прощать, так, на всякий случай. Раньше меня тяготил
груз, пока я не смирился с тем, что здесь произошло. Принял это как единственный выход и обрёл покой. Тогда я не рассуждал — руки сами нашли путь. Мои вопросы — лишь любопытство, не более. Ты ждал иного? Что я стану просить прощения? Да?

-- Конечно нет! Ты знаешь меня, как я знаю тебя. Плоть от плоти, мой дорогой. Мой сын не из сентиментальных плакс. Хорошо. Загляни в коридор, на тумбочку у входа.

-8-

В коридоре я невольно обернулся, опасаясь, что эта сцена растворится, исчезнет без следа. Но нет, застывшая, подобная сюрреалистической скульптуре, композиция и не думала исчезать. Они ждали. Все участники замерли в оцепенении ожидания. Отец ждал.

Справа, там, где обычно находилась входная дверь (теперь её место занимала сплошная стена, оклеенная обоями), стояла светло-коричневая тумба с облупившимся лаковым покрытием.

Как правило, её столешница всегда пустовала, если не считать серой корзинки для ключей, монет и других мелких предметов. Но не в этот раз.

Подойдя вплотную, я смог разглядеть лежавшие там темные предметы: туго свернутый канат и черный пистолет, чьи отбитые края на рукоятке обнажали металлическую основу под слоем покрытия.

Как и положено, пистолет был тяжелым, снят с предохранителя, с патроном в патроннике. Магазин был полон блестящих, латунных цилиндров. Взяв предметы в руки, я вернулся на кухню.

-- Я правильно все понял? -- спросил, а сам, без сомнений и даже без его не столь уж необходимого подтверждения, уловил суть.

-- В целом, да. Были колебания, но...

-- Кого ты хотел убить первым? Мать? Меня? Или в каком-то определенном порядке?

Я обошел отца и встал сбоку напротив его фигуры, застывшей в динамике удара. Лицо его было перекошено, двигались только губы:

-- Не знаю, сын, не знаю. У меня не было плана, а уж тем более такого. Это было наваждение и, как следствие, непреодолимое желание сделать то, что мне тогда казалось необходимым. Ужасное, неестественное моей натуре, но нужное. Carpe Diem["Carpe Diem" (Лови момент) - Это знаменитое латинское изречение из оды Горация. Оно призывает наслаждаться настоящим, жить сегодняшним днем, так как будущее неопределенно, а прошлое уже не вернуть. Упущенный "сейчас" может означать упущенную возможность навсегда.]

-- Почему пистолет и веревка? Ты выбирал?

Отец усмехнулся так неприятно, что захотелось его ударить. Руки мои, кстати, снова пришли в неконтролируемое движение, и пальцы уже стремились сложиться подушечками вместе, готовясь к щелчку.

-- В итоге я склонялся к пушке. Себя — в конце. Никакой особой очередности не существовало. Повторюсь, что это было спонтанным решением, пускай и подкрепленным неким знанием. За руками следи!

-- Он крикнул в конце тирады, и я действительно почувствовал, что мои пальцы одеревенели, а их сложенное в шепотку положение стало не разомкнуть.

-- Убери руки за спину, так легче будет. Там и разомкнешь. Послушай сейчас внимательно, что я тебе скажу. Времени у меня крайне мало, мне не дадут сказать тебе даже часть впрямую, поэтому давай немного обманем их и сыграем в угадайку.

Я положил моток веревки и пистолет на кухонный стол, край которого алел кровавыми брызгами. Оставив предметы там, вернулся к отцу и остановился вплотную к нему.

-- "Их" — это кого? Ты сказал "обманем их".

Отец помолчал немного и произнес через силу:

-- Я смогу тебе сообщить это только в конце, потому что не успею — ты щелкнешь пальцами, и все закончится на сегодня. Повторюсь, мне не дадут напрямую сказать тебе то, что я хочу.

-- Хорошо, еще, ты сказал, что для тебя это происходит каждый день? То есть я тебя убиваю здесь каждый день? И о ком ты сказал: "...пока не щелкнут пальцами"? К тебе кто-то ходит сюда?

