Разлом

Р а з л о м

Маленькая повесть Большой войны


                Темной,  до непрогляда,  мартовской ночью, когда пологие   берега спящей  реки уже томно туманятся по утрам, достаточно прогретые теплыми солнечными ливнями, когда сочно набухают, готовые вот-вот лопнуть, почки молодых прибрежных ивняков и  когда грозно уже гудит в глубинах древний Дон под посеревшим и защербатившимся льдом, еще достаточно толстым посреди реки, но уже растворившимся  по темным закраинам, раздастся вдруг где-то  в ночной темени  глухой и страшный удар, переходящий в низкий гул. Возникший где-то вдали, выше по течению, многократным эхом пронесется он по речной пойме, по ровному, еще заснеженному ледяному зеркалу, по окрестным займищам и прибрежным лескам, медленно уходя и раскатно удаляясь в туманные низовья. 
        Это могучая река, повинуясь своему вековечному закону пробуждения, взламывает тяжело сковавший ее ледовый панцирь, разорвав его твердь глубоким разломом где-то над самыми своими быстринами. Разлом этот тут же заполняется быстрой донской  бирюзовой струей, ширится, грохоча и отрывая от монолитной еще вчера тверди сперва небольшие, угловатые куски, которые тут же подхватываются неумолимым течением и несутся, несутся  вниз, кроша ломкие берега образовавшейся промоины, быстро расширяя ледовое русло и вот уже с канонадным грохотом пошел по реке, вздымая как пушинки, громадные  ледяные крыги,  ледоход - и уж никакие силы небесные и никакие силы земные не в силах уже остановить, сковать, закабалить вновь ледовыми оковами  стремительно мчащееся по течению грохочущее  крошево.
       И еще не раз оглушительно ухнет и лопнет в ночном воздухе, а иной  рыбак или мужик из иногородних, в низенькой своей лачуге над самым берегом взбунтовавшейся реки, спросонья хлопнув рукою по одеялу, поднимет голову и сонно скажет:
- Аль перезимовали, што ль? Тронулася река - то, Маруся!

1

                Еще когда торопливо окапывались, обильно исходя терпким солдатским потом и негромко перебрасываясь редкими словами, разогнулся дядя Митя, укладывая желтоватый дерн на узкий бруствер неглубокого своего окопчика, оттер замусоленным рукавом гимнастерки катящиеся со лба теплые  солоноватые потоки, оглянулся вокруг и, слегка сощурившись, всмотрелся в мерцающую голубоватую низину, на восток от позиции.
   - Гляди, Гриша, где ноне командиры-то  наши закапываются… Ить… Почитай, что на версту  позади от нас.
         -…А это, чтоб тикать сподручнее было! Ихнего брата немчура, в случай чего,  на месте… И  кончает, - Гришка, молодой, но уже успевший обзавестись семьей парень,  рыжий, как зрелая рожь, медленно выпрямился и с ожесточением воткнул лопатку в сухую комковатую глину, - а Саакяну, так и вовсе, беда.  А товарищу батальонному комиссару? У фрица ж все мы делимся на русаков и евреев, дядя Митя.  Других нет. Тех за колючку, тех в расход.
      - Не мели зря, годок. Ты ж там не был.  Дай махры малость, - с низу, с первой линии окопов подошел низкорослый и коренастый Игнатка, тоже ихний, хуторской.
      - Ага. Я - то не был, миловал пока Бог, сам знаешь.  А вот во второй роте есть такой Фома, из шахтеров, ну, мышастый такой, редкоусый, так тот бы - ыл. Вчера ходили мы с ним в лазарет. Рассказывал кое – чего… В окружении был и в плен угодил даже. Говорит, он, фриц, то есть,  построил всех,  чернявых - кучерявых  вывел – юде, мол! Те божатся, не юде мы ! -  а он рази слышит? К стенке и в расход!
           - Р - разговоры! Сухоруков! –  комвзвода, нахмурившись, спрыгнул в окоп. Его посеревшее и исхудавшее за последние дни непрерывного  марша, широкоскулое лицо было мрачным, легшая по широкому крестьянскому лбу морщина и заострившийся нос придавали ему суровую зрелость и только живо блестевшие глаза да легкий пушок на подбородке вместо мужицкой жесткой щетины выдавали в нем пока еще раннюю молодость.
         - Так мы это… Готово, товарищ лейтенант. Ну и… Ить… Можно, значится так, и курнуть малость, - дядя Митя попробовал добродушно улыбнуться, - фрицем вот, пока и… Не пахнет!
          Взводный молча похлопал зачем-то ладошкой уложенные комья глины с дерном и, поведя взглядом, тоже задумчиво всмотрелся в окапывающийся далеко позади комсостав полка. С запада тихий горячий полуденный ветерок гнал по бело - синему небу редкие легкие облака, юркие стрижи вились поодаль  над откосным суглинистым берегом уже по - летнему пересыхающей степной речушки. Установилась необычная для последних дней оборонительных боев тишина.
           - Тихо-то как… Будто бы и войны - то  нет, - мечтательно закрыл глаза Николай Астахов, молодой, смуглолицый чернявый парень, то же из хуторских, только пришлый.
        - Война-то, она конечно, еще пока… есть…  Товарищ лейтенант, -беспокойно озираясь тихо проговорил Гришка, - а вот фронт… есть ли иш - шо? Ой… Нехорошая это тишина.
              - Ты эти думки гони прочь, Козицын! У нас тут вот приказ держать оборону. И мы будем тут ее держать, понятно тебе? А где они, те фронты – не нашего ума дело!
         - И ни тебе кухни, ни воды… Как те сироты казанские! – зло сверкнув глазами, сплюнул Игнатка, - пойти до дому пожрать, што ли? Тут уж и рукой подать… До дому - то!
         - Ты, Игнат… Иди ячейку свою лучше заглуби еще. Тебе до дому пока никак нельзя, Игнат, - дядя Митя, с прищуром осматривая даль,  усмехнулся в седоватые усы, - от тебя твоя Зинка, в случае твоей явки,  и мокрого места не оставит. Голодная до мужика баба, она ить  похужей фашиста будет!
               Раздался дружный смех. Скупо улыбнулся и лейтенант:
           - Никому с позиции не отлучаться! Я схожу к комбату, узнаю, что к чему.
  - Так это… Товарищ лейтенант! – дядя Митя умоляюще взглянул на командира и тут же опустил глаза, - водицы бы… Там вон, - он показал рукой на северный склон кургана, - родничок есть. Мы, когда шли, видели, бьет из – под горы этой. Разрешите сходить… Фляжки понабирать?
   Тот на минуту задумался. Лишние брожения личного состава в такую минуту вовсе ни к чему. Но боец, не имеющий запаса воды в бою тоже -уже не боец. Он отыскал глазами Бричкина, шустрого малого из старого состава.
   - Рядовой Бричкин! – соберите все фляжки взвода и обеспечьте взвод водой!
           Поснимав мокрые пропотевшие гимнастерки, расстелили прямо по сухой траве их сушить на солнцепеке. Пустили по кругу чью-то флягу с остатками воды. Сбоку и сзади окапывались так же торопливо другие роты их сильно поредевшего за последние дни полка.
               Солнце уже томно клонилось к западу, когда откуда - то снизу, с прибрежных суходолов, донесся рыкающий нарастающий гул многих моторов, на горизонте задымилась пыльная круговерть, гонимая боковым ветром в пустую, с поникшими пожелтевшими займищами сухого пырея, степь. Взводный поднял бинокль и, щурясь от солнца, стал сосредоточенно всматриваться вдаль. Гришка, еще голый по пояс,  выпрыгнул из окопчика, встал во весь рост, сдернул разношенную выгоревшую пилотку, тоже сощурился, приложив почерневшую ладонь ко лбу:
          - Наши! Наши танки прут, я и так вижу. «Тридцатьчетверки». Э - эх! Наконец-то!..
             Взводный угрюмо молчит, не отрываясь от окуляров, только слегка шевелятся его тонкие растрескавшиеся губы:
           - Двенадцать, тринадцать…, гм…, четырнадцать. Все, кажется.
           Он мысленно прикидывает расстояние до колонны, медленно оборачивается к бойцам и глухо, не своим голосом, говорит:
- Рассредоточиться по ячейкам, товарищи бойцы! Были они… Наши… Пока фриц им на башни… свой проклятый крест… Не нарисовал, - и дает бинокль Гришке, - полюбуйся на них теперь.
            Гришка, разинув рот, молчит, потом у него срывается:
- С – суки, а… А ну, как повернут… На нас? Чем отбиваться - то, прикладами, што ль?
          - Да на кой мы им нужны, сюды они не повернут, - дядя Митя спокойно перематывает прелую порыжевшую портянку, - пехоты ж нету. А... Без пехоты не полезут они. Не дураки ить… Они ить нынче о – о – он, - махнул рукой на восток, - к Волге – реке поспешают…
                Танковая колонна, состоящая из трех «тридцатьчетверок» с крупными черно - белыми крестами на башнях - гайках, шедших впереди и одиннадцати легких  немецких танков, направлялась по дороге у подножия приземистого степного кургана, мимо позиций полка, расположившихся на западном его склоне и хорошо видимых с дороги.
             Вскоре она, ревя моторами и лязгая сверкающими гусеницами, в тучах желтоватой пыли, поравнялась, а затем и мирно миновала курган. Немецкие танкисты в черных круглых танкошлемах, тоже по пояс голые, высунувшись из люков, хохоча и горланя песни, махали нашим бойцам руками. Красноармейцы, теперь уже высыпав из укрытий, сжимая в руках винтовки, растерянно смотрели  вслед быстро удаляющейся колонне:
 - От те на – а – а…
- Чешут, как по своему огороду, твари!
- Погоди. За ними пехота идет. Те, значит, уже… По нашу душу!
                В небе очень высоко завис корректировщик, лейтенант, перекрикивая соседних взводных,  зычно дал команду:
          - Взво - од! Слу – у - ушай мою команду – у – у !! В укрытие! – и, уже и сам спустясь  в окопчик, искоса оглядывая небо, вполголоса добавил:
     - Этот может и зайти - поздороваться…
                Бойцы, рассредоточившись по ячейкам, мигом посуровели, затягивали мотузки касок,  негромко, между собой   переговаривались:
            - Наши - то, танки, наперед выставили… Как издеваются. С - суки!
              - У наших, брешуть, вроде  броня потолще. Немец энто любит.
- На Сталинград прут, небось. А мы тута теперь, как сбоку припека.
- Ничего, стемнеет, снимемся и пойдем.
- Куда? Куда ты пойдешь, босота?! Немца догонять, так не догонишь, пехом - то…
- Да – а - а. Окружает гад.
       Осмотрев позиции взвода, лейтенант и сам, на ходу натягивая каску,  сполз на дно окопчика. Взял в ладонь планшетку, смахнул с нее мелкую желтую пыль, повертел в руке, задумался.
      Тяжелые мысли одолевали его с того самого дня, когда он, только что прибывший после ранения и излечения лейтенант, уже побывавший в самом горниле боев осени прошлого года под Таганрогом, впервые увидел новое пополнение и своего взвода и всего полка.
    Почти все – мобилизованные, колхозники, половина старше сорока лет, большинство и винтовку в руках сроду не держали. В запасной части побыли десять дней, тренируясь ходить в атаки с деревянными винтовками. Жаловались, что и пострелять по мишеням не довелось. Командиры угрюмо разводили руками, нет, мол, патронов, на фронте еще настреляетесь!
         Выстоят ли, не разбегутся ли при первых же ударах?
     Вспомнилось лейтенанту, как перли на их позиции в октябре сорок первого молодые, самоуверенные, сытые, полностью всем укомплектованные фрицы из моторизованной дивизии. Шли грамотно, по всем правилам атаки, сперва нанеся артудары по вскрытым с воздуха позициям полка, а полк того состава был почти таким же, с Персиановских лагерей, вооруженный слабо, допотопным оружием.
    Ну, продержались, пока патроны не кончились, пока не погибли командир и комиссар полка, подорвав себя вместе с танками врага, а потом…
    Потом растерянность, окружение, паника, хаос…
     Его самого с развороченным осколком плечом вынесли уцелевшие курсанты артучилища.
             Он достал из нагрудного кармана последнее письмо от матери, еще раз перечитал уже затертый на сгибах листочек из его же школьной тетрадки. Закрыл глаза, пожевал травинку. Далеко вы теперь, мамаша, далеко!
   Приподнял голову над позицией. Другие роты тоже залегли, только над позицией штаба полка, далеко позади, на восточном склоне кургана, одиноко торчит полуторка да беспокойно кружат над нею черные птицы.
       Тихо.
     Позавчера, едва построил взвод, едва ознакомился с каждым и наспех запомнил лица, надо было назначить командиров отделений. По анкетам было двое с «семилеткой» и один участник Гражданской, из буденновцев.
      Их и назначил. А вечером подошел к нему тот самый буденновец и тихо говорит:
         - Зазря Вы, товарищ лейтенант, поставили сержантом Астахова Николая. Эх, не надо было!
 - А что так?
 - А у ево батька был сотником во время Вешенского восстания.  Лютовал над пленными красноармейцами так, што… До сих пор…
- Так у него «семилетка».
- Што ж, што «семилетка». «Особисты»  ребяты строгие…
                «Рама» летала не зря.
          Минут через десять раскаленный нещадным июльским солнцем послеполуденный воздух вдруг наполнился тяжелым воем снарядных корпусов, вздрогнула и встала дыбом земля чуть впереди ломкой линии ячеек и неглубоких окопов, заволокло все вокруг гарью и едким горячим духом пироксилина.
        Гришка, втянув голову в плечи, упал на колени, сжался - дальше некуда! калачиком в узком окопчике, зажмурив глаза и до хруста сцепив зубы, трясущимися пальцами никак не мог застегнуть мотузок каски, а потом, когда крупные комья сухой глины, разом оглушив, полузасыпали его, судорожно сжал холодными  ладонями и саму горячую каску, пытаясь таким образом прикрыть голову и что – то исступленно бормоча…
        Дядя Митя, пересидев так же в окопе первую волну артналета, поверил было вдруг наступившей тишине, все шарил по окопчику и не находил свою винтовку, а потом высунулся так, самую малость, отряхиваясь от мелкой и противной глинистой пыли, и тут сверкнуло у него перед самыми глазами опять, сорвало с головы и покатило по горящей траве каску, померк перед его глазами белый свет, подкосились ноги   и тяжело ссунулся он на дно укрытия мешком, ухватившись за лицо обеими ладонями и уже проваливаясь в небытие.
      Это по высотке, по засеченным «Рамой» позициям их полка стали бить немецкие шестиствольные минометы и ад, вырвавшись из разверзшейся земной тверди, вдруг затмил собой белый свет, скрыл горячее июльское солнце, весело запрыгал по кургану  частыми всполохами разрывов и безжалостно хохоча пронзительным воем от все налетавших и налетавших мин.
       От удаленной позиции, позади кургана, где находились командир их полка, начштаба   и комиссар,  сорвалась вдруг полуторка и, поднимая пыльный шлейф, полетела в степь, подскакивая на желтоватых сурчиных норах и быстро удаляясь.   
       Напрочь оглушенный Игнатка, порой истово крестясь и по - детски всхлипывая, то матерясь последними словами, то замолкая, сцепив зубы, изредка открывал присыпанные глиной глаза, но в кромешной темноте и полной дикой тишине ему казалось, что ослепительно сверкали только над ним, контуженным,  частые вспышки разрывов, пробиваясь сквозь черные косматые дымы. Наконец, крупный кусок дерна тяжело шибонул откуда-то сбоку по лицу его и каске и он,  упав на дно окопа,  потерял сознание.
                Тяжелый едучий дым медленно расходился к подножию высоты почти в полном безветрии. Ад, вволю навеселившись, опять убрался в глубины земные. Вокруг стонали и кричали раненые, кто-то по-бабьи причитал, сидя и отупело раскачиваясь над убитым товарищем.
        Гришка на корточках сидел над комвзвода, лежащим навзничь и почти засыпанным сухой землей, осторожно разгребая и продувая  его лицо от глиняной пыли. Вдруг тот разомкнул почерневшие растрескавшиеся губы и слабо закашлялся, открыл широко и часто заморгал глазами. Сел. Гришка тут же поднес к губам ему флягу.
                - У – у - ух!! Та у Вас, товарищ лейтенант… Контузия! А я уж подумал…
            Гришка попробовал улыбнуться. Лейтенант медленно поднял голову,  мутными, непонимающими  глазами обвел вокруг. Из обеих ушей его рудыми потоками шла кровь.
               Снизу, не спеша, осторожно обходя частые дымящиеся воронки, подымались, держа лошадей шагом, три всадника в черных бурках и непривычных черных мерлушковых  папахах. Уцелевшие красноармейцы, окровавленные, в изорванных гимнастерках, шатаясь и отхаркиваясь, молча сходились и  сползались к сидящему на земле своему комвзвода. Винтовок почти ни у кого не было.
             Курган дымился, как кратер оживающего вулкана. Невдалеке молоденький боец Бричкин с белым, как мел лицом в полусознании ползал по кругу, подтягиваясь с силой на руках, а обе ноги кроваво и страшно волочились на одних штанинах кровавым следом. Он,  то по-бабьи всхлипывал, то начинал исступленно выкрикивать какие-то слова. Наконец, голова его обвисла и он, судорожно дернувшись, затих, завалившись набок.
              Дядя Митя полз на четвереньках, часто останавливаясь и осторожно прощупывая ладонью перед собой выжженную траву:
       - Хлопцы, где ж вы, хлопцы, не бачу… Где ж вы, хлопцы… Не бачу я, хлопцы. Не бросайте мене, хлопцы…
           Из его плотно сжатых дрожащих век обильно текли, грязно расходясь по впалым небритым щекам, крупные слезы.
               Конные, по виду, как казаки, держа карабины на весу,  подъехали уже почти вплотную.
           Бойцы, окружив сидящего взводного, настороженно, исподлобья, молча разглядывали их, а Гришка, заметив на одном из них выпирающую из-под новенькой бурки немецкую полевую форму, угол кармана с нашитой свастикой, слегка прикрыв собой взводного, ловко, одним махом  отодрал с его гимнастерки петлицы с кубарями и незаметно опустил их себе в сапог.
              - Э - эй! Бо - сота! Старшой - то…  тут есть? – окликнул один из конных сытым низким басом, проницательно вглядываясь в темные посеревшие лица красноармейцев, - я спрашиваю: кто тут из вас стар - шой? – раздельно еще раз спросил командирским голосом казак.
             - А вы - то кто будете? С виду, как вроде… наши, а так…- выступив немного вперед, сплюнув, недоверчиво обозвался, немного придя в себя, Игнатка.
    - И ты, куча навозная,  иш - шо будешь тут вопрос - сы задавать! – молодой казачок, криво ухмыльнувшись, поднял карабин, но старший, положа ладонь на ствол, зычно дал команду:
          - Вста – а – а - ть! А ну!! Сходись строиться! Ходячие какие - становись в строй, с - сукины дети!
        По всему кургану подтянувшиеся конные теперь собирали мелкие группы красноармейцев и, подгоняя плетками, сгоняли их  вниз, к  дороге. То тут, то там раздавались удары карабинов, казаки добивали лежачих тяжелораненых.
     Пересчитав, не сходя с коня, зажатой в руке плетью пленных, седоватый казак с густыми отвислыми усами подъехал к другому, такому же седому, с красивым лицом школьного учителя, в бурке и немецкой офицерской фуражке и, козырнув не по - нашему, двумя пальцами, бодро доложил:
- Господин есаул! Военнопленные Красной Армии в количестве сто сорок три человека для марша построены!
            Вороной жеребчик – трехлетка громко отфыркивался, отбиваясь хвостом от наседающего овода. Гришка крепко держал за плечо взводного, едва держащегося на ногах. Есаул, проезжая неспешно вдоль строя,  пристально всматривался в сумрачные запыленные лица пленных, словно ища знакомых. Наконец он, слегка натянул поводья и, поправив  фуражку, чуть привстал на стременах:
          - Есть ли кто из вас из казаков донских али кубанских?! Таковые – выходи! Али все вы – мужики иногородние?
         Красноармейцы, недоуменно переглядываясь, молчали. Из задних рядов послышался шумок и двое пожилых вышли нерешительно вперед, комкая в руках пилотки и опустив головы.
       - Откеля вы будете, станишники?
- Станицы Еланской…, мобилизованные, - негромко и не поднимая головы, сказал один.
- В Красной Армии давно?
- Кубыть… Две недели, будет…
            Есаул, слегка улыбнувшись,  поднял голову и закричал зычно и с гонором:
             - Вместе с победоносными германскими войсками боремся с большевизмом и мы – доблестные казаки Всевеликого Войска Донского! И ведет нас за собой в энтой борьбе генерал Петро Николаич Краснов! Слыхали про такового? Не забыли иш - шо?! – он расправил усы, надменно заулыбался и чуть тише продолжал:
             - Ежели есть кто… Из вас, желающие поступить в наши ряды, как из казаков, так и прочие, из мужиков, ибо нам нужны и пехота, и артиллерия, а ну - выходи из рядов! – и, уже  помягче добавил:
       - Добьем  краснопуз – з - ых и заживе – е – ем мы тогда,  станишники, на Дону – батюшке  – эх,  вольно!
      Развернувши коня и проехав еще раз вдоль качающегося строя, крикнул опять:
           - Смелее, ну! Обмундировка, порцион и прочее довольствие – как и у немцев! – он помолчал и, как о чем – то вспомнив, усмехнувшись, добавил:
       - Да! Остальные через два часа уже будете сидеть в лагере, за колючкой, без крыши над головой  и без жратвы! Срать под себя! Тифа и смертушки  своей верной дожидаться! Так что, думайте, станишнички! Крепко думайте!
             Пленные угрюмо молчали. Гришка, поддерживая сильно ослабевшего  взводного, видел, как шевельнулась шеренга и несмело отошли в сторону еще несколько человек. Он пристально вглядывался, силясь найти знакомых, но со спины выглядели все одинаково: мокрые изорванные гимнастерки да понуро опущенные плечи. Он повернул голову и встретился глазами с Игнаткой. Тот слегка покачал головой. Он держал рукой дядю Митю, всхлипывающего и склонившегося от рези в слезящихся глазах.
             Неожиданно из задних рядов, шатаясь и держась на ногах из последних сил вышел человек в командирской фуражке, изодранной гимнастерке и  с залитым кровью лицом. Медленно подошел он поближе к есаулу, развернулся к красноармейцам:
- Порцион… Как и у немцев, говоришь?! Да… Так вот этот самый порцион вы… Товарищи бойцы!! – он гордо вскинул черную от пыли и крови голову, - Вы!! Сами и будете отбирать у русских детишек и старух! Последний кусок отбирать будете! Для немцев, своих хозяев и для… себя.
         Он склонился, ухватился за грудь, осел, скорчившись на коленях.
    Установилась мертвая тишина.
            Есаул, удивленно рассматривая пленного, подъехал ближе, спешился, подошел к нему вплотную:
- Ты хто таков будешь?
         Тот снова медленно поднялся, вытер лицо ладонями, расправил плечи и многие теперь узнали в нем комиссара полка.
- Я… Я старший полковой комиссар… Саакян Ашот! И я знаю и тебя, казак.
- Знаешь?! Меня?! – удивленно переспросил тот, наклоняясь и пристально всматриваясь в окровавленное лицо комиссара, - и откеля ты меня…
- Знаю я тебя… Ты – трус и предатель! В трудную годину поднявший руку на свой народ!! Вот, скотина,  кто ты есть!! – обращаясь к нестройным рядам пленных красноармейцев зычно воскликнул Саакян.
       Злоба исказила лицо есаула. Губы его задрожали, кончики редких усов затопоршились, задираясь кверху над обвисшими уголками рта.
    Выстрел ударил куда – то в марево горячего неба и оборвал его. Раскинув руки, он медленно осел в пыль, широко раскрытыми глазами так же всматриваясь в ряды красноармейцев.
 - Выходи строиться, с - сказал!! – злобно сверкая глазами, заорал есаул – вкладывая револьвер в кобуру и дрожащими пальцами пытаясь ее застегнуть, - хто пойдеть с нами…
     Ряды вздрогнули, расступились.
         - Ну что же… Хм… Пятнадцать штыков. Не густо! Но! И на том спасибочки! – есаул повернул голову к казакам:
  - Хорунжий Стрепетов! Отконвоировать остальных пленных к месту содержания! На подох!
          Потом, уже  довольным взглядом окинул жиденькую шеренгу:
- Добровольцы - молодцы! Нале - во! Походным ма – а - арш! - и, еще раз обернувшись к пленным, злобно сквозь зубы процедил:
          - А вы, собаки… Скатки свои… соберите! Там для вас, оборванцев, кроватев не предусмотрено!..
                И когда шеренга добровольцев разом повернулась налево, узнали Гришка с Игнатом, да и другие хуторские,  стоящего третьим с хвоста и, разинув рты,  отшатнулись:  потупив взгляд с сумрачным напряженным лицом, каменно глядя прямо перед собой,  прошел мимо них служить немцам  ихний, хуторской,  хоть и пришлый, Николай Астахов.

