Нисхождение

Нисхождение

Глава 1
Неподвижный, остывающий, прозрачный как слюда воздух поздней весны застыл над готическими стенами и стрельчатыми соборами города. Всё вокруг было окутано лиловато-пепельной мглой наступающего вечера; тени, затаившиеся в углах узких грязных улиц, навевали необъяснимую тревогу и беспричинную настороженность, как будто всё окружающее пространство замерло в ожидании чего-то непонятного и недоступного. Так всегда бывает, когда на город спускаются сумерки.
Этот вечер я провёл дома, пригласив к себе проституток. Обе – блондинки, из тех, что бывают привлекательными только в ранней молодости. Я не знал, что делать с противной, неотвязной тоской, нахлынувшей на меня сегодня. Мне хотелось убить кого-нибудь. Просто взять нож и всадить кому-нибудь под рёбра, чтобы ощутить на руке волну тёплой и густой крови. И смотреть, как бьётся в предсмертных судорогах тело умирающего, разбрызгивая вокруг себя красную лужу. Я могу себе это позволить. При желании я могу совершить и гораздо более тяжкие преступления, и мне за это ничего не будет. За эту безнаказанность когда-то (я помню, как в тумане) я продал душу, но не помню кому.
Я продал душу за свободу от людского правосудия. Когда ты один в этом мире, когда твое имя ничего не значит, а твое состояние расхищено ещё до твоего рождения, ты вынужден разговаривать с окружающими звоном оружия, а не звоном монет, а твоими врагами становятся чуть ли не все, кто попадается тебе на пути. Ну что же, теперь все, кто некстати попался мне на пути, так или иначе устранены, а я не только жив и свободен – я занимаю неплохое положение и добьюсь гораздо большего успеха: ничто мне уже не помешает. Где теперь те, кто рискнул стать моим врагом? Я насмотрелся на их кровь, на их позор и отчаяние, и стоило продать душу, чтобы возвыситься. Это поймет только тот, кто когда-то был на дне. Что меня ждет дальше, я не знаю, я не хочу задумываться о том, о чём не имею никакого понятия. Но не всё ли равно, кому служить, если за это платят хорошую цену?
…В вырезных подсвечниках медленно плавились свечи, распространяя приглушенное дрожащее сияние. В углах комнаты расползались тени и тишина. Зачем я привел сюда этих шлюх?
Когда-то я подписал договор, в котором говорилось о том, что моя душа переходит в собственность Чужой Воли. Я не мог бы вспомнить, когда, как и с кем я заключил это соглашение, даже если бы очень захотел. Я не знаю, кто мой хозяин и чем выгодна для него эта сделка, но для меня она оказалась идеальной. Отныне любое мое действие, как благородное, так и преступное, было защищено невидимой печатью безнаказанности: мне оставалось только рассчитывать на свои силы и на удачу, закон был мне не страшен, я был для себя законом. Я помню, как недавно один безумец грозил мне разоблачением, обещая рассказать миру, каким путём я добыл своё состояние, и у него, конечно, имелись для этого свои основания. Это был неосторожный человек, ему не надо было соглашаться на разговор со мной наедине, без свидетелей. Свидетели бы его спасли. Я воскресил в памяти минуты, когда он умирал от удара моего меча. Не успел защититься. Он хотел справедливого отмщения? А я хотел, чтобы мне просто никто не мешал.
Голова кружилась от выпитого вина, воспоминания уводили меня куда-то в тёмные водовороты пустоты, где пульсировало что-то бесконечно губительное и порочное…
Мои мысли были прерваны тихим и мелодичным женским голосом, прошептавшим мне на ухо: «Я знаю, о чём ты думаешь». Вкрадчиво и в то же время с издёвкой. Я открыл глаза и повернул голову. Склонившись ко мне, рядом стояла молодая женщина, но не одна из тех двух, которые были приглашены мною. Я смотрел на неё в упор. Её светлые, почти белые волосы были украшены золотом и изумрудами и распущены по плечам; позже я встречал такие причёски на египетских изображениях. У неё было бледное, потрясающе красивое лицо с тонкими и дерзкими чертами. Но особенно привлекали внимание её глаза – они были огромными и чёрными, как глубины адской бездны. Я подумал, что нахожусь в состоянии пьяного бреда.
Её голос резко прозвучал в тишине:
- Ты хочешь смотреть, как от твоей руки будет умирать человек? Может быть, ты будешь ещё разговаривать с ним… Тебе нравится? Нравится чувствовать власть над жизнью и смертью другого человека? Ты много раз делал это. Как странно видеть страдания ближнего своего и не чувствовать при этом его боли! Как ты можешь оценить его смерть, если сам не прошел через это? Имеешь ли ты хотя бы понятие о том, что значит пройти через смерть?.. По-настоящему распорядиться властью над другим человеком может только тот, кто был на его месте. Нет, зрелище чужих страданий не для таких бесчувственных, как ты, ты же не сможешь ничего понять.
Я был просто парализован её речами.
Она с презрением отстранилась от меня. Я заметил, что все её руки от кисти до плеча обвиты золотыми браслетами, разукрашенными эмалью, платье же предельно, до неприличия простое, из небелёного холста, даже не перетянутое поясом.
- Искусство казнить – не твоё искусство, ты слишком мало о нём знаешь. И слишком вольно обращаешься с чужой смертью! – бросила она, глядя на меня сверху вниз.
Я готов был услышать всё что угодно - но не это. Она же продолжала со всё более возрастающим высокомерием:
- Ты достоин только снисхождения и больше ничего. Но я не занимаюсь подаянием, а снисхождение – это подаяние. Правда, ты не безнадёжен, в твоей душе ещё можно пробудить чувство почтения к убийству и священное отношение к насилию не как к средству, а как к цели, к великой цели. Я займусь этим. Я буду все чаще появляться в твоей жизни. Таким, как ты обещают ад. Я буду твоим адом…
Она замолчала и с выжиданием смотрела на меня, холодно улыбаясь. На плавно покачивающихся золотых украшениях в её волосах скользили отблески пламени от свечей. Я заглянул в глаза этому существу:
- Чем ты хочешь меня напугать?
  Мой вопрос прозвучал неуверенно и нелепо.
- Я думала тебя разозлить, но ты, по-моему, только испугался. Ты не воин. Ты всего лишь убийца, причём плохой убийца.
Я колебался между желанием ударить её и опасением вмешаться во что-то страшное и неизвестное мне. Я никак не мог решить, сумасшедшая она или нет. Я сказал, что она всё-таки меня разозлила и что ей лучше убраться отсюда ко всем чертям. Эта странная незнакомка не обратила ни малейшего внимания на мои слова. Она стояла, искоса наблюдала за мной из-под опущенных длинных, немного загнутых ресниц и разглядывала какие-то безделушки, взятые с моего стола, поворачивая их в своих тонких, унизанных кольцами пальцах так, чтобы поймать отражение свечи. Она явно издевалась надо мной, проверяя на прочность моё терпение. Я сдержался.
- Если ты, красавица, пришла поглумиться, то имей в виду, я же могу тебя отсюда просто выкинуть…
- Знаешь, на что ты похож? – спросила белокурая дрянь вместо ответа. Я молчал.
  Она неторопливо и задумчиво взяла со стола тонкий стеклянный сосуд. В нём преломлялся играющий золотистый свет, по стенкам сползали капли давно выпитого вина. Женщина посмотрела сквозь стекло на меня.
- Смотри внимательно…
Она сжала хрупкий сосуд в ладони, послышался хруст ломающегося тонкого стекла, во все стороны брызнула кровь. Её пальцы разжались, и окровавленные осколки посыпались на пол. Проститутки, забившиеся в угол, взвыли от ужаса. Она медленно говорила, протягивая мне ладонью кверху изрезанную руку в глубоких ранах и осколках стекла; на пол ручьями струилась яркая кровь.
- Ты очень похож на этот сосуд, который уже не существует. Его больше нет. О да, ты умеешь (и хорошо умеешь!) причинить страдания другим. Угрожать, оскорбить, совершить насилие, уничтожить. Но разве ты сам защищён? Посмотри, что стало с этой вещью, что стало с тобой. А мне, - она улыбнулась – мне, как видишь, всё равно.
Я отшатнулся, когда она ласково коснулась моего лица окровавленными пальцами.
Она отвернулась, взяла со скамьи белый длинный плащ, накинула его на плечи, оставляя на ткани расплывающиеся красные пятна, и бесшумным шагом направилась к выходу. На пороге она остановилась и неторопливо обернулась. Её стройная гордая фигура в белом резко выделялась на фоне тёмного проёма дверей:
- Я буду всё чаще появляться в твоей жизни, Генрих. Ты ведь продал мне душу. 

Глава 2
Белокурая дрянь приходила ко мне, когда хотела, чаще всего в самое неподходящее время. Когда ей нужно было, она могла найти меня где угодно. Она называла себя Нофрет, но это было не настоящее её имя; как я потом узнал, оно было навеяно утончённой и непонятной любовью ко всему египетскому. Я не знал, какой смысл в этом.
Её одежда была всегда предельно проста по покрою и аскетична – вызывающе аскетична. Чаще всего она ходила в сером, иногда в чёрном. Других цветов не было. Единственная белая вещь – плащ, навсегда оставшийся в моей памяти запятнанным алой кровью. Как ответ на ужасающую скромность своего платья, она носила много великолепных и дорогих украшений, каждое из которых могло быть произведением искусства. Она часто меняла их, предпочитая серебро с тёмными камнями. Хрупкая утончённость её внешности иногда невольно внушала мне мысль о том, что она смертельно больна. Но это был уже настоящий абсурд. Она была бессмертна.
Я очень быстро понял, что значит продать душу. Она пользовалась мной, как своей собственностью. У меня теперь было своё назначение – я должен был служить её воле. От Нофрет веяло извращённой безжалостностью. Меня пугало то, как хорошо она меня знала, она распоряжалась в моём сознании, как у себя дома. Она могла вывернуть мою душу наизнанку, она сводила меня с ума, раскладывая на части мои пороки и ошибки, проникая в моё подсознание и извлекая оттуда всё, что я пытался скрыть не только от окружающих, но и от себя самого.
Она говорила мне, приказывая слушать, не пропуская ни слова:
- Ты совершил достаточно злодеяний, достаточно преступлений и против людей и против так называемого Бога. Тебя с радостью примут в аду. Но не для того, чтобы ты стал одним из нас. Есть носители философии зла, это я. Есть же тупые орудия, инструменты, которые выбрасывают, когда они уже не нужны. Это ты. Ты не способен на философию зла. Но, возможно, ты способен научиться быть не просто орудием, слепо исполняющим Чужую Волю (потому что ты просто средство), а преданным исполнителем Чужой Воли, тоже слепым, но не из-за страха или безысходности, а из-за верности, исключающей всякое рассуждение. Иными словами, ты, может быть, не только моя вещь, но и мой слуга, и можешь служить, как служат своему богу. «Кто так слеп, как раб Мой!..» (Исайя, 42, 19). Ты ещё противишься мне, но ты можешь принять философию зла как должное и тогда станешь полноценным служителем тёмных сил. Однако сейчас ты не более чем неодушевлённый предмет, да, ты ещё не посвящён в новую жизнь. Я – твоя Воля и твоя религия, ты – моя собственность, я позабочусь о твоём будущем.
Моё воображение рисовало такие картины будущего, что мне становилось не по себе. Но Нофрет видела моё будущее в ещё более мрачных красках. О нет, она не просто развлекалась, играя со мной. Ей нужен был инструмент, служащий воплощению её идей, а не игрушка, предназначенная для развлечения. Она хотела открыть для меня свой мир, полный зла и мрака, открыть его для меня как данность, как неизбежное моё будущее. Я не мог выбирать. Слепое орудие…
- Только пройдя путь, ты можешь оглянуться назад и понять, что ты прошёл. Тогда ты можешь осознать то, что осознаю я. И я назову тебя не инструментом, но служителем своим! Представляешь ли ты, к какой великой силе ты теперь причастен, что открывается перед тобой? Нет, ты не понимаешь этого, но ты ещё ощутишь это величие на себе, ты увидишь это.
Своими опасными речами Нофрет хотела разворошить во мне всё порочное, тёмное и бесчеловечное, открыть источники жестоких и разрушительных склонностей. Иногда она вызывала в моей памяти такие омерзительные образы, что воспоминания о них причиняли мне почти физическую боль.
Я возненавидел её. Но я попал в страшную зависимость, я не мог даже попытаться разорвать эту цепь. Я стал замечать, как всё моё сознание, мысли, чувства перестают быть моими. Мой рассудок звучал голосом Нофрет, я не смел рассуждать даже в уме, я знал только одно – мной руководит Чужая Воля. Моим единственным идолом с этих пор должен был стать величественный и надменный образ красивой безжалостной госпожи, моей хозяйки. Что я мог сделать? Сказать «нет»? Выгнать её? Убить? Сбежать? Она знала каждое моё движение. Несколько раз я видел её слуг: в чёрном, со скрытыми лицами; от них даже на расстоянии веяло бесчеловечностью. От одного их вида пробирал холод.
Появляясь в любой момент, Нофрет начинала свои адские проповеди. Она шипела мне на ухо:
- Вспомни, ты всегда был склонен к злу. Когда в юности тебе довелось видеть расправу над еретиками – лужи крови, горящие дома, изнасилованных женщин -  разве ты не желал быть среди тех, кто это сделал? Тебя не восхитило это насилие, лишь немного прикрытое знаком веры?! О, со мной тебе лучше быть откровенным.
- Госпожа, ты не права! В своём ли ты уме -  как ни привлекательна жестокость, никогда мои желания не превратились бы в эти действия…
- Да?.. А ведь я могу заставить тебя совершить любое злодеяние, ибо ты должен быть посвящен в стихию зла.
Она выжидающе смотрела на меня.
- О чём ты говоришь? О каком посвящении и зачем оно?
- Ты моя собственность, так изволь не рассуждать, а слушать мои приказания и исполнять их.
Когда она говорила подобные слова, голос её становился острым и холодным, как заточенное лезвие.
- А иначе?
- А иначе я придумаю для тебя то, чего ни за что не придумает ни один смертный палач.
О да, она легко могла это сделать, причём с почти творческим вдохновением. Я только сейчас узнал, какую цену мне предстояло платить неизвестно за что.
- За что???
- За свою безнаказанность.
- Не слишком ли высокая цена за это право?
- За право совершать любое деяние, благое или преступное? Ты сошёл с ума, ты просто не умеешь пользоваться своим приобретением, ты слишком мелочно мыслишь. Ты хотя бы представляешь, каких сил и средств стоит нам обеспечить твою безнаказанность? Мы пойдём на обман, подкуп, убийство жертвы, свидетелей, судей, палачей, государей – но тебя правосудие не коснётся. Ты можешь стать сказочно богатым, ты можешь добиться чертовски высокого положения, если, конечно, будешь осторожен и настойчив. Выбирай любое дело, где не встретишь сопротивления, любое, с которым можешь сам справиться, и мы тебе поможем. Если тебе нужно золото – отними его, если хочешь крови – можешь хоть утопиться в ней; если ты готов помогать ближним – и здесь тебе открыта дорога. Влившись в воинство зла, ты сотрудничал бы с нами, мы правили бы миром, Генрих: ты и Сила Зла!.. Всё возможно!
О, как это звучало! Передо мной открывались бескрайние горизонты. Но я был не в состоянии куда-то стремиться.
- Нофрет, мне не до политики! Ты предлагаешь мне возвыситься, но ты отняла у меня интерес к жизни. Ты превратила меня в ничтожество!
Я услышал ледяной звенящий смех госпожи.
- Ты и есть ничтожество. И сам виноват, что из-за этого отказываешься от своего благополучия, как будто нельзя быть могущественным и богатым ничтожеством, как большинство облечённых случайной властью. Я предоставила тебе достаточно времени для осуществления твоих мечтаний прежде, чем явиться в твою жизнь. Разве ты, пользуясь свободой действий, добился высот? Ты не присвоил сказочных богатств, не вмешался в дела государств, не развязал войну. Всё, что ты сделал, это в обход закона сколотил себе более или менее сносное состояние и прирезал нескольких мешавших тебе конкурентов, таких же подонков, как и ты. Это ещё раз говорит о том, что один, без меня ты - пустое место. Ты не воспользовался своим даром. Ты молчишь? Ты не знал, что я приду и назову тебя своим рабом! – её голос с каждым словом становился всё более издевательским. – Зато теперь ты узнаешь на себе, что такое безграничная власть. Ты должен узнать всю изнанку, всю внутренность безграничной власти, чтобы, властвуя над другими, ты мог почувствовать себя богом – вот где тоя безнаказанность. Так ты должен пользоваться ею!

Глава 3
Кошмарная сделка…
- Нофрет, я не помню, как и когда заключил с тобой соглашение. Покажи мне договор!
- Ничего, так бывает, так как это, в общем, не важно. Ну что же, посмотри, освежи его в своей памяти. Вспомни, несколько лет назад… Что, трудно?
Я вперился глазами в проклятую бумагу, как будто видел её впервые. Обычное соглашение, в качестве товара указана душа. Подпись моя. Кровью. Её подпись тоже стоит вместе с печатью, украшенной какими-то инфернальными знаками. В каком состоянии я был, когда подписывал это?
- Нофрет, ты обманула меня? Я не мог подписать это в здравом уме.
- Ты ошибаешься. Твой здравый ум здесь ни при чём. Ты заключил сделку, потому что был склонен её заключить. Поверь, не всякую душу можно купить. Ты идеален для меня. Я изучила тебя задолго до сделки, я знаю, что тебе надо, что ты ненавидишь и, главное, чего ты боишься. Я предложила тебе именно то, на что ты был согласен, и тогда, когда ты был согласен. И вернуть назад свободу ты уже никогда не сможешь, это даже не обсуждается. Ты уже просто разучился самостоятельно существовать. Один ты ничто, вместе со мной – часть великой силы зла, то есть всё. Не всякий человек годен для таких сделок, а твоя душа удобна и заманчива для меня.
- Чем же это?
- Тёмная. Незащищённая. Так легко и так занятно исследовать её. Ты и сам не знаешь, что хранится в тебе. И раб из тебя получится послушный, ты только должен понять и привыкнуть. Чтобы ты понял и привык, а также, чтобы ты по достоинству оценил наш труд, труд тех, кто обеспечивает тебе твою свободу действий, я заставлю тебя совершить преступление. Впредь ты не будешь сомневаться в нашей добросовестности. Итак, пришла пора посвятить тебя в зло.
Когда она замолчала, воздух вокруг наполнился зловещим ожиданием.
- Но я не хотел бы, - неуверенно начал я, – я не хотел бы совершать зло ради зла. Всё, что я делал до этого, имело какие-то другие цели, но то, о чём ты говоришь, бессмысленно. Я не совершал насилие ради насилия… - я пытался что-то объяснить Нофрет. Она прервала меня:
- Нет, совершал. Вспомни человека, который пытался добиться для тебя суда. Ты прикончил его хладнокровным ударом меча. А моим слугам пришлось закапывать труп. Разве не приятно тебе было убивать его? Что ты чувствовал в эти мгновения?
- Ты путаешь, моя госпожа. Как бы ни приятно, как ты говоришь, мне было расправиться с ним, я бы этого ни за что не сделал, не будь он моим личным врагом, с которым у меня давние, очень давние счёты. А что до суда, так, по-моему, это твоя работа – расправляться с теми, кто грозит мне правосудием.
- Всё уже было сделано, нам даже не понадобилось бы его убирать. А вот ты его убрал, хотя знал, что его угрозы тебе не повредят. Давние счеты, – какое приятное оправдание для насилия! Мне это нравится.
- Ты снова путаешь. Я убрал его как врага, очень личного врага, а не потому, что мне захотелось убить!
- Неважно, - коварно и вкрадчиво сказала Нофрет, становясь за спинкой моего кресла. – Теперь ты совершишь насилие ради насилия.
  Я молчал. Я боялся подумать о чём-либо.
- Ты помнишь сестру Анну, - продолжала Нофрет, – хорошенькую монашку? Ты был знаком с ней когда-то в детстве – помнишь? Она пересказывала тебе Евангелие наизусть, а ты её слушал, правда, не очень внимательно… Молчи, лучше не перебивай меня. Она теперь знать тебя не хочет, но иногда молится за тебя, потому что она добрая христианка. Слышишь, она о тебе помнит, - голос Нофрет летал надо мною, как рой бабочек. – Я хочу, чтобы ты принёс мне её голову, а также руки и ноги. Вернее, сначала руки и ноги, а потом голову. Бессмысленнейшее, чистейшее зло. Выбирай, Генрих: причинить столько боли невинному существу – или самому неоднократно пережить то, что я придумаю для тебя лично? Выбирай, что тебе больше нравится, я даю тебе право выбора.
Я проклял Нофрет, оскорбил её и в тот же вечер оказался в обществе её кошмарных слуг в чёрном подвале, показавшимся мне преисподней. Это был первый и единственный раз, когда я воспротивился власти Нофрет. Я сломался на второй же день, когда совсем сошёл с ума от боли и унижения и понял, что это может продолжаться вечно, и мне даже умереть не дадут. Я чувствовал себя полутрупом, я ненавидел себя, но я дал своё согласие. И тогда Нофрет спустилась ко мне, отогнала от меня своих служителей, отёрла мою кровь, сняла с меня оковы, приказала помочь мне подняться и выйти наверх (потому что сам я был не в состоянии идти) и, шествуя сзади, говорила мне на ухо:
- Идеальный палач знает, что такое быть на месте жертвы. Спроси любого из моих слуг – они тоже знают. Нелегко делать из человека инструмент насилия, тем более совершенный инструмент. Теперь, когда ты оправишься от моего урока (а об этом я тоже позабочусь), ты исполнишь Мою Волю так, как подобает инструменту, то есть, не спрашивая о целесообразности. Если же ты постигнешь всю суть того, что делаешь, ты выполнишь мою волю лучше, чем инструмент. Я давала тебе выбор: совершить преступление или быть наказанным. На деле же получилось идеально – ты прочувствовал всю глубину отчаяния и страданий жертвы, а теперь ты посмотришь на всё это глазами палача. Я не случайно избрала именно это ужасное злодеяние: ты пройдёшь всё – жалость к беззащитной жертве, сознание своего предательства по отношению к хорошо знакомому тебе человеку, необходимость в течение долгого времени видеть её глаза (глаза, которые тебя знают!) и своими руками совершать эти страшные действия... Согласись, после такого преступления обратно не возвращаются прежним человеком.
Меня передёрнуло, я, наверное, был близок к помешательству. И я физически чувствовал – сквозь боль и ненависть – насколько приятно Нофрет всё, что сейчас происходит.
- Не пытайся сбежать или покончить с собой, это бесполезно. Пока не забыл мой урок, поторопись исполнить всё, как положено, иначе я тебе его напомню с новыми подробностями. Вперёд, ты послушно сделаешь это.
И я сделал это. Хотя до последнего момента не верил, что сделаю. Будь у меня хотя бы день, я отказался бы снова. Нофрет, конечно, опять сломала бы меня, и я это знал. Я не герой, я – продажная тварь. Я постоянно чувствовал сзади, в двух шагах от себя пристальный взгляд её слуг, они не спускали с меня глаз, они направляли каждое моё движение. Меня мутило от ненависти к самому себе, сознание отказывалось мне подчиняться. Я так до конца и не смог поверить в происходящее.

Меня предали анафеме. Меня все знали, все ненавидели и все боялись, потому что ни праведный гнев и ужас церкви, ни карающая длань закона, ни стихийное возмездие народа меня не коснулись. Не знаю, как работали мои демоны–хранители, но я был жив и на свободе. Никто не вёл меня в застенки, никто не поджёг мой дом и не всадил мне нож в спину. Было только ледяное ненавидящее молчание и ползущие по городу слухи о моём дьявольском злодеянии – но это были только слухи. Нофрет не собиралась их пресечь, ибо я должен был честно пройти через всеобщую ненависть, чтобы до конца почувствовать себя преступником. Город проклял меня. Если бы все эти люди знали, чего мне стоило… Если бы они всё знали, они возненавидели бы меня ещё больше. Да, адская система работала безупречно. Я теперь со всей полнотой понял, за какой непробиваемой стеной нахожусь.

У меня не было сил даже напиться. Я двое суток просидел в бессмысленном оцепенении, и мысли путались навязчивыми обрывками, отказываясь исчезать из моего сознания, хотя я всеми силами желал этого.
Как воплощение навязчивой мысли, появилась Нофрет, учтиво постучавшись и спросив разрешения войти. Но я-то знал, что, если она получит отказ, двери сорвут с петель. Я был не в состоянии поприветствовать её, я с большим трудом и отвращением произнёс: «Войди», оставшись в своём прежнем положении. Мне было всё равно.
Госпожа была серьёзна, в чёрном, с серебряными змеями на запястьях, глаза её сверкали как-то слишком экстатически.
- Теперь ты знаешь, что значит по-настоящему убить?
«Лучше не знать» - возникло у меня в голове.
- Лучше знать! – резко возразила Нофрет. – Это тебя научит серьёзному отношению к смерти. Ты – собственность силы зла, научись понимать, что делаешь. Мало того, ты – МОЯ собственность, а, следовательно, носитель моих идей, через тебя они воплощаются в этой жизни. Слышишь, ты должен стать моим пророком!
Носитель ЕЁ идей… А как же мои идеи, размышления, взгляды? Но об этом я даже подумать не успел…
- У тебя самого нет своих идей и взглядов, как нет своей воли, своей свободы, своей жизни и своей смерти. Но у тебя есть твоё назначение. Успокойся, ты скоро привыкнешь совершать деяния, подобные тому, которое совершил тогда, и они будут угодны тебе, как и мне.
Вот после этого я напился до бессознательного состояния.

Глава 4
 - Зачем??? Зачем надо было заставлять меня убивать ни в чём не виноватую женщину?! За что из меня сделали палача! Да, я жесток и безнадёжно грешен. Но ЭТО я делать не хотел и не собирался. Я убивал, я убивал, может быть, иногда безжалостно, я убивал бы дальше – но я ни за что не совершил бы это преступление. И мне нет надобности приносить жертвы вашей тёмной силе, тем более такие… такие жертвы! Я знать ничего не хочу. Меня заставили это сделать, я сделал это против своей воли, я не хочу иметь с этим ничего общего, я не хочу быть причастным к этому, я не хочу больше делать это. Я ненавижу вашу чёртову Силу Зла, ваши договоры, ваши законы, вашу философию, вашу «справедливость», и всех вас, и себя! Я ненавижу себя за то, что вы из меня сделали! Я хочу умереть, убейте меня!
Эту полубезумную речь слышали только стены моего пустого дома. Я выкрикивал стенам то, что хотел бы выкрикнуть в лицо Нофрет, и меня спасло только то, что её не было рядом, иначе это безрассудное поведение могло обернуться против меня (и не только против меня). Но тогда я желал, чтобы она услышала каждое моё слово, я был почти готов к новому бунту. Желание вызвать у неё понимание и милосердие спорило с желанием вылить на неё все свои чувства. Только успокоившись, я понял безнадёжность всего этого. Нофрет понимала меня, прекрасно понимала, как понимает свою жертву идеальный палач, побывавший на её месте. Не это ли учение Нофрет? Что же касается милосердия, то, если она и знала когда-нибудь, что это такое, то постаралась вытравить его из себя так, что на этом месте образовалась обугленная дыра.
У меня оставался один выход – убить себя…

Нофрет появилась, с ног до головы блистая серебром и благоухая утончёнными восточными ароматами. Я смотрел на неё глазами затравленного зверя. Что на сей раз меня ожидает? К счастью, Нофрет при всём своём высокомерии никогда не заставляла своих служителей падать на колени, целовать край её одежды и поминутно называть её нелепыми эпитетами вроде «божественной и великолепнейшей». Такие мелочи её не интересовали. Больше, чем подобострастное преклонение её привлекала безоговорочная верность. Она была не столько деспотичным повелителем, сколько жестоким наставником, насильно проповедующим своё учение.
- Ну что же, собственность зла, ты всё потерял, - спокойно сказала она, – волю, мужество, благородство; тебя все ненавидят. У тебя больше нет Своего пути, нет смысла жизни, нет стремления к чему-то. Твоя жизнь приобретает значение только рядом со мной. Я – смысл твоей жизни. У тебя самого больше не осталось желаний.
- Осталось одно – умереть!
- О, как я тебе сочувствую! Это желание невозможно осуществить. Ты не можешь умереть.
Так я узнал о своём бессмертии. Никто никогда не сообщал мне более страшных вестей. Я бессмертен? Какой абсурд! Пройдут века, мир изменится, миллионы людей родятся и умрут, а я буду продолжать жить, не видя впереди ничего, кроме тьмы. Десятки, сотни, тысячи дней, наполненных…
- Добро пожаловать в ад!
…пустотой и безнадёжностью; может быть, безумием, может быть, жестокостью, от которой я уже сейчас устал.
- Шаг назад невозможен, поэтому смирись. Я сделаю из тебя служителя, достойного меня. Придёт время, и ты будешь исполнять мою волю не из страха, а по велению своего желания. Ты последуешь за мной сам к любым вершинам и в любые пропасти. Вместе мы сделаем многое. Ты понимаешь, что открыто перед тобой?
Что я должен понимать? О да, я начинаю понимать. Зверские издевательства со стороны Нофрет – это ничто по сравнению с настоящим наказанием. Любой, совершивший с ними сделку, окажется в проигрыше, если бессмертие при этом раздаётся бесплатно.
- Но я этого не хочу! Зачем мне бессмертие?
- Я не виновата в том, что ты бессмертен, как не виновата в том, что бессмертна сама. Так бывает иногда, поверь мне, смерть доступна не всем. Ты скоро привыкнешь к этой мысли.
- Но что-то должно меня убить?!
- Что-нибудь, конечно. Можешь попытаться: вскрыть вены, броситься с колокольни, совершить самосожжение. Может быть, что-то увенчается успехом, например, самосожжение. Попробуешь?
Боже!!!
- Но имей ввиду, ты сделаешь только хуже, если не сможешь умереть. Ты знаешь, один известный мне человек попытался сжечь себя. Он всё-таки жив. Но это не жизнь.
- А ты, сама ты можешь убить меня?
- Не больше, чем другие или чем ты сам. Только у меня в отличие от вас больше сообразительности. Нет абсолютного бессмертия, есть только неподходящие средства. Если бы я хотела, я бы уничтожила тебя, но ты нужен мне живым. Ты нужен мне, Генрих. Ты же знаешь, бесполезно просить меня о чём-то.
Бесполезно. Из этой ловушки мне не выбраться. Я был обречён, у меня отняли моё последнее право – смерть. Нофрет наблюдала за моим смятением с нескрываемым удовольствием, её глаза под опущенными ресницами смеялись… Кто эта женщина? Откуда она пришла и насколько велика её власть? Я ничего не знаю о ней, кроме имени, не настоящего её имени.
Она вдруг спросила:
- Ты знаешь Грот, который находится недалеко от города?
- Да… знакомое место, - равнодушно ответил я.
- Красивое и живописное. А, между прочим, из Грота можно легко попасть к нам, в нашу подземную обитель. Достаточно только иметь ключ от двери. Я дам тебе его.
- Зачем? – я ждал нового удара.
- Твоё дело не задавать вопросы, а слушать меня. Теперь ты будешь хранителем этого ключа – ты же не думаешь, что мне пристало самой его всюду носить. Он будет у тебя, ты подходишь для должности хранителя.
Я представил тёмный грот, вечность, себя в чёрном плаще и с ключами. Вечный ключник бессмертной и великой госпожи Нофрет. Это меня ждёт?
- Надеюсь, я не должен поселиться в Гроте, надеть на себя цепь и лаять на случайных путников?
- Хороший знак, ты стал шутить, - заметила Нофрет. Она протянула мне тускло мерцающий жёлтым металлом узорный ключ на красивом плетёном ремешке из красной кожи. – Я надеюсь, ты достаточно умен, чтобы не потерять его или, тем более, самому не открывать дверь. Нужно очень хорошо знать подземный мир, чтобы не сбиться с пути, не попасть в неприятности и не зайти туда, откуда не возвращаются. Много входов ведут к нам, этот – не единственный, но подземелье так велико и запутано, что заблудиться и не найти выхода очень легко. Знай – у тебя почётная обязанность. Прощай. Надеюсь, скоро мы снова увидимся. Хотя это не имеет значения – у нас впереди чуть ли не вечность.
Она ушла. В воздухе растаял загадочный аромат благовоний, на лестнице смолкли её шаги, и я снова остался в тишине. Она больше не приходила. Я так привык в любую минуту ожидать её прихода, каждое мгновение чувствовать её присутствие и пристальное внимание даже на расстоянии, что сначала продолжал жить с этим чувством. Однако её долгое отсутствие привело меня в замешательство. Проходили бесцветные однообразные дни в полусознательной бессмысленности, пьяном угаре или тяжёлых размышлениях. Иногда все три состояния возникали в обратном порядке за один день. Дни слагались в недели… Никто не навязывал мне Свою Волю. Впереди у меня ничего не было, я всё потерял, как сказала Нофрет, меня больше не интересовала моя собственная жизнь, но теперь никто не заставлял меня совершать то, чего я не хотел совершать. Итак, я был один: без хозяина, без друзей, без цели, без будущего, но зато свободен.

Глава 5
Дни слагались в недели, недели – в месяцы. Нофрет не появлялась, я больше не чувствовал над собой Чужой Воли. Без хозяина, без друзей, без цели в жизни, без будущего и настоящего, но зато свободен.
Свободен? Нет, я был не свободен, я навсегда принадлежал постороннему, могущественному и страшному существу. Вместе с госпожой я потерял себя самого. Быть брошенной вещью оказалось хуже, чем закованным в цепи рабом. Каждое мгновение я чувствовал пустоту и бессмысленность существования, я потерял всё, что когда-то имело для меня значение. Теперь мне была не нужна моя жизнь со всеми её стремлениями и честолюбивыми замыслами. С каждым днём я всё больше сходил с ума от безысходности и неясности, от сознания разрушения своего прошлого и будущего, разрушения своей жизни, разрушения собственной личности и невозможности смерти. Я не мог видеть впереди ничего, кроме тёмной бесконечности, одиночества и безнадёжности. Я был потерян для мира, мир был потерян для меня. Кем я был для людей: преступником, преданным анафеме? Кем я был для себя? Ничтожеством, продажной тварью, убийцей и самоубийцей, перечеркнувшим свою жизнь кровавой подписью на бумаге.
И только для Нофрет я имел значение: я был её собственностью, её вещью, и она могла использовать меня в своих целях; я был нужен ей! Нужен? Тогда почему она оставила меня в одиночестве, наедине со своими размышлениями, как вышедший из употребления предмет? «Твоя жизнь приобретает смысл только рядом со мной». Нофрет постаралась, чтобы моя жизнь стала для меня бессмысленной. Она добилась своего - я больше ни на что не годен, кроме исполнения её Воли…
Я много раз задавал себе один и тот же вопрос: что мешает мне всё изменить, порвать цепь, шагнуть вперёд? Да, мне было известно, какими способами Нофрет ломает сопротивление. Но что мешает мне хотя бы просто перестать думать о ней, пока её нет рядом?! Я мог бы жить, не рассуждая… У меня не было сил начинать всё сначала и построить на руинах себя новую судьбу. Нофрет постаралась оборвать все пути моего отступления и лишить меня даже мимолётной надежды измениться. У меня не было спасения. Моё существование имело одну страшную цель, и эта цель не принадлежала мне. Больше ничего не осталось.

Постепенно из мрака безысходности вырисовывалась всё более и более отчётливая мысль: умереть! Этот бред может прекратиться только вместе с жизнью. Ничто не может быть абсолютно бессмертным, как сказала Нофрет, есть только неподходящие способы… Я много раз прокручивал в мыслях навязчивые картины собственной смерти. Всё неизменно заканчивалось пустотой и покоем… Лишить себя жизни трудно. Наверное, я слишком слабый человек, мне было страшно даже попытаться убить себя; я помнил слова госпожи Нофрет о том, что эти попытки не заканчиваются ничем, кроме лишних и ненужных страданий. Между жизнью и смертью. Пусть так, всё равно нужно было попытаться оборвать всё это. Мысль о самоубийстве как единственном исходе была столь неотвязной, что грозила перерасти в манию; ещё немного – и я сделал бы с собой что-нибудь, уже не думая о последствиях. Внезапно другая мысль, не менее навязчивая и безумная, стала затмевать первую. Она, несомненно, возникла из уверений Нофрет в безнадёжности моих попыток убить себя и в бессмысленности моего существования без нее. Я почувствовал, что все вопросы решатся, и весь бред оборвётся, только когда я встречусь со своей госпожой. Она понимает меня, она владеет моей душой, она знает то, чего не знаю я, она решит все вопросы; она – смысл моей жизни, палач и спаситель одновременно. Глядя ей в глаза, я могу надеяться на смерть. Нет, не могу; ей не известна жалость. Тогда я не думал об этом, меня тянуло к ней как магнитом. Я сам понимал весь абсурд этого маниакального влечения: лезть снова в петлю, надевать на себя оковы, покорно отдать себя в руки жестокой и бесчувственной тьмы, заставляющей совершать преступления, не иметь права на собственную жизнь, совесть и смерть? Или бесконечно сходить с ума в одиночестве посередине остановившегося времени?! Там, рядом с ней, я хотя бы обретаю своё назначение… Здесь я чувствовал себя, как заживо погребённый.

Искать человека в огромном мире через несколько месяцев после его исчезновения, зная только его внешность и вымышленное имя – чистое безумие. Кроме того, Нофрет - не знаменитая дворянка, не богатая горожанка, не опасная преступница, Нофрет даже не человек; кто же может указать мне её путь? Я не имел ни малейшего понятия о том, где она может быть. Я даже не видел её слуг с тех пор, как она оставила меня. Но даже если бы я встретил кого-нибудь из её служителей, вряд ли мне удалось бы получить от него ответ, ибо они никогда и ни с кем не общались. Нофрет так легко появлялась и пропадала вновь, что вряд ли люди могли открыть мне место её пребывания. Скорее всего, никто даже не подозревал о её существовании. Её могли знать только там, откуда она пришла, только там мне могли сказать, где она сейчас. Я должен отправиться за ней в ад. Вернее, в царство тьмы, или как оно там называется… Как ни кошмарно это звучит, но это решение разумнее всего. Нельзя сказать, что я очень стремился в это место и чувствовал к нему большое расположение, но желание излечиться от своего бреда придавало мне безумную решительность. Как ни как, я – собственность Зла, никто не упрекнёт меня в неверности своему хозяину. Я – хранитель ключа от одной из дверей, ведущих в чёрную неизвестность. Наверняка кто-то или что-то в этой неизвестности поможет мне найти то, что я ищу, а потом…
Лучше не думать, что потом.
Руки у меня дрожали, когда я доставал ключ. Он медленно покачивался на плетёном ремешке, приглушённо сияя. Ключ от двери, открывающейся для избранных… Но только я не избранный, и никто по ту сторону двери не посчитает меня равным себе, а моё пребывание там – законным. Я вхожу в чужие владения, и единственное, что может служить мне оправданием – ссылка на мою госпожу, если только принадлежность ей имеет для меня какое-то подобие защиты.
Безумное решение. Не посчитаю ли я его ошибочным? Я прекрасно помнил слова Нофрет о том, что не следует идти туда. Но другого выхода я не видел. Здесь никто не поможет мне, а оставаться ещё хотя бы на день – это было для меня подлинным кошмаром. Я больше не могу ждать её, я схожу с ума.
Я часами копался в своих мыслях, теряя нить рассуждений и возвращаясь к уже обдуманному. В итоге просто встал, вышел, запер ворота дома и пошёл из города к Гроту. Я даже не заметил, как провёл за размышлениями всю ночь. Сейчас уже всходило солнце, расцвечивая восток холодноватым розовым и бледным золотым сиянием. Наступали самые прекрасные весенние дни года. Примерно в то же время год назад Нофрет впервые посвятила меня в свою философию…
В этот час людей на улицах города было мало, но и их взгляды я предпочитал не ловить на себе, пониже опустив капюшон плаща.
Недалеко за городом располагался тот самый Грот – величественное и печальное место рядом с лесом, знаменитое своими родниками, живописностью и грустными легендами. Мне было не до любования всем этим, но строгость и тишина камней, печальное и мелодичное пение бегущей воды, холодный влажный воздух и густой полумрак сводов навевали спокойствие и уверенность. Уверенность в том, что ещё не всё потеряно.
Дверь я искал долго. Пришлось зажечь один из принесённых с собой факелов. Я нашёл её. Выглядела она так, как будто никакие силы не в состоянии её сломать, в потускневший металл были врезаны слова, наполовину стёртые от времени, они слагались в строки…

… Перед глазами бездны стоя,
Наполни чашу звёздной тьмой
За тех, кто не узнал покоя
В цепях, откованных луной.

Как догорающие свечи
Вонзают в ночь дрожащий свет,
Как разрывает сонный вечер
Колоколов могильный бред,

Так повернутся в петлях двери,
Открыв нутро покоев Зла.
У тех, кто видел пламя веры,
Сегодня в сердце лишь зола…

Зола была у меня в сердце, воистину так, но пламени веры в ней никогда не было, я не был добрым христианином и не испытал разочарования и отречения. Я попал во тьму, так и не узнав пути света, а потому и не сожалел о нём.
Вот эта черта, за которой начинается неизвестность. Видел ли это кто-то, кроме меня и избранных? Читал ли эти слова какой-нибудь случайно зашедший сюда человек? Не имеет значения. Пока я нашёл, куда вставить ключ, я успел прокрутить в голове все свои размышления заново. Впереди - опасный путь и почти никакой надежды на успех, позади – невыносимое существование… Бессмысленно; чем больше рассуждаешь, тем больше путаешься в своих мыслях, тем больше сомневаешься в правильности своих поступков. Рассудок не поможет здесь, рассудок больше не действует.
Я повернул ключ в замке. Внутри щёлкнуло громко и противно; звук, словно тупая игла, вонзился в сердце. На меня смотрела чёрная бездна открывающегося пространства, ведущего куда-то далеко вниз, в нескончаемую глубину. Из черноты веяло зловещим холодом: вечным, безжизненным, всесильным. Шаг назад делать поздно, вряд ли мои действия окажутся безнаказанными. Шаг вперёд делать страшно, но эту мысль лучше отогнать, лучше даже не представлять себе, что может быть впереди.

… Дверь за моей спиной так же противно и пронзительно щёлкнула, оставляя меня в полном одиночестве и в кромешной тьме, если не считать дрожащего факела у меня в руках. Вокруг поднимались глухие стены каменной ловушки. Вниз, в чёрный провал, полный мрака, молчания и могильного холода уходили бесконечные, теряющиеся в глубине ступени; узкий проход, опускающийся во тьму, казался кошмарным колодцем.
  Поэтому я отогнал остатки здравых мыслей и шагнул вниз.

Глава 6
В памяти всё ещё угасал резкий звук захлопывающейся двери, как след от ножа, полоснувшего по плоти. Мои собственные шаги пронзительным эхом отдавались в моём сердце и в бесконечной глубине страшного чёрного провала, куда уходили узкие ступени, выхваченные из плотного мрака неровным и тусклым светом факела, задыхающегося от неподвижного, застоявшегося, мёртвого воздуха. Узкий колодец, ведущий ВНИЗ, с кошмарными, подступающими к самым ступеням стенами и низким, наваливающимся сверху потолком, просто сводил с ума, порождая безумие. Могила, навсегда закрытая от внешнего мира и ничем не связанная с внешним миром. Наверху жизнь, здесь – отрицание жизни. Я шёл, как будто в бреду; бессознательный, ничем не контролируемый страх, захлестнув меня, находился теперь внутри и снаружи, как плотная, чёрная, ледяная вода; я чувствовал себя утопленным в страшном омуте. Это не был страх смерти, ибо смерти я перестал бояться. Это был страх невозможности смерти, страх перед вечностью, наполненной бесконечной тьмой, страх перед возможностью НИКОГДА не вернуться отсюда… Вечно блуждать в чёрных коридорах запутанных подземелий, вслепую, не видя ни искры света. Факелы не вечны в отличие от меня. Однажды последний из них погаснет, и я, потеряв надежду, буду обречён вечно скитаться во мраке, медленно превращаясь в ничто. Пока лестница ещё ведёт вниз, пока чёрные пути не распались на лабиринт, не поздно ещё вернуться. Но я-то понимал, что возвращаться поздно. Каким бы губительным ни было решение, оно принято.
Голова у меня кружилась от ощущения того, как надо мной смыкаются тяжёлые глухие каменные своды. Из клочков разорванного и спутанного сознания смутно сплетались еле различимые и неясные мелодии и голоса, совершенно не подчиняющиеся моей воле, как во сне. Несколько раз до меня доносились вполне разборчивые обрывки, сливающиеся и накладывающиеся друг на друга. Я ясно услышал: «Просто за то…», «Я не верю…», «…смерть!», «…открыта перед тобой», «Перед глазами бездны…». Эти голоса быстро угасали, сменяясь новыми, столь же смутными, и я часто останавливался, прислонившись к стене и закрыв глаза, чтобы хоть как-то привести в порядок свои перепутанные и расторможенные чувства.
В таком состоянии я добрался до самого дна проклятой лестницы. Когда я сошёл с последней ступени, меня накрыла ужасающая тишина. В сознании всё смолкло и сделалось неподвижным, как вода на болоте. Впереди простирались чёрные ветвящиеся коридоры…

…Последний факел погас, когда я уже давно сбился со счёта времени, мне оно показалось безумно долгим. Это были уже не часы, а многие их десятки. Усталость, голод, одиночество сводили меня с ума, от бесконечности немых переходов мутилось в глазах. И наступило мгновение, когда я понял, что никогда не найду то, что искал. Когда я оказался в полной темноте, отчаяние целиком завладело моим рассудком. Я не мог никак понять, что со мной будет дальше, хотя постоянно и напряжённо думал об этом. Воспалённое, болезненное воображение подсказывало мне самые кошмарные картины моей дальнейшей судьбы. Бессознательно, по привычке я продолжал двигаться вперёд, не видя перед собой НИЧЕГО. Чувства смертельной усталости, голода, безнадёжности, недостатка воздуха и всевластия тьмы усиливались с каждым последующим шагом, хотя мне казалось, что они давно уже достигли своего мыслимого предела. Что же будет дальше? Чем я стану, блуждая бесконечно без света, звуков, голосов, без воздуха, надежды, и без всего, что нужно живым людям? Всё это необходимо мне, я слышу бьющийся голос выживания, но он лжёт, говоря, что я погибну без этого, он напрасно кричит о смерти. Где она? Я теперь не найду дорогу назад, даже если поверну обратно, в полной темноте это почти невозможно. Вперёд. Впереди то же, что сзади. Здесь ничего нет, кроме мёртвых стен. Теперь я окончательно сбился, потерял надежду, погубил себя. Я сам выбрал свою судьбу, никто не несёт за это ответственности. Даже Нофрет предупреждала меня о том, что здесь легко сбиться с дороги. Я сам вошёл в Грот, шагнул в открытую бездну и захлопнул за собой дверь. Я сам лишил себя света, я сам похоронил себя в чёрном склепе, я сам обрёк себя на вечные страдания. Наверное, это и есть ад?
Даже если я когда-нибудь, через долгие потоки времени выйду отсюда, я буду представлять собой жалкую тень под сжигающими лучами солнца, мои глаза не выдержат даже тусклого лунного света, а мозг взорвётся от первого крика взлетающей птицы…
Вряд ли в этом бесконечном лабиринте, однажды сбившись, можно найти выход туда, где есть хоть кто-нибудь, где хоть какая-то жизнь. И вот это произошло со мной. Здесь всё мертво, здесь только чёрная пустота, вечная пустота.
Я остановился во тьме. Мои ноги подкосились от усталости, и я упал на колени. В голове звенело от тишины, на висках пульсировала ледяная кровь. Я ненавидел эту тишину, и равнодушный мрак кругом, и безжалостный холод стен, который пронизывал моё тело безудержными судорогами. Я ненавидел себя, ненавидел больше всех за то, что сам стал себе палачом. Я ненавидел своё бессилие. Меня захлестнуло бессознательное желание разбить это молчание криком, криком, который был бы последним в моей жизни, после которого наступает забвение и смерть. Криком, разрывающим горло на окровавленные клочки, разбивающим стены и превращающим тишину в сотни разлетающихся осколков… Ничто никогда не вызывало у меня такого неудержимого, безумного, стихийного желания.
- Нофрет!!!...
Своды содрогнулись от бешеной волны взрыва.
- Нофрет!!! Ты нужна мне! Слышишь, ты нужна мне, как воздух, как луч света, как удар топора для измученного узника. Ты нужна мне, как спасение, как приют прокажённому, как прощение – блудному сыну. Приди ко мне! Я призываю тебя! Я прошу тебя! Я жду тебя, слышишь?! Я не могу жить вдали от тебя, я умираю, я обречён вечно умирать, так и не познав смерти… Неужели в тебе нет ни капли жалости ко мне, ни тени милосердия? О Боже!!! Не оставляй меня здесь, Нофрет!.. Помоги мне!!! Убей меня! Убей меня…
Стены, поглощённые плотным мраком, равнодушно отражали мой голос, уводя его в неведомое пространство и кидая обратно, порождая новые отголоски, исходящие из жутких глубин чёрного подземелья. После того, как утих последний звук, воздух наполнился плотной и звенящей тишиной, непобедимой, ничем не разрушаемой тишиной великой тьмы.
- Ты же сказала, что здесь я смогу найти тебя, - произнёс я и не услышал своего голоса. Лёгкие и горло наполнились густым комком боли со стальным кровавым привкусом. Ледяной воздух обжигал их при каждом моём судорожном вдохе, отдаваясь во всём теле.
Она могла обмануть меня. Здесь НЕТ никого.