Отец немного приободрился от моего вопроса:

-- А это... это не вопрос, скажу. Для тебя это сон, не такой нормальный сон, когда ты пришел уставший, или в конце дня почитал и, к примеру, заснул. Это сон с попыткой увидеть другую реальность. Продукт "оазиса", проникающий регулярно и вне своего маленького живописного островка.  Как круглое окно в каюту или взгляд в аквариум, чтобы понаблюдать за его жизнью. Выбери, что тебе больше нравится. Вот здесь помоги мне: куда, вернее, зачем ты шел к роботу? Только за руками следи, за руками.

-- Чтобы попробовать пройти за арку в другой мир. Попросить его пропустить. В параллельный мир... Уууу! —
На этом слове мне стало неимоверно трудно сдерживать руки. Я вывернул их за спину и вытянул, что есть сил.

Со стороны я, похоже, выглядел как неуклюжая, абсурдная скульптура: человек, чьи руки вытянуты назад, словно сцепленные невидимыми наручниками. А их не было.

-- Вот оно. Ты сам ответил на свой же вопрос. Для тебя это подобие сна, а для меня – мой нынешний дом. И во сне многие, кого я знал при жизни, продолжают приходить. Мать твоя тоже здесь была.

-- Когда? Давно?

-- Понятия не имею. У меня здесь нет временной шкалы, как и самого понимания "времени". Для меня каждый день начинается одинаково и заканчивается точно так же, как и предыдущий. И все вокруг одно и то же, из раза в раз. Наверное, это можно назвать петлей – повторяющейся петлей неизменных событий. А мать… Она пришла, постояла, посмотрела, ничего не сказав. Долго так стояла. Потом щелкнула пальцами – и всё. Друзья приходят. Разные: кто из детства – тех уж тоже нет, – кто с работы, с завода. А бывают дни, когда никого нет, но действие все равно заканчивается. И пальцами щелкает кто-то другой, я его не вижу, только слышу. Щелчок. Ладно, давай продолжим, где я работал?

Я на время задумался, перебирая обрывки воспоминаний:

-- На заводе… их несколько осталось в Питере. Помню, по разговорам, ты работал на бывшем машиностроительном. Вы его восстановили и переделали на упрощенную схему. Так, по-моему?

-- Почти. В целом верно. Однажды мы разбирали заваленный цех и там нашли… как же называется помещение с дверью?

-- Комнату? – пальцы свело, я зажмурился от боли.

-- Ага, именно. Откопали, открыли. И это было непростое занятие, скажу я тебе! Дверь тяжеленная, несколько замков – пришлось её резать. Два дня ушло. Внутри оказались столы, компьютеры и что-то вроде площадки у дальней стены прямоугольного помещения. Попробовали включить машины: все, кроме одной, были мёртвые, только один компьютер заработал. Но не непонятно ни черта. Похоже на программу для станков ЧПУ, но слишком запутанная. Месяц бились – я да друзья мои – и потом, в духе Бритвы Оккама, нашли путь попроще. Запустили программу уже правильно… и что мы увидели, расскажи?

Он обратился ко мне, а я уже знал ответ, догадывался. Но ждал. Пальцы скрючило, почти вывернуло, они сцепились в один неделимый, напряженный монолит.

-- То, что за аркой? Пальцы пришли в движение. Они лихорадочно задвигались в воздухе, потому что я улучил момент и успел растопырить их. Если бы я этого не сделал, то точно совершил бы щелчок.

-- Догадливый мой мальчик!

-- Не говори так. Мне неприятно.

-- Но ведь это правда. Ты мой сын, как бы ты ни отрицал этого. Может прозвучать для тебя слишком невероятно и жестоко, но я собирался поступить так, как задумал, именно из-за тебя. Мне претила сама возможность того будущего. Того... когда я увидел... когда мы увидели... скажи за меня.

Я не видел пальцы своих вывернутых назад рук — они, казалось, были похожи на узловатые корни дерева, — но по силе боли в них представлял, что они совсем побелели.

-- Запустили программу, и что-то появилось на площадке?

-- Я не могу кивнуть и ответить "да". Ты понял. Дальнейший наш разговор будет похож на путешествие по заминированному полю, на котором сложно определить, где скрывается мина. Следующий шаг вполне может оказаться последним: ты очнёшься у робота в оазисе, а меня убьет твоя детская вариация – уже неизвестно в который раз. А на следующий день все повторится. Только уже не с тобой.