2
                Рыжий Дунькин кот лениво развалился на широкой колодезной щербатой крышке и, мирно наслаждаясь щедрым теплом поднявшегося уж почти под зенит солнышка, разомлел, отогреваясь после первого зоревого сентябрьского колкого заморозка.
      Тихо на хуторе Терновом, ни ветерка, ни звука. Медленно плывут над ним в безмятежной сини редкие беловатые облака, где-то каркают изредка  невидимые вороны, да обозвется вдруг задремавший на плетне старый Маруськин петух, раскроет клюв, недовольно расквохчется было на крик, да, разомкнув, наконец, и веко, поймет, старина, что полдень уж на белом свете, да  и запнется, не успев возвыситься, заливистый петушиный роскрик, опять сомкнутся петушиные  веки и снова установится вокруг сонная мирная тишь.
          Да он и сам, хуторок-то, одна кривая, вся увитая разлапистыми  абрикосами да старыми акациями пыльная улочка, лениво спускающаяся к неглубокой тихой речушке. А там – небольшая склизская старая деревянная кладка, бабам белье полоскать, да мальчишкам летом купаться. Но теперь, уж после Ильи, и на речке – не видать никого. Только изредка резко шкварчат где-то в камышах полусонные лягухи.
         Маруське Астаховой скучно дома одной. То раньше хоть Тишка, поколачивая по заборам неизменной своей палочкой, любовно выструганной им из дубовой ветки, бродил по пустой улице. То там засмеется, то с тем заговорит. Говор у него был невнятный, но разобрать - то при случае  можно… Слабоумный был, но добрый, ласковый , встречным всегда улыбался и всем кланялся. Зла никому никогда не делал, ну, шутил безобидно порой, хуторяне его жалели, бабы подкармливали, кто чем мог, ребятишки по - своему любили. Откуда он прибрел на хутор, никто не знал, пристроили его на постой к старому, овдовевшему прошлой осенью, сторожу Аникеичу.
               А когда уже фронт, где - то в стороне угрюмо отгремев да отсверкав, как та гроза по июльским ночам, откатился далеко на восток, ехали как - то раз вечером на мотоцикле по пустынной пыльной улице невиданные еще ни разу в этих глухих краях немцы. Пьяные и веселые, с песнями, играли на губной гармонике. Обнаружив в конце прохладной абрикосовой улочки дыбящийся журавель хуторского колодца, вдруг остановились, видимо, решив освежиться холодной водицей. Сбросив горячие запыленные каски, автоматы, ранцы и прочую амуницию, беззаботно хохоча и гортанно подшучивая над одним из своих, самым молодым, вихрастым да белоголовым, с еще полудетским чистым лицом, обливались они  ледяной родниковой водичкой.
         Из всех укромных мест, из желтеющих терновых кустов, из зарослей широких перезревших лопухов, из-за задернутых занавесок да полузакрытых дверей и ставен робко и с любопытством наблюдали за чужаками десятки пар настороженных хуторянских глаз. А Тишка, в своем тряпье, так же весело смеясь, приплясывая да кривляясь, уже подходил к чужакам. Те сразу, добродушно что - то горланя, окружили его, юродивого, посмеиваясь и приятельски похлопывая по плечам. Один, постарше, протянув ему сигарету, пытался что - то выяснить, настойчиво спрашивая Тишу на чужом противном языке и широко жестикулируя. Но тот только глупо улыбался, да кланялся истово в пояс, вызывая у пришельцев все новые взрывы хохота.  Наконец, старший махнул рукой, дал команду, мотоцикл завелся, немцы вскочили по местам, на ходу напяливая свои лягушачьи  каски да ранцы, продолжая смеяться и шутить…
     Тишка же, напротив, опустив устало руки, поднял подбородок с редким пушком, стал каким-то пасмурным и строгим.
       Мотоцикл взревел, резко дернулся и заглох. Рулевой немец, не сходя с седла, скривив тонкие губы, снова сильно крутанул ногой заводную лапку. Мотор опять затарахтел, опять дернулся и снова заглох немецкий мотоцикл! Старший, с ругательствами выпрыгнув из коляски, стал злобно орать на водителя, а тот, несмело огрызаясь, тоже вскочил и нагнулся над мотором.
         Но тут другой фриц, молоденький, что сидел на заднем седле, белобрысый да вихрастый, усмехнулся и легонько толкнул водителя в плечо, пальцем показывая на заднее колесо. Там, между  слегка погнутых толстых спиц, торчала Тишкина, любовно струганная дубовая палочка, знакомая всему хутору.
        Сам же Тишка вдруг весело расхохотался, схватившись картинно за живот, приплясывая и истово кривляясь. Немец со злостью вырвал из колеса и отшвырнул палку в придорожные кусты. Широко расставив ноги и уперев волосатые руки в бока, свысока, хмуро исподлобья уставился на этого издевающегося над ними нищего русского. Лицо его помрачнело и стало багровым. Сдернув со спины автомат, он дал с пяти шагов короткую очередь. Тишку отшвырнуло назад, он завалился на спину и  какое - то время еще судорожно бил он ногами по дороге, поднимая пыль и загребая руками. 
         Когда же за мотоциклом улеглось пыльное марево  и стих, удаляясь,  перестук мотора, осмелевшие хуторяне бросились к нему, но Тишка  уже отходил, только лишь мелко подрагивали его посиневшие губы  да широко распахнутые тускнеющие его глаза задумчиво и неподвижно устремились  в мирное летнее небо. Две кровавые кляксы грязно растекались по груди на замусоленной изношенной рубахе.
        Тишу, безродного, не имевшего на хуторе никакой родни, в тот же вечер похоронили всем немногочисленным миром, бабы да девки жалобно и протяжно  тужили, старики, скорбно сомкнув губы, глухо молчали. Прочитал молитву да перекрестил трижды дедушка Митроха свежий крестик, да и тихо разошлись…
                Так в мирную жизнь маленького хуторка, потерявшегося в широкой старой балке верхнего Задонья, над маленькой безымянной речушкой, в стороне от больших дорог, грубо и кроваво вошла война.
       До этого случая только раз, ранней весной, взорвалась вдруг хуторская  полуденная тишина истовым криком Марфуши, получившей на своего мужика похоронку. Обхватив дрожащими руками трех своих малых детишек, уткнувшись лицом в их золотистые головки, долго и тоскливо,  одиноко выла она, сонно раскачиваясь и порой подымая в пустое белое  мартовское небо мутные глаза свои, сидя на том самом месте, где и застала ее горестная весть, на скамейке, любовно сбитой и покрашенной покойным теперь уже мужем за год до войны. Собрались соседки и, рассевшись вдоль забора, тоже тихо скорбили, изредка всхлипывая и тяжко вздыхая – почитай, у всех были в армии родные. Потом незаметно  разошлись.
        А Марфуша, простоволосая, со сбившимся на плечи платком,  до самой морозной вечерней зорьки все выла и выла, то срываясь тонко в голос, а то, мелко дрожа плечами, затихая над тремя соломенного цвета головками.
                Больше немцев в хуторе никто не видел. Только один раз в конце лета пролетел низко - низко большой серый самолет с белыми крестами на  крыльях, метнул наискосок через усыпанную падающими абрикосами улицу широкую  черную тень и быстро ушел на север.

                - Машка! Маруся – я - я!! Иди сюда, че скажу - у! – звонко кричит через плетень Дунька, соседка Маруси, тоже солдатка. Только у нее уж детишек двое, погодки - пацаны. А вот Маруся со своим  Николаем, в сороковом году поженившись, так и не обзавелись детками, не дал пока Бог. Может, потом, после… Как вернется?
                Хуторские ее Николая малость сторонились, ходили о нем поначалу, как появился он на хуторе, слухи разные: что детдомовский, мол, что и отсидел уж, что родом из каргинских казаков, а родителей поубивало давно, еще во время того восстания… А Маруське - то что? Девка есть девка! Красивый, чернявый, механизатором в МТС, работящий и ее всем сердцем любит! Уж она - то чувствует!  А на гармошке как играет! Душевно! Как ни просила, как ни отговаривала ее мать – а все ж пошла она за Николеньку!
               И сколько раз потом ни заводила речь с ним про его прошлое, про родителей – все как -   то Коля,  то отшутится, то рассердится:
- Што тебе моя родня, Машутка? Али тебе с ней жить?
                И только раз как-то, на излете золотого октябрьского дня, когда непонятно кто и почему вычеркнул Николая из списка трактористов, премированных по случаю высокого урожая, молча проходил он весь день мрачнее тучи, все переживал. Ой, как переживал! Маша и так, и сяк ему всячески угождала, ластилась, как котенок и уж, когда спать легли, глухо вырвалось у него обидное:
                - Ну, вот за што, а? Аль работал я хуже?.. Выработка у меня –не то, что у иных бездельников! А? Сталин же сказал как? «Сын за отца не в ответе!» А они… Да! Лютовал покойный батя во время восстания… Порубил, гуторят,  красноармейцев много. Так, с него ж и спрос! Что ж я теперь, весь век? Али всю жисть буду… Ишо и внукам моим ответ держать? Али как?
                Больше не проронил он ни слова. Отвернулся и затих. Да только чувствовала Маша, что не спит Николай, что горькая  обида холодной жабой гложет его сердце, серым  камнем тяжело лежит на душе.       На  другой день, в выходной, угрюмо просидел он на крылечке, тоскливо наигрывая себе какие - то невеселые, тоскливые, как осенний дождик, мелодии. Вечером, уже в сумерках, пришел и подсел к нему на порожки дед Митроха, молча достал кисет, закурили. Тихо и неторопливо проговорили они до самой полуночи. Утром Николай, как ни в чем ни бывало, ушел в МТС.
                …- Да иди ж ты сюда, ос – споди - и…- Дунька сочно шмыгнула носом и смахнула краем косынки слезу, невесть откуда накатившуюся, - че те скажу-то…
-  Чего тебе? Коз не доила еще…
 Маруся прислонилась к плетню, тревожно вглядываясь в лицо соседки.
                - Да погоди ты, с козами! Тут такое… Страсть!! Слухай сюды: ты слыхала, дядя Митя Сухоруков дома уже? Ага! С фронта… Ну, то - исть не с фронта, - тут Дунька с опаской оглянулась вокруг и, перейдя на полушепот, пригнувшись к самому Марусину уху, продолжала:
- Дядя Митя с лагеря немецкого пришел! Уж не ведаю, какими судьбами… Пустили его, с плену - то! Там тетка Катька, эх, радая - то какая! Пришел, слава те, Гос – споди - и! Худой, как тросточка… Изранетый. Не слышит! И видит плохо…
- Вот, радость - то, - Маруся задумчиво глядит в тоске поверх растрепанной Дунькиной головы, - и немцы ж его отпустили…
- Ты слухай дальше, Маша - а! Че рассказывает - то  дядя Митя – я - я! – всхлипывая, певуче затараторила дальше Дунька, - он говорит, наши хуторские, как забрали их, так все гуртом и попали служить в одну часть -то! Все шесть человек! И мой Гришаня, и твой Колька, все вместе, поняла?
- Ну, поняла.
       - Ага! И так же почти что все и в плен они немецкий попали, смекаешь ты или не - ет?! Там они, Маруська, наши родненькие, там, в лагере, откуда и дядя Митя пришел! Бежим скорей, че скажет - то! Может, и видел их, знает че! С козами она!.. Бежим, Маруся! Ой, бежи – и - им!
     Дядя Митя, живой, худющий и пожелтевший, в одном чистом исподнем, сидит на скамейке в тени под ласково шелестящими старыми вишнями. Его глаза под густыми белесыми бровями полуприкрыты, веки подрагивают и кажется, он дремлет. Черный сытый кот приветливо трется о босые, в язвах и сухих трещинах, ноги вернувшегося  хозяина, радуется. Через полуоткрытую дверь веранды слышно, как в хате что - то шкварчит, оттуда кисловато пахнет зажаркой, видно, тетка Катька варит мужику борщ. Дунька с Марусей, едва войдя в калитку, в нерешительности остановились.
                - Гм… Гм… Значится так, девчата…, - голос дяди Мити, известного хуторского весельчака и балагура, заводилы всех попоек, глух и непривычен, веки же так и не подымаются:
   - В Богдановке немчура лагерь заделали, Крученую балку… Всю балку колючкой обнесли и нашего брата - красноармейца туды со всех краев понагнали… Значится так, там они, ваши - то…
      Он долго молчит, шевелит губами, словно раздумывая над чем - то. Потом тихо продолжает:
- И твой и… Вы на меня, девоньки,  не смотрите… Я ж тут…  Слепой почти. Больно на белый свет глядеть - то, режет и все. Мина проклятая… Шваркнула перед глазами. А нас, значится так, - он слабо усмехнулся, качнув белой головой, - комсостав бросил, разбежался, вот и попали… В окружение. Забрали… Нас казачки. Не наши казачки…, а… Те. А я сижу, сижу, под самой проволкой, смерти жду, а они идут - то, полицаи! А я не вижу же ничего…Тряпка на морде. Хоп! Слышу, кум мой, Федот Крынка из их, значится так, полицаевских рядов и кричит мне, кумашок, мол, не боись,  мол, я тебя выручу! Ить признал, выходит. И правда, через полчаса вывел он меня за проволку! Посадил на бричку, доставили добрые люди… Так во - от,  Дуся, твово Григория я еще вчерась видал, живой пока. И Гришка Бобыляк там же мается… И Карасев Жорка. А твоего Николая, Маруська, гм… гм… Я там как - то потерял из виду - то. Где, не скажу… Слепой же я теперя… почти! Но, в окружении были мы все гуртом. Тоже там, наверное… Ежели, конечно,  не убитый. Гм… А нас же та - ам! Гос -споди, помилуй!.. Тыщ десять, не меньше народу - то, за проволкой! Черви народ… едят!.. Мру – у - ут! Но тех, значится так, за какими бабы их приходють, тех полицаи пускають, ежели муж или сын чей… Отдають, ежели ты не партейный или там, комсостав…
                Дунька и Маруся медленно пошли молча обратно по тропинке. Сзади догнал их низкий мужичий голос тети Кати:
        - Поспешайте, ой, та й поспешайте ж, девоньки - и! Там мор идее – е -т, мрут они, родненькие, как те мухи. Тока, сказывал мой Митяй, возьмите, ежели есть, какое золото, ну, там, колечки, сережки какие… Кумашок - то наш, Федотик, сволочь такая, падкий оказался на энти дела!.. Старшой полицай он тама теперя… И немчуре, бабоньки, меньше на глаза попадайтесь, платки пониже опустите… Как мужиков -  то приведете, старайтесь на хутор - то после захода солнца попасть. Разденьте вы их, девоньки,  на кладке догола, суньте в руку кусок мыла зеленого, пущай ныряют да хорошенько помоются! Одежку, какая на их ни есть – спалите тут же на бережку дотла! А им припасите вы все чистое… Сыпняк, будь он неладный,  в лагере, как в Гражданскую,  пошел, бабоньки – и - и, такая вот напасть… Храни вас Господь!

3

              Белая от адской жары равнина, глазу не за что зацепиться. Пылающий горизонт мерцает и сливается с небом, бескрайним, однообразным, непривычным и тем страшным для европейца. Когда ты долго смотришь в глубину этой проклятой степи, то кажется, что ты смотришь в бездну. А в бездну нельзя смотреть очень долго. Ибо тогда бездна начинает смотреть в тебя.
               К «трехзвездочному» Курт привык еще с польской кампании, когда служил в полевых «СС». До того рокового ранения на реке Шелонь, у разбитого русского поселка Закибье, когда угрюмый полевой хирург в горячке едва не оттяпал ему правую ногу повыше колена. Но здесь, в охранных войсках, такую выпивку достать очень нелегко и поэтому многие офицеры давно уже перешли на трофейную водку. И всегда в достатке, и берет за живое. Когда - то покойный теперь уже его первый командир унтерштурмфюрер Браун, то ли просто, свихнувшись, то ли изрядно перебрав этого зверского напитка, орал на всю передовую, что никто и никогда не победит народ, который хлещет водку ведрами! Э - эх! Старина Браун… Давно уж сгнил ты в русском болоте. Дважды пришлось его хоронить. В тот злополучный день, когда неистовые атаки пехоты противника до самой темноты чередовались с адскими артналетами, они сперва неглубоко прикопали всех своих умерших и убитых позади позиций. Потом, под напором подошедшей  «Сталинской дивизии», пришлось отойти и братская могила, где упокоился и Браун, оказалась на нейтральной полосе. Через пару часов вдруг запели «Сталинские органы» и земля встала  на дыбы как раз там, где и была их могила… Трупы снова, уже в кромешной темноте, пришлось по кускам собирать вновь. Сбросили впопыхах в огромную воронку от «чемодана», немного прикопали жидкой болотной хлябью. Наутро над ней сомкнулось чертово вонючее болото. Вот и все.
                А потом пришла долгая и зверски холодная русская зима. Противник почти не атаковал, вел лишь вялый обстрел. К нему привыкли. На войне быстро ко всему привыкаешь.
       Пленные вырыли несколько землянок и только там, обложившись прелой, воняющей мышами соломой,  и можно было согреться в адские морозы под пятьдесят градусов. Одно отделение так и сгорело заживо в такой же землянке, причем до утра никто и не догадался об этом. Только на заре из черного дымящегося провала извлекли девять обугленных трупов. Немцы вперемежку с пленными русскими. Черт подери, в Польше, чтобы немного забыться, давали хотя бы перветин, да разве сравнишь ту кампанию с этой мясорубкой?!
      Курт тяжело вздохнул и отвернулся к стене, пытаясь заснуть. Но сон не приходил. Здесь, в проклятой России, даже в глубоком тылу, даже надравшись до поросячьего визга, никогда не уснешь здоровым крепким сном. Он повернулся на спину и, не мигая, задумчиво уставился в дощатый грубый потолок душной времянки.
       По неотесанным доскам потолка лениво ползали крупные мясные мухи. Черт возьми, мухи не пленные, им не запретишь, им повсюду можно, они летают повсюду, и садятся и на дерьмо в лагере и проникают в вагончик самого начальника.
 Проклятая, проклятая война!
             Господи, а ведь все это когда - то все это так безобидно начиналось! Но – когда?
      «Клянусь Тебе, Адольф Гитлер, как фюреру и канцлеру Рейха, в верности и храбрости!.. Да поможет мне Бог!» Может быть с того дня присяги, когда он, семнадцатилетний паренек, обуреваемый мальчишеским задором и  всеобщим народным подъемом, записался в «СС»?  «Один народ, одна идея, один фюрер!»   Или с той самой бранденбургской зимы, дождливой, теплой и такой короткой, с лагеря Дахау, в котором и, собственно, родилась, как соединение,  их дивизия «Мертвая голова»?  Боже мой! И где же теперь большинство тех безусых, наивных, шаловливых  мальчишек из его взвода, которых угрюмый старшина Петерайт называл «гороховым супом» - толку мало, а вони много? «Разница между нами лишь в том, что ты видишь картошку сверху, а я - уже снизу!»  - беззвучно прошипел, войдя однажды из своего вечного небытия в его беспокойный фронтовой сон покойный старина Браун.
           Раздался слабый шорох и негромкий стук в дверь. Так стучит только прожженный интеллигент Шредель, робко, ненастойчиво, предварительно слегка шаркнув в коридоре сапогом.
- Входи, Артур! Открыто.
         Артур с невозмутимым лицом молча присаживается на грубо сколоченный табурет, тоскливо глядя в узкое окно. Там, в безбрежной тоске знойной донской степи гомонящим тысячами голосов табором раскинулся наспех обустроенный лагерь военнопленных. Собственно, лагерем, как Заксенхаузен или Дахау, это назвать трудно: широкая, со скифских времен, сухая балка, до желта выгоревшая на палящем солнце, обтянута двумя рядами колючей проволоки да пара невысоких вышек под грубыми дощатыми навесами. Сбоку небольшой барак для охраны да сарайчик для служебных собак. «Временно, все в этом мире, друг мой, временно… И только смерть безжалостно вечна!»
              - Ты знаешь, Артур, мне кажется, зря фюрер запретил в Рейхе нашего доброго старикашку Гейне, - прерывает неловкую тишину Курт, поднимая тяжелую голову и садясь на лежаке, усердно копаясь в боковом кармане кителя, - у тебя ведь сегодня «Юно»? Угости, дружище, мои закончились… Старина Генрих, как никто другой, мог передать любые чувства.
             - Ну - у, наш Адольф много чего уже сделал совершенно зря… Например, как шкодливый козел, зря он залез в чужой русский огород, -Артур протягивает сигарету товарищу и щелкает серебряной зажигалкой. Потом неторопливо закуривает и сам. Он еще какое-то время молчит, выпускает кольцами дым, словно раздумывая, с чего начать.
Так же тоскливо глядя в окно, он тихо говорит:
            - Курт, плохие новости… У нас, кажется,  начинается… Сыпной тиф. Вчера еще были кое - какие сомнения, а у сегодняшних трупов налицо типичные признаки. Вчера погибло семнадцать… Пленных, сегодня их уже двадцать шесть. Кстати, их в этой пустыне нечем даже сжечь!
     Курт опять смотрит в потолок, где жирная муха, замерев, деловито ставит точки на поверхности. Когда до него, наконец, доходит весь смысл только что услышанного, он вдруг вскакивает и, жестикулируя,  взрывается отборной бранью:
           - Ч – черт!! Черт! Черт  возьми!.. Ужас! Ты знаешь, Артур, какая меня вот на всем протяжении  русской кампании не оставляет одна навязчивая мысль?! А зачем Рейху эти миллионы голодных советских пленных? Зачем, спрашивается! Фюрер что, хочет, поморив их как следует голодом, бросить против Англии и Америки? Да, это… Дикая мысль, но в ней, дорогой Артур, есть и рациональное зерно. Ведь еще год-полтора такой войны, и у Германии просто не останется своих солдат!
           - Ты что! Перегрелся? - Артур спокойно слегка улыбнулся одними тонкими губами, - глупость. Чтобы Иваны целыми армиями добровольно дрались за Рейх? Маловероятно, Курт!
            Тот уже молчит, опустившись на топчан, устало прикрыв глаза и пуская кривые кольца сероватого сигаретного дыма. На его продолговатом лице с двухдневной щетиной отображается некое подобие улыбки. Так же, не открывая глаз, он уже спокойно говорит:
            - Все равно… У меня ведь дядя Йозеф, ну, тот, из Тироля, я тебе уже не раз рассказывал о нем, заядлый охотник. Посещает все собачьи выставки. А знаешь, как он приручает купленных взрослых борзых? Да очень просто, Артур! Он вначале безжалостно морит их голодом, ну, так, недельки полторы, а потом лично, со своей руки, начинает понемногу подкармливать. И нет потом преданней псов! Забери у любого живого существа пищу, измори его голодом, а потом брось ему маленькую обглоданную кость – и это существо навек твое! Ты – для него… Спаситель! Голод – не тетка, как говорят сами русские.
                - Пока это случится, старина, эти миллионы вымрут без еды и лекарств! А вообще, конечно, против злобных и беспощадных Иванов мягкотелые томми никогда бы не устояли, это уж бесспорно. Видел я их в сороковом во Франции.
                Курт, начальник лагеря, что - то вдруг вспомнив, сосредоточенно роется у себя в коричневом потертом портфеле, достает лист бумаги, озаглавленный черным хищным  орлом с мелко набранным на печатной машинке текстом. Протягивает Артуру:
         - На! Прочти. Это приказ нового командующего нашей Шестой армии. Я все понимаю, прусское офицерство, традиции… Но… Либерализм Паулюса иногда перехлестывает через край. То ли дело, покойный Рейхенау! Виселицы и только виселицы при нем стояли от Варшавы и до Харькова.
            Артур не спеша и очень внимательно читает приказ. Его лицо вдруг вытягивается от изумления и светлеет, кажется, он не верит своим глазам, и он начинает негромко повторять вслух:
              «…освобождать рядовой и сержантский состав из местного населения, не принадлежащий к ВКП(б) и еврейской национальности при условии их возвращения к крестьянскому труду под поручительство сельских старост…» - он поднимает блестящие мигающие  глаза, секунду смотрит на Курта и снова склоняется над бумагой:
«…- и местных полицейских. Указанное мероприятие охранным частям осуществить с соблюдением мер учета и предосторожности до начала сельскохозяйственных осенних посевных работ».
    - Да – а - а…
                - Я, дорогой Артур, вначале тоже не поверил своим глазам, -Курт, заметно прихрамывая, прошелся по комнате, налил из графина воды в стакан, постоял и поставил его на стол, - а потом стал думать. Оно ведь иногда полезно – пошевелить мозгами, пока их тебе не вышибла русская пуля… Да, эти лагеря только обуза для армии. Во - первых, тут не Белоруссия, партизанить особо негде и по лесам они не разбегутся. Во -вторых, на дворе не сорок первый год и перед нами не морально устойчивая кадровая Красная Армия, погибшая еще до Днепра, а наспех сколоченные дивизии из местных крестьян среднего возраста и имеющих семьи, жен и детей, то есть,  сильно тяготеющих к дому. А дома надо эти сожженные поля уже сейчас вспахать и посеять, чтобы прокормить свои семьи, так? Так. В общем, освобожденный от неминуемой смерти на фронте и такой же гарантированной смерти в лагере, Иван никуда, кроме как к себе домой, к семье, не пойдет, даже под влиянием еврейского комиссара.
         - Согласен. Пусть идут, кормят и себя и нас? Поля без пахарей Рейху не нужны?
- Не нужны, унтерштандартенфюрер. Кроме того. Сам знаешь, армию все больше сажают не на продукты, а на эрзацы. Сахарин совсем не похож на сахар, а маргарин это никак не масло. Но есть и еще один резон, и, наверное, самый главный.
                Курт ловко притушил сигарету о край скамьи и задумчиво уставился в окно. В бескрайнем небе тоскливо висело одно небольшое облако.
                - Тот же мой престарелый дядюшка Йозеф не только прирожденный  охотник, но он же и потомственный солдат! Кстати, полковник Артур Шмидт, твой тезка и заодно – начштаба нашей доблестной Шестой армии, является его кузеном, да - да… И вот дядюшка -то  как раз дрался с Иванами с четырнадцатого по семнадцатый год. Я, после ранения на Шелони, будучи в отпуске, гостил у него неделю. И ты знаешь, Артур, что он мне сказал? – с легкой ироничной улыбкой на тонких губах гауптштурмфюрер подошел к запыленному окошку и пристально всмотрелся в копошащийся под августовским солнцем лагерь, - вы, говорит, никогда не одолеете Россию! И злобные, разъяренные Иваны, в конце - концов, сами заявятся в Рейх, если…
               Тут он сузил свои маленькие круглые и глубокие глаза и поднял вверх указательный палец, понизил голос:
- Если вы не натравите, как следует,  русских друг на друга! Вы идете освобождать Россию от большевиков? Ну так ни на минуту не забывайте об этом! И тогда вы найдете там немало союзников. Победа возможна, если только сцепятся старая традиционная Россия, которая еще далеко не мертва, с новой, сталинской Россией! Идея на идею! Брат на брата! Сын на отца! Но, продолжал дядюшка Йозеф,  если только Сталину удастся повернуть эту войну в русло войны Отечественной, а не Гражданской, объединив весь народ в борьбе с нами, все! Дело наше не стоит тухлого яйца и пьяные казаки опять рано или поздно припрутся  в Берлин, прямо в пивную на Фридрихштрассе!
              - Ну, и какое же отношение имеет  эта дядюшкина теория к этому приказу Паулюса? – Артур, добродушно улыбаясь,  снова достал тонкую сигарету из пачки и протянул ее Курту. Тот, не замечая ее, отчего - то еще раз понизив голос, с жаром продолжал:
         - А то, что освобожденный нами Иван, который мирно ведет посевную для себя и на благо Германии, он ведь уже в принципе - наш человек, а не Сталина! Во - первых, и он это понимает, попал в плен – враг! Отпущен из плена – еще раз враг! Работает на немцев – еще раз враг и изменник! И если большевики вернутся, то…
          - То есть, он, хоть и без винтовки, но стоит в одних рядах с теми же казаками генерала, как его… Краснова, теперь воюющими в боевых порядках Вермахта?
           - Вот! Вот! С нашей стороны! Главная цель, казалось бы, вполне гуманного освобождения военнопленных – это глубокий раскол русского общества. Отпустим мы, положим, сто тысяч Иванов, все! Это уже не люди Сталина. Ох, и Фриди! Все гениальное – просто! Тупоголовый Рейхенау, да упокоится его душа,  до такого никогда бы не додумался, а своими виселицами вызвал бы только лишние пули нам в спину и здесь, на юге России. Но Бог ведь всегда с нами, Артур! Впрочем, я тебя утомил. Хочешь водки?
 - Нет, не хочу. Я пойду.
И, уже у двери Артур вдруг обернулся:
- Как думаешь, Курт. После расформирования лагеря, нас с тобой куда отправят?
- Как это «куда»?! Разумеется, на курорты Испанского побережья! – расхохотался тот, снова заваливаясь на топчан.