Глава 7
Тьма. Я только сейчас понял, что это такое. В этой глухой каменной могиле был заключён целый мир. Мир, состоящий из одного сплошного, вечного, всесильного мрака.
Мне казалось, что я сошёл с ума, это не могло быть реальностью. Эта реальность была слишком кошмарной.
Мрак молчал. Безжизненное зловещее молчание, исходившее от каменных сводов, пропитывало мёртвый воздух подземелий и множилось в бесконечных коридорах. Глухо-слепо-немое существо в центре мрака было обречено раствориться в этом мраке. И я чувствовал, что сопротивляться бесполезно. Меня захватывало бессознательное, бесконечное равнодушие, лишённое жизни – до тех пор, пока в голове случайно из глубин полузабытья не всплывало бледное подобие мысли, слабый клочок, мгновенно разрастающийся в агонию, подобную пожару и заполняющую всё моё сознание одной пылающей фразой: «Смерти нет!!!». И я смотрел невидящими глазами в надвигающуюся на меня вечность, чёрную, физически осязаемую, неотвратимую.
Кто я теперь? Никто никогда не узнает, что со мной. И никто никогда не поможет выбраться отсюда. Надежды больше не существует. Не существует ни жизни, ни смерти – всё это осталось наверху, там, где светит яркое солнце, где происходят события, где рождаются и умирают, где время движется, а не находится в навсегда замершем состоянии, как кусок льда. Это всё теперь недоступно для меня, я никогда не увижу и не почувствую этого. Всё осталось в прошлом, в памяти, и всё должно исчезнуть из воспоминаний, как должны исчезнуть любые проблески разума. Только забвение может спасти меня от того, что вокруг меня.
Я находился в полубреду. Временами у меня начинались галлюцинации. Иногда это были беспорядочные вспышки белого света. Я не видел их, они находились в моём сознании, а вокруг была непробиваемая тьма. Иногда (что хуже всего) появлялось ощущение присутствия какого-то движения или чьего-то мимолётного, скользящего прикосновения. И это сопровождалось чувством, что беззвучные чужеродные движения не могут исходить от живого существа или даже от мёртвого существа, это вообще не может быть существом.
Ярче всего передо мной являлся образ Нофрет: её бледное равнодушное лицо и пристальный взгляд чёрных глаз. Я подолгу вглядывался в эти глаза, внутри была пустота. Я смотрел в них, пока остальные черты лица не начинали пропадать, а её глаза не превращались в бескрайний мрак, окружающий меня. Образ исчезал. Здесь, в этом вечном одиночестве, я хотел бы поговорить с ней, чтобы услышать чей-то голос, пусть даже это будет просто моим больным воображением. Что я мог у неё спросить? Здесь она всё равно всегда молчала. Я старался не думать ни о чём вообще. Я хотел убить свой разум и свои чувства, чтобы перестать осознавать собственное существование. Иногда мне удавалось это, но через некоторое время всё ярче и навязчивее начинал мелькать в глубинах мрака образ моей госпожи, в упор смотрящей на меня. Она почему-то всегда была в белом, белые одежды слабо мерцали во тьме. На самом деле белое она никогда не носила. У неё не было белой одежды. Кроме плаща. Я видел её только раз в белом. В первый раз. Когда она впервые появилась в моей жизни поздним весенним вечером. Белый плащ и ярко-красные пятна на нём. Разбитое стекло. Кровь, ручьями стекающая по тонким пальцам, струящаяся из длинных глубоких порезов. Осколки стекла, застрявшие в ранах. Пятна на белом плаще. На досках, покрывающих пол. На моих руках. Это не моя кровь. Глаза сестры Анны, уже мёртвые, но всё равно – в упор. Ей всё ещё больно, хотя она уже мертва. Она знает, кто убил её. Она видела, кто её убивал. Она смотрит в упор на своего убийцу. А сзади (тоже в упор) я чувствую другие взгляды, из-под чёрных капюшонов, которые никогда не поднимаются с лиц. И я знаю, чего они ждут. В моих руках топор палача. Не только лезвие – вся рукоятка пропитана кровью, она тёмная и липкая. Анна уже мертва, ей не будет хуже, если ты сделаешь это. Нет, будет. Мёртвый человек не может так смотреть. Я прекрасно знаю это, я много раз видел смерть. Подними топор. Если ты протянешь ещё секунду, будет поздно, ты сам окажешься на её месте. Я чувствую ледяные кольца цепей на своих запястьях. Среди фигур в чёрном я замечаю пристальный взгляд Нофрет. Потом я чувствую, как в моё тело ужасающе медленно проникает широкое остро отточенное лезвие… Господи, неужели мёртвым так же больно, как живым?! Нет, просто смерти не существует. Для меня смерти не существует. Медленное движение лезвия внутри тела. Это когда-нибудь кончится? Я ловлю глазами взгляд госпожи. Она произносит единственное слово: нет. Здесь не бывает времени. Здесь есть вечность, которая смотрит на меня из глаз Нофрет.
Я провёл рукой по груди, по запястьям и не почувствовал прикосновения к окровавленной одежде. Может быть то, что со мной происходит, просто справедливое наказание? Расплачиваться мне есть за что. Нет, в справедливость я не верю, хотя и не отрицаю, что всё это заслужено. Заслужено? Я готов продаться теперь кому угодно, признать любую вину, понести любое наказание, лишь бы выбраться отсюда. Ничто мне не покажется более страшным, чем это. Пусть на меня повесят все преступления человечества, только пусть обещают за это смерть – какую угодно, но только не это невыносимое существование.
Но разве я не служил госпоже? Пусть я ненавидел это служение, но я стал послушным исполнителем, готовым осуществлять Чужую Волю, я забыл обо всём, кроме этого назначения, я стал зависим от него, я готов служить дальше, служить вечно! Неужели после всего этого я не нужен Нофрет, если она не хочет оградить меня от этой ужасной судьбы… Она должна знать, что со мной, она должна помочь мне! Хотя ей, может быть, не до меня. Когда-то она сказала мне, что однажды я буду готов на всё, чтобы только служить ей. Даже на расстоянии я буду исполнять её волю. И это случилось. Но она же сказала и другое: служители сами приходят к своим господам, они сами следуют за ними, они служат добровольно. И это тоже свершилось. Ей не нужно следить за мной, чтобы проверить мою преданность, она знает, что я в её власти. Её не волнует моя судьба – что может сделаться с бессмертным и верным слугой? «Ты нужен мне, вместе мы – великая сила Зла!» - ложь. Она не знает, где я. А если и знает: одним больше, одним меньше – какая разница? Разве у неё мало рабов – стоит ли волноваться из-за одного, который оказался неосторожным! Она не придёт. Я не стою того, чтобы она пришла. Я тоже не приду к ней – я никогда не выберусь отсюда. Я не хочу. Я ДОЛЖЕН выйти из этого адского места.
Я знал, чем закончится этот всплеск протеста – бессмысленной и выматывающей агонией. И всё останется по-прежнему: мрак, тишина и глухие стены. Мои чувства давно уже стали смутными и неясными, а сознание – затемнённым, как тяжёлый сон. Все ощущения сливались в одно единственное состояние, но я не знаю, как его назвать – состояние неживого существа. Такие вот вспышки мыслей заставляли меня бросаться на поиски спасения, двигаться вперёд сквозь обостряющиеся чувства страха и смертельной усталости. Заканчивались они всегда одинаково.

Я не знаю, сколько дней я уже скитался во тьме. Я и не мог знать об этом здесь, где времени не существовало. Я мог хоть как-то заставить себя бессознательно идти вперёд, хотя не знал, куда иду. До меня не доносилось ни искры света, ни слабого звука; казалось, что здесь даже вместо воздуха тьма, которой невозможно дышать. Нет, тупое забвение было легче, чем это полусознание. Однажды в таком состоянии я попал, как мне казалось, в широкий подземный зал. Мне приходилось двигаться вдоль стены – пересечь его по прямой я не решался. Я давно привык, что на каждом шагу может попадаться не просто неровность каменного пола, а неожиданно открывшаяся пропасть. В середине пути я остановился, потому что у меня кружилась голова и подкашивались ноги – это было моё постоянное состояние. Но даже не это заставило меня остановиться. В воздухе чувствовалось что-то чужеродное. Остановившись, я уловил очень слабый и очень низкий звук, исходивший откуда-то снизу; видимо, в центре зала был провал, ведущий в ещё более глубокие подземные пространства. Как мне показалось, этот непрерывный гулкий звук постепенно становился громче и снова стихал, но оставался всё таким же смутным и еле уловимым. Не знаю, на что он был больше похож: на вой какого-то кошмарного животного или на голос неведомой враждебной стихии, но это было самое зловещее, что я когда-либо слышал. Я предполагал, что его источник на самом деле находится в моём уже полубезумном воображении, и я не думал, что это может напугать меня. Но этот звук, наполняющий собой весь воздух, вселял в меня просто нечеловеческий страх. Я долгое время стоял, не двигаясь, прислушиваясь к нему, и чем больше слушал, тем более реальным он мне казался, и тем скорее мне хотелось уйти оттуда, хотя я не мог объяснить себе это желание. Но странный глухой звук так действовал на меня, что мне необходимо было, чтобы он прекратился. Я медленно двинулся дальше и скоро вышел в первый попавшийся коридор. Воющий звук стихал за моей спиной. Я так и не узнал, что это; возможно, я всё сам придумал.
На этот раз я снова шёл во мраке наугад, снова без цели и без надежды, находясь во власти внезапно вспыхнувшей жажды избавления. И снова я почувствовал в воздухе перемену, но другого рода. Воздух вокруг просто изменился, прежде всего, стал не таким холодным и неподвижным. Почему-то это взволновало меня. Но то, что произошло потом, произвело на меня гораздо более сильное действие: обогнув на ощупь очередной поворот, в чёрной глубине подземелья я УВИДЕЛ слабое и далёкое мерцание красноватого света. Нечего и говорить, что я снова принял его за одно из своих видений, но по привычке продолжал двигаться вперёд. Поверхность пола слегка уходила вверх. Коридор оказался широким, почти прямым и бесконечно длинным – я шёл очень долго. Но свет в конце пути действительно приближался. Появились и другие отсветы, ещё более слабые и далёкие. Я остановился, когда понял, что это факелы. Нет, на этот раз моё воображение обходится со мной слишком жестоко. Такой галлюцинации мой разум не выдержит. Я шёл вперёд, чувствуя, как кровь стучит в стенки сердца и сосудов, чуть ли не разрывая их. Но я не смог подойти к ближайшему из источников света, чтобы разглядеть его: с каждым моим шагом приближающийся огонь казался ярче, я не способен был смотреть на этот свет. Стоя во тьме, я издалека разглядывал алое пламя факелов, я хотел смотреть на них вечно, но очень скоро мне пришлось отвернуться, не выдержав даже этого слабого приглушённого сияния. Тогда я закрыл глаза, прислонился к стене и очень медленно опустился на пол…

Глава 8
Когда я очнулся, было почти совсем темно, и первым моим чувством был дикий страх оттого, что всё могло оказаться порождением развивающегося безумия. Но, всмотревшись во мрак, я понял, что всё на своих местах, только факелы почти догорели – впереди, в чёрном коридоре были видны тлеющие красные искры. Моим привыкшим к темноте глазам и этого было более чем достаточно. Мне казалось, что я сошёл с ума.
Я всё ещё не мог оправиться от опьянения этим показавшимся мне божественным воздухом, я словно заново научился дышать. Но каждый более глубокий, чем обычно, вдох заканчивался жестоким приступом кашля. Я почти разучился и видеть, и нормально дышать, и просто жить.
Искры догорающих факелов настойчиво звали меня вперёд, как звёзды. И я шёл, одержимый только одной целью: выйти из этого царства кошмаров. Я не замечал ничего – ни того, что от усталости спотыкаюсь на каждом шагу, ни того, что в голове звенит от перевозбуждения, ни того, что сердце готово разорваться от собственной пульсации. Всё моё сознание превратилось в одно всесильное влечение: выбраться отсюда. Я шёл долго, я уже миновал первые догоревшие факелы. Впереди свет был ярче. Мне было всё ещё больно смотреть на него, но, видимо, я привыкал к этому. Я старался идти быстро. Мысли лихорадочно метались в моей голове, как стая потревоженных летучих мышей. Всё, что меня окружало, я замечал вскользь, почти не обращая внимания. Я почти не заметил, что освещение стало ярче, стены – ровнее, что на стенах стали появляться круглые отполированные металлические пластины с надписями, что два или три раза мой путь пересекали проложенные в полу узкие каналы, наполненные журчащей водой. Всё это я осознал уже позднее.
Коридор иногда плавно поворачивал, иногда шёл прямо, но всё время постепенно поднимался вверх, что затрудняло шаги, но, в конце концов, более или менее остудило мои мысли и успокоило перенапряжённые нервы. Я стал способен рассуждать, хотя разучился это делать уже с того момента, как коснулся пола на дне этой проклятой лестницы. Я начал думать о том, что со мной будет, когда я выберусь отсюда. Я не знал, кого встречу впереди – друзей или врагов. Меня не волновало это: и друзья и враги перестали для меня существовать, когда я продал душу. Да, хуже, чем было, уже не будет. Но я должен буду что-то делать, как-то себя вести, что-то сказать. Я не знал, могу ли ещё говорить. С тех пор, как я призывал Нофрет в состоянии отчаяния и полусумасшествия, стоя на коленях среди слепого подземелья, я не произнёс ни слова. Я не знал, звучит ли ещё как-нибудь мой голос, и мне было страшно думать об этом. Я не сомневался, что ничего хорошего впереди меня не ждёт, я помнил о том, кто я теперь. Вряд ли у кого-то вызовет сочувствие продажное существо, вышедшее из этого страшного места после долгих скитаний. И похож ли я всё ещё на человека?
Эта мысль заставила меня бросить взгляд на очередную круглую пластину на стене, я наконец-то заметил их. Я посмотрел на своё отражение в свете факелов. Правда, человеческого во мне осталось очень мало. Я бы и сам принял себя за труп узника инквизиторских застенков, если бы увидел себя со стороны. Да и одежда моя очень мало была похожа на одежду. Но это было совершенно не важно. Пожалуй, трудно представлять собой большее ничтожество, чем я представляю собой сейчас. Не знаю, кто меня встретит там, куда я выйду, но кроме ужаса и презрения, мне ждать нечего. Но разве можно что-то изменить? Я вспомнил об источнике, пересекавшем мой путь, и мне пришло на ум, что если бы у меня еще оставались какие-то силы, то я бы обязательно попытался смыть следы пребывания в этом подземелье, чтобы избавиться даже от малейших воспоминаний об этом...
Мысль о воде произвела на меня действие громового удара. Всё, о чём я уже давно перестал думать и в чём перестал нуждаться, вернулось ко мне, буквально хлынуло в моё сознание. Я ясно представил себе тёмную, прозрачную воду стремительного, почти поющего источника, через который некоторое время назад перешагнул, даже не заметив этого, даже не осознав, через что перешагиваю – и голова у меня закружилась. Сейчас вода казалась мне самым прекрасным творением на этой земле.
Я, конечно, не человек, любой нормальный человек давно скончался бы от истощения, обезвоживания и отчаяния. Я почти отвык от всего, что когда-то составляло мою жизнь, я уже почти не чувствовал, что существую, что я ещё есть в этом мире. Я даже не смог бы описать своё состояние, даже если бы хотел его вспомнить – настолько неосознанным и неясным оно было. Ни до, ни после пребывания в подземелье я даже представить себе не мог того, что чувствовал, находясь в этом адском месте. Сейчас же я чётко и ясно осознавал, что, если немедленно не вернусь к источнику, я просто погибну. Это, конечно, была неправда, и долгие скитания в подземелье это доказали. Инстинкты снова обманывали меня, как всегда, это было просто пробуждение обычных потребностей живого существа. Но только теперь я, наконец, почувствовал, что я больше не мёртвый призрак, лишённый осознанного существования. Это было возвращением к жизни.
Ещё более лихорадочно и поспешно я повернул обратно. Перед источником я упал на колени… Он казался мне священным.
Я не знал, славить ли мне Бога, до которого мне раньше не было никакого дела, благодарить ли судьбу, в которую я не верил, восхвалять ли дьявольские силы, о которых имел очень смутное понятие, радоваться ли простому счастливому случаю или отнести своё избавление на счёт собственной настойчивости и жизнеспособности. Я не был готов принять своё спасение как реальность, как свершившееся. Во тьме лабиринтов у меня не было никакой надежды, даже мерцающей, слабо вспыхивающей и гаснущей, был только всепоглощающий бесконечный мрак. Надежда обрушилась на меня, как водопад неподвластных мне чувств. Она превращала мой разум в огненный хаос, она буквально сбивала меня с ног. От неожиданной надежды у меня кружилась голова так, что вокруг всё плыло. Я не знал, смеяться мне или плакать.
Я готов был всю оставшуюся жизнь проползать на коленях перед своим спасителем, кем бы он ни был. Я был согласен на любые страшные унижения, которые придумает для меня тот, кто первым подаст мне руку и выведет из тьмы.
Я не мог радоваться; то, что со мной происходило, нельзя было назвать радостью. Ничего светлого и прекрасного не было в тех бешеных чувствах, которые роились у меня внутри, это было маниакальное, бессознательное, животное влечение к жизни. Я чувствовал окружающую реальность смутно, как в тумане, как что-то далёкое и ненастоящее. И так же туманны и смутны мои воспоминания, которые остались у меня после этой вечной ночи. Ни одной связной мысли, ни одного ясного ощущения в лихорадочном потоке возбуждённых чувств и воспалённых переживаний.
Когда я снова случайно взглянул в отшлифованный диск на стене, мой безумный вид несколько отрезвил меня. Я смотрел в собственные глаза, казавшиеся тёмными провалами, ведущими в никуда. Я просто не узнавал себя. Ничего даже отдалённо напоминающего черты человека, которым я когда-то был, теперь не осталось. Я не знал человека, которого видел в зеркале. Господи, какой отпечаток оставляет пребывание в этих адских подземельях!
…Спокойно, но всё ещё с бьющимся сердцем я подходил к каменному залу, залитому ярким, но мягким светом. Через несколько шагов мои скитания должны закончиться. Но чем они закончатся? У входа я остановился. Мне освещение казалось ярким, но, по-видимому, на самом деле оно было тусклым и уютным – стены, углы и потолок большого помещения тонули во тьме. Противоположная мне стена, однако, была хорошо освещена. На ней выделялось несколько чёрных прямоугольных выходов. Как раз на самом светлом месте, почти напротив меня, помещался широкий стол, заваленный письменами и книгами, скамья с брошенными на неё одеждой, оружием, гитарой, рукописями, и посреди этого хаоса – задумчивый человек в чёрном. Насколько я мог разглядеть, он был молод, красив, его очень светлые короткие волосы были беспорядочно спутаны, а взгляд казался совершенно безумным, хотя глубокие тени, падающие на лицо, скрывали глаза и делали их абсолютно чёрными. Он был погружён с собственные мысли, небрежно перелистывая лежащие на столе записи и поминутно отвлекаясь на то, чтобы полюбоваться, как копошатся тени в тёмных углах помещения.
Я не знаю, долго бы я ещё наблюдал за этим человеком – первым живым существом, которое я увидел, выйдя из подземелья. Свет, звуки, запахи, живые существа – всё теперь казалось мне чем-то заново открытым. Так близко видеть перед собой кого-то ещё, когда ты привык к тому, что вокруг не существует жизни, и ты – единственный, кто нарушает великий вселенский покой…
Да, я не знаю, долго ли я ещё не решался бы вступить в заново обретённый мир живых, если бы не поймал внезапно на себе пристальный взгляд безумно тёмных глаз незнакомца, сидящего напротив. Не стоит скрываться, если тебя уже заметили. И я сделал шаг, переступив границу тьмы и света.

Глава 9
    Глаза человека в чёрном были скрыты глубокими тенями – и всё же я видел, как широко они открыты, выражая удивление. Он несколько мгновений следил, как я неуверенно и несмело иду вперёд, потом движением руки он приказал мне стоять. Я остановился. Я знал, что моё появление здесь так же неуместно, как нечистое животное в каком-нибудь храме, и меня мутило не только от усталости и истощения, но и от осознания собственного ничтожества. Глядя мне в глаза, человек задал вопрос:
- Ты пришёл из Великих Лабиринтов Тьмы?
- Да! – ответил я. Я не узнал своего голоса, но был рад, что он ещё хоть как-то звучит. Переступая порог, я не был уверен, что смогу ещё что-то сказать.
Когда он произнёс «Великие Лабиринты Тьмы», у меня даже мысли не возникло, что место, откуда я пришёл, может называться как-то иначе.
- Проповедник забвения? – продолжал расспросы незнакомец.
- Нет.
- Значит, сумасшедший. Я не тот, с кем ты можешь иметь дело. Сядь к огню, иначе ты упадёшь, и подожди того, кто, может быть, с тобой пообщается.
Приглашение было слишком щедрым для меня. Я не мог даже поблагодарить, я просто сел к очагу. Тот, кто оказал мне столь милостивый приём, продолжал заниматься своими делами – делал обрывочные записи, что-то зачёркивал, несколько раз брался за гитару и начинал задумчиво играть. Я не решался прервать его, хотя желал спросить о многом. Я наблюдал недолго. В одном из чёрных коридоров послышались шаги человека, спускающегося по каменной лестнице откуда-то сверху, и через полминуты он вошёл. Я увидел одетого в красный плащ, высокого, худого и стройного темноволосого человека с внешностью, благородной, как у испанского гранда первого ранга. Но держался он, как человек, презирающий сословные предрассудки и не признающий чужих правил.
Оторвавшись от своего занятия, хозяин кивнул в мою сторону и сказал вошедшему:
- К тебе, Ференц, тут пришёл сумасшедший из Лабиринтов. Судя по измученному виду, хочет приобрести средства существования. Не проповедник.
- Да? – прибывший человек кинул в мою сторону взгляд, словно прожигающий насквозь и обратился ко мне: – Ну, так что на что будем менять?
Но едва взглянув на меня ещё раз, он прибавил небрежно:
- Хотя что с тебя можно взять, ты и так уже весь продан.
Эта фраза взорвалась в моём мозгу, как удар грома. Я произнёс плохо повинующимся мне голосом:
-  Откуда вы это знаете?
Даже блондин в чёрном бросил свои записи и уставился на него широко распахнутыми глазами.
- Mein Gott, да это видно с первого взгляда, - сказал тот, на кого мы смотрели с таким суеверным удивлением. – Правда, это видно не всем. Вон, и Менестрель ничего не заметил, потому что нужно знать, что видеть. Просто я более опытен в этом деле, хотя и не участвую в подобных сделках. Так кто твой хозяин?
- Нофрет, - я не знал о ней больше ничего и не мог бы объяснить, кто она.
Оба переглянулись, блондин произнёс:
- Понятно, Египтянка.
- Вы знаете её???
- Мы… знали её немного, - ответил человек с внешностью испанского дворянина. – Что ты делал в Лабиринтах Тьмы? Сбежал от неё?
- Нет! – я говорил убеждённо, со страстью и неожиданной искренностью. – Я искал госпожу Нофрет, искал, где только можно. Ведь там можно было найти её, она сама говорила мне. Ради неё я пошёл на это. Она пропала так неожиданно и бесповоротно и, возможно, давно забыла о моём существовании. Я не знаю. Но знаю, что должен найти её.
Блондин тихо чертыхнулся в ответ на мою речь, а его товарищ заметил:
- Я не знал, что Нофрет стала таким мастером в деле превращения людей в свою собственность. Да она почти бог. Что она с тобой сделала, чтобы довести до такого состояния? Воистину, она добилась совершенства в своём ремесле.
- Скажите мне, прошу вас, господа, где она, если вы что-то знаете!..
- Если Нофрет пропала, значит это надолго. Она часто очень резко меняет свою жизнь. Неизвестно, что на этот раз её увлекло. Мы сами видели её очень давно, мало того, почти ничего не слышали о ней всё это время. Невозможно сказать, что эта женщина решила предпринять и где её искать. Она имеет благородное инфернальное происхождение, умна, деятельна, крайне непостоянна, но крайне упорна. Без сомнения, она очень влиятельна в определённой области, особенно с тех пор, как стала развивать свои идеи и занялась приобретением таких, как ты. Именно к этому она всегда стремилась – к неограниченной власти. Я плохо знаю её, мы были почти незнакомы. Не знаю, много ли поможет то, что я сказал, в твоих поисках.
Он говорил, задумчиво глядя на огонь. А я до такой степени был поражён тем, что этот человек ведёт со мной разговор, как с равным себе, никак не подчёркивая моего рабского положения, что совершенно не знал, как себя вести. Я просто отвык от этого, я не знал, что такое ещё возможно.
- Она не египтянка на самом деле, - продолжал он. – Но Египет стал когда-то её пристанищем, когда она однажды уехала туда. Это была её первая резкая перемена в жизни. Когда она вернулась, в ней всё оказалось по-другому, она стала такой, какой знаешь её ты.
- Нофрет – тоже не её имя, - сказал блондин. – Она привезла его из Египта, как и сотни великолепных драгоценностей и увлечение погребальными культами.
- И тогда же она возненавидела весь мир. На самом деле, не египетская культура, не религия, не науки, а месть, постоянная месть окружающему миру увлекала её. Поэтому, не удивляйся её жестокости. Месть была двигателем всей её жизни, именно в это русло она направила все свои таланты, а их у неё немало. И здесь она достигла невероятных успехов. Она увлеклась изучением людей, она знает об этом всё, она знает, как управлять душами. Последнее её увлечение – развитие идей о восприятии страданий человеком. Здесь она тоже достигла определённых высот, она много поработала над теорией и практикой. О, ей нравится боль других и своя тоже. Недаром она проповедует, что идеальный убийца должен побывать на месте жертвы, подразумевая, что она сама – идеальный палач. Тебе должно быть это известно… При всём её уме, образованности, красоте и проницательности она ни у кого никогда не вызывала сочувствия. Ты говоришь, она тебя оставила? Видимо, она очень уверена в своей силе и знает, что ты ей предан. Но я посоветую тебе воспользоваться её отсутствием и, по крайней мере, самому её не искать.
- Понимаете, от неё зависит моя жизнь, моя кошмарная жизнь. И освобождение от этой жизни зависит тоже только от неё.
- Все мы бессмертны, пока что-нибудь не убьёт нас, - произнёс блондин. – По доброте Нофрет ты бессмертен и ты брошен ею на произвол судьбы, как ненужная вещь. Так почему же ты не можешь быть свободным?
- Сделка с Нофрет страшнее, чем сделка с дьяволом, - сказал человек в красном плаще. – Продать ей душу, значит не просто принадлежать… Она не отдаст никаким тёмным и светлым силам своё приобретение. Это значит, полностью потерять себя вместе со всем своим разумом и сердцем. Человек теряет возможность распоряжаться собой. Это настоящая вершина искусства приобретения чужих душ. Да, когда Нофрет занялась этим, я не знал, что вскоре она переплюнет всех своих учителей, - он обратился ко мне. – Всё же я думаю, что тебе необязательно сходить с ума из-за того, что кто-то временно перестал тобой пользоваться. Ты мог бы принадлежать ей на расстоянии.
Осмелев, я спросил:
- А может ли договор быть расторгнут?
Ответ прозвучал чётко и твёрдо:
- Такие договоры не расторгаются.
- Что же мне делать дальше? – я совершенно не знал, что ждёт меня в будущем.
- Знаешь, наверху, откуда я только что спустился, в замке, есть очаг, еда и довольно милая выпивка. Пойдём с нами; ты выглядишь так, словно сейчас скончаешься от голода, хотя и говоришь, что бессмертен. Ты герой, раз прошёл Лабиринты Тьмы, это даже демонам не удаётся. Потом ты придумаешь, что тебе делать. Как твоё имя, Тень из Лабиринтов?
Господи, у меня когда-то было имя???
- …Генрих.
Этот человек так просто предлагал мне помощь, будто я был не презренным существом, не бесправной продажной тварью, а полноценным свободным человеком. Это казалось мне неестественным.
- Просто Генрих? Подходящее имя для тени. Меня зовут Ференц – тоже без титулов и званий, которые я ненавижу. Это подчёркивает мою исключительность. А этого господина зовут Менестрель.
- Настоящее моё имя благодаря моим же стараниям всеми забыто, - сказал Менестрель. – Я не вспоминаю его, да и остальным его знать, мягко выражаясь, необязательно.
Ференц продолжал говорить:
- Так как ты теперь тёмное существо, то есть с точки зрения всех добрых христиан, пропащее, то попал ты как раз туда, куда нужно. Почти в Ад. Но не в тот ад, которым всех вас, людей, пугают священники. Потому что они пугают вас местом, где низшие приспешники доброго Господа Бога зверски наказывают грешников, таким образом выполняя за Создателя всю грязную работу. Мы так не делаем. Потому что мы принципиально против Воли Божьей.
- Но кто же вы? – решился я на дерзкий вопрос, который давно занимал меня.
- Ну, знаешь, это как посмотреть, - ответил Ференц. – Например, когда мы в последний раз развлекались у вас в каком-то грязном европейском городе…
- В Европе все города грязные, - заметил между прочим Менестрель.
- Поэтому я и говорю «в каком-то грязном европейском городе», то есть я имею в виду, что это был не такой знаменитый грязный город, как Лондон или Венеция. Ну, так вот, горожане, например, были искренне убеждены, что мы демоны, немедленно объявили на нас охоту и, помнится, чуть было нас не сожгли.
- Больше я, пожалуй, так не стану развлекаться, - сказал Менестрель. – Хотя не имею ничего против того, чтобы меня называли демоном.
- Ну да, особенно забавно, когда тебя пытаются напугать крестным знамением…
Этим вечером я пьянствовал с двумя демонами.

Глава 10
Моё утро началось во второй половине дня. В открытое окно заглядывал солнечный свет. У стола, заставленного различной химической утварью, колдовал задумчивый Ференц. У стены стоял ряд пустых бутылок. Я находился явно не в подземелье.
Первая мысль возникла, когда я взглянул на окно.
- О боже, солнце! – произнёс я. Мой голос прозвучал равнодушно, но на самом деле я был глубоко взволнован, увидев солнце после долгой тьмы. Свет не был прямым и ярким, но и его было достаточно, чтобы я отвёл глаза.
- Да, солнце, - отозвался Ференц, не оборачиваясь. – Я тебя отлично понимаю.
Было очень странно находиться в этой спокойной обители после полубредового состояния и полного одиночества.
- Расскажи мне про то место, откуда я пришёл. Про Лабиринты Тьмы. Что ты знаешь про них?
- Великие Лабиринты Тьмы? – Ференц обернулся. – Это адское место, ты лучше меня знаешь. Я не понимаю, как ты себя там чувствовал и надеюсь, что никогда не окажусь на твоём месте, даже если меня после этого причислят к святым. Менестрель когда-то сложил о Лабиринтах мрачную, торжественную, тяжёлую и длинную песню – почти лучшее, что ему когда-либо удавалось. Лабиринты Тьмы – это целый мир, лишённый жизни. Небольшая часть коридоров используется теми, кто здесь живёт – ты видел зажжённые факелы на протяжении большого расстояния. Эта часть подземелий нам хорошо знакома. Но дальше начинается Тьма. Эта Тьма неизвестна никому, и нет желающих добровольно познакомиться с ней. На границе Тьмы можно ещё встретить какие-нибудь тайные общества, в частности, проповедников забвения. Ты не встречал их? Неудивительно, они могли погибнуть. Приверженцы довольно странного идейного течения, сложившегося в среде существ, окончательно разочаровавшихся в жизни и потому отказавшихся почти от всего: от света, общения, внешнего мира. Чем им хуже, тем для них лучше. Наверное, ты мог бы найти с ними общий язык. Они всё же иногда появляются здесь, приходят за средствами существования, прежде всего за едой, потому что хоть какое-то существование им приходится поддерживать. Расплачиваются иногда очень ценными вещами, иногда дрянью, смотря что найдут. Этим обменом часто занимаюсь я, меня это забавляет. Дело в том, что на границе Тьмы много древних гробниц, чьих-нибудь убежищ, брошенных святилищ, кладов – стоит только поискать. Иногда попадаются потрясающие штуки. На границе Тьмы кое-какая жизнь всё-таки есть – там водятся разные бестии. Я полагаю, тебе посчастливилось не столкнуться с ними. Они никогда не выходят наверх, их мало кто видел; мало кто знает, насколько они опасны. Они живут в подземелье, охотясь друг на друга и на проповедников забвения. Я надеюсь, что когда-нибудь выволоку наверх живьём хоть одну из них. Я несколько раз подбивал проповедников достать мне в качестве оплаты за средства существования хотя бы останки этих тварей, но ни один ещё не выполнил этого. Ничего, я собираюсь как-нибудь сам отправиться поохотиться. Дальше границы Тьмы никто не ходит, по крайней мере, те безумцы, которые уходили туда, никогда не возвращались, так и умирали в этих подземельях. Это действительно Великие Лабиринты Тьмы, и их величие тебе известно. В этих местах нет ни живой души, но на самом деле никто не знает точно, что там, даже ты, хотя ты прошёл их. Лабиринт велик, у него множество входов, но почти никому не удавалось найти из него выход. Очень редко какое-нибудь существо приходит к нам из Тьмы. Ты сам не представляешь, насколько ты исключителен.
- Значит, возможно, я был там всё-таки не один?
- Я повторяю, никто не знает, что там. Лабиринты имеют такие огромные размеры, что могут показаться безжизненными. К тому же там, по-видимому, творится какая-то чертовщина с пространством и временем. Там может находиться что-то, чего даже ты не встретил на своём пути – к счастью не встретил. Взгляни когда-нибудь на ночное небо, - Ференц сделал красивый жест рукой; я заметил карту звёздного неба, начерченную прямо на гладкой поверхности стены. – Ты увидишь сотни звёзд, ярких и тусклых, холодных и пламенных, далёких и бесконечно далёких. Ты даже можешь точно знать, что среди них где-то есть жизнь, что она существует. Ты можешь даже увидеть свет звезды, несущей жизнь. Но ты никогда даже не почувствуешь присутствия этой жизни и никогда не встретишься с ней. Нас разделяет великая и холодная тьма. И ты можешь уверенно сказать: мы одни во Вселенной. Одни, потому что никогда не увидим больше никого; не хватит даже жизни бессмертного существа, не хватит жизни целых народов, чтобы преодолеть это пространство, разделяющее нас. Оно непобедимо.
В этих торжественных и величественных образах была вся глубина холодного и бесконечного одиночества, поглощённого чёрным пространством, которое невозможно пройти. Великие Лабиринты Тьмы, адская вселенная. Как мне удалось выбраться оттуда, я не имею ни малейшего понятия. Предполагала ли Нофрет, что для меня возможна такая судьба – вечность, проведённая без света, без голоса, без надежды?
- Нофрет знакома с Лабиринтами? – спросил я.
- Она общалась с какой-то адской мерзостью на границе Тьмы. Где-то там у неё было своё убежище. Ходила ли она во Тьму? Знаешь, никто добровольно не пойдёт туда, а уж тем более не пойдёт Нофрет. Там нет ничего, кроме безнадёжности и вечности. Самое лучшее, что там может быть, это смерть. Но ведь смерть доступна не каждому и не всегда. Зато по краю Тьмы – самое логово разных тёмных созданий. После того, как Нофрет пристрастилась к сделкам с душами, у неё появилось много подобных «друзей». Я не буду спрашивать, за какую цену ты продал себя. Но Нофрет наверняка платила добросовестно, у неё было много помощников и много средств для этого.
Как же, я помню её помощников. Они были похожи на тени из страшных снов и, наверное, были созданы на дне преисподней, чтобы служить злу. А я? Я разве не служил ей, не служил злу? За что я продал душу? За возможность делать всё, что хочу, безнаказанно делать всё, что хочу. Разве это цена – это намёк на то, что я готов принадлежать силе зла. Я же не продал душу за спасение кого-то, за спокойную жизнь, за благое дело. Правильно сказала Нофрет, не каждую душу можно купить. Я ей сам отдался в руки; в глубине подсознания я сам видел себя в числе её тёмных слуг. Она угадала это. Я открыт для всего порочного. Ей оставалось только сделать предложение. Она уже знала, на что я соглашусь, и знала, что мне предложить. У меня было всё – и не было ничего. Чем я лучше её слуг: разве я никогда не совершал злодеяний, разве меня не завораживает насилие, разве я не был жесток?
Я услышал голос Ференца:
- Нет, этот разговор тебе явно не пошёл на пользу. Ты ударился в воспоминания и раскаяние. Обычный голос совести, люди иногда к нему прислушиваются. Хотя иной раз полезнее не напоминать себе ни о чём.
- Я не заслуживаю таких добрых советов с твоей стороны и такого участия тоже не заслуживаю, - сказал я, с трудом подыскивая слова. – Я хуже, чем можно подумать. Если бы ты знал, что было у меня в прошлом…
- Я вижу, что ты не ангел и не изменишься. Но зачем же всё время сверяться со своим прошлым, как будто по этому образцу ты будешь строить своё будущее? Мне всё равно, праведник ты или убийца собственных детей. Здесь это не важно. Ты скоро увидишь, что здесь мораль не имеет значения.
-
Я и Менестрель стояли на одной из башен большого замка, который располагался на возвышенности, поднимая всюду, как выводок драконов, свои гребенчатые стены и уставившись в голубое небо чёрными зрачками окон. Это было причудливое строение с тяжёлыми серыми каменными стенами в тёмных разводах, оставленных временем, подавляющее своим диким и мрачным величием. Сам воздух вокруг этого молчаливого и угрожающего места был полон невыразимой печали, как будто передо мной открывалась обитель скорби. Казалось, каждый звук в этих навечно замерших стенах болезненно отдавался внутри, как звон траурного колокола.
Вдали простирались пепельно-синеватые леса и невысокие, но поразительно красивые, дикие и таинственные горы.
- Это Карпаты, - сказал Менестрель.
Вот ведь куда меня занесло, подумал я. Во всём виновата, наверное, чертовщина с пространством и временем.
Мы стояли и разглядывали с башни хаотические формы замка.
- Ты прав, это воистину обитель скорби, - произнёс Менестрель, окинув стены задумчивым взглядом. – Если бы ты знал, сколько потерянных, сломанных, погубленных душ нашли прибежище в этом замке. Да, это место давно и навсегда оставлено людьми. Это место зовётся нечистым и запретным. Это место – приют для падших созданий, таких, как ты… или я. И здесь никто не будет спрашивать тебя, какой дорогой ты пришёл сюда.
Над стенами замка блуждал прохладный ветер; высокое голубое небо было подёрнуто прозрачной пеленой облаков, лёгких, как крылья ангела. В воздухе чувствовалось пока ещё мало заметное увядание окружающей природы. Но я не хотел думать, сколько времени выпало из моей жизни. Менестрель протянул руку, указывая на правое крыло замка, я заметил, как ветер треплет тонкую ткань белой рубашки.
- Вот эта башня, самая стройная и высокая, башня Ангелов… Сейчас там уже никого нет, она пуста с тех пор, как два года назад те, кто в ней жил – он и она – покончили с собой. Они были изгнанниками. Падшими ангелами. Я когда-нибудь расскажу тебе эту историю по-другому: в стихах и под гитарные струны. Это самая мрачная и красивая история из тех, что случались на моей памяти. А немного ближе – часть стены, увитая плющом. Здесь живёт Иродиада, певица. Она сама взяла себе имя царицы, потребовавшей казни Иоанна Крестителя. Она сочиняет и поёт песни, порочащие христианство и прославляющие свободу. Её голос сводит с ума своей красотой и выразительностью, и её не раз сравнивали со змием-искусителем. Её отлучили от церкви. Её объявили ведьмой. Она побывала в стенах инквизиторских тюрем и должна была быть сожжена на костре. Но она здесь. В этом крыле можно встретить много кого.
Менестрель повернулся в другую сторону, налево.
- А в этом крыле живут те, кого привыкли называть вампирами. Сами себя они так никогда не называют. Они считают себя очень благородными и зовутся «Стая», их тридцать или немногим больше. Но внизу под этим крылом находятся Склепы, и вот там-то хранится тёмная слепая сила, настоящая вампирская орда, с которой Стая не справится, вырвись она на волю. Однажды это уже было. Один из видных деятелей Стаи, благородный Феликс, однажды сказал насчёт того, что будет, если кто-то из них опять поднимет содержимое Склепов. Он сказал коротко: будет много крови, и он не уверен, что кровь Стаи не прольётся первой. Феликс, «счастливчик». Его имя как будто издевается над ним. Он прошёл всё: любовь, предательство, смерть, возрождение. В его жизни были убийства, реки крови, раскаяние, боль, страх. Он отлично знает, что значит уже с рождения нести в себе проклятие. Наверное, его назвали Феликсом в надежде, что имя принесёт ему хоть немного счастья.
Я заметил:
- Какое большое значение придаётся имени. Мне показалось, что здесь предпочитают скрывать или забывать свои имена.
- Имя может легко погубить своего хозяина. Открыть истинное имя – всё равно, что снять доспех перед боем, это значит открыть себя. Когда же человек берёт себе сам имя, какое захочет или приобретает его в течение жизни от других, он словно придаёт себе силы, теперь он не боится схватки с этим миром. Имя защищает хозяина, подчёркивает его определённые черты, иногда заключает в себе его сущность. Кто-то хочет приобрести новые возможности вместе с новым именем, кто-то получает их извне. Это просто внушение, но именем можно изменить всю свою жизнь. Я отрёкся от своего имени, без имени я стал свободней, я вычеркнул всё, что мне мешало, чтобы стать тем, кем мне должно быть. К тому же иногда просто не важно, как тебя звали раньше: новая жизнь – новое имя, а новое имя – новая жизнь. Так поступают те, кто хочет избавиться от прожитого. В какой-то мере это снимает ответственность. Имя – это исключительно важная вещь, поверь мне. Навязывая имя, человека хотят как будто переделать; с другой стороны, без имени человек тоже не может жить полноценно. Имя – как воспитание, с ним надо быть осторожным и не доверять первому встречному.
Я не задумывался, как звали Менестреля когда-то и, конечно, не стал спрашивать об этом. Он прав, на его месте назвать имя – это сделать шаг в прошлое, а шаг назад иногда бывает смертельным.
Менестрель продолжал рассказывать:
- В том же крыле, что и Стая, живёт со своей немногочисленной свитой принцесса Алисия, смертельно больная, ослепшая, не способная к самостоятельному существованию. Её жизнь поддерживается только человеческой кровью. Вампиры не считают её за свою, хотя она всеми силами старается влиться в их круг. Не известно также, почему она упорно продолжает называть себя принцессой, ведь у неё не осталось ни семьи, ни наследства, ни подданных, ни земли, одно лишь благородное происхождение. Ты узнаешь гораздо больше, наблюдая сам, чем слушая меня, тебе придётся познакомиться поближе с замком.
Я огляделся по сторонам.
- Господи, какое мрачное место! Сколько же чужой боли хранят эти стены, - вырвалось у меня.
- Да, - посмотрев на меня, произнёс Менестрель. – У каждого, кого ты встретишь здесь, в жизни был свой собственный ад.

Глава 11
Днём замок казался пустым и необитаемым, но чем больше сгущались сумерки, тем заметнее было присутствие скрытой жизни, биение внутренней силы в стенах этого загадочного сооружения.
В густых сумерках я и Ференц возвращались в замок после длительной прогулки по красивым гористым окрестностям нашей обители. Небо на западе было залито расплавленным золотом, в котором сгорали прозрачные, светящиеся изнутри, лёгкие облака. Снизу, от горизонта поднималась чуть заметная пепельная дымка. Медленно-медленно небо угасало, приобретая всё более воспалённые, багряные оттенки своего свечения. Утопая в жидком золоте, разрывая молчащий воздух тихими беспорядочными выкриками, на западе кружились чёрные силуэты сбившихся в стаю ворон.
Каменные стены были освещены большими бронзово-кровавыми пятнами заката. Наш путь лежал через вампирские владения. Проходя мимо высоких мрачных стен и башен, от которых веяло тяжёлым, неживым холодом, я заметил, насколько угрожающим было это место, проникнутое духом инфернальной задумчивости и присутствия смерти и крови. Я сам давно был причастен к тёмным силам, и всё-таки не мог без внутренней дрожи вдыхать этот враждебный воздух.
Ференц торопился уйти отсюда, он сказал, что не желает сегодня разговаривать со Стаей.
- Иногда с охотниками немного трудно общаться, - наспех объяснил он. – Это очень своеобразный народ. И они всегда слишком многого хотят, по крайней мере, от меня.
Мы быстро шли через огромный внутренний двор левого крыла, почти чёрный от лежащих на нём теней. Нам так и не удалось остаться незамеченными. Впереди, на стене, обращённой к западу, на фоне пылающего заката мы увидели высокую фигуру – тёмную и торжественную.
- Teufel auch, - негромко выругался Ференц. - Охотники явно хотят со мной побеседовать. Ничего не поделаешь – вежливость есть вежливость.
Я завороженно следил, как гордо и медленно спускался по ступеням незнакомец в длинном чёрном одеянии, а через его вьющиеся до пояса волосы просвечивали золотисто-ржавые отблески горящего неба. Подойдя к нам, он очень учтиво поклонился в знак приветствия; в полумраке его глаза сверкнули почти тем же цветом, что и рубины на рукояти его меча. Взгляд был тяжёлым.
- Приветствую тебя, господин Марко, - вежливо и сдержанно сказал Ференц подошедшему.
Краем взгляда я увидел, что на стене, на том же месте появились две другие безмолвные фигуры с обнажёнными мечами. Вежливость вампиров попахивала заточенной сталью.
- Я хочу поблагодарить тебя за предоставленные вести, - с достоинством сказал вампир. – Не желает ли господин Ференц принять участие?
- Охотиться на людей? Ну нет, кровь меня интересует только во время боя.
- Но я предлагаю бой, - охотник сделал красивый великодушный жест рукой, затянутой в чёрную перчатку; сверкнуло кольцо. – И ты сам знаешь, что у людей много других ценностей. Я сам люблю открытый бой, а охоту устраиваю не для себя, это ты тоже знаешь.
- Я подумаю, Марко Влах. Но, скорее всего, откажусь, извини.
- Жаль. Господин Ференц пропускает много интересного.
- Я же не вампир, господин Марко. Меня могут интересовать совсем другие вещи.
- Как будет угодно господину Ференцу. Но, может быть, мы ещё договоримся потом, ближе к охоте.
Марко с мрачной любезностью простился с нами и, уже не задерживаясь, направился обратно. Он производил на собеседников тяжёлое, сложное и неизгладимое впечатление. Я подумал, что несмотря на безупречную учтивость, с ним трудно общаться, слишком много в нём было спокойной безжалостности и подчёркнутой монументальной силы. Это был суровый, жестокий воин, в нём всё было опасно, как в диком звере. Вероятно, будь на месте Ференца другой собеседник, Марко счёл бы его ответы недопустимо дерзкими.
Сзади громко распахнулась окованная железом дверь. Мы обернулись. Ференц заметил с лёгкой иронией:
- Неужели сама принцесса Алисия решила показаться из своих покоев? Она не часто оттуда выходит.
Один из охотников со стены окликнул Марко:
- Вожак! Это принцесса Алисия.
Вампир остановился, чуть обернувшись через плечо и с небрежным спокойствием ожидая выхода принцессы. Алисия появилась из чёрного проёма дверей, сияя золотом, шурша голубыми и белыми шелками, в окружении свиты, одетой в тёмное. Двое – мужчина и женщина – поддерживали её под руки. Самостоятельно держаться она была не в состоянии. Где-то сзади несли яркие факелы. Покрывало скрывало всю верхнюю часть лица принцессы, но, как я мог заметить, она была довольно молодой, очень бледной и, если бы не ужасающее истощение, казалась бы очаровательной. Из-под покрывала выбивались светлые завитые локоны. Когда на них упал свет факела, они вспыхнули золотом. Менестрель назвал её смертельно больным, ослепшим, не способным к самостоятельной жизни существом. Он был прав. И всё же она окружала себя изысканной торжественностью и гордым высокомерием.
Свита, поддерживая принцессу с обеих сторон, что-то наперебой нашёптывала ей. Слабым, но властным, отчётливым и своенравным голосом Алисия произнесла:
- Приветствую тебя, господин Марко!
Принцессу поспешили усадить в принесённое слугами кресло, потому что она почти падала на руки своей свите.
Развернувшись, Марко Влах, окружённый наступившим молчанием, направился к ней со словами:
- Да будет здрава принцесса Алисия!
Он произнёс это громко и, может быть, даже слегка торжественно, но без искреннего почтения. Алисия, скорее всего, уловила тень пренебрежения в его голосе, однако ей было настолько плохо, что она не нашла сил ответить, она даже не изменила безразличного, отсутствующего выражения лица. Движением дрожащей, страшно худой руки в золотых кольцах она отдала приказание женщине, которая её поддерживала. Та, как представитель своей хозяйки, вышла навстречу Марко. Мне она показалась довольно отвратительной, как старая серая ворона. Но слова её звучали требовательно и уверенно, ибо выражали волю Алисии. Мне её речь была понятна больше, чем наречие, на котором говорили все остальные:
- Принцесса Алисия требует своей доли в вашем предстоящем деле, охотники Стаи.
Спокойно, ничуть не задетый её резким тоном, Марко Влах ответил:
- Пусть люди принцессы участвуют в охоте и берут, сколько могут. Мой ответ всегда одинаков.
- Но люди принцессы участвуют в охоте! Ты не понял, господин Марко, принцессе нужны живые. А когда вы начинаете убивать, всё превращается в кровавый хаос, и уже никого не остаётся в живых. Не забывайте: принцесса нуждается в постоянных жертвоприношениях.
- Жертвоприношениях? Она – богиня?
На лице Алисии появилось ледяное надменное презрение к тому, кто посмел рассуждать о том, как ей себя называть. Она слушала настороженно. Женщина, посланная Алисией, говорила:
- Принцесса просит свою долю; от ваших набегов она не получает ничего путного.
Лёгкая усмешка Марко говорила о презрительном снисхождении. Он взял левую руку женщины, перевернув её запястьем вверх. Мне было видно, что до локтевого сустава она изрезана поперёк длинными шрамами.
- Ты готова поддерживать жизнь принцессы Алисии своей кровью? Какая жертвенность!.. Где Алисия берёт таких верных рабов?
Женщина злобно и затравленно смотрела на предводителя Стаи.
Тонкая рука Алисии нервно дёрнулась вверх, выражая недовольство таким поворотом разговора.
- Если зашло так далеко, что вы готовы сами перерезать друг друга во имя своей госпожи, то вы действительно нуждаетесь в помощи. Хорошо, мы не будем убивать всех. Делайте с оставшимися, что хотите, я за них не отвечаю, - произнёс Марко. – Но только справляйтесь с ними сами, баз нашего участия.
Рука Алисии упала на колени. Она была спасена.
- Я благодарю, - сказала принцесса, так же, как раньше, не изменив выражения лица и не подняв чуть наклонённой головы. Было видно, что душевные переживания изматывают её так же, как и физические страдания.
Во всём поведении принцессы и её свиты я заметил странную смесь высокомерия и унижения, но первое обычно перевешивало.
Так же торжественно, как появилась, принцесса собралась удалиться обратно в свои покои. Свита вокруг засуетилась. Принцесса осторожно встала, опираясь на руки слуг и сохраняя видимость полного равнодушия к окружающему.
Я стал свидетелем жестокой, хладнокровной сделки, делёжки жизней людей, обречённых этими существами на смерть.
Стоя в стороне, Ференц нарочно громко и цинично произнёс:
- Fiat voluntas tua, o Magna Alisia! ( да будет воля твоя)
Это была формулировка, принятая когда-то при ее дворе. Марко Влах это слышал и усмехнулся. И Алисия это слышала, но не подала виду: эта благородная чужестранка с северными чертами лица давно привыкла не размениваться на мелкие обиды там, где она не вызывала сочувствия. И старая серая ворона с изрезанной рукой это слышала, она уже ненавидела Ференца настолько, насколько любила свою Алисию.