Я пытался сообразить, как продолжить наш диалог. Его прямые ответы были невозможны, а я не очень понимал то неизвестное, что они могли увидеть в тайной комнате на разрушенном заводе.

Это явно выбивалось из привычного, иначе отец не смог бы пойти на такое. О чем он говорит? О будущем? Не о мире за аркой?

-- Ты сказал "будущее"? Будущего именно у нас, здесь? А не в мире за аркой?

Отец молчал, а я представлял, как он пытается придумать пазл ответа — понятный мне и безопасный для ситуации.

-- Твой путь размышлений выбран верно. Представь тёрку. Сыр, о неё трут, или овощи — ту же морковку. Или забор, но не глухой, а весь усеянный отверстиями. Так вот, тёрка или тот же забор — это то место, где ты сейчас. Я имею в виду не оазис, а то, что за его пределами. Вник? Да? Хорошо. Так вот, отверстия... Помоги мне.

-- Мир за аркой. А причём здесь будущее?

Боль в пальцах снова усилилась, хотя, по-моему, и без того было чересчур. Я еле терпел.

-- Одно и то же. Нечто постепенно сливающееся. Добавь в чай молоко.

-- То есть ты хочешь сказать, что мир за аркой — это и есть ближайшее наше будущее? И оно совсем не то, каким его представляют в рассказах? Значительно хуже?

-- Киваю утвердительно.

-- Настолько, что ты замыслил убийство?

-- Еще один кивок головой.

Интересно, как добиться деталей. Отец, словно читая мои мысли, опередил меня:

-- Сын, если хочешь, чтобы я раскрыл всё подробнее и сразу, то мне придется делать это быстро, и итог предсказуем. Ты щелкнешь пальцами, и случится то, о чем я предупреждал. Поэтому через догадки и намеки. Или попрощаемся, и я всё выскажу.

-- Давай еще попробуем.

-- Хорошо. Тот мир иной. Там ты не принадлежишь себе. Ты... Как появляются бабочки? Знаешь их цикл? Всё начинается с того, что взрослая бабочка откладывает яйца на листья или стебли. Из яйца вылупляется гусеница — личинка, чья задача — есть и расти, пожирая листья. Её питают растения. Но там листья это ты. Помнишь соседа, М.?

Конечно, я его помнил. Он жил в нашем же доме, этажом ниже, однажды пришел с работы, поел, прилег почитать, уснул и не проснулся. Нет, не умер, а впал... Как это сказал врач? Да, в коматозное состояние. Врач осмотрел его и, разведя руками, сказал, что ничем не поможет. Нет никаких возможностей. Так М. пролежал некоторое время, неделю может, жена его за руку держала, а потом он умер, задохнувшись.

-- Не совсем, конечно, листья. Все вместе. Скажем, и листья, и гусеница слиты воедино. Одна часть питает другую...

Уууу! Терпеть уже невозможно! Пальцы стали гореть, как ошпаренные. Я уже не мог ни о чем думать, кроме этой жгучей боли в них. Вывернул руки вперед – суставы хрустнули – пальцы, скрюченные и переплетенные, образовывали форму острого клинка. Тем не менее, отец продолжал:

-- После того как гусеница наестся вдоволь, она превращается в куколку. Внутри куколки происходит настоящее чудо: тело гусеницы полностью перестраивается, формируются крылья, ножки и другие части тела бабочки. Происходит полное превращение одного существа в другое.

Я слушал отца, но вполуха, безумно до невменяемости хотелось сомкнуть ладони, упасть на пол и лежать так, пока все это не закончится. Резко обернувшись, я преодолел то небольшое расстояние, что меня отделяло от поверхностей кухонных тумб, и со всей силы впечатался в одну из них пальцами.

Раздался хруст, я разлепил сжатые веки. Похоже, я сломал несколько пальцев. Указательные и средние — точно: они неестественно выгнулись в сторону, в районе сустава на проксимальной фаланге. Но боль ушла. Все случилось ровно наоборот: сломав пальцы, я избавился от боли. Отец, видимо, каким-то образом знал о случившемся.