4

      - Эй, служивый! Слышишь ты меня? Э - эй!.. Да туточки я, ту - уточки!.. – полусонный долговязый полицай вздрогнул и отшатнулся, увидев блестящие бабьи глаза, упершиеся в него из-под белой косынки снизу, из густых зарослей дикого терновника, разлапистых лопухов и высоченных толстоногих будяков. Он машинально передернул затвор винтовки и вскочил с красным от возбуждения лицом.
 - Да окстись ты, дурень… Не видишь, баба я.
          Дунька, осмелев, уже вышла, отряхиваясь, из зарослей и приостановилась, робко  озираясь,  в трех шагах от него.
         - Тю - ю! Ба - ба! Жива - а…, - и полицай,  воровато оглянувшись и закинув винтовку за спину, с нагловатой улыбочкой подался на нее, довольно моргая сонными глазами и широко расставив руки, тесня ее нахрапом обратно в кусты.
- Но - но! Ты не балуй! – она отступила немного назад, погрозив пальцем и выставив перед собой ладони, тоже слегка ухмыльнувшись, - у меня дело есть!..
- Ну так… Шо – ш - ш… Як дило… Наше - ш  дило… Молодэ! Иды, молодычка, сюды! – снова подался полицай вперед и было ухватил Дуньку за округлые плечи. Та ловко вывернулась и с остервенением  зашипела ему прямо в красную ухмыляющуюся рожу:
- Сказала - не балуй!.. Отвяжись! А то вот Федоту Крынке скажу, он из тебя кишоту - то и выпустит!
- А… хто тоби - Хвыдот? – растерянно заморгав глазами, осторожно и уже потише спросил полицай, еще раз, но уже с опаской оглядываясь вокруг.
- А брательник мово мужика! – со злостью выпалила Дунька, уперев руки в полноватые бока и напирая грудью на полицая, - быстро сюда его зови, с -скотина! И скажи – родственница  пришла! Дело, мол, срочное! Да смотри – тихо чтоб! – и, обернувшись в кусты,  махнула рукой Марусе, давай выходи, мол.
            Федот, смачно щелкая семечки, приторно усмехнулся, сощурив хитроватые маленькие глазки, когда Дунька и Маруся выложили на его ладонь царский золотой червонец. Тут же накрыл его своей большой ладонью и кинул в карман френча, аккуратно застегнувши его на пуговицу. Достал деловито из другого кармана заслюнявленный огрызок химического карандаша:
- Фамилии?
- Чьи фамилии - то?.. – насторожившись, не поняла Дунька.
- Мужиков ваших фамилии, дура! – повысил он голос, масляными глазами бесстыдно разглядывая круглые высокие Марусины груди, вздымающиеся от волнения под узковатой сатиновой кофточкой, чуть заметные бугорки сосков. Но, встретившись с ее  холодным взглядом, смущенно отвел глаза.
         - Ты че, сдурела, баба?! – отщелкивая семечки, едва взглянул он в список, - ты ж аж шесть  фамилий сюды воткнула! Я коменданту как скажу? Не! Не - не. Своих чисто пиши! Вас двое и мужиков двое. На!
- Феденька, касатик, ну…, смилуйся! – Дунька мягко застелила, нагловато улыбаясь и приглаживая его жилистую волосатую руку ладошкой,  - да… ить все ж они нашенские, терновские! Тебе - то кака разница-а…, а, родненький?! Сделай божье дело, спаси - и людишек – то от смертушки – и - и… лютой и не забудется тебе - то, - сочно всхлипнув, вдруг притворно и тихонько заголосила  она.
             Федька стушевался и слегка побледнел. Но тут же выпрямился, узкие глазки его забегали,  и, раскрасневшись,  он негромко заговорил, подкашливая, запинаясь, мимолетом косясь бесстыже опять на Марусину кофтенку:
- Отчего ж… Не вызволить… Гм… Гм…, да-а. А можеть, еще золотишко имеется?
- Так нету, касатик…
- Ну… И не знаю я… Ну тады… Сама знаешь, нужда наша… Хе-хе… Оно -то и можно, как - нибудь. Вот ежели б… Она вот…
        Он слегка кивнул в сторону притихшей Маруси:
- Вот она со мной… Согласилася… Я б ее… обгулял бы…Туточки, ту - ут, недалеко… А ты тут погодь… Нужда ведь… Сама понимаешь…Так, я бы… и…
      Маруся задрожала, закрывая лицо платочком, попятилась обратно в кусты.
         - На!! Выкуси! – подскочила к нему вплотную покрасневшая Дунька, злобно тыча в нос кулачек фигой.
          - Ты чего, старый кобелина, несешь! – неожиданно сорвалась она в шипящий крик, - да она ж девка! Сиротка немая, убогая… За братом вот пришла! За братом своим!! Глаза раскрой! Хреста на вас нету!.. Федот, а?! – вдруг опять стушевалась она, - мы тебя… Богом просим, отпусти ты хуторских, а? Не будь ты злодеем…
            Федор задумчиво и равнодушно смотрел уже куда - то вдаль, мимо Дуньки, слюняво щелкая семечки. Так же, не глядя, кивнув на кустарник, невозмутимо хрипловато процедил:
- Ну, тогда ты сама, сука,  иди подол задирай…
          И, обернувшись к часовому полицаю, так же щелкая семечки, равнодушно сказал ему:
- Ты, Фома… Ежели бабу желаешь, опосля меня тоже пойдешь.
                Дунька, опустив голову, постояла малость, поставила наземь корзинку и, глубоко вздохнув, вся пунцовая, медленно пошла в терновник, на ходу дрожащими пальцами расстегивая кофту. Онемевшая Маруся замерла, почти не дыша и часто мигая влажными глазами.
                Когда полицаи, войдя за проволоку вместе с десятком немцев и построив тех, кто еще держался на ногах, стали выкрикивать подряд фамилии всех ихних, хуторских, Гришка сразу смекнул, что тут что - то не то. Ну, если на работу, хотя, какие из них теперь работники? Или если на расправу, то почему только ихние, терновские? Он рывком, забыв про боли в суставах, поднялся и стал искать глазами земляков. Игнатка, накануне подхвативший сыпняк, в глубоком беспамятстве уже доходил в уголке под проволочной оградой, посиневшими пальцами царапая в конвульсиях сухую траву, корчась в муках. Остальные, истощавшие, мертвенно бледные, пошатываясь, сходились, услышав свою фамилию. Когда крикнули Астахова Николая, Гришка, недолго думая, толкнул взводного:
- Подымайся, лейтенант! Будешь ты у нас теперя - Астахов!
- А как же… Если…
- Да, как получится! Хужее, брат,  уже не будет… Когти рви! Пошли!
                И, когда крикнули Игната, схватил Гришка слабыми руками за шиворот первого попавшегося, притянул к себе и, виновато улыбаясь, бросил полицаю:
- Глухой! Контузия, господин… Полицай! Нашенский он… Тоже.
              Повесив карабин на плечо, хохол - полицай скоро привел в терновник всех шестерых пленных, где их встретили бледные и в слезах Дунька и Маруся.
- Сказалы воны, - он кивнул в сторону лагеря, - шо хай ваш староста прывызэ роспыску и вы, як пидытэ, шоп по усим хуторам сказалы, хай жинкы та матыри идуть, та забырають своих, а бо воны уси скоро… повыдохнуть тут!
         И, тяжко вздохнув, опустив голову, поплелся по едва заметной тропинке обратно.
5

                Зима сорок второго года пришла рано, еще не обмели холодные ветра с деревьев рыжую  позднюю листву, еще не посохли по неглубоким степным балкам и овражкам кучугуры осоки и полегшего пырея, а уже в начале ноября первые, но крепкие морозы сковали молодым прозрачным ледком здорово обмелевшие за то знойное лето робкие степные речушки и прячущиеся под овражные желтые вымоины ручьи. А в конце месяца дружно, сутками напролет, повалили снега и взявшиеся давить восточные пронизывающие ветры быстро сровняли степь, замуровавши под снег и овраги, и балки, и только торчащие кое - где обледеневшие верхушки скупых кустарников указывали редкому наезднику, куда править уставшую шагать в глубоком снегу лошадь.
         В начале октября, в самую слякоть, как - то уже под вечер, залаяли вдруг  скопом все терновские собаки и заехали на хутор на двух скрипучих бричках полицаи из станицы. Остановились, пронеся по улице кислый самогонный дух,  возле невысоких тёсаных ворот подворья деда Митрохи, галдящим скопом и без спросу прошли во двор. Едва хозяин, кряхтя и пристально всматриваясь в непрошенных гостей, появился на крашеном крыльце, старший, здоровый небритый детина, в черном кожаном плаще, не поздоровавшись по обычаю, рыкнул, выпучив белесые глаза:
    - Ты будешь Лозовой… Митрофан? Аникеич?
     Дед Митроха, свесив жилистые бронзовые руки, искоса взглянул на непрошенных гостей и кивнул молча.
- Назначаешься отныне тута старостой, дед! И смотри мне!..- сверкнул старший полицай  мутными от выпитого без меры самогона глазами, - што б без каких энтих ваших… глупостев!
       - Так я… Ст – а - ар  я уже…, и силов тех нема, - закашлялся было дед Митроха. Но полицаи уж с хохотом да прибаутками выскочили со двора, хищно растекаясь по хутору.
      - Ты, старик…, вот что, - повернулся  уже в воротах один, с виду цыган, - ты дюже не артачься, как красна девка. Эвон в Прасолах ить никто так и не пошел в старосты - то. Поостереглись, что власть - то Советов возвернется. Так Управа поставила им чужого, из казачков. Столько народу он тама уже загубил… Почем зря. Соглашайся, дед, не дури, ты все - же свой.
               Подошла после первых октябрьских прохладных дождиков да ленивых ночных гроз и посевная.
       Со станции казаки привезли на огромных немецких машинах семенное зерно. Отворив скрипучие ворота колхозного сарая, выкатили хуторяне старые конные сеялки, оставшиеся еще от раскулаченных, подтянули, подмазали тавотом, запрягли в них две пары чудом остававшихся еще в хуторе лошадей.
     И поехали сеять обгоревшие пашни, какие ближе, какие удалось кое – как, где плужком, где боронкой, а  всковырять.
         Разговоры ходили разные. Шептались, что немец вскорости собирается церковные, как при старом режиме, открывать школы.
               - Так энто надо…, ишшо и самих церквей к таким школам понастроить! – шутили на эти известия хуторские мужики.
                - Оно, может, и не надо…, - скрипел старчески, часто отхаркиваясь и крестясь,  дедушка Митроха, - сеять проклятому немаку, будь он неладный,  хлеба-то… Все одно – враг он, как бы не ластился, уж я - то знаю ево… Да вона, поглядите, - и он показывал на стайки вихрастых мальчишек, крутившихся тут же, на пашне, - их кормить - то  надобно… За то и сеемся… А нема – а - к… Слаб он духом - то… Как пришел, так и уйдет. Я в пятнадцатом - то годе на Осовецкой позиции был в поиске и одного их ахвицерика пока дотянул до своих окопов, так он меня, хе – хе -хе.., всего говном своим два раза обмарал. Так-то!
- А от чево же ты, дед Митроха, ево тут же и не кокнул? – горько шутили бабы.
- Дык… Ордена хотелося! Молодой был… Я ж на хутор без ордена и являться не собирался!
         А потом тихо спустилась с тоскливого серого низкого неба на хутор Терновый вторая военная зима.
           Кто со стеариновыми свечами, кто – со старенькой керосинкой сходились в клуб, единственную добротную хату в хуторе, выстроенную кулаком Рыбаковым в аккурат накануне коллективизации. Самого Рыбакова увезли на выселки, а дом так и остался.
        Так и говорили:
      - Пойду - ка я ноне в гости… к Рыбачку! Побалакаю с людишками.
      Рассаживались на скамьях, перебрасываясь редкими словами, доставали расшитые кисеты и вскоре плотный резковатый дух казенной махры да душистого самосада густо зависал в высоких потолках. Вели в отсутствие чужаков разговоры разные.
          Лейтенанта сперва дед Митрофан взял, вроде как на поправку, к себе. А как пошла посевная, как - то вечерком постучался в калитку к Марфуше:
- Выдь - ка, хозяюшка…
          Та вначале аж отшатнулась от его слов, стыдливо озираясь по сторонам:
        - Что ты, что ты… дед Митроха! Верная я!.. Может, вернется мой… еще… А ты меня… сватаешь, выходит…
И, обхватив простоволосую голову, присела наземь, заголосила тихонько.
     Дед Митроха помолчал малость, послушал ее бабьи причитания, по – отечески погладил по голове:
- Ты не скули, бабье дело, оно… известное. Вернется, так вернется. Война… Она все спишет. А пока – во - он, тебе троих… Как - то кормить надобно. Соглашайся, не девка красная… Под мою поруку. А человек он добрый… Хороший человек. Не женатый. Работящий.  Глядишь, и приживется…
        Молча взбежала она на невысокое крыльцо. На миг оглянулась. Лицо красными пятнами, щеки горят. Чуть заметно кивнула головой.
        И стали они с того дня жить вместе.  А что там, да как, чужая семья – потемки! Дед Митроха строго запретил хуторянам называть его по званию. Только по имени: Александр. И сам следил, пока все не привыкли. Тот же  солдатик, которого Гришка вывел из лагеря вместо умершего  Игнатки, как только пошла посевная, пропал из хутора.
         Маруська Астахова, как ни расспрашивала, как ни пытала вернувшихся из лагеря хуторских, ничего не смогла узнать про своего Коленьку. Гришка, тот на прямой ее вопрос как-то холодно процедил сквозь зубы:
     - Не знаю, не видел.
     Дядя Митя, низко опустив голову, промолчал и отвернувшись, тихонько побрел прочь. А тетя Катя, зачем - то утерев платочком вдруг навернувшуюся слезу, шепнула, чтоб никто не услыхал:
- Вернется… иш - шо. Живой он. Жди, объявится.
         И больше ничего. Как та глухая стена. Так и жила в незнании, долгими зимними вечерами ревя в подушку, чутко прислушиваясь к каждому шороху за окошком.
       Только чуяло, знало ее бабье сердце, что жив он. Да только что – то нехорошее, тяжкое с ним. « Может, в плену еще. Может, раненый. В госпитале или где еще…»
                …- И – и - шь, как  разопрелся - то, - дед Митроха, деловито работая шилом и пыхтя сладковатой махрой, горбился над одним из стареньких хомутов, раздобытых кем - то из хуторских где - то в прежних колхозных загашниках, - небось, с самой еще Отечественной войны ево мышва  на погребке точила. Срам один, а не хомут… Сладу не дам…
              - С какой такой – Отечественной? Когда этот.., Наполеон на нас пошел, что ли… - Гришка оторвался от колоды карт, - эк загнул ты, дед! Ха – ха - ха! Ты б еще энтого, Мамая бы  сюды припомнил!..
               Раздались со всех углов едкие смешки, шуточки.
             Дед Митроха медленно отложил в сторону кисет, кряхтя, поднялся и, подойдя к Гришке, глядя прямо в глаза, тяжело опустил ему на плечо узловатую ладонь:
              - Ты, милок, молод еще, а я тебе что скажу. Мы в четырнадцатом годе во - от такими же молодцами и шли как раз на… Отечественную войну! Только ее еще тогда называли второй Отечественной, ну да нам - то кака разница? Гордились!
              Установилась неловкая тишина. Где - то под полом осторожно скреблась мышь.
             - Ты не путай, старик. Импе – ри – а - листическая то была война, дед. Никакая не Отечественная. Ты не обижайся, а ить вы тогда за чужое буржуйское добро воевали!
               Гришка твердо взял в руку и убрал со своего плеча узловатую стариковскую ладонь, так же уверенно продолжил:
- А Сталин еще в прошлом годе сказал, что идет… Теперя – именно Отечественная война!
               Дед тяжко вздохнул, сел, молча взялся за хомут и снова отложил его. Пожевал губами. В повисшей тишине тяжело упали его глухие, полные обиды слова:
           - А чего же вы, добрые молодцы…, врага - супостата через все энто… свое… Отечество протащили уже? До самого Дону, до Волги -матери? А?.. А рази так… полагается на… Отечественной - то войне?! – он поднялся и обвел тяжелым взглядом комнату, -  я, сук - кины вы дети, кого спрашиваю!.. А он иш - шо упрекает… Сам у женки под подолом, а враг на Волге стоит. А ить мы, мил человек, дальше Могилева - города немака и не пустили! И мы ить… цельными полками… в плен не бегали! – дед Митрофан, с раскрасневшимся лицом и живо, не по - стариковски блестящими глазами, оглядел хату, будто ища глазами кого - то, - а мы.., да ить мы…, нас ить, - его голос дрогнул, сбился, стал глуше, - нас он газами.., с под - ветра пустил, газы - то, собачий сын!.. А окромя папахи да портянки – ну, кака тады была у бойца от газов - то защита… Нас меньше роты на ногах стоит!.. С нас кожа лезет – шматками, кровища хлещет… Легкие кусками выхаркуем!.. Не видим свету божьего ни хрена! А нам… поручик Егоров, да ка - ак гаркнет на всю глотку:
       - Станови - ись! Р – равня - яйсь по фро - онту! Примкнуть штыки, р –ребята - а!! – дед с этими словами устало опустился на скамью и, склоня белую голову, тихо всхлипнул, замолчал, задумался.
               Тихо стало в клубе. Лишь за низкими темными окошками, уныло посвистывая, разбиралась тягучая декабрьская вьюга.
        - Че дальше - то… было, дедушка? – старший Марфушин сынок, Костик, незаметно пододвинувшись к скамейке, спросил тихим твердым голосом.
                Тот поднял седую голову, вытер пустым кисетом морщинистые щеки:
               - А что дальше… Ить пошли! – он ласково погладил соломенные Костиковы вихры, - да, видно, уж больно… Некрасивые мы,  хе – хе - хе, были… тады – немаки от нас как кинутся тикать! Цельный полк рванул из траншей от… Нашей, одуревшей от газов полуроты. Потом мы назад пошли. А те, какие нагинались пить из луж - то, водица - и та желтая стала! Так те пропали… И там газом все протравлено было. Но крепость Осовец – мы отстояли! – он всхлипнул и утер рукавом повлажневшие блеклые глаза, -так то. А вы - ы… Энтих засранцев – колбасников боитесь?! Тишу безродного, юродивого стрельнуть – тут они… не промахнутся, кур – р - вы, прости и помилуй мя, Господи... А супротив русского штыка – ить те же засранцы.
                В тот морозный вечер все как - то необычно рано и все больше – молчком, в тяжких своих думках,  разошлись. Дед Митроха все мешкал, собирая свой нехитрый инструмент, обрезки кожи и куски суровой нитки.
                Пришлось вдруг на думку, что привез нынче полицай из станичной управы приказ подать списки желающих выехать в Германский Рейх на работы и проживание.
- А ежели не найдутся… Желающие? – прочтя, спросил дед Митря.
- Тогда мы сами их найдем! – грубо оборвал его полицай.
              И когда уж запирал ржавым амбарным замком клубную дверь, сухо покашливая и сердито бормоча что - то под нос, Гришка Козицын,  поднявшись со скамьи под окошком, виновато обозвался из темноты не своим, каким – то глухим голосом:
               - Ты энто…, не серчай ты, дед Митря! Не со зла ить мы… Да, кабы комсостав нас тогда не бросил… То и…- и вдруг осекся под тяжелым стариковским взглядом:
           - Ну, сами ж сказывали. Комиссар ить остался с вами? Вас, ребятки, не комсостав бросил… От вас ноне сам Христос отвернулся! – и, размашисто перекрестясь,  поковылял угрюмым шагом вдоль заснеженного плетня.
               - С - сам же…ты… гуторил, не раз, - уже почти по - детски всхлипывая, с укором догнал его густой Гришкин басок, - ваши ить… вас не бросали!
           - Точно! Наши офицерики… царские, наоборот, завсегда наперед лезли, - дед Митря приостановился и, крестясь в черное от непогоды ночное небо, приглушенно добавил:
          - Потому и выбиты, почитай што все, к семнадцатому году и оказалися, царствие им небесное, страдальцам! Некому стало армию - то держать…
               Во мраке декабрьского морозного вечера с восточной стороны хутора, над белой целиной, над засеянными всем миром озимками пронесся вдруг протяжный дальний орудийный гул.
 