Глава 12
- Для охотничьей знати такие зверские сделки обычны, - сказал Ференц, когда мы вышли из левого крыла замка. – У них здесь что-то вроде волчьей стаи. Марко Влах их вожак. Он не по своей воле водит их охотиться на людей: с одной стороны, это единственный способ выжить, а с другой – единственный способ держать в узде ту разрушительную силу, которую они из себя представляют. Поэтому Марко сбил их в стаю и заставил подчиняться законам, исходящим от него. Они все знают, что по одиночке им выжить гораздо труднее, поэтому подчиняются. Обычно такие существа каждый сам за себя, существуют, как могут, в зависимости от того, что они сами из себя представляют. Многие опускаются до самого дна морального и физического разрушения. Многие уже изначально такие – у них нет ничего общего с разумными существами, это что-то вроде обитателей запертых Склепов (и каждый участник Стаи, если честно, оскорбляется, когда мы называем его одним именем с ними). Более сильные пытаются оправдать свою жизнь, особенно если они не так зависимы, как, например, госпожа Алисия. У них своя философия, они живут по своим заповедям. Марко Влах как раз из таких. У него потрясающая жизнестойкость и железная воля. Ты сам слышал, как он говорил, что предпочитает бой. Для него вся жизнь – бой. Он из Валахии, долгое время жил за Дунаем, постоянно участвовал в столкновениях с османами. Он уничтожил их столько, что тебе и не снилось. Он знал только кровь врагов. До него не было Стаи, только множество благородных вампиров, которые здесь бесчинствовали и назывались «знать». Сейчас они тоже бесчинствуют, но по законам Влаха, он держит под надзором любую охоту и не охотится на кого попало. Правда, здесь ему не Сербия и не Болгария, там он привык совершать откровенно наглые вылазки, жестокие разбои и непередаваемо дерзкие нападения на врагов, умея сочетать крайние лишения с разгульной и красивой жизнью. Но большинство из Стаи не способны к такой суровой жизни, какую он вёл, не говоря уже о том, что среди них много женщин. Они все убивают. Убийцы от рождения. Разве у тебя в прошлом было что-то страшнее?
Я молчал, я слишком много мог ответить на это.
- Не думай, что ни у кого из них не возникает раскаяния. Но они как никто другой знают, что такое на минуту поддаться жалости. Это непростительная ошибка. Те, кто совершит её, никогда больше не найдут покоя в жизни, и они будут завидовать тем, кто не способен на совесть, тем, кто не задумываясь заглушает свои страдания живой кровью.
И снова я молчал. Ференц продолжал:
- Сегодня ты увидел замок и окрестности его, я говорил тебе о тех, кто живёт здесь, и не ради сплетен, поверь мне. Ты должен знать, как принимать то, что тебя окружает. Раз уж ты здесь, ты должен привыкнуть к этой мрачной безысходности и понять, почему здесь никто не осуждает других. Хотя ты мог бы уйти, если бы захотел. Я не знаю, за какую цену ты продал душу, но это всегда дорогая цена, которая везде обеспечит тебе существование, а может быть, даже немалый успех. Вот только, по-моему, у тебя больше нет желания пользоваться своими преимуществами. Нофрет тебя совсем сломала.
- Она добилась того, что я теперь не знаю, что мне делать! Я не знаю, чего хочу, не знаю, по каким правилам мне жить и к чему стремиться. Не знаю, как исправить совершенное. Она просто своенравная белокурая тварь!
- О, да ты начинаешь излечиваться от своей мании. Не думал, что такое может быть. Но она не просто своенравная тварь, она очень умна, она многое сделала сама. Правда всё это приносило окружающим вред, но не это важно – она добилась этого самостоятельно. По-моему, ты интересуешься личностью своей хозяйки.
- Она знает мою душу до мелочей, имеет над ней власть и распоряжается ей, как хочет. Возможно, если я буду знать её душу, мне удастся уменьшить это влияние.
Я только потом понял, какую крамольную мысль произнёс, но было поздно. И как только у меня это получилось?
- Так, бунт? Бунт – это великолепно, - Ференц улыбнулся, он говорил спокойно и убеждённо. – Если бы ангелы не взбунтовались против Неба, не было бы прекрасной и благородной тёмной стихии. Если бы человек не взбунтовался против Бога, он не достиг бы таких высот и такого достоинства. Если бы те, кого называют еретиками, не бунтовали против церковных догм, кто тогда узнал бы правду? Но помни, - добавил он – Что иногда случается с бунтовщиками: еретиков сжигают на площадях, не покорившегося зверя пристреливают из арбалета; Иисус умер на кресте.
Чьи же речи были крамольнее? Я начинал понимать демоническую природу слов Ференца: передо мной стоял тёмный мятежник, совращающий с пути истинного и вызывающий сомнения в сердцах людей. Но от его слов что-то переворачивалось у меня внутри, они волновали и таили в себе завораживающую опасность, они с дьявольской силой пробуждали в душе желание ступить на дорогу, заведомо ведущую к гибели. Не к гибели души, уже и так погибшей, - к прямой гибели. Такой путь выбирают те, кто потерял всё и кому больше нечего терять.
И я ответил дерзко:
- Я не боюсь. Я пришёл из Великих Лабиринтов Тьмы, так можно ли меня напугать костром или арбалетом? Может ли быть хуже, чем было? И я всё потерял. Адам и Ева потеряли всё – и стали свободными после того, как бросили вызов.
- Я знал, что такой человек, как ты, не может не произнести этих слов, - Ференц усмехнулся самодовольно, как будто Сатана, искусивший праведника. Только я никогда не был праведником.
Я сменил тему разговора, чтобы больше не сказать лишнего:
- За что вампирская знать недолюбливает принцессу Алисию?
- За высокомерие и ничтожество, хотя и среди них есть подобные полумёртвые ничтожества. А как тебе самому показалась принцесса Алисия?
- Я думаю, она была бы очень красива, если бы… Хотя я не знаю, я не видел всего её лица, не видел глаз.
- Они выжжены солнцем. Она не выносит солнца. Первый же луч станет для неё смертью. Её состояние только очень условно можно назвать жизнью. Знаешь, как Алисия стала этим существом? На самом деле эта красивая грустная история достойна поэзии, и я давно предлагаю Менестрелю ею заняться. Её знает каждый, она уже много лет назад стала легендой, теперь ей осталось сделаться балладой. Итак, однажды очень красивый и очень молодой рыцарь возвращался в родительское поместье. И глухой, тёмной, летней, жаркой ночью выехал на коне к берегу реки, к костру, от которого доносились приглушённые звуки музыки и блуждающие женские голоса. Не будь он безрассудным наивным юношей, он ни за что не свернул бы в столь дьявольское место. Здесь развлекались две принцессы из тёмных, не известных людям владений. У костра, где его встретили несколько красивых женщин в венках, он увидел молодую девушку. Она танцевала под волнующую, как сама ночь, музыку. Её рыжие волосы были словно пламя взлетающего в беззвёздное небо костра, и сама она была, словно огонь. Рыцарь был очарован; подойдя к ней, он предложил ей уехать с ним на его родину. Но потом он увидел, как в круг костра вышла другая девушка, лёгкая и светлая, словно утренний туман над весенними водами, с огромными и чистыми голубыми глазами и великолепными золотыми локонами. Она неторопливо пела грустную песню о древних воинах, и рыцарь словно видел в её широко распахнутых глазах картины давно прошедших битв. Когда она закончила петь, он преклонил перед ней колени и сказал, что пойдёт вслед за ней, куда бы она ни позвала, ибо избрал её. С тех пор рыжеволосая ведьма Хильда возненавидела из ревности свою старшую сестру Алисию. Она решила немедленно разлучить рыцаря с ней. И вот следующей ночью она пригласила Алисию в высокую башню их замка. Она знала, что Алисия не выносит солнечного света: ей нельзя ни видеть, ни чувствовать хотя бы слабый луч солнца. Сама же Хильда никогда не страдала этим недугом. Все окна были плотно закрыты ставнями и завешены. Девушки всю ночь проболтали о пустяках. А когда пришло время восхода солнца, Хильда подошла к окну и распахнула его. Алисия была так поражена и напугана, что не могла даже пошевелиться. Она стояла как раз напротив окна и смотрела, впервые в жизни смотрела, как из-за горизонта, из синеватого холодного тумана навстречу чистому, пронзительно-высокому небу восходит горящее, как червонное золото, солнце… Это было последнее, что видела Алисия. Но она не умерла. За её жизнь боролись долгие дни, и она осталась жить. Её силы может поддержать только человеческая кровь. Ещё один луч солнца убьёт её. Она находится где-то между жизнью и вечным забвением. Окончание этой истории не столь красиво и не похоже на балладу. Обе принцессы были одинаково мстительны. Алисия тут же послала к сестре убийцу. Что стало с легкомысленным молодым рыцарем, неизвестно, но, надеюсь, он, не найдя ни одной из принцесс, вскоре вернулся домой и забыл о своём приключении. Это было много лет назад. С тех пор у Алисии не осталось никого, кроме нескольких десятков слуг и приближённых. Больше всего она боится солнца, поэтому она укрылась здесь, где никто не потревожит её. Благородные охотники не приняли её должным образом, потому что она принесла с собой только лишние неудобства. Но она вынуждена держаться с ними и добиваться своей доли в охоте. Она ещё может позволить себе купить относительное уважение и вежливость вампирской знати, так как достаточно знаменита и пока достаточно богата. Но в жизни ей нужно только одно – удержать себя на краю смерти с помощью постоянных жертв. Попасть к ней в руки – это не то, что столкнуться с каким-нибудь Марко Влахом. Тот хотя бы зарубит тебя в честном бою, а от Алисии нечего ждать быстрой и лёгкой смерти.
- Чёрт возьми, Алисия – просто чудовище.
- Согласен. Охотники её и сами не любят, правда, не из-за этого.
- Однако мне показалось, что зато слуги Алисии очень любят свою госпожу. Она окружена верной свитой.
- Когда ты ослеп, когда у тебя не хватает сил бороться со смертью, ты полностью зависишь от верности тех, кто тебя окружает. Тебе приходится доверять им. Да, слуги могли бы сделать с ней всё, что угодно. Но они действительно верны ей. Эти люди принадлежат ей душой и телом. Они все – грязные ничтожества, но в нерадивости и неверности их не упрекнёшь. По крайней мере, на своё ближайшее окружение Алисия может положиться.

Глава 13
Лови скользящее солнце
На лезвие топора!
Ты сам от неба отрёкся,
Свернув с дороги добра,

Ты сам сломал свои крылья,
Пройдя сквозь пепел и боль;
Обитель тёмной стихии
Открыта перед тобой.

Холодный ветер бросает
В лицо осколки стекла.
В твоей душе угасает
Последний отблеск тепла.

Смотри же – взорваны вены
Предсмертным криком струны,
И ты упал на колени
На дне сгустившейся Тьмы.

Пиши вскипающей кровью
Стихи на чёрной стене.
Проклятье над головою,
Как гром, звучит в тишине.

Ты стал затравленным зверем
В кругу зажжённых костров,
И больше не во что верить
Скитальцу мёртвых ветров.

Вперёд, в преддверия бреда,
Себя сжигая в пути!
Тебе, отступнику неба,
Никто не подаст руки.

Я шёл во мраке наступающей ночи мимо тяжёлых каменных стен правого крыла замка, от них тянуло могильным холодом. Каждый мой шаг сопровождался доносящимся из тьмы, с главного двора, голосом, наполовину поющим, наполовину выкрикивающим стих – диким, агрессивным, взлетающим в чёрный воздух над силуэтами высоких стен. Голос Менестреля. Гитара, довольно мягкий инструмент в руках другого исполнителя, у него превращалась в смертельно раненого зверя, со струн срывалась безумная агония. И эти звуки вместе с шагами отдавались в моём сердце, как невыносимый пульс, рождённый где-то в глубинах подсознания. Жёсткий ритм был почти осязаем. Этот своеобразный гимн отступничества, или реквием по падшему ангелу, или приговор, низвергающийся с неба, как удар топора, взрывался внутри моих вен, я чувствовал, как по ним бежит густая волна пламени. Путь, ведущий к смерти.

Ты сам от неба отрёкся,
Свернув с дороги добра.

Экстаз падения навстречу своей гибели, ранее незнакомый мне, обрушился на моё сознание внезапно. Я не был готов к тому, чтобы противиться ему. Так вот какой путь выбирают те, кто потерял всё и кому больше нечего терять. Ты сам сломал себе крылья. Сколько их, ломающих добровольно свои крылья? Чему они приносят себя в жертву, зная, что назад пути у них нет? Ради чего можно убить себя таким страшным способом?

Обитель тёмной стихии
Открыта перед тобой!

В глазах каждого, кого я встретил здесь, я видел Тёмную стихию, каждый носил в себе смертельный приговор, на каждом была печать проклятия. И я был среди них.

Смотри же – взорваны вены
Предсмертным криком струны,
И ты упал на колени
На дне сгустившейся тьмы.

Голос гитары взметнулся, как крылья насквозь пробитой стрелой птицы, вверх, в небо, где шевелились тусклые отблески невидимого за стеною костра. Перед моими глазами воскресало кошмарное дно чёрного подземелья. Глухая безжалостная тьма, внутренность каменных стен, которые невозможно пробить ни криком, ни светом. Липкая волна безудержного безумия, хлынувшая в лёгкие, как поток чёрной нефти. Волна, сметающая всё на своём пути.

И ты упал на колени
На дне сгустившейся тьмы.

Ты стал затравленным зверем
В кругу зажжённых костров,
И больше не во что верить
Скитальцу мёртвых ветров.

Да, впереди нет ничего. Я сам сделал себя затравленным зверем, я почти сдался. Но я больше никогда не позволю надеть на себя цепи. Лучше бросить вызов всему миру, чем верить во что-то; последняя вера разбросана порывами ветра.

Тебе, отступнику неба,
Никто не подаст руки.

Мне не нужна рука тех, кто подаёт милостыню. Я не пойду на исповедь. Я не буду просить прощения ни у кого, даже у Бога. Я слишком много прошёл, чтобы теперь повернуть обратно. Но самое главное – я не поверю тому, кто пообещает мне прощение.

Лови скользящее солнце
На лезвие топора!

Что это – боевой клич или крик отчаяния? Что это – секира, которой будут разбиты цепи и сломаны двери Рая, или это орудие палача – последнее, что видит приговорённый перед своей казнью?!

Пиши вскипающей кровью
Стихи на чёрной стене.

О, я напишу собственной кровью свою новую летопись, я ножом начерчу на руке новую линию жизни. И своей же кровью я зачеркну своё прошлое.
Я шёл, чувствуя, как ритм наполняет всё окружающее меня пространство. Ференц искоса бросал на меня взгляды, он, видимо, догадывался о моих мыслях. Когда голос гитары, ещё раз рванувшись из мрака, оборвался и стих, тишина мне показалась пустой и звонкой.
Мы свернули и вышли на большой закрытый двор, в середине которого горел костёр. Небо казалось чёрным; такими же чёрными, слившимися с ночью, казались каменные стены. Я заметил пять или шесть фигур людей, стоящих во мраке, но не мог их рассмотреть. У костра сидел Менестрель рядом с какой-то женщиной. Он приветствовал нас движением руки, приглашая подойти к нему. Молодая женщина, сидевшая рядом с Менестрелем, была закутана в чёрное покрывало, из-под которого смотрели большие, тёмные блестящие глаза, живые и выразительные. Мне было приятно разглядывать её; после долгого пребывания во тьме я отвык от всего красивого. У неё было овальное смуглое лицо с мягкими, женственными чертами, полные, чуть улыбающиеся губы; из-под покрывала выбивались пряди чёрных, как смоль, волос. Вероятно, я слишком пристально смотрел на неё, и она сказала, улыбнувшись более открыто:
- Я София. Я из Софии, - добавила она, рассмеявшись совпадению этих имён.
Она смотрела на меня, видимо, ожидая, что я тоже назову себя. И я назвал, громко, честно и дерзко:
- Я из Лабиринтов Тьмы. И я – никто, потому что продал душу.
Все, кто слышал это, повернулись ко мне. Наступила тишина, центром которой были мои слова. София смутилась, опустила глаза, видимо, не зная, как себя вести; её яркая улыбка погасла. Менестрель, напротив, смотрел на меня в упор, удивлённый моим решительным тоном. Я чувствовал, что те, кто находился рядом, во мраке, настороженно смотрят в мою сторону. Ференц стоял возле костра, сложив руки на груди и завернувшись в красный плащ; по его фигуре скользили пятна огня и тени, брошенные костром. Он явно с интересом наблюдал за происходящим. Потом, чтобы разбить тишину и развеять напряжение, он сказал:
- Менестрель, твой костёр начинает гаснуть. Не отвлекайся.

Глава 14
У меня внутри всё ещё звучал голос Менестреля: «Ты сам от неба отрёкся, свернув с дороги добра». Во дворе замка горел костёр. Небо было чёрным и бездонным.
К костру подошли ещё двое. Один был высоким седым человеком с немного восточными чертами лица. Другой – молодой рыжий красавец в чёрном, с жестоким, надменным, слегка насмешливым взглядом светлых глаз. Подошедшие были заняты оживлённым разговором об оружии, которое они держали в руках: это были красивые османские трофеи, сабли. Я с большим интересом прислушивался к ним, хотя понимал далеко не каждое слово (язык был мне мало знаком). Я так давно не держал в руках оружия!
Обращаясь к беседующим, София сказала:
- Марко Влах дарил мне как-то хорошие сабли, взятые за Дунаем. Замечательный, просто великолепный подарок.
- Ты бьёшься, госпожа София? – слегка обернулся к ней молодой мужчина.
- Я танцую, - с загадочной улыбкой ответила она.
- Я полагаю, оружие предназначено для боя.
Его товарищ возразил ему:
- И, тем не менее, разве ты никогда не замечал, как хороший поединок становится подобен танцу, а танец приобретает черты поединка?
- Танец со смертью, - вступил в разговор Менестрель, у которого сразу вспыхнули глаза. – Если у вас найдутся ещё такие трофеи, мы с Софией покажем вам на собственном примере, что есть танец на острие смерти.
Он не успел это произнести, а София не успела отказаться, как уже все присутствующие, которые услышали это, стали оживлённо сходиться к костру.
- Panem et circenses, - тихо сказал Ференц. – Генрих, на это не просто стоит, а нужно посмотреть. Лучшая танцовщица из всех, кого я когда-либо знал, собирается развлекаться с оружием. Это потрясающая женщина. Они с Менестрелем просто дьявольски прекрасно танцуют, это их стихия.
Кто-то спросил:
- Сколько нужно оружия?
- Четыре, - ответила София. – Мне нравятся изогнутые клинки, они похожи на крылья, - она повернулась к Менестрелю. – Менестрель, но ты же знаешь, что я не люблю нарочно танцевать, чтобы показать, как хорошо я это делаю.
Менестрель посмотрел ей в глаза:
- Не обращай внимания. Ты делаешь это для себя. Вернее, мы делаем это для себя. А остальные – пусть видят.
В наступившем молчании он обратился ко всем окружающим, стоя перед пылающим костром:
- Здесь всё – смерть, а любовь – значит ненависть. Твой возлюбленный – твой враг, убить его – таков должен быть исход вашего поединка, вашей жизни. «Положи меня, как печать, на сердце твоё, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь…».
Слова Песни Песней в его устах приобретали иной, зловещий смысл.
- Любовь – проклятие, страсть – дорога, ведущая к гибели. Удар за удар, боль – за боль, ненависть – за ненависть: «…любите врагов ваших, благотворите ненавидящим вас, благословляйте проклинающих вас…» (от Луки).
Он стоял в кругу неровного света костра, держа в обеих руках опущенные сабли, по изогнутым лезвиям которых скользили отблески пламени. И каждое его слово сопровождалось гробовым молчанием.
София встала, легко сбросила покрывало на землю. Она была невысокого роста, отлично сложена. Все мужчины, и я тоже, буквально были прикованы к ней взглядом. Платье на ней было цвета пламени, простое, открывающее полностью руки и одно плечо. Подол спускался до земли причудливыми неровными лоскутами и с одной стороны был полностью разорван сверху вниз для большей свободы движения. В любом другом месте, на любой другой женщине этот наряд выглядел бы не просто развратно, он был бы воплощением позорного одеяния блудницы. Но София стояла в нём гордо, как древнее изваяние – собранная, спокойная, уверенная. В ней не было ни хрупкости, ни слабости, ни соблазнительного лукавства, но каждое движение и каждый изгиб её полного жизненной силы тела несли дикую, природную женственность, почти архаическое совершенство.
Я видел, видел своими глазами, что всё, происходящее здесь - и сама София, и её искусство, и святотатственные слова Менестреля – имеют тёмное, анархическое, демоническое происхождение. И я не видел ни капли порочности, ни тени непристойности в этом почти ритуальном действе, за которое каждый из его участников мог бы отправиться на костёр.
И София, и Менестрель уже не обращали внимания на окружающих их людей. Всё, кроме них самих и вздрагивающего света огня перестало для них существовать. Двое, друг напротив друга; костёр разделял их. Казалось, что каждый видит только глаза другого – или что-то внутри этих глаз. Все присутствующие отступили во мрак, откуда стали доноситься приглушённые, тяжёлые удары медленной, страшной и волнующей музыки, похожей на пульсацию тьмы.
Два клинка в руках Софии взметнулись вверх и упали вниз, блеснув алым пламенем в свете костра, как крылья феникса. За её спиной взметнулись и упали две тени. Она бросала вызов тому, кто стоял напротив неё, она сделала этот шаг, этот первый шаг, который оборвал все пути к отступлению. Это означало, что исход уже предречён – двое вступили в смертельную игру. Менестрель принял этот шаг. Их разделял только костёр. Менестрель был весь в чёрном – и тем ярче выделялись на его смертельно бледном лице укрытые глубокими тенями глаза, горящие, как у сумасшедшего демона. Медленно, не отрывая взгляда друг от друга, они двинулись вокруг костра, подчиняясь ударам музыки; сошлись. Всплеск стали. В глухой пульсирующий ритм, повторяя его, стал вплетаться звон оружия, постепенно ускоряясь и превращаясь в бешеную волну звуков. Это не было поединком, потому что красивые и отточенные движения противников были повторением музыки. Это не было танцем, потому что слишком явным было противостояние, почти ненависть танцующих. Каждое движение было биением смертельной страсти, странным смешением любви и жестокости, ведущим к гибели. Каждое движение было самосожжением. В свете костра металось огненное платье, чёрные, собранные в высокий хвост, волосы Софии и тёмный, стремительный, как молния, силуэт Менестреля. Красное и Чёрное. Огонь и Тьма. Кровь и Смерть.
Ураган звона поющего железа и стремительных как вспышки огня движений на самой вершине своего взлёта обрывался. И вновь в наступившей тишине возрождался медленный и мрачный пульс музыки. И снова возникали редкие и зловещие удары железа о железо. Тогда движения танцующих становились странно согласованными, они казались единым целым, отражением друг друга, и ненависть уступала место хрупкой любви.
Каждый раз, когда Менестрель и София приближались друг к другу, между ними были клинки. И всё же они были в этот миг ближе, чем самые близкие существа на свете. Их глаза казались порталами, через которые проходит роковая связь, а между телами словно пробегали электрические разряды. И снова ритм ударов клинков очень медленно, но неотвратимо ускорялся, доходя до яростного скрежета, и костёр страсти, похожей на безумную ненависть, разгораясь, превращался в пожар, испепеляющий всё вокруг себя. И всё обрывалось, переходя в тишину, наполненную однообразным приглушённым ритмом…
Мне казалось, что я чувствую каждое движение тела танцующих, их дыхание, биение крови в сосудах, чувствую, как отдаются удары железа, как чувствуют они, что происходит сейчас с ними. Это безрассудное сплетение стали и тела было опасным танцем на острие смерти, здесь никто не стремился защитить себя, как в поединке, и спасти себя от роковой близости оружия. Было маниакальное, лишённое разума желание погубить и быть погубленным, броситься в объятия смерти и увлечь туда другого, причинить страдание и почувствовать боль, стать убийцей и жертвой убийства. Здесь всё – смерть, а любовь – значит ненависть. Этот танец был преступен по своей природе, он пробуждал безумие – он делал привлекательным жестокость и самоубийство.
Стальной звон в последний раз сплёлся в сумасшедшую дьявольскую агонию и оборвался. София упала на колени и сложила оружие. Место женщины – у ног мужчины?
-
Я очень медленно приходил в себя, возвращаясь к действительности. Было странно почувствовать снова то, что тебя окружает на самом деле. Мои чувства все были просто истерзаны этим танцем. Но Менестрель и София были измотаны до предела: физически и душевно.
София, не поднимаясь с колен, провела дрожащей от пережитого напряжения рукой по волосам. В её больших глазах, на обнажённых плечах, на лице скользил свет пламени. Она была прекрасна. Менестрель бросил трофейные сабли на землю. Теперь они оба смотрели в сторону друг от друга, в пустоту, хотя в глазах ещё была открыта горящая пропасть, которую они видели, танцуя.
Не слушая восхищённых возгласов, София встала и поспешно удалилась, ей не было дела до собравшихся здесь людей, она только что видела и чувствовала то, чего не знали окружающие. Менестрель выглядел совершенно так же.
Вслед Софии кто-то крикнул богохульную похвалу:
- Будь я царём Иродом, я сам отдал бы за такой танец голову Иоанна Крестителя!
Кто-то добавил:
- Покойная рыжая Хильда должна была бы учиться у Софии.
Менестрель стоял, совершенно не слушая выкриков и не обращая внимания на всё, что происходило вокруг него. Он всё ещё находился внутри себя, реальность его не интересовала. В состоянии отрешённости, глядя в пустоту неподвижным и лишённым осмысленного выражения взглядом, он подошёл к костру, подобрал с земли покрывало Софии и, небрежно махнув рукой оставшимся, пошёл прочь.
Я сидел в стороне, наблюдая за происходящим, но мысли мои были безжизненны, как поле, выжженное пожаром.

Глава 15
Ушли те, кто играл адскую музыку, и те, кто просто смотрел на танец. Погас костёр, догорев и превратившись в стаю красных искр, разбегающихся в остывающей золе. Над землёй прошлась волна холодного воздуха. Но я всё ещё сидел в темноте и одиночестве, не в силах прервать свои размышления.
Ты сам от неба отрёкся, свернув с дороги добра. Я вошёл в двери тёмной стихии как раб, как бесправное существо, лишённое души и самостоятельной жизни полноценного и свободного человека. На что я только не обрёк себя в поисках своего хозяина, без которого моя жизнь стоит не больше, чем существование выброшенной вещи – она не нужна никому, даже мне. И я не нашёл Нофрет. Я даже не жалею об этом. Продолжать ли мне мои поиски? Сейчас мне было это не важно, меня больше увлекало моё новое открытие – притягательная сила пути, на котором я сейчас стоял. Всё влекущее, красивое, заманчивое, что я видел здесь, исходило из непостижимой, дьявольской глубины и было смертельно отравлено печатью анафемы. Меня никогда не волновали ни свет, ни тьма. Почему же теперь я всем сердцем чувствую, что не смогу отказаться от этого пути?
Продавая душу, я думал о своих в меру честолюбивых замыслах, а не о той силе, которой буду принадлежать. Какая разница, кому служить, раз за это хорошо платят! Логика наёмника. Какая разница?! Нофрет очень быстро показала мне разницу между службой смертному хозяину и служением бессмертной силе Зла. Эту силу я тоже узнал, увидел и прочувствовал на себе. Я её ненавидел и в то же время принадлежал ей всей душой, без неё я уже не мог существовать. Только эта проклятая зависимость заставила меня броситься в кошмарные Лабиринты Тьмы, это ради неё я пошёл на такое самоотречение.
То, что я нашёл здесь, ничем не напоминало мне мир, который показала мне госпожа Нофрет. Я задавал себе вопрос: в чём разница? Чем привлекает меня эта странная тёмная жизнь и чем так отталкивает прошлое существование под покровительством Нофрет? Здесь не меньше насилия и жестокости, а отчаянья и безнадёжности даже больше. Но почему я не в силах отказаться от неё и теперь готов даже предать своего хозяина ради того, чтобы только заглянуть в эту мрачную реальность. Чем она приворожила меня? И главное: чем она показалась мне лучше той реальности, которую открыла для меня госпожа? Только одним: здесь я был СВОБОДЕН!
Это слово было для меня запретным, я не мог даже мысленно произносить его. Здесь возможно было всё. Я мог бы выкрикнуть слово «свобода» во весь голос, потому что бросивший вызов обречён на отрицание законов. А здесь каждый бросил вызов – и каждый обречён.
Пройдя Лабиринты Тьмы и заслужив право на жизнь, честно заслужив его по закону природы, где выживает сильнейший, я, наверное, мог бы всё исправить. Раскаяться, получить прощение и спастись, ступив на благой путь, указанный в Священном Писании. А здесь, в этом тёмном царстве все тоже знают об этом пути, и все отреклись от него. «Спасения нет» - говорят они, и каждый из них по одиночке готов отвечать за свои слова. И я тоже не верю в возможность переделать себя, раскаяться, унизиться и получить у Бога спасение. Я не жалею ни о чём. Я готов признать свои ошибки перед своей совестью, но не перед кем-то другим. Поэтому никто никогда не простит меня. Тебе, отступнику неба никто не подаст руки. Погибни или встречай в одиночку гнев неба, если можешь. Они тоже предпочли спасению гибель. Это мир без надежды, без будущего, без избавления. Я видел, что каждый пришёл сюда своим путём. Кто-то представлял собой сгусток злобы и мстительности, как Нофрет или Алисия, кто-то хранил в душе чёрные омуты боли, прорывающиеся иногда наружу, кто-то был, как Ференц, циничным философом с холодным умом демона-провокатора, кто-то, как Менестрель, разочаровавшись в идеалах всего мира, был вечным мятежником, готовым к самоуничтожению. Но все они не верили в спасение, обещанное тому, кто встанет на колени, раскаявшись в своей тёмной жизни. Никто из них не способен искренне совершить этот поступок. Между смертью и преклонением перед Богом они выбирают смерть. Но почему? Что так отталкивает их от пути истинного? Почему они вслед за первым ангелом-отступником отреклись от всего, что считается благом? И почему я, выбирая между спасением и обречённостью, готов остаться среди тех, кто обречён быть всеми ненавидимыми и отверженными?
Я сожалел о том, что Ференц ушёл, я хотел бы расспросить его о многом. Он был слишком разумным, чтобы слепо следовать тёмным влечениям. Когда он выбирал себе идеалы и строил на них свою философию, он знал, что делал и знал, почему делал это. Ему было известно гораздо больше, чем мне. Я чувствовал, что пора сейчас или никогда найти свой путь в жизни, иначе я буду вечно блуждать в своих мыслях, как блуждал в Лабиринтах Тьмы.
Так я сидел и размышлял долго, я совсем потерял чувство времени, по нескольку раз возвращаясь всё к тем же мыслям. Мимо меня прошла София, я хорошо разглядел её силуэт в темноте. Но она на меня не обратила внимания. Издалека её окликнул Менестрель. Он догнал её. Я услышал, как он говорил:
- София! Ты совсем не хочешь быть рядом со мной?
Её чистый, немного резкий голос ответил:
- Менестрель, это только танец! В танце можно прожить целую жизнь – настоящую, долгую, страстную. В танце можно пережить неземное блаженство и адскую боль, можно любить и ненавидеть, можно умереть и воскреснуть. И это будет жизнь – истинная твоя жизнь, неотделимая от тебя! Но она оборвётся, как только стихнет музыка.
Их голоса начали удаляться.
- Значит, ты всё ещё любишь своего вампира, Влаха?
- Нет, конечно. Но дело в том, что я очень хорошо знаю тебя, мой друг…
Разговор, который я невольно подслушал, стих. Я остался в полной тишине. Над землёй расползался предутренний холод, небо стало пронзительней. Где-то вдалеке витал между каменными стенами замка вой одинокой собаки – или не собаки?
Я пошёл к Ференцу. В его комнате горела одна единственная свеча, зато на столе вспыхивали фосфорическим зеленоватым светом стеклянные колбы. Сам Ференц задумчиво сидел в кресле. По комнате распространялся слабый запах серы.
- Ференц, можно я прямо спрошу тебя? – начал я.
- Спроси.
- Почему ты – враг Бога?
Ференц поднял на меня глаза:
- Я не думал, что ты спросишь настолько прямо. Я не враг Бога. И не могу им быть. Я не верю в Бога.
Вот этого я никак не мог предположить.
- Да?
- Да. Я говорю: Бога нет.
- А что есть?
- Религия. И есть те, кто находится по одну и по другую сторону этой религии. Нет Бога как создателя этого мира. Бог – это идея, это свод правил и заповедей, это мировоззрение. Вся Библия – это Бог. Его создали люди - те, кто писал эту книгу, те, кто её читал, те, кто её правильно и неправильно понял. В итоге этого – Бог такой, каким его создали. Бог – это учение о Боге. Половина ангелов Европы не верит в Бога, но это учение они принимают, а то и следуют ему.
- Не слышал про ангелов-безбожников.
- Некоторые из них просто очень своеобразно представляют себе бога, толкуя Священное писание. И считают всех ниже себя. Не хочу никак оскорбить ангелов, но многим из них это действительно свойственно. Как трудно быть не светлым, а по-настоящему светлым. Огненный меч, кровь, власть – вот их идеал, их бог. Истинного милосердия на Небе столько же, сколько в Преисподней.
- Дьявола тоже нет?
- Собирательный образ, возник как оппонент Бога. Он – символ. Наш противоречивый символ.
- А Апокалипсис, Ференц? Я никогда не знал, верить или не верить в то, что написано…
- Иоанном Богословом? Показательная история, советую её тебе перечитать – ты ведь немного обучен грамоте, как это ни странно. Люди всегда склонны были придумывать смерть для мира, в котором живут. Но так как люди не верят даже в собственную смерть, то уничтоженная вселенная в их воображении обязательно преображается и воскресает в обновлённом состоянии. Ожидание катастрофы, гибели мира – это естественно и даже разумно; это обычно для людей. И не только для людей. Послушай, в доме богатой горожанки жил кот, великолепный кот – белый, ухоженный, ласковый; он считал себя хозяином. Но однажды, повинуясь каким-то своим смутным кошачьим влечениям, он убежал на соседнюю улицу и оказался прямо на городской помойке. Он с интересом и отвращением осматривал и обнюхивал всё вокруг. Его никто не тронул, потому что это был большой, сильный и уверенный в себе кот. Таким бы он и остался, но эта помойка его сгубила. Здесь-то он и встретился с тощей серой полосатой кошкой. Это была очень молодая кошечка. Чтобы найти еду, она приходила на помойку, чтобы сохранить в порядке шерсть - постоянно вылизывалась, а чтобы избежать неприятностей, настороженно смотрела на мир испуганными, огромными, совсем круглыми глазами. Кот пошёл с ней знакомиться. Она тотчас спряталась за кучу зловонного мусора, и кот, брезгуя идти за ней, позвал её: «Не бойся, выйди поговорить со мной!». «Вот ещё! Я боюсь только нескольких вещей в жизни», - ответила кошечка, подходя к коту. «Каких же?» - спросил кот, ибо он ничего не боялся и не знал, чего боятся другие. «Я боюсь собак, но не тех, которые роются в помойке рядом с кошками, а тех, которые бросаются на всё, что движется. Я боюсь людей, потому что не умею отличить, кто из них добрый, а кто злой. Я боюсь заразы, которую носят в себе некоторые больные кошки. И я боюсь, что мы, кошки, когда-нибудь все погибнем!».  «Почему же все мы погибнем?!». «Разве ты не слышал, как мудрые кошки передают слова своих древних предков: придёт день, когда кошачий род исчезнет из этого мира!». «Нет, не слышал, - сказал кот, – но почему же ты им веришь, может быть, они ошибаются». «Нет, не ошибаются, не ошибаются. Я сотни раз пыталась не верить, но все приметы и все их пророчества сбываются, - печально отвечала кошка. – Два раза рождались у меня котята и два раза погибали без причины, хотя я выбирала лучшее место для нашего жилья, я заботилась о них, как не заботятся и десять матерей! Я плакала над их трупами, но я слышала, как и другие кошки плачут над трупами своих котят. Не иначе, как проклятие пало на нас. Я видела, как дети высшей расы – людей – забавы ради убивали наших братьев и сестёр и бросали в наши логова их растерзанные или сожжённые тела; я до сих пор помню запах крови и обугленной плоти. Не иначе, как проклятие пало на нас! Я выходила ночью на улицу и видела, как страшные тени проносятся в воздухе и скользят по стенам домов, и я не чувствовала их запаха, и страх расползался по земле. Не иначе, как тени смерти пришли к нам!». Когда кошечка рассказала это, она дрожала от страха и жалась к стене дома. «Как же страшно жить! – воскликнул кот. – Я и не знал ничего этого. Если ты говоришь правду, то что же будет дальше?!». «Придут собаки – огромные, с горящими как костры глазами, и с языков у них будет капать яд. И трупы уже умерших собак поднимутся из праха, и у них вырастут крылья, как у ворон. И высшее существо – человек, закованный в железо, спустит эту свору на кошек. Так говорят пророчества. И кошкам нигде не будет покоя. Из подземелий полезут крысы с шестью лапами, покрытые зелёной слизью и несущие в себе страшную заразу. Человек в железных латах напустит их на нас. А остальные люди подожгут наши дома. Кошки возгласят: люди, почему вы не утопили нас при рождении, а казните сейчас! Но никто им не ответит. И ещё будут другие крысы – с кожистыми крыльями, вылетающие из пламени разгоревшегося пожара. Нигде мы не спрячемся от смерти, все кошки погибнут. Больше не будет кошек!». «О, если так, если это правда, то всех нас ждёт смерть - сказал кот. – Но не плачь так безутешно, мы встретим её вместе и вдвоём мы ещё справимся с ней. Я буду защищать тебя, сколько смогу. Пусть вокруг всё гибнет – мы погибнем последними!». Никогда хозяйка больше не видела своего кота. А белый кот и полосатая кошечка ходят по свету вместе; они всегда настороже, всегда готовы встретить своих страшных врагов и биться со смертью. Одни против всего мира.


Глава 16
С тех пор, как я вышел к свету из Великих Лабиринтов Тьмы, мне ещё ни разу не удалось полноценно отдохнуть, хотя отдых был мне крайне необходим: мои нервы были натянуты до предела, и я чувствовал, что мой мозг почти взрывается от бушующих в нём противоречий. Я не мог понять, физическое ли истощение обостряет и без того взрывоопасное состояние моего внутреннего мира или воспалённый, перевозбуждённый рассудок бесконечно усиливает чувство смертельного утомления, которое было и так непереносимо.
Во всяком случае, сейчас мысли мои представляли собой сгусток кипящей смолы из адской бездны – я не контролировал их. Я знал точно – чтобы выйти из этого убийственного состояния, надо просто забыть обо всём на свете и заснуть, но вместо этого я часами безрезультатно пытался распутать клубок переплетающихся мыслей, привести их в порядок и заставить подчиняться своей воле. С каждой минутой я запутывался всё больше.
Возникающие в сознании вопросы оставались без ответа и беспорядочно вытеснялись всплывающими из памяти и сменяющими друг друга болезненно-яркими образами: высокая, устремлённая в небо башня, каменные стены которой забрызганы кровью ангелов-самоубийц; безумный танец в переплетении взлетающего пламени, острой стали и зловещей пульсирующей музыки; рушащееся небо над Армагеддоном; тёмная мрачная фигура в длинном одеянии, смотрящая в кроваво-золотой закат со стены замка; стройный силуэт благородного философа-безбожника перед нарисованной на стене картой звёздного неба; пара людей – он и она – гордо и не оглядываясь удаляющихся от ворот Рая…
Я ещё не совсем понимал, что заставляет меня снова возвращаться к этим образам и, главное, я не понимал, почему так страстно желаю, чтобы мой собственный образ занял место в одном ряду с ними. И непрерывно, то скрыто, то явственно пульсация моего сознания отсчитывала жёсткий и монотонный, почти нечеловеческий ритм смертельного гимна: «Лови скользящее солнце на лезвие топора!». Казалось, что сердце моё теперь билось в этом ритме.
Чаще всего возникал один и тот же вопрос: что мне делать дальше? Сотни путей лежали передо мной, и я не мог выбрать раз и навсегда, какой из них мой. Когда я был несвободен, я не мог выбирать, ибо у меня не было своего Пути. Свободен ли я теперь? Ведь я сам провозгласил себя свободным, самовольно назвал себя таким, это получилось само собой. Теперь я не мог решиться на выбор, потому что не знал, во что я верю и что отрицаю, чему поклоняюсь и что ненавижу. Впрочем, назад дороги нет, я уже сделал что-то непоправимое. Что мне делать дальше? Я вышел из Тьмы другим человеком. Я не могу вернуть ничего из того, что было со мной до этого. Я чувствую, что это для меня теперь неприемлемо. Даже Нофрет осталась в прошлом. Что мне нужно?!
Погружённый в этот бурлящий поток чувств и обрывочных мыслей, я бродил около замка, казавшегося мёртвым при свете дня. Я почти ни на что вокруг не обращал внимания, я даже не заметил, как отошёл на приличное расстояние, и теперь мог бы, обернувшись, со стороны полюбоваться на мрачное величие замка. Солнце, просвечивая между облаками, делало их дымчато-жемчужными, даль казалась синеватой. Я посмотрел вокруг, на причудливые горы, овеянные лёгким туманом, скользнул взглядом по возвышенностям, поросшим стройными тёмными лесами.
Бросив взгляд на замок, я увидел приближающуюся фигуру всадника, летящего на белом коне. Только когда он, заметив меня, направился в мою сторону и осадил коня, поравнявшись со мной, я понял, кто это. Этого красивого молодого человека с огненно-рыжими волосами я видел вчера у костра. Но сейчас я его узнал с трудом, только когда вгляделся в его лицо. В тот раз он показался мне подчёркнуто демоническим и бесстрастно-жестоким. Он производил впечатление холодной, замкнутой в себе гордости. Я взглянул на него тогда лишь вскользь, я был слишком поглощён своими чувствами, но этот яркий образ отпечатался в моей памяти. Сейчас я как будто видел перед собой другое существо, не имеющее ничего общего с тем высокомерным тёмным созданием. Это видение было настолько наполнено неземной возвышенностью и величием, что казалось сном, а не реальностью. Белый, ослепительно стройный конь его в серебряной сбруе как будто только что сошёл с неба и сложил свои сотканные из воздуха крылья. Сам всадник казался мне ангелом, посланным раем. Черты его красивого лица излучали благородную одухотворённость (такие лица изображают на иконах), а чистые голубые глаза были наполнены изнутри небесным светом. Сверкающие золотисто-огненные волосы, волной спадающие на плечи, были украшены тонким серебряным обручем. Сочетание металлического сияния великолепных доспехов и лёгкости разлетающейся ткани белоснежных одеяний придавало всему образу отпечаток сакральной воинственности, как будто от него исходило чистое серебристое свечение…
Стоя и наблюдая, как приближается ко мне всадник, пока ещё не разглядев его лица, я думал, галлюцинация это или действительно ангел карающий явился ко мне, чтобы совершить возмездие? Я стоял и без волнения ждал, поймав себя на мысли, что меня больше пугает не расплата, грозящая мне в лице посланника неба, а возможность бреда наяву, как это случалось со мной в подземелье.
Но когда я узнал всадника, удивление моё только возросло. Я никак не ожидал увидеть это существо в подобном образе, в сверкающих серебром латах, в ослепительно белых одеждах, с печатью божественности на лице.
Всадник остановил коня рядом со мной.
- Ты так и не сказал вчера своего имени, человек, пришедший из Тьмы, - произнёс он, бросив на меня взгляд сверху вниз.
Стоя в тёмном оборванном плаще перед этим великолепным блистательным созданием, я назвал своё имя.
- Кому ты служишь, Генрих? – спросил всадник.
- Я не служу никому. Даже самому себе.
- Вчера ты сказал, что продал душу. Поэтому я и хочу знать, кому ты служишь, враг ты мне или нет.
- Я не хочу быть врагом кого бы то ни было.
- Это невозможно. Хочешь ты этого или нет, но существо, променявшее душу, потеряло все свои убеждения и слилось с сущностью своего господина, кем бы он ни был. Я оцениваю тебя, оценивая твоего хозяина.
Что я мог ответить на это? Пусть я возненавидел учение своей хозяйки, как только стал понимать его, но что я мог противопоставить этому учению? У меня не было своих убеждений, я даже не имел на них право. Я сам не знаю, кто я теперь.
- Я не хочу быть проводником чужой воли, - сказал я.
Мой собеседник улыбнулся слегка снисходительно:
- Но ты обречён на это. Ты сам заключил удобный для тебя союз и сам выбрал хозяина.
Да, выбрал. И служил. А теперь…
- А теперь я не исполняю волю хозяина, - от этих слов мне самому было страшно, но не отступать же…
- Ты мятежник? Ты безумен. Сбежав сюда, ты не скроешься от этого союза, и не скроешься нигде, не только здесь. Возвращайся туда, где твоё место.
- Я не бежал от своего служения. Напротив… Я не знал, что, выйдя из Тьмы, смогу решиться всё изменить. Я уже не так смотрю на мир, на всё, что было раньше. То, что когда-то пугало, перестало иметь значение, то, что казалось важным, потеряло ценность, то, что было невозможным, стало естественным. Я просто уже по-другому думаю и чувствую. А скрываться от хозяина мне нет смысла и сейчас. И здесь я просто случайно.
- Вот как? Я тоже оказался здесь случайно, - голос всадника изменился, в нём перестала чувствоваться надменная холодность. – Когда мы с Бальдром подходили к этому замку, я не думал, что останусь здесь дольше одной ночи.
- А что заставило остаться?
Ясный, наполненный неземным свечением взгляд скользнул куда-то сквозь меня.
- Моя ненависть к людям или ненависть людей ко мне, какая разница? – ответил всадник. – Бессмысленно искать своё место там, где его не может быть. И бессмысленно возвращаться к пеплу вчерашнего пожара, зная, что сгорело всё, без следа.
Он быстро окинул взглядом горизонт, потеряв интерес к нашему разговору и собираясь двинуться в дальнейший путь. Но я не хотел так скоро заканчивать беседу, столь значимую для меня.
- Я ещё не знаю твоего имени, - окликнул я всадника.
- Меня зовут Эйнгард, - равнодушно ответил мой собеседник, развернувшись ко мне.
«Имя явно северное и древнее» - подумал я и заметил вслух:
- Вчера мне показалось, что в тебе больше от демона, чем от серафима, сегодня тебя можно не узнать.
- Что же делать, если я в равной степени то и другое? Кем должно быть существо, отец которого держал крылатых чёрных тварей на башне своего замка, а мать исцеляла смертельно больных одним прикосновением руки… Трудно поверить, но бывают и такие союзы. Меня называли ангелом, называли порождением ада, воином света и служителем тьмы. И всегда и везде боялись. Теперь меня можно не бояться… Во мне видели спасение и источник зла. То, что для одних спасение, для других зло. Но ничто не является в глазах людей большим злом, чем свет, исходящий не от Бога. По их мнению, этот свет озаряет путь не к спасению, но к гибели; его источник опасен.
- Ты и есть этот источник?
- Думай, как хочешь!
Блистательный всадник небрежно развернул коня, и через мгновение конь уже устремился вперёд, к горизонту. И я проводил глазами это странное видение, похожее на мерцающую белую вспышку, удаляющуюся в никуда. Источник света? Что хотел сказать этим Эйнгард? Странное существо и слишком гордое, чтобы рассказывать о себе. Я старался держаться рядом с ним достойно и независимо, разговаривать с ним на равных. Но каких усилий мне стоило не опускать глаз и не почувствовать себя ничтожеством под этим спокойным и отрешённым, до странности светлым взглядом. Он принял мои слова с равнодушием, с каким обычно воспринимают что-то бессмысленное и не имеющее значения. Для него это было не больше, чем нелепые попытки низшего существа рассуждать о своей жизни; мелочь, не стоящая внимания. И он имеет все основания так думать. Пусть будет так, нужно быть готовым к тому, что, возрождаясь, моя жизнь не имеет никакого значения и никакой ценности. Но какое мне дело до того, что думают обо мне другие?
-
У меня в глазах чуть ли не двоилось от усталости. Нужно отключиться и на время забыть обо всём. Мои нервы разорвутся, если я не перестану думать.