-- Ты выиграл нам немного времени. Молодец, сынок! Там, в том мире, происходит превращение людей в другую форму, в несколько иной вид. Это тоже люди, но бесполые, андрогинные существа, наделенные иными качествами. Некий симбиоз человека и машины. Биоробот — хотя, наверное, это неправильно. Скорее, люди с заданными параметрами. Необходимыми для неизвестной нам цели. Сынок, потерпи немного!

Сломанные пальцы на глазах стали возвращаться в исходное состояние. Появилась боль, к которой примешались новые, невыносимые нотки. Я сглотнул. Пот капал с моего лба на пол, образуя круглые блестящие островки влаги.

-- Твой мир сейчас постепенно сливается с тем миром, что враждебен нам, людям. Видишь, появились оазисы, робот и так далее. Ты думаешь, что это было всегда, с момента войны. Нет. Так вам лишь дали это понять. На самом деле, еще лет двадцать назад это началось. Мы сами это пустили сюда. Там, в той комнатушке...

-- Ааааа! Не могу, отец!

-- Прости меня. Скоро этот процесс закончится. Слияние произойдет, и...

Я щелкнул указательным и безымянным пальцем. Сцена тотчас пришла в движение. Кухня наполнилась звуками: резко проявился мой детский крик, шарканье и свистящее дыхание отца, тихие стоны матери, затем — уменьшение моего крика, дуновение воздуха от моего поворота к тумбочке, звон клинка ножа о край (я задел им тумбочку самым краем — на ней, должно быть, остался след от масла или того, чем там был испачкан нож). Последовал чавкающий звук входа клинка ножа в тело отца. И продолжающийся на одной ноте крик моей детской вариации.

Отец упал с наполовину сухим, но жестким стуком рядом с матерью. Десятилетний я замолк, оцепенев, глядя на его тело. Развернувшись на спину, он отбросил одну руку на пол, а вторая легла на бок матери. Она вздрогнула и пугливо взглянула на Десятилетнего меня. Черная, блестящая ручка ножа торчала из его правого бока, и под ней растекалась темно-глянцевая лужица.

Отец смотрел на меня — не на детский вариант, а на меня, пытаясь что-то сказать, шевеля губами, но я ничего не слышал. Я стоял, прислонившись к кухонной тумбе с мойкой. Звук снова полностью убрался восвояси. Я не слышал ни его слов, ни слов матери, обращавшейся к моей младшей копии. Меня никто не замечал, кроме него.

Наконец он слегка приподнял руку над полом и, медленно выпрямив указательный палец, указал на что-то позади меня.

Повинуясь безмолвному указанию, я обернулся и замер в изумлении — вместо привычной кафельной стены передо мной развернулось нечто невообразимое.

Реальность трансформировалась, являя непонятную, но странно знакомую картину, пробуждающую неясное чувство дежавю. Мой взгляд скользил по ровным рядам белых продолговатых форм, напоминающих гигантские рисовые зерна, выстроенные в безупречном порядке. Когда зрение адаптировалось, я осознал, что наблюдаю эту сцену с большой высоты. В тот же миг, будто в ответ на мою мысль, перспектива изменилась — картина приблизилась, позволяя детально изучить эти загадочные объекты.

Теперь я ясно видел длинные, сплющенные с двух сторон капсулы с полупрозрачной верхней оболочкой. Под этой полупрозрачной мембраной проступали очертания человеческой фигуры с неестественно белой кожей.

И мой разум будто разорвало пополам. Одна половина моего "я", словно вырванный из глазницы глаз, продолжала наблюдать за разворачивающейся сценой на кухне, в то время как вторая устремилась в иное пространство — калейдоскоп постоянно сменяющихся сцен и событий.

Удивительно, но в обоих реальностях текла полноценная жизнь. Поразительнее всего было то, что я с абсолютной ясностью воспринимал оба мира одновременно. Каждая из этих реальностей ощущалась глубоко родной и безупречно знакомой, словно я всегда существовал в обеих.