6

                Немецкая рота выбрала себе позицию так, что к ним ты незаметно не подберешься. Самая безопасная позиция.  Поставили по флангам пулеметы и – им хоть  бы хны! Гогочут, играют на гармошках своих губных, костры жгут, видать, тушенку греют, суки… Шнапсом пробавляются. Всю ночь напролет ракеты пускают, забавляются. А им – казакам да калмыкам, досталось открытое пространство, голая землица, вдоль зарослей сухого прошлогоднего камыша, тихо качающегося на колючем степном ветру, набегающем с незамерзшего пока еще Маныча.  Тут не то, что вечерять – пошевелиться опасно, до большевиков и ста метров нету! Самих - то их не видать, в камышах засели, но стоит приподняться – тут же открывают бешенную стрельбу. Да, и если пойдут на прорыв, а они точно рано или поздно пойдут, как крыса, зажатая в угол, то тут до немчуры далеко, а их, казачков, или калмыков, они никак не минуют!
              Николай осторожно перевернулся на спину, пытаясь хоть как - то размяться, согнул затекшие руки и ноги. Небо, с вечера глухо затянутое низкими ноябрьскими тучами, вдруг ближе к полуночи очистилось и высветилось тысячами песчинок звезд. « Где - то под этими же звездочками и ты, милая голубка моя, Маша. Горюешь ли? Ждешь ли еще? А, может, дал - таки Господь, и ты беременная уже? Наши хуторские, наверное, все в лагере еще летом повымерли. Рассказывали, там, кого сыпняк не прикончил, немцы просто перестреляли, да и все. Без канители… Зараза» - Николай расстегнул петли кожуха и осторожно извлек из нагрудного кармана мундира Марусину карточку. Сквозь тусклый свет звездного неба глядело на него родное, одно на всем белом свете, любимое лицо с чуть заметной робкой улыбкой. Глубоко вздохнув, положил карточку обратно, поглубже, в самое свое тепло, поближе к сердцу.
                Третьи сутки  сильно потрепанный и наглухо зажатый в приманычские камышовые плесы разведывательно - диверсионный отряд Красной армии, пришедший со стороны Астрахани, яростно отбивался от наседающих немецкой роты да двух спешившихся эскадронов казаков и калмыков. Деваться большевикам тут некуда, с трех сторон пулеметы, за спиною – грозно и бесприютно гудит по ночам, гонит серую волну на голый берег холодный бескрайний Маныч.
         - Туточки им, нехристям, три дорожки, - смеется, топорща густые свои усы, есаул Рябоконь, - и все ведут прямо на виселицу! Одна – на калмыков, да те их и стрелять не станут, живьем шкуры посдирают! А – ха – ха – ха – ха - а!! Другая – к немчуре на поклон, авось сразу не кончут, малость помучают!.. Ха – ха - ха!.. Ну, а третья дорожка – известно, к нам, все ж свои, русские, хоть и казачьих кровей! На милость! Может, и помилуем! Отпустим краснопузых с миром!.. Ну, может, малость жилы подрежем!..  А – ха – ха – ха – ха – а - а!!. Или дожидаться им туточки, пока Маныч замерзнет!
               Уже на несмелой  зорьке, когда до невозможности тянуло на сон, на позиции калмыцкого эскадрона раздался какой - то шум и крики, грохнул одинокий выстрел вроде как из нагана, потом все стихло.
              - Видать своей бузы опять надрались! Али нашей водки! О - ох, и публика! Астахов, Дорохов! Быстро туда, узнать, что там! – глухо прошипел откуда - то из темени подползший Рябоконь.
            Хорошо сказать, быстро! Уже виднеется здорово! Высунь только голову, из камышей вмиг разнесут!
           Николай скатился в неглубокий ерик и скоро пошел вдоль берега, согнувшись почти вдвое. Невысокий малозаметный Дорохов – юркнул за ним.
              На позиции калмыков отчего - то резко пахло паленой тряпкой и луком. Они сидели вокруг костра, тихо переговариваясь. Винтовки были кучей небрежно свалены чуть поодаль.
              - Малой ихняя… Ах ты - ы!.. Шайтан!! Во - он оттуда выскочила… Хотела во – он туда обойти!.. Шустры - ый!.. А ты Басана не проведе – е -ешь! Басан, как кот, спи - ит, да ви – и - дит, она хорошо видит! - тонким голосом загнусавил старший калмык, широколицый, в огромной лисьей папахе и новеньком желтом, изрядно замызганом полушубке, показывая скрюченными пальцами Николаю на камыши, - к своим, видать, шла… Наган у него! Нашего больно ранила… Во - он, - он кивнул головой на одного из своих, низкорослого краснолицего крепыша, - брата его ранила!  Кирдык теперь эта малой делать будем!.. Живую резать, собаку,  будем! - перешел он на хриплый шепот, проведя ладонью по горлу.
            Опустив голову, весь мокрый, со скрученными за спиной руками, молча шмурыгая носом, сидел на глиняной кочке мальчишка лет двенадцати, одетый в великоватый, явно со взрослого плеча, замусоленный ватник, перетянутый матерчатым солдатским ремнем и разбитые порыжевшие кирзачи. В отблеске костра, на фоне собственной дрожащей тени,  он казался совсем маленьким и бессильным.
             Здоровенный калмык с засученными рукавами, ухмыляясь и что - то бурча себе под нос, картинно точил о брус большой нож - кончак. Другие, человек семь - восемь, расположились неподалеку, сквозь едва заметные щелки закисших глаз равнодушно наблюдая за происходящим. Басан, подмигнувши Николаю и приторно - ласково  улыбаясь, наклонился над самым ухом мальчугана:
             - Я твой спина… малой, кр – р - расная звездочка резать буду!.. Я твой яйца тоже… мало - мало резать буду… Голова тоже… резать мало -мало буду… В Маныч ракам… кидать буду! А потом, - он резко выпрямился и махнул рукой в краснеющую на востоке несмелую зарю, - иди!! Сталинград иди! Свой Сталин иди! Жалуйся! Басан добрый, Басан отпускала…
            Калмыки дружно хохотали и негромко переговаривались по - своему, слюняво лузгая тыквенные семечки. Вся позиция забросана пустыми бутылками, каким – то рваньем, золой от кострищ.
                Николай брезгливо поморщился, перекинув за спину трофейный автомат, присел напротив пацана. Тот еще ниже опустил голову, втянул ее в плечи.
                - Ты, хлопец, оттуда? – кивнул головой в сторону темных плесов. Мальчишка только сопел и угрюмо молчал.
              – Ты слышишь, что они хотят с тобой… Сделать?.. Я вот выручить тебя… Попробую, – вдруг неожиданно для самого себя негромко проговорил Николай, - только ты, брат, не молчи. Хоть что - нибудь, да говори… Мне!.. Сколько их… Вас там? Патроны есть ишшо?
               - Не знаю, - давно севшим низким голосом чуть слышно проговорил подросток, - может, человек сорок…
               И, вдруг высоко подняв голову,  уже твердо добавил:
          - Я пионер и смерти… не боюсь!.. Мне… Родина дороже!
          - Эх ты - ы… Не боюсь…
           Николай, разогнувшись и машинально поправив на плече ремень ППШ, повернулся к калмыкам:
           - Послушай, Басан! А ить я за энтим самым лазутчиком и пришел. Во – о - он, видишь, труба на немецкой позиции? Там, через  нее смотрит на нас с тобой немецкий полковник, герр оберст, – он, хитровато подмигнувши, усмехнулся, - и тот самый герр оберст видел, как вы пацана энтого споймали! «Иди, - говорит он мне, - казак, приведи его, энтого мальчишку  на допрос ко мне! Мне, мол,  «язык» от тех красноармейцев, ой как нужен! А Басану - герою скажи, что он, полковник,  похлопочет, чтоб Басана скоро наградили орденом для восточных солдат!» Во как!
             Басан посуровел и задумался. Желваки на его скулах нервно задвигались. Погрозил недоверчиво пальцем:
         - Э – э -э!.. Басан не дурак! Басан хитрая, однако. Как полковника увидала… Темно же было, однако.
             Тут нашелся Дорохов:
             - Та… Ты что, Басан! У него же та труба, как у снайпера, она и ночью видит! Шайтан – труба! Давай - давай, не рассуждай, немцы ждать и шутить не любят! Подымайся, пацан! – и он картинно уперся стволом карабина в бок пленному. Тот неуверенно поднялся.
               Тут из окопчика, накрытого камышовыми матами, наподобие небольшого блиндажа, откинув полог, показался седовласый старик - калмык. Тщательно вытирая окровавленные руки о полы длинной, не по росту, шинели, он что - то коротко буркнул Басану, опустив взгляд. Никто не успел опомниться, как низкорослый крепыш, брат раненого мальчишкой калмыка, дико взгвизнув, выхватил у здоровяка нож - кончак, подскочил к пленному и с размаху ударил его в грудь… Голова мальчишки повисла и он упал, как подкошенный.
                Николай, от неожиданности опешив, машинально сдернул предохранитель ППШ и дал в упор короткую очередь от живота. Краснолицый, переломившись, упал. Остальные калмыки попадали лицами в землю, прикрывая, как при бомбежке, ладонями затылки. Развернувшись, Николай выпустил пару пуль в оцепеневшего Басана. Теперь уже и Дорохов, не целясь, с руки, держа кавалерийский карабин на весу, уверенно опустошил в них всю обойму.
                Со стороны немецкой позиции взлетело несколько осветительных ракет. Гулко ударил по темным  камышам трассирующими станковый пулемет.
Оттуда сердито, короткими очередями застучал «Дегтярев».
                Схватив окровавленного пацана в охапку, Николай ломонулся вниз, под спасительный берег, Дорохов молча побежал следом.
     Когда стрельба стихла, упали в молодой овражек разом.
           В свете уже зорюющего  неба Николай силился разглядеть побелевшее лицо мальчишки. Тот уже не дышал. Только дрожали кроваво запенившиеся детские еще губы, заострился нос да стали тускнеть широко распахнутые глаза.
            - Он же его… Зарезал… Слышь, Дорохов… - Николай с немым вопросом во взгляде отрешенно смотрел в никуда, - зарезал… А мы… Нашего пацана… Эта тварь… А мы с тобой, Дорохов…, два здоровых мужика… Не спасли… Ничего поделать… Не смогли!! Уроды, твари…
            Дорохов угрюмо молчал. Он привычным движением закрыл мальчишке уже остекленевшие глаза. Вздохнул, отвернулся:
         - Парнишка - то… От краснопузых шел. Ихний. Был… вроде. А ить… жаль, все одно. Жаль.
              Паренька молча зарыли они в этом же овражке.
          « Весной талая вода размоет, надо бы повыше, - сообразил вдруг Дорохов, - там вон, на пригорке».
             Отрыли еще теплое щуплое тело. Перенесли бережно. Опустили в могилку, поглядывая на светлеющее небо, стали торопливо забрасывать комьями глины.
               - Н - не могу!!.. – вдруг сдавленно прошептал Николай, - не могу я!! – сорвался он в крик, - не могу я больше, Дорохов!!. Слышишь ты, Дорохов?!! И - ихний! На – а - аш!.. И – и - хний, на – а - аш!!! Твою - ю мать!! Да сколько ж можно?!.. Все – е - е!!! Ему ить… Родина дороже! И те… В лагере!.. Што осталися в лагере! А – а – а - а!! Хватит с меня – я - я!..- и, упав на сухую холодную землю, уткнувшись лицом в рыжую прижухшую траву, разрыдался, как ребенок, остервенело деря черными пальцами сухую овражную глину.
              Дорохов молча положил на могилу кусок дикого камня:
- Прими, Господи, убиенное дитя и упокой ево душечку…
              Солнце, скупое ноябрьское солнце лениво поднималось над притихшей степью. Овраги, сбегающие к Манычу, проступили черными рваными разрезами.
         На позицию пришли молча.
             Николай целый день не проронил ни слова. Его лицо посерело, глаза впали. Рябоконь  спросил Дорохова, что, мол,  там было - то?
         - Да, калмыки, своей бузы нажравшись, ни с того ни с сего открыли огонь по нам.
        - И што?
        - Как это што? Пришлось положить их… Малость.
         - Ну, ежели самую  ма – а – лость, - расхохотался есаул, - то и хрен с ними, нехристями!
                Следующей ночью, когда желтая на мороз луна скрылась за тяжелыми тучами и шумно по камышам заморосила тягучая холодная моква, неслышно подобравшись к калмыцкой позиции на бросок гранаты, советские разведчики вырвались из окружения и, оторвавшись по недоступным для лошади мелководным манычским плесам от  преследования казаков, ушли на восток.
            Эскадроны казаков и калмыков в тот же день немцы спешно отправили на север, в район Тацинской, для прикрытия аэродромов, оказавшихся вдруг всего в сорока километрах от линии фронта. Раньше так близко к передовой эти  ненадежные войска немецкое командование не подпускало, используя их как конвойные или карательные в глубоких тылах Вермахта. Но итальянский фронт под ударами русских танковых  корпусов быстро разваливался, войск катастрофически не хватало.
       Немцы в отчаянии полдня палили из пулеметов по плесам, а потом зажгли пустые уже камыши и доложили командованию  об очередной уничтоженной разведгруппе Красной Армии.

7

              «…Боже мой, как она ноет, эта  старая шелонская рана! Неужели она так и будет теперь болеть всю оставшуюся… жизнь?.. Жизнь… Вы сказали «жизнь»?! А Вы забавный, дорогой Курт…»
       Надо же, попасть в русский плен, да еще  накануне Рождества! Думать о какой-то жизни…», – Курт горько усмехнулся и попытался вытянуть порядком затекшие ноги под толстым слоем этой прелой соломы. Но, упершись одеревеневшими носками сапог в передок саней, оставил это бессмысленное занятие. Угрюмый русский, может быть, партизан, а может и нет, непонятно почему не пристреливший тут же, а подобравший его на месте падения самолета, изредка оборачиваясь, косится и молчит всю дорогу.
            Дорога? Да нет здесь никаких дорог в обычном понимании европейца! Здесь унылая однообразость, белая, сливающаяся с сероватым горизонтом равнина, незримо летящая навстречу. Для него, природного немца, привыкшего к небольшим территориям, ограниченному пространству, здесь, в России, все расстояния кажутся бесконечными… Это так противно – осознавать свое жалкое нынешнее существование, вынужденное пребывание в невероятной глубине этой дикой пустынной степи! Ужас усиливают унылые картины монотонного русского ландшафта, который особенно угнетает тебя,  начиная с мрачной сырой осени и всю томительно долгую зиму с лютыми морозами и пронизывающими до костей колючими ветрами. Ты чувствуешь себя ничтожеством, такой песчинкой мироздания, навеки затерянной в этих просторах… И как-то незримо, но уверенно в тебя вселяется сперва невероятный ужас, животный страх перед всем этим, сменяющийся в конечном итоге самым полным безразличием к происходящему.
            Когда, после ликвидации лагеря и недельного карантина их с Артуром неожиданно отправили в Сталинград, где в результате работы русских снайперов стал наблюдаться невероятный недостаток офицеров, и они попали в самое пекло кровавых городских боев, тяга, молодое и вполне естественное желание жить еще как - то толкало его на дно окопа при каждом свисте русской мины. Но это продолжалось  недолго. А потом, порожденная ежедневным, ежеминутным холодным дыханием смерти пришла апатия, глуповатое, лишенное всякого здравого смысла, безразличие. Они незаметно для себя смирились с той мыслью, что так же как и все, обречены и останутся здесь навеки. Ибо никогда не было, нет и не будет выхода из Ада !
           В прошлый четверг неожиданно пропал Артур. У него с некоторых пор стала мучительно  проявляться дизентерия и долгое отсутствие друга вначале не вызвало особого беспокойства. Но стали спускаться унылые морозные сумерки, а его все не было. Курт обошел все позиции полка, осторожно обследовал даже те места, которые простреливались снайперами. Все тщетно.
           В последние дни он совсем сник и Курту стало казаться, что тяжелая невозвратная депрессия угнетает его гораздо тяжелее, чем приступы кишечных колик. Он мог часами, уставившись бессмысленными глазами в мутное небо, молча сидеть на дне траншеи, беззвучно шевеля почерневшими губами. Курт присаживался рядом и они молчали вместе. Однажды, когда едва стихли последние взрывы очередного артналета, Артур еле слышно, но твердо  проговорил, но не ему, своему товарищу, а, скорее, самому себе, в пустоту:
          - Да!.. У них это… есть. У нас – этого нет. И в этом весь смысл…
          - Ты о чем это, друг? – Курт заботливо поправил его завернувшуюся шинель, покрытую, как и у всех, струпьями старой засохшей глины, - у кого… Это есть?
          - У них, у русских… У них, дорогой Курт, есть оружие…, которого нет ни у одной армии мира… Ни у одного другого народа. Ни у одного… Знаешь, что это за оружие? Это Терпение и Прощение. Они терпят, по -своему, дико, по - звериному терпят и переносят то, что не под силу нам, немцам… Или полякам, французам… Но они же и могут прощать то, друг мой, чего тебе не простит ни один другой народ. Толстой не зря родился именно в России. Терпение и Прощение… В этом их сила! И поэтому они всегда, в конце концов, одерживают верх, побеждают…
                Артура на следующее утро обнаружили санитары, явившиеся за очередными умершими. Он незаметно отполз от позиции в сторону русских окопов и, накрыв собой пистолет, чтобы никто не услыхал выстрел, выстрелил себе в сердце… Курт, простившись в последний раз с товарищем, после того, как санитары уехали, в горячке сел было писать письмо его матери и сестре в Гамбург, чтобы хоть как - то утешить их и уже почти закончил, но вдруг вспомнил, что и их сильно поредевший полк, и их дивизия, и вся Шестая армия уже почти полмесяца, как в полном окружении и никакие письма никто и никуда уже не отправляет…
     В глазах у него все стояли большие жирные вши, деловито копошившиеся в голове давно остывшего трупа товарища… И тогда он в первый раз на этой войне,  обреченно опустившись на загаженное дно траншеи и обхватив косматую голову руками, беззвучно заплакал.
            А потом случилось… Чудо! Он всегда был прагматиком. Он часто разделял взгляды материалистов. Он никогда не верил в чудеса.
        Но чудо произошло. И оно произошло только с ним. Единственным из этого вымирающего человеческого скопища в отвратительных окопах Сталинграда.
            Неожиданно возникнув из ниоткуда, вестовой офицер СС из штаба дивизии, вяло козырнув, с сумрачным выражением на сером лице, протянул ему приказ срочно явиться в штаб армии.
                Уже после полудня его, плотно прикрыв дверь комнаты, принял сам генерал - лейтенант Шмидт, сухощавый, с прямым носом и выраженным гамбургским говором:
        - Курите, штандартенфюрер? Я слышал, Вы тоже предпочитаете «Юно»… Как поживает наш старый прусский служака, дядюшка Йозеф?
       - Благодарю, господин генерал - лейтенант! Дядюшка здоров.
       - Будете в Тироле, непременно передайте ему мои самые лучшие пожелания…
       - Мы будем там с Вами вместе, господин генерал - лейтенант!
       - Ну, это теперь вряд ли… - Шмидт глубоко вздохнул и отвернулся к зашторенному окну.
                Наступила неловкая тишина. Лишь где - то в отдалении, не умолкая, глухо рокотала русская артиллерия. Генерал  тоже закурил, неспешно прошелся по комнате. Казалось, он о чем - то мучительно раздумывает. Наконец, он кивнул в сторону обитого старым потертым драпом кресла:
           - Присядьте. Я, простите, совсем забыл, что Вы были ранены, а Вы не носите нашивки за ранения… Но я заметил Вашу хромоту, когда Вы вошли. Все еще болит?
        - Почти нет, господин гене…
        - Присядьте - присядьте… И оставьте же наконец этот официальный тон. Ведь мы с Вами… Родственники, не правда ли? – Шмидт грустно улыбнулся, и тихо продолжал - и я позвал Вас, Курт, в этот тяжелый час… По одному очень важному делу. Буду краток. Готовы ли Вы добросовестно исполнить одну мою личную… Просьбу? Мою и… Командующего Шестой армии?.. – он помолчал и добавил уже тверже:
- Ну, и секретный приказ командования? Только сидите, прошу Вас…
   Но Курт все же вскочил и щелкнул каблуками:
   - Все, что прикажете, господин генерал!
                Глухие удары тяжелых русских орудий все громче и ближе. Скоро оборону держать станет просто некому. Манштейн, умница Манштейн - и тот мощным танковым клином Гота не смог пробиться им на выручку. Да и они не смогли организовать встречный удар. Чудовищная, неожиданная… Катастрофа!
          «Теперь даже самый последний обозный солдат понимает – Сталинградская кампания окончательно нами проиграна!» - записал в своем дневнике Паулюс. Дело даже не в слабых флангах… Заработал принцип сжатой до предела пружины: она со скрипом стала разгибаться, пока медленно и неуверенно. Но это пока! И где остановится теперь ее неумолимое обратное движение? В Ростове? Харькове? Лемберге? Под Варшавой, как в двадцатом году? Или… Он затушил сигарету и резко поднял голову:
              - Дело вот в чем, дорогой Курт. Незадолго до того, как замкнулось под Калачом кольцо нашего окружения, из ОКВ прислали новейшие штабные телетайпы. Таких пока нет ни у американцев, ни у англичан, ни, тем более – у русских. В ОКВ, как всегда, поторопились… Теперь вот, не далее, как вчера вечером пришел приказ перебросить их из котла в Тацинскую, ибо Сальск уже закрыт,  и далее - в Берлин. Во избежание их захвата русскими. Просто взорвать их здесь - нельзя, они уникальны. И невероятно дороги! Паулюс обратился ко мне с просьбой найти… Достойного офицера, который …Сделает все, чтобы это оборудование не попало в руки врага! И мой выбор пал именно на Вас, штандартенфюрер. Сегодня же Вас отвезут с этими телетайпами в Гумрак, на наш единственный действующий пока аэродром в Питомнике, а завтра  на рассвете, пока русские не летают, Вы увезете их на штабном самолете в Тацинскую. Ну, а далее – в Берлин. И помните, при угрозе попадания телетайпов русским – Вы будете обязаны… привести в действие мину, которая находится с ними в ящике. Фюрер и Рейх не забудут Вас, штандартенфюрер.
             - Я готов выполнить свой долг до конца, герр генерал! – Курт, не понимая, почему именно ему выпала такая честь, вытянулся и вскинул руку в партийном приветствии в сторону большого цветного портрета Гитлера, висевшего на стене.
           - Прекрасно. Хотите выпить? Есть хорошая трофейная водка. Русские называют ее «Ри – ко – ф – ка»!
         - Для меня большая честь выпить с Вами, герр генерал – лейтенант! За нашу победу!..
                Потом Шмидт усадил гостя опять в кресло, присел и сам. После некоторого молчания, сведя тонкие пальцы рук вместе, он слегка дрогнувшим голосом тихо заговорил:
            - Должен признаться, Курт, и не сочтите, пожалуйста меня малодушным, обстановка такова, что… Мы с Командующим уже вряд ли выберемся отсюда. Сегодня, оставшись наедине, Паулюс просил меня… Выстрелить в него… Если уже не будет…, ну, Вы понимаете.., иного выхода. Да - да! И… У нас, то есть у меня и генерал - полковника Паулюса, есть к Вам…, уже не приказ…, а просьба, мой дорогой Курт. Личная просьба! Ведь Вы – это последняя возможность… Для нас.., хоть как - то, в последний раз, связаться со своими… Родными. Там, в такой теперь далекой Германии…
               Он закашлялся и вдруг рывком выпил со стакана остатки водки.
- Вы отвезете наши с Паулюсом письма. Моей дочери в Гамбург. И его жене, Елене - Констанции в Берлин, на Александерплатцт. Это… Прощальные письма, Курт… И помните, лучше пусть они попадут в руки русских, чем гестапо. Удачи, штандартенфюрер и помогай Вам Бог!
            Штабная «Катилина», едва рассвело, легко оторвалась от взлетной полосы и вскоре в узком иллюминаторе все слилось в каком – то мутной беловатой мгле.
8

                Небольшая итальянская часть,  ярким  морозным январским утром неожиданно въехавшая в хутор на трех санях, запряженных изнуренными, истощавшими лошадьми, больше напоминала разноцветную толпу бродяг. Поверх изодранных шинелей на некоторых рваные, засаленные, местами обожженные ватники, лица по самые глаза закутаны такими же грязными платками, на ногах рваные старые порыжевшие сапоги с болтающимися подметками. Все в заношенных трофейных шапках - ушанках. Оружие свалено кучей на одних из саней и ничем не прикрыто.
      Голодные, обреченные глаза выдавали в них крайнюю степень усталости от тягот военной жизни.
             Зло ругаясь и наперебой хрипло кашляя, они  бесцеремонно ввалились в крайние хаты, немецкий офицер, каким – то образом оказавшийся с союзниками, достав из кармана явно великоватого ему косматого кожуха книжечку - разговорник, обратился к шедшей к колодцу, как раз переходившей им дорогу Дуньке:
        - Эй, эй! Фрау, эй!.. «И - ди… су - да!» Битте, битте…, фрау! Битте!
          Дунька, злая от своих житейских невзгод, презрительно окинув взглядом эту разношерстную толпу, напоминающую цыганский табор, не выдержала и огрызнулась:
 - Это ты битый, фриц. А меня мой мужик с роду не тронул!
          Опустивши наземь коромысло с пустыми ведрами, она остановилась, а офицер глухо спросил:
     - Где… есть… дом…, ваш… ста – ро - ста? – и, еще раз мельком взглянув в разговорник, повторил:
       - Я, я! Гут! Ста – рос - та?!
                Мокрые спины лошадей густо паровали на утреннем колючем морозе. Они жадно  хватали  хлопья снега и нетерпеливо переминались, дружно фыркая и роняя клочья беловатой пены с темных подрагивающих губ.
           - Ишь! Кони - то как вроде загнанные… Как всю дорогу наметом, небось,  шли, - проговорила про себя Дунька, - откуда ж прыть - то такая… Старосту вам?
          - Я - я!! Ста – рос - та! Я! Во ист… герр старо - ста?
          - Да вон он и сам - то к вам правит, Аникеич - то наш! И откуда ж вы такие - то… Потрепанные!
          - А ну, иди - ка, ты, Дуся, куды шла да не болтай лишнего!.. – дед Митрофан, в старенькой фуфайке, покряхтывая остановился перед офицером, неловко приложив ладонь к косматому треуху:
       - Я и есть староста, господин офицер!.. Чего надо - то?
           - О! Гутен таг, гутен таг, герр… ста – ро - ста! – облегченно улыбнувшись, сбиваясь, затараторил тот, быстро листая разговорник, - да – вай! е -да? Мя - со?! Зуп! Унд… но – ш – ле - ег ? Я - я! Нош – ле - ег! - показав рукой в изодранной голице на дымящиеся спины лошадей, добавил уже спокойно:
      - Унд… се - но!.., корм! Я – я - я! Ко - рм!
      - Ага, значится… заночуете. А и назавтре тронетесь…- Аникеич, окидывая хозяйским взглядом добрых лошадей,  неожиданно развернулся и приказал  разинувшей рот Дуське:
              - Дуй - ка ты, Дуняша, по над хатами да накажи всем, а особенно бабам, девкам да нашим мужичкам – не высовываться! Сидеть тихо!!…
                Офицер, едва войдя из сеней в горницу, с изумлением взглянул на Аникеича, истово перекрестившегося на темные образа в углу.
- Зон? – мельком взглянул он в сторону портрета молоденького лейтенанта Красной Армии, стоящего на подставке на столе.
          - А то кто ж… Сын.
           Немец понимающе едва заметно кивнул. Он устало опустился на скамью у зашторенного цветастой занавеской окна. На его посеревшем, не по годам морщинистом лице четко обозначились широкие скулы. Весь его вид говорил о недавно перенесенных тяготах. Он, расстегнувши петли кожуха,  уронил голову на грудь и прикрыл глаза.
            Аникеич засуетился у печи. Вынул из припечка еще теплый чугунок, достал с полки полуштоф с маслом:
           - Што ж, герр офицер. Кушать будете? – окликнул он, медленно распрямляясь.
      - А… Вас?
     - Кушать – кушать, брот, мильк, - морща широкий лоб, вспоминал дед давно позабытые слова.
       - О, найн, найн!... Данке…. Найн, - немец, устало оглядывая комнату, попробовал кисло улыбнуться.
       - Што – шлехт?..- свесив руки на колени присел напротив и Аникеич.
       - О! Я, я… Зер шлехт. Шталинград! Шлехт! Майне зольдатен, зи зинд… итальяно – ауф шлехт!.. Зольдатен… Дуче!..- он укоризненно покачал головой. Его небритое лицо исказила брезгливая гримаса.
        - А – а - а… Итальяшки?
       - Ja, ja, ein erbarmlicher Anblick. Vieh, mit einem Wort! « - Да – да, жалкое зрелище. Скоты, одним словом!» (нем.)
         - Вот и я тоже… Слышу – гремит по ночам - то… Ага. Ну, думаю, бьют ить наши – то, - тут он осекся, но увидев, что офицер, прислонившись спиной к стене и уронив на грудь голову, впал в глубокий сон, медленно поднялся и тихонько вышел в сени.
                Уже незаметно спустились на притихший хуторок ранние декабрьские сумерки. Посыпал с мутного неба мелкий колючий снежок. Аникеич, шумно хрустя по свежему насту стегаными валенками,  прошел мимо тех крайних хат, куда они с офицером еще днем  определили солдат. В одной из них одиноко доживала свой век Явдошка, глухая, но незлобливая старуха, помнившая еще правление «царя Ляксандры». Ее Аникеич тихо спровадил к Дуньке, соседке, уговорив только ему одному понятным языком. Другая хата принадлежала партийному колхозному бригадиру Лозовому, сам бригадир пропал где - то на фронте еще в прошлом году, а его жену с двумя детишками  этим летом отправили в эвакуацию. Но к хате Аникеич никого не подпускал, держал все в исправности.
          В обеих хатах было тихо, мирно подымался дым над трубами, окошки не светились.
            « Дрыхнут с дороги… И ни тебе часовых, ни сторожа… какого», - пожав плечами и потоптавшись под окнами, Аникеич решил сходить на конюшню, проверить лошадей, и своих и пришлых. Со стороны Тацинской сквозь ночь неясно пробивался глухой грохот, то смолкая, то возобновляясь.
        «Никак, где - то бой пушечный идет…, - мелькнуло в голове, - только вот, откеля туточки  взяться - то ему?»
           Старый почтальонов мерин, не призванный в армию по старости да слепоте на один глаз,  поднял косматую голову, навострил уши и приветливо зафырчал, почуяв в вошедшем знакомого человека. Открутивши фитиль керосинки, Аникеич наклонился над яслями.
            - Ты, дедушка Митроха, токмо не обижайся… А ить я, когда по осени тебя просил от бригадира… колесо на бричку… Ить рассохлось же колесо… Ты… Не да - ал! А ить немчуру запустил, во двор - то… Добрый такой? А мне не да – а - ал…
           В тусклом свете керосинки из темного угла выдвинулась неясная фигура, отбрасывая качающуюся тень. Из других углов тоже молча вышло еще двое. Дед Митроха, щурясь, силился узнать, кого там леший принес, но ни по голосу, ни по силуэтам не признавал никого. И вдруг горло сдавила вожжа, что - то глухо ухнуло по голове и старик как в темный овраг провалился в небытие…