Глава 17
Стая возвращалась с охоты.
Была первая ночь полнолуния. Высоко в чистом звёздном небе, похожем на распахнутую вечность, висела неподвижная и яркая луна, белая, окружённая голубоватым свечением. Я находился около замка и видел, как возвращались охотники: пешие и на конях. Мимо меня, освещённые мечущимися факелами, проносились и проходили тёмные фигуры, и это казалось мне бесконечным, хотя я знал, что их чуть более тридцати – это были все мужчины из Стаи. Они все были крайне возбуждены, в Стае царило дикое радостное оживление, которое чувствовалось даже в самом воздухе вокруг. В свете ярких, пролетающих мимо факелов я увидел Марко Влаха на вороном коне, гордого и весёлого. В седле, впереди него сидела яркая и развратная черноволосая красавица в лёгком белом восточном одеянии, спереди страшно забрызганном и запятнанном кровью. Тонкой, изящной рукой в браслетах она обнимала вожака за шею. Она была, по-видимому, одной из его любовниц, когда-то привезённой им в числе османских трофеев. Они оба оживлённо и беспечно смеялись, как будто находились в счастливом опьянении.
Марко крикнул, повернувшись ко мне:
- Генрих! Присоединяйся к Стае! Пойдём с нами.
Я и не предполагал, что он знает моё имя. Я вежливо отказался от приглашения разделить радость удачной охоты. Черноволосая гурия, сверкнув на меня выразительными глазами, поцеловала Марко и засмеялась, как ведьма.
Я смотрел на огненные вспышки и чёрные фигуры опьянённых кровью существ. В ту ночь охотники устроили под стенами замка чуть ли не оргию. Вино и кровь просто лились рекой, а ночной воздух оглашался дикими криками, громкими песнями, святотатственными гимнами, богохульными проклятиями и варварской музыкой.
Мне было настолько любопытно, что я пошёл к ним. Но я постарался привлекать как можно меньше внимания, ибо был уверен, что хмельные вампиры обязательно либо станут склонять меня к своему кровавому пиршеству, либо попросту полоснут ножом мне по шее, а то и хуже. Не зря меня звал с собою Марко Влах. Даже мелькнувшая мысль о моём бессмертии меня мало вдохновляла. Встав в тени, куда не проникал свет разложенных костров и ярких факелов, я видел дикое пиршество охотничьей знати. Верховодил всем этим зверским разгулом весёлый Марко Влах в окружении нескольких красивых женщин. Его глаза экстатически пылали адским блеском, каким, наверное, они разгорались во время битвы, когда вокруг этого славного воина лилась кровь врагов. В веселье Марко был особенно мрачен.
Кто-то кричал:
- Мы хотим настоящую музыку! Вожак, позови сюда Менестреля.
- Он не примет моего приглашения! – отвечал Марко.
- Тогда позови Иродиаду… Ах да, её нет в замке!
Над кострами взлетел нежный струящийся голос поющей женщины, той самой, которая целовала Марко Влаха. Стройная размеренная мелодия в припевах заглушалась диким, безумным воем подпевающих охотников. Я почти не мог разобрать слов, понял только, что упоминается убийство и кровь, в песне рассказывалось о кровавом ночном жертвоприношении.
- Я хочу невинную жертву! – выкрикнул Марко Влах; в глазах его творилась анархия. – Чистую кровь – на алтарь тьмы! Моего коня тому, кто в течение ночи найдёт мне действительно невинную жертву.
Насколько я знаю, жертву так и не нашли.
В свете одного из костров быстро прошли две женщины. Одна из них, обернувшись, встретилась со мной взглядом. Я успел заметить только безупречное лицо и яркие глаза – она скрылась за остальными. С моего места я видел, как словно пряди полупрозрачного тумана, двигаются под звуки песни женщины в лёгких одеяниях, они завораживали, как запахи ночных цветов. Она была среди них; поворачиваясь, она всё время смотрела на меня. Светлая, с лицом развратного ангела, высокая, но изящная и очень женственная. Я не мог и не хотел отвести от неё взгляда.
 И сквозь толпу она медленно приблизилась ко мне, продолжая пристально смотреть в глаза, словно она не замечала больше ничего вокруг. В ней всё было воздушно: походка, волосы, одежды, как будто она была наполнена золотой аурой. Когда она подошла совсем близко, я почувствовал дурманящую волну слишком сладкого и слишком опьяняющего цветочного аромата. Её руки легли на мои плечи. На поверхности блестящих как жидкое стекло глаз я увидел своё отражение. Воздух вокруг меня наполнился трепетом её тихого голоса:
- Пойдём со мной. Ты мне нравишься, ты похож на демона. Я дам тебе то, чего не даст ни другая женщина, ни Бог, ни Сатана.
Боже мой, я уже разучился помнить, что такое опьяняющая власть женщины. Я почувствовал, что мысли мои срываются в пропасть.
- Ты увидишь, что я достойна твоей любви, - она увлекала меня в круг света.
От костров доносилась другая мелодия. Голос поющей гурии медленно поднимался из глубин нежности и срывался в экстаз неуправляемой страсти. Все вокруг были охвачены магическими сетями этого голоса. До меня чётко донеслись слова: «Жизнь перечёркнута алой линией шрама. Чёрное золото нас обжигает, как пламя». Движения огня и теней сливались для меня в единый круговорот. Женщина, увлекающая меня за собой, протягивала мне кубок с каким-то тёмным зельем, называя его вином. От её голоса мой разум плавился. Нет, я не мог ни на секунду потерять своё недоверие к ней, как и ко всему окружающему, но я шагнул за ней в круг света, потому что хотел этого. В этот момент сквозь толпу к нам поспешно подошёл мужчина средних лет. Я знал, что это тот самый знаменитый Феликс, я слышал, как его окликали во время возвращения с охоты. А запомнить его было нетрудно, он был слишком благородным, изысканным и меланхоличным, кроме того, у него не было правой руки. Феликс повернул мою спутницу к себе:
- Индаро, что ты хочешь сделать с этим человеком? Что ты можешь дать ему, кроме смерти? Иди, танцуй с остальными или отправляйся к Думитру.
Женщина возмущённо отстранилась:
- Я не пойду к нему! Я поссорилась с Думитру, он мне не хозяин.
- Он просто убьёт тебя, если узнает, что ты изменяешь ему, и ты это прекрасно знаешь сама. Будь благоразумна, я прошу тебя, - Феликс обернулся ко мне. – Если ты обольстишь Индаро, её муж тебя обязательно вызовет на поединок. Извини, но я не уверен, что из вас двоих в живых останешься ты.
Он забрал из рук женщины кубок.
- Индаро, пожалуйста, иди туда, куда я тебе сказал.
Индаро развернулась и поспешно ушла, не говоря ни слова. Мы оба проводили её взглядом.
- Она сама по себе – яд, - сказал Феликс. – Отрава. Она может только губить всех вокруг, как её мать. Пойди ты с ней – ты бы не вернулся, хотя, клянусь, твоя смерть была бы прекраснее всей твоей жизни.
- Я бессмертен, - ответил я с подчёркнутой небрежностью.
- Не важно. Для неё нет смертных или бессмертных. Она выбрала тебя. Того, кто ей понравится, она обязательно погубит, если дать ей волю. А то, что она подносила тебе в кубке, так это правда вино. Выпей!
Сам Феликс был пьян. Он говорил, глядя в пустоту мимо меня:
- Иногда я думаю, лучше бы Думитру в самом деле убил её из ревности. Я не удивлюсь, если она – дочь Сатаны, хотя я и назвал её своей приёмной дочерью. Я видел тебя вместе с Менестрелем. Как тебя зовут?
- Генрих.
- Генрих, таких женщин, как Индаро, нужно держать на цепи, а в другой руке держать плеть. Они не знают, что такое честь, справедливость, сострадание, достоинство, порядочность. Всё, что они желают – вступить в союз с ужасными существами и наплодить таких же, как они. Они успокаиваются, только когда встречают насилие и жестокость, только этому они могут подчиниться, и так с ними надо обращаться. Я сам принёс эту заразу из Византии. Всё началось с её матери, с Юстины, я первый заразился этой женщиной. Она перечеркнула всю мою жизнь. Как в песне: «Жизнь перечёркнута алой линией шрама». Только песня эта о другом – о простой смертной девушке, которую обольстил «благородный», вроде меня, и бросил умирать. Генрих, выпей.
Феликс держался гостеприимно и дружелюбно. В ответ на его наивное стремление высказаться я мог только выразить стремление покорно выслушать то, что он будет говорить.
- Не обращай внимания на то, что я тебе сказал насчёт Думитру и насчёт поединка. Но будь осторожен, у господина Думитру бешеный нрав, просто бешеный. И постарайся больше не общаться с Индаро, помни, что я тебе сказал. Боже, почему она так похожа на Юстину! Это просто проклятие, лучше бы её никогда не было. Ты говоришь, что ты бессмертен? Посмотри на меня, я тоже ещё жив. Но это видимость. Меня давно уже убили, я много лет назад похоронил себя. И не нужно меня спрашивать, кто обрёк меня на смерть уже при жизни. Я не человек, Генрих, и никогда им не был. Но даже такие создания, как я, чувствуют то же самое, что люди. Кто виноват в том, что я изначально враг людей и в том, что меня окружают такие же, как я, враги?
- Никто, Феликс, здесь нет ничьей вины.
- Но кто-то и чем-то должен за это расплачиваться?
Я мог бы многое ответить на это. Но я не совсем представлял себе, к чему клонит Феликс. Для себя я уяснил: Феликс уже по одному своему происхождению обречён творить зло, но и самому ему это не приносит ничего, кроме страданий. Даже любовь обернулась для него проклятием.
Чем больше Феликс пил, тем больше замыкался в себе. Когда я сказал, что мне нужно уйти, он, откинув длинные тёмные волосы, посмотрел на меня в упор и кивнул. Я оставил его в одиночестве. Я находился в том восхитительном состоянии опьянения, когда всё вокруг становится простым и доступным. Окружающая меня реальность влекла своей таинственностью, порочностью и тёмным очарованием. Я больше не стоял в тени, моё сознание уже слилось с тем, что происходило вокруг. Интересно, что мы пили?
От костров теперь доносился варварский жестокий гимн, исполняемый с каким-то зверским вдохновением и как-то поразительно слажено. Как я потом узнал, сочинил его сам Марко Влах. Охотники считали его своей песней, это было что-то вроде боевого клича в стае волков. Я стоял и слушал, очарованный величием страшных звуков.

Поднимем наши мечи под отзвуки грома!
О, как прекрасен страх в глазах наших врагов.
Кровь стекает на чёрный жертвенник ночи.
Смерть высекает песню железом мечей.
Взгляд жестокой луны в открытое сердце
Даст нам силы шагнуть к пределам бессмертия.
Вкус источника жизни подобен безумию.
Знамя всесильной свободы ведёт нас вперёд.
Наш оберег – кольцо огня на запястьях,
Наши слова – клятва мрачных хранителей ночи,
Чёрным цветком растекаются адские реки
Там, где мы приносили жертвы кровавой луне.
Поднимем наши мечи под отзвуки грома!
Настало время стать посланником смерти.
Сегодня мы снимем печать с дверей преисподней.
Священное время убийства. Пламя и кровь.
Наши клинки откованы адской бездной,
Наша дорога лежит по трупам врагов.
Да здравствует вечное братство, скреплённое кровью,
Да хранит наши души эта великая Тьма!

У меня не было к происходящему ни сочувствия, ни отвращения, ни причастности. Я просто наблюдал со стороны, и мне нравилось наблюдать. Пламя, тени, запахи, выкрики, небо, стены, кровь, вино, яркая, уже уходящая луна над всем этим… Не стоит оценивать то, что здесь происходит.
Я шёл мимо костров под звуки пения и крики, улетающие в чёрное пространство. Но повернув голову и скользнув взглядом в сторону, я остановился, потому что увиденное заставило меня остановиться. В центре яркого света в числе пирующих охотников я увидел Ференца. Он стоял в белой, наполовину расшнурованной рубашке, держа в руках кубок с красным вином (если только это было вино), и целовался с очень красивой женщиной…

Глава 18
- Ты очень смелое существо, Генрих, - сказал Ференц, когда на следующий день мы совершали прогулку верхом. – Пойти к охотникам на пиршество, значит добровольно подставить своё горло под нож. При всём твоём бессмертии мало приятного ходить с раскроенной шеей.
Моя голова болела от вина, которым меня вчера пытались споить, глаза мои закрывались сами собой, и всё моё внимание было направленно на то, чтобы не упасть с седла вампирской лошади, одолженной на время прогулки.
- Тот же Феликс, который завёл с тобой дружбу, не погнушался бы и твоей кровью. Так, по дружбе. Но скажи мне лучше, сильно ли я опорочил себя в твоих глазах, когда ты застал меня вчера там?
Я немного ожил:
- Нет, Ференц, не очень. Но я никак не ожидал, что ты отправишься с вампирами на охоту, а потом будешь вместе с ними пить… это и предаваться разврату.
- Ну уж нет, я с ними не охотился. Я не принял этого приглашения. Я просто почтил своим присутствием вампирскую пирушку, вернее, прошу прощения, охотничью вечеринку. Но я и там не сделал ничего страшного. Ты имеешь что-то против выпивки и разврата?
- Нет, только против вампиров.
- Я тебя понял. Я не делал там того, что они обычно делают. Но я действительно к ним немного причастен: последнюю охоту для Марко готовил я. Не скажу, как и почему я это делал и кем были те люди, кровь которых вчера лилась так щедро. Но я скажу, что каждый получил своё.
Мы ехали молча. Ференц возобновил разговор:
- Эти вечеринки должны вызывать у честных людей омерзение, страх и праведный гнев. Мне лично они нравятся, я не страдаю чужой нравственностью. Охотничья знать, которая называет себя «благородными» на самом деле – стая диких зверей.
- Да, это я заметил. Убийство, жестокость, кровопролитие, насилие – это для них обычное дело…
- Mein Gott! Да они воспитаны на этом. Им приходится иметь своеобразную мораль, хотя многие из них вообще не имеют понятия о морали. Но об этом мы уже говорили. Наверняка Феликс читал тебе проповедь. Нет? Ещё прочитает. Сколько я его знаю, он всё время мечется между своими убеждениями, кидается от христианства к язычеству, от язычества к безбожию, от безбожия к дьяволопоклонничеству и обратно.
- Что же его заставляет так часто пересматривать свои взгляды?
- Прежде всего, его собственная совесть. Он никак не может найти оправдание своему образу жизни. И не знает, во что верить.
- Я тоже не знаю.
- Здесь я не могу тебе помочь. Ты знаешь - я безбожник.
- Но что-то же должно быть, Ференц!
- Есть добро, есть зло. Люди, демоны, ангелы, звери, деревья, стихии, вселенная, свет, тьма – тебе мало этого? Разве что-то из этого не обладает достаточным величием, чтобы называться словом «бог»? Посмотри вокруг: ты видишь это бесконечное небо, эти зеленовато-пепельные горы и возвышенности, эти хрупкие белые цветы под ногами наших лошадей. Рука творца? Всё это само создаёт себя, природа – величайший из креаторов, и мы способны творить, только потому, что сами являемся её частью. Законы Вселенной, определяющие общее развитие всего – самое фундаментальное и самое реальное, что только есть, их нельзя ни придумать, ни изменить, потому что и то, и другое будет их нарушением и не выдержит с ними конкуренции. Никто не мог создать этот мир и теперь управлять им, потому что, если ты приглядишься, ты увидишь, что мир сам собой управляет, никакая сила извне здесь не при чём. Но ты, конечно, можешь верить, если хочешь. И тогда у тебя только два пути: либо ты с Ним, либо против Него.
- «Кто не со Мною, тот против Меня, и кто не собирает со Мной, тот расточает», - процитировал я Матфея. Это было то немногое, что я ещё помнил с детства.
- С точки зрения доброго христианина мы все против Него. Все, кто здесь. Ты – потому что продался, я – потому что отрицаю бога, Марко – потому что убийца, Менестрель – только потому, что воспевает тёмные силы (хотя нет, далеко не только поэтому), и даже София – только потому, что она с нами, хотя она не совершила ни одного дурного поступка, в её душе только свет.
Мне вспомнился всадник, похожий на серафима.
- Я разговаривал с Эйнгардом, - сказал я. – Он произнёс слова о том, что ничто не является большим злом, чем свет, исходящий не от Бога, потому что он ведёт не к спасению, но к гибели и поэтому опасен.
- Это он про себя? Странно, что Эйнгард вообще удостоил тебя разговором. Ты можешь наблюдать в его лице пример того самого света, про который он говорил. Честный воин, безупречный товарищ, проповедник идеалов красоты и благородства. У него был только один порок – он отрицал божественные приоритеты и утверждал, что по-настоящему достойный должен отказаться от того спасения, которое обещает Господь, ибо это спасение его унижает. И он указывал свой путь, освящённый силой и доблестью без покорности и раболепства. Но этот свет исходил явно не с небес, скорее наоборот. Может быть, он и придумал себе какой-то свой образ бога, но он в любом случае слишком бы расходился с истинно христианским понятием. Это называется одним словом: еретик. Еретиков преследуют. Но когда отступник ещё и не человек – а Эйнгард не человек – тогда преследования не достаточно, не достаточно анафемы, костра, не достаточно ничего этого. Эйнгард был самоотверженным пророком своих идеалов. Нашлись те, кто пошёл за ним и был ему верен, но в итоге в живых не осталось никого. У него был только один друг, которого тоже не стало. Да, такое существо, как Эйнгард, могло повести за собой, ибо поверить ему было не трудно. И так заманчиво было пойти за ним: воин в белых одеждах на белом драконе. Ты когда-нибудь видел дракона? Они нашли друг друга где-то в северных фьордах, на родине Эйнгарда. Я понятия не имею, какими путями они оказались здесь, потому что Эйнгард никогда ничего не рассказывает. Но ты бы видел их, когда они пришли сюда. Это было давно. Я помню, это было время той страшной чумы, которая ходила на западе Европы, а особенно в Англии; ты её, конечно, не застал. Одежда Эйнгарда была белоснежной, но она была разорвана и сплошь запятнана кровью – его и чужой. Спёкшейся кровью были покрыты его доспехи и оружие. Он едва держался на ногах. Он пришёл просить помощи – первый и единственный раз в жизни. А у стен этого замка умирал его белый дракон с глубокими ранами от топоров и копий, с порванными кровоточащими крыльями, со сломанным копьём, застрявшим в рёбрах. Эйнгард просил только об одном – спасти его единственного друга. И я, конечно, пытался это сделать, но дракон всё равно умер. Он умирал очень долго, но у Эйнгарда не поднялась рука прикончить его, он всё надеялся на какое-то чудо. Около замка есть возвышение, на котором сложены камни как будто древний языческий алтарь. Это в действительности надгробие. Белого дракона звали Бальдр, Эйнгард назвал его в честь скандинавского бога, о котором сказано: «он так прекрасен и так светел, что исходит от него сияние». В Эйнгарда легко было поверить тем, кто видел в нём воплощение новой жизни и новых возможностей – и так же легко было его возненавидеть тем, кто в нём видел противоречие воле Господа. Таких оказалось не просто больше, вероятно, это был хороший заговор, который обычно называется божественным правосудием. И потеряв всё, Эйнгард сдался. Он больше не верит в себя. Нет, он бы не сломался, если бы были живы его товарищи. Но они все погибли, и Бальдр тоже. Когда они пришли сюда, они уже были одни, они были как загнанные звери. Теперь Эйнгард уничтожает тех, кто был виновником смерти его друзей. Он уехал из замка? Значит, через пару недель вернётся – посмотри на него тогда, но не вздумай ничего спрашивать. Только это кровавое возмездие, которое, наверное, продлится вечно, имеет для него значение. Но он считает это своим долгом, и он сделал жертвенником могилу Бальдра, своего друга, который погиб последним. Перед теми, кто пошёл за ним и был убит, он чувствует свою величайшую вину.
- Ты говоришь, что он сдался?
- Он остался себе верен, значит, он найдёт в себе силы стать прежним Эйнгардом. А если не найдёт – так что же, не все настолько сильны, чтобы вынести всё, что случается в этой жизни. Некоторые, даже лучшие, ломаются. Навсегда.
- Но, возможно, всё было бы по-другому, если бы Эйнгард не остался совсем без поддержки, окружённый одними врагами?
- Всё было бы по-другому, если бы он жил по библейским заповедям и был проповедником божьей воли. Народ возвеличил бы его и провозгласил святым, а не охотился бы за ним, вооружившись мечами, копьями и крестами. Так что выбирай – с Ним ты или против Него.
Я обернулся назад, где вырисовывались вдали тёмные очертания одинокого замка.
- Я остаюсь, - сказал я.

Глава 19
Прошло больше двух недель с тех пор, как я нашёл выход из Тьмы. Этого времени мне хватило, чтобы немного привыкнуть к новой жизни, протекающей в замке, к его странной атмосфере, к нравам и частично к языку тех, кто жил в нём. Моё жилище находилось высоко над землёй и было крайне скромным. В единственное окно мне было видно синеватую дикую гористую даль, бесконечно красивую и бесконечно печальную, ещё почти совсем не тронутую духом наступающей осени. Несмотря на то, что из соседнего помещения временами тянуло нестерпимой вонью от химических изысканий Ференца, мне нравилось это уединение, и я не думал о том, чтобы перебраться куда-то ещё, где было бы удобнее.
Как я уже говорил, замок большую часть времени казался пустым и заброшенным. Я не знал, сколько живых существ обитает в нём помимо меня, мало того, я не знал, что это за существа. Они вели преимущественно ночной образ жизни, появляясь и исчезая. Изредка я их видел, но ни с кем из них не общался. Мне было трудно втянуться в этот уклад жизни. Я не чувствовал себя чужим здесь, но всякий раз, когда кто-нибудь из случайных встречных смотрел на меня, мне хотелось опустить на глаза капюшон, потому что мне казалось, что любой смотрящий на меня читал на моём лице: «Продан!». Мне стоило большого труда заглушать в себе это чувство. Я тысячи раз повторял себе, что ничьё мнение не имеет значения для меня, что я должен жить своей жизнью, что бы ни думали обо мне другие. Из тех, кто обитал здесь, я чаще всего виделся с Ференцем и Менестрелем (двумя товарищами), особенно с Ференцем, который жил в соседнем помещении рядом со мной. Он постоянно рассказывал мне о вещах, о которых я никогда даже не думал, и большинство из них могло бы считаться откровенной ересью. Например, он говорил о тайных законах бытия или о прошлом земли; о языческих религиях и древних культах – просто говорил, не придерживаясь их. Он очень быстро приучил меня к своим книгам, которых у него было много, и я был просто благодарен сам себе за то, что когда-то получил хоть какое-то образование. Сейчас я был полностью увлечён «De natura rerum» («О природе вещей»), не в оригинале, конечно, а в переводе Ференца. Я никак не мог понять, является ли Ференц мне другом или он просто оказывает мне покровительство, пока это его не затрудняет. Он не навязывал мне ни своего общества, ни своей воли и никогда не касался в разговорах вопроса о моём положении здесь. Я был уверен, что его забавляет наблюдать со стороны за мной, как вообще за всем, что происходит вокруг. Ференц был философом-созерцателем. Он, без сомнения, знал очень многое о внутреннем мире тех, кто его окружает, ему ничего не стоило заглянуть в мои мысли и чувства, но он никогда не использовал свои возможности, чтобы добиться власти над кем-то, его интересовало только знание, знание как таковое. И всё же он сильно повлиял на меня. Его философия сделала меня способным к бунту.
Менестрель был мне более понятен. Собеседник ему нужен был, чтобы выразить себя, и он общался со всеми, с кем только мог общаться. Всё, что происходило вокруг, он переводил на язык своих переживаний, его ничто не оставляло равнодушным. В последнее время он казался мрачнее, чем обычно, отсиживался в своём подземелье, где единственным признаком уюта был большой очаг (хотя у него была замечательная комната наверху, в башне) и при каждом удобном случае напивался. Я подозревал, что причину его временного упадка зовут София. Привязанность, – какая мелкая причина для того, кто привык философски смотреть на мир. Но разве не это движет поступками в девяноста девяти случаев из ста? Чтобы отвлечь его от самого себя, я нагло спустился в его обитель, оторвал его от творческих поисков и заявил:
- Менестрель, ты должен выйти отсюда. У тебя есть меч?
- Здесь оружия больше, чем еретиков во всей Европе вместе взятой. Любое, какое только можно пожелать, и половина даже в хорошем состоянии, - Менестрель наконец-то оживился, как он всегда оживлялся при разговорах об оружии.
- Я не помню, когда последний раз держал оружие в руках. Всё, что можно забыть, я, наверное, уже забыл.
- Сейчас вспомнишь.
Менестрель бился красиво, удивительно легко, увлечённо, прекрасно чувствуя противника. Оружие ему нравилось разное. Например, у него была устрашающе-очаровательная секира с величественным именем Каролина. Как я заметил, его привлекало не стремление оказаться лучшим, а красота самого боя. Когда я один раз сказал ему об этом, он ответил:
- Ты бы видел Ференца. Он бьётся почти нереально: с математической точностью и никогда не делает ошибок. Я скажу откровенно, он бьётся намного лучше тебя и меня, лучше, чем все, кого я знаю. Нет, есть ещё один великолепный воин – Марко Влах, в бою – дьявол, идеально умный дьявол. В общем, он привык быть на «ты» со смертью. Здесь есть, с кем обменяться опытом: Думитру, соратник Марко (тоже из Валахии), Теофан, ангел-отступник, учитель Софии, - он тоже заинтересовал бы тебя. Было время, когда я готов был отдать всё за подобную красоту и гармонию боя. Стоит пообщаться с ними.
- Но захотят ли они со мной общаться, это ещё вопрос.
- Но почему?
- Ответь мне, - я заговорил о том, о чём давно хотел спросить. – Я знаю, что ты ответишь мне честно. Вот я, человек, пришедший ниоткуда, человек, предавший самого себя и продавший собственную душу за мелочную выгоду. Я должен казаться вам бесправным существом, вещью. Я – чья-то официальная собственность. Почему вы помогли мне и почему принимаете, как равного?
- Знаешь, - задумчиво ответил Менестрель. – Есть удобные правила: сеньор моего сеньора не мой сеньор, вассал моего вассала – не мой вассал и тому подобное. Меня лично не волнует, чья ты собственность, главное – не моя. Странно, что ты вообще об этом спрашиваешь. Ты кажешься спокойным и независимым, и я думал, что тебя тоже не волнует вопрос о твоей несвободе, раз рядом нет твоего хозяина. Скорее, тебя волнуют вопросы о себе. И почему ты думаешь, что кто-то тебе помогает? Ты сам помог себе. Тебе не кажется, что с выходом из Лабиринтов у тебя началась новая жизнь? Ты сильный человек. Очень жаль, что ты несвободен. Ты воин. Ты дрался со смертью или с чем-то похуже смерти – и ты победил, а, значит, отвоевал право на жизнь и честь. Так кто же, как не ты сам помогаешь себе?
Я сказал:
- Может быть. Но ещё недавно я не был достоин того, о чём ты говоришь, потому что не знал ценности всего этого. Оказывается, эти Лабиринты хоть чему-то меня научили.
- Помнишь, что я сказал тебе – у каждого здесь когда-то в жизни был свой ад.
- Да. И помню ещё другое: ангелы, самоубийцы. Я хочу знать, за что они стали изгнанниками и почему покончили с собой? Что заставило их уйти из жизни?
- Он и она. Это были истинные ангелы – светлые и прекрасные создания. Не из тех высших существ, которые из-за своей гордости сами называют себя ангелами. Это были ангелы по своей сути. Не знаю, как объяснить тебе. Ангел – это скорее состояние души, чем происхождение. Ты можешь жить на дне проклятой долины, у тебя может не быть ни крыльев, ни сияния вокруг головы, ни сверхъестественных способностей, но при этом ты всё равно можешь быть ангелом, потому что ничто не имеет значения, кроме того, что внутри твоей души. Не столь важно даже, тёмный ты или светлый. Эти двое были светлыми: неправдоподобно чистыми и так же неправдоподобно красивыми существами. Там, где они жили, их окружали такие же прекрасные существа, избранники Бога. Свет, красота, счастье, благополучие, стремление к совершенству и гармонии – что может быть лучше этого? Их мир был лишён страданий, жестокости и несправедливости, правда, только по отношению друг к другу. А дальше – обычная история, схизма. Разочарование в идеалах и обычаях, которыми жили все они, оставаясь равнодушными к остальному миру и непримиримыми к другим традициям. Всегда находились среди них схизматики, которые начинали осуждать справедливость божественных законов, являющихся основой их мировоззрения. Ангелы не допускают раскола в своей среде. Они – единое целое, они отмечены одним призванием, одним стремлением и одними идеалами. Любая попытка разногласия должна быть уничтожена, а носитель чужеродных мыслей – изгнан, вернее, казнён, ибо обряд изгнания по сути – красивое, символическое убийство. Не отпускать же мятежников в мир, где они будут распространять ересь. Обычно преступника сбрасывают со скалы или со стены со связанными или обрубленными крыльями. А если у тебя нет крыльев, так ещё лучше – меньше работы. Своего рода инициация грехопадения. При всей ангельской жизнестойкости почти невозможно выжить после этого посвящения в проклятие. Эти двое выжили. Но после всего этого в душе что-то ломается. Их всё-таки убили, их лишили способности жить в этом мире дальше. Остальное они сделали сами: они не долго жили в этой высокой башне, однажды их нашли мёртвыми у её подножия. Ты можешь назвать их слабыми, потому что они не смогли жить. Но что делать в этом мире двум одиноким существам с растерзанными душами, с поломанными судьбами, с осквернёнными идеалами, двум существам, которые всегда и везде будут чужими и никогда не найдут того, к чему стремились, как бы ни искали. Жизнь кончается тогда, когда прекращает существовать то, ради чего ты живёшь, всё остальное – отбывание наказания. Я не знаю, как можно жить после того, как тебе перебили крылья (даже если не физически, а только символически) – ведь есть ранения, после которых просто не оправляются, и ты никогда уже не сможешь стать тем, кем был раньше. Да, их было двое. Но это им не помогло. Вероятно, это ещё хуже, чем в одиночку.
- Может быть, вдвоём легче решиться на самоубийство?
- Да, если оба мыслят и чувствуют одинаково. Ты осуждаешь их?
- Нет – к чему? Наверное, они выбрали то, что нужно было им, а не то, как правильнее было бы, по мнению окружающих. Здесь неуместна оценка. Те, кто убил себя, не нуждаются в том, чтобы живые примеряли их поступок на себя.
- Ты слишком прав, Генрих.
Менестрель когда-то пересказал эту сильно затронувшую его историю так, как он умел, когда музыка и голос превращались в единую стихию. Я слышал эту песню.

Агония (Падшие)

Посмотри на эти камни, в эту пропасть под ногами.
Боже: воздух, крылья, стены; рвутся нити дикой боли,
Разбивается на части хрупкий мир перед глазами.
Мы увидим наше небо, умирая в лужах крови.

Помоги мне, дай мне руку, мы уйдём вдвоём с тобою,
Мы умрём с тобою вместе здесь, на дне слепого ада.
Почему твоя одежда залита горячей кровью,
Почему я вижу бездну – бездну смерти вместо взгляда?!

Жизнь уходит на рассвете: помнишь – всё однажды было,
И нельзя сдержать руками в небо рвущиеся вены.
Поздно ждать восхода солнца. Падший ангел, нас убили
Те, кто свято охраняет двери Рая от измены.

-

Этот храм блаженной славы и божественных законов,
Этот город вечной жизни, этот мир святого счастья,
Этот райский сад однажды стал чужим для нас обоих.
О, как мало в нём свободы для полёта дикой страсти!

Здесь никто не знает силы затаившихся влечений.
Здесь живут в потоке счастья и в плену красивых судеб.
Ты и я сказали вместе нашу клятву отреченья.
Это – край запретной грани, это слово нас погубит.

Никогда! Святые судьи не прощают путь измены,
Наполняя страшной местью гордый гнев небесной силы.
Никогда не будет жизни брызги крови камни стены
Я хочу не верить в эти переломанные крылья!

-

Мир наполнен адской болью, приходящей на рассвете.
Перед нами вновь открыта эта пропасть под ногами.
Мы стоим у края бездны, мы одни у двери смерти.
Помоги мне. Дай мне руку. Этот шаг сотрёт все грани.

Глава 20
  Иродиада была еврейкой. Уже одно это ставило на неё клеймо презираемого существа. Это клеймо, эту печать проклятой, отлучённой от церкви ведьмы она носила с такой же гордостью, с какой добрый католик носит символ позорной казни Христа. Иродиада не была красива, даже миловидной её назвать было трудно. Нельзя было определить её возраст: эта женщина казалась существом, о котором забыло время.
Окна её жилища, расположенного в уютном углу замка, были увиты плющом. Я однажды проходил мимо этого места и слышал, как Иродиада поёт сама для себя. Тогда я ещё ни разу не видел певицу и пока не был с ней знаком. Сумерки ещё не успели опуститься на землю, вырезные тёмно-зелёные листья отбрасывали на ярко освещённую солнцем стену длинные чёткие тени. Я ненадолго задержал на них свой взгляд, я уже почти свернул за угол стены, когда голос Иродиады, зазвучавший из открытого окна, заставил меня остановиться, как удар стрелы в спину. Я понял, о чём она поёт.

Тьма! Застывшее время врезано в камни.
Смерть. Холодный кошмар сочится по плитам.
Тьма. Я чувствую мрак своими руками.
Тьма! Замёрзшее эхо пустых лабиринтов.

Иродиада пела так, что сердце выворачивало наружу. Как холодная чёрная волна безумного страха проникла в мою душу, когда я спустился в Великие Лабиринты Тьмы, так и дьявольски-выразительный, немного низкий голос Иродиады хлынул в мой разум. Казалось, что она поёт не песню, сочинённую Менестрелем, а свою собственную, и что её голос – истинно голос самой бездны. Он был то свободно летящим, плавным и чистым, то мрачным и тягучим, то рвущимся из горла, как судорога предсмертной агонии.

Вниз! В бездонный колодец мёртвого страха.
Вниз, в открытые двери вечной могилы.
Вниз – ты чувствуешь смрад истлевшего праха.
Тьма! Биение сердца чёрной стихии.

Медленно-медленно мрачная мелодия просачивалась сквозь наполненный солнцем вечерний воздух, как густая тяжёлая капля чёрной крови, оскверняющая чистоту лепестков белой розы.

Смерть! Волною безумия сдавлено горло.
Смерть крадётся, как зверь, по каменным стенам.
Смерть мне смотрит в глаза немыслимо долго.
Тьма, холодная тьма струится по венам.

Я больше не стоял во дворе замка и не видел солнечного света – я был снова там, в пустой и чёрной бесконечности, закованной глухими каменными стенами.

Бред – ударами пульса расколоты мысли,
Бред – предсмертный экстаз у чёрной иконы.
Бред – в сгустившейся бездне – ни проблеска искры.
Тьма беззвучно кричит из глубин преисподней.

Неужели Иродиада могла чувствовать так же, как я? Это была даже не её песня, её сочинил Менестрель. Как он нашёл такие слова, которые точно воплотили в себе то, что скрыто ото всех? После этого чего стоят все хвалебные песни, написанные придворными певцами своим господам, чего стоят какие-нибудь восторженные гимны в их честь по сравнению с тем, что я сейчас слышу?!

Тьма… Застывшее время врезано в камни.
Тьма – глухое безмолвие запертой клетки.
Тьма. Я чувствую мрак своими руками.
Тьма – тысячи лет без проблеска света.

Страх сплетается в липкую сеть паутины.
Сон – могильный покой, закованный в цепи.
Тьма - на грани излома смерти и жизни.
Тьма - на грани излома жизни и смерти…

За эти минуты я заново пережил свои скитания, чуть ли не столь же реально, как наяву. Я был одновременно подавлен и восхищён. Так неестественно было воспринимать снова окружающую меня реальность: яркое солнце и вечернее спокойствие…
Я мечтал услышать эту песню с тех пор, как узнал о её существовании. Мне хотелось узнать, как воспринимает кто-то другой со стороны то, что мне известно по опыту. Услышанное не просто превзошло все мои ожидания… Но я всегда представлял, что это должен исполнять Менестрель – никто не выразит её так, как он. Теперь же я был уверен, что только Иродиада может столь ярко и восхитительно правдоподобно передать кошмарное величие Лабиринтов Тьмы.
Я ещё долго стоял под окнами Иродиады, размышляя над своим впечатлением от этого искусства. Благодаря красоте стихов, мелодии и голоса, Тьма казалась завораживающей и влекущей; я почти желал вернуться туда – но лишь на мгновение. Подумать только – какую власть может иметь чьё-то воображение, воплощённое с истинной гениальностью.
…Меня привлёк шум на высокой стене. Подняв голову, я увидел, как надо мной на зубчатом выступе в наступающих сумерках появилась безмолвная тварь. Тварь сидела, вцепившись когтистыми лапами в край камней, выгнув костлявый хребет и свесив тонкий, подрагивающий хвост вниз. Мерзкое зеленовато-серое животное смотрело на меня большими, чёрными провалами глаз и скалилось, высунув из широкой пасти длинный кроваво-красный язык. Но самое главное – в тонкой костлявой руке она держала свёрнутый и скреплённый печатью свиток.
В следующее мгновение она уже прыгнула на нижний уступ стены, таким образом оказавшись взглядом на одном уровне со мной. Тварь была не больше собаки ростом, но я бы предпочёл не находиться в такой близости от неё, настолько она казалась мне чужеродной и враждебной. Её глаза, чёрные и похожие на орбиты человеческого черепа, смотрели прямо на меня. И чем больше я вглядывался в их глубину, тем меньше настороженности чувствовал к этому инфернальному существу. Мы долго смотрели друг на друга. И вот наконец тварь, всё так же неподвижно глядя в мои глаза, протянула мне свиток – и я взял его. Она чуть кивнула мне головой, и мне показалось, что её разум хранит в себе множество страшных и неизвестных никому знаний, древних, как сама смерть или даже как сама жизнь.
Тварь метнулась в сторону и через миг исчезла за углом стены. В руках у меня остались письмена.
Ну что же, теперь я должен прочитать то, что она дала мне.
Дома я сломал печать и развернул свиток. В помещении было уже темно, мне пришлось зажечь свечу. Бледные и нечёткие слова расплывались на жёлтом пергаменте. Я начал читать текст (написанный, к счастью, на моём родном языке – на немецком), поначалу совсем не понимая, о чём речь:
«Воля никогда не подчиняется другой Воле – Воля побеждает или умирает. А истина открывается в сумерках, когда распахиваются двери между Светом и Тьмой.
В сумерках одинокий человек проходил по пустым улицам города. А высоко наверху, на кровле собора разговаривали две крылатые каменные химеры. И одна из них сказала: «Я знаю человека, проходящего внизу». Другая ответила: «Я часто вижу этого человека проходящим мимо, но я не знаю его!». «Не удивительно – возразила первая химера. – Он давно уже вычеркнут из списка живых – с тех пор, как продал душу и стал собственностью Зла. Ты видишь перед собой того, кто уже не существует. Ни жизнь, ни смерть для него не возможны». «Тогда он похож на нас, на тех, кто видит жизнь, находясь за её пределами» – сказала вторая химера. «Нет, – снова возразила первая. – Он не похож на нас, потому что мы свободны, и нет той силы, которой бы мы подчинялись. Он же избрал для себя служение, что так свойственно людям; он не свободен. Но он сам так пожелал в те времена, когда ещё мог что-то желать». «Кем он был раньше?» - спросила вторая химера, и мудрая химера ответила: «Кем бы он ни был раньше, этот человек умер, а если ты не веришь, спроси у его хозяина, вернее, у его бога, потому что он для этого существа бог и даже больше чем бог». «Но разве этот человек не хочет вернуть свою свободу, стать опять самим собой?» - «Нет. Но даже если бы он захотел этого, путь назад для него оборвался в то мгновение, когда он поставил подпись на дьявольском договоре. Эта подпись надёжнее, чем все оковы и крепости. Это навсегда» - «Неужели не было никогда человека, способного расторгнуть эти узы?» - снова спросила вторая химера. «Есть только один человек, который это сделал» - ответила химера, начавшая разговор. «Где же он сейчас?» - «По ту сторону Тьмы». Вторая химера снова спросила: «Как же ему удалось освободиться? Как он смог выйти из подчинения Чужой Воле?». «Запомни! – сказала мудрая химера. – Воля никогда не подчиняется другой Воле. Воля побеждает или умирает. Если Воля ещё жива, она будет бороться дальше, и у неё только два пути: победить или умереть. Этот человек – сам по себе Воля; чтобы подчинить его, нужно его уничтожить. Когда-то его можно было убить точно так же, как того, кто только что проходил мимо по улице – он есть, но в нём ничего не осталось, что напоминало бы жизнь. Но теперь никаких дьявольских сил не хватит, чтобы покорить того, кто ушёл на ту сторону Тьмы, и нет такого божественного гнева, который мог бы поставить его на колени» - «Почему же другие люди не могут?» - «Потому что люди – слабые существа. Они видят своё спасение в покорности или в бегстве. Только немногие способны бросить вызов – и за это они становятся врагами для всех остальных. Даже если они заключают в себе спасение для других, их всё равно объявляют врагами. За них хватаются, как за последнюю нить или луч света, но потом предают и убивают при первом удобном случае. Нет ничего удивительного, что этот человек покинул людей. Его путь был слишком долгим, как у нас, как у тебя, когда ты пролетала сквозь звёзды, когда ты проходила сквозь синеву неба или проносилась над полярными льдами, сверкающими во мраке» - «Куда дальше ведёт его путь?» - «Путь познания открыт только тому, кто его сам избирает. Даже я не знаю, что будет с этим человеком. Это знает только он» - «Он знает?» - «Да, теперь он знает».

Глава 21
Я видел, как вернулся Эйнгард. Это случилось неделю спустя, пасмурным и ветреным днём. Из моего окна открывался вид на возвышающуюся вдали Могилу Дракона, и я сразу узнал фигуру человека, стоящего на коленях перед сложенными в виде подобия древнего алтаря камнями. Эйнгард находился там долго – я несколько раз выглядывал из окна, ничего не менялось.
А несколькими часами позже я столкнулся с ним во дворе, когда выходил из замка, чтобы спуститься к источнику, находящемуся в нескольких сотнях шагов отсюда. Я даже невольно отшатнулся, увидев Эйнгарда вблизи. Его некогда сверкающая великолепием одежда была вся разорвана и перепачкана, на белой ткани выделялись большие бурые пятна и потёки. Лезвие меча, который он держал в опущенной руке, было в таких же пятнах. Грязные спутанные волосы падали на его смертельно усталое бледное лицо, а глаза были опустошёнными и холодными. Полоснув взглядом по моему лицу, он быстро и молча прошёл мимо.
-
Сегодня вечером во дворе замка было как никогда оживлённо. Выползли даже те, кто привык отсиживаться где-нибудь в уединённых углах и не показываться оттуда, или же заглядывал в замок крайне редко, обитая в других местах. Я тоже выполз из своего жилища, хотя, если честно, всё ещё предпочитал прогулки в одиночестве и избегал взглядов тех, с кем мне приходилось случайно встречаться.
Я растерянно ходил по большому замкнутому стенами двору, стараясь не вызывать любопытства и завернувшись в менестрелевский плащ. Ибо теперь и одежда на мне была чужая, так как моя, даже тщательно выстиранная, после Лабиринтов годилась только на то, чтобы её выбросить.
Всё было, как раньше: ночь, костёр, фигуры у костра. Я направился туда. Двое из них были Менестрель и Феликс, третьего я не знал. Менестрель представил его:
- Господин Думитру…
Я с интересом посмотрел на Думитру и встретился с взглядом жестоких и диких серых глаз. Лицо со славянскими чертами, слева пересечённое длинным шрамом, тёмно-русые волосы с седыми прядями, сзади завязанные в хвост, серьга с красным камнем, из-под вышитого ворота видна серебряная цепочка, может быть, даже с крестом, за поясом нож – рядом с этим суровым, воинственным мужчиной было трудно представить утончённую и порочную византийку Индаро.
- …Это господин Генрих.
Теперь у Думитру появился интерес в глазах. Однако он ничего не сказал.
Из тьмы то и дело выхватывались фигуры. Мимо проскользнули две пары в тёмном, больше похожие на безмолвные тени, чем на живые существа. Я до сих пор не знаю, кто они, но мне просто нет до этого дела. В углу двора какая-то небольшая, но шумная и пестро одетая компания мужчин и женщин разожгла второй костёр. Как мне небрежно объяснил Менестрель, эти «считают себя ведьмами, ничего интересного». Позже к ним присоединился священник с обворожительной дьявольской улыбкой на устах. Типичный «демон», соблазняющий свои жертвы коварными речами (и не только речами) только для того, чтобы полюбоваться, как низко они падут.
Из обитателей левого крыла замка я увидел троих – Феликса, Думитру и некого Александра, все трое – из Стаи. Александр производил впечатление самоуверенного и возгордившегося героя: высокий, статный, с очень длинными, совершенно чёрными волосами, схваченными алой повязкой, облачённый в чёрно-красное с золотом, с тяжёлым мечом сбоку у кованого пояса. Он прогуливался большей частью у второго костра, вокруг него крутилась парочка женщин, с которыми он заигрывал. С очаровательной Софией он тоже попытался любезничать, но она отнеслась к нему холодно, это чувствовалось даже на расстоянии.
Через двор стремительно прошёл потерянный, отрешённый Эйнгард, почти не замечая ничего вокруг. Он даже не сменил запятнанной кровью одежды с тех пор, как я видел его днём. Когда его остановила шумная компания у костра, он так посмотрел на них, что слова приветствия застряли у них в горле. Даже тот собеседник, который в прошлый раз так бурно обсуждал с ним трофейное оружие, не решился окликнуть его и только проводил взглядом.
Оглядываясь вокруг, я вдруг среди всеобщего оживления заметил одно существо, которое никак не вписывалось в эту обстановку. Это была девушка, настолько забитая и робкая, как серая мышка, что невольно возникал вопрос: как она сюда попала? Её внешность была столь бесцветной и лишённой какой бы то ни было привлекательности, что вполне можно было смотреть сквозь неё, не замечая её присутствия. Но она, кажется, была бы только рада этому. Она вела себя так, как будто каждый был для неё смертельно опасен: она боялась оглянуться вокруг и в то же время боялась опустить глаза, не решаясь потерять из виду окружающую её враждебную действительность.
- Странная девица… - заметил я.
- Кто, эта? – Менестрель кивнул в сторону жалкого запуганного существа. – Как её – Беатрис…
- Похоже, она совсем чужая здесь.
- Так оно и есть. Она находится здесь не по своей воле.
- То бишь сослана?
- Ну, можно сказать и так. Один учёный муж, некий господин Эрмоар когда-то добровольно уединился в этом замке (знал, где уединиться), чтобы никто не мешал ему всецело отдаться науке. Он воскрешает мёртвых или что-то в этом роде, не знаю. Беатрис – его племянница, только через неё он общается с внешним миром, потому что сам из своей норы не вылезает. Он, наверное, опять послал её за чем-нибудь, а она тут всех смертельно боится… - тут он прервал самого себя и восхищённо произнёс – О, я вижу, здесь Виола! Это прекрасно, я очень рад.
Я проследил направление его взгляда и увидел Ференца, который очень увлечённо и учтиво вёл беседу с молодой женщиной в строгом и изящном тёмно-синем платье.
- Вот это – замечательная женщина, - сказал Менестрель. – Просто воплощение ума, образованности и воли. Её даже сравнить ни с кем нельзя!
Наспех извинившись, он направился к Ференцу и Виоле, всё остальное его уже мало увлекало. Если честно, я не понял причины искреннего восхищения Менестреля. Виола мне показалась милой, но слишком уж скромной и добродетельной: гладко убранные русые волосы, слишком правильные и сдержанные, а потому – ничем не примечательные черты лица. Она держалась приветливо, но независимо и серьёзно.
Гораздо большее впечатление на меня произвела Иродиада. Я увидел её тогда впервые, хотя уже был знаком с её завораживающим голосом. Она шла, а у её ног шествовали три полосатые кошки, важно подняв хвосты. Иродиада была довольно высокого для женщины роста, худая. На ней были цветные пёстрые одежды, а чёрные кудри были повязаны ярким платком. На шее, на запястьях, в волосах и у пояса она носила медные украшения.
Имя царицы, виновной в смерти Иоанна Крестителя она взяла себе сама, взяла как протест и вызов собственной судьбе.
Эта женщина была не просто бесконечно дерзкой, прежде всего она была мудрой. Я не мог бы сказать, молода ли она, это было существо без возраста. Я не мог бы назвать её красивой – она не была красивой. Но она никого не оставляла равнодушным, с первых минут знакомства её начинали либо любить, либо ненавидеть.
За то, что она совращала христиан с пути истинного своим преступным искусством и рассказывала в песнях о силах, противоположных Богу, её предали проклятию, она почти взошла на костёр инквизиции. Проклятую ведьму так и не удалось уничтожить. Она спаслась, она была жива и полна внутренних сил.
Пока Иродиада шла в окружении кошек, за ней неслись восторженные приветствия развеселившихся «ведьм» – они вопреки воле самой певицы считали её своим вдохновителем и образцом для подражания и всячески превозносили её.
Присев к костру, Иродиада пожаловалась:
- Вы видели? Опять не дают мне прохода. Откуда их здесь столько?
- Ведьмы здесь по одной не ходят, только толпой, - заметил Думитру. – Они просто боятся нас и на самом деле правильно делают. Но тебя они обожают.
- В том-то и дело – обожают. Но ничего не понимают. Всё время пытаются доказать мне, что я – их наставница. Знаешь, какие вечеринки устраиваются в честь меня в знаменитом притоне «Поцелуй змеи»? Они извращают мои слова, с моими песнями на устах совершают какие-то свои нелепые обряды и, конечно, не знают цену ни жизни, ни смерти, ни истины. Да и не могут знать, ибо лишены стремления к мудрости. Вон, Алонсо, или отец Бенедикт, как он известен среди людей, нашёптывает им какие-то гадости, да он просто издевается над ними!
- Они пришли за грехопадением, они его получат, - сказал Ференц, подходя к нам и присоединяясь к разговору. – Он играет в Сатану. Его можно понять – игра интересная.
Иродиада рассмеялась, а потом спросила его:
- А где же мой любимый Менестрель?
- Он увлёкся разговором с госпожой Виолой. Но я тебе принёс его гитару.
В тот вечер Иродиада пела. О вещах непостижимых, как само время, рождённое хаосом, об архаических истинах, которые никогда до этого не были мне известны. Но на этот раз я слышал не всепоглощающее, потрясающе мрачное пение, заставляющее кровь превращаться в лёд, а таинственные, наполненные странным светом звуки.