В первой реальности маленький я, поддерживая мать под руку, помог ей подняться, но она тут же рухнула на колени перед отцом и, разразившись рыданиями, судорожно прильнула лицом к его груди. Я застыл подле неё, безмолвным свидетелем и участником произошедшей драмы.
На втором "полотне жизне-наблюдения", если можно так выразиться, предстала картина мокрого покрытия, очевидно, только что прошел дождь. На ней выстроились безупречно ровными шеренгами те самые люди с белоснежной кожей, которых я прежде наблюдал в капсулах. Бесчисленные ряды этих существ уходили за горизонт, сливаясь в белоснежное море.
Во главе этого собрания, на возвышающемся помосте, в массивном чёрном троне восседал такой же белокожий человек — но явно обладающий властью. Он сидел, немного лениво развалясь, и что-то методично вещал недвижимой толпе внизу.

Я знаю, что происходит и там, и там. Здесь кухня: мой отец еще жив, но уже без сознания, и я чувствую, как жизнь его уходит, подобно песку, сдуваемому ветром с дюны. Эта часть меня огорчена, подавлена и сломлена. Я больше ему ничего не скажу. Эмоции из прошлого, его воспоминания и ощущения, оторвались невидимым облачком из разума десятилетнего меня и смешались со мной нынешним. Я боялся, я страдал, я ничего не понимал. Не принимал. Я ничего не сделал.
"Это не я. Это сделал не я."
"А кто же?" — вторило ему мое взрослое "я".
"Нет, нет, не я!" — пищала уже в истерике молодая копия.

В ином месте нас напутствует Абсолют перед стартом. Мои ощущения сейчас уже такие далекие, как растворившийся турбулентный след на небе, а эмоции несколько притупились из-за снов. Если приглядеться, то можно разглядеть меня. Вон он я, в десятом ряду, почти посередине. Это ряд нашей касты. Все мои собратья горды и рады ознаменовать путешествие к Новому Дому. Мы, как и полагается нашей касте, в моменты, когда нас посещает Абсолют, сливаемся разумами и думаем как один огромный организм. Организм, посвященный только одной цели — служить. Служить Абсолюту.

Переведя взгляд на "кухонную плоскость", я увидел, что на полу осталась лишь неподвижная фигура отца, раскинувшего руки в стороны, — он лежал в распахнутой кожаной куртке, темных брюках и испачканных коричневых ботинках. Кровавое пятно под рукояткой ножа сильно расплылось, захватив пространство под его ногами. Оно продолжало шириться: тонкая струйка, выбрав момент и устремившись по небольшому наклону пола, метнулась к кухонным тумбам.
Недвижимый взгляд отца был безмолвно устремлен в серый потолок. Из окна сквозь занавеску просачивались оранжевые лучи закатного света, отбрасывая на пол и стены причудливые тени. Солнце сместилось и теперь било прямо в окно.

-- Отец! Папа! Я ведь так ничего тебе и не сказал… Ты пойми, я хотел бы тебя простить. Да, именно так. Но ты уже никогда этого не узнаешь. Я не смогу сказать тебе это в лицо. В твое живое лицо. Позволь хотя бы мне сказать это вслух. Вдруг ткань пространства действительно колыхнётся, и, если ты все еще витаешь где-то поблизости, то почувствуешь эти вибрации. Ведь правда же? Да?

Жаркое дуновение, как пустынный ветер, коснулось лица. И исчезло, сменившись видом нашей с А. квартиры.

Недавно поженились. Лежим, мокрые, в постели. Она стыдливо укрыта простыней до подбородка, а я, бесстыдно обнажен, лежу царственно, тяжело дыша после любовной гонки.

Возвратившись на другой "Экран", я лицезрел сцену "Приношения Жертвы Абсолюту Ради Новой Жизни". Это происходит, когда настает время для членов низших каст покидать существование в физическом теле. Их отправляют в биореактор для распада и последующего воспроизводства новых членов наших общин.

Я, все еще наблюдающий эту сцену, но некогда благодарный и гордый увиденным, теперь ощущаю совершенно другие чувства — полностью противоречивые, болезненно заставляющие переживать. "Неправильно… Все неправильно".
Когда я произнес тусклые слова сомнения, мне откликнулся неизвестный голос:

"Что тогда, по-твоему, будет правильно? Ты хочешь сделать выбор, я понимаю, возможно, ты готов к этому серьезному шагу. А может быть, еще нет. Вполне вероятно, что твое созревание из случайно оброненной крупицы истинного знания еще не достигло своего апогея? Пока ты должен внимать. Понимаешь? Впитывать. Расширяться и множиться в разные стороны. Только тогда… "

-- Десять минут! Десять минут! — рявкнул кто-то.