9

              Где - то за белым, как молоко, бугром уныло заголосил одинокий волк. Лошадь резко дернулась и, поведя в ту сторону ушами, опасливо косясь лиловым глазом, прибавила шаг. Курт еще там, в холодных окопах Сталинграда, хорошо научился распознавать этот полный голодной тоски вой. По ночам одичавшие своры собак смело подходили со стороны нейтральной полосы прямо к позициям, выискивая в снегу ту свежую человеческую плоть, что оставалась после кровавых и бесплодных  дневных атак. Как - то, поднявшись вслед за зеленой ракетой, их батальон неожиданно попал под огонь невесть откуда взявшегося Т - 34, из развалин фабрики ударившего картечью. Атака захлебнулась, в окопы мало кто вернулся  и той ночью эти твари  пировали, как на свадьбе! Из экономии патронов, отгонять их пулеметными очередями категорически запрещалось, как раньше.
             - А зачем? - на полном серьезе однажды спросил, скорее сам себя, а не Курта, ротный Эрих, задумчиво глядя в никуда, - ну и пусть себе… хоронят… Что толку, что русские, здорово рискуя, ночами оттаскивают своих покойников? Говорят, они наловчились перегонять их… На мыло! – и дико расхохотался, обнажив ряды желтых от табака крупных зубов.
             Курт снова попробовал пошевелить ногами – бесполезно, они не слушались. Он тяжко вздохнул и прикрыл глаза, ибо колючие охапки сухого мелкого снега из - под копыт лошади теперь полетели ему в лицо.
                Когда их маленький штабной самолетик, медленно набрав высоту, поднялся над облаками, болтанка уменьшилась и он, потеплее укутавшись в громадный трофейный тулуп, попробовал подремать. Все равно, летчик - итальянец ни бельмеса не понимал по - немецки и только угрюмо кивал на реплики Курта. Прошло около часу полета. Неожиданно самолет всем корпусом сильно дернулся и задрожал, как живой. Пилот, грустно усмехнувшись,  показал рукой вверх и влево: со стороны утреннего солнца, блестя плоскостями, на них заходил невесть откуда взявшийся тупорылый русский истребитель. В следующее мгновение Курт в ужасе увидел, как полетели крупные щепки от верхнего крыла их биплана, брызнуло от мотора масло на фонарь кабины и вдруг стало непривычно тихо. Итальянец, сочно по - своему выругавшись, кивком показал на мотор:
             - Баста!.. – и скрестил два указательных пальца обеих рук.
                Русский истребитель, сделав свое дело, ушел так же неожиданно, как и появился. «Каталину» от него спасли низкие мутные облака, в которые она провалилась, едва заглох мотор. Земля, слабо различимая в сверкающем белом тумане, стремительно приближалась.
 
10

             …- Во – о - он, вишь, огоньки мелькают… Иш - шо, вон… и вон, - Николай поднял руку, провел по горизонту,  - энто станица… Скосырская. А ить там… где - то, дед мой, ежели жив пока, проживает… По бате  покойному, дед. И иш - шо, конешно,  родня какая - никакая. Наверное.
             Дорохов равнодушно посмотрел вниз, куда показывал Астахов, и принялся не спеша доедать тушенку, аккуратно выгребая ложкой со дна банки. Костерок на дне окопа тускло догорал, отдавая последнее тепло. Отложив ложку и аккуратно вытерев ее о край кожуха, Дорохов закинул подальше пустую банку и поднялся, сладко зевнул, потягиваясь,  во весь свой невысокий рост:
         - Завтра и поздороваешься…
          - С кем? – не понял Николай.
        Дорохов, качнув головой,  усмехнулся в редкие усики:
        - С дедом, Коля, ты  и поздороваешься… Ежели он жив иш - шо, конечно. Завтра нас, Коля, туточки  ихние танки хоронить будут. Во - от с энтой землицей, - он картинно взял горсть сухой свежей глины и медленно высыпал ее, - будут  перемешивать. И ежели мы с тобою, даст Бог, добежим до энтой самой… Скосырской… То и зайдем к деду твоему. А и не добежим… Тоже зайдем. На том уже свете.
     - Спи, дурак. Типун тебе на язык.
            Николай и сам, поджавши ноги в валенках и потеплее укутавшись в волчий кожух, попробовал заснуть, да ничего не получалось. С темного неба посыпал редкий колючий снежок. Где - то за дальними белыми буграми висел в темноте мерный глухой гул множества моторов.
            « Держат теплыми, на зорьке пойдут, небось, - подумалось вдруг, -эх! Бросить бы все теперя нахрен, забрать втихую мою Машку и - в леса, в тайгу, в Сибирь какую - нибудь, в глухомань…  Поглубже, подальше от этой войны… Жи – и - ить, ловить рыбу, зверя промышлять, рожать детишков да радоваться!»
             - Астахов, слышь, Астахов? – Дорохов приподнялся и, сладко зевнув,  сел, отряхиваясь от снега.
           - Чего тебе иш - шо?
           - Ты как думаешь… Чем оно… Это все кончится?
           - Завтра?
           - Да не - ет… Вообще я… Война эта паскудная… С большевиками?
              Николай долго молчит, Дорохов, решив что товарищ спит, опять завалился на спину. Кряхтел, кряхтел и затих.
             - Я, Дорохов… Сам я - детдомовский, ты знаешь, - он помолчал, прокашлялся, - и был у нас в детколонии паренек один, из царицынских, с этой, как ее… Сарепты. Да, его так и погоняли там все, Сарепта да Сарепта… Сам здоровый, как бык, а характером ти – и – ихи - ий, ну такой, что и мухи не обидит… Тюря, одним словом. Ну, и был, как это водится, еще и заводила один, хулиган из хулиганов. Цыганковатый какой - то сам… Уж откеля и взялся такой… Всех колотил и обижал, бандит из бандитов, злой, как собака, из таких только урки потом и выходють… И вот заставляет он энтого самого Сарепту за себя то ли пол подмести, то ли иш - шо чего, уже и  не помню… Тот ни в какую. Энтот, понятно,  с кулаками. Набросился на него, как голодный волчонок, бил - бил, до головы, до лица не достает, а тот все уворачивается. Тот руками машет -машет, а толку - то… Мы сбежались. Глядим, выдыхается урка наш, язык вывалился, уж едва на ногах держится! Но дерется! Злой!  А Сарепта видит – такое дело, улыбнулся, взял своей громадной ладошкой его дурную голову, да и хлопнул слегка. Тот так и слетел и с копыт!
Очухался, когда холодной воды ему в морду плеснули. Больше он никого и никогда не трогал. Так и Гитлер: колотит - колотит Россию - матушку, а толку… У него силенки, это очевидно, на исходе. Того и гляди – свалится… Наш фюрер!
              - Глупости не болтай, Астахов, понял? С чего это ты так решил? На каком таком исходе?! Мощи у немца пока – ого! – привстал Дорохов, - где мы с тобой? Где большевики… Да вон она, Волга - матушка! Иш - шо чуть приналечь – и красные на том бережку окажутся! Ты мне, Астахов, хучь ты и старший по званию -  то, мозги не пудри… Ишь, нашелся… Стратег хренов.
             - Да ты не сердись, а сам посуди: ить в прошлом годе он сам дрался, никого на подмогу не звал. Чтоб не делиться в случае победы. Потому как силен иш - шо был! А ноне, ты погляди: и итальянцы. И мадьяры. И румыны сопливые, и калмыки. И мы с тобой, Дорохов – все тут, да не где - нибудь на задворках дохлые  лагеря оберегаем, а на самой что ни на есть передовой! Видать, больше - то и некому. Вот ты мне скажи, Дорохов, а ты самой - то… Каким макаром к красновцам - то … прилип? Я ж тебя совсем не знаю…
              Дорохов тяжко вздохнул, остервенело сплюнул, задумался. Повернулся к Николаю лицом:
             - А чего тебе… знать - то про мене… Ты не батюшка… И я не на исповеди пока. Вот токо… Утром все ить могет быть…- он на минуту задумался и повернул к Николаю исхудавшее лицо, - энто не я к красновцам прибился. А, скорее, они ко мне. Ты вот, думаешь, отчего мы с тобою, Коля,  есаулом Рябоконем туточки поставлены - за триста метров от позиции эскадрона вперед, да с пулеметом? Ить всем известно, пулеметные гнезда ихние танкисты без разговоров ровняют с землей…
                - Внезапным фланговым огнем отсечь пехоту от танков…Так вроде приказано.
           - Верно! – вскрикнул вдруг Дорохов, - да только не в энтом дело - то! Я ему, есаулу, а ить знаемся мы с ним с тридцать пятого года, с Праги, и говорю так тихо, чтоб никто не услыхал: «Что ж ты, Гришенька, тварь ты такая, мене на верную погибель - то гонишь с энтим пареньком, да на самый передок? Паскуда ты после этого!» А он мне, знаешь, что ответствовал? « А ты хорошо по своим стреляешь, Степан Митрич. Надобно тебя держать от них подале.» То есть, про калмыков уж все ему известно. Доверия нам с тобою нет!
             - Слушай, Дорохов… Вот все хотел спросить… А ты ить и  вправду, отчего их всех… басановских калмыков - то, положил тогда? Ить они ж все попадали, мордами в грязь, винтовки в стороне…
              - Не знаю… Злость мене взяла!.. Не стерпел! До самого донца души достали, изверги. Паренек - краснопузый. Враг! Они – вроде как с нами заодно. А все ж… Когда коснулось, а - все не так, Коля! Не так!! Рука сама поднялась, не ведаю, что нашло на меня в ту минуту. Может – кровь?
- Может, и кровь… Тут ить - своя, а там – чужая. Ты ее не перекрасишь…, не перекричишь, не перепрыгнешь, - тяжело вздохнул Николай, - кровь ить – не вода какая… Разломился и я тогда… Пополам разломился. Как пень – колода. Да так и живу теперь. На разломе. Ни туды. Ни сюды.
               Он помолчал, тяжело вздохнул:
          - Дернешь малость? Есть тут у мене… Запас, - он протянул товарищу  флягу, - пей, энто спиртяга. Утром ноне отошел я по нужде в лесочек, да  и наткнулся на большевичка… Уже мерзлого. Срезал фляжку энту с пояса, не пропадать же добру.
             Дорохов равнодушно сделал пару глотков, сухо крякнул, бросил в рот горсть снега и продолжал:
             - Так вот я, Николай, от такого же недоверия туточки и оказался! Э - эх, судьбина моя горбатая… Я ить с Петром Николаичем с двадцатого года! Меня, мальца, покойный батя, царствие ему небесное, с маманей переправил к нему в штаб в са - амый что ни на есть последний момент, когда самого его, батю - то моего, красные как ту лозу рубили уже! Но с позиций не отошел! А батя с Красновым с пятнадцатого года, все фронты прошел! И так  нас Петро Николаич потом от себя и не отпускал более. Сам богател – и мы жировали. Шкуро, тот  хоть за кусок хлеба джигитовку по пражским циркам показывал! А Петро Николаич до такого позора не унижался, он тады в других закромах кормился…, ну – и мы с ним как -нибудь да подъедались! Никому он  пропасть не дал.
            Где - то совсем недалеко ударил вдруг винтовочный выстрел. Взлетела в морозное небо зеленая ракета, несколько мгновений повисев, погасла, растворившись во мраке. Казаки, нырнув не сговариваясь в окоп, переглянулись.
            - Разведка шалит. А чья… то Бог один знает, - Дорохов, усевшись на дно окопа, прислонился спиной к сухой сыпучей стенке, - слухай ты  далее. И вот, откуда – не могу я знать, появилася у нашего генерала одна краля. Пригрел на груди, Петро Николаич. Наша, из казачек. Кр - расота – не то слово! Веселая! Кровь с молоком!  Молодуха, словом. Таким, как она, любовь только подавай! А Краснов што? Пять раз ранен. Три контузии. Забот полон рот, «гепеушники» за ним охотятся по всей Европе… Про Кутепова, небось слыхал? Нет? Расскажу как - нибудь. Ну, ему не до любви, в общем - то. А я ж рядом! Молодой, жаркий! Так давай она, потаскуха, на меня вешаться! Я ее раз - отбрил. Два - отбрил. Ну, а на Христово Воскресение мы разговлялись… Дело известное. И оказалась она, падла, у меня в койке. Да – за  -а - стукали нас! Куды ее, сучку, потом дели – не знаю. В расход, наверное. А мене Петро Николаич, памятуя заслуги отца моего, пожалел, да вот, разжаловал в рядовые. К Рябоконю под присмотр. Понятно теперя тебе, Коля? – он вдруг поднялся во весь рост, потянулся, протянул руку:
          - Дай - ка, брат, иш - шо мене хлебнуть комиссарского пойла. Защемило чей - то в грудях!..
            С черного неба опять скупо посыпал мелкий колкий снежок. Дорохов отвернулся, кутаясь в свой тулуп.
                … Николай очнулся от низкого  грохота, оглушительного металлического лязга и надсадного рева моторов над самым ихним окопчиком. Земля тряслась, ходила ходуном, сухая глина со стенок их хлипкого укрытия мелкими ручьями осыпалась вниз. Он осторожно приподнялся и тут же мешком упал на дно окопа. Оглянулся, Дорохова нигде не было. Полузасыпанный глиной пулемет матово поблескивал в неясном свете раннего утра. Сдернув шапку, приподнялся вновь. Ему открылась страшная и грандиозная картина: по чуть тронутой первыми проблесками скупого декабрьского рассвета широкой белоснежной степи проносились мимо него, ревя дизелями, танки, десятки больших белых танков с яркими красными звездами на башнях - гайках, оставляя каждый за собой мутно - белый снежный вихрь с синеватыми прожилками солярного выхлопа. И воздух и земля грозно и торжественно тряслись от их многоголосого гула.
             И вдруг он в каком - то мальчишеском азарте, забыв обо всем на свете, совершенно забыв, что это его враги и что они пришли, чтобы его убить, вскочил над окопом и, щурясь, поминутно вертя головой, как на параде, провожал восхищенным взглядом каждую проносящуюся мимо него бронированную машину.
               - Куда там… Куда там… - бормотал он, спускаясь обратно в окоп, когда грохот танковой армады стал медленно удаляться, - остановить…, сдержать - такое. Ага!..
             Стащив голицу, пошарил рукой в кармане кожуха, достал фляжку, влил в рот остатки спирта, переждал, пока жар разошелся по всему нутру, бросил в пылающий рот горсть снега. Нахлобучил ушанку, отряхнулся и быстро зашагал, все еще робко и загадочно улыбаясь,  следом, по широкой танковой колее в сторону станицы.
                Впереди, в мутном туманном мареве вдруг ударили разом орудия и гул  канонады пошел тупыми волнами по еще спящим окрестностям. Со стороны крайних домиков, которые в темноватой пока низине стали уже смутно  различимы, потянуло гарью, раздалась ружейная трескотня. Метрах в ста впереди темной громадой стал ему виден неподвижный силуэт танка и копошащихся подле него двоих людей в черном. Мотор машины, мерно урча, работал на малых оборотах. Николай отчего - то протянул руку под воротник кожуха и решительно посдергивал с мундира погоны, с рукава казачий шеврон и побросал в снег, затоптал   и уверенно направился к танкистам.
            Те деловито суетились над разбитой гусеницей. Николай успел заметить номер машины, грубо выведенный смолой на белой башне и подумал, что надо бы шумнуть как - то, а то ить… Вдруг один из них повернул чумазое лицо, резко и зло крикнул:
         - Эй, малой! А ну… Иди сюда!
 Когда Николай подошел, тот поднялся и грубо спросил его:
          - Оружие есть? Кто такой, фамилия! - и, не давши Николаю и рта открыть, вдруг потянул за рукав:
           - Давай, браток, время торопит, подсоби - ка ленивец надеть! Наскочили грешным делом на пушечку… Во - он она, сердешная, вверх торомашками валяется! А они гуску, суки, успели таки перебить…
                Когда, матерясь последними словами,  поставили на место трак и другой танкист, пониже ростом, молчаливый и какой - то угрюмый, стал короткой кувалдой забивать долговязый соединительный палец, первый, быстро собрав инструмент, широко  улыбаясь, силясь перекричать рев мотора, протянул широкую мозолистую ладонь:
                - Конев! Командир этой… гр – р - робины! Да не тот, что генерал! – вдруг истово расхохотался он, вытирая рукавом потный лоб и скаля ровные ряды желтоватых крепких зубов под рыжими усами, - я сам по себе – Конев, понятно! – он отхлебнул из фляги и протянул ее Николаю, - ты у нас кто… Будешь? Местный?
              - Угу… М - местный… да, я… - замялся было Николай, но Конев, дружелюбно похлопав его по плечу, уже спокойно и серьезно перебил:
- Так! Отставить «угу»! Ты теперь человек военный, понял?! Щас с нами пойдешь, мне заряжающий нужон. Без него – труба, спалят к едреней фени! И – никаких, слышишь! А не то – р - расстреляю на месте! А – ха – ха – ха – ха - а!! Быстро в машину! Да не сорвись, скользко. Вот, хватайся!
                Николай оглянулся, того, что хмурый и пониже уже нигде не было. Взобрался вслед за Коневым на броню и, старательно повторяя, как он, ловко нырнул в башенный люк, больно стукнувшись головой о зализанный край лючка. Шарил лихорадочно руками вверху, над головой, ища защелку, но Конев показал знаком, махнув рукой, что не надо, мол, не закрывай, пускай болтается!
               - Титаренко! Мехвод! – кричал над самым ухом, силясь перекрыть рев дизеля, Конев, показывая рукой куда - то в темный низ, - а ты вот…, смотри! Вот снаряды! Боеукладка!! Понял?!! Будешь мне их подавать!! Красноносые, видишь! Бронебойные! А эти, отдельно – во - от! Осколочные! Не путай, малой! Кричу тебе: бронебой! Ты тут же мне его досылаешь! Понял? Только не мешкай, идет?! Кричу тебе: осколочный! Ты – этот!! Ясно тебе? Как звать - то  тебя, малой?
           Николай, без привычки, в первый раз оказавшись в ревущей, грохочущей машине, все внутреннее пространство башни в которой освещала только тусклая лампочка, с невероятным трудом удерживая равновесие, старался все запомнить и понять.
          - Николаем!
          - Ка - ак?! Не слышу! – Конев протянул ему танкошлем, - на! Одевай, а то башку пробьешь к чертовой матери!!
          - Астахов!! – во все легкие выдавил Николай. Конев кивнул, понял, мол. Машина вдруг резко встала, качнувшись всем корпусом вперед, мотор где - то позади почти затих. Конев пристально всматривался в узкую прорезь триплекса, раскручивая маховики, сжав челюсти и скрипя зубами:
       - Так… Во - от ты где – е - е… Пас – ку - дина!.. Дам с короткой… Астахов, картечь… Гони!
       - Чего?! – не понял Николай, - какой те…
        - Осколочный,  твою ма – а - ть!!! Зеленый!!
              Грохот орудия слился с воем взревевшего вдруг дизеля, гильза с металлическим лязгом вылетела из казенника и покатилась куда - то вниз, назад, полумрак тесной башни тут же наполнился едким пороховым дымом, который жарко выдохнул казенник. Снаружи по башне вдруг гулко пробарабанила пулеметная очередь. Конев в каком - то диком азарте, прильнув к оптике, с пылающим лицом орал благим матом:
            - Ах ты… Кур – р – р - вина фашисткая! С – су - ка! Допрыгался, сраный… фр - риц у меня!! – и, оторвавшись на миг от окуляра, с сияющим грязно - серым лицом, на котором яркими белыми бороздами резко обозначились морщины, кричал Николаю:
          - Р - разнес восемьдесят восьмую! Зенитку ихнюю порвал нахрен! Первым же выстрелом!
             Николай катался по боеукладке, ничего не слыша и слабо разбирая, где верх, где низ, задыхаясь от угара, судорожно ища руками, за что бы ухватиться.
                Вдруг машина дернулась и стала, как вкопанная, содрогаясь и раскачиваясь. Конев, всматриваясь,  наклонился вниз, сполз из кресла наводчика, к механику, и, обхватив его поникшую на грудь голову обеими руками, вдруг обернулся и махнул Николаю рукой: мол, иди сюда!
             - Э - эх! Титаренко, Титаренко… Добегался с открытым люком! Сколько раз говорил тебе… Э - эх!! И вот он, осколочек!..
                Они вдвоем вытащили обмякшее в промасленном комбинезоне тело механика и уложили на спину за боеукладкой, на брезент,  под моторный отсек. По его закопченному лбу, из - под танкошлема,  наискосок, по впалой дрожащей щеке стекала струйка ярко - алой крови, собираясь на небритом подбородке и часто капая вниз.
           Конев, тяжко вздохнув, закрыл ладонью его расширенные и какие -то белые - белые с застывшим взглядом глаза. По башне гулко, как огромным молотом,  ударило  снаружи, искрясь и на миг ослепив, густо сыпонула внутрь раскаленная окалина.  Николай машинально ухватился за щеку и сидел, тупо разглядывая окровавившуюся ладонь.
              - Сорокапятка откуда - то херачит… Зар - раза, - остервенело сплюнул в сторону Конев, - что делать - то  будем, малой?! Стрелять из орудия ты, конечно, не могешь…
              Еще удар с той же стороны, теперь в корпус, ближе к мотору. Танк подбросило, откуда – то снизу потянул черный дым, приторно завоняло горелым железом.
           - Ты «маруську» не водишь?!!
           Николай молча и неловко, почти на карачках,  пролез и втиснулся на место механика. Потрогал все еще теплые рычаги, превозмогая резкую боль в глазах, всматриваясь вперед, в яркую белую степь, затянутую вдали дымами.
        - В эМТэС работал, тракторист я!… Малость подскажи токо… Попробую!! - крикнул не оборачиваясь.
          - Ах ты… Што ж ты молчал то… Ну, малой! Ай, да находка! Давай! –радостно орал над ухом Конев, - только первую… Я тебе сам воткну! Ногой своей!! Понял?! А то новички включают сразу… Попадают на четвертую, дерг! - и коробке хана!! – он взлетел наверх, на свое место наводчика и, вытянув левую ногу в промасленном кирзаче, уперся растоптанной подошвой в рычаг передачи:
          - Давай, трогаем! А то фриц не ждет, собака! А – ха – ха – ха – ха – а -а!!! Где ж она,  с – сучар - ра?! – остервенело вертел он маховик поворота башни, прильнув к окуляру прицела.
                Переполняемый радостью, Николай уверенно, как когда - то трактор «Сталинец», вел могучую боевую машину. « Обзор, конешно, слабоват, - подумалось вдруг, - а так… ничего, можно!..» - и еще малость прибавлял ходу. Окраинные хаты села полыхали высокими огненными столбами, меж ними виднелись темные фигурки мечущихся казаков.
      « А ить, и Рябоконь, и Дорохов, небось, там где - то…» - мелькнула в голове мысль.
          - Сто - ой! Ст - ой, говор - рю! Вон она, падла! Левее бери, еще левее, видишь?! Ходу, малой, ходу! Хо – о – о – ду, малой!!! Прямо на нее !! Дави ее! Да – ви – и - и!!
             Николай, весь мокрый от потоков пота, выполняя все команды Конева, яростно давил на сектор газа и не видел впереди ничего, кроме ослепительно искрящейся равнины, как вдруг в метре от его лица мелькнуло снаружи искаженное ужасом какое - то желтое лицо в мохнатой лисьей шапке, мелькнули выпученные глаза, поднятые вверх руки в драных голицах – и все.
             - Ах ты! Молодца – а - а! Теперь покрути, покрути – и - и… малость, малой, тут она, родимая! Под нами!! - радовался в каком - то мальчишеском азарте Конев, – один фрикцион на себя – я - я!! От та - ак! Меси их, говнюков!.. Хорони – и - и!!!
             Скрежет металла под днищем перемешался с новыми ударами болванок по броне, на голову вновь посыпалась раскаленная окалина.
                Раздавив орудие, развернулись опять курсом на пылающую станицу, пошли. Конев сам, матерясь и радуясь, бросался к боеукладке, досылал осколочные в казенник пушки и вел огонь с ходу. Николай уже отчетливо различал впереди горящие крайние хаты и желтоватые острые языки пулеметных очередей из - под серых камышовых загат и покосившихся сараев.
            Вдруг машина содрогнулась от сильного удара в бортовую броню, горячая  окалина синим дождем брызнула в лицо, оглушенный Николай невольно втянул голову в плечи и весь сжался, бросив на миг рычаги. Мотор заглох, но он, ничего не слыша, продолжал давить на газ, пока не понял, что танк подбит. Откуда - то снизу потянуло гарью, за спиной полыхнуло пламя. Полуобернувшись, различил он в  потемках как - то неестественно раскорячившегося командира, неподвижно лежащего головой назад, лицом вниз. Выбравшись из мехводовского кресла, он перевернул было на спину Конева, но тут же в немом ужасе отшатнулся, ибо вместо лица у того висел только рваный кровавый обрубок, вяло пульсирующий кровью. Николай поднял глаза, ища ими спасительный люк башни, но тут гулкая пулеметная очередь дробно стебонула по броне и он понял, что через верхний люк, хотя он и не заперт,  ему выбираться нельзя – убьют! Он сбросил с себя кожух и, притиснувшись к лобовому люку, зажмурив глаза, сцепив зубы и втянув в плечи голову, неловко кувыркнулся наружу, в ослепительно - яркий снег, ползком, ящеркой юркнул вдоль правого борта и оказался за спасительной кормой машины, сел, сгреб пригоршню снега и жадно проглотил совсем не холодную влагу.  Вдруг глухота сразу пропала и в его сознание, в самую глубину его мозга обвалился, ворвался как горная лавина немилосердный грохот боя.
         Пули, рикошетя от брони, с трелями падали в снег вокруг. По их остановившейся подбитой машине било сразу несколько пулеметов. Он осторожно приподнял голову, огляделся. Вокруг, сколько охватывал взгляд, по всему грязно - белому полю перед станицей рвались снаряды, дымилось несколько  танков, само девственно - белое поле было теперь испещерено темными воронками и щедро устлано красно - серыми кляксами растерзанных трупов.
          « Ить… Што ж тут… делается - то!..» - в отчаянии ужаснулся сам себе его разум. Бой медленно откатывался уже на дальние улицы станицы.
         Ветер развернулся и густым дымом с пылающих крайних хат заволокло и танк. Пулеметный огонь стих.
           Невдалеке, с диким, полным животного ужаса ржаньем, носилась вся в белой пене небольшая рыжая кобылка с санями - розвальнями  и распущенными поводьями. Вожжи волочились по снегу. Николай, улучив момент, когда она оказалась совсем рядом, пригибаясь, вскочил в сани, подхватил вожжи, натянул их и, упав на дно саней в солому,  погнал кобылу в белую степь, минуя воронки, подальше от боя, от воющей и ликующей по заснеженному полю смерти, от войны.
            Вся мокрая, роняя желтоватую пену со спины и боков, с парующим на морозе крупом, кобыла вдруг сама пошла шагом, пошатываясь и закусывая удила. Грохот боя позади уже стал стихать, Скосырская осталась далеко за спиной. В неглубокой, малозаметной на фоне белой равнины лощине, вдруг показалась Николаю сперва покосившаяся загата из серой прелой соломы, почерневший заборчик из давно не крашеного частокола и небольшая низенькая хатка, вроде как  сторожка.
         Он привязал к забору поводья и, настороженно озираясь, постучал в узенькое запыленное окошко. Лошадь кинулась жадно хватать снег мягкими губами, нетерпеливо перебирая ногами и отфыркиваясь.
           - Рыжуху - то… Запалишь так - то, солдатик! Эвона – как твоя животина снега хапает! – раздался за спиной трескучий старческий голос. Николай обернулся.
           Старичок очень малого росточка, почти карлик, в драном треухе и таком же поношенном заячьем тулупе, по - старинному обвязанном кушаком, миролюбиво улыбаясь, стоял напротив, щурясь и внимательно всматриваясь в пришельца.
          - Здорово, дедушка! Мне бы… Перебиться тута у тебя… самую малость…
        - Што ж… Проходи, коли ты добрый человек, - кивнул старик на обшарпанную дверь, - чем смогем – подсобим! А я пока твоей рыжей сенца подкину. Загнал ить ты ее, сердешную, до запала!..
                В давно не беленной печушке дружно затрещали дрова. Старик молча поставил на плиту видавший виды чайник.
             От небогатой еды Николай сразу отказался,  после пережитого сегодня не лез ему кусок в горло. Выпил только горячего кипятку. Немного перевел дух, все поглядывая в окошко на мирно жующую клок сена лошадку. Расспросив дедушку, куда ему правиться, чтобы ненароком не попасть на Тацинку, а обойти станицу степью, подальше от дорог, стал собираться. Вспомнил про оставленный в танке кожух, вздохнул тяжко. 
«Добрый был кожух!»               
      Хорошо, хоть револьвер остался. Старик, видимо,  смекнул, что парень, как видно, оттуда, где еще утром шел бой, взял в руки его танкошлем, повертел - повертел, разглядывая, и, отложив на скамью, кряхтя подошел к сундуку в углу, поднял крышку:
        - На, одень - ка, солдатик! На меня великоваты, а тебе в самую пору будет, - и протянул Николаю бараний тулуп и почти не разношенную шапку - ушанку:
        - Носи! Пропадешь на морозе - то. При случае – отдашь!
        - Ай, спасибо, дедуля, выручил ты меня! Непременно верну! А скажи мне, дедушка! – Николай, натягивая узковатую шапку, как что - то вспомнив, немного нахмурился, - вот… ты сам - то  станичный? Али… из иногородних будешь? Мене тут… интересно… Про человека одного узнать надо.
          - Из наших, скосырьских, што ль? – старик, с удивлением рассматривая пришельца,  присел на лавку, - может, и скажу…
         - Интересуюсь я… Воронков, Степан, может слыхал про такового…
 - Ну, знал. А на кой он тебе, солдатик? Родня, што ль?
        - Родня! Дед по отцу.
         - Во – о - он… оно как, - упавшим голосом протянул старик, сухопарой ладонью поскреб  затылок, - а ты не вре - ешь, часом? Точно, што Степан есть дед твой? Присядь - ка, солдатик! Я тебе и скажу…
              Он понизил голос, зачем - то оглянулся по сторонам в тесной своей хатенке и почти  полушепотом стал рассказывать:
              - Ну… Раз ты внук, тебе скажу, как на духу. Бог даст, - он перекрестился, - и обойдется. Степан, он же из казаков был… Э – эх! Еще тот казачина! Харахтер имел… Строгий. Чертом так и глядит в тебя. Да – а - а…  На прошлую войну не попал он по возрасту. А вот сын его, Георгий, тот имя - то свое оправда – а - ал! Герой! С полным бантом орденов - медалек с войны - то возвернулся! Да еще и в звании сотника! Ах - вицер, одним словом! То - то радости было старому Степану. А гордился как! По станице бороду кверху задравши одно похаживал!.. Туды – сюды… А Георгий - то, не долго думая, возьми, да и женись! Опять же, радость старому, тут и внук народился… Ну, живут, хлебушко жуют. А тут, на тебе – против большевичков восстание! Ить, это ж нехристи! Рас - казачивать их, казаков - то,  кинулися… А на кой? И кто ж стерпит! Казак?! Ну, и  пошла бойня! И меня тогда в первый раз красноармейцы мобилизовали, правда, по хромоте моей, в обоз отправили, отвел Христос от смертоубийства! - он трижды перекрестился на висящую в темном углу икону и продолжал:
       - А Георгий – тот лютовал, так лютовал! Сколько красноармейцев да ихних… комиссаров поруби – и - ил, крови людской на нем… Очень, очень  много. Нельзя ему было… С коммунистами – то встренуться, никак нельзя! Так он и пропал где - сь. Сгинул. А уж после гражданской - то… Батю его, Степана, деда твово, сперва, вроде бы и  не трогали. А потом, да, как и всех, загнали в колхоз. И давай гнобить! Нашли – и - ся обиженные! То лошадям сена не додадут, они и стали на клину… То трудодень выкинут. Смирился с горькой долей, молчал. Горевал только уж очень, сох на глазах -то. Году так в тридцать пятом, али шестом – уж и не припомню, прибрал его Господь, упокоил душу.
         Старик перекрестился и умолк. В хатенке стало тепло и уютно. В покосившемся окошке, запыленном и по углам затянутом темной старой паутиной, стало быстро сереть.
      - А… кто ж… Такие, деда мово… Притесняли? – Николай, до этого слушавший старика молча, поднял влажные блестящие глаза.
    - Нашли – и - ись…, говорю. А тебе на кой?
     - Может я…
  Николай смутился и отвел холодный взгляд:
 - Может, я… я… спросить с них… Желаю!
   Старик сокрушенно покачал белой головой и горько ухмыльнулся:
   - Не надобно, милок! Их, заправил колхозных, и так Господь наказал…     Вона… Немаки кады зашли… Так, те, кто не убег, ой до – о - олгонько висели!.. Скинуть с петли никто не решался… Али не хотели… мараться!
         Николай уронил голову и надолго задумался. Мысли лезли в голову всякие.
    Кто он? Что он? Чей он, кто ему враги? Кто друзья ему на этой проклятой бойне? Чего ждать от злой своей судьбины еще на этом свете?
          Возвышалась порой, вставала перед ним во весь рост невысокая фигура полкового комиссара Саакяна, в рваной солдатской гимнастерке, с разбитым в кровь лицом, с живо горящими глазами. Какая у него сила! Насколько выше он так и остался, чем тот казак – красновец, застреливший его:
« - Ты трус и мерзавец, поднявший руку на свой народ!» - часто бессонными ночами звучали в его памяти последние слова комиссара.
       Ведь знал комиссар, прекрасно понимал, на что идет. А ведь мог бы вполне сойти за рядового, никаких же знаков различия на нем не было. Но он встал и пошел, пошел, чтобы отговорить от предательства своих бойцов, пошел на верную погибель!
      Нет, нет. У немцев таких нет. За эти месяцы Николай  успел повидать вблизи многих немецких офицеров. На такое они не способны, нет. Они вообще, никогда, когда это опасно,  вперед не лезут. Даже унтеры. Не раз замечал он и слабо скрываемое презрение, с которым смотрят на них даже сами некоторые германские офицеры, так смотрят на быдло, так смотрят только на предателей!
      Видел он не раз и эс – эс – овцев, надменных и высокомерных в обиходе и очень малодушных в бою. Быстро сматываются, когда становится жарко.
       Было ему не раз обидно, когда Николай понимал, что на деле все совсем не так, как на том плакате, изображающем фашиста и казака в одном строю бьющихся с большевиками. На деле немецкое командование постоянно высылает их, казаков да калмыков туда, где опасно, где можно потерять много своих солдат. А их, казаков,  никто не жалеет и не считает! Так даже к скотине не относятся!
     Терзая душу,  он не заметил, как в окошке стало совсем темно.
         - Ты, касатик, ступай, надысь, выпряги - то рыжую, - прервал его раздумья скрипучий стариковский голос, - нынче заночуешь у мене… А наутро и… Стронешся.
- Спасибо тебе, старик! Да только мене… До дому надобно. Ой, как надобно!
- С чем-то худым…- старик нарочито громко закашлялся, - до дому правишься, али с добром поспешаешь, казак?
           Николай подошел к окну, задернул цветастую занавеску, спросил, не оборачиваясь:               
- А… есть ли в станице ишшо кто…, из родни у мене, дедушка? Ну, может… Там, племянники какие… Дальние. Али тетки там… 
       Глаза Николая блестели, щеки горели:
  - А то ить один… Как перст,  на белом свете я.
  - А то как же! Имеются, – оживился дедок, - у Степана ведь, еще и трое девок было - то. Одна, правда, старшая, Меланья, выходит, тетка твоя, – он мельком  покосился на Николая, - тоже, с мужиком своим… Ушла в отступ, годе в двадцатом. Да так и пропала … А те двое, Груша да Марфа, теперя выходит, тоже тетки - то твои, солдатик, живы - здоровы, детишек понарожали. Мужики у обоих, конешно,  на хронте… А бабы с ребятишками дома. Одна – знаю, Антипова. Другая… Запамятовал… Ничего. Живут, хлеб жуют…
         Николай, на ходу нахлобучивая подаренную стариком шапку,  был уже в дверях.
      «Значит, живы! Значит, есть…! Не один! Есть кровинушка… своя. Найду! Родня ить… - носились в голове радостные мысли,- Антипова… Антипова. Найду! Выживу – найду!»
            Розвальни легко летели по присевшему после недавних морозов неглубокому насту. К потемкам Тацинская, освещаемая мерцающим заревом, уже осталась в стороне и позади. Только глухой рокот боя, все догонявший  Николая,  долго еще висел в стынущем темнеющем воздухе.
             Взошла ясная, мирная, громадная,  лимонного цвета луна, стало светло, как днем. Николай то нетерпеливо пришпоривал, то пускал кобылу шагом, держась равнины, стараясь объезжать редкие, едва различимые, засыпанные снегом овражки. Наконец, за спиной робко забрезжил неясный морозный рассвет.
     … Наверху, в белом туманном воздухе, вдруг раздался отдаленный мерный рокот мотора. Николай  потянул вожжи на себя и тревожно оглянулся, лихорадочно ища глазами, куда бы укрыться. Он хорошо знал, как любят одинокие самолеты, хоть немцы, хоть русские, поохотиться на такие  вот, как у него, беззащитные сани, телегу или машину. Тот же танк, или броневик, может в ответ больно врезать из пулемета. А тут – не спеша заходи, целься, получай охотничье удовольствие!
              Деться на этой белой равнине было некуда. Тогда он, натянув вожжи и намотав их на облучок,  отбежал от саней и ввалился в глубокий сугроб. Прислушался.
      К негромкому треску небольшого синего аэроплана, показавшегося невдалеке меж тяжелых белых туч, вдруг прибавился, ворвавшись откуда -то сверху, совершенно его заглушая, рев пикирующего самолета, тут же гулко стуконула длинная очередь крупнокалиберного пулемета и большие ошметки от крыла биплана широко разлетелись в стороны. Меж туч на миг матово блеснул фюзеляж истребителя с большой красной звездой на хвостовом оперении и тут же все стихло, только быстро удалялся рев, раскатно перекатываясь по пустой степи и скоро утихая.
                Николай выбрался из укрытия и, запрыгнув в сани, хлестанул кобылу вожжами по спине.
     Он видел, как от удара о землю самолет разломился пополам и из него выбросило черную фигурку человека. В то же мгновение яркая мощная вспышка на миг ослепила Николая, раздался сильный взрыв, далеко разметавший упавший биплан на куски.
                …Курт с трудом разомкнул глаза и увидел черную дырку направленного ему в лицо револьверного ствола. Пошевелил рукой, силясь подняться, но адская тупая боль пронизала все тело. Расплывчатый темный силуэт стоял напротив него и молчал.
     С невероятным трудом поднял левую, подчинявшуюся еще, руку:
         - О…, майн готт!.. Партизанен? – слабо пролепетал он и на миг потерял сознание.
           - Да… Не - ет. Нихт! Хотя… А… м - может, и партизанен, - тихо проговорил Николай и тревожно оглянулся. Неожиданная мысль, давно сверлившая ему мозг, но пока отгоняемая, промелькнула вдруг, как спасительная тропинка в ночной метельной степи. Он неуверенно усмехнулся и, вдруг резко наклонившись, отогнул полу тулупа и, расстегнув кобуру, вытащил у немца «парабеллум». Отвернувши воротник, довольно проворчал себе в усы:
        - Ого! Эсэсовец… Крупная, видать, птица. Видать, сам бог мне тебя послал, дядя!..
10