Из синей бездны взлетая ввысь,
Взорвав пространство разрядом света,
Следя, как падают звёзды вниз,
Он слышит волны стального цвета.

Оно – вращение чёрных стай,
Чьи крылья хрупкие, словно пепел,
Оно впустило в замёрзший край
Горячий, пахнущий кровью ветер.

Оно – в молчанье пустых глазниц,
Оно – в скитании ураганов,
В слепой тревоге ночных зарниц,
В песке пустынь – и в открытых ранах.

Он создал разум движеньем рук,
Воспламеняя пути вселенной,
И в гневе моря увидел ту,
Что рождена серебристой пеной.

Я спросил у Ференца, о чём она поёт.
- Ты не задумывался никогда, о том, что кроме человека и Бога есть что-то ещё в этом мире, то, что шире их? Иродиада давно уже перестала пользоваться для объяснения мира узкой формулой бог/человек. По этой формуле создателем всего мира считают мудрого и властного творца; человек – лишь бледная тень, повторяющая его черты. Другие (я в их числе) называют творцом совсем иное. Разум пришёл в этот мир спустя многое время после его создания. Источник всего – великая и слепая, созидающая и в то же время разрушительная стихия, которой вселенная обязана своим рождением. Она не подчиняется никому, кроме собственных законов, которые невозможно нарушить, ибо это – законы самой природы. А человек – одновременно итог её развития и противопоставление ей – единственное, что равнозначно своим величием и волей древним стихийным силам. Человек принёс в этот мир Разум.
- А кто та, что рождена морем?
- Женщина-хранительница, богиня, олицетворение природы, дающей жизнь. У неё много имён. Рея, Изида, мрачная Кибела, вавилонянка Иштар, шумерская Инина или просто древняя богиня-мать. Они все стали женскими образами, но по сути дела это воплощение одной и той же силы.
- И если бы я могла не быть человеком, - сказала Иродиада, – я хотела бы стать этой силой.

Глава 22
Мы спустились в обитель Менестреля, которую он использовал для хранения всего, что могло пригодиться ему в творчестве и для бегства от внешнего мира, когда начинал его ненавидеть. Я обещал Ференцу помочь перенести оттуда некоторые книги. В основном это были многочисленные зашифрованные рукописи, добытые в разное время у проповедников забвения, которые откопали их неизвестно где в Подземелье, некоторые стихотворные произведения на арабском, которые иногда переводил Менестрель, и сочинения некого Мейстера Экхарта, которые на фоне всего остального выглядели довольно неуместно.
- Где-то я про него уже слышал… - сказал я.
- Немец, философ, мистик, умер лет восемьдесят назад, - тут же просветил меня Ференц. – Увлекался диалектикой Абсолюта и Ничто. Довольно занятно, и я не сомневаюсь, что тебя заинтересуют трактаты с названием «О неведении» или «О царстве Божьем».
Ференц изволил шутить.
- По названию видно, что заинтересуют, - ответил я. – Правда, не для того, чтобы почерпнуть оттуда примеры для подражания.
Возможно, тогда я был немного резок в суждениях.
-
Что-то было не так. Уже на половине пути в воздухе стал разливаться слабый, но тяжёлый и едкий запах: это была омерзительная смесь чего-то чужеродного, неестественного, в то же время нельзя было избавиться от пробивающегося сквозь него ощущения нечистоты и разложения.
Ференц огляделся по сторонам:
- Что это ещё за миазмы? Похоже, у Менестреля тут кто-то умер.
- Главное, чтобы сам он был жив, - ответил я.
Менестрель был жив – и даже очень. Он встретил нас стоя в дверях того самого подземного зала, куда я около месяца назад попал, выйдя из Тьмы. Первые его слова были обращены к Ференцу:
- Это снова твои инфернальные химикалии, друг мой? Хотел бы я знать, чем ты там занимаешься.
- Клянусь всеми святыми, я здесь ни при чём. Если это химикалии, то уж точно не мои.
Источник зловония скоро был нами найден. В одном из коридоров, ведущих в глубину лабиринтов, мы обнаружили омерзительное создание, которое смотрело на нас из чёрного угла и злобно шипело. В общих чертах в нём можно было признать что-то похожее на человека, только уже давно мёртвого. Всё оно, включая обрывки какого-то подобия одежды, было серовато-белым с едва уловимым зеленоватым, будто фосфорным свечением. С тонких рук на пол капала бледная зловонная гадость, которой была пропитана вся эта тварь. Огонь факела вызывал у твари дикий страх. Мы стояли и смотрели молча. Я – с осторожностью и извращённым любопытством, Менестрель – с нескрываемым отвращением, Ференц – с лёгким презрительным удивлением. С тупым животным страхом смотрела на нас шипящая дрянь.
- Какая гадость – в моём доме, - произнёс, наконец, Менестрель убитым голосом. – Интересно, это кто? И как это сюда попало?
Я ответил, выражая нахлынувшие на меня вдруг тяжёлые мысли:
- Наверное, этим когда-нибудь должен был стать я, если бы остался в Лабиринтах Тьмы.
Менестрель взглянул на меня с недоумением и искренним ужасом:
- Нет, этого не может быть, Генрих!..
- К сожалению, всё может быть в этом мире, - оборвал его Ференц. – И даже такое. Но это существо явно не из Лабиринтов Тьмы, - добавил он.
- Откуда же – из Склепов? – предположил Менестрель. – Но они заперты, хорошо заперты. Мы это знаем.
- Даже не оттуда. Скорее всего, это творение господина Эрмоара. Его покои тоже имеют выход к Лабиринтам, а что в этих покоях находится, пока никто не видел.
- Он воскрешает мёртвых? – вспомнил я.
- Нет, он всего лишь оживляет падаль. Или что-то похуже, вроде того, что мы видим сейчас перед собой. Одержим мыслью проникнуть в суть зарождения жизни. Но проникает он в неё весьма своеобразным путём - нетрадиционно, через смерть. Впрочем, как я вижу, итог этого – всего лишь искажённое, лишённое воли и сознания подобие жизни. Посредственно и недолговечно.
Менестрель язвительно заметил:
- Хорошо, я очень рад за господина Эрмоара. И что же мне теперь делать с этим? – он кивнул в сторону искажённого подобия живого существа.
- Да просто уничтожить. Мы же не обязаны заботиться о сбежавших подопытных господина Эрмоара, – Ференц шагнул вперёд, и мерзкое создание в смертельном бессознательном страхе отпрянуло в глубину тёмного угла.
- Подожди, Ференц, - Менестрель удержал его. – Возможно, эта дрянь всё-таки имеет право на существование…
- ЭТО??? И с каких пор ты столь милостив к недостойным низшим созданиям, Менестрель? Это не заслуживает даже твоего внимания, поверь мне. Он уже изначально был создан мёртвым. И никаких прав он не имеет, он даже не осознаёт своего существования – какие там права. Ничего порочного нет в том, чтобы убить уже мёртвое создание. Он не приспособлен к жизни, потому что никогда не был живым. Он противоестественен для этого мира. Мир без него ничего не потеряет. Брось, Менестрель, не будем же мы возиться с ним – эта тварь совсем дикая.
Ференц достал меч и спокойным, чётким ударом прикончил забившуюся в угол мерзость, несмотря на её отчаянное бессильное шипение. Он, видимо, сам не ожидал, что лезвие с такой лёгкостью войдёт в тело, почти разрубив его. Останки безобразного существа забились в бесконечных бешеных судорогах посреди пузырящейся серовато-зелёной лужи. Невыносимо тяжёлый запах стал ещё хуже. Ференц подумал и разрубил тело ещё поперёк, но оно не перестало дёргаться, разбрызгивая вокруг себя клочья густой, грязной, зловонной пены.
Менестрель был возмущён таким осквернением его обители.
- Ференц! Это надругательство над моим жилищем!
- Не расстраивайся, - спокойно ответил Ференц. – Я сейчас позову Беатрис, и она наведёт здесь порядок, это ведь её обязанности. Бедная девушка обречена всю жизнь расплачиваться за любые последствия поступков своего дядюшки. А ты получишь возможность поговорить с женщиной. Как давно порог твоей обители переступала нога женщины?
- Такие женщины не переступают этот порог. Если бы ты не сказал, я бы даже не заметил, что она женщина, а не пустое место.
Ференц действительно привёл через некоторое время Беатрис. Мы ожидали их у выхода на лестницу, где воздух более или менее проветривался.
Беатрис вошла первой – Ференц пропустил её вперёд. Сделав несколько неуверенных шагов, она остановилась, с растерянностью и страхом оглядываясь по сторонам, насмерть перепуганная незнакомой обстановкой и распространяющимся по подземелью зловонием. В её понимании здесь произошло что-то непостижимо ужасное, и в этом обвиняют её. Она плохо соображала, зачем её привели сюда и чего от неё требуют.
- Извините… Пожалуйста, извините… - Беатрис обращалась ко всем нам одновременно, растерянно блуждая испуганными глазами, голос её дрожал и прерывался. – Я не знаю, как это получилось. У нас никогда такого не было. Я всё исправлю. Мы никому не хотели причинить неприятности.
Трудно было представить себе более забитое, серое и несчастное существо. Она боялась сделать лишнее движение, она была сильно подавлена, оказавшись в непривычном месте, одна среди малознакомых мужчин. Когда Беатрис увидела уже переставшее дёргаться изрубленное тело в луже зловонной жидкости, сочащейся из него, она пришла в ужас:
- Господи! Ради всего, простите нас, - она подняла на Менестреля растерянные умоляющие глаза. – Я всё уберу. Я всё исправлю, господин Менестрель. Господи, какой ужас! – она чуть ли не плакала.
Ференц опередил Менестреля, уже собиравшегося что-то ответить. Он был само очарование:
- Не нужно так переживать, Беатрис. Здесь не произошло ничего страшного, - он даже почти улыбался. – Не бойся, здесь никто не сделает тебе ничего дурного. И уж тем более никто не собирается тебя за что-то ругать.
- Но это… - она указала на труп. – Мы вам доставили столько неудобств, - она снова обращалась ко всем нам, не зная, на ком остановить взгляд. – О, простите меня, я должна следить. Такого больше не повторится, честное слово!..
- Почему ты всё время извиняешься, Беатрис? – голос Ференца становился всё мягче, а взгляд – всё внимательней. – Ты же ни в чём не провинилась. Поверь, никто тебя ни в чём не обвиняет, и тебе нет нужды оправдываться перед нами за то, чего ты не совершала – ты согласна со мной? Господин Эрмоар будет тебя ругать за то, что произошло?
Девушка обречённо кивнула.
- Но за что? Я не вижу, в чём твоя вина. Не ты же занимаешься опытами и всем, что с ними связано, а он, так ведь?
- Да… Это он делает.
- Ты же не принимаешь участия в этом, - голос Ференца звучал, как осторожное внушение.
- Нет…
- И тебе не нравится это.
Беатрис молчала, хмуро глядя в пол.
- Но ты боишься его.
- Да, - взгляд Беатрис остановился где-то в пространстве, как будто она смотрела на что-то невидимое, но очень страшное. – Я боюсь, что он со мной сделает, когда я умру!..
Нервы девушки сдали, она вдруг расплакалась. Не хватало тут ещё женских слёз…
- Беатрис!.. – Ференц принялся утешать её. – Успокойся. Ну зачем молодой девушке думать о смерти? Перед тобой открыта вся жизнь: долгая и прекрасная. Перестань, никто не в праве обижать тебя, милая Беатрис.
Он усадил её в менестрелевское кресло, присел рядом и продолжал морочить ей голову своими пленительными провокациями.
- Всё хорошо, ты хорошая девушка. Господин Эрмоар просто этого никак не может понять. Но его можно простить, он весь увлечён наукой, а это требует слишком много сил, времени и внимания – и, заметь, не всегда впереди ждёт успех. Ты сама это знаешь и, наверное, часто видишь итоги его работы. Они же всегда разные?
- Одинаковые! Когда господин Эрмоар использует разные зелья, получается это и больше ничего, - девушка указала в сторону коридора, где лежали бесформенные останки. – Ему нравится. Но он всё равно их потом убивает – что с ними ещё делать? Или они сами умирают, если что не так. Но он говорит, их можно как-нибудь научить слушаться. Господи, как же я это уберу?
- Не беспокойся, я помогу тебе.
…Беатрис робко подняла на Ференца широко открытые, всё ещё полные слёз глаза. В них читались удивление, восхищение, страх.
- Господин Ференц, помочь – мне?! Как можно!..
Ференц небрежно пожал плечами.
- Мне это не трудно, - ему это было действительно не трудно, он отнёсся к этому более чем спокойно.
 – К тому же, ведь это я его прикончил. Так можешь и передать господину Эрмоару. Он, скорее всего, не обрадуется тому, что мы самовольно лишили жизни его создание, но что было делать – терпеть в доме это нечистое животное?
Беатрис была очарована.
-
Когда всё уже было сделано, и Беатрис ушла, Менестрель сказал Ференцу:
- А ведь ты подарил ей бесплодную иллюзию. С ней никто так не обращался. Не боишься, что она увяжется за тобой, как бездомная собачонка?
- Меня это не затруднит, - равнодушно ответил Ференц.
- Ты выведал у неё всё, что хотел, да?
- Гораздо больше, чем может показаться со стороны. Мне достаточно того, что она сказала, и что я видел. Беатрис – единственная, кто знает многое о деятельности Эрмоара, и единственная, кто с ним общается.
- Это, по-видимому, чертовски странный учёный, - заметил я.
- Он-то может называть себя учёным. Но по сути дела он не открыл ничего нового, не сделал ничего значительного, он не стремится развивать свои идеи. Научные мысли, которыми он руководствуется, достались ему от его учителя Тифернуса – вот кто действительно был великим учёным. Эрмоар просто взял его теорию и извратил своей практикой. Если уж мы о нём заговорили: та же Нофрет считает его проходимцем, о чём и заявила ему в лицо однажды.
- А он? – меня это заинтересовало.
- Она была в замке однажды, нарочно для встречи с ним. Она – единственная, с кем он сам захотел поговорить. Он заискивал перед ней, а после того случая стал её врагом. Он-то считает, что делает потрясающие вещи. Ради этого он заперся в замке, ото всех спрятался, притащил сюда эту несчастную Беатрис, свою племянницу. Ей надо бежать отсюда, ей здесь не место, но она боится сделать шаг без его приказа.
- Чёрт, - сказал Менестрель. – Но ведь она не без причин его боится. Ведь он, правда, может с ней что-нибудь сделать.
- Я боюсь, - заметил Ференц, – что он уже с ней многое сделал.

Глава 23
В мою дверь постучали. Я открыл и был удивлён, увидев на пороге приближенную принцессы Алисии – мерзкую женщину, похожую на ободранную серую ворону. Она стояла в дверях и смотрела на меня снизу-вверх таким злобным взглядом, какой я видел разве что у цепных крестьянских собак во время весеннего недокорма в неурожайный год. При свете дня она казалась ещё ужаснее.
- Мне нужен господин Ференц, - проговорила она с отвращением, как будто это имя могло осквернить её уста.
- Соседняя дверь, - сказал я, указывая налево.
Вообще-то я не хотел говорить, где Ференц. В последнее время он занимался своими химическими опытами чуть ли не сутками. Я даже не спрашивал уже, чего он хочет добиться. Не хватало ещё, чтобы эта мерзость его отвлекала… Но я подумал, что не в праве вмешиваться в отношения, которых не знаю.
Ужасная женщина доковыляла до его комнаты и, на сей раз не ошибившись дверью, постучала. На пороге появился Ференц с ледяным выражением на лице и дымящейся колбой в руке.
- Господин Ференц, принцесса Алисия просит тебя явиться к ней, как только будет возможно, - заявила посланница с затаённой враждебностью в голосе и при этом стараясь незаметно подглядеть, что творится в комнате за спиной Ференца. – У неё очень важное дело, его нельзя затягивать.
- Принцесса Алисия просила меня явиться, как только я смогу? – нарочно неторопливо повторил Ференц. – Ну что же, если бы она обратилась к кому-нибудь другому, например, к Марко Влаху, то, пожалуй, он бы потребовал, чтобы она сама к нему явилась, если уж он ей так нужен. Но я не столь высокомерен, я даже не особенно демоничен, я приду к ней сам. Передай своей госпоже, что я буду через два часа. Но не раньше. Да, кстати, - добавил он, ничуть не изменив тона. – Надеюсь, с рукой у тебя теперь всё в порядке?
Издевательский намёк Ференца для этой старой ведьмы был настоящим оскорблением. В ответ она что-то прошипела себе под нос и удалилась, двигаясь вдоль стены, как крыса.
- Страшное создание, - полушутя, но без улыбки заметил Ференц, глядя ей вслед.
- Я бы сказал – мерзкое.
- Согласен, - Ференц захлопнул дверь.
Да, мерзкое создание, зато верное и исполнительное, именно такая и нужна Алисии.
Когда через некоторое время ко мне снова постучали, я опять был несколько удивлён. На сей раз это была певица Иродиада. Я никак не ожидал увидеть её здесь. За полмесяца нашего знакомства мы разговаривали всего несколько раз, хотя беседы с ней всегда были увлекательными, а Иродиада отличалась открытостью и дружелюбием. Но она, как и я, никогда не стремилась начать разговор первой.
- Так вот где ты живёшь, - произнесла она, неспеша оглядывая моё скромное жилище. – А ты аскет, Тень из Лабиринтов.
Я пожал плечами. Когда-то я не был аскетом. Сейчас у меня ничего нет, и это меня не огорчает.
Иродиада вошла и присела к столу, звякнув медными украшениями на поясе оборчатой юбки. Она на минуту задумалась. Я не знал, что сказать. Она сказала первой.
- Я хотела бы спросить тебя, - она говорила не очень уверенно. – К тебе приходила Бестия?
Я понял, о чём она:
- Серая костлявая тварь со свитком?
- Она.
- Я видел её…
- Она давала тебе читать то, что принесла с собой? Ты взял свиток? Она является не всем, очень-очень редко, но я тоже её видела, и я тоже получила из её рук письмена.
- Но что всё это значит? Кто она, Иродиада?
- Не знаю, кто это создание. Не знаю, что за мудрость оно в себе несёт. Может быть, оно было рождено вместе с самой жизнью и прошло все глубины древности. Должно быть, это само время, или хранитель жизни, или источник тайных знаний. О да, эта Бестия пугает – тем, что пришла неизвестно откуда и неизвестно для чего, и тем, что знает то, чего не знает никто. Но только глупые существа боятся встречи с ней. Для меня она сделала только благо. Не было бы никакой Иродиады, если бы однажды она не пришла ко мне, и если бы я не взяла эти рукописи. Они-то и спасли меня. Я была на краю гибели, а они дали мне силы снова стать собой, жить, бороться, творить. Ведь когда я появилась здесь, я думала, что всё это закончилось, что осталось только запереться в этих стенах и ждать вечного забвения. И только читая эти письмена, я поняла, что прежнюю Иродиаду не смогли убить, что я всё ещё та Иродиада, которая не побоялась бросить вызов церковным догмам.
Иродиада помолчала, задумавшись, и продолжала говорить:
- Я не герой. Я далеко не герой. Только чудесная случайность спасла меня от казни, а ведь я уже чуть ли не стояла на костре. О, я была согласна на что угодно в благодарность тому, кто станет для меня спасением. Я была готова назвать его своим богом, молиться ему, преклоняться перед ним, исполнять любые, ЛЮБЫЕ его желания. Я уже отреклась от всего, что совершала и чего не совершала. Нет, я не смогла бы умереть, как герой. Мне далеко до тебя.
- Ты думаешь, я герой? Думаешь, я по-геройски вёл себя в Лабиринтах?
- Ты прошёл их!
- Да я был презренным ничтожеством в этих Лабиринтах. Хорошо, что никто не видел меня тогда.
- Это не важно. В итоге, ты же вышел оттуда. Итак, мне подвернулось спасение, и я спаслась. Не хочу об этом вспоминать. Я была готова на любую жизнь. Я укрылась здесь, я спряталась от всего мира, я хотела только одного – чтобы никто меня не трогал. И вдруг: письмена, прекрасные строки, сложенные в стихи, и это – про меня… Я поняла, что не имею права предавать саму себя, свою совесть, свои мысли, своё творчество. Даже если меня сломали, убили, заставили замолчать, я всё равно должна воскреснуть, как Феникс. И я вернулась, я снова вернулась в этот мир. Но ничего бы не было, если бы я не встретила Бестию. Пусть она явилась хоть из самого Ада, для меня она была спасением.
- Она к кому-нибудь ещё приходила, кроме нас двоих?
- Нет, почти никто из живущих здесь её не видел. Я не могу найти никого, кому бы она приносила свиток. Мне даже некому рассказать об этом.
- Но почему мы, Иродиада? Почему она пришла именно к нам, мы как-то связаны?
Иродиада пожала плечами.
- Она приходит к тем, кто в этом нуждается. Похоже, такие здесь только мы, люди. Но ведь и не каждый способен принять и понять её помощь. Испугавшись, можно от неё отказаться. Мне она помогла удержаться на краю, а тебе…
- Мне она помогла понять, кто я такой. До этого я ничего не знал о себе. Я жил, совершенно не осознавая, что такая жизнь не для меня. Господи, даже смешно. Потом я продал душу. Зачем мне моя душа? Я хотел быть наёмником. Наёмник силы Зла. Звучит? Я должен был бы совсем потерять собственные черты: отныне у меня не было собственного пути, я был исполнителем Чужой Воли. Даже убивал для нее… Поэтому потерять эту Чужую Волю было для меня подобно смерти – без неё меня не существовало. А после Великих Лабиринтов Тьмы… Невозможность вернуться к прошлому, переоценка всего существующего, ощущение своего бессмертия. Я слишком много прошёл, я растерял всё, что имел, я узнал то, о чём не знал. И я думал, что моя жизнь сломана окончательно. Неправда, моя жизнь прекрасна, а мой путь только начинается. Я понял это, как только развернул свиток.
- Но… Зачем ты вообще пошёл в Лабиринты Тьмы? Как ты туда попал? – спросила Иродиада.
- Зачем? Представь себе человека, погружённого в бездну отчаяния оттого, что он потерял своё назначение в жизни. Знаешь ли ты, как сходят с ума приговорённые к пожизненному заточению в каменном колодце? Лучше смерть, правда? Так чувствует себя человек, душа которого принадлежит другому, который стал частью силы Зла. Иными словами, проще – я потерял хозяина. Я не знаю, что с ней, возможно, её больше вообще не существует, а я жив, здесь, один, без будущего, ничтожен, бессмертен, преступен и уже никому не нужен. Она даже не сказала, куда идёт и когда вернётся.
- «Она»? Я, кажется, догадываюсь, кого ты имеешь в виду.
- Не важно. Я потерял хозяина. Нужен я ей или не нужен – но я стал слишком правильным слугой, чтобы при этом остаться способным к самостоятельной жизни. О, я хорошо усвоил её уроки, я принял как данность её идеи, я был готов стать воплощением её Воли. И я последовал бы за ней куда угодно – но куда? Я знал только её вымышленное имя – больше ничего. Даже ни малейшего намёка на то, где её можно найти.
- Ну, уж не в Лабиринтах Тьмы.
- Где-то там, на краю, где ещё не начинается настоящая Тьма, в подземных пристанищах зла о ней знают очень хорошо, она сама говорила, что часто бывает там, хотя туда чертовски трудно добраться. Оставалось только найти это место. И я изначально понимал, что надежды у меня почти нет. А если я не пойду туда, её совсем не будет. Надо действовать, разве я как преданный служитель не должен искать своего господина! Её слова сбылись. Я принял решение. Кто там живёт, я не представляю, но я готов был даже на общение с ними.
- Я не понимаю – ради чего?!!
- Ты свободна, поэтому не понимаешь. Да, конечно, решение было опасным. И, если честно, я очень скоро пожалел об этом; я был уверен, что никогда больше не вернусь оттуда. И это был истинный ад. Но ты же видишь – я здесь, я жив, и я всё-таки теперь знаю о ней больше, чем раньше.
- И ты продолжаешь свои поиски?
- Да. Но теперь мне всё равно, что с ней и где она.
- Как же могло получиться, что столь ценное перестало иметь для тебя значение?
- Всё, что было раньше, уже перестало иметь значение.
- Но она может вернуться и напомнить тебе о нём. Если это та, о ком я думаю, то здесь она вполне может появиться, она здесь уже однажды была.
- Ну что же, я буду ждать её. Я думаю, мы поговорим по-новому.
Иродиада что-то хотела ответить на это, но промолчала. Было видно, что она считает мои слова опрометчивыми и неосторожными. Я представлялся ей отступником-самоубийцей, а Нофрет была моей инквизицией.
Уходя, певица сказала мне:
- Увидимся, Генрих. Ты очень сложное существо, я не понимаю тебя. Но, надеюсь, ты знаешь, что делаешь, и у тебя всё получится. Хотя я не могу тебя понять.

Глава 24
День выдался ясным и солнечным, но к вечеру разыгралась сильная гроза. Сначала тяжёлый плотный воздух был словно наэлектризован и наполнен тревогой: закат сочился окровавленным золотом из-за наползающих с севера величественных грозовых облаков цвета воронёной стали, запятнанных воспалённым свечением. Затем над землёй пронёсся порыв сильного ветра, пахнущего водой и пылью, издалека почти непрерывно доносились глухие и неясные раскаты грома, медленно приближаясь и приобретая всё большую отчётливость. Последний мрачный луч страшного заката погас, затянувшись тяжёлыми, тёмными, низкими тучами. Воздух то и дело прошивался разрядами молний, и всё вокруг озарялось широкими вспышками. Мне нравилась гроза. Я наблюдал за надвигающейся стихией из распахнутого окна в комнате Ференца.
Ференц был занят работой – он делал углём на стене зарисовки человеческого скелета, пытаясь воспроизвести точное расположение костей. Анатомия увлекала его не меньше химии. На столе, с которого были убраны все стеклянные приборы, лежал собранный, скреплённый и отшлифованный скелет собаки.
За окном хлынул дождь. Дикая грозовая стихия напоминала мне что-то древнее, дочеловеческое, таящее таинство зарождения первой жизни. Возможно, это чувство было навеяно странными рассуждениями Ференца и Иродиады о великих стихийных первоисточниках Вселенной. Как-то Иродиада прочитала нам стих про Океан:

Я – зрачки распахнутых глаз,
Я – молчащий голос Вселенной!
К небесам, не боясь упасть
На клочки серебристой пены;

В первобытно зовущий вниз
Океан в конвульсивной дрожи,
Где срываются крики птиц
В мрачный холод гранитных подножий.

Он – как древний и дикий зверь,
Пляски смерти – его добыча.
Он взметает в пространства сфер
Долгий гром боевого клича.

Синева высоко вверху,
Где трепещущие светила.
Слышишь, вниз уплывает звук,
К самым первым истокам мира…

И свинцовые крылья тьмы
Разрывают седые тучи,
Вовлекаясь броском волны
В дикий хаос огней плавучих.

И поднявшийся из глубин
В вихре бури и вое ветра
Ждёт сгустившийся мрак вершин,
В спящих скалах укрывшийся где-то.

Иродиада сказала, что она никогда не видела океан, но это не имеет значения, ибо каждый человек хранит его внутри своей памяти, даже не зная об этом. Я не понимаю, что она имела в виду.
-
Дождь за окном усилился, вспышки молнии стали ярче, раскаты грома – увереннее и продолжительнее. Я прикрыл окно и повернулся к рисунку, начерченному углём на стене.
- Это и есть скелет человека? Это то, что у меня внутри? – спросил я, разглядывая его.
- Посмотри, как прекрасны и гармоничны пропорции! Какой точный расчёт, предназначенный для правильных движений, для распределения нагрузки, – Ференц объяснял спокойно, понятно и с явным вдохновением. – Какое совершенство во всех этих линиях! Редкое воображение может создать подобную соразмерность. Я, конечно, рисую по памяти, но, думаю, я вскоре соберу полный скелет человека. Обрати внимание: он отличается от скелета собаки только соотношением, формой и размером составляющих его частей, что определяется в свою очередь образом жизни и привычками. Основные же черты одни и те же. И после этого ещё утверждают, что человек – не скотина!
«Надо же, мы, оказывается, совершенно одинаковые – просто чертовщина», - с удивлением отметил я про себя.
Дверь с шумом распахнулась, на пороге появился Менестрель, а за ним Феликс. С их одежды и волос ручьями стекала вода, вид у них был неспокойный. Менестрель, прислонившись к косяку двери, окинул помещение растерянным взглядом и мрачно сказал:
- Старинная баллада завершилась. Алисия покончила с собой.
Я был довольно сильно удивлён, это было слишком неожиданно.
- Алисия убила себя?
- И я догадываюсь, как, - произнёс Ференц.
- Встретила восход солнца на стене замка, - сказал Феликс, как всегда, задумчивый, занятый больше своими мыслями, чем происходящими вокруг событиями.
- Это так непонятно. Почему она вдруг решила?.. – Менестрель ни у кого не спрашивал, просто размышлял вслух.
- Из-за меня, - сказал Ференц. – Я подбил её на самоубийство.
- Зачем, Ференц? – взгляд Менестреля стал ещё более растерянным.
- Уж конечно не для того, чтобы потом сказать: я убил принцессу Алисию!
- Я знаю, что не для этого. Но для чего?
- Она послала за мной, чтобы предложить сделку. После последней охоты ей опять ничего не досталось: Стая никого не брала в плен, всех добили. Марко Влах в ответ на её жалобы предпочёл откупиться захваченным имуществом и забыть об этом. Алисия пыталась договориться со мной, чтобы я лично (конечно, с выгодными для себя условиями) подыскивал для неё подходящие жертвы. И тогда я ответил ей, как считал нужным. Мне нельзя предлагать такие вещи. Я сказал, что считаю всё это слишком мелким и бессмысленным для себя. Я стал излагать ей свои мысли о её образе жизни. Я сказал, что её существование вызывает даже не жалость, а только презрение, что оно, подобно тлеющему огню под дождём, способно только погаснуть, но не разгореться снова, как бы ни старалась она его поддерживать. Я ей сказал, что цепляться за такую жизнь, бояться её потерять – недостойно не только мужчины, но и женщины, как она. Я спросил: что заставляет тебя поддерживать своё подобие существования – какой-то долг? Месть? Цель? Счастье? Миссия? Нет, только бессмысленная, животная обязанность существовать – хотя бы так, в окружении сплошного мрака, боли и бессилия. Я спросил Алисию: разве она чувствует что-нибудь, кроме этого, разве весь её разум не заполнен только одним – ожиданием облегчения физических страданий? О, какая высокая цель! И ради этого стоит убивать?.. Продлевать это, чтобы ждать, что когда-нибудь это закончится? Вряд ли это можно назвать жизнью. Суровая правда жизни отметает всё слабое на своём пути, и Алисия всё ещё жива только потому, что те, от кого она полностью зависит, кое-как защищают её от смерти. Она - труп, в котором всё ещё задержалось сознание, да и то слабое и затуманенное физическим разрушением. Кто она – женщина? Бред, что осталось от той женщины, которую считали красивой? Принцесса? Какой абсурд, где теперь её власть? Её слова слушаются только по привычке или из жалости. Она не гнушается подачками Стаи, она на всё готова – и только ради одного: продлить своё беспомощное состояние. Так что же осталось от принцессы Алисии? Личность? Какой личностью может быть существо, которое ощущает только три вещи – страдание, беспомощность и вкус крови; существо, в котором сознательная жизнь едва держится? Вот примерно это я и сказал Алисии. Я отлично понимал, чем для неё были мои слова, ведь она и сама не раз об этом думала. Я с таким же успехом мог бы водить раскалённым лезвием по её лицу. Кто-то скажет, что я излишне бессердечен? Я погубил её? Я спас её. Заодно и всех ее будущих жертв. Я ей помог разрушить эту тупую покорность судьбе, эта покорность порочна, я дал ей силы сделать выбор: либо изменить свою жизнь, либо оборвать всё. И то, и другое сделало бы её свободней. И то и другое достойней, чем её бессмысленное состояние.
- Теперь она свободна, - сказал Менестрель. – Ты демон-искуситель, Ференц. Ты толкнул её на перекрёсток, и она выбрала более лёгкий для себя путь. Почему она раньше не сделала этого?
- Много причин удлиняет страдания: надежда, страх, долг, привычка… Я не открыл ей истину, я ее озвучил.
- Что теперь останется её верным слугам – разбежаться по окрестностям и досаждать нам своим присутствием?
- Думаю, Стая перебьёт их, да, Феликс?
Феликс поднял опущенный, спокойный, меланхоличный взгляд.
- Да, мы всех перебьём, - просто, без тени оправдания сказал он.
Менестрель прошёлся по комнате, бросил на скамью мокрый плащ, сел к огню.
- Фу, что это за тварь лежит у тебя на столе? – спросил он, с любопытством разглядывая скелет большой собаки. – Откуда ты принёс эту скотину?
- Эта скотина служит науке после своей смерти, как служила, может быть, своему хозяину при жизни. Я не брезгливое существо. Знания не бывают грязными, истина всегда чиста, в правде нет порока. Все эти свойства навязывают люди в своих целях, - Ференц свёл разговор к своей любимой теме. – Христианский идеал: слепой человек, держащийся за руку ангела, который поведёт его, куда захочет. Послушное орудие, рабочая сила, которой даже знать не нужно, какую работу она выполняет, достаточно знать правила. Но ведь ведут их совсем не ангелы. Наука поставлена в один ряд со смертными грехами. Сколько Бэкон сидел в тюрьме? Бог, воплощённый в церкви, боится Человека Познающего. Человек Познающий может стать его конкурентом, он может поколебать его диктатуру. Люди давно забыли, как раньше придумывали себе богов, воплощали в них стихии и законы природы, чтобы они помогали им выживать и процветать. Сейчас не боги существуют для людей, а люди - для Бога. И все служат Богу из боязни быть наказанными, больше всего люди боятся ослушаться, оказаться в немилости, выйти из божественной воли.
- Зато послушным обещано великое благо, - заметил я.
- О да! Если ты хороший христианин, значит, ты продал душу Богу за обещание вечного блаженства.
- Ты хочешь сказать, что Бог покупает обещаниями покорность верующих?
- Не забывай, Генрих, что для меня бог – обобщённая идея, а не реальное существо. Был бы он реален, он сам бы ужаснулся. Но если мы условились называть это учение, это мировоззрение и эти сложившиеся у людей отношения коротким словом «бог», то я говорю: верующие не служат ему бескорыстно. Где вы видели христианина, который согласился бы страдать за веру, если Бог ему скажет, что никакого рая нет? Религия действует по правилам кнута и пряника. Малейшее отклонение – и ты уже не годен. Потому что посмел искать что-то там свое. Но если ты будешь беспрекословно подчиняться всему, что скажут, – ты будешь вознагражден. Разве дух страдающего христианина не поддерживается одной единственной мыслью: его страдания будут хорошо вознаграждены. И чем они страшнее, тем лучше будет награда. Вся жизнь сводится к тому, что люди зарабатывают себе на рай. Игрища в испытания и воздаяние – спасибо, но это не моё.
- Ференц, тебе никогда не приходила в голову мысль написать антирелигиозный трактат и отослать инквизиторам? Пусть побесятся, - сказал Менестрель. – Пускай попробуют отправить тебя на костёр.
- Идея отправить меня на костёр довольно недурна, - ответил Ференц. – Инквизиторы, наверное, были бы от меня в восторге. Хотя мы предпочитаем общаться друг с другом не столь тесно. Я бы и сам хотел посмотреть, каким образом они будут пытаться отправить меня в свои застенки. Но я боюсь, что вместо меня на костёр отправится множество случайных, непричастных к этому людей, как это часто бывает. Вести туда за собой – тоже не моё. Поэтому мой трактат никогда не будет написан.

Глава 25
Всю ночь окрестности замка оглашались предсмертными криками. Стая учинила кровавую расправу над свитой погибшей принцессы Алисии. Большинство из её слуг, почувствовав близкую беду, разбежались в ближайшие леса, где охотники их нагоняли и с увлечением приканчивали, как затравленных зверей. Тех, кто предпочёл затаиться в замке, нашли быстро. Я видел эту жестокую забаву из своего окна. Я никогда не был праведником, насилие и кровь всегда меня немного завораживали. Нофрет постоянно пыталась разбудить в моей душе эти влечения, вытащить их на поверхность, сделать их моей сущностью. Но именно это и заставило меня воспротивиться ей. Я не хотел превращаться в слепой сгусток её воспалённых желаний. Сейчас порочная притягательность убийства заставляла меня смотреть из окна, как охотники бесчинствуют на ярко освещённом факелами дворе замка. При всей их любви к чужой боли, для них убийство не было бессмысленным насилием. Кровь – священная жидкость, убийство – священный ритуал, часть мрачного культа, дающего убийцам жизнь. Это их оправдывает?.. Вряд ли кто-то из них сам искал себе оправдания, никто из них в нём не нуждался.
Несколько связанных слуг из числа свиты принцессы Алисии с тупым ужасом, рождённым обречённостью, смотрели, как один из охотников вскрывает вены их товарищу… Они уже много раз видели это раньше, а некоторые из них неоднократно это делали сами с другими людьми, когда была жива принцесса Алисия. Теперь они стояли и смотрели. У кого-то началась истерика.
Никакого сострадания к жертвам я в себе не заметил, и это меня даже разочаровало. Не заметил я и презрения к их убийцам, которые с явным вдохновением, не торопясь, издевались над ними, пользуясь их полной беззащитностью. Ничего другого эти ничтожества и не заслуживали, самое лучшее, что можно было сделать – это прикончить их.
Оставшихся в живых увели (им всё равно недолго осталось ждать своей очереди), убитых убрали, потерявших сознание добили. Охотников больше увлекала погоня за теми, кто успел сбежать в ближайшие леса в надежде спастись. Стая собиралась за стенами замка, многие из них уже давно отправились охотиться в одиночку. Все были охвачены новым развлечением.
В окрестностях было неспокойно.
Интересно, что я чувствовал бы, находясь среди них? А среди тех, кто сейчас в смертельном страхе бежал сквозь ночное пространство? Но я уже не знаю, что такое смертельный страх. А приближение смерти скорее заставит меня повернуться к ней лицом, чем бежать от неё. Я хотел бы видеть свою смерть, видеть глаза своего убийцы, я хочу знать, что убьёт меня. Я поймал себя на мысли, что рассуждаю о смерти, как будто она доступна для меня, как для обычного человека. А ведь Великие Лабиринты Тьмы доказали обратное: я мог призывать смерть долгие сотни часов, зная, что ничего не изменится. Ощущение бессмертия было слишком странным и неестественным. Теперь это, кажется, перестало иметь для меня значение. Бессмертия всё равно не существует. Я не верю в него. В итоге всё заканчивается смертью, другого выхода нет и быть не может.
Когда на востоке показалось голубоватое свечение, предвещающее рассвет, я вышел из замка, вышел за мрачные молчаливые стены навстречу холодному ветру, приходящему из синей дали. Трава под ногами была мокрой, она так и не просохла после вчерашней грозы. Небо уже почти освободилось от последних клочков облаков, оно было высоким и чистым. У горизонта догорала луна цвета тусклого серебра. Здесь в каждом движении воздуха чувствовалась свобода.
В лесу всё ещё лежали глубокие ночные тени, хотя небо уже стало совсем светлым. С деревьев падали капли воды, в тишине было слышно, как они стучат по листьям. Здесь ночью была охота. Сейчас это место казалось тихим, и ничто не напоминало об этой ночной расправе. Всё вокруг было сонным, отрешённым, погружённым в таинственное молчание.
Я сбавил шаг. Моё внимание привлекла тёмная фигура человека, стоящего на коленях на дне оврага. Первой моей мыслью было пройти мимо, но потом я всё же повернул к нему. Подойдя ближе, я увидел, что это один из охотников, Думитру. Рядом с ним на земле лежало распростёртое тело убитой им жертвы, кое-как полуприкрытое тёмным плащом.
С первого взгляда создавалось впечатление, что Думитру очень серьёзно ранен: он не падал окончательно только потому, что обеими руками держался за меч, воткнутый в землю, его одежда была перепачкана кровью, ворот рубахи разорван.
Я спустился к нему, но он даже не повернул головы в мою сторону, оставаясь безучастным и равнодушным, как будто меня здесь не было.
- Думитру, ты ранен?
Он отрицательно покачал головой и с трудом поднял на меня взгляд, пристальный и в то же время ничего вокруг не замечающий. На лице у него были написаны боль и отвращение.
- Ты точно не ранен, Думитру? – спросил я, указывая на кровь.
- Это не моя кровь, - он попытался откинуть с лица спутанные волосы, и я заметил, что рука его сильно дрожит.
- Мне просто плохо, Генрих, но это не должно… иметь значения. Не обращай внимания на меня!
Он попытался встать, опираясь на меч. Я помог ему.
- Ты можешь идти?
- Да! – но, едва сделав первый шаг, он снова упал на колени. – О, чёрт возьми. Нет.
Мне казалось, что весь мир плывёт перед глазами Думитру, как у человека на грани лихорадочного бреда. Его взгляд становился всё более отсутствующим. Я опустился рядом с ним.
- Ну, так что с тобой?
Думитру стоял на коленях, отвернувшись от меня, и я долго смотрел на него, прежде чем он ответил на мой вопрос.
- Я ненавижу кровь! – с отвращением произнёс он, медленно поворачиваясь ко мне.
- Что я слышу, охотник из Стаи говорит о своей ненависти к крови? – я невольно заимствовал привычку Ференца выражать в голосе горькую усмешку.
- Если бы ты знал, что я чувствую сейчас… Это невозможно, я сам это понимаю. Но я ненавижу кровь. Меня тошнит от одного этого запаха, я не могу видеть, как она течёт из раны, я не переношу её вкуса, меня начинает мутить от одной мысли об этом. Мне просто становится страшно, когда я думаю, что… И – я не могу без неё, Генрих. Я схожу с ума, когда думаю, что должен зависеть от этого. Это источник жизни для меня, хотя и умереть я не могу тоже.
Думитру говорил, не глядя на меня. Теперь же он посмотрел мне в глаза, с трудом удерживаясь от того, чтобы не отвести взгляд в сторону. Откровенность давалась ему тяжело.
- Знал ли ты такую страшную зависимость, Генрих?
- …да, я знаю, что такое подчиняться тому, что ты ненавидишь, не просто ненавидишь – не переносишь, не можешь принять для себя. Жить, зная, что никогда не сумеешь оборвать это. Кошмар преследует тебя всю жизнь, но если ты откажешься от него, начнётся новый, и это будет в тысячу раз хуже. Порочный круг, прекратить это невозможно. Когда я продал душу, Думитру, тогда я понял, что это такое. Но тебе, по-моему, ещё хуже, чем было тогда мне…
- Не знаю, не берусь судить об этом. За то, что происходит со мной сейчас, я должен был бы проклинать Марко Влаха, если бы мог его проклинать. Он вернул меня из смерти. Господи, это было очень давно. Мы сражались вместе, на Марице. Я не знал, кто он на самом деле, но он был для нас пророком нашей победы. В том бою я был убит…, не просто убит, мой труп был сильно изрублен. Шрам на лице – это мелочь. Я не знаю, какими путями Марко вернул меня к жизни, с помощью каких дьявольских сил и страшных обрядов он это сделал. Он никому не выдаст тайны. Так я перестал быть человеком. Я ничем не отличаюсь от этих охотников, кроме того, что они людьми никогда не были. Марко говорил, что такие воины, как я, должны продолжать сражаться, а не валяться в могиле. И я сражался дальше. Турки нас боялись больше, чем дьявола…. Вокруг нас витал дух смерти и лилась кровь врагов, и это было прекрасно! Но всё закончилось. Я не знаю, что случилось, и в чём причина, но я чувствую себя проклятым. Я больше не воин. Чего теперь стоит моя жизнь?
- Неужели нельзя ничего сделать, и тебе ничто не поможет?
- Я не знаю. Но я не сдамся никогда. Я хочу жить, полноценно и достойно, понимаешь? Я хочу вернуться к оружию. Я готов к тому, что будет хуже, чем сейчас, это не заставит меня смириться. Вставай, пойдём отсюда.
Мы кое-как добрались до замка. Думитру больше мне ничего не говорил, он был сосредоточен на своих внутренних ощущениях. Я догадывался, чего ему стоит держаться с достоинством, не жалуясь и не прося поддержки. Я был восхищён его выдержкой.
-
Войдя во двор замка, мы неожиданно встретили Ференца, причём, увидев его, я был несколько удивлён. Ференц стоял у стены, спокойно и неторопливо перевязывая рану на своём левом предплечье лоскутами от собственной рубашки. На земле у его ног в неестественной позе лежало тело прислужницы принцессы Алисии – это была та самая старая серая ворона, которая вызывала у меня такое презрение. Здесь же на земле был брошен нож.
Увидев нас, Ференц сказал, как бы объясняя представившуюся нам картину:
- Она напала на меня сзади – пришлось убить её.