Тихую, спокойную речь оборвал жесткий, хлесткий и по-командному металлический голос. Подобно пощечине, он вывел меня из размышлений, и последнее, что я увидел, — это уплывающий за грань сознания вид Невы. Не того сухого русла, а широкого, наполненного водой, извивающегося резервуара, играющего на солнце блестками.

Вместе с обликом Невы тихий голос закончил свою мысль:

...ты сможешь стать человеком."

-9-

Каждое пробуждение неизменно сопровождалось запахом лилий. В действительности это хладагент, вытекающий из капсулы, окутывал всё аурой похорон. Я ненавидел эту деталь. Но за пятнадцать лет полёта, с тремя краткими пробуждениями по десять минут для настройки анабиоза и выбора новых сновидений, я свыкся.

Ощущения притупились, уступив место рутине. И всё же с новым возвращением к сознанию во мне вспыхивали уколы враждебности и мимолётного раздражения.

Я медленно выходил из очередного пятилетнего сна. Его образы и ощущение моего присутствия в нем все еще владели мной, но постепенно ослабевали. Полагаю, за те десять минут своеобразной передышки — некоего технического антракта для восстановления от анабиоза — я окончательно приду в себя и вернусь к реальности.

Полупрозрачная крышка соседней капсулы Аша сдвинулась. Запах лилий стал интенсивнее. Белый газ плотным туманом окутал пол отсека. Множество других капсул в длинном пассажирском отсеке корабля уже были открыты, и их пробудившиеся обитатели оживленно переговаривались.

Я с трудом снял белый шлем;  холодный пот, скопившийся под ним, ручейками хлынул на глаза. Вытерев лоб рукавом синтетического костюма, я положил шлем на голубоватое сидение камеры криосна и выбрался наружу. Три вертикальные красные полосы на шлеме указывали на принадлежность его обитателя к средней касте инженера-испытателя.

Я, охнув, стал приседать. Первое движение вышло неуклюже, наискось: я чуть не завалился набок между своей капсулой и капсулой Аша.

Дальше — лучше. Пока я приседал, шумно выдыхая, Аш тоже задвигался и присоединился ко мне. Он подстроился под мой ритм и синхронно приседал на своей территории, около капсулы. На его шлеме алели две красные полосы.

-- Можно обратиться? -- произнес он, следуя протоколу, который обязывал представителей низших каст испрашивать позволения, прежде чем заговорить со старшими по рангу.

Между выдохами я ответил:

-- Конечно. Говори.

Аш выдохнул и сказал:

-- Как ты себя чувствуешь?

-- Как обычно после пробуждения. Тело ноет, голова болит, хотя нет, она уже проходит. За те десять минут до следующего погружения все вернется в норму. У тебя что-то не так?

-- Нет, я не о физических аспектах, господин.

-- Так о каких тогда речь?

-- Сны. Мне с самого начала полета, еще в первую же десятиминутку, не по себе от анабиозных видений. Я знаю, что система специально усиливает эмоциональную насыщенность сюжетов и сцен, чтобы мозг вовлеченно и напряженно работал на протяжении пяти лет сна. Но в этот раз уж слишком...

-- А что именно? Можешь поделиться?

-- Безусловно, господин.

-- Ой, да прекрати, мы не на смотру перед Абсолютной кастой. Мы тут, рядом. Просто соседи по капсулам.

-- Хорошо, госп... Ой, извини.

Аш, на удивление эмоционально (что наказуемо для его касты), в общих чертах поведал мне о содержании последнего сна. Повисло молчание, на фоне которого я различал тихий гомон участников полета.

Они, не превышая дозволенной громкости, общались между собой. Многие жадно и быстро тараторили, чтобы успеть наговориться перед сигналом к следующему отходу ко сну. Всего в отсеке находилось двести особей, таких отсеков на исследовательском судне Intentio, державшем путь к Эпсилон Эридана, насчитывалось сто.