                Очнулся Митрофан Аникеич в полумраке, попробовал пошевелить руками – тщетно. Связаны. С трудом приподнялся, сел, ничего не понимая, прислонясь к столбу. Лошади мерно жевали сено, кряхтя и отфыркиваясь. Сквозь затянутое многолетней паутиной окошко тускло пробивался несмелый утренний свет. Голова трещала, вязы свело. Левый бок ныл, нутро горело. На усах присохла кровяная юшка.
          Скрипнула дверь, дневной свет вместе с морозным паром ворвался в конюшню. Вошли веселые Гришка и Александр, у обоих за плечами немецкие карабины. Аникеич, едва их различив,  все сразу сообразил. Хрипло спросил у Гришки:
             - Как оно… Обошлось?.. Все хуторские целые, што ль…
        - Ты прости нас, дед Митря! – Гришка, дыша свежим перегаром,  с раскрасневшимся лицом уже торопливо развязывал вожжи, - они ить… Итальянцы эти… Хулиганить начали! Отогрелися и ну давай баб себе искать. Дуньку в хату затащили, чуть не снасильничали, падлы! Ну и… Вот, пришлось нам тебя… Заарестовать малость. Не дал бы ты нам дело… сделать. Ничего, все целехоньки!.. Немца только твоего…, ну, офицерика… Прикончить пришлось.
- Та он…- Аникеич разминал затекшие руки, - и так… Едва живой да теплый… Был… А солдатики евойные, все, слышь, итальянские… Ругался на них все…
- Ага! Едва живой! Я ему ствол под ребро, а он свой пистолет доставать из кобура! Сволочь!
- Вроде выстрелов и не слыхать было…
- Да на энтих - то карабинах смазка на морозе застыла! А мы и не туды!.. Раздобыли оружие, а оно не стреляет! – от души расхохотался Гришка, - так его вон,  лейте… ну, Саня, удавил ремнем карабина.
- Рядовые, те сразу лапки подняли, едва мы в хату ввалились, - смущенно добавил Александр, - видать осточертело воевать - то…
- Та то итальяны… Вояки известные. Куды дели пленных - то? Сколи их… душ?
- А в сарай заперли! Тринадцать…
- Часового приставил, герой?
- А то! Двоих.
- В сани заглянули?
- Еще бы! Немного тушенки да хлеб мерзлый… У одного в ранце с десяток колечек золотых, ложки серебряные да часы. Вояки хреновы!..
- Надо нам теперя и скумекать малость, - Аникеич, прищурясь, оглядел хлопцев, - куды ж их теперя, немаков - то… То ись, итальяшек, девать дале. Самим толком жрать нечего, а тут… Тринадцать ртов. Отпускать нельзя… Наведут ить карателей!
- Да в расход их, что тут думать - то! – Гришка, раскрасневшись,  сорвался в крик, - враги они, не звали мы их сюда! Кончим, да в овраг до весны. Под снег. А там прикопаем.
 - А ежели их искать станут? Полицаи… Али фрицы с собаками? Беда великая будет!
                Аникеич как - то сразу сник, задумался. Итальянцев, может, искать никто и не станет. А вот офицера… Осенью прошел слух, что близ одного хуторка пропали двое германских офицеров, а через неделю всплыли они в речной затоке. Так тот хуторок дочиста сожгли каратели! Никого не пожалели.
      Вот чего теперь опасался старик.
               Со стороны станицы, медленно нарастая, стал быстро приближаться рев мотора. Все, умолкнув, в недоумении повернули туда головы.
               Вдруг из - за заиндевелых кустов прибрежной лозы, догоняя собственный грохот, вылетел грязно - белым  силуэтом танк и, в тучах снежной  пыли  стал быстро приближаться, чадя синеватым дымом и ныряя в ложбины.
- А ну! Рассредоточиться! Кому говорю!! – успел крикнуть лейтенант, - занять позиции!..
          - Та он вроде ж свой… - вырвалось у кого - то.
- В укрытие! Видали уже мы таких… Своих!!
                «Тридцатьчетверка», с ходу развернувшись, остановилась, не глуша мотор. Мехводовский  люк был откинут. На побитой выемками башне красной охрой четко горела небольшая пятиконечная  звезда.
            Запертые в сарае, метрах в ста, вдруг дружно заголосили и застучали в стены пленные итальянцы.
                С минуту к танку никто не подходил. Наконец, Гришка не выдержал. Он, уже без карабина, поднявши правую руку, а в левой зачем -то сжимая сдернутую шапку, осторожно высунулся из - за угла хаты, и, виновато улыбаясь, мелкими шагами, бочком  пошел к машине. Несколько пар глаз тревожно и неотступно следили за каждым его шагом.
            Медленно подходя к рычащему танку, Гришка все силился разглядеть в темном провале люка хоть что - нибудь, но ничего не видел. Наконец, уже положа ладонь на холодную щербатую дрожащую броню и чуть наклонившись, он отшатнулся и похолодел: два немигающих белых зрачка безразлично и пронзительно глядели на него в упор из могильного мрака танкового нутра.
           Гришка от неожиданности вздрогнул от этого взгляда  и замер, не отводя глаз.
- Фрицы в селе… Есть? – раздался сквозь мерный рев дизеля низкий простуженный голос. Гришка, уже немного осмелев, опять наклонился над провалом люка:
- Фрицы… Та есть. Только они …Пленные!! Итальянцы!
           Закопченное и исхудавшее лицо танкиста уже показалось из машины, он неловко выбрался из люка и тут же устало опустился в снег, зачерпнул его ладонью и стал жадно глотать, затравленно озираясь по сторонам. Утолив жажду, он молча поднял глаза на уже подходивших с разных концов хуторян.
         Он был страшно измучен и весь вид его говорил о том, что он несколько дней не выходил из танка. Он был ранен и правая штанина его промасленного комбинезона была повыше колена обхвачена обрывком какого - то ремешка и обильно пропитана засохшей кровью. Почерневшие загрубелые ладони его  мелко тряслись.
         Аникеич молча, не сводя с него глаз, опустился в снег напротив.
- Ку - рить… Дайте. Есть у кого? – вдруг закашлявшись, поднял он белесые зрачки.
              Выпустив после глубокой затяжки табачный дым, внимательно взглянув на трофейную сигарету, вздохнул глубоко. Стянул с головы потертый танкошлем. Русые вихрастые волосы тут же упали на его мокрый, в испарине, лоб. Мотор неожиданно фыркнул и заглох. Установилась гулкая тишина.
                - Три бригады!! – вдруг вскрикнул низким охрипшим голосом танкист, - т – р – р - ри! Бригады!! Коту под хвост! Угробили, кур – р – р -вы!.. 
                Он обвел мутными глазами собравшихся и внимательно рассматривающих его и танк хуторян. Сплюнул с остервенением, свесил стриженую голову:
          - Там они.., мои хлопцы! Немчура с казаками… Вытаскивали из машин! Кололи!.. И жгли, жгли – и - и живьем раненых! Хо – хо - тали, с – с - суки!!  Три бригады – коту под хвост!.. В Тацинке по улицам догорают!..- он снова надолго замолчал, раскачиваясь и устало прикрыв глаза. Поднялся, сказал уже спокойнее:
- Где ваши… Пленные фашисты? Где они?!
              Кто - то кивнул в сторону недалекого сарая:
       - Вон они. Там, мол…
              Мотор снова взревел, башня плавно пошла вбок, ствол орудия опустился. Лейтенант сообразил первым и, повернувшись к сараю, замахал руками и во все легкие закричал часовому:
          - Ива – а - ан!!! Ухо – ди – и - и! Иван, уходи - и!
                Когда горящие обломки досок попадали на грязный снег и гулкое в морозном утреннем воздухе эхо пушечного выстрела уже уходило с диким хохотом по заснеженным низам вдоль реки, дизель  снова набрал обороты и танк, качнувшись, медленно пошел вперед. Хуторяне, едва придя в себя после грохота орудия, поднимались, отряхиваясь от снега и, раскрыв рты, с ужасом наблюдали, как он стал неуклюже утюжить останки сарая, в клубах синеватого выхлопа, зловеще сверкая лязгающими гусеницами, заглушая ревом мотора дикие вопли все еще живых итальянцев.
                Потом он отвел машину под заборы, между огромных заиндевевших акаций, чтобы с воздуха было ее не видно, заглушил дизель и неловко, превозмогая боль в раненой ноге, спрыгнул на снег.
             - Вот и похоронил ты, танкист… Страдальцев. Упокой, Господи, их неприкаянные души, - первым нарушил мертвую тишину Аникеич.
             - Хорош псалмы петь… Враг это! Капитан Зинченко, - снова тяжело опустившись в снег, буркнул он и, злобно сверкая глазами, кивнул рослому Гришке:
- Почему не на фронте?!
- Так… мы…
- Ладно! Разберемся позже… В машине, на боеукладке, - он посуровел и повысил голос, - лежат мои… Товарищи. Пять… Человек. Мертвые они лежат. Я не бросил их! Кого сумел – забрал.
          Уронив на грудь белую голову, замолчал. Потом поднял сухие, неподвижные,  неживые глаза:
- Надо их… Предать земле. Прошу… помочь.
                Еще с позапрошлого лета стоял нетронутым на околице за колхозной конюшней покосившийся и порядком испревший стог соломы. Хотели его по осени поджечь, чтоб мышву не разводить, да не дал Аникеич:
         - Время - то  ноне ой, какое нехорошее! Может, еще и растопить буде нечем… Курай скоро весь под снега уйдет, заготавлять его особо некому.
            Место сухое, возвышенное. И земля под стогом не промерзла на сажень, как вокруг. От посторонних глаз, если что, надежно прикроет конюшня. Солому дружно перекидали вилами в сторонку.
             Там и вырыли всем миром погибшим танкистам братскую могилу. Их обгоревшие, изуродованные тела бережно сложили на брезент. Установилась тишина, только какая - то из баб где - то позади тихонько и  уныло голосила. 
           Зинченко, пошатываясь,  сдернул с головы танкошлем и обвел людей мутными глазами:
          - Товарищи! Товарищи и люди… вы, наши. Советские! Мы – идем! Идет Кр – р - расная Армия, товарищи! Вот, только вчера нашей бригадой растоптан, перемешан с землей… Проклятый фашистский аэродром в Тацинке, товарищи! И в Скосарево, уничтожено сотни три… Предателей. И аэродром. Чтоб не летали эти с - суки больше на Сталинград! Не убивали своими бомбами детишек наших малых… И вся фрицевская сволочь… какая только попалась на пути сто тридцатой бригады, - он протянул руку в сторону своей машины,- намотана  вот на эти гусеницы моих машин, дорогие товарищи!  И теперь, товарищи, чтоб вы знали, идет великое наступление, оно началось в декабре - месяце от обгоревших стен Сталинграда, города великого вождя народов - товарища Сталина, и оно… закончится на развалинах… Трижды проклятого всем нашим народом Бер – ли - на!
                Он умолк, переводя дух. Протер замызганным рукавом влажные глаза, повернулся к лежащим на брезенте телам погибших:
         - И сегодня мы тут… Вот тут…
           Он вдруг наклонился, встал на колени перед покойными товарищами и коснулся рукой крайнего, молоденького солдатика с белым, как снег, лицом, - хороним мы тут героев! Они вчера в бою… Приняли лютую смерть. За нашу победу, товарищи!! За нашу поруганную Родину, за народ! За вас. Спите же спокойно, дорогие братья мои, спи ты, Петя… И ты, Анисим… Не видать тебе больше родного твоего Алтая… Деток своих… Не вида – а - ать… И ты спи спокойно, Николай Андреич! Не дошел ты, дорогой… до города Житомира, к девчатам своим, – он, тихо всхлипнув, понизил голос и склонил голову, - а мы… Мы! Отомстим извергу! Пойдем вперед! И мы так пойдем, что мало ему не покажется!..
             Быстро вырос над могилой сухой желтый глиняный холмик, люди молча стали расходиться. Ослабевшего капитана под руки бережно повели в хату к Аникеичу. А тот, последним уходя, оглянувшись, перекрестил могилу:
            - Прими, Господи,  убиенных рабов своих, воинов и братьев наших и упокой их душечки… Дай им вечный покой. Во имя Отца и Сына и Святаго Духа… Во веки веков… Аминь!
            - Что ты, дед Митря, все свои псалмы читаешь…, - его догнал невесть откуда взявшийся Костик, - красноармейцы они… Комсомольцы…
         - Ну, у вас свои псалмы, а у меня свои, хлопчик. Только ить, перед Господом все равны: и комсомол. И партейные и беспартейные. И русские люди. И нерусские… И немцы. Все! Все к нему попадут и каждому перед ним ответ держать…
          - Так я ж пионер, дедушка…- простужено протянул Костик, беря старика за ладонь.
          - Ну, вот и славно, Константин! Вас, пионеров, ить чему учат? Правде. Честности. Смелости. Любить свою Родину. Хорошим, богоугодным  делам учат!.. И Боженька, ить, тому же самому людей и наставляет…
             - Деда, а школу скоро откроют? – Костик приостановился.
               - Так ить… Весною, в крайнем случае – по осени, обязательно откроют, паренек! Теперича – уж точно откроют. Нашу колхозную школу. Точно!