Глава 26
Впервые мне хотелось выть на луну, как будто я раненое животное. Многие в стенах этого замка так и делали. Ночами вой постоянно блуждал по округе: иногда одинокий, иногда нет, иногда мрачный и торжественный, иногда до такой степени печальный, что сердце разрывалось от боли и возникало безумное желание убить себя, чтобы только прервать поток собственных чувств, хлынувших, как из открытой раны. Особенно часто вой был слышен из вампирского крыла, где, по-моему, постоянно блуждали таинственные ночные твари, привлечённые из мрака в поисках остатков от добычи Стаи. При желании о них можно было спросить у Ференца, он много знал о ночных животных, даже о самых загадочных из них.
Яркая, идущая на убыль луна одиноко висела над чёрной землёй, как символ смерти и забвения или как клеймо, оставляющее незаживающий шрам. Луне нужна была молитва – вой дикого зверя. Если бы я мог превратить крик в песню, как Менестрель! Он однажды сказал мне, что, если бы не мог петь, ему пришлось бы разорвать руками собственное горло. Он не объяснил, почему сказал это, но я, кажется, начинаю его понимать. Может быть, броситься вниз с высокой башни, где я стою, вбирая серебряное лунное свечение?
Я обернулся, услышав шаги. На башню поднялся благородный Феликс, как обычно, погружённый в меланхолию, пристально-утончённо одетый и немного скучающий. Но по его глазам было видно – сегодня он чем-то доволен.
- Отсюда лучше всего видно ночное пространство, это великолепно, - сказал он после того, как мы поздоровались.
- Сегодня произошло что-то хорошее? Ты, кажется, в прекрасном расположении духа, - заметил я.
- Не знаю. Кое-что хорошее, конечно, произошло. Нам досталось имущество принцессы Алисии. Из её свиты не осталось никого, кто мог бы нам помешать разделить всё между собой. Да, впрочем, это не важно, у Алисии всё равно нет ни одного наследника.
- И вампиры решили вступить в наследство на правах сильнейших?
- Генрих, я не люблю слова «вампир». Я что, так мало похож на человека? От этого слова слишком веет могилами и даже – Склепами… Но не обращай внимания. На самом деле – какая разница, как тебя называют? Итак, мы готовы разделить имущество Алисии… между всеми, кто здесь живёт. Включая тебя.
- Меня??? Бог мой, зачем мне вещи мёртвой тёмной принцессы?
- Не суди так резко – есть очень занятные штуки. Во-первых, у неё много драгоценностей. Очень много и очень красивых.
- Ты же видишь, я аскет.
- Да, но красота тебе не чужда, иначе ты не стоял бы сейчас здесь и не смотрел бы на сияние луны. Алисия себя украшала. Но многие украшения ей не были к лицу (ещё бы – они остались от рыжей Хильды). Знаешь, мы спустились в её подвалы. Там много трупов… Это всё её жертвы, после смерти их так и оставляли. Я не понимаю, как они после такой гибели не встали для возмездия. Обычно ненависть побеждает смерть. Лучше всего сжигать тела – нечему будет воскресать, - Феликс вернулся к вопросу об имуществе принцессы. – В покоях Алисии на стенах висят картины. Не знаю, кто их писал, но они сказочно хороши. Лучшее, что я где-либо видел, включая дворцы Византии. Интересно, зачем они ей были нужны, она всё равно не могла их видеть, а слуги, эти ничтожества, вряд ли их оценили бы. Нищета и роскошь. Одновременно.
Я спросил, чтобы что-то спросить:
- И что же изображено у Алисии на стенах?
- В основном её собственная персона. И ещё какие-то люди. Есть даже Хильда, но эта картина перечёркнута чем-то острым и поэтому испорчена.
- Ну, этого следовало ожидать. Мог бы я посмотреть на них?..
- Да, конечно. Пойдём, если хочешь, сейчас.
Я согласился. Мне было интересно увидеть лицо Алисии, ещё не обезображенное местью её сестры, увидеть покои, в которых протекала медленная и убийственно однообразная жизнь слепого существа. Я пошёл просто из любопытства.
Мы спустились, пересекли внутренний двор и оказались в левом крыле замка, во владениях Стаи. Там было оживлённо.
Первый, кого мы встретили, был Александр, который гордо и стремительно прошёл мимо нас, оставляя после себя волну воздуха, взметённого ярко-алым плащом. На Феликса он едва обратил внимание, а меня искренне не заметил – я был для него чем-то вроде пустого места.
В свете факелов мелькали силуэты. В стороне, прислонившись к стене, стоял крайне мрачный Думитру, изредка бросая проходящим мимо короткие слова. Увидев нас, он обратился к Феликсу:
- Господин Феликс, не заглянешь ли ты в подвалы, чтобы проверить, насколько там уже навели порядок?
- Могу проверить, если тебя так волнует это, - Феликс был немного раздосадован. – Но, честно говоря, Думитру, ты мог бы сам найти время спуститься туда и увидеть всё своими глазами.
- Я никогда не найду время, чтобы спуститься туда!
 Думитру произнёс это слишком резко и жёстко. Но, несмотря на это, я с удивлением заметил промелькнувшее в его глазах выражение боли и отчаяния.
- Ничего не поделаешь, - сказал мне Феликс, не обративший внимания ни на голос Думитру, ни на его взгляд. – Нужно пойти и посмотреть. Кто-то же должен это сделать.
Когда Феликс распахнул дверь, ведущую в подвалы, принадлежащие Алисии, я сразу понял, что Думитру никогда не спустится туда. В открытую дверь из ярко освещённой глубины подвалов на меня хлынула, едва не сбив с ног, густая тяжёлая волна тошнотворного и тягучего запаха крови, заглушающая даже мерзкий смрад разложения. Я почувствовал, что к моему горлу подступает липкий сгусток отвращения, и я не могу сделать следующий вдох, я просто не могу вдохнуть в себя ЭТО. Нет, Думитру никогда не войдёт сюда.
Я остановился на пороге.
- Ты опасаешься спуститься туда? Не думал, что тебя это напугает, - зрачки в зелёных глазах Феликса были расширены.
- Нет. Извини, Феликс, но меня просто тошнит от этого запаха, вот и всё, - честно признался я.
Он усмехнулся:
- Тогда подожди меня здесь.
Я видел, что он почти зачарован, хотя всячески пытается выглядеть спокойным и равнодушным. То, что поднималось из глубин залитого светом подземелья, действовало на него опьяняюще. Я остался у распахнутой двери, но быстро взял себя в руки и, осторожно вдыхая застоявшийся воздух, спустился вниз на несколько ступеней. Здесь даже стены пропитаны смертью, а воздух кажется густым и багровым. Господи, ведь здесь были живые люди. Не преступники, не герои, не святые. Они были просто случайными жертвами. И кто знает, как долго они умирали, находясь в этих стенах?
Снизу слабо доносились движения, голоса и удаляющиеся шаги Феликса. Я вернулся наверх, на свежий воздух. В стороне, у стены всё так же стоял Думитру и смотрел куда-то в темноту дикими глазами одинокого зверя. Он нарочно не замечал меня.
Феликс вернулся быстро. Его выдавали только отсутствующий взгляд и лёгкая эйфорическая полуулыбка, в остальном он был всё так же безупречно сдержан. Мы прошли в разорённые покои Алисии. Всё имущество принцессы было собрано в одну кучу, картины – аккуратно поставлены у стены. С первой же из них на меня смотрела Алисия ещё не выжженными солнцем большими голубыми глазами. Привлекательная женщина. И сама картина просто удивительная – такая живая, как будто реальность, выхваченная из потока времени. Я ничего не понимаю в живописи, не увлекаюсь искусством, но эти работы произвели на меня сильное впечатление. Алисия на всех своих портретах выглядела одинаково бесстрастно и гордо, менялся только её наряд. Она была изображена то в воздушном белом покрывале, то в торжественном алом бархате, то вся убранная золотом, то одетая как для охоты. Я нашёл и портрет Хильды. Феликс выразился весьма скромно, когда сказал, что он «перечёркнут чем-то острым». Эта картина была исцарапана и изрезана настолько, что я мог только приблизительно понять, какой она должна быть. Хильда показалась мне более живой и очаровательной, чем Алисия, хотя и похожей на неё. Наверное, она была по-детски беспечной. Даже простое тёмно-зелёное платье не придавало ей строгости и сдержанности.
Кто были те мужчины и женщины, изображённые на нескольких других картинах, мне было неизвестно. Но девушку с последнего небольшого портрета я узнал, несмотря на то, что узнать её было трудно. Эта хрупкая тонкая блондинка в чёрном, с волосами, гладко убранными под обруч, с лёгкой улыбкой и выразительными, до странности тёмными глазами была никто иная, как Нофрет.
Я резко обернулся к Феликсу, который безучастно прогуливался между награбленным имуществом принцессы Алисии:
- Кто эта женщина? – мой голос пронёсся по пустому помещению.
Он удивлённо посмотрел на меня:
- А зачем тебе эта женщина?
- Она мне… понравилась.
- Ты вряд ли узнал бы её сейчас, - произнёс Феликс.
- Вот как? Ты с ней знаком?
- Нет. Но она очень знаменита и благородна. Она занимается науками, но довольно странными науками, я бы сказал – инфернальными.
- Алисия имеет к ней какое-то отношение?
- Вероятно, никакого. Я не знаю, Генрих. Я видел эту женщину здесь только раз и мог бы не узнать на портрете. Даже если бы ты её встретил, вряд ли из этого что-то может получиться, она совершенно не твоего круга. Но, если хочешь, забери эту картину себе.
- Я её, пожалуй, заберу… потом когда-нибудь.
Я не знал, не мог представить, как мне относиться к этому портрету.
Оставаться здесь дальше не имело смысла. Меня больше не интересовали покои Алисии – мне хватило её подвалов.
Я возвращался к себе и снова думал о Нофрет. Похоже, её прошлое проясняется? Может быть, мне не стоит знать о нём? Но я твёрдо решил, что если Нофрет снова появится в моей жизни, она больше не будет для меня страшной загадкой, существом ниоткуда, неизвестной силой, таинственной Чужой Волей, даже несмотря на то, что она сильнее меня и даже если печать нашего союза никогда не сможет быть сломана. Ей придётся либо уничтожить меня, либо сотрудничать со мной, ибо её слепым орудием я больше никогда не буду.
Я решил задать несколько вопросов Менестрелю, поэтому заглянул к нему. Я застал его разбитым, измученным и вымотанным – может быть, внешними обстоятельствами, а может быть, собственным творчеством.
- Сегодня была делёжка, ты знаешь? – тихо сказал Менестрель, не поднимая глаз.
- Знаю.
- Я спускался в подвалы, - продолжал он после молчания. – Генрих, там находятся трупы людей, скованных цепями. Я никогда не думал об этом, Генрих, но ведь это было рядом с нами, и я это знал. Они умирали, пока здесь, наверху шла наша жизнь. Господи, это же истинная преисподняя. И всё это принадлежало Алисии. Я даже не могу представить себя на месте этих людей.
- Странные мысли. Ты по одной своей природе не должен быть на их месте.
- Мы все можем оказаться на месте обречённых. Мне достаточно было просто видеть это: я стоял на скользких ступенях, покрытых тёмными пятнами, и вдыхал чужую смерть и чужую боль, в которые превратился воздух в этом помещении. Почему я никогда об этом не думал??? Ты представляешь себе, как медленно, до безумия медленно, течёт там время? О да, ТЫ знаешь это!.. – он посмотрел на меня почти со страхом.
Странно, я не думал, что Менестрелю свойственна столь болезненная впечатлительность. Он видел в жизни такие вещи, что должен был бы ко всему привыкнуть и смириться. Но в этом и заключалась его сущность – весь этот мир он пропускал через собственные чувства.
Чтобы направить разговор в другое русло, я задал волнующий меня вопрос:
- Скажи, Менестрель, Нофрет как-то связана с Алисией?
- Нофрет – с Алисией? Нет… Я не знаю.
- У Алисии находился портрет, изображающий Нофрет, Нофрет в ранней молодости.
- Ах, вон оно что! Тогда знаю. Алисия, может быть, не была с ней знакома. Её хорошо знал живописец, который работал для принцессы, он писал Нофрет очень часто, даже чаще, чем саму Алисию. Так никто не умеет писать людей. Это удивляет больше, чем фрески Джотто и Анджелико и совсем не похоже на итальянцев наподобие Пизанелло. До него никто так не писал, но после него – будут. Я не знаю, когда и как этот потрясающий художник встретил Нофрет, я вообще мало что знаю об этом мастере. Он был влюблён в неё безумно. Что бы она ни совершала, какой бы она ни была, она была его идеалом. Он на всё был готов ради неё. Тогда она ещё заплетала волосы в косу, носила другое имя и изучала древних философов. А потом она резко пропала, и он всё бросил и последовал за ней. Какой она вернулась, ты и сам знаешь, такой её знают все. Дальше всё более понятно. Он страстно желал одного в этой жизни – быть рядом с ней. И она однажды согласилась на это. Она сказала, что он всегда будет с ней. Но при одном условии.
- Каком?
- Он должен был продать ей свою душу. О, он был готов подарить ей всего себя, он принял это условие с готовностью. И с тех пор он всегда и везде находится рядом с ней.
- Что же с ним теперь стало? Он и сейчас с ней? – спросил я.
- Ты видел её немых и безликих служителей в чёрных одеждах. Никто не знает, какие они, потому что они никогда не поднимают с лица опущенного капюшона. Он один из них. Он был первым.

Глава 27
Так значит, он был первым… Гениальный художник, преданный друг, самоотверженный спутник, верный слуга. Он – один из кошмарных бесчеловечных созданий, у которых нет даже имени и лица. Возможно, это его рука надевала на меня цепи – рука мастера, рука созидателя, творившего некогда такие прекрасные вещи. Один из многих одинаково безликих и одинаково преданных служителей силы Зла когда-то был этим человеком. А теперь: тот же чёрный капюшон, та же безмолвность, та же холодная готовность действовать по велению Чужой Воли – этого человека больше нет, есть мёртвое, бездушное орудие культа насилия. Я тоже должен был стать таким дьявольским орудием, бессознательной частью единого целого. Можно сказать, я им почти стал, мне осталось только облачиться в традиционную чёрную одежду, слишком навязчиво напоминающую мне монашескую рясу, и опустить на лицо капюшон. И тогда я тоже перестал бы существовать.
Он был первым. Он хотел всегда быть с ней рядом. И теперь он всегда с ней. Нет, не он, и даже не его подобие, и даже не его тень. Они все одинаковые, они перестают существовать отдельно от своего общего назначения, у них нет своих мыслей, чувств и желаний, у них есть только служение чужим идеям. И я тоже должен был раствориться без следа в этом служении. Почему до сих пор этого не произошло? Не потому что Нофрет исчезла из моей жизни. Я ещё помню, как сходил с ума в одиночестве и чем больше ждал её, тем меньше чувствовал себя самим собою. Чужая Воля действовала на меня даже на расстоянии. Но теперь она больше не действует. И если Нофрет вернётся, я не смогу подчиниться ей – ей придётся убить меня. Как написано в свитке: «Воля не подчиняется другой Воле. Воля побеждает или умирает». Сила Нофрет заключалась прежде всего в том, что она всё обо мне знала, как и о всех, кого превращала в своих служителей. Это ей позволяло каждый раз выбирать беспроигрышные способы. Я был перед ней, как вскрытое подопытное животное.
Я знаю о Нофрет предельно мало – и бесконечно много. Что я о ней знаю? Она – истинный демон, прирождённая инфернальная аристократка, воспитанная на идеалах тьмы. Такие существа с рождения приучены к власти. Она разносторонне образована и постоянно стремится к совершенству своих знаний. Нофрет – это прежде всего научный склад ума, а уже потом необыкновенно красивая внешность. Именно благодаря уму она добилась таких сказочных высот – могущества, известности и признания всего тёмного мира. Она идёт своим путём, она создала собственное учение, основываясь на философии зла, которую она до мелочей изучила и развила. Я был лишь вскользь посвящён в её учение: идеальное убийство, идеальный палач, насилие ради насилия, Чужая Воля. Как же нужно возненавидеть этот мир, чтобы утвердить свою власть в таких идеях? Я не знаю, что было у неё в прошлом. Я давно понял, что здесь почти никто не мог бы рассказать мне о Нофрет: то, что она скрывала, не просачивалось во внешний мир. Один раз она уже была здесь – когда встречалась с господином Эрмоаром. И тогда она была уже знаменита, уважаема и влиятельна. Но никому не известно, где она сейчас. Да и важно ли мне это теперь?
Только Ференц и Менестрель немного были знакомы с ней когда-то давно, но тоже почти ничего не могли сообщить. И всё же даже из этих обрывков я мог составить какие-то выводы. Где-то был тот момент, когда жизнь её переменилась. Умная, красивая, внимательная, склонная к интеллектуальному труду и наукам молодая женщина просто однажды перечеркнула свою жизнь, всё изменив. Но и после восхождения к вершинам успеха её прошлое, видимо, продолжает управлять её поступками. Нофрет мало интересовалась окружающей жизнью людей, политикой и современным миром – иначе она непременно смогла бы добиться величайшего влияния в этой области. Но это её не увлекало. Даже в Египте, судя по всему, она общалась не с людьми, а с древними культами, о которых я никакого понятия не имею. Единственное, что вдохновляло эту выдающуюся личность – неограниченная, абсолютная власть над другой личностью, полное уничтожение того, кто попал в эту адскую ловушку. Ференц говорил, что она мстительна…
Но ведь я видел, какой она была раньше – почему она так изменилась?! Мне надо увидеть её снова, посмотреть ей в глаза. У меня есть часть её прошлого – картина, оставленная великим мастером, которого больше не существует. Нужно забрать её из логова Стаи. Нельзя бросать ее там, где ее судьба затеряется в неизвестности!
Правда, сейчас, в середине дня, там нельзя никого найти, днём их владения кажутся ещё безжизненнее, чем остальной замок. Но попробовать можно.
-
Тишина, висящая над вампирскими владениями, казалась мёртвой и непробиваемой. Даже огромная жирная ворона, разгуливающая по двору, взлетела как-то беззвучно. Всё вымерло, надо приходить в сумерках, но в сумерках меня сюда совсем не тянет. На счастье, я всё же встретил одно живое существо – сурового, невесело настроенного охотника, приставленного для охраны и скрывающегося в тени дверей главного входа. Я с трудом вспомнил его имя.
- Господин Эмилий, не поможешь ли ты мне? – я изложил суть дела, стараясь не показаться совсем уж навязчивым занудой.
- В три часа дня! Господин Генрих, ты издеваешься?
- Не волнуйся, это не составит труда. Там уже стоит моё имя. Потом мне будет некогда.
Я почувствовал, что говорю дерзко. Ну и пусть. Можно подумать, все приличные вампиры с восходом солнца должны запирать свои двери и не пускать на порог малознакомых людей.
Все сомнения разрешил как нельзя более кстати появившийся Марко Влах, который с безупречно сдержанной гостеприимностью взялся меня проводить. Мы прошли тем же путём, каким я шёл вчера: через двор, мимо запертых подвалов, в покои Алисии.
- Прошу, - красивым широким движением Марко распахнул передо мной дверь.
Здесь витал резкий бальзамический запах, никогда не отпиравшиеся ставни на больших окнах были раскрыты для проветривания вечно погружённого во мрак помещения. Алисии не нужен был свет. Имущество принцессы было приведено в порядок и сложено в стороне. И снова у стены стоял ряд изображённых принцесс Алисий, неизвестных мужчин и женщин и печальная мечтательная Нофрет. Теперь я мог рассмотреть её портрет при свете дня, и он казался ещё прекраснее. Сочетание светлых серебристых цветов и глубоких теней создавало впечатление хрупкого очарования, изображение было окружено мягким свечением, делавшим его почти живым. Но с этой женщиной я никогда не был знаком. Я знал своенравную царицу с ледяной улыбкой, чёрными, как тьма открытой могилы глазами и сгустком ненависти вместо сердца. Теперь она стала ещё более красивой и уверенной в себе, но навсегда потеряла способность вызывать искреннюю любовь и сочувствие. Нет, конечно, Нофрет никогда не была ангелом, она изначально являлась носителем тёмных истин, но она была по-настоящему прекрасна. Нофрет, зачем же ты стала этим замкнутым, ненавидящим, разрушительным существом?
- Красивая девица, - заметил Марко Влах, прерывая мои мысли. – И написана как-то особенно красиво. Лучше, чем эти Алисии вместе взятые.
«Ещё бы, - подумал я, – ведь он писал ту, которая была ему дороже жизни. И которая стоила ему жизни».
Может быть, мне не нужно брать эту картину, но бросить её здесь было бы непростительно…
- Хотелось бы знать, она на самом деле такая… милая? – задумчиво продолжал Марко.
- Нет, - ответил я коротко.
Марко не стал меня ни о чём спрашивать. Он вообще не был навязчивым собеседником.
- Спасибо тебе, Марко.
- Да не стоит благодарности. Я надеюсь, ты ещё заглянешь сюда, когда мы всё окончательно разделим, господин Генрих?
- Там видно будет, - неопределённо сказал я.
- Тебя это, похоже, совсем не увлекает? Меня тоже, если честно. По мне, есть только три вида по-настоящему ценной добычи – кровь, золото и оружие, - вожак говорил со спокойной небрежной откровенностью. – Причём, если есть оружие, золото уже не нужно. Всё остальное можно легко достать…
- …с помощью оружия.
- Мы друг друга поняли.
При всём моём почтении к Марко, я был рад, что наша беседа не слишком затянулась. Я всегда чувствовал себя немного скованно, когда мне приходилось общаться с вожаком Стаи. Хотя я уже привык к сочетанию благородного великодушия и спокойной, ничем не прикрытой жестокости, свойственному этой необыкновенной личности.
Я обернул картину своим плащом и вышел из владений охотников.
Когда я проходил по двору, сзади меня окликнул тихий и нерешительный женский голос:
- Господин…
 Я обернулся, уже догадываясь, кто это. Это оказалась несчастная Беатрис. Она стояла, в крайнем смущении глядя на меня, не зная, как себя вести.
- Где мне можно найти господина Ференца? – она задала этот вопрос робко и неуверенно. Было заметно, что она охотнее промолчала бы, но ей было поздно менять уже принятое отчаянное решение обратиться ко мне.
- Нигде, - ответил я. – В ближайшие дни он очень занят.
Мой ответ прозвучал довольно жёстко, и я добавил более приветливым тоном, чтобы окончательно её не расстроить:
- Ему что-нибудь передать?
- Нет! – Беатрис неожиданно резко развернулась и пошла прочь.
Маленькая бездомная собачонка…
По дороге ей встретился Менестрель, она бессознательно дёрнулась в сторону и ускорила шаг. Надо же быть такой запуганной. Хотя, с другой стороны, ей здесь находиться действительно крайне небезопасно.
- Что она тебе сказала? – спросил Менестрель, приблизившись.
- Спросила, где Ференц.
- Ференц??? Зачем он ей?
- Да, видимо, не зачем.
- Да?.. Ты сказал, где он?
- Я сказал, что он занят.
- С ней он точно не стал бы разговаривать. Я боюсь, он в последнее время слишком увлечён своей химией. Ты знаешь, чем он сейчас занимается? Он изучает свойства тех веществ, которые использовал Эрмоар в своих опытах. Ференц ведь уничтожил останки той мерзости не полностью, кое-что он оставил для исследований. Он сначала установил состав этой дряни, её составляющие, а теперь изучает различные её свойства. Пропадает целыми днями.
- И что он намеревается делать дальше, повторить опыты?
- Надеюсь, что нет… Мне кажется, он просто хочет узнать суть, определить методику. Но использовать это в своих целях – это совсем не похоже на Ференца. Хотя, на сей раз, он слишком увлёкся.

Глава 28
У отступника Теофана никогда не было ни белоснежных крыльев за спиной, ни сияния вокруг головы, ни ослепительно прекрасных одеяний, ни огненного меча в руках. Он носил скромную тёмную одежду, и оружие его было простым, и жизнь его протекала в местах, которые трудно назвать райскими…
И всё же каждый, кто общался с ним хотя бы раз, знал, что он ангел, это было видно с первого взгляда. Как сказал однажды Менестрель, ангел – это, прежде всего, внутреннее состояние, и при этом не важно даже, тёмный ты или светлый, ты всё равно останешься ангелом.
В отличие от изгнанников, о которых рассказывал Менестрель – двух хрупких прекрасных созданий, которые так страшно были изломаны, а потом уничтожены жизнью, - Теофан ушёл из своей обители сам, не дожидаясь, пока на него обрушится гнев его собратьев. Говорили, что он был против догм, правил и моральных установок, принятых в той среде, где он жил. Говорили, что гордые высокие благородные создания, к которым он сам принадлежал, готовы были простить ему всё, даже его своеобразное толкование религии – но не его этические взгляды. Говорили, что впервые на него пало подозрение, когда он попытался спасти какое-то больное умирающее создание – просто из милосердия. Создание оказалось «выходцем из преисподней», к нему нельзя было проявлять милосердия, это знали все ангелы. Дальше было хуже – публичный спор с догматичным, авторитарным оратором, неким Посланником Солнца. После этого Теофан ушёл, зная, что больше ему там не место.
Теперь он жил, как хотел. Прежде всего, он был воином: благородным, безукоризненным воином-одиночкой, воплощением внутренней гармонии и душевной силы. Он предъявлял к себе раз и навсегда избранные нравственные требования, ставшие его идеалами и исповедовал эти идеалы, живя среди людей. Больше всего он ценил стремление к духовному и физическому совершенству и просвещению; на клинке его меча были вырезаны слова «Dignitas et sapientia», что значит «Достоинство и мудрость». Являясь хранителем знаний и мудрости, он нёс просвещение другим, считая это своим долгом.
Своим домом он избрал замок, скорбную обитель падших созданий, нашедших здесь приют. Но сам Теофан не был падшим созданием.
Здесь, в замке у него появилась ученица, самозабвенно разделяющая с ним любовь к красоте оружия – это была София, обаятельная и загадочная танцовщица. Все, кто видел Теофана и Софию вместе, говорили, что они – самая идеальная пара, которую только можно вообразить. Причём ни Теофан, ни София не могли себе представить, что между ними могут быть какие-то отношения, кроме дружбы.
София была в нашем тёмном царстве яркой вспышкой солнечного света. Её потрясающий, отточенный долгим опытом дар сочетался с природным очарованием и делал её образ сказочно притягательным. София всегда была прекрасна по-разному – но всегда оставалась собой. Каждый раз, когда я её видел, я заново открывал для себя, насколько она мила. У неё было много каких-то дорогих нарядов, которые все до одного шли ей и к которым она, похоже, относилась без излишнего увлечения. Гораздо чаще её можно было видеть в яркой вышитой одежде южной славянки, и тогда я начинал думать, что именно это и есть лучший её наряд, наиболее выражающий её сущность. Но в следующий раз, увидев её в каком-нибудь величественном тёмно-красном бархате, украшенном серебром, или в удобном пёстром платье, лоскутами разлетающимся вокруг её безупречной фигуры при каждом движении и презирающим малейшую добропорядочность, я думал то же самое, настолько это было идеально. Я думаю, если бы она жила не здесь, а среди людей, её рано или поздно объявили бы ведьмой…
Нет, я не увлёкся этой женщиной, мне просто нравилось наблюдать за ней, на красивых женщин всегда приятно смотреть. Впрочем, в Софии гораздо больше было обаяния, чем красоты.
Я помню, как однажды завёл с ней разговор, утром, как раз в тот день, когда встретил Бестию. София стояла посреди двора в одном из своих совершенно немыслимых «удобных» платьев (впрочем, здесь её за это осуждать было некому), в её руках под лучами солнца сверкал клинок.
Я спросил, почему её так привлекает оружие.
Она немного смутилась. Я заметил, что моё присутствие всегда её слегка смущает. Наверное, такое не слишком приятное впечатление я произвёл на неё ещё при первой встрече. Убрав меч, она ответила:
- Я совсем не склонна к оружию. Мне просто однажды пришлось взять его в руки, но добровольно я этого никогда не сделала бы. Там, где я жила раньше, на Болгарской земле, я видела много того, чего не хотела бы никогда видеть.
- Турецкое нашествие…
- О, это было такое страшное время… Я была одна и очень молода. А потом там появился Марко Влах, из Валахии. Мы тогда были вместе, а потом вместе пришли сюда. Кстати, Думитру оттуда же и пришёл с нами. Теперь, правда, у каждого из нас давно уже своя жизнь. Я бы ни за что больше никогда не взяла в руки не то что меч, а вообще что-нибудь напоминающее оружие! Но Теофан всё изменил, я открыла для себя совсем другую сущность оружия. Оно, оказывается, живёт своей жизнью; это живое существо. Я стала даже понимать Марко, который может найти общий язык с любым оружием, как будто со своим товарищем. Да он сам по себе – оружие. И всё же я не признаю бой, я ни в коем случае не воин, я танцовщица. А танцевала я всегда – это моё призвание!
Помню, что я что-то говорил о её искусстве, пытался высказать свои впечатления. Но я совсем не склонен к бурным выражениям чувств, особенно если учесть, что мне приходилось изъясняться на не родном моём языке.
-
С Теофаном я познакомился немного позже, недели через две. В этот день погода начинала портиться, по небу поползли почти сплошные серые облака, ближе к закату отливающие тусклым перламутром. Но ветер был ещё тёплым и приятным. Я спустился к источнику, находящемуся недалеко от замка, в лесу. Прозрачная холодная вода с неровным шипением струилась по камням, где-то неподалёку на сухих наваленных ветвях трещали сороки, солнце смутным пятном изредка просвечивало сквозь облака и клонилось к западу. Это было время суток, когда некоторые обитатели замка только начинали свой день. Но не все. Например, Стая единодушно предпочитала сумерки и ночь. Днём, как правило, на их территории царила мёртвая тишина, за исключением тех случаев, когда охотники были заняты чем-то важным. Но и тогда иные из них скорее согласились бы встретить гнев Марко Влаха, чем прогуляться под лучами солнца. Вожак относился к этим слабостям презрительно, но с достаточной долей понимания, хотя самого его подобные мелочи жизни совершенно не волновали. Свита принцессы Алисии (она ещё была жива тогда) вообще никогда не появлялась до захода солнца. Так же поступали и некоторые таинственные личности, стремящиеся с наступлением темноты незаметно выскользнуть за пределы замка и перед рассветом так же незаметно вернуться обратно, каждый в свой самый дальний и неприступный угол. Что касается меня, то моя жизнь никогда не отличалась последовательностью, а сейчас – тем более.
Обрывая мои мысли, среди деревьев мелькнуло белое платье, и через несколько минут я увидел перед собой Софию. Слегка подобрав рукой подол, она легко спустилась к источнику и подошла ко мне.
- Генрих… - она всегда не совсем уверенно произносила моё имя. Её лёгкое смущение заставило меня улыбнуться. Кто бы мог подумать, что эта женщина, которая столько всего видела в жизни, будет относиться ко мне настороженно, как ребёнок. Сколько ей лет? Двадцать семь – двадцать восемь? Может быть, чуть меньше? В любом случае она никак не может быть моложе меня, хотя и выглядит, как девушка.
- Ты знаешь, - продолжала София, взглянув на меня, – Тебя хочет видеть Теофан. Он очень хотел бы поговорить с тобой.
Мы вышли из леса на открытое пространство. Здесь гулял ветер, треплющий травы. Теофан ожидал нас, сидя на камнях, возвышающихся недалеко от Могилы Дракона. В стороне стояла стройная, поджарая золотисто-гнедая лошадь. Когда мы приблизились, Теофан встал нам навстречу, чтобы приветствовать нас.
Я мог бы написать, что от него исходило неземное вдохновение, что лучезарный взгляд его ясных, наполненных небесной чистотой глаз был светел и прекрасен, а черты одухотворённого лица хранили непостижимое выражение вечной мудрости и доброты. Но эти слова только опошляют образ Теофана. Они не выражают ровным счётом ничего. Этими восторженными, льстивыми, сладкими эпитетами нельзя передать сдержанное, строгое благородство и спокойную, ничем не подчёркнутую душевную силу. Эти слова пусты.
Итак, я стоял перед ангелом.
Никогда и ни при каких обстоятельствах на лице или в голосе Теофана не появлялось выражение высокомерия, превосходства или пренебрежения. Первое, что я увидел в его глазах – это интерес и участие.
Я предполагал, что он захочет спросить меня о моём господине (это, по-видимому, многих интересовало, хотя всегда замалчивалось) или о Лабиринтах Тьмы. Но он задал совсем другой вопрос:
- Что ты ищешь здесь для себя?
Глядя ему в глаза, я ответил неожиданно для самого себя:
- Истину.
- Многие спорят о том, что такое истина…
- Я не философ, чтобы судить об этом, - сказал я. – Я ищу свою истину, ту, которая станет основой для моей души, ту, которой я буду служить, ту, которая будет значить для меня всё. Она будет моим призванием.
- Разве ты не нашёл её в своей прошлой жизни?
- Я её там никогда не искал. Я продался не за истину. И мне мало этого, поэтому я не стану служить чужим идеалам. Зачем мне, например, быть пророком бессмысленного зла?
- А у нас здесь зло со смыслом?
- Я не знаю, о каком зле ты говоришь. Я говорю про зло, которое стало философией, целью жизни и руководством к действию. Я не нуждаюсь в нём. Думаю, я стою большего.
- Да, ты способен выбирать. Но ты уже выбрал, ты остался здесь. Ты видишь сам, сколько здесь крови, мрака и зла. Я снова говорю это слово, хотя ты понимаешь его по-другому, ты слишком резко разделяешь зло, освящённое какой-то целью, и зло как идеал. И всё-таки ты ищешь свою истину не где-нибудь, а в этой преисподней.
- Видимо, мне близка по духу эта «преисподняя», как ты выразился. Но и ты тоже здесь. Почему?
Теофан улыбнулся:
- Может быть, по той же причине, что и ты? Я встретил здесь достаточно людей (позволь назвать их этим Словом), которые сильно заинтересовали меня. Их судьбы сложны, как их души. Между нами много общего. И только одно различие: я ангел, а они – нет. Но этого различия хватило, чтобы я отказался от жизни, достойной ангела.
- Твоя жизнь достойна ангела! – вмешалась София, которая до этого сидела на камнях, внимательно слушая наш разговор.
- Нет, София, не достойна. Ангелы не сомневаются в божественных предписаниях. Вернее, сомневаются некоторые, но это – преступление. Эти предписания – основа нашего мировоззрения; все, кто против – падшие ангелы. Хотя я не единственный, кто не согласен с такими приоритетами.
- Но что тебя отталкивает от ваших приоритетов? – спросил я.
- Сказать тебе, что такое ангелы? Это закрытая каста совершенных существ, в общем-то, очень мало похожих на ангелов в понятии христиан. Но в одном они правы – тот вопрос, который всегда волновал людей, вопрос о Боге и вере, оказал на нас точно такое же сильное влияние, как на вас. Всем мыслящим существам свойственны поиски и сомнения. Люди древнее любой из своих религий.
- Какая из них верна?
- Как можно говорить, верны или не верны представления людей, если они хотели выразить одно и то же, но разными словами? Беда в том, что, выражая свои представления, они пытались соединить слишком многое: свои знания о мире, свои законы, свою историю, свою мораль и многое другое из того, что они знали, о чём догадывались и что сами себе придумали. Поэтому формы такие разные и искажённые, а первоначальная суть может быть совсем вытеснена. И тем не менее – то, что развивалось в господствующую религию, приводило к логичному выводу: ангелы – проводники законов и воли Бога. Мы считаем себя воплощением этого.
- Теофан, так что есть Бог? – спросил я. – Его все понимают по-разному.
- Но это естественно. Неизбежные разногласия возникают, потому что у людей разное мировосприятие. Людям часто сложно даже понять друг друга, о чём-то договориться и прийти к общей идее – что же говорить о таком понятии, как Бог. Каждый представляет, как может. И чем сложнее мыслит существо, тем более универсально это представление. Я тоже не воспринимаю Бога, как конкретное существо, находящееся в конкретном месте и производящее конкретные действия. Хотя это восприятие самое лёгкое, оно приближено к пониманию простого человека, который измеряет всё своими привычными бытовыми понятиями. Бог идеален и воплощён в своих законах (я говорю не о заповедях!).
О, с каким интересом я слушал его! Это было так необычно – так же необычно, как всё, с чем я сталкивался в последнее время. И я желал как можно больше узнавать. Но тогда я уже понял, что просто знания недостаточно: я не могу выбрать чьи-то взгляды, я должен сам определить их для себя.
- Ференц говорит, что Бог – это учение о Боге. Вы говорите об одном и том же? – спросил я.
- Не об одном и том же, хотя так может вначале показаться. Ференц говорит, что Бога нет, что Бог – это учение о Боге, что его придумали люди. Если мыслитель говорит, что Бога нет, значит, он говорит, что Бога нет, а если он говорит, что Бог есть, значит, он имеет в виду, что Бог есть. Так вот, Ференц говорит первое, а я – второе.
- А что говорят ангелы?
- Ангелы говорят многое (вспомни мои слова – некоторым из нас тоже свойственны поиски и сомнения). Иметь свои взгляды – не всегда преступление. Например, моё прочтение слова «Бог» не вызывало острой неприязни и сильного несогласия у моих собратьев. Мы стали врагами по другому поводу. Ты спрашивал, что меня отталкивало в наших приоритетах? Жёсткое деление на чёрное и белое, на грешников и праведников, на низших и высших, на грязь и чистоту, на плохих и хороших.
- Так же, как тех, кто два года назад покончили здесь жизнь самоубийством?
- Нет, эти смертники, по-моему, были не согласны ни с чем. Но они жили в обществе, где правила соблюдались более жёстко – и только по Священному Писанию, которое очень строго трактовали их братья и сёстры, настоящие, непреклонные фанатики. Эти двое слишком от них отличались. Чистота идеологии – очень жестокая вещь. На них навсегда осталась печать обречённости, они с ней не справились. К сожалению, я тоже ничего не смог сделать.
- Очень знакомы законы ангелов, люди делают точно так же. Или они просто подражают примерам, которые несут в себе ангелы?
- Ничего они не несут. Проповедовать, ошибаться, падать, погибать, спасаться – это всё заботы человечества. Достойно ли высших существ касаться их?! Только те из вас, кто считается праведником, заслуживают нашего внимания – что нам до остальных? Ты понимаешь – это не мои слова.
- Я полагаю, что это слова твоих основных противников. Я думаю – не такое уж плохое убеждение.
- Не плохое, просто не подходящее для меня. Я их не осуждаю, «не суди, да не судим будешь». Кстати, если ты заметил – это единственная заповедь, которая соблюдается здесь, в замке.
- Ну разумеется, здесь судьи оказались бы не лучше преступников. Странное место: такое мрачное и такое притягательное. Я бы не хотел вернуться домой – как-то уже не увлекает, та жизнь надоела.
- А где ты жил раньше, где ты родился?
- В Праге. Потом были Краков, Жатец, Аугсбург и Вена.
- Всё понятно. Ты много всего видел. В Праге я сам был не так давно, и надо сказать, этот город мне нравится: строения на берегу Влтавы, Град, собор святого Вита. Правление Карла Первого принесло явную пользу, особенно после того, как он был избран императором Священной Римской империи. Но, конечно, меня больше всего привлекает Пражский университет, и особенно – их ректор, знаменитый своими откровенными выступлениями. Он напоминает мне меня. Но, боюсь, что эта любовь к правде сильно сократит его жизнь.
- Он не отличается смирением?
- Он отличается тем же смирением, что и Христос: «продай одежду свою и купи меч». Примерно такими мирными речами он призывает к переустройству церкви и устранению неправедной власти. Да, Ян Гус любит свою совесть больше, чем свою жизнь.
От уплотнившихся низких туч становилось холоднее. Налетевшая волна ветра подхватила края наших одежд, развеяла тёмные, перехваченные ремешком волосы Теофана, пригнула к земле травы, бросила нам в лицо первые капли дождя.
- Нам, наверное, лучше уйти отсюда, - сказала София.
Теофан подозвал своего коня:
- Мирани! Уходим домой.
И мы все направились к замку.

Глава 29
Враги стояли друг напротив друга. Один из них был Феликс, другой – красивый и мрачный Александр, знаменитый охотник Стаи. Оба смотрели друг другу в глаза ненавидящим взглядом и сжимали в руках мечи. С ночного неба лились потоки дождя. Факелы то и дело гасли, тусклый блуждающий свет был неровным. Тонкая рубашка Феликса насквозь промокла. Он был без доспеха, меч держал в левой руке – правой у него не было. На Александре тоже не было никакой защиты, только кожаный плащ и кожаные штаны, заправленные в высокие сапоги; с чёрных волос, собранных в высокий хвост, ручьём стекала вода. Земля блестела от луж и грязи.
- Что случилось? – спросил я у Менестреля, находящегося в числе наблюдающих.
- Феликс застал Александра за попыткой открыть Склепы. Ещё один желающий стать великим вождём нечисти. Щенок.
- А почему они без доспехов, желают побольше собственной крови?
- Они сами так захотели.
Появился Марко Влах с тяжёлым мечом в руке и с безжалостным спокойствием на лице, в сопровождении двух суровых охотников.
- Оставь, Феликс, я сам хочу с ним разобраться.
- Нет, он вызвал меня, поэтому я буду с ним разбираться, - лицо Феликса передёрнула презрительная усмешка. – Нам есть о чём поговорить.
- Тебе виднее, - Марко отошёл в сторону.
- Если Александр победит, ты дашь ему уйти? – крикнул кто-то.
- Вот ещё, - возмутился вожак. – Если он убьёт Феликса, я сам пойду с ним биться. То есть, пусть он уходит, но помнит, что я жду его для поединка, - добавил он, опровергая собственное первоначальное, слишком горячее решение.
- Не беспокойся, Марко, я уже сейчас принимаю твой вызов, - отозвался Александр, даже не оборачиваясь. Он резкими движениями сдёрнул мешавший ему плащ и бросил его в сторону, в грязь.
- Ты понимаешь, Александр, - спокойно ответил Марко, поддев на острие меча его плащ и отбросив подальше, чтобы он не мешался под ногами, - если ты выйдешь против меня, велика вероятность, что это будет твой последний бой. А если ты победишь в поединке с Феликсом, то будешь не в состоянии сразу же после этого биться со мной полноценно. С моей стороны это будет убийство. Подумай об этом и не отвечай дерзостью на моё великодушие.
- Мы бьёмся насмерть, Александр, - сказал Феликс. – Кто-то из нас не уйдёт отсюда.
- После поединка с тобой? Я уйду отсюда с Индаро, благородный Феликс.
- А Индаро теперь никогда никуда не уйдёт. Спроси у Думитру, что он с ней сделал, когда узнал о вашем заговоре. Индаро больше нет, Александр.
Дождь постепенно стихал. Разумнее было бы подождать, когда он кончится. Вместо этого противники начали бой.
- Это безумие. Феликс не выживет в этом поединке, - сказал Ференц, присоединяясь к наблюдающим.
- Феликс хорошо бьётся. Даже левой рукой, - возразил Менестрель.
- Феликс недостаточно хорошо бьётся левой рукой. Правой у него получалось лучше. Только честь заставила его не отклонить вызов.
- Феликс не уклонится, даже если его вызовет сам архангел Михаил.
- Поэтому сегодня его унесут отсюда.
Когда я увидел Феликса в бою, я стал сомневаться в словах Ференца. Лёгкий и собранный Феликс дрался уверенно, быстро, осторожно, замечая все оплошности противника. Повадки Александра были противоположны – он не знал, что такое осторожность, но это восполнялось быстротой и силой ударов. В его движениях чувствовалась самоуверенность и целеустремлённость. Александр не сомневался в своём великолепии, он знал себе цену. Мне нравилось то, с какой гордостью и наглостью он держится, хотя знает, что здесь ему не найти ни поддержки, ни сочувствия; он один против всех.
Бледный неровный свет факелов освещал падающую с неба воду, блестящую поверхность земли, летающие в воздухе клинки, издающие металлический звон, и две тёмные фигуры врагов, увлечённых ожесточённой схваткой. Мне казалось, что они бьются на равных, вкладывая в стремительные удары всю свою ненависть. Я даже не заметил мгновения, когда Феликс оказался ранен. Из раны на его горле хлынула кровь. Он ещё отбил два удара – справа и слева – прежде, чем выронить оружие. Последний удар Александра был встречен мечом Марко Влаха.
- Не добивай его. Уходи, как я обещал, - сказал вожак.
Александр молча атаковал его.
Только лишь раз я видел, как бьётся Марко Влах. Он даже не изменился в лице, только в глубине его глаз появилось дьявольское красноватое свечение. Он нанес всего несколько ударов мечом, после каждого из которых Александр отступал на шаг, едва успевая отразить. Каждая последующая защита давалась ему всё труднее. В битве Марко Влах был не живое существо, а стихия, которая не знала, что такое ошибиться. Последний удар был смертелен, как разряд молнии. Меч косо сверкнул во тьме, как крыло хищной железной птицы, разрубая тело.
Александр, выронив оружие, обеими руками зажимал рану, рассекающую плечо и грудную клетку наискось. Он упал вперёд, на одно колено, тем самым оказавшись в положении приговорённого. Вторым ударом Марко снёс ему голову.
…Дождь размывал кровь вокруг обезглавленного тела. Марко, опустив меч, молча смотрел на то, что мгновение назад было красивым, сильным и дерзким существом. Смотрел спокойно и жестоко, как победитель. На его волосах, плавно спадавших по плечам, сверкали капли дождя, по длинной кожаной одежде струилась вода, а в глазах догорал адский костёр.
Круг, образованный наблюдающими, молчал, никто не смел разрушить тишину. Наконец, Марко мрачно произнёс:
- Аминь.
И вышел из круга.
-
В одном из помещений замка было много света. Когда мы с Менестрелем вошли туда, Ференц давно уже пытался вернуть раненого Феликса к жизни.
- У него это получится? – тихо спросил я.
- Не сомневайся. Если Феликс не умер сразу, значит, не умрёт и теперь.
У стены стоял Марко в мокром распахнутом плаще. Рядом с ним находился хмурый и молчаливый Думитру, изредка роняющий на окружающих тяжёлые взгляды. Ещё несколько тёмных фигур я заметил в глубине зала, но не мог сказать, кто это, так как не разглядел лиц.
Менестрель негромко произнёс:
- Александру сегодня не повезло, его не воскресишь. Хотя это и не к чему.
- Я же предупреждал его, - отозвался Марко. – Не стоит отвечать дерзостью на моё великодушие.
- Чего ещё заслуживает византийская сволочь, вздумавшая открыть Склепы! – резко сказал Думитру. – И он и Индаро заслужили одного и того же.
- Десять лет назад здесь кое-кто уже открыл Склепы, - продолжал Марко. – Феликс видел, что оттуда поднялось.
- И как с этим справились? – спросил я.
- Я тогда ещё не жил здесь.
- Я же просил вас не разговаривать! – подал голос Ференц.
Менестрель тихо сказал мне:
- Я тебе потом сам расскажу, что тогда произошло…
Ференц подошёл к нам, вытирая об себя окровавленные руки.
- Долго он ещё здесь проваляется? – спросил его Марко.
- Не очень. У Теофана получилось бы лучше зашить его, он как-никак уже много лет возвращает к жизни даже более опасно раненых.
- Где сейчас найдёшь Теофана! Опять где-нибудь смущает учёных людей своими проповедями.
- В любом случае, я тоже сведущ в хирургии. Так что вы там говорили про Склепы? Я своими руками перебил хребет последней твари, прежде чем их остатки уползли обратно. Не к месту они здесь как-то появились. Их было целое полчище, но это была просто обычная необходимая бойня. Сначала у меня в руках был меч, потом я бросил его и подобрал где-то более удобный в этом случае топор. Но под конец мы просто руками добивали их. У меня все руки были в этой дряни. На самом деле Менестрель тоже был там и мог бы рассказать всё сам и даже более подробно, чем я.
Когда мы шли с Менестрелем по чёрным переходам замка, я спросил его:
- Чем всех так привлекают ваши Склепы, почему их постоянно пытаются открыть?
- Ну не наши, а вампирские Склепы. Все хотят править какими-нибудь адскими легионами, всех прельщает мысль стать этаким повелителем Тьмы и вести свои войска вперёд, на завоевание мира, или ещё что-нибудь в этом роде. Но далеко не все знают, как подчинить бессознательную тупую толпу бешеных тварей и как ей управлять. Тот, кто станет их хозяином, получит над ними сказочно-неограниченную власть. Это для тех, кому в этой жизни не хватает для полного счастья власти. Но только это же ещё и ответственность. Я эту нежить видел, мне она показалась неуправляемой. Нет, мне-то, конечно, они ничего бы не сделали – они смертельно боятся таких, как мы. Но лучше было упрятать их обратно, ну их к чёрту. Нам тоже не нужно это бесконтрольное разрушение, вырвавшееся в мир, мы тоже живём в этом мире и надеемся жить в нём дальше. Нет, у меня не возникло бы ни малейшего желания стать вождём такой армии, она для меня слишком… неосмысленна. Но Александру захотелось этого. Не знаю, получилось бы у него – сомневаюсь. А подбила его на это, видимо, Индаро. Ей этого хотелось, наверное, даже больше, чем ему. Ты знаком с Индаро?
- О да! Я знаком с Индаро. Она пыталась меня соблазнить.
- Тебя??? Когда же это?
- На вампирском пиршестве.
- Ах да, ты же туда заявился. Ты её чем-то прельстил. На самом деле она хотела твою жизнь и твою кровь. Но она бы к тебе не приставала, если бы ты ей не нравился. Странное существо, губит всех вокруг, кого только может. Феликс принял её как свою дочь, а она только продолжила то зло, которое принесла ему Юстина, её мать. Но теперь больше нет ни Юстины, ни Индаро. Феликс будет убит горем, но для него же лучше…
- Я правильно понял, Думитру убил её?
- О, она боялась Думитру. Это был единственный мужчина, которого она считала хозяином. Ей так и не удалось завоевать власть над ним. Но и ему не удалось её переделать. Ты видишь, как всё закончилось. Марко давно говорил, что легче всего избавиться от неё, чтобы вся смута прекратилась. Так Думитру и сделал в конце концов. Варвары.
- Ты жалеешь её? Считаешь это жестокостью?
- Ну уж нет. Я сам знаю, какая это отрава. Понимаешь, можно говорить о жестокости по отношению к человеку. Но Индаро не человек, она – воплощённая идея, олицетворение губительной порочности, она – проклятие, она продолжала нести в себе разрушение, которое берёт начало неизвестно где. Только в этом её назначение, этому назначению она служила всю свою жизнь. И это не кончилось бы, если бы никто не прервал… Феликс не смог этого сделать – и расплатился сполна! А Думитру сделал.
- А Александр тоже попал под её чары, «отравился», как ты говоришь?
- О, Александр сам - та ещё бестия. И это я тоже знаю. Кажется, они нашли друг друга, их сила просто удвоилась. Они были соотечественниками. Ничего не имею против Византии, но Юстина, Индаро и Александр – не лучшее, что оттуда явилось. Кто знает, чего они добились бы вдвоём, но замыслы у них, видимо, были честолюбивыми. В одиночку Индаро ничего не смогла бы сделать, ей нужен герой, которого она будет вдохновлять. Сама она не была способна ни на великие подвиги, ни на великие преступления. Однажды, десять лет назад она уже открыла дверь Склепов.