Это пробуждение как раз ознаменовало половину пути, и втайне я порадовался, что осталось совсем немного. Еще столько же — это уже меньше, чем весь путь целиком.
Но радость моя была связана не столько с приближением к цели, сколько с самим путешествием – с его естественным завершением, долгим движением к заветной точке. И все же, с другой стороны, я огорчился. Повторится ли "это" еще? Ведь там, в конце, "этого" уже не будет.

-- То есть, ты хочешь сказать, что тебе снился некий симбиоз сюжетов из Древних, Золотых книг?

-- Да, и не просто сюжеты. Мы же все знаем их суть и правила нашей цивилизации, но я всегда к этому относился как к традиции, не более. -- Аш в конце понизил голос до конфиденциального шепота.

-- Петербург? Прошло лет триста, наверное, с его исчезновения. Или больше. Я, честно говоря, не помню по писаниям.

-- Четыреста пятьдесят.

-- Спасибо! Понятно... Аш, постарайся относиться к этому как к обычному криосну. Не заостряй внимания на деталях и прочих мелочах. Инерциалам Корабля необходим твой мозг в полностью рабочем состоянии. Поэтому ты правильно упомянул предельную концентрацию эмоций...

-- Я понимаю, но символизм полов, понятия "отец", "мать"... Это же незаконно! Упоминание подобного требует немедленного, строгого наказания. А оно во сне присутствовало! В контролируемом Инерциалами сне. То есть они сами склоняли меня к нарушению. Абсолюты. Я убил в детстве отца. У меня была жена. Ребенок! Она беременна? Что это? Как это вообще возможно? Пусть даже и во снах!

Мой испуг за Аша постепенно нарастал. Его эмоциональность начинала переходить разрешенные барьеры, и я быстро замотал головой, высматривая датчики поведения на переборках корабля. Но они, как и прежде, молча темнели в белых шарообразных кожухах. Выше них располагалось узкое, длинное окно с мириадами звезд в непроглядной черноте вселенной.

-- Тише, тише, Аш! Ты чего? Поведенческий анализ сработает, и нам с тобой не поздоровится. Мне еще за тебя влетит. И представь: в наказание пять лет будем без сна куковать!

Было видно, что мои слова сработали: Аш уселся в кресло, вытянул ноги, его лицо расслабилось, а румянец, вызванный эмоциями, начал спадать, возвращая коже нормальный белый цвет.

-- Готовность ко сну! Сделайте выбор символов! -- громогласный рык Инерциала заставил всех поспешно ретироваться под крышки капсул. Со всех сторон отсека доносилось клацанье клавиш Эмоционала. Аш тоже присоединился, прищурившись, он выбирал знаки на экране.

В этот раз я выбрал Птицу, Колесо, Туман, Каплю воды и Рыбу. Выбирал, как всегда, наугад.

-- Ты знаешь, я вот в этот раз выбрал специально все другое. В прошлые разы тоже, а сон из раза в раз продолжается. Именно продолжается, не повторяется. В тех же рамках. Может, это сбой? Нужно рассказать? Как считаешь?

-- Давай успокоимся, хорошо? Через пять лет, при следующем пробуждении, посмотрим. Если повторится, то дадим сигнал.

-- А если не проснемся от такого сна, а? С такими-то безумными и нравственно преступными "качелями"?

-- Я же сказал. Короче, Аш, как старший, я требую, чтобы ты заткнулся и готовился к дальнейшему полету!

При упоминании о разнице в положении он тотчас вытянулся по струнке и, четко и глубоко кивнув мне, закрыл крышку своей капсулы. Сквозь ее мутновато-белое стекло я все равно заметил на его лице неуверенность и страх. Его черные глаза, выдававшие низшее сословие, кричали о нежелании спать.

Присев еще пару раз, я тоже вернулся в капсулу, надел шлем, протер лицо и глаза руками. Осторожно оглядевшись по сторонам сквозь мутное стекло крышки, я сунул руку вниз. Поводив ею между ног и не обнаружив никаких выпуклостей, я спокойно закрыл глаза, ожидая притока газа. Там, во сне, у меня были гениталии. Так это называлось "там".

Аш спросил, что мне снилось, и я, сбивчиво и кратко, рассказал о прелестной жизни на островах: о том, что был рыбаком и со своей коммуной нашей касты и ежедневно восхвалял Абсолют. Конечно, я соврал. Мне снилось то же самое, что и ему. И я был этому очень рад.