11

                Морщинистая желтая стариковская ладонь, незаметно скользнув в боковой карман полувоенного френча, достала из него старинные серебряные часы «Павел Буре» с двумя крышечками и на такой же серебряной цепочке, неспешно поднесла их сперва к уху, затем к лицу. С тихим щелчком крышечки открылись.
       Верховный быстро взглянул на циферблат и негромким глуховатым голосом с едва заметным кавказским акцентом сказал, обращаясь к присутствующим:
             - А вот сейчас придет товарищ Голованов – у него и спросим, как тут быть. Хоть он и не конструктор самолетов, но хороший, профессиональный летчик. К тому же, по нему я всегда свои часы сверяю!
         Сидевшие за широким, черного дуба столом Ворошилов, Наркоминдел Молотов и генерал Генштаба Антонов понимающе переглянулись.
          Вошел Поскребышев:
        - К Вам Маршал Голованов, товарищ Сталин.
        - Пригласите.
                Вошел высокий, очень молодой, подтянутый военный с погонами Маршала авиации. На его худощавом бледном лице читались многие пережитые бессонные ночи тяжелейшего труда. Но умные глаза задорно блестели, взгляд  был свеж, сосредоточен и строг. Поздоровавшись за руку с ним, Верховный сразу перешел к делу:
            - Товарищ Голованов! Вот что. Вчера в районе стыка Воронежского и Юго - Западного фронтов наши танковые корпуса прорвали фронт противника и ускоренным маршем двинулись в направлении на  Морозовск, на Тацинскую,  на Средний Дон, выходя на оперативный простор.  Здесь нет никого посторонних и я скажу прямо: если данные разведки верны и немцы не смогут закрыть за ними брешь, то, развивая их успех, мы бросим на их усиление крупные силы, наши резервы, с целью скорейшего их выхода на Ростов. От Тацинской  до Ростова сто сорок верст, один танковый переход, - он подошел к гигантской карте, висевшей на стене и на минуту задумался.
                - Тут может у нас получиться примерно так, как это сделал товарищ Буденный в двадцатом году, зимой, расколов фронт белых и захватив Ростов в считанные недели! Таким образом, не только сидящий в Сталинграде Паулюс, но и пытающийся его выручить Манштейн – оба окажутся в стратегическом окружении! Миллион немцев и их союзников! Семь армий! Но если даже…
   Сталин нахмурился, вынул из бокового кармана трубку – кулак:
- Если тут даже… Нам не хватит сил и… наш замысел сорвется, то этот прорыв, заходящий угрожающе глубоко во фланг танковой группе Гота,  заставит Манштейна или ослабить натиск на наши войска, держащие Паулюса в кольце, или вообще – повернуть назад. Так вот, - он подошел к Голованову почти вплотную и, слегка усмехнувшись в густые усы, мягко продолжал:
                - Возникла тут небольшая, я бы сказал, чисто техническая проблема… Ну, вот в Тацинской на их пути наших танкистов имеется громадный немецкий транспортный аэродром, снабжающий Шестую армию немцев всем необходимым. Там около трехсот транспортных «Юнкерсов». Наши танки уже  на подходе к этому аэродрому. Но для его уничтожения располагают очень незначительным временем! Ибо Манштейн ищет резервы и он их обязательно найдет! Так вот и подскажите нам, товарищ Голованов, каким образом лучше и эффективнее танк может уничтожить стоящий на аэродроме большой самолет? Чтобы и самому не сгореть в его горючем и раздавить его? Чтобы… Не отремонтировать его уже потом? А Вы… Не торопитесь, можете подумать.
          - Разрешите, товарищ Сталин? – генерал Антонов поднялся из - за стола и повернулся к Голованову:
- Наши танковые корпуса, идущие сейчас на Тацинскую, вооружены танками Т-34 и Т-60. Средние и легкие танки.
           Моложавый Маршал тем временем внимательно рассматривал карту.
             На ней широкой красной стрелой, нацеленной на Ростов - на Дону, был отмечен прорыв наших войск. С флангов стрелу пересекали тонкие синие змейки контрударов противника.
            - Я думаю, товарищ Сталин, что при внезапном захвате аэродрома танками необходимо во - первых, исключить старт стоящих уже на взлетной полосе самолетов, с ходу поставив по ширине взлетки две - три своих машины. Ну, а во - вторых, чтобы быстро и с минимальными рисками для танков уничтожить много стоящих рядами самолетов, надо, я думаю,  танкам заходить с фланга каждого ряда и бить…, катать по хвостовым оперениям. Сминая хвост самолета, нарушаем всю геометрию машины и ее уже практически невозможно отремонтировать. Только разобрать и все!.. Баки у самолетов, как известно,  между крыльями и давить хвосты будет… Относительно безопасно. И не займет много времени. Наверное, отойдя на безопасное расстояние, нужно еще и пушечно - пулеметным огнем… Завершить все это дело!
         - Ну, об этом, я полагаю, наши танкисты и сами позаботятся. Товарищ Антонов, - Верховный полуобернулся к резко поднявшемуся молодому генералу, - немедленно позвоните Ватутину и передайте ему… Этот совет товарища Голованова.
          Антонов кивнул и быстро вышел.
     Сталин имел усталый вид, но был в приподнятом настроении. Он приветливо показал рукой на стул:
         - А Вы… Садитесь, товарищ Голованов. Я вижу, Вы давно не отдыхали. Это плохо! Как дела у нашей Дальней авиации?
          - Последние несколько суток мы работаем в интересах Сталинградского и Воронежского фронтов, товарищ Сталин. Кроме того, в понедельник успешно разбомбили цели в Кенигсберге и порт Данциг. Трехстами самолетами.
          - Молодцы! – вырвалось у обычно молчаливого Ворошилова, - а у этого болвана Гитлера – дальней авиации нет и в помине! Полез, дурак, на такую огромную страну, не имея в достатке дальних бомбардировщиков! А теперь ему с нашими оборонными заводами на Урале как в той поговорке: видит око, да зуб неймет!
                Сталин задумался, не спеша прохаживаясь по мягкой ковровой дорожке. Да, Геринг и Кессельринг после гибели Вефера убедили своего фюрера в целесообразности массового строительства именно тактической авиации и почти все силы германской авиационной промышленности перед войной были брошены именно на выпуск фронтовых бомбардировщиков. Способных наносить удары именно с пикирования, что так понравилось немцам еще в Испании. Но все же фирма Хейнкеля получила задание на разработку бомбардировщика, который с первого дня войны с Советским Союзом дотянулся бы до Урала. Верховный хорошо знал из донесений разведки, с каким трудом немцы поставили, наконец, этот четырехмоторный «Хейнкель» в серию, но он пока еще очень «сырой», отчего уже получил кличку от самих немцев «зажигалка» и фирма пока еще даже не получила заказ от Люфтваффе на эту машину. Знал Сталин, что и окруженную группировку Паулюса снабжают в том числе и эти самолеты, правда, всего несколько машин и те несут потери больше из – за неисправностей. Но фирма работает, возможностей у промышленности Рейха пока еще очень много и можно ожидать массовое появление этого бомбардировщика на фронте уже к концу года.
    «Конечно, Ворошилов всего этого не может знать, вот старый рубака и храбрится! – подумал Вождь и незаметно усмехнулся в усы. Наконец, как бы размышляя вслух, он негромко заговорил:
           - И правда, экий дурак, этот… ефрейтор!.. На кого пошел! На что надеялся?..- он подошел к столу и взял из раскрытой красной пачки «Герцеговина Флор» папиросу, стал неторопливо набивать душистым табаком свою неизменную трубку:
            - Начал войну. Дальней авиации – нет и в проектах. У нас – ИЛ-4 с тридцать восьмого года уже на конвейере и четырехмоторная машина Петлякова уже в серии! Танки у него - только легкие да средние. Не больше четырех тысяч было… Со всеми европейскими трофеями. У нас - Т-34 на конвейере, тяжелый КВ на конвейере, а у него тяжелого танка прорыва до сих пор нет и в чертежах! Горючее – скудные румынские месторождения, разбомбить которые - вопрос времени.  Руда – в Норвегии, за морем.  Авантюрист! Чем думал? – он поднял желтые тигриные глаза и, сузив их, продолжал, - нет, вовсе не на технику он, подлец, надеялся, скажу я вам…
- Наверное, только на внезапность, фактор времени, товарищ Сталин, - вставил Молотов.
              - Да это в тактическом смысле, Вячеслав, - раздраженно махнул рукой Сталин, - а вот в стратегическом… И политическом? Все знают и помнят, а немцы в первую очередь, как они легко, в восемнадцатом году,  забрали у нас Украину. Дошли до Ростова. А почему? Да по той простой причине, что мы - то тогда… Мы, русские, тогда вцепились в бороды друг другу и рубились почем зря! Вот они и прошли, как нож сквозь масло. И, я вам скажу, именно на это, на то, что в нашей стране опять полыхнет междоусобица, новая гражданская война – и был расчет Гитлера! И летняя катастрофа сорок первого года, как он полагал,  как раз и поставила нас на грань такой беды! И мы… 
         Он быстро взглянул на Молотова, как бы ища поддержки:
- Мы тоже одно время боялись именно этого… Ведь всего двадцать лет Советской власти! Но! – Сталин медленно обвел глубоким проницательным взглядом присутствующих, - так в чем же Гитлер просчитался? Я вам отвечу. Он вбил себе в голову, а это вечная, за последние пятьсот лет,  ошибка всех европейцев, и тевтонов, и англо-саксов, и франков, что мы, славяне, русские, ниже, примитивнее, глупее их!  Дур – р - рак! – зло прошипел он, - да наши… Братья Черепановы на десять лет раньше пустили паровоз, чем ихние братья… Райт! В мировой литературе, музыке мировой - половина имен – русские имена! А военное искусство? Этот ефрейтор же еще почему - то решил, что он за восемь лет сумел посеять в немецкий народ нацистскую идеологию, а вот  товарищ Сталин – за двадцать лет – не сумел вырастить новое поколение преданных Советской власти советских людей. Глупец!
           Вернулся генерал Антонов. Сталин тут же спросил, какие у Ватутина новости.
             - Двадцать четвертый корпус Баданова уже в Тацинке, товарищ Сталин! Пробиваются к аэродрому, станцию взяли! Несколько задержала станица Скосырская, в двадцати трех километрах севернее. Там очень упорно оборонялись спешенные красновские казаки и калмыки, человек триста с орудиями. Сожгли двенадцать наших машин.  Двадцать пятый корпус застрял, наткнувшись на крепкую немецкую оборону, едва переправившись через реку Быструю. Есть угроза его отсечения от основных сил.
          - Вот! О чем только что говорил… Ничего! – Сталин было подошел к карте, но, повернувшись к присутствовавшим, уже спокойно добавил:
          - В сорок первом году, опьяненный успехами, Гитлер совершенно забыл про то, о чем ему говорили его старые генералы. Думал, сам справится! А теперь вербует себе всякое отребье, отбросы нашего народа… Стали хорошо бить - стал трезветь… Ефрейтор! Власова приласкал… Украинских националистов, Краснова… Да только, это еще не весь русский народ! Не дождетесь! Гражданская война у нас… Отменяется! А с теми незначительными силами моральных… Уродов, в лихую годину поднявших руку на свой же народ, наша расплата еще впереди! – он вдруг резко отбросил набитую табаком трубку на стол и обвел присутствующих ледяным взглядом:
        - С калмыками понятно, народ темный, царизм держал их где - то в тринадцатом веке… Но что движет казаками? Обида за расказачивание? Ненависть к колхозам? Что?! Толкает их в ряды вермахта?
         - В основе их ненавистей, товарищ Сталин, лежит, как известно,  расказачивание и уравнивание с иногородними по земельному вопросу, - тихо, но внятно сказал Ворошилов, - глупое и поспешное расказачивание… Оно толкнуло их раз и навсегда в ряды противников Советской власти!
          Сталин, несколько задумался, качнул головой и слегка усмехнулся:
- Выходит, покойный… Товарищ  Троцкий - казаков расказачивал, а ты, товарищ Сталин давай, отвечай за него теперь… Обратно за… казачивай. Ничего, Клим! – он в упор своим тигриным взглядом блеснул в глаза верного соратника, поднял указательный палец, - ничего! Мы еще услышим и про наших, красных, советских… Казаков! Ничего!
           Он подошел к карте и долго всматривался в нее. И удрученно сказал, глядя куда - то вдаль:
         - Увязли таки… Силен пока фриц, силен… Придется нам, видно,  пробиваться теперь к Ростову с востока! Жалко, Манштейн  ускользнет. Что итальянцы?
          - Бегут, товарищ Сталин. Восьмой армии практически уже нет, как боеспособной единицы. Полный развал…,  - Антонов подошел к карте и указкой обвел обширный район в среднем течении Дона, - вот здесь, в водосборном бассейне Чира, даже части вермахта, заграждающие  итальянцев, тоже дрогнули и уже отходят! А у самой армии Дуче из двухсот пятидесяти тысяч личного состава осенью прошлого года - теперь не набирается уже и половины… Техника брошена, их голодные оборванные толпы, обезумев,  бродят по степи… Двадцати трем тысячам еще повезло сдаться в плен, а остальные… Наша зима не шутит. Обречены.
              Сталин, незаметно усмехаясь в усы, прохаживался по кабинету и о чем - то напряженно думал. Наконец он поднял правую руку:
              - Передайте Василевскому и Ватутину… А впрочем… Я вам вот что скажу. Когда кайзер Вильгельм готовился к той еще… Мировой войне, он спросил у Мольтке - младшего: на чьей же стороне выступит Италия? За нас, мол, или за Антанту? Тот, не задумываясь, сказал с солдатской прямотой: четыре дивизии! Что – четыре дивизии? – не понял Вильгельм. «Четыре дивизии нам надо будет, чтобы Италию победить, если она пойдет против нас, - отвечал мудрый Мольтке, - и те же четыре дивизии потребуются, чтобы их защитить от войск противника, если итальянцы станут нам союзниками!»
            Все бывшие в кабинете заулыбались.
- А фюрер, - негромко продолжал Верховный, - когда ему в сороковом году доложили, что его дружок Дуче внезапно напал на Грецию, говорят, аж похолодел от такой вести. И пришел в ярость. Как же! Ведь он же, дурень, мог спровоцировать  Черчилля на немедленный захват Балкан и англичане при таком раскладе будут угрожать вермахту с фланга, с юга при его будущей войне с СССР! – он взял со стола свою трубку и опять стал неторопливо набивать ее табаком.
         - Да - а, - усмехнулся Антонов, - а ему тогда греки здорово врезали!
        -…И пришлось фюреру срочно искать те самые четыре дивизии, про которые говорил этот…, как его,  меньший Мольтке, аж еще в четырнадцатом году! – вставил, живо блестя глазами,  Ворошилов.