Глава 30
Когда я увидел Менестреля в монашеской рясе и с тяжёлым железным крестом на груди, я сразу понял, что начинается что-то странное и зловещее, настолько это было противоестественным. А заглянув ему в глаза, я встретил такую бешеную, обжигающе-чёрную бездну, рвущуюся оттуда, что мне стало не по себе. Он смотрел так, словно был способен взглядом ломать стены и убивать людей. Никогда и ни у кого я не видел таких глаз, даже у Нофрет во время страшных вспышек холодного гнева, даже у себя, когда разглядывал своё отражение, выйдя из Великих Лабиринтов, даже у Марко Влаха в минуты его мрачного вдохновения. Это была глубокая пропасть, наполненная адским пламенем и экстатическим сумасшествием. Серьёзное, обманчиво-спокойное выражение лица только ещё больше подчёркивало то полувменяемое неуправляемое фанатическое состояние, в котором находился мой друг, неожиданно явившийся ко мне.
Мне не пришлось ни о чём догадываться и ни о чём спрашивать, он сам сказал мне.
- Сегодня мой день, Генрих. Я ухожу совершать возмездие, - в его голосе звучало всё то же обманчивое и опасное спокойствие, которое обычно чувствуется в неподвижном воздухе перед грозой. – Это священно. Нет ничего более священного, чем месть. Нет ничего более чистого, чем безжалостная месть.
- Тебе есть кому и за что мстить, Менестрель? – спросил я, стараясь смотреть мимо его глаз, в тёмный проём двери, которую он забыл закрыть за собой.
- Да! Клянусь честью, жизнью, небом, всем, что имеет для меня значение – с этими людьми я желал бы встретиться, когда и как угодно: с мечом в руках, с горящим факелом или с плетью палача – итог был бы один. Не надо смотреть на меня, как на сумасшедшего. Такую одежду я носил раньше. И носил бы её сейчас, если бы… если бы всё не изменилось, - в голосе Менестреля перестала чувствоваться зловещая маниакальность, в глазах появилось хоть что-то человеческое: печаль и воспоминания.
- Я воспитывался при монастыре. Почему тебя это удивляет? Монастырь святого Юлиана. Это далеко отсюда – север Германии. Если этому монастырю суждено исчезнуть с лица земли, то это будет моих рук дело. И если погибнут те, кто находится в нём, это будет моим сознательным приговором. Я никогда не считал себя своим среди этих людей, но я не мог ожидать, что они способны на такую единодушную жестокость. О, поверь мне, Генрих, мне есть за что мстить. Я сотни раз повторял себе, что стоит всё забыть, что нужно прощать своих врагов, я пытался следовать этой заповеди, я понял, она – ложь! Забыть? Прощение – это абсурд! В нём нет ни смысла, ни справедливости. Оно уместно только когда прошлое уже теряет значение. Но для меня это невозможно, ибо нет ничего более значимого, чем гибель и возрождение. Да, возможно, не стоит мстить слепо, но… Ты поймёшь меня: я просто не могу отказаться от случая, предоставленного мне. Сама судьба толкает мне навстречу этих людей. Три дня пути – и всё свершится! Остальные подождут своей очереди, но с некоторыми из них я должен разобраться сейчас.
Я мало что мог понять из этих бессвязных запутанных речей, но зато я снова стал замечать, как в глазах Менестреля разгорается дьявольское пламя.
- Давно ли ты совершал убийство, Генрих? – на губах его появилась ни с чем не сравнимая улыбка, которая, к счастью, очень быстро пропала.
- Да порядочное время назад, - я говорил как можно равнодушнее и небрежнее, стараясь ни чем не показать, какие чувства в моей душе пробуждает этот вопрос: за последнее своё убийство я никогда не прощу себя!
- Мы это исправим… Генрих, пожалуйста, помоги мне. Я хочу, чтобы ты поехал со мной. Мне нужно, чтобы кто-то это видел.
- Я??? – меня испугала эта просьба, я подумал, что просто не смогу ничем помочь ему. – Может быть, у Ференца всё-таки получилось бы лучше?
- У Ференца ледяной разум и полное отсутствие сердца. Моя месть ему не к лицу. Нет, Ференц не сможет помочь мне. Нужен человек, который бы меня понял и был бы со мной заодно. Иными словами, мне просто нужна дружеская поддержка. И мне нужен не свидетель, нужен тот, для кого это значило бы то же самое, что для меня. Это ты, Генрих; ты меня сможешь понять.
В открытую дверь заглянула Иродиада, проходившая мимо и привлечённая нашими голосами. Когда Менестрель обернулся к ней, она от неожиданности остановилась и бессознательно сделала шаг назад, как будто прямо перед ней ударила молния.
- О небо! Что случилось, Менестрель, что с тобой?
- Ничего. Я иду мстить. Это уже точно, Иродиада.
- Этим людям, монахам? Как неожиданно – ты уезжаешь?..
- Да, неожиданно. Я и сам не знал, что так будет. Но когда счастливый случай толкает моего врага мне навстречу, я не в праве отказываться.
Иродиада помолчала.
- Итак, кто-то из них неподалёку отсюда?
- Не кто-то, а тот, кто надо. Это самое главное.
- Значит, настоятель?
- Да, теперь он уже настоятель. Это вполне неплохо. Но я сделаю для него больше – я отправлю его в рай со всеми почестями. И всех, кто с ним, тоже.
- Этот монастырь, святого Юлиана – это же, кажется, ты говорил, чуть ли не Дания. Что тогда они делают здесь – путешествуют по своим святым делам?
- Мне нет дела до их миссии! Это волнует меня меньше всего, поверь мне. Допустим, путешествуют по своим святым делам, собирают реликвии: несколько монахов и приличная охрана, которая всё-таки их не спасёт, потому что они встретятся со мной.
- И, тем не менее, я прошу тебя быть осторожным.
- Мне – осторожным? Ты забыла, кто я… и кто они. Они просто уже обречены. И если они забыли, я им напомню – прошлое иногда возвращается.
Иродиада приблизилась и заглянула ему в глаза, пытаясь что-то уловить в них:
- Менестрель!.. За что же можно мстить так – сквозь расстояние и время? Что они сделали тогда с тобой?
- То же, что и с тобой. Только в моём случае дело было доведено до конца.
Иродиада резко отшатнулась, побледнела и молча выбежала из комнаты.
-
Наш путь продолжался уже третий день, сейчас мы ехали верхом вдоль берега Тисы, двигаясь против течения. По расчётам Менестреля мы должны были следующим вечером встретить тех, кого искали: шестерых монахов под неплохой охраной воинов. Я весьма смутно себе представлял, как будет выглядеть месть Менестреля, и что я буду сам делать при этом, но оружия у нас было много. Особенно любовно Менестрель поглядывал на великолепную секиру Каролину, хищно скалившуюся узорным лезвием при каждом попадании на неё луча света. У меня не было ни малейшего желания расспрашивать о чём-то Менестреля, а сам он всё время молчал, сосредоточившись на своих размышлениях. Но в этот день он не был погружён в угрожающе мрачную задумчивость. Он довольно спокойно спросил меня:
- Что ты думаешь о мести как таковой?
- Что это – важнейший источник вдохновения в жизни многих известных мне выдающихся личностей.
- Кого ты имеешь в виду?
Я стал перечислять:
- Нофрет, моя госпожа (это не мои слова, это Ференц так сказал), Эйнгард, ты.
- С Эйнгардом меня не надо сравнивать. Для Эйнгарда в жизни больше ничего не осталось, кроме его мести, он, по-моему, уже не способен ни на что другое, кроме этой своей миссии. А для меня месть – это часть прошлого, а не настоящего. Тем более – не будущего. Но это священно. Ты считаешь возмездие священным? Я говорю про возмездие, а не про глупую мелочную мстительность.
Менестрель заставил меня задуматься. Я рассуждал вслух:
- Священное возмездие? Я, пожалуй, понимаю тебя. Возмездие священно, ибо оно составляет формулу справедливости. Но, наверное, не каждый обладает подходящими душевными свойствами, чтобы оценить, а главное – применить эту формулу. И к тому же, далеко не у каждого есть причина для настоящей мести, иначе это вырождается в то, что ты назвал глупой мелочной мстительностью. Я приведу себя как пример. Я не вижу ни одной причины в своей жизни, которая позволила бы мне заразиться возмездием. Когда ты совершаешь возмездие, ты знаешь – твой враг достоин тебя…
- Ненависть так же прекрасна, как любовь?..
- Этого я не знаю. Скорее всего, красота любви и ненависти зависит от того, кого ты любишь или ненавидишь.
- Нет. Не от того, кого или что, а от того – как.
- Мне очень трудно говорить о том, чего я не знаю. Я никогда не любил, а ненавидел, наверное, не так, чтобы это можно было назвать священным чувством. Но я не хотел бы никому отомстить. Не из человеколюбия: я просто не вижу никаких причин для этого. Во всём, что со мной когда-то было, я так или иначе виноват сам, и нет смысла искать здесь справедливость, всё и так справедливо.
Я надеялся, что Менестрель скажет про себя ещё что-нибудь, я хотел, чтобы наш разговор продолжился. Но он снова прекратил всякое общение и говорил только по крайней необходимости. От его обычной искренней открытости на сей раз не осталось даже намёка.
-
Мы встретили их на закате. Мы ехали открыто. Навстречу. С оружием. Я чувствовал, как с каждым нашим шагом людей, к которым мы приближались, сковывает страх. Это было непонятно; непривычно; неестественно. Я не привык видеть ужас в глазах людей, смотрящих на меня. Они встречали нас, как проклятие. Я даже не считал, сколько их. Я просто знал, что любое их сопротивление обречено на поражение, что мы двое сильнее их всех, что ни у кого из них не хватит той уверенности, которая придаёт удару настоящую силу, той уверенности, которая есть у нас. Мне казалось, что даже если меня сейчас насквозь пробьют стрелой, это не сможет меня остановить. Но самое главное – этим людям тоже так казалось.
Столкновение было восхитительно стремительным. Мы вклинились в отряд, даже не снижая скорости, и воздух наполнился непрерывным, напряжённым звоном оружия.
Менестрель направил своего коня напролом через толпу со зловещим приветствием «Benedicite!!!» (славьте Господа), по пути разя всех без разбора ужасной Каролиной. Люди шарахались от него, как от чумы. Я прикрывал его, встречая атаки тех, кто оставался позади нас. Несколько воинов пали убитыми или были ранены, остальные отказались биться, держась подальше в стороне. Я не спускал с них глаз и физически ощущал на себе атмосферу тяжёлого мистического ужаса в обращённых на меня взглядах.
Несколько монахов и пожилой настоятель горячо молились, стоя посреди этого кошмара. Менестрель осадил перед ним коня, опустил окровавленную секиру.
- Славь Господа, отец Иоанн.
Святой отец медленно поднял на него глаза, полные смутного недоверия и удивления:
- …Конрад?..
- Да, ты не ошибся, - Менестрель легко спрыгнул с седла и остановился напротив отца Иоанна, который бессознательно, тупо, не отрываясь, смотрел на него. – Прошло уже столько времени, некоторых твоих братьев теперь нет в живых, но ты ещё помнишь меня, да? Я пришёл, отец Иоанн – ты рад меня видеть? Я думаю, ты догадываешься, зачем я здесь, - он заглянул в глаза настоятелю, и тот отшатнулся. – Я сразу хочу предупредить тебя: ты умрёшь. Поэтому, если хочешь, подготовься к смерти, можешь помолиться о своей душе, о своей чистой, доброй, угодной богу душе! Но сначала я с тобой пообщаюсь. Я тебя понимаю, все эти годы ты был уверен, что прошлое не имеет последствий – ты не рассчитывал на возмездие! Так что, приветствую тебя, славь Господа!
- Но этого не может быть, - упрямо произнёс настоятель. – Тебя уже не существует. Мы же уничтожили тебя.
- О да! – с издёвкой отозвался Менестрель. – Вас не в чем упрекнуть, ваша совесть чиста. Вы, конечно, сделали всё, что могли, вы очень добросовестны. И нет никакой вашей вины в том, что этого недостаточно, чтобы я умер!
Наступила тишина, наполненная бессознательным потусторонним страхом. Я держал в поле зрения воинов, но это было излишне – никто и так не сопротивлялся и не делал даже малейших попыток двинуться с места.
- Отец Иоанн! Ты гордишься тем, что убил меня? – спросил Менестрель. – Ты, конечно, помнишь всё так же ясно, как я: монастырский двор, обезумевшая толпа, проклятия, звон колокола, костёр… Боже!.. можно мне задать тебе один вопрос, святой отец? Зачем ты сделал это?
- Ты – демон. Ты должен быть уничтожен, - уверенно и твёрдо ответил настоятель.
Менестрель молчал. Эти слова прозвучали так, как будто его только что ударили по лицу.
- Но… - Менестрель заговорил снова, но в его голосе больше не было уверенности, - …за что? Вы лишаете жизни кого-то только потому что он не человек? Только потому что не хотите жить рядом с чужеродным существом? Я… сделал что-то заслуживающее смерти?
Не дожидаясь того, что мог ответить отец Иоанн, он сказал резко изменившимся, жёстким и повелительным тоном:
- Я хочу услышать от тебя чёткие и веские обвинения! Оправдай себя, если можешь себя оправдать. Ты воспитывался там же, со мной, при монастыре – ты чем-то выгодно отличаешься от меня?
Отец Иоанн был, конечно, сильно перепуган, но он не сомневался в своей правоте и в пользе своих поступков:
- Мне незачем искать себе оправданий. Известно, что ты – один из богопротивных и опасных существ. Разве может дитя Сатаны не быть врагом Господа нашего? Вот, вот моё отличие от тебя: я считаю своим отцом Бога – А ТЫ КОГО?
Это тоже был удар по лицу, но он был для Менестреля уже не таким страшным, как первый, к нему он был готов.
- Значит, - с недобрым спокойствием сказал он, – Твоё правосудие определяется всего лишь происхождением? Радуйся, брат мой, ведь это ты первый распознал под ликом скромного воспитанника порождение тьмы. Да вы просто змею пригрели. Интересно, это Господь тебе ниспослал прозрение?
- Да, и я благодарю Бога за то, что вовремя по твоим поступкам, по речам, по рассуждениям, по взгляду, по приметам я понял, кто ты. Когда монастырь принял брошенного младенца, никто об этом не подозревал.
- Поверь мне, я и сам не подозревал, тем более при таком воспитании. Но особенно я, конечно, не подозревал, что те люди, которые с детства меня окружали, и в частности, брат Иоанн – что эти люди с таким вдохновением убьют меня во имя своего Бога!
- А ведь для тебя же было благом погибнуть до того, как ты успеешь совершить зло. Твои речи настолько крамольны, а душа настолько черна, что ты не способен на раскаяние…
- Ты прав, раб Бога! – резко прервал его Менестрель. – Я не способен на раскаяние. И я всегда был врагом того, кого ты называешь своим Отцом Небесным. Я ненавижу Бога и деяния его самых послушных детей! Поэтому смирись – ты обречён, как и все, кто был тогда с тобой, как и твой монастырь. Ты находишься в полной власти своего врага. Я могу сделать с тобой всё, что мне будет угодно – ты понимаешь меня?
- Господи, помоги мне!.. – сдавленным голосом проговорил отец Иоанн. – Господи!..
- Ты просишь Его о помощи?! Ты надеешься, что Он спасёт тебя? Нет, Он будет наблюдать за твоей позорной смертью, за тем, как дьявольское создание будет глумиться над тобой и твоей верой. И Он ничего не сделает, чтобы прервать это – ты сам знаешь. Так нужно.
- Ты воистину дьявол… Но неужели ты не одумаешься? Я прошу тебя…
- О, ты готов просить меня! Ты видишь во мне своего палача, убийцу, источник зла! Призываешь Господа. Отец Иоанн, ты должен не проклинать, а благодарить меня – с моей помощью ты точно попадёшь в рай. Ты станешь святым. Радуйся, отец Иоанн, тебе выпадает большая честь умереть за свою веру и своего Бога. Я говорю тебе – Он всё видит, Он дарит тебе возможность совершить подвиг. Если Бог не спасает тебя, значит, Богу это угодно, ибо всё свершается по Воле Его. Не твои ли это слова; это были последние твои слова, которые я слышал! Бог видит тебя, святой отец! О, Бог любит тебя! Вознеси Ему хвалу, упади перед Ним на колени, молись Ему!
Ударом по лицу Менестрель сбил его с ног. Отец Иоанн упал на колени, Менестрель приблизился и лезвием секиры заставил его поднять голову. Я спокойно, молча, не вмешиваясь, наблюдал, как мой друг расправляется с совершенно беззащитной жертвой.
- Посмотри, посмотри в небо, посмотри Ему в глаза! Хочешь, чтобы Он помог тебе? Но Он не хочет этого! Он хочет, чтобы ты смиренно прошёл всё сам. Смирение – одна из добродетелей. А я – я, нечистое создание, порождение Тьмы, дьявольское отродье, которое ты презираешь и ненавидишь – я стану твоим пропуском в рай! Я, а не кто-то другой, обеспечу тебе вечную жизнь, полную блаженства. О, хочешь, я сделаю так, что тебя причислят к величайшим святым? Как говорит один мой друг – такое же дьявольское отродье, как я – «чем страшнее страдания человека при жизни, тем лучше они будут оплачены после смерти». Тебе останется только дождаться смерти… Радуйся: я сделаю для тебя только благо: земная жизнь – лишь преддверие настоящей, вечной, открытой для избранных Богом, для самых любимых детей Бога!
Отец Иоанн молчал. Теперь он даже не мог опустить глаза, ему мешало холодное, пахнущее кровью лезвие Каролины.
- Ну что, ты готов благодарить меня, брат мой?
Продолжалось всё то же молчание. Теперь в глазах настоятеля был только страх.
- Там нет ничего, Иоанн. Жизнь заканчивается здесь. Смерть – это не продолжение жизни. Я знаю это, потому что был там. И я не буду тебе лгать, потому что не лгал никогда, я не умею. Демон ты, человек, ангел, животное – всё равно смерть всех превращает в ничто. Я живу только потому что я здесь, а не там. Ты представляешь меня каким-то опасным, бессмертным, сверхъестественным существом, не имеющим с тобой ничего общего… Ты знаешь, демонам бывает так же больно, как людям, а иногда даже хуже, чем людям. А смерть всё равно побеждает бессмертие. Жизнь заканчивается здесь, Иоанн. Твоя – уже закончилась.
Он провёл по горлу настоятеля лезвием секиры.
Когда тело отца Иоанна упало к его ногам, он сказал:
- Остальных отпускаем. Пусть рассказывают потом, как настоятель монастыря святого Юлиана был убит демоном, вышедшим из преисподней, или своим другом из далёкого прошлого. Возвращаемся, Генрих!

Глава 31
Марко Влах седлал коня. Едва взглянув на него, я понял, что ему предстоит не просто прогулка верхом. Вожак уходил из замка. Он был серьёзен, почти мрачен. Глаза его больше не сверкали рубиновым пламенем, при свете дня они казались просто тёмными. На нём была тёмная одежда, простая кольчуга, на плечи брошен плащ мехом вверх, волосы заплетены в косу, спускающуюся до пояса. При нём было много оружия.
Он старался не обращать внимания ни на меня, ни на Ференца, хотя мы были совсем рядом. Тогда Ференц сам подошёл к нему.
- Куда ты теперь поедешь, Марко?
Суровый вожак взглянул на него.
- К Дунаю. Обратно. Туда, где я буду действительно сражаться, и где мой меч будет нужен. Я воин, Ференц.
- Я знаю.
- Я привык убивать в честном бою.
- Я знаю.
- Я не хочу отсиживаться в стороне.
- А как же твоя Стая? Что станет с твоими волками? Ты приручил их.
- Ты говоришь, волками? Свора собак! Большинство из них не решается выходить из своих нор до наступления сумрака и туда же они прячутся на рассвете. Они способны не больше, чем на поддержание своей жизни. «Стая», «Волки»! Они самим себе кажутся великой силой. Они повторяют мои слова, считая их своим законным гимном. «Да здравствует вечное братство, скреплённое кровью». Они даже не думают, что это не про них, а про тех, кто был со мной там и остался там навсегда! Только Думитру это помнит, но даже Думитру, который один был посвящён в моё дело, не способен больше сражаться. Ему придётся остаться здесь.
- Ты уезжаешь один? – спросил Ференц.
- С Софией.
Марко стал поправлять кожаные наручи, отделанные металлом. Ференц молча наблюдал за ним.
- Почему с ней? – решился спросить я.
- Она одна понимает меня!
- Надеюсь, - сказал Ференц, – Вы будете там вместе. Ты увлекаешь её в самое пекло, а она, хотя и смелая, самоотверженная женщина, но всё-таки простой человек.
- Мы знаем, куда едем. Впереди у нас только кровь и смерть. Никто не стал бы мне на этом пути более близким товарищем, чем она. Прощай, Ференц, и ты, Генрих, прощай. Я больше не вернусь сюда.
- Удачи тебе, господин Марко, - сказал я. – Искренне желаю тебе удачи – и хранит тебя на этом пути Великая Тьма!
- Прощай, Марко Влах, - произнёс Ференц. – Ты никогда не успокоишься, пока не захлебнёшься в собственной крови. Что тебе сказать – ты уже всё сам решил. Береги Софию, она – последнее, что у тебя осталось. Не знаю, почему, но мне кажется, что вы встретите свою смерть вместе.
- Она у нас одна на двоих.
- Ты не попрощаешься со своей Стаей?
- Нет, - отрезал Марко.
- Почему?
- Потому что достаточно того, что я обнародовал своё решение и всё, что с ним связано. Они прекрасно знают, что я скоро уйду, и я запретил им провожать меня.
- Кто теперь станет вожаком? Или охотники останутся без главного?
- Думитру будет водить их. Он справится, и они не ослушаются его, несмотря ни на что. Да, он простой человек по своему происхождению, его считают самозванцем, он чужак для них – но они боятся его. Думитру это второй Марко Влах. Пока Думитру жив, всё будет так, как он скажет. Я тоже был для них чужим когда-то, но я знатен, и я не из людей.
- Ему будет безумно тяжело.
- Да. Но он мудр, жизнь его многому научила. Им не найти лучшего вожака. А благородный Феликс его всегда и во всём поддержит. Жаль, что из него самого никогда не получится настоящий предводитель.
Как-то странно было представить себе, что Марко и София уходят из замка. Все настолько привыкли к этим ярким существам, что без них вокруг было как-то неестественно пусто. Странно было представить Стаю без Влаха, под предводительством кого-то другого. Разве у Стаи может быть другой вожак? Так же странно было осознавать, что прекрасная София никогда больше не вернётся сюда, и никто из нас никогда не увидит её танцующей у костра, или гуляющей в окрестностях замка, или верхом возвращающейся с охоты…
Несколькими часами позже я нашёл Софию стоящей на одной из башен. Я поднялся туда, чтобы в последний раз поговорить с ней перед тем, как она покинет эти края. Она стояла и печально смотрела вдаль, на ней было изумрудно-зелёное платье из тяжёлого мерцающего шёлка с серебряным поясом на тонкой талии. Она была настолько прекрасна, что её образ просто завораживал.
- Госпожа София!..
Я подошёл к ней, и она обернулась с некоторой тревогой, я, видимо, неожиданно прервал её мысли.
- Я слышал, что ты уезжаешь… И – прости, я не мог с тобой не попрощаться.
- Да?.. – отозвалась она очень растерянно.
Я совершенно не знал, что ей сказать, но говорить надо было.
- Хочу пожелать тебе всего наилучшего, всего того, что ты считаешь нужным пожелать себе сама. Но ты… ты никогда не вернёшься сюда?
- Нет.
Мы некоторое время ничего не говорили, наблюдая, как по небу медленно ползут сероватые расплывчатые облака. Я возобновил разговор:
- Понимаешь, я не знаю почему, но мне почему-то не по себе от осознания того, что вы с Марко навсегда уходите отсюда. Это всё как-то очень грустно и непривычно. Не представляю этот замок без вас.
София стала ещё печальней:
- Мне тоже кажется, что это грустно и непривычно. И я ещё совсем недавно даже подумать не могла, что всё изменится. Но я и Марко… так решили. Нас связывало слишком многое, а теперь связывает ещё больше, - она со странным выражением произнесла это. – Мы сделали свой выбор. Да, мне грустно покидать эти места, я ко всему здесь привыкла.
- И что тебя ждёт дальше?
- Горящая земля, бесконечные скитания и, в конце концов, наверное, смерть, потому что – ты знаешь, куда стремится Марко.
- Я с ним только что разговаривал. Да, это безумие и с его стороны, и с твоей тем более. Но, наверное, по-другому невозможно. Стая – это не для него. Почему он уходит из Стаи?
- О да, не для него! Что они понимают, Генрих? Ему нужно водить не сборище охотников, а отряды воинов. Что могла ему дать Стая? «Поднимем наши мечи под отзвуки грома! О, как прекрасен страх в глазах наших врагов» - ведь это не про них. «Да здравствует вечное братство, скреплённое кровью» - они не достойны этих слов. Эти слова Марко посвятил не Стае! Марко поступил так, как ему велела совесть.
- И ты…
- Как я могла его предать – мы мыслим одинаково!
Ещё через пару часов я наблюдал из окна, как Марко Влах и София выезжали из замка. София теперь была одета почти так же, как Марко, издалека её легко можно было принять за юношу. Они уходили, чтобы никогда больше не вернуться. Их провожал только один спутник – это был Теофан.
- Что ты думаешь обо всём этом? – спросил я у Ференца.
- Герои. О них должны слагать песни. Слишком тожественно звучит? Пусть.
Ференц посмотрел вслед удаляющимся всадникам и добавил:
- Так бывает всегда: кто-то приходит, кто-то уходит отсюда, кто-то остаётся, и это правильно. Мы избрали это место своим домом не для того, чтобы спрятаться от окружающей жизни и навечно успокоиться здесь, хотя некоторые так и делают. Мы здесь для того, чтобы создавать и хранить свою культуру. Перед нами должен быть открыт целый мир, больше, чем мир – пространство, время, мудрость, недоступные другим. И каждый выберет своё – то, что хочет и то, что может. Мы живём не для того, чтобы бежать от своей жизни. И не для того, чтобы прожить какую-то другую жизнь вместо своей. Нечего хоронить себя за этими стенами, здесь не могила, а священная обитель тёмных созданий!
- Эта обитель чем-то не подошла Марко Влаху?
- Нет, дело совсем не в этом. У него есть другое, очень сильное влечение. Мне эти чувства незнакомы, потому что у меня нет родины. Но примерно на то же самое я готов ради какой-нибудь великой научной истины или… Да мало ли ради чего! Что заставляет двигаться вперёд – долг, творчество, познание, идеалы? Что заставило тебя променять спокойную жизнь на то, что ты имеешь сейчас?
- Влечение к невозможному.
- И ты откроешь для себя гораздо больше, чем знаешь теперь. Если бы тебе хотелось просто уютно устроиться в жизни, ты бы уже остановился. Даже стечения обстоятельств были бы бессильны тебя изменить, хотя могли бы на тебя повлиять и доставить множество неприятностей.
- Вот именно: неприятностей. Кто-то их привык называть неприятностями, несчастьями, страшными бедами. Но это могут быть смертельно опасные переломные точки, несущие бесценный опыт жизни для тех, кто сам отвечает за свою судьбу. Как-то я выражаюсь слишком уж красиво для себя самого. Нет бы просто сказать, что стечения обстоятельств можно принять не как наказание, а как испытание на прочность.
- Нет уж, привыкай говорить красиво, ведь однажды ты захочешь рассказать о своём опыте. Люди не умеют молчать, ты тоже не сможешь.
- Не имею ни малейшего желания общаться с людьми и жить среди них, как раньше.
- И всё-таки в тебе нет той черты, которая отличает всех нас: некоторой отстранённости, равнодушия к человеческому обществу. Люди всегда склонны к тому, чтобы передавать свои знания другим – и многие за это уже поплатились. Просвещение тоже стоит крови.
- Всё, всё здесь стоит крови. Прекрасное и отвратительное – и то и другое покупается этой ценой. Жизнь – война.
- Война против кого?
- Не знаю. У меня – против… нет, не «против», а «за». За свободу быть самим собой. Как ты только что сказал сам, «прожить именно свою жизнь, а не чью-то другую». Не могу сказать, что у меня это обязательно получится. Война на то и война – можно вернуться далеко не победителем.
- А можно вообще не вернуться.
Мы спустились во двор. Усиливался ветер. Несколько больших серых ворон, перелетающих с места на место, грустно и тревожно переговаривались между собой. Их голоса чётким звучным эхом отдавались среди стройных поднимающихся к небу каменных стен.
Только что вернулся Теофан, у ворот расседлал своего золотисто-гнедого Мирани и повёл его на конюшню. На обратном пути он подошёл к нам.
- Попрощался с ними навсегда? – спросил его Ференц после приветствия.
- Да, навсегда, - ответил Теофан как всегда со спокойным достоинством. – Из меня никогда не получится ангел-хранитель. Я должен был бы оградить их от опасных поступков, призвать к благоразумию. А вместо этого я позволяю своей ученице отправиться в края, заражённые войной, навстречу лишениям, в обществе охотника-убийцы. Я сам проводил их – и благословил их путь.
Он окинул нас взглядом, полным вдохновения:
- И я не хотел бы поступить по-другому!
Кивнув нам в знак прощания, ангел пошёл дальше.
Я смотрел, как ветер свободно развевает полы длинной светло-серой одежды, плотно облегающей стройный стан и расправленные широкие плечи безупречного, всегда славного, бессмертного воина. Нет, этот образ никак не вяжется с ангелом-хранителем. Его призвание – не оберегать, а вдохновлять на мужество, вечный подвиг или, если надо, на смерть, достойную настоящего бойца. Его идеал: «Dignitas et sapientia».



Глава 32
Не совсем трезвый Менестрель, сидя поздно вечером у костра во дворе замка, обращался к Иродиаде:
- Иродиада, ответь мне ради Бога, которого ты презираешь… Нет, ответь мне лучше ради грехопадения, которое ты превозносишь. Чем вас, женщин, так притягивает этот убийца, Влах?
 - Меня лично он ничем не притягивает. Мне нравится Думитру! – Иродиада рассмеялась, зазвенев медными подвесками в волосах.
- Ещё один убийца! Порубил мечом свою женщину…
- О! не ты ли говорил, что он прав?
- Я и сейчас говорю, что он прав. Это была не женщина, а мерзость, хотя она была красива, как богиня.
- Разговаривать с пьяными демонами невыносимо! – Иродиада отмахнулась, взметнув пёструю ткань рукава. – Я не знаю, чего ты хочешь.
- Иродиада, а ты напейся, и будем разговаривать на равных. Тогда мы, наверное, будем понимать друг друга.
- Лучше споём, Менестрель, - сказала Иродиада, проводя рукой по струнам.
И она запела песню про Соблазн, наполненную, как и все её песни, демонической, непонятной, бессознательной южной страстью.

Кто мог зажечь твой взгляд
Крыльями огненных линий?
Яркий пожар соблазна
Всё превращает в пепел.
Это огни горят
В дьявольской чёрной пустыни.
Там в ритуальной пляске
Кружится дикий ветер.

Дивные танцы ветра,
Спутника тёмной жрицы.
Ты потеряешь разум
В жарких объятиях мрака.

Кто мог зажечь твой взгляд
Росчерком огненных линий
В час, когда сны очнутся
Тлеющей в сердце раной?
Алый, как кровь, закат
Даст тебе эту силу.
О, не спеши вернуться
К берегу Иордана.

Водами Иордана
Вниз по течению жизни.
Мёртвые волны Моря
Ниже, чем линия смерти.

Кто мог зажечь твой взгляд
Сетью смертельных линий,
Краем слепых желаний
Сердце воспламеняя?
Тело её в руках,
Губы читают имя.
В ритме её дыханья
Плавится небо Рая.

Алые розы Рая
Знают её движенья,
Тянутся вверх, как змеи,
Тонкие нити порока.

Кто мог зажечь твой взгляд
Знаком порочных линий?
В древний цветущий сад
Рвутся ветра пустыни.

Менестрель присоединился к ней где-то на половине песни. Вдвоём это было мистически прекрасно и отдавало дикими, выжженными солнцем просторами, откуда приходят горячие ураганы безумных влечений.
- О, эта песня возвращает меня в то время, когда я путешествовала по разным городам, разговаривала с разными людьми и сочиняла, - сказала Иродиада. – Я могла любоваться католическими соборами и разрушенными забытыми языческими храмами, и дикой, совсем дикой природой. Где-то на пустынной дороге я и придумала эту песню. Помнится, со мной тогда одно время путешествовал молодой странный Эли, восторженный алхимик. Он потом, кажется, добился каких-то успехов в своём любимом деле.
-  Ну конечно, - сказал Ференц, который до этого молчал, сидя в стороне на брошенном на землю плаще. – Искал философский камень, а открыл новый способ получения ядовито-зелёной краски. Цвет противный, но зато производство дешёвое и выгодное. Вот что значит искать несуществующие вещи.
- Да уж, Quaere et invenies (ищи и найдёшь),- согласилась певица.
Из мрака наступающей ночи неожиданно почти бесшумно возникла высокая фигура отца Бенедикта, редкого посетителя нашего скромного общества. Этот псевдосвященник, хотя и жил в замке, но предпочитал бывать в других местах, где он вёл очень бурную и, видимо, очень порочную деятельность.
Сегодня он был одет, отступая от своих традиций, слишком броско, но зато, как всегда, с обычным своим выражением самодовольного превосходства на лице и навязчиво-коварной улыбкой в глазах. Создавалось впечатление, что он постоянно занят созерцанием собственного великолепия.
- Avete (Здравствуйте), дети мои! – произнёс он, входя в круг света, очерченный нашим костром, и обводя всех присутствующих пристальным взглядом. – Да пребудет с вами Тьма.
- Обязательно пребудет, - без особой радости ответил Менестрель, недоброжелательно глядя на пришедшего.
- Salutem (Привет тебе), отец Бенедикт, - сказала Иродиада, сдержанно кивнув.
- Что, сменил сегодня рясу на котту, Алонсо? – спросил Менестрель.
- Как видишь... Конрад.
Назвать Менестреля именем, на которое он сам наложил запрет, постаравшись, чтобы его никто не знал, было настоящей наглостью – и даже опасной наглостью. И это, похоже, нравилось отцу Бенедикту, или Алонсо, как он был известен среди нас.
Иродиада бросила на него гневный взгляд, говоривший об удивлении и возмущении, и тут же принялась исправлять напряжённую обстановку, пока Менестрель не успел ничего ответить.
- Ты с нами не часто общаешься, - обратилась она к отцу Бенедикту. – Как дела у тебя и у наших общих знакомых?
- К нам приходят всё новые люди… Хорошо, что мы можем дать им то, что они ищут. И даём им это. Кстати, твои поклонники и поклонницы давно и страстно желают видеть тебя в нашем обществе.
- Чума на мою голову! Они что, ещё не поняли? Между мной и ними целая пропасть.
- Ну, так сократи эту пропасть, - отец Бенедикт заманчиво улыбнулся.
Потом он посмотрел на меня, как будто только что заметил, что здесь есть кто-то ещё.
- Я вижу, в нашем легионе произошло пополнение ещё одним демоном?
- Я – человек, - поправил я его, придавая особое значение этому слову.
- Всего лишь человек? – небрежно произнёс отец Бенедикт, теряя ко мне интерес.
- «Всего лишь»! – презрительно бросил Ференц со своего места. – Алонсо, ты говоришь так, как будто сам ты не гордишься тем, что имеешь человеческие черты в облике и в душе. Мы все стремимся к этим чертам, если уж говорить откровенно.
Иродиада лукаво улыбнулась:
- Существо, способное на великие злодеяния и великие подвиги. Существо, созданное, чтобы мыслить, творить и сомневаться. Существо, наделённое бесконечным честолюбием – и бесконечным самоотречением. Вспомни хотя бы Христа, он тоже был человеком.
- А ты схизматичка-несторианка, Иродиада, - произнёс отец Бенедикт. – И кто бы мог подумать, что ты, певица Тьмы, восхваляющая Дьявола, бросающая вызов Богу и всем Его ангелам, презирающая святых и ненавидящая Священное Писание, - что ты будешь восхищаться Сыном Божьим.
- Послушай, Алонсо, или как тебя там – отец Бенедикт! Все, что ты имеешь в виду, я и правда ненавижу. Но я не слепая: если я вижу что-то хорошее, я говорю, что это хорошо, а если вижу то, что мне не нравится, я говорю, что это дурно. В данном случае я вижу перед собой пример мужества и душевной чистоты – и ничто не убедит меня в том, что это плохие качества.
- Мужество? Где ты видела здесь мужество, Иродиада? – отец Бенедикт небрежно пожал плечами. – Мне часто приходится говорить на эту тему. И я говорю: здесь только расчёт. Всё было заранее рассчитано. Он знал, чем всё закончится. Он знал заранее каждый свой шаг, Он знал заранее, что Ему нужно делать. «Должно идти в Иерусалим и много пострадать от старейшин и первосвященников и книжников, и быть убиту, и в третий день воскреснуть». Он знал заранее, что Иуда задумывался Богом как предатель – и Он не пожалел о судьбе Иуды. Как сказал Христос в Евангелие от Матфея: «Сын Человеческий идёт, как писано о Нём, но горе тому человеку, которым Сын Человеческий предаётся: лучше было бы этому человеку не родиться». А идя на казнь, Он всего лишь выполнял тяжёлую, но одноразовую и хорошо оплачиваемую обязанность, которая должна была закончиться благополучно и принести Ему славу – и так и закончилась.
- Ну хорошо, пусть так! Но нужно немалое мужество, чтобы исполнить этот долг, даже если всё уже известно, и это только обязанность.
На сей раз отец Бенедикт улыбнулся совсем обворожительно:
- Без сомнения! Малодушное существо для этого не годится. Но… ты знаешь, я тоже мог бы пойти на крест, если бы мне за это был обещан Престол Божий и корона Царя Небесного, - произнёс он, подчёркивая каждое слово в последней фразе.
- Демоны Вавилона! – Менестрель сорвался. – Ты что, думаешь, смерть – это увеселительная прогулка? Ты будешь думать о вознаграждении, пока тебя будут казнить? Поосторожнее давай оценку тому, чего ты не знаешь! Это очень легко на словах.
- Тише, Менестрель. Я хотел сказать другое. Другое. Давай разберёмся. Когда смертнику объявляют приговор, он тоже знает, что его ждёт. И он идёт на казнь – не потому что он смел и спокоен, а потому что его ведут туда против его воли. И его убивают. И всё. Но для Сына Божия это – одна из составляющих Его назначения. Или кто-то со мной не согласен?
- Я, я с тобой не согласна! – заявила Иродиада. – Его назначение было – проповедовать, а не умирать.
- Проповедовать, умереть, воскреснуть и обрести славу! Вот составляющие этого пути. Дети мои, ничего не выдумывайте. Так указано в Евангелие, я просто его цитирую, я не добавляю ничего от себя. Никто не упрекнёт меня в том, что я извращаю текст священной книги.
- А может, стоило бы усомниться в ней? – снова возразила Иродиада.
- Ты – воплощение мятежного духа, во всём хочешь усомниться и всему противоречишь. Проповеди Христа большей частью противопоставлены твоим собственным убеждениям, и всё же ты кидаешься его защищать. Ну, надо отдать ему должное, он очень обаятелен. Итак, Он точно знает о своём назначении. Этого мало – многие из людей тоже знают о своём назначении. Но есть одно большое отличие – они не уверены в своём будущем и боятся смерти. Тому же, кто идёт к престолу, к славе и знает, что скоро наденет на себя царский венец – тому бояться нечего. Что стоят временные лишения, физические страдания и даже долгая и тяжёлая казнь в сравнении с вечным величием, какого не знал ни один смертный?! Править миром, держать в руках его судьбы. Проще: быть богом. Судьёй. Творцом и разрушителем. Идёт Его Царство, предназначенное для Него. И страдать на земле Он будет ничтожно малый срок, скитаясь и проповедуя учение об этом Царстве. Так чем же рискует Сын Божий? Какие могут быть сомнения в преддверии Его грядущей славы?! Всё настолько просчитано, что его дело беспроигрышно. Ему не о чем беспокоиться. И Он идёт на Голгофу, как на сцену! Отец Небесный не оставит своего Сына, ибо Его Сын – Царский Сын. И Христос отлично знает о своём будущем, Он знает: по-другому не может быть, ошибка невозможна. Сегодня Он – смиренный агнец, завтра – грозный Судья. Можно говорить о Его величии, святости, но не о мужестве! Вокруг Него страдали и плакали; восхищались, ненавидели, волновались, спасались и погибали; шли за Ним или гнали Его – а Он просто знал, что так нужно, что всё идёт, как надо. Ничего страшного нет ни в том, что происходит вокруг, ни в том, что происходит с ним самим – раз всё идёт в точности, как задумывалось, и закончится уже известным исходом. Я повторяю: ему не о чем беспокоиться. Так стоит ли искренне восхищаться тем, кто знал всё заранее?!
На речи отца Бенедикта никто не ответил. Менестрель мрачно смотрел на него, он не любил споры и еще меньше - провокации. Иродиада неприязненно отвела взгляд. Я понимал, что доводы логичны и уверены, и чувствовал к ним совершенно непонятное отвращение…
- Он ничего не знал.
Все обернулись к Ференцу, который сказал это. Ференц подошёл к огню и спокойно посмотрел на Алонсо:
- Он ничего не знал. И ты сам отлично понимаешь это. О чём ты сейчас говоришь – пересказываешь Евангелие?.. Оно – надежда для людей и их гарантия. Но мы все умеем трезво смотреть на вещи, посмотри и ты. Нет никакого Царства, никакого обещания, нет воскресения. Есть только безнадёжное служение своей совести – через тысячи лишений, обманов, разочарований, до самой смерти, потому что иначе невозможно, иначе – предательство самого себя, самое страшное из предательств. Вера, эта проклятая губительная искренняя вера в того, кого он назвал своим Отцом, вера в милосердие и спасение для всех, вера в своё призвание и свои возможности. Постоянные размышления, сомнения, честолюбие, смирение, дерзость. И, конечно, страх, потому что он ступил на самый трудный путь из всех известных путей – он попытался изменить Бога. Кем он стал для своих последователей? Им нужен был спаситель. Кто-то же должен спасти, когда мир сам не справляется. Они короновали его, сделали Царём и Судьёй. Они использовали всё – его имя, проповеди, даже смерть – в целях своей религии. Им даже удалось примирить его учение со своим Богом, хотя они противоречат друг другу. Нет, этот человек, отрекающийся от любых почестей, привыкший жертвовать собой ради других – этот человек не принял бы корону Царства небесного и отказался бы от престола – иначе чего стоили бы все его убеждения?! Не для того он избрал свой тяжёлый путь, чтобы получить за него вознаграждение от Бога. Он был казнён за свои проповеди, а не для того, чтобы прославить имя Господа и обеспечить людям какое-то непонятное «спасение». Спасение людей он скорее видел в том, чтобы жить ради них, а не умереть. Его убили просто потому что его философия шла вразрез с религиозными догмами, как и многих других философов. Не было заранее продуманной истории со счастливым исходом. Были последние часы жизни, когда ты стоишь, как преступник, перед толпой, и на тебя устремлены тысячи глаз, многие из которых до этого смотрели на тебя с преданностью, надеждой, радостью. А потом они придумают красивую легенду о том, как он спас их, купив это спасение своей смертью. И превратят его учение в инструмент своей религии, и будут поклоняться ему после его смерти, как Царю, ему – который не желал власти над людьми. Это будет завтра, а сегодня он стоит со связанными руками перед толпой, равнодушной, сострадающей или обезумевшей от предчувствия насилия. И жизнь уже закончена. Навсегда закончена. Нести свои идеи, как крест, даже сквозь смерть – смелость в этом.

Глава 33
Холодные свинцовые сумерки быстро сгущались в ветреном воздухе, низкие тяжёлые облака, ползущие по небу, казались лишь немного выше мрачных очертаний башен тёмного замка. Внизу, где-то за каменными стенами волновалась Стая, растревоженная внутренними раздорами, вызванными сменой вожака.
Сегодня я шёл туда, чтобы навестить Феликса, который всё ещё никак не мог оправиться после тяжёлого ранения, хотя, конечно, теперь ему было лучше. В последнее время он стал совершенно отрешённым и задумчивым, он постоянно был сосредоточен на своих мыслях и воспоминаниях. Недавние события – поступок Александра, поединок, ранение, смерть Индаро – оставили на нём очень глубокий отпечаток. Ко всему этому добавлялась ещё тяжёлая необходимость руководить Стаей, ибо теперь ответственность за управление её жизнью полностью была на совести двух её сильных и опытных деятелей – Феликса и Думитру. Этого и следовало ожидать – власть сосредоточилась в руках этих выдающихся охотников, привыкших действовать сообща, всегда и во всём оказывая друг другу поддержку. У Думитру были врождённая властность, необузданная решительность и железная воля, у благородного Феликса – мудрая сдержанность, терпеливое служение своему долгу и доверие всей Стаи. Феликс настолько привык поступаться своей судьбой ради общих целей, что даже смерть Индаро не сделала его врагом Думитру, хотя (несмотря на его скрытность) было понятно, каким ударом стала для него потеря той, которая была единственным напоминанием о византийке Юстине. Неспокойная обстановка в Стае, сложившаяся после ухода Марко Влаха, ещё больше сплотила их.
А обстановка в Стае действительно была неспокойной, это я почувствовал, едва переступил черту их владений. Охотники собирались во дворе небольшими группами, мрачно переговаривались или возбуждённо спорили и неохотно здоровались со мной, кидая при этом на меня враждебные взгляды, откровенно говорившие об их настроении. С невозмутимым спокойствием я прошёл мимо них через двор. Мне нет дела до того, как смотрят на меня вампиры-охотники, я пришёл сюда не ради них.
Обычно к Феликсу часто наведывался Менестрель, они были давно и хорошо знакомы, их связывала дружба. Но в последнее время Менестрель стал избегать этих встреч и однажды признался мне, что после событий, так повлиявших на Феликса, он просто не знает, как смотреть ему в глаза и о чём с ним говорить. Ну что же, я в отличие от Менестреля, таких сложностей в общении не испытывал, поэтому отправился туда один.
Я нашёл Феликса всё в том же крайне подавленном и сломленном состоянии духа. Ничего не изменилось.
В его покоях было темно и холодно, потому что единственным источником света здесь были открытые окна, через которые проникало смутное сумеречное свечение вместе с резкими порывами ветра. Феликса эти неудобства не волновали, да и меня тоже.
Сначала я поинтересовался, как Феликс чувствует себя, на что он ответил мне как-то совсем неопределённо и неохотно.
- Как Стая? – спросил я.
- Большинство из них собираются признать меня главным и отдать всю власть в мои руки. Господи, ну какой из меня вождь? Без Думитру я просто ничто. Самый достойный, самый знатный, самый умный из охотников – все думают, что этих моих заслуг достаточно…
Феликсу было трудно говорить, но он всё равно говорил, не обращая внимания на боль:
- Я не хочу этого, ты понимаешь, я не хочу никем управлять и нести за это ответственность. Но я не могу просто взять и отказаться от этой ответственности. Это мой долг. И я… я не знаю, как управлять ими. Мне это представляется столь же безумно сложным, как управлять какими-нибудь тварями из Склепов. Теперь всё зависит от двоих – от меня и Думитру, а мне кажется, что всё рушится, и мы просто не справимся со Стаей.
- А что думает Думитру по этому поводу?
- А что вообще может думать Думитру? Думитру никогда не думает, он действует, причём всегда правильно. Он, конечно, лучший вожак, какого только можно было избрать, хотя он и был когда-то человеком. Но из-за его резкости… Эта его безрассудная прямота заставляет его делать слишком своенравные поступки. Стая принимает его только потому что боится остаться без опытного предводителя. Он действует напролом. Он не принял ритуальную чашу с кровью, он открыто говорит о себе как о человеке, он сам настроил их против себя.
- Какая восхитительная наглость! – меня не удивило то, что Думитру действовал крайне жёстко.
Феликс посмотрел на меня с осуждением.
- Нет, - объяснил я. - Я не одобряю его, я просто говорю, что его прямота достойна восхищения. Если он настолько уверен в себе, то он заслуживает уважения.
Я-то прекрасно понимал, что у Думитру было только два выбора: признать свою слабость или идти напролом против судьбы. Власть над Стаей – это была нереально тяжёлая миссия для Думитру, у него хватало собственных кошмаров, с которыми ему приходилось бороться. Но он твёрдо решил либо стать победителем, либо погибнуть достойно в этой борьбе с жизнью, пусть эта борьба была похожа не на честный поединок, а на травлю со всех сторон.
- Я не уверен в своих силах, - признался Феликс. – Я повторяю: мне кажется, я не справлюсь со Стаей. И мне кажется, что Думитру тоже не справится.
В это время в дверях появился сам Думитру:
- Справлюсь, - отрезал он. – Охотники привыкли подчиняться порядкам Марко Влаха – прекрасно! Они даже не почувствуют, что их вожак сменился. Я им не дам забыть истинные законы Стаи.
- Они против… Некоторые – особенно.
- Да вон они возмущаются во дворе. Их и есть не более десяти, а шуму, как будто вся Стая сорвалась с цепей. Все остальные там собрались их послушать и решить, с нами они или нет.
С улицы действительно уже некоторое время то и дело доносились нестройные голоса, нагоняющие тревогу.
Думитру пересёк комнату, сел на скамью, звякнув кольчугой. Феликс молчал, опустив глаза. Я решил, что не стоит мешать им и тем более не стоит ввязываться в их дела. Я попрощался и вышел.
Как и сказал Думитру, во дворе собралась вся Стая, не исключая и некоторых женщин. Все охотники были серьёзно настроены и вооружены. Впрочем, они никогда не расставались с оружием. Сейчас на меня вообще никто не обращал внимания. Все были поглощены только одним: разрывающими Стаю противоречиями. Все разговоры, звучащие вокруг, были о власти, о чести и о законах Стаи.
Имя бывшего вожака повторялось постоянно. Многие искренне сожалели об уходе Марко Влаха. Некоторые из-за этого отказывались признать нового предводителя. Нашлись и те, кто стремился использовать сложившиеся обстоятельства в своих целях. Те, кто колебался, были готовы в любую секунду принять чью-нибудь сторону.
Недалеко ото всех, завернувшись в тёмное покрывало, в одиночестве стояла Рагна – черноволосая красавица, гурия, как я её называл про себя. Она ничего не замечала вокруг, взгляд её прекрасных, блестящих от слёз глаз был направлен куда-то вверх, а на лице застыло выражение боли и бесконечной скорби. В её жизни тоже больше никогда не будет Марко Влаха… Я прошёл совсем близко от неё – она не обратила на меня внимания и не изменила выражения лица. Как же она прекрасна, особенно когда страдает.
Среди Стаи теперь выделялись ярче всего двое враждебных друг другу зачинщика раздора: ранее мало известный молодой охотник Ян Вацлав и опытный, уважаемый всеми Александр, прозванный Загонщиком. Загонщик представлял в своём лице знать, ущемлённую устоявшимися законами и рвущуюся к власти. Вацлав вообще не признавал никакой власти и превозносил неограниченную анархию. Загонщик вещал с высокого крыльца главного входа, откуда раньше говорил свои речи Марко Влах. А нижнюю ступень занял его главный соратник и помощник Эмилий с твёрдым намерением никого туда больше не пускать, особенно Яна Вацлава.
Загонщик говорил так, что его слушали все. Он умел говорить. Его резкая речь, громкий голос, несдержанные жесты и вся выразительная внешность привлекали всеобщее внимание. Тем более, что говорил он о вещах, которые так или иначе задевали каждого из присутствующих:
- Вольные охотники Стаи! Не настало ли время послать ко всем чертям законы, по которым мы жили?! Меняется время – меняются правила. Мы лишились вожака – прекрасно, у нас есть новый! Я спрашиваю у вас: многие из вас хотят видеть вожаком человека – я сказал: «человека!» - который пришёл со стороны и даже достойного происхождения не имеет?
- Марко тоже пришёл со стороны! – крикнул кто-то, и тут же его заглушил другой окрик:
- Даже не смей сравнивать. Марко – почти демон! – в голосе чувствовалось неподдельное обожание и преклонение перед создателем Стаи.
Загонщик не обратил внимания ни на первый, ни на второй выкрик, потому что ни один из них не поддерживал его цели. Он продолжал:
- Мы хотим отдать управление чужаку, пришедшему ниоткуда! С каких это пор волки подчиняются собакам? Да что общего у него с нами?! Мы уже не в состоянии сами выбрать себе вождя из своей среды, из числа самых достойных из нас!..
Охотники стали ещё внимательнее – были затронуты вопросы чести. Тут, выйдя из толпы и обернувшись к остальным, заговорил Ян Вацлав:
- А зачем нам вообще вожак? Что, каждый чувствует себя пригодным для того, чтобы кому-то подчиняться, признавать кого-то своим господином? Нет никаких обязательств. Нет вожака – есть свобода. Долой законы и власть! Мы сами себе власть. Мы можем делать что хотим, охотиться, когда хотим, и идти куда хотим.
- Ты с Моравы? Вот и убирайся в Моравию! – рявкнул на него Эмилий. – Пусть говорит Загонщик.
- Оба пусть молчат, - оборвал его один из благородных охотников. – У нас были Стая, вожак и законы Стаи. Это у нас и останется. У нас уже есть свои порядки.
- О, нам так были удобны порядки бывшего вожака! – со злым смехом произнёс Загонщик; с каждым словом его речь становилась всё более страстной. – Каждый твой шаг известен. Законна только охота! Марко Влах сделан из железа, ему нипочём любые лишения. А я подыхаю без человеческой крови – кто из вас не знает, что это такое, пусть первым бросит в меня камень! – его голос резкой волной взметнулся над толпой, и Загонщик продолжал свою речь уже в полной тишине. – Ну, кому неизвестно это состояние, когда легче пройти все круги ада и когда ты готов руками разорвать горло первому встречному, будь то твоя собственная мать?!! Все знают, о чём я говорю? Не каждый из нас создан для подвигов, кому-то с судьбой немного не повезло. У меня нет времени выбирать себе жертву: если я не убью сегодня, я пожалею об этом завтра. А тут ещё приходится разбираться, на кого можно охотиться, а на кого нельзя. Влах же у нас патриот! Кому нравится продолжение этих порядков, пусть радуются. Думитру – верный последователь Влаха.
Но тут появился Думитру, прошёл сквозь расступившуюся толпу, спокойно поднялся по ступеням, бросил суровый взгляд в Стаю и коротко сказал:
- Пока Марко водил вас, кто из вас пережил хотя бы раз то, о чём говорит Александр Загонщик? Никто? Тогда помолчите или попробуйте выжить в одиночку.
Стая смолкла. Ни одного возгласа, ни одного протеста. Никто не хотел быть изгнанником, а именно об этом и говорил Думитру. Никто не хотел променять уверенность в завтрашнем дне на смертельно опасную свободу. Кроме, пожалуй, Яна Вацлава, но он тоже молчал, потому что в это время Думитру смотрел прямо на него, и в глазах его читалось: «Молчи, щенок!»
- Тот, кто хочет жить без вожака, - продолжал Думитру, – хочет жить один, и будет жить один, если не передумает. Тот же, кто хочет жить по другим законам, тот предатель, потому что идёт против Стаи и подрывает её единство. Вы все знаете, кем вы были до Марко. А так как вы это знаете и не хотите к этому возвращаться, то всё останется по-старому.
Он обернулся к Загонщику:
- Успокойся, Александр, спустись вниз и никогда больше не выступай против меня – угроза изгнания и тебя касается. Вольные охотники! Раздоры внутри Стаи нас ведут только к гибели, порядки – к процветанию. Что тут ещё выбирать? А теперь скажите, кто лучше меня будет хранить эти порядки?
Самоуверенные слова Думитру действовали отрезвляюще, мятежное настроение ужё улетучивалось.
Пока Загонщик спускался по ступеням, к нему приблизилась Рагна, гневно сверкая чёрными глазами. Она заговорила с лёгким, мягким акцентом, ясно и громко. В её голосе было горячее возмущение:
- О, как ты мог, Александр Загонщик! Пока ты ходил под властью Марко Влаха, ты признавал его законы хорошими, а как только представился случай, ты предал их только ради того, чтобы самому добиться власти. Нет, ты ругал сейчас Стаю, не потому что она была плоха, а потому что хотел сам возвыситься. Как тяжело создавать и сохранять, но как легко разрушать! О, если это не так, если ты не о себе думал, тогда поклянись!
Загонщик презрительно окинул его взглядом:
- Не хватало ещё, чтобы нахальная развратная османка меня учила! Обещаю, ты будешь помалкивать, если достанешься мне.
- Я арабка! – ответила оскорблённая красавица. – А достоин меня только Влах.
- Не слушай его, Рагна, - обратился к ней Думитру, глядя на неё со ступеней. – Верь мне, никто не разрушит законы Стаи. Мы сохраним дело Марко Влаха, никто не сможет нам помешать.

Глава 34
Этот день был одним из прекрасных дней поздней осени, когда природа приобретает какое-то особенно грустное очарование. Совершенно прозрачный и почти неподвижный воздух придавал виднеющимся вдали лесам и возвышенностям синевато-дымчатую окраску, сквозь бледные облака то и дело прорывалось лёгкое серебристое свечение тусклого солнца.
Лес казался непривычно светлым из-за почти облетевших деревьев, вокруг не раздавалось ни звука, кроме шуршания листвы под ногами моей лошади. Здесь я неожиданно встретил Виолу, женщину, которой так восхищался Менестрель.
Она тоже была верхом, причём держалась в седле так свободно, как будто стояла на земле. Она была в простом чёрном платье, из-за выреза которого была видна наглухо зашнурованная белоснежная кофточка, и этим строгим нарядом она слегка напоминала мне монашку, вот только платье слишком подчёркивало её фигуру, а волосы не были ничем прикрыты, просто гладко зачёсаны и уложены в косы.
- Это и есть господин Генрих, Тень из Лабиринтов? – сказала она, приблизившись. Она смотрела на меня со спокойным интересом, слегка улыбаясь, и рукой в чёрной перчатке гладила своего гнедого коня, изящного, как сама всадница.
- Да, госпожа Виола, Генрих, Тень из Лабиринтов, если тебе угодно так называть меня.
- Странно, что мы до сих пор ещё ни разу не разговаривали, живя в одном замке.
Я заглянул в её глаза, они были лиловато-серыми и глубокими. На их поверхности отражался весь окружающий меня мир, и где-то на дне, наверное, отражался и мой образ.
- Мне кажется, я не достоин разговора с тобой, я всего лишь подлый негодяй, продавший душу.
Виола посмотрела на меня искоса:
- Да? А я вижу перед собой уверенного, умного, сильного духом и телом, красивого и свободного человека. Разве стала бы Нофрет стремиться завладеть твоей душой, если бы ты был другим?
Имя Нофрет на меня подействовало мгновенно.
- Вот как – ты знаешь, кто мой хозяин? Может быть, ты что-то знаешь и о ней самой?
- Я знаю слишком многое, - серьёзно ответила Виола, глядя куда-то вдаль, и я сразу понял, что она говорит не про меня и не про Нофрет, а про знание как таковое. – Нофрет не стала бы заключать сделку с ничтожеством. Какое ей дело до тех, кто согласен добровольно выслуживаться перед ней? Нет, ей нужна Личность. Которую она превратит в ничто.
Её слова звучали уверенно, как любая истина. Я сразу вспомнил живописца, первого служителя Нофрет. Он стал ничем.
- Зачем она это делает?
- Месть. Власть над личностью. Уничтожение. Зло. Разрушение. Какая радость в том, чтобы подчинить себе слабого? Сильная личность чувствует свою смерть острее!
- Зачем? – я уже второй раз повторял всё тот же бессмысленный вопрос.
- То, что чувствуют попавшиеся в её ловушку, это отражение того, что чувствует или чувствовала она сама. Идеальным может быть только тот палач, который побывал на месте жертвы.
- То есть, ты хочешь сказать, Виола, что в её жизни…
- Да. Она – не воплощение абсолютного Зла, не наказание, посланное адом, не олицетворение врага человечества, она всего лишь женщина, которая возненавидела весь мир за страшную боль, причинённую ей когда-то, и которая теперь столь же страшно мстит и доказывает свою силу.
- Но что с ней произошло тогда?
- Зачем нам заглядывать в чужие раны? Достаточно сказать, что это событие было для неё слишком тяжёлым, оно сломало её навсегда. Она искала спасение, где только можно; жизнь её была разрушена. Именно поэтому она, бросив всё, в искреннем порыве отправилась тем путём, которым бежали когда-то согласно преданию дева Мария с Иосифом и младенцем Иисусом в Египет. Но разве может обращение к вере спасти её – чьё сердце закрыто и готово только к разочарованиям. Поэтому она всё-таки избрала для себя другое, она нашла способ отмщения, на всю жизнь увлекший её. И этот путь её привёл в тупик – она всё равно так же несчастна, как и тогда. Сейчас, в эту самую минуту, пока ты здесь, Генрих, она очень несчастна. Поэтому, когда она встретится с тобой снова, она постарается сделать тебе очень больно и уничтожить тебя как личность, на сей раз полностью.
Я чувствовал, что в моих глазах читается явный вызов, теперь я действительно был мятежником-самоубийцей.
- Да? Прекрасно! Она, конечно, может уничтожить меня, но…
- Но ты сильнее её, Генрих! – резко сказала Виола. – Она ничего тебе не сделает. Ты хотел сказать, что она может убить тебя физически, но ты больше никогда не подчинишься ей. Однако ты – существо, прошедшее Тьму и Смерть, ты не можешь быть уничтожен таким существом, как она.
Я молча смотрел на Виолу. Кто она и почему она знает так много? Она казалась слишком чужой, прекрасной и не поддающейся никаким человеческим оценкам.
- Хотелось бы тебе, чтобы в твоей жизни никогда не было Лабиринтов Тьмы? Ты хотел бы вернуться обратно? – тихо спросила она.
Вернуться… Дом, покой, благополучие. Всё могло быть по-другому. Я мог бы не знать ни лишений, ни тревог, ни несчастий. Мало того, я мог бы обеспечить себе будущее. И какое будущее! Мы могли бы править миром: я и сила Зла, как сказала однажды Нофрет. Только сначала Нофрет сделала бы из меня своего слепого раба – с помощью таких удобно править миром.
- Вернуться и никогда не открывать дверь, ведущую в Лабиринты Тьмы? Но это значит, жить в кошмарном ожидании. Чтобы обрести покой, нужно вернуться в то время, когда я ещё не заключил этой сделки – или вообще никуда не возвращаться.
- И если бы можно было вернуть время, когда ты ещё не подписал договор, ты бы вернулся?
Я даже не задумывался:
- Я не собираюсь жалеть ни о чём, что было у меня в прошлом, я ничего не хотел бы менять.
- Ещё одно доказательство твоей силы, прошлое над тобой не властно.
- Даже нечеловечески страшные воспоминания о Лабиринтах я не променял бы ни на какие другие.
- Я считаю, что это твои самые ценные воспоминания.
- Боже, как они изменили меня.
- Да, но мы способны меняться только за счёт своих внутренних возможностей. Никакие силы не могут сделать человека тем, кем он не способен стать. Посмотри на Теофана – ничто не заставило его перестать быть ангелом, потому что это его сущность. Итак, я хочу сказать, что эта катастрофа могла тебя либо погубить, либо сделать сильнее.
- Ну и понятно, что со мной сделала эта катастрофа, - усмехнулся я. – Поэтому я считаю себя человеком, не в меру возгордившимся. Я слишком высокого мнения о себе, хотя никогда и ни за что не буду расписывать свои заслуги. И никогда не буду скрывать свои пороки. Поэтому я сразу предупредил тебя о том, кто я. Нет, скрывать то, что есть – это ниже меня, я не собираюсь отрекаться от правды. Я вполне отвечаю за себя. Именно потому что я слишком высокого мнения о себе, я предпочитаю платить за свои поступки, а не скрываться, притворяться или просить о пощаде. И я не хочу никому ничего доказывать. Я знаю, что честно заслужил свою свободу и обрёл свой собственный путь, но не стоит кричать об этом всему миру, чтобы добиться славы.
- И всё же твоя скромность не мешает тебе говорить о том, что ты не в меру возгордился. Ты обвиняешь себя в этом смертном грехе? – спросила Виола, едва заметно улыбаясь.
- Знаешь, когда я заключил этот договор, мне сказали, что пути назад нет, что такие сделки не расторгаются, что это навсегда, что я обречён. И вот прошло время, и я вижу – этого договора больше не существует. Я уверен в себе, я знаю точно: даже если бы он был высечен на скале, а не написан на бумаге, он всё равно уже потерял силу. ЭТО СКАЗАЛ Я. Сначала я чувствовал безумную зависимость от Нофрет, эта зависимость заставляла меня делать ужасные вещи и совершать сумасшедшие поступки. Потом я бросил всему этому вызов – уже после Лабиринтов, я был готов противостоять Нофрет. Теперь же я не чувствую ничего, кроме равнодушия, для меня больше нет этой сделки, хотя она существует официально. Мало того, меня не волнует уже и сама Нофрет. Мне всё равно, увижу я её или нет и как это произойдет. Нофрет мне безразлична.
Мы ехали медленным шагом по осеннему лесу, хранящему полное молчание.
- И тем не менее, - спокойно сказала Виола, – ты вполне можешь увидеться с ней. Я знаю, где она, и это не так далеко отсюда.
Я обернулся к ней и встретился с её глазами.
- Где она?
- Помнишь, я говорила о том страшном надломе, который случился с ней однажды? Это не проходит бесследно, эти чувства преследуют всю жизнь, а иногда обостряются настолько, что прошлое кажется настоящим. Сейчас она одна, ей плохо, она не может умереть. С тех пор, как она оставила тебя, она побывала во многих местах, совершила много зла, она всегда путешествует в поисках новых жертв. Сейчас она здесь, в Карпатах, в месте, называемом Обитель Молчания, в месте, созданном самим адом. Это место обозначено на любой карте, находящейся в замке.
Я думал, что эта весть взволнует меня, но ничего подобного не произошло. Пришлось признаться в этом:
- Я не хочу видеть Нофрет. Она потеряла для меня значение.
- И всё же, - Виола пристально посмотрела на меня, – и всё же ты должен найти её.
- Почему я должен её найти? – спросил я после короткого молчания; все слова Виолы казались мне важными, я не мог упустить ничего.
- Потому что осталось единственное свидетельство вашей порочной сделки – бумага, которую вы оба подписали, там стоят ваши имена. Договор больше не имеет никакой силы – ТЫ ЭТО СКАЗАЛ. Но он позорит и твою, и её честь. Я прошу тебя уничтожить его. Ты был первый, кто переступил эту черту, ты сделал то, чего не мог сделать до тебя никто. Но пока существует эта бумага, твоя совесть не будет чиста, это будет вечным клеймом на твоей совести. Ты должен довести дело до конца, этого требует твоя честь. Поэтому я говорю – уничтожь бумагу. Нофрет этого никогда сама не сделает. Так стань для неё источником света, помоги ей очиститься, покажи ей, что этих отношений больше не существует.
- Ты думаешь, она нуждается в этом?
- Она нуждается в поддержке и в прощении. Разорви эти связи – за всех тех, кого она погубила!
Слова Виолы были для меня сногсшибательным вдохновением, они вселили в меня потрясающее чувство священного долга. Я всегда знал, что мои отношения с этим договором не могут просто так оборваться, что я должен буду что-то сделать, чтобы всё закончилось и исчезло бесследно. Я всегда знал, что рано или поздно я снова столкнусь с Нофрет. Слова Виолы подвели итог моим размышлениям, внесли ясность в мой рассудок, сделали мои представления законченными, полными и чёткими. Да, образ Нофрет, который я рисовал в своих мыслях, был верен, и теперь он был дорисован до конца.
- Спасибо, Виола, - сказал я, кое-как заглушая своё волнение. – Не знаю, известно ли тебе, что сейчас творится в моей душе? Наверное, да, ведь тебе всё известно. Спасибо тебе. Я теперь знаю, что мне делать.
- Не стоит благодарить меня. Будь верен себе, Генрих. Теперь в твоей душе не хватает только немного милосердия. Я рада, что мои речи нашли своё отражение в твоих мыслях. Я верю в тебя. До встречи.
- До встречи…
Она повернула коня и, не оборачиваясь, двинулась прочь, а я смотрел ей вслед с чувством какой-то недосказанности, я не мог так сразу привыкнуть к мысли, что это загадочное существо мелькнуло в моей жизни, выполнило свою миссию и теперь исчезнет. Боже мой, кто она???
- Виола!.. – я окликнул её. – Виола, откуда ты?
Она придержала коня и обернулась, но не до конца, её глаза так и не встретились с моими:
- Из Великих Лабиринтов Тьмы.

Глава 35
Этим же вечером в поисках Менестреля я спустился к нему в подземелье. Там его не оказалось. Значит, его жизнь окончательно наладилась. Во дворе его также не было, зато из башни, как раз из его окон, лился яркий свет, и доносились громкие, до неприличия весёлые женские голоса. Всё понятно. Чем бы он там ни занимался, я всё равно сейчас поднимусь туда. У меня просто нет времени, мне нужно срочно поговорить с ним.
Моё появление было встречено бурными приветствиями. В комнате Менестреля оказалось много хорошеньких женщин, блистающих украшениями и яркими развратными нарядами. От всего этого красивого и порочного сборища просто глаза разбегались. Откуда он их только вытащил, из какого адского притона? Это столь непривычно для нашего уединённого замка. Золото, шелка, кружево – Менестрель на фоне такой роскоши выглядел одетым с подчёркнутой презрительной простотой и небрежностью.
- Так, - сказал я по этому поводу, – судя по сапогам и кожаным штанам, изрядно забрызганным грязью, Менестрель сегодня днём охотился где-то около болота. Добыл кого-нибудь?
- Чёрта с два, - ответил Менестрель. Он уже собирался налить мне вина, но я жестом остановил его.
- Менестрель, мне нужно поговорить с тобой. Прямо сейчас.
Мой друг отставил в сторону гитару и, даже не извинившись перед своими гостьями, вышел со мной за дверь, не взирая на их разочарованные возгласы. По тёмной узкой лестнице мы поднялись на самую вершину башни – прекрасное место для разговоров.
- Менестрель, ты можешь мне что-нибудь рассказать про Виолу?
Менестрель слегка улыбнулся:
- Тоже запал на неё? Я же говорил, она поразительная женщина. Даже Ференц от неё без ума, хотя он ни за что не признается.
- Да не в том дело, что запал или не запал. Это совсем не то слово, и я хочу сказать про другое. Я сегодня встретил её в нашем лесу. Мы разговаривали.
- Она – источник мудрости, ты это заметил? Вы говорили о великих истинах?
- Мы говорили обо мне. Это была великая истина. Скажи мне, Менестрель, как Виола появилась в этом замке? Откуда она пришла? Кто она?
- Я не знаю. Она ничего не рассказывает о себе. Это сад за железной оградой: можно любоваться издали, но войти внутрь… - Менестрель говорил очень серьёзно, теперь без улыбки. – Кто-то считает её тёмным ангелом, кто-то говорит, что она происходит от демонов, кто-то называет её человеком, но это не более чем догадки. Она всегда была такой, какой ты её знаешь – независимой, мудрой, чистой, как будто она не живое существо, а какая-то универсальная бессмертная идея. Я считаю её совершенством. Вернее, одним из проявлений совершенства. И всё-таки она не плод чьего-то великого воображения, она – реальное живое существо и носит реальное человеческое имя, но от этого не становится более понятной.
Стряхивая с себя тяжёлую задумчивость, я сказал:
- Завтра я ухожу из замка. Я должен найти Нофрет.
Мои слова были для Менестреля неожиданностью.
- Ты всё-таки решил искать её???
- Я знаю, где она. Виола сказала мне.
- Ах, вот о чём вы говорили. И что же такого она тебе сказала, после чего ты решил отправиться прямо в руки к Нофрет?
- Я хочу найти её, чтобы навсегда попрощаться. Я иду сказать ей, что между нами больше никогда не будет существовать этого договора. Я должен в лицо сказать ей это, дабы показать, что достоин свободы. Я пройду этот путь честно до конца. И я докажу, что этих отношений действительно больше нет.
Менестрель посмотрел на меня с восхищённым удивлением:
- Генрих, ты хотя бы представляешь, что делаешь совершенно невозможные вещи?
- О да, отлично представляю. Я скоро совсем привыкну делать невозможные вещи.
- Ты идёшь против демона, рождённого Преисподней, ведь Нофрет – демон. Ты настолько уверен в себе?
- Да, я – человек – я иду против демона. Я настолько уверен в себе, что не чувствую никакого страха, хотя я осознаю, что со мной может произойти. Нет, Менестрель, отбросим эти пафосные слова. Я не хочу идти ПРОТИВ неё, я не хочу доказывать свою силу, хотя я действительно уверен в своих силах, я уже говорил это Виоле. Я хочу просто поговорить с Нофрет. Подвести итог всему – это мой долг. Поэтому завтра я ухожу.
- Но ты… Генрих, ты же не навсегда уходишь из замка? Ты сюда вернёшься?
- Если мне суждено вернуться…
Менестрель молчал, глядя вниз, в чёрную пустоту под башней. Потом он спросил:
- Где она?
- Ты знаешь такое место, которое называется Обитель Молчания?
- Это в горах. Сначала к юго-востоку, потом к востоку отсюда.
- Это место создано Адом, как я слышал?
- Так оно и есть. Оно воздвигнуто на месте большого захоронения погибших от чумы. Ничего страшного там уже нет, там очень красиво. Ференц об этом лучше знает, он часто бывает во всяких инфернальных местах. Пошли, найдём его. Он во дворе. Скажем ему, что ты хочешь уйти.
Великолепный Ференц с простым лёгким мечом в руке показывал какому-то юноше, видимо, из вампирского крыла, красивую атаку, обычно почему-то называемую «Серафим». Меня он тоже когда-то обучил этой штуке.
Когда мы отвлекли Ференца, его ученик с любопытством посмотрел на нас, прежде чем учтиво отойти в сторону.
- Ференц, я утром ухожу, чтобы найти Нофрет, - я старался говорить покороче, чтобы избежать подробный объяснений. – Она в Карпатах, в Обители Молчания. Ты знаешь, где это?
- Да, - он окинул меня внимательным взглядом. – Знаю. Скажи, Генрих, ты ведь идёшь доказывать свою свободу, а не служить Чужой Воле.
Он не спрашивал, он утверждал.
- Ты как всегда прав, Ференц.
- Моя школа.
- Твоя школа. Ты провокатор, - я говорил с искренней признательностью. – Философия мятежников, притча о кошачьем апокалипсисе, история Эйнгарда, трактаты древних мыслителей… - и вот я уже способен переступить недозволенную границу. Ты мне показал, что значит идти против течения. Не только ты, конечно. Песня Менестреля стала для меня гимном, замок, эта мрачная обитель, - моим домом. Кто сказал, что тёмный мир – это мир зла? Я встретил здесь столько прекрасного, сколько никогда не встречал в своей прошлой жизни.
- Тёмный мир – это не зло и не добро, - сказал Менестрель. – В любом мире достаточно того и другого. Люди приписывают нам какие-то мерзости, которые, по существу, принадлежат не нам, а им самим. Уж я это точно знаю. Не буду приукрашивать – у нас тоже полно кошмарных мерзостей. Вот только мы гораздо шире и сложнее примитивных христианских понятий. Ну ладно, не я же виноват, что все привыкли называть мою родину Адом, - процитировал он самого себя.
- Я готовился встретить враждебность и презрение, - продолжал я. – И, наверное, встретил бы, если бы наткнулся, выйдя из Лабиринтов, на какого-нибудь зверского беса, вроде своей Нофрет. И конечно, без вас я никогда не стал бы таким человеком, как сейчас. Но я до сих пор не знаю, почему вы меня поддержали тогда.
- Да ну, не станем же мы просто так кого-то губить! – ответил Ференц. – К тому же мы, по крайней мере, я, лично я тебя отлично понимаю. Ты такой же, как мы, вот и всё. Поэтому – добро пожаловать домой. Ты назвал меня провокатором…
- А хотел бы назвать демоном-спасителем.
- Пусть демоном-спасителем. Если я и несу спасение, то только сильным, слабых мои провокации погубили бы, не стоило бы и начинать. Или нет? Может быть, и гибель была бы для них спасением? – вопрос был вполне в духе Ференца. – Но тебя-то они не могли погубить, ты прирождённый боец, хотя раньше и сам этого не подозревал. Поэтому – удачи тебе в бою и возвращайся, если хочешь.
- Хочу.
- Обитель Молчания… - продолжал Ференц. – Что Нофрет делает в этом уединённом месте, предаётся размышлениям, строит козни или сходит с ума от одиночества? Видимо, и то, и другое, и третье. Как я понимаю, ты не знаешь, где это.
- Ну, я думаю, ты мне объяснишь или покажешь на карте.
- Я сделаю и то и другое. Но добраться туда… Пожалуй, тебя ждёт ещё одно тяжёлое путешествие, ты же любишь неприятности.
Менестрель перебил его:
- Значит, надо просто пойти вместе.
- Нет, - я остановил Менестреля. – Это должен сделать я. Только я.
Выражение моих глаз исключало любые возражения.
- Я легко могу обозначить тебе путь по карте. Так, а где у нас есть карты? – Ференц покосился на Менестреля. – В твоей башне, Менестрель.
- Ну-ну, пойдём. Предупреждаю: у меня там женщины.
- Кто у тебя там? Так это из твоих окон уже часа три доносится женский смех и пошлые песенки?
- А из чьих же, из окон Эрмоара?
- Красивые и развратные?
- Не красивее и не развратнее, чем в прошлый раз…
- И, конечно же, все – инферналки, не одной смертной.
- Извини, здесь смертные не ходят.
- А «ведьмы» отца Бенедикта?.. Ладно, Менестрель, твои нам сегодня точно не помешают.
-
Утром я уходил. Рассвет был холодным, серебристо-голубым. Перед самым отъездом я нашёл Иродиаду, чтобы попрощаться с ней. Я сказал ей, куда и зачем еду.
- Я же говорила, ты непонятное существо. По-моему, это всё равно что отправиться в логово к дракону, - сказала певица. – Но, чёрт возьми, это тебе идёт!
Потом во дворе, когда я седлал коня, ко мне подошёл Феликс в сопровождении двух охотников. Сейчас он, внушая самому себе, что уже более или менее оправился от тяжёлых переживаний, самозабвенно занялся управлением Стаей и вернулся к своим прежним привычкам небрежно-утончённого аристократа.
- Что за сборы, господин Генрих? – спросил он. – Мне правильно сказали, что ты собираешься нас покинуть?
- У меня есть очень важное дело. Но надеюсь, оно не смертельно, - неопределённо сказал я и перевёл разговор. – Дела в Стае, я смотрю, совсем вошли в нужное русло?
Я мельком взглянул на неподвижную молчаливую свиту за спиной Феликса. Теперь они, по-моему, присмирели.
- Дела Стаи – это вечная история любви между хищником и жертвой, - с лёгкой иронией заметил Феликс. – Кстати, охотники изгнали Яна Вацлава…
Последним, кого я видел, выезжая из замка, был Эйнгард, стоящий в стороне у стены и наблюдающий за всем, что происходит вокруг него, хладнокровным, отстраненным, но каким-то до жути печальным взглядом. Взгляд существа, которого собственная гордость обрекла на вечное одиночество.

Глава 36
Моё путешествие было напряжённым и показалось мне долгим. Настало время глубокой осени, переходящей в зиму, несущую с собой резкие ветра, рвущиеся с поросших лесом гор, и частые дожди. Путь представлял собой бесконечное чередование извилистых обрывочных дорог, глубоких долин с бурными реками, становящимися опасными в это время года, диких лесов и открытых лугов на верховинах. И чем дольше я двигался, тем местность становилась всё более труднопроходимой. Но я не чувствовал всех этих препятствий, меня вела вперёд моя единственная цель, которую я желал достичь как можно скорее, достичь любой ценой! Я ни на минуту не забывал о ней, ей я посвятил всего себя полностью. Я твёрдо решил: даже если я не застану Нофрет там, куда я направляюсь, я всё равно найду её, чего бы мне это ни стоило. Причём с каждым днём это стремление удваивало свою силу. Я не жалел ни себя, ни свою лошадь, стараясь нигде не задерживаться, но временами задерживаться приходилось при переходе через быстрые реки, к зиме совсем взбесившиеся, или через густые леса, где конь становился не помощником, а помехой. Я скоро пожалел, что не ушёл пешим. Но леса сменялись открытым простором, и я снова ускорял движение, самозабвенно возмещая упущенное время. Моему коню, похоже, это нравилось. Наверное, Карпаты были его родной стихией. Это был один из лучших из конюшни Стаи - подвижное животное по кличке Чёрт, вороной масти, с холерическим нравом. Жизнестойкость у нас обоих была великолепной.
Я не буду описывать подробности своего путешествия, оно воистину было тяжёлым. Я уже две недели скитался по совершенно диким горам, к тому же несколько раз я возвращался к прежним местам, когда сбивался с пути, путаясь в картах, которые мы с Ференцем рисовали всю ночь перед моим отъездом. Вокруг меня не было ни единого намёка на присутствие человека, я всё это время провёл в полном одиночестве. И всё это время, каждую минуту я чувствовал рядом присутствие Бестии – мудрой и страшной твари, подарившей мне свиток. Временами краем глаза я видел её: мимолётно мелькнувшая серая тень, немигающие чёрные и пустые как пропасть глаза, едва слышное движение… Эта верная и настойчивая спутница, которая вполне могла оказаться моим воображением, никогда не показывалась открыто. Только раз я видел её ясно и чётко на каменном берегу необузданной, стремительной речки с головокружительными порогами. Там я внезапно поймал на себе её пристальный взгляд, быстро обернулся и встретился с ней глазами. Ей понадобилась доля секунды, чтобы спрятаться за камнями, на которых она сидела, подобрав длинные костлявые лапы. И потом я ещё замечал её скользящую между камнями тень, когда ехал вдоль берега. Её присутствие, и особенно её постоянный взгляд, всегда навевали на меня тревогу, от них делалось очень неуютно. Но именно это вселяло в меня уверенность в себе и в своих действиях и усиливало сознание необходимости стремиться вперёд. Она была как воплощение данного мне самим собой обещания.
Я постоянно думал о Нофрет, о своей судьбе, о том пути, который прошёл. Год назад, после ухода Нофрет моя жизнь была долгим кошмаром наяву. Полгода назад я сходил с ума в Лабиринтах, потеряв надежду когда-нибудь снова увидеть свет солнца. Три месяца назад я понял, что моя жизнь в моих руках, и я перестал искать свою госпожу. Теперь я снова, как одержимый, бросился на её поиски, я с прежней силой желаю встречи с ней. Но только теперь встреча будет совсем другой, эта встреча будет диктоваться моей волей. О, как я хочу посмотреть прямо в глаза этому созданию и сказать ей всё, что я думаю. Нет, «всё» - это не значит, что я буду говорить ей о своей сломанной судьбе, винить её в своих несчастьях, напоминать о тех унижениях и страданиях, которые она мне причинила, и высказывать, как я ненавижу её за всё это. У меня хватило сил освободиться от своего прошлого и мне нет нужды жаловаться на что-то. Но я никогда не забуду философию абсолютного Зла и идеального убийства, безликих служителей в чёрных капюшонах, ледяную жестокость в глазах Нофрет – и сестру Анну. Это было не первое моё убийство, но первое и единственное преступление, совершённое во имя учения Нофрет, во имя её самой; насилие ради насилия. И за это я никогда не прощу её. Нет, только не думать об этом. О чём угодно, только не об этом. Одиночество – это опасная вещь, оно таит в себе слишком навязчивые мысли, влекущие за собой безумие. ЭТОМУ событию нельзя позволить воскреснуть в моей памяти. Стоит мне о нём вспомнить, и я начинаю ненавидеть Нофрет на порядок сильнее. Я боюсь, что просто убью её… Нет, не просто убью. Страдания, унижения, боль? – какие мелочи по сравнению с тем, какой тварью я стал с её помощью – и с её участием! Она сейчас одна и несчастна? Я должен помочь ей, поговорить с ней? О да, я поговорю с ней! Несчастная, страдающая женщина, посвятившая всю свою жизнь возмездию за свою поруганную честь, или загубленную молодость, или погибшую любовь, или жестокое убийство… Мне нет до этого дела. Она мстит врагам, у неё весь мир – враги? По-моему, это уже не месть, это – извращение, и делает она это только потому, что ей нравится. Она – великая основательница собственного порочного учения, чистокровный демон, источник зла, воплощённое разрушение? О да, звучит очень торжественно – и всё это только для того, чтобы бесконечное число раз обойтись с очередной жертвой так, как когда-то обошлись с ней, и доказывать, что она теперь сильнее других и может делать это сама. Нечего сказать, очень достойная цель для жизни бессмертного существа. Нет, это уже не ненависть с моей стороны, моей ненависти она не заслуживает, - это ни с чем не сравнимое презрение.
С такими мыслями, с мрачной решимостью я приближался к концу моего пути. Я опасался, что к тому времени, как я отыщу Обитель Молчания, Нофрет может уже покинуть это место и исчезнуть в неизвестном направлении. Но я всё равно найду её. Я не вернусь в замок, пока не сделаю этого. Естественно, я отдавал себе полный отчёт в том, что столкновение с Нофрет – это не безобидная встреча. Я прекрасно знал, причём на собственном опыте, что эта женщина не просто коварна и опасна, но ещё и могущественна. Что со мной может быть – это, наверное, знало только её извращённое воображение. Виола сказала, что она там одна? Она никогда не была одна, у неё много слепо-глухо-немых помощников. Но это не имеет значения. Воля, как известно, не подчиняется другой Воле, она побеждает или умирает. Моя победила, её – должна умереть. И не важно даже, что я – всего лишь человек. С некоторых пор я стал сомневаться в своём бессмертии, но это не повод для того, чтобы отказаться от борьбы. А желание Нофрет уничтожить меня будет только доказывать её душевную слабость. Слабая женщина. Сильных я повидал – она не из них. Может быть, всего лишь жертва таких же демонов, как она сама... Мне даже не нужно знать, что было у неё в прошлом, чтобы разгадать её слабость, она и так слишком понятна мне. О, моя милая Нофрет, давай вскроем твой внутренний мир… Хочешь, я подробно расскажу тебе о всех твоих чувствах, и ты снова переживёшь это с ужасающей ясностью? Я могу рассказать тебе ещё больше: про каждое твоё больное влечение, про мотивы твоих деяний, про то, что ты осознаёшь и не осознаёшь, про твои страдания и страх. И ты будешь слушать, покорно слушать, и не прервёшь меня, чтобы отдать приказания слугам. Ты просто не посмеешь меня перебить. В моём присутствии ты должна молчать. Мало того, ты не будешь сопротивляться ничему, что я захочу с тобой сделать…
Да, каждый раз, когда я начинал думать о Нофрет, мои мысли и чувства принимали один и тот же образ развития: во мне просыпалось желание низвести Нофрет до уровня презренного, забитого существа, оскорбить её, разбинтовать её душевные раны и заставить её почувствовать себя ничтожеством – физически и морально. Как жаль, что никто при этом не будет присутствовать – публичное унижение всегда действеннее.
Это было моим вдохновением, с этой мыслью я проделал весь свой долгий путь. В последнее время погода заметно испортилась, зима чувствовалась всё явственнее. Сильный ветер приносил холодный дождь, временами грозящий перейти в снег, но, к счастью, он быстро прекращался. Иногда даже проглядывало солнце.

В тот день, когда я понял, что мой путь сегодня закончится, небо было бесцветным, казалось, что его просто нет, вместо него – холодная пустота. Из этой пустоты на землю падали редкие хлопья пушистого снега. Долина была узкой, мрачной и сырой, подъём на моём пути – слишком отвесным. Мне часто попадались трудные места, приходилось как-то проходить их. И в этот раз я тоже долго не сдавался, пытаясь найти наименее крутой скат. Двигаться в обход было тоже бесполезно. Я был почти у цели, оставалось совсем немного.
- Придётся оставить тебя здесь, друг, - сказал я Чёрту. – Постарайся не достаться волкам и не сбежать от меня. Если будем молодцами, увидимся.
Я оставил коня внизу, в долине (вести его с собой дальше было невозможно) и ушёл один навстречу тому, что ждало меня по ту сторону склона.
По ту сторону открывалось тесное тёмное ущелье, на дне которого протекала извилистая, узкая, бурная речка. Громкий ровный шум воды разносился в воздухе приглушённым эхом – единственный звук в этом скованном тишиной месте. Рискуя на каждом шагу поскользнуться и сорваться вниз, я начал спускаться. Теперь мне было лучше видно, что находится на дне ущелья. Местами оно поросло боярышником и дикой сливой, тянущейся вверх в изломанном движении облетевших колючих ветвей. Кое-где встречались высокие густые заросли горечавки, поникшей от холода. На крутых склонах изредка попадались помятые грязно-фиолетовые цветки атропы, сжавшиеся под падающим и тающим снегом. У самой воды, на открытом пространстве были беспорядочно накиданы несколько полуразрушенных скелетов крупных животных, как будто их натаскала сюда какая-то дьявольская хищная тварь. Увлёкшись созерцанием дна ущелья, я едва не потерял равновесие и ухватился за первое, что попалось под руку. Это оказался полумёртвый, больной куст шиповника, покрытый частыми острыми иглами. Я выругался вслух. Продолжая спускаться, я вдруг уловил едва слышное, но сильное и стремительное движение в воздухе, от которого вокруг поднялась волна ветра. Через сотую долю мгновения я поднял голову, но в неподвижном небе уже никого не было, кроме редких кружащихся снежинок. Похоже, я зашёл на чужую территорию? Ну что ж, пусть так.
Не увлекаясь догадками, я спустился на дно ущелья, пересёк речку, прошёлся мимо останков погибших животных. Кроме оживлённого журчания воды, ничто не нарушало тишину, всё было безжизненно. Я двинулся вдоль берега вверх по течению и очень скоро нашёл то, что искал – тесный проход, зажатый отвесными стенами. Я повернул туда. Он был подобен длинному коридору; вверху, где-то над головой бледнела узкая полоска неба, внизу сохранялся густой мрак. Звук моих шагов чётко раздавался в тишине. Проход долгое время оставался совершенно прямым, потом плавно изогнулся, и пройдя поворот, я увидел впереди выход, загороженный высокой железной решёткой, сплошь увитой диким виноградом с глянцевыми тёмно-фиолетовыми листьями. Проклятие! Я не для того шёл сюда, чтобы мне преграждали путь. С первого взгляда было видно, что никакого входа здесь нет, поэтому пришлось просто перелезть через прутья.
Первое, что я увидел, была завеса лёгкого, полупрозрачного, струящегося серебристого тумана, за которой проглядывало что-то совсем неясное и расплывчатое. Я сделал несколько шагов вперёд, с каждым шагом туман рассеивался всё больше, пока не оказался позади меня. Окружающее пространство было совершенно открытым и гладким, простирающимся далеко вокруг и обрамлённым где-то вдали едва видимыми сквозь кольцо серебристой завесы горами. Под моими ногами были белые мраморные плиты, мокрые, блестящие, строго квадратные, однообразные, уходящие вдаль и заполняющие всё пространство вокруг. Лишь изредка, в нескольких местах на этой идеально гладкой поверхности возвышались тонкие и высокие, устремлённые вверх арки, тоже из белого мрамора. С безликого, не существующего неба в полной тишине медленно-медленно опускались нереально лёгкие, большие, ярко-красные хлопья. Долетев почти до поверхности земли, едва касаясь одежды или мраморного пола, они быстро и бесследно таяли, не оставляя после себя ничего, даже красной капли. Тишина вокруг была настолько всепоглощающей, что казалась осязаемой, намного осязаемей, чем эти кроваво-красные хлопья снега или серебристый туман позади меня. Это место было немыслимо печальным. Я вдруг с непонятной и безумной ясностью ощутил, насколько всё здесь наполнено смертью и трауром, их источает всё это безжизненное пространство вокруг меня. Никто не говорил мне, что я увижу и почувствую здесь.
Моё впечатление усиливалось тем, что сейчас моё внимание было приковано к одинокой чёрной фигуре, выделяющейся далеко впереди, посреди гладкого мраморного поля. Я шёл по направлению к ней.
Женщина в чёрном сидела, отвернувшись от меня, совершенно неподвижно, никак не отвечая на звук моих шагов. Я должен был давно уже привлечь её внимание, но она казалась неживой, чужой, отрешённой от всего этого мира. Её фигура, закутанная в длинный плащ, была воплощённым стремлением уйти в себя.
Она теперь была так близко от меня; я видел, как тают обрывки красных хлопьев, касаясь её красивых длинных светлых волос, как отражается её бархатная чёрная одежда на мокром полу.
Как я стремился сюда, чтобы встретиться с ней…

Глава 37
- Нофрет! – мой голос пролетел над пустынным пространством этого бесконечно молчаливого места.
Женщина резко обернулась ко мне. В её глазах в это мгновение не было ни жестокости, ни высокомерия. Они были тёмными и до боли печальными. Но через мгновение её лицо снова приобрело обычное холодное и надменное выражение безжалостной богини.
- Нофрет, я пришёл, чтобы уничтожить наш договор, - просто сказал я.
Её тонкие брови вскинулись вверх.
- Что? – она произнесла это таким ледяным тоном, как будто одним словом обвинила меня в сумасшествии.
- Мы должны расторгнуть наше позорное соглашение. Порви бумагу!..
Я стоял напротив неё и просто смотрел, я любовался этим красивым и жестоким созданием. В этот момент я не чувствовал к ней ненависти.
- Надеюсь, - медленно произнесла Нофрет, – ты понимаешь, о чём говоришь. Это означает, что ты сошёл с ума. Как ты представляешь себе то, о чём только что сказал? За всё это время ты мог бы уже поумнеть. Вспомни – ведь тебя сильно ломало без меня? Поэтому ты и нашёл меня здесь, спустя столько времени – даже здесь. Есть ли лучшее доказательство тому, что ты навсегда принадлежишь мне?
Я молчал, предоставляя ей возможность высказаться. Каждое её слово источало смертельно ядовитое презрение:
- И всё же ты не отбросил свои нелепые выходки, хотя знаешь, чем они заканчиваются. Тебе явно не пошло на пользу одиночество.
- Мне пошло на пользу кое-что другое. Брось, Нофрет, ты же видишь, что я больше не принадлежу тебе. Но я прошу тебя, разорви договор, эта жестокая сделка порочит нас обоих. Уничтожь его, очисти себя от этой грязи.
- Ну всё, довольно играть в благородство! Неужели ты думаешь, что, разорвав бумагу, ты освободишься? – голос Нофрет стал угрожающе вкрадчивым. – Я не предполагала, что ты настолько наивен, Генрих. Ты же не думаешь, что всё дело в этой бумаге. Ты прекрасно знаешь, что всё дело в тебе. Ты снова несёшь какую-то чушь, но всё-таки ты здесь, ты пришёл сюда. Что, не можешь жить самостоятельно, без Чужой Воли, а, Генрих? Всё дело в тебе. Есть договор или нет, но ты стал частью моих идей. После этого шаг назад невозможен, ты ещё не привык к этому?
- Я не собираюсь делать шаг назад, Нофрет, только вперёд, - я говорил мягко, почти дружелюбно. – Мы оба достаточно знаем друг друга. Ты не можешь не понимать, что больше не имеешь никакой власти надо мной, и твоя воля на мою не действует. Тебе придётся принять это как данность. Что ты теперь можешь сделать, чтобы подчинить меня себе? Опять позовёшь своих служителей, в числе которых, кстати, уже должен был быть и я? О да, они умеют работать. По собственному опыту могу сказать – они работают очень хорошо, идеально, справляются со своими задачами великолепно. Но… - я сверху вниз посмотрел на сидящую передо мной Нофрет. – Я видел то, что страшнее твоих слуг. Мне безразличны твои угрозы, мне безразличны твои служители, мне безразлично то, что ты захочешь со мной сделать.
Нофрет смотрела на меня снизу-вверх.
- Ты сама дала мне ключ от бездны.
- Оттуда никто не возвращается…
- Я вернулся оттуда. Хочешь, пройди её сама, ты и понятия не имеешь, что внутри Тьмы. А теперь приручи, если можешь, человека, который стоит перед тобой. Нофрет, поверь мне, я пришёл к тебе не мстить, хотя в моей власти подготовить тебе зверскую месть. Я не собираюсь вспоминать о твоих преступлениях. У меня нет даже желания вывернуть твою душу наизнанку, хотя я легко могу и это сделать. Нофрет, я вижу тебя насквозь. Ты не чувствуешь ничего, кроме боли и ненависти ко всему, что тебя окружает. За что ты всех так ненавидишь? За что ты так мстишь? Кто превратил тебя в это существо? Кто сделал из такого прекрасного создания воплощённую жестокость? Ты же не такая. Я знаю, что есть другая женщина – с другим именем, с другими глазами, с другим сердцем. Та, которая никогда не предавала своего возлюбленного, не провозглашала себя воплощением абсолютного Зла и не делала из людей идеальных убийц. Ты не хочешь мне открыться?
Выражение лица Нофрет сменилось от удивления до недоверия и гнева.
- Мне не нужен исповедник! Ты ведёшь себя слишком смело, как будто не знаешь, с кем разговариваешь.
- Нет, я знаю тебя слишком хорошо. Исповедник тебе не нужен, тебе нужны жертвы, на которых ты могла бы отыграться со всей своей извращённой жестокостью. Когда же, наконец, ты обретёшь покой и перестанешь воскрешать в душе собственные страдания? Ведь твоя жизнь ещё не кончилась, ты могла бы прожить её по-другому. Ты прекрасна, ты умна, как мудрейшие учёные Европы. Нофрет, никто никогда не подавал тебе руку помощи. Никто не поддержал тебя, когда тебе нужен был друг, когда весь мир стал для тебя проклятием. Никто не спас тебя, когда ты падала в бездну…
Нофрет молчала. Её глаза были сейчас такими же, как в то мгновение, когда она обернулась ко мне. Но теперь она смотрела не на меня, а, скорее всего, внутрь себя.
- Ты всегда была страшно одинока в этом мире. Похоже, ты с этим не справилась. Ты не видишь впереди ни капли света, ни тени надежды на спасение. Я знаю, что это такое. Попробуй, скажи, что это не так – ты скажешь неправду! И всё же ты прекрасное создание, Нофрет. Ты изломана жизнью и измучена своим бессмертием, но ты всё ещё прекрасное создание. Не оскверняй себя жестокостью, она унижает тебя. Отдай мне бумагу.
Нофрет молча и всё так же неподвижно глядя в никуда, медленно достала из-под плаща свиток и протянула мне. Я взял его.
- Я хочу, чтобы от нашего договора не оставалось ничего, - сказал я. – Он уже давно расторгнут, он уже не существует. Всё, что напоминает о нём, должно быть уничтожено. И это будет последний – последний! – договор, который ты заключила.
Едва я надорвал бумагу, как её края по линии разрыва наполнились кровью. Внутри я почувствовал всплеск адской боли, от которой у меня перехватило дыхание, и которая заполнила всё моё сознание безумной вспышкой. Мне показалось, что я собственными руками вырвал себе сердце. Вниз по надорванному желтоватому листу потекли тонкие красные линии, падая к моим ногам и разбиваясь о мраморные плиты. Нофрет улыбнулась безжалостной, ледяной, презрительной улыбкой:
- Думаешь, так легко разорвать договор, скреплённый печатью Великой Преисподней?
Я почувствовал, что с губ у меня стекает кровь. Я резким движением вытер её и почувствовал, что сейчас она потечёт снова. Я тоже улыбнулся – как победитель:
- Думаешь, так легко возвратиться в эту жизнь?
Я рванул бумагу так, что во все стороны полетели брызги крови…
-
Я стоял в полной тишине, молча и задумчиво глядя на разбросанные по мокрому мраморному полу обрывки бумаги, все в красных разводах и пятнах. Не доносилось ни одного звука. С прозрачного, отсутствующего неба падали лёгкие и пушистые хлопья ослепительно-белого снега, бесследно тая на гладких плитах, блестящих, словно зеркала. В них отражалось только бесцветное равнодушное небо и тёмная фигура сидящей передо мной женщины…















Возвращение

Ты стоишь и зажимаешь раны,
На коленях у закрытой двери,
И стекают на ступени храма
Клочья чёрной пены из артерий.

Ты вернулся. В мире тёмной скорби
Ты забыл последние молитвы.
Ты прошёл путями Преисподней
Сквозь горячий пепел вечной битвы.

Ты один. В готическом экстазе
Рвутся к небу траурные своды.
На земле чернеют пятна грязи,
Гаснет факел сломленной свободы.

Ты вернулся. Преклонив колени,
Ты готов отречься от скитаний,
И свеча к ногам бросает тени,
Словно крылья призрачных созданий.

Ты же знаешь: каменные стены
Не для тех, кто видел пламя боя
В самом сердце выжженной вселенной,
Распахнувшейся перед тобою.

Ты уйдёшь. Порвав стальные цепи,
Ты поймёшь, что жить ещё не поздно.
Ты уйдёшь, когда священный ветер
Позовёт тебя к горящим звёздам.

Ты умрёшь. Один. Под чёрным небом.
На пути, открывшимся немногим.
Напиши же гимн кровавым следом
На камнях извилистой дороги! 

Стихотворение посвящается моему другу Генриху с надеждой, что до тех пор, пока мы живы, наша дружба будет продолжаться.
Менестрель, 1411 от Р.Х.










2003-2004