12

                Глубокую рваную рану лодыжки, шириной в ладонь, осторожно размотав грязные присохшие повязки, промыли. Капитан, сцепив зубы и ухватившись за спинку кровати жилистыми руками, терпел и молчал. По натопленной хате Аникеича, вырвавшись из - под бинтов, остро разошелся резкий запах ксероформа.
          - Вчера в горячке… Ничего же нет! Замазал мазью Вишневского… Ремешком перехватил… И то!.. Кровь остановилась и… хорошо. Некогда было! - хрипло стал рассказывать он, отвернувшись лицом к стене, не глядя, как Аникеич возится над его горячей развороченной раной.
         - Ране, ей, милок,  дышать надобно… Порохом бы ее присыпал – и шабаш! Либо зассал, на край… А замазывать ее и вовсе, ни к чему! Ить гангреною все дело могет… Кончиться. У нас на ерманской у унтера одново…- начал было он, но Зинченко вдруг  его  перебил:
     - Ссать, старик,  тоже… Не было времени. А что это… На хуторе вашем… Все молодые мужики дома? Будто бы… И никакой мобилизации тут не было?
        - Не все, - Аникеич тяжело крякнув, медленно выпрямил спину, - какие уж и улеглися…- вздохнул тяжко он, - навеки.
             - А эти?
              - Эх… Што и сказать - то тебе, не знаю, товарищ командир… -Аникеич заметно смутился, подошел к печи, где закипала в медной чашке темная снеговая вода, зачем - то пододвинул ее на середину плиты, прикрыл дверцу поддувала, постоял и, глубоко вздохнув, повернул голову:
         - Они… У нас… Из плену немецкого… Отпущенные. С лагеря, там по осени ишшо… Сыпняк пошел, ну их и… Распустили, хто не комсостав… Та хто уцелел.
                Капитан, закрыв глаза и сжав челюсти, молча слушал. Ни один мускул не дрогнул на его лице, даже когда Аникеич стал вычищать рану остро заточенной медной ложкой. Его лоб покрылся густой испариной, крупные капли пота ручьями стекали на подушку. Лицо горело. Когда же была уже наложена повязка, он вдруг попробовал встать, но, тут же вскрикнув от боли, упал в кровать:
          - Кур – р - ва!.. Аж в пах отдает!
- Лежи – и - и уж, милок. Куды тебе ноне… Не нравится мене рана -то твоя, товарищ командир…, ой как не нравится! – Аникеич направился было к двери, нагнулся к валенкам.
           - Нельзя мне у тебя валяться, дед. Права не имею!.. Мне… Знамя! И документы бригады вывезти надо. В танке, под седлом мехвода… Одних красноармейских книжек… Сотни три.  Наших, сто тридцатой…, полегших бойцов… Семье какая - никакая, а весточка… А то ведь их наши штабные… В без вести пропавшие… зачислят! Матери… Жены да ребятишки… Про своих отцов… да сыновей ничего не узнают. Да и продаттестат… Опять же.
         Он с трудом приподнял мокрую голову, впился колючим взглядом в Аникеича:
- А я что – помру теперь? Правду мне скажи, старик!
                - Та не - е!..- Аникеич попробовал равнодушно улыбнуться, махнул рукой, пустяшное, мол дело, но отвел повлажневшие глаза, высморкался, присел на скамью, - выспаться тебе, соколик,  надо! Ить…
            - Я понял тебя, старик. Ты… Позови, очень тебя прошу, старик, того… Здорового, что первым… Сегодня к моей машине подошел. Дело… есть, - он тяжело приподнялся, сел полулежа, осмотрелся в хате. Его взгляд остановился на портрете на столе:
            - Сын твой?
             Аникеич вздрогнул и   невольно испуганно взглянул на капитана. Ни с того, ни с сего, а пришлось ему на память, как еще вчера немец - офицер задал тот же вопрос. Он уж хотел было и сказать об этом… Но только молча кивнул, отвернулся. «Знамо дело, - решил старик про себя, -ить человек на карточке в форме. А они люди военные…»
             Он накинул на плечи старенький заношенный зипун, вышел из хаты, свистнул через забор. Через минуту перед ним возникло румяное лицо соседского мальчишки. Аникеич послал его за Гришкой:
         - С задов  нехай зайдет! Меньше глаз.
                Спускался тихий морозный вечер одного из последних дней сорок второго года.
                Залаяла с гумна соседская собака. В окошко, наглухо задернутое занавеской, раздался осторожный, робкий стук. Аникеич тревожно поднял голову: ежели Гришка, то рановато. Может, конечно, парнишка его где поблизости встретил. Он ить вечерком примет на грудь и побродить по хутору любит. Но Григорий зашел бы так, и в дверь бы не постучал, не принято на хуторе это, тут свои все…
          Капитан дышал глубоко, ровно и, казалось, крепко спал. Аникеич, взявши со стола керосинку, тихо, чтоб не скрипнули половицы,  вышел в сени, взявшись за щеколду, протянул назад руку и плотнее прикрыл дверь в дом:
           - Хто… тута? Заходи, мил человек, сени ить стынут…
          В проеме распахнутой двери, в тусклом качающемся отсвете керосинки стоял, весь в снегу, здорово исхудавший, одни глаза блестят, Николай Астахов.
           - Пришел, што ль? – бросив косой взгляд, равнодушно сказал Аникеич, но вдруг  закашлялся, взялся в тяжкой истоме за грудь.
           - Пришел вот. Впустишь, дед Митря?
           - А то. Живой ить человек. И то…
           - Спасибо тебе. Не гонишь.
           - Я знал, что ты придешь. Ежели живой. И куды ты… Денешься? – Аникеич, прошурудив кочерыжкой в остывающей печи, пододвинул к огню уже остывший чайник. У капитана веки были опущены и слегка подрагивали, крупные капли пота вспенились на желтоватом лбу.
        Николай, ссутулившись, сидел на табурете, низко склоня вихрастую, как у мальчишки, голову. Тяжкие думки бродили в его мыслях.
       - Был-то… где? Слыхал я… к казакам ты, вроде как, подался.
       - Да так… Бы – ы - л… Вначале в госпитале, в Новочеркасске. Контузия. Осенью кинули на Маныч. С… калмыками там стояли, оборону держали.
        - От кого… оборону - то? – Аникеич удивленно поднял брови, обернулся от печи.
        - Ну так… Известно от кого…
      Николай поднял усталые глаза и внимательно вгляделся в темное лицо старика.
             - А пошто им, калмыкам - то… Не так? – немного помолчав, буднично спросил старик.
            - А - а… Люди они - вольные. Им, дед Митрофан, колхозная наша жисть, ну, совсем не по нутру. Они ж привыкли, где хотим – кочуем, как хотим – живем! У них и свой Бог. Хотя, попадаются и крещенные. А тут – большевики вдруг убежали! Воля! Ну, и пошли!
           - Та - а…, он ить и немец - то, колхозы рушить пока не спешит…, -почесал затылок Аникеич, хитер, собачий сын. Знает, што гурт проще в стойло загнать.  Ну, а-а-а… Твоим казачкам што? Неужто так германец…  Прилюбился? По нонешним временам…
          - Обида, дед Митрофан! Ить што с ними Советы учинили?! Казак, ить он не смолчит!
         - А тебе что? Тебе, Коля? – Аникеич чуть принизил голос, - ить… Тебя ж советская власть иш - шо ребятенком… Не бросила! Взяла, почитай, от титьки, кормила - поила. Учила, ты вон, семилетку кончил! Как родная мать! А ты? Ты забыл…, што сам же и порешил…, тогда, осенью, перед войной, на крыльце?.. При мне?
            Николай стушевался, опустил голову еще ниже. Не подымая глаз, выдавил:
            - А… ты, деда Митроха! Ить в старостах ходишь! Небось тоже…
            - Не тебе судить, сосунок! – стараясь не кричать, незлобно зашипел Аникеич, - я свое отжил и мене теперя, что пень, что колода! Та и в старостах потому, что мене… Народ жалко! Поглядываю… Держу, как умею! Из управы бумажку прислали, што пять девчат… Отправляй в Ерманию… А я с той бумагой, знаешь, куды сходил? То то! – он помолчал, прошелся, ковыляя по комнате, - отсеялись, вот. И слава Богу! Она, пшеничка - то, растет на заимках! Да под снегами! Ходили мы с Гришкой глядеть намедни, как она ноне зимует… И ей, родимой, неведомо, хто там теперя на Руси правит! Она растет! Она для народа назначена! И, даст Господь,  будет хлебушко! – и уже потише добавил, - одни сеяли, другие, Бог даст,  и урожай сгребут, во как! Все под Богом!
            Николай поднял голову, осмотрелся в хате. Задержал взгляд на укрытом кожухом раненом, повернулся к Аникеичу:
         - Из наших…, хуторских, выжил хоть кто? Они летом в лагерь попали…
          - Небойсь! Не один ты такой… живучий! – все еще сердито буркнул Аникеич, - дома… был ты уже?
           Николай неуверенно мотнул головой, нет, мол.
           Аникеич  умолк, но тут же  кивнул головой в сторону кровати, на которой лежал в забытьи капитан, зашептал:
            - Гляди, Коля! Гангрена у него. Почитай, што покойник.
          Он повернулся к образу Николая - угодника и размашисто перекрестился, шепча неслышно одними губами молитву.
 - А за… энти…, самые…, красноармейские книжки своих бойцов… ить - как колотится человек! Чтоб семьи узнали… Не про себя думки! Танкист. Командир! И мертвых… Солдатушек-то  своих – не бросает!.. На – а - ш!
            Николай неловко поднялся, подошел к капитану. Наклонился над лицом.  Воспаленные красноватые веки   того вдруг дрогнули, медленно открылись:
           - Кто… такой? Фамилия? Звание! Номер … части?
           - Сто тридцатая бригада… Астахов, рядовой. Шел с капитаном, этот…, Конев. Брали вчера… Скосырскую! – неожиданно для самого себя твердо ответил Николай.
           - Хорош! Номер… машины… Конева? Он жив?
           - Сто восемнадцать, товарищ капитан! Убит.
          Николай склонил голову, неожиданно для себя шмурыгнул носом, - и… мехвод его тоже… Убит.
           - Ты, Астахов… «Марусю»… поведешь? Выйти к своим… нам надо, боец…
          - Какую… Марусю? – растерявшись от вопроса, не понял Николай.
          - Э - эх, ты, танкист!.. – невесело усмехнулся Зинченко и вдруг уронил в подушку голову.
          - Поведу, товарищ капитан, - бодро и неожиданно для себя воскликнул Николай, - ну, я попробую… Механизатор я…
          - Ну… Тогда…, - Зинченко немного на локтях приподнялся, его лицо горело, крупные капли пота скатывались по лбу и щекам, падали на мокрую подушку, - найди… Себе помощника и… Внесите аккумуляторы в хату, поближе к печи…, Поставь, - и он  опять тяжело упал на постель.
              Аникеич, раскрыв рот, в недоумении слушал их разговор. Николай усмехнулся, повернулся к нему, смущенно мял в руке ушанку:
              - Я ить, дед Митря, и в Красной Армии…, опять уже… Повоевать успел. Из огня, да в полымя! Эх! Как же я забы – ы - л - то! Черт! Да у меня ж в санях… Сидит, мерзнет…
           В эту минуту дверь из сеней, тихо скрипнув, раскрылась и в комнату, весь в клубах морозного пара, с кисловатым духом лука и самогона, шумно ввалился громадный в своем черном тулупе веселый Гришка:
              - Мечи пироги, дед Митря! У мене и бутылоч… ка…, ту… - точки…, - и, онемев от неожиданности, широко раскрыв рот, уставился во все глаза на поднявшегося ему навстречу с табурета Николая.
           - Ну, здоров, Гришка! – улыбаясь, протянул тот было руку.
           - Колька! Астахов! Ах… ты!.. Гнида - а! Кур – р - ва ты… Немецкая! Да я тебя – я - я! У – убью – ю - ю!! – взревел весь багровый Гришка и, отбросив в сторону бутыль самогона, с кулаками бросился на Николая.
          Дед Митроха, яростно бросившийся их было разнимать, был, как та былинка,  отброшен в сторону, отлетел к печи.
              Кряхтя, еле поднялся и, всплеснув руками,  качая белой головой, обильно слезящимися глазами смотрел, как они, пыхтя и матерясь,  злобно мутузят друг друга.
           Капитан Зинченко в забытье, казалось, ничего не слышал.
            Дюжий Гришка, весь расхристанный, быстро скрутив невесть откуда взявшимся ремешком сильно исхудавшего Николая, сидел уже под стеной, часто отхаркиваясь и исходя потом:
           - Завтра… Ть - фу! С - сука! Соберу народ, и… Расстреляю… падлу! Пр - редатель! За всех! Р – расстре - ляю! За Игната! И… особливо, за Тишку! Гад! – и, склонив в колени свою большую голову, неожиданно тихо заплакал.
         Николай, лежа под стеной с крепко связанными руками, молча следил за ним красными глазами.
             - Ты, мил человек…
            Аникеич, кряхтя, медленно опустился и  присел рядом с Гришкой, приобнял его:
          - Ты… Ить…
          И тоже, вдруг ни с того ни с сего, по - детски зашмыгал носом. Николай, со связанными за спиной руками, уткнувши лицо в пол, лежал молча, прерывисто и часто дыша.
         Все трое, они разом подняли головы от какого - то шороха.
         Капитан, в одном чистом исподнем, с багровым лицом, исходя обильным потом, волоча, как полено, по полу уже разбухшую ногу, присел на табурет, на котором с минуту назад, сидел Николай. Отдышался едва:
             - Этот…, това - рищ, - он тяжело поднял руку, протянув ее в сторону лежащего ничком связанного Николая, - вчера… Брал с нашими… Скосырскую… А ты…, гер - рой, - он мутными глазами строго взглянул на поднявшегося Гришку, - пока…, только самогон жрать… Можешь! Р -развязать!  Приказываю…
          И, зашатавшись, он медленно повалился с табурета.
          Уложив его на постель, Аникеич дал Гришке нож, кивнул в сторону Астахова:
         - Режь  ремешок… свой! Ему в больницу надо, гангрена у него! А вы!!! Мутузить друг дружку! Коли не поспеете… То и…
         Гришка молча полоснул ремень, помог Николаю подняться. Тот, разминая отекшие руки, бросил, как ни в чем ни бывало:
          - Ты, Григорий, более не нападай так… Так ить… И на пулю нарваться можно, - и показал из кармана кителя черную рукоятку револьвера, - пошли, там у мене в санях сидит немец… Знатный. Околеет, али сбежит, пока мы тута… С тобой бороться будем.
                Полуживого Курта они втащили в хату, усадили на табурет. Придержали, чтоб тут же не свалился. Расстегнули кожух, сдернули черную кожаную папку с пояса. Поднесли к керосинке на столе, стали рассматривать бумаги. Из одного кармашка выпали вдруг два тщательно опечатанных сургучом красивых конверта. Гришка тут же потянулся было разорвать один из них, да Аникеич решительно остановил его рукой:
           - Куды!.. Энти все документы… Не нашенского ума дело! Их поскорее командованию, али в штаб какой надо! – аккуратно сложив содержимое папки обратно, застегнул ее и повернулся к Гришке с Николаем:
           - Ступайте к танку… Назавтре трогайтесь! У вас резон один! Ноне уж на Ильинке гремело… Тута и тридцати верст нема… Где они тама, энти… Кам - муляторы? Николай, ты ж тракторист… Мороз крепчает, застынут вконец. Немца проверь иш - шо раз! Оружия при ем нету? Они живу – у - чие, враз отойдет!
            Гришка кинулся было наскоро обшаривать пленного, но вдруг резко отступился, потом наклонившись ближе, сдернул с него меховую шапку, поднес к потемневшему  небритому лицу керосинку и разинул в крайнем изумлении свой рот:
          - Ни – и – хрена - а… Себе - е!..- выпрямился он и обалдело посмотрел на Николая с Аникеичем:
          - Да… Ить… Энто ж…, Тот самый немец…, Што в лагере…, полицаями верховодил, ну… то есть командовал!.. Точно – он!! В нашем лагере, где мы…, - он зашмыгал носом, смутился, - летом чуть концы не отдали… Где Игнатка наш… Помер.
           Он опять, приторно скалясь, угодливо наклонился к Курту:
- Ну што… Попа – а - ался, касатик? То ты мене гробил, да не загробил… А ноне, вишь оно как… Получается? – и, во весь рот улыбаясь, картинно разведя ладони, добавил сладко:
          - Завтре я лично - тебе с удовольствием и петельку на шею… Пристрою! А – ха – ха - ха – ха - а!!- он повернулся к Аникеичу: - А, может его под танк… Подсунем? Нехай, милок покуражится!
         Аникеич отвернулся, сказал только хмуро:
- Ты ево брал, што уже казнишь? И не под танку ево надо… А в штаб какой - никакой. Николай вот гуторит, немец знатный! - и, повернувшись к Гришке, твердо уже сказал, глядя в глаза в упор:
            - На хронте ить, иной раз, вона сколи… Своих солдат кладут, чтоб в поиске хоть какого - никакого унтера раздобыть занюханного… А тута – цельный енера – а - ал!
        - Вроде, майор, - поправил Николай и быстро взглянул на Гришку:
        - Ну, у них… Штурмбанфюрер, кажется. Дед Митря прав. От ево, - он кивнул в сторону пленного, - будеть больше пользы в штабе, чем на акации. Пошли аккумуляторы скидать.
          Капитан, вроде как в полном беспамятстве лежавший на кровати в темном, едва освещаемом желтоватым пляшущим светом керосинки углу Аникеичевой хаты, вдруг поднял руку, открыл глаза и, с трудом выдавливая слова, хрипловато заговорил, обращаясь к подошедшему Николаю:
                - Слушай сюда..., меха…- низатор.  Снимать батареи… так будешь: они стоят на «постелях» по обе… Там… По обе… Стороны от мотора. Там два и там… Сто двадцать восьмые… Корпуса там деревянные, не разбейте… ненароком, – он попытался приподняться, Николай под спину рукой помог ему.
            На багровом его лице крупные капли холодного пота скатывались на уже мокрую постель, он тяжело и прерывисто дышал. Сел, упершись руками в матрац. Приподнял воспаленные веки:
          - Обид - но… Будет… И так, из - за пустяшной… Раны. Тут, - он коснулся ладонью нагрудного кармана, - адрес… Мамане, ежели чего со мной… Отпишите. Где лежу… Хоть… А теперь к делу…
          Он поднял затуманенный взгляд на Николая и вдруг заметил сидящего на табурете связанного Курта и, вздрогнув,  впился в него глазами:
- От… куда тут… эсэ – со - вец?!
- Да… взяли, вот. Вчера. Со сбитого самолета.
           - Хоро - шо… Хва - лю!.. В штаб его…, немедленно!.. Слышишь?.. Не упусти! – он снова прикрыл глаза и очень слабо продолжал:
      - Запоми – на - ай…, парень. Вынешь… Часть боеукладки, по девять… снарядов из каждого ящика на… полу боевого отделения. Откроешь нижний лист… перегородки… Там, между боевым и… Моторным отсеком… Поймешь сам… Они на «постелях». Выдвигаются… Клеммы сдернешь… Не перепутай… потом. Плюс с плюсом… Минус… с минусом, понял? А то замкнешь проводку и «Маруську» спалишь… Нахрен!..
               Он закрыл глаза, голова его опустилась на подушку, казалось, он снова забылся. Но, едва Николай с Гришкой тихонько открыли дверь, чтобы выйти, очнулся:
              - Стой! Воду тотчас же… Слить! А то разморозишь… Под поддоном… разведите… кострище. Всю ночь масло… Грейте… Завтра на зорьке… и тронемся!.. Если я… уже… Отойду… То ты раз - два крутни… стартер. Не схватит, не торопись… Полминуты погоди… Потом снова… Понял… ты меня? – он поднял на Николая мутные белесые глаза и слабой рукой взялся за полу его кожуха:
             - Завтра… вы…, берите южнее. В планшете у меня… Есть карта. Чтобы… выйти на реку… эту,  Быст - рая. Там сплошного фронта… Нет теперь, итальянцы разбежались. Выйдешь на наших, скажи, мол, сто… тридцатая бригада… Двадцать четвертого корпуса. Знамя… Под седлом мехвода. А… меня вези… Скажи… им, врачам, пусть режут, я раз… решаю. Жи - ить… Так… Хочется… Хочет… ся… Жить!
           Он глубоко вздохнул и, всхлипнув, отвернулся к набеленной голой стене.
               Втащив в хату первую пару батарей, запыхались, присели на минуту. Аникеича не было. Немец, часто мигая глазами, сидел ничком, прислонясь к стене. Встретив его безразличный отрешенный взгляд, Гришка смутился, достал сигарету, другую молча протянул Николаю. Тот взял, покрутил в пальцах, спросил глухо:
     - Энто откеля ж… Такое богатство? Ить немецкая?
     Тот выдохнул густой терпкий дым:
- Што, привык, небось? А мы ить тута… На одних крапивных самокрутах… пробавлялися! Угощайся! Трофей от итальянов!
         Николай сделал пару затяжек молча, притушил, спрятал окурок в карман, тихо сказал, глядя в никуда:
                - Ты, Гриша… вот што. Ты меня… Не попрекай боле… Ить мы с тобой… Одинаково там, на кургане… Кверху лапки задрали. Ответ держать… Будем тоже, одинаково. А што потом… Дорожки наши разошлися… Я ить…
               - Да!.. Разошлися! – Гришка вдруг вскочил, схватил Николая за грудки и, тряся его,  злобно, с жаром  зашипел, приблизив свое лицо к лицу Николая:
            - А ты мене…, кур - рва немецкая, в один рядок с собою… Не ста – а - авь! Чуешь?! Я твоим казачкам… Не пр – р - одавался! За «порцион, как и у немцев»!.. Я в лагерь пошел, на верную погибель, как и все наши, как и Игнатка… Уже покойный… А ты… Ты…
     Он на миг осекся и, отведя взгляд, отдышавшись, уже тише продолжал, задумчиво рассматривая Курта:
       -  Тишка, был туточки хлопчик юродивый, помнишь? И тот… супротив фрица пошел! Што б ты зна – а - ал! И голову… Свою… сложил, смерть принял, што тот… Боец в траншее! - он резко разжал пальцы и сел, устало прислонившись к стене.
            - Мария… Маша моя…, как живет? Не обидел ее… кто? – первым нарушил неловкое молчание каким - то уже чужим голосом  Николай.
            - А што ей… сделается! У моей Дуськи сидит цельными днями… Дело известное… Спасибо, козье молоко пацанам моим приносит. Ну и… Ходила ить… За тобой - то с Дусей моей, выручить хотела из лагеря - то… На рожон из - за тебя, дурака, молодка поперлася! А ты… - он глубоко вздохнул, умолк, усмехнулся, - так я заместо тебя - лейтенанта, нашего взводного, из лагеря вытащил… И тебе на том кланяемся!
 - Знает она… Где я? – упавшим голосом еле слышно выдавил Николай.
            Гришка долго молчал. Сплюнул, сказал ледяно, холодно:
        - Нет. Как ни пытала… Никто ей не сказал про тебя, дурака. Ждет.
        - Пошли, за другой парой! – быстро поднялся Николай, - некогда мене!..
          - Ишь, как мы… Заторопи – и - лися! – Гришка, подымаясь, хитровато заулыбался, - как поспешаем! Ну, ладно, пошли.
                Едва внесли и поставили ближе к печи аккумуляторы, вернулся Аникеич, следом за ним вошел лейтенант. Скользнув удивленным взглядом по Николаю, молча присел у изголовья начинающего бредить Зинченко.
                Гришка, как что - то вспомнив, полез в карман и, вынув завернутую тряпицу,  протянул лейтенанту:
                - На, Саня…, то есть, товарищ взводный командир! Цепляй их на место! Завтра трогаемся!  А на ево, - он кивнул на Николая, - ты… Ты не гляди! Наш! Вишь, каково он гуся… Приволок! Спарти – за – а - нил!
                На его разжатой ладони, на грязной тряпице, матово блестя в тусклом свете керосинки, лежали лейтенантские кубари. Те самые, что он незаметно спорол с гимнастерки лейтенанта еще там,  на кургане.
                Мороз заметно крепчал, над головами сухо потрескивали обледеневшие еще с вечера ветви старых акаций. Едва дымно, шипя тающим снегом,  разгорелся огонь под днищем моторного отсека, Николай поднялся и молча пропал в темноте.
               - Нехай идеть! – Гришка, подмигнув лейтенанту и усмехнувшись ему в след,  махнул рукой, - дома мужик не был сколь… Уж и забыл, небось, как у Маруси под… Мышками пахнет. Дело известное. Сами управимся! - и, схвативши топор, стал яростно рубить сухие акациевые ветки:
          - Гр - ремя огне – е - м, свер - кая блеском ста – а - ли!
Пойдут танкис - ты в яр – рос - тный похо – о - д!
Когда нас в бой… пош - леть… Товарищ Ста – а - алин!
И пер - вый ма – ар - шал в бой нас… По – ведет!..

13
       Грохот со стороны станиц теперь, на зорьке, затих.
       С той стороны теперь только громадное бордовое зарево тускло отсвечивало,  отражаясь в морозном небе.

         - Кобылка…, эх, дюже ш хороша - а! Сытая! Где ж такую раздобыл -то? – ласково похлопывая лошадь по рыжеватой спине и жестким обсохшим бокам, Аникеич, пока мужики возились с танком, неспешно запрягал ее в сани, - жаль, што забираете, на посевную нам… В самую пору пришлася бы…
             - Хватит вам и трофейных… В Скосырской… Тут бой идеть… Страсть! Осколки свистять… А она, сердешная, как шальная! Мечется по полю, - Николай, втолкнувши в мехводовский люк последнюю батарею, где ее ловко подхватил лейтенант, разогнулся, тяжело оттер рукавом пот со лба, - а ить, окромя мелкой ранки, во - она, на скуле, под левым глазом, и не зацепило ее нигде!.. Видать, удатная.
              Дизель завелся с первого раза. Обдавая синим выхлопом соляра всю неширокую улицу, он теперь мерно работал, разогреваясь и медленно набирая обороты.
              Гришка с Николаем курили, чуть отойдя в сторонку. Сходились их проводить, спозаранку оповещенные вездесущими мальчишками,  все немногочисленные хуторяне.
        - Дай, курну, што ль, - Аникеич, подойдя, протянул руку. Закурил молча.
        - Гм… Как - то боязно, дед Митря…- Гришка пальцем притушил окурок и спрятал за обшлаг ушанки, - не поставють они нас тама… Тут же и… К стенке, а? За плен? Без документов… Вроде, как сами на рожон - то… Лезем?
                Аникеич выпустил из - под седых усов клубы острого табачного дыма, задумался. Поднял беловатые от старости глаза:
- Не поставють… Я скудным своим умишком… Так кумекаю. Капитан ить перед самой зорькой пришел в сознание, ну, побалакали маленько… Так он гуторить, што Сталин-то… ишо летом сказал…, што, мол семьдесят мильенов людишек - то нашенских… Под немцем ноне! И где ж, мол, теперя красноармейцев набирать? Они, кубыть, ноне где какой город, али станицу  занимать будут, так всех в мобилизацию погонють. Ну, не без разбору, знамо дело! Там за каждой частью энти, как их… Ну… Идут следом. Особые…
     - Особисты, - поправил Гришка.
     - Во – во, они. Те, знамо дело, спросють! Вам, кады в штаб попадете, оно и понятно, што подсунут под нос бумагу, пишите, мол, ребята, откеля вы, такие хорошие взялися… Так вы ж, скажитесь партизанами…- он чуть заметно усмехнулся, - предъявите энтого фашистского майора, как козырь. При случае, укажете на овраг, куды вчерась побитых итальянов склали. Били, не сидели руки сложа! Туды, мол, складывали, врагов - то!
         - А про плен, про лагерь што… Сказывать? Али нет?
         - Про плен да про лагерь, знамо дело, надо все, как есть обсказать… Не вы одни… Часть, мол, разбили… Ну, окромя, конечно, во – о - н, - Аникеич кивнул в сторону Николая, - ево похождениев. Танку, опять же,  исправную… Приведете с капитаном Красной Армии – вот ить, вам и вера уже.
                Решили, что тяжелораненого  капитана в танке точно - не довезешь. Тряско! Постелили в сани сухую солому, осторожно положили, укрыв двумя старыми кожухами. Он был без сознания и, казалось, глубоко спит. Лишь под воспаленными веками нервно перекатывались порой  глазные яблоки. Гришку определили в ездовые. Тот молча положил в сани два трофейных карабина, пару гранат, «ТТ» капитана сунул себе за отворот.
                Он сперва пришел в ярость, когда двое хуторских, мужики средних лет, оба семейные, наотрез отказались ехать. «Пущай она, Красная Армия - то, сама к нам идеть! Вот тады и поступим, коли позовут… А ты, Григорий, нам не указ!» Они сдали лейтенанту свои карабины и опустив головы, побрели по домам.
          Потом махнул рукой:
           - Куды вы денетесь…
          Пленного немца решили везти  в танке, развязали руки, он знаком показал, что надо, мол, по нужде. Сводили. Дали горячего чаю и кусок хлеба. Усадив его на место заряжающего, связали вновь. Он, мигая  безучастными глазами, безразлично смотрел прямо перед собой.
             - Немой, штоль?.. Ни одного слова не проронил! – Гришка пожал плечами.
            - Немых, Гриша,  в армию не беру-у-т… Ристокра – а - ат…, небось, - Аникеич почесал затылок, - ты сдай ево в самый главный штаб! Папку ево сбереги! Чую, важная птица.
                Стая любопытных ворон, рассевшихся на сияющих в лучах восходящего солнца обмерзших ветках акаций и абрикос,  резко взвилась в синее морозное небо. Машина, взревев дизелем, выбросив желтое пламя из обеих выхлопных, дернулась и медленно поползла по заснеженной дороге вниз по улице, густо чадя синеватым дымом, сотрясая сухой воздух железным грохотом гусениц. Хуторские пацаны, среди них Костик и оба Гришкины, погодки, весело рванули следом.
             Гришка тронул кобылу, пока мелким шажком, по широкой свежей колее танковой гусеницы. Отъехав в самый конец улицы, напротив колодца, он соскочил с саней, обернулся и помахал рукой оставшимся позади хуторским. Затем, поправив на раненом кожух,  ловко запрыгнул в сани и уже погнал лошадь быстрее, вслед  за набирающим ход танком.
                Дунька с Марусей, размазывая по раскрасневшимся щекам слезы, взявшись за руки, медленно побрели домой, тонко, по - бабьи всхлипывая и низко опустив головы.
             И только Аникеич еще долго одиноко стоял посреди улицы, о чем - то раздумывая, пока совсем не затих где - то за белым бугром тяжелый гул танкового мотора. Затем, глубоко вздохнув, он затушил снегом догорающее кострище и медленно поковылял усталым стариковским шагом в сторону конюшни.
              В морозном белом небе скупое и неяркое декабрьское солнце быстро катилось к полудню.

                Послесловие.
                Капитана Зинченко не довезли.
                Письма Паулюса и Шмидта, которые не довез Курт, вернулись им в лагерь и фельдмаршал  сам отвез их по адресату после своего освобождения.
             Митрофан Аникеич, или, как его ласково звали хуторяне, дед Митря, несмотря на сожженные в химатаке под Осовцом легкие, прожил долгую, многострадальную жизнь, сполна отпил все горечи своего времени, как староста при немцах был он судим вернувшейся Советской властью, но вскоре оправдан и отпущен, как не причинивший людям никакого зла,  и, на десятом десятке своих лет,  уже в семидесятых годах, сидя под покосившимся окошком своей потемневшей хатенки, все приговаривал, кряхтя и глухо постанывая:
              - Ить как срослося - то все… Дер - ржава! Э – хе - хе… Вот ить, как повернулося!..
                К нему, шустро шкандыляя на протезе, иной раз подсаживался Николай Астахов, единственный из наших героев, вернувшийся живым с той Великой войны, и, по привычке почесывая стянутое старым ожогом лицо, просил прикурить. Аникеич  доставал из глубин своего старомодного, еще довоенного пиджачка красную пачку «Примы», спички и, скупо улыбаясь из - под редких выцветших бровей, протягивал их Николаю.
             А из толпы шумных детишек, играющих в свои игры тут же на улице, в тени старых акаций и абрикос, выбегала вдруг красивая черноглазая девочка и, уперев тонкие руки в бока, сердито начинала винить деда:
             - А ну – ка  брось сигарету, дед Коля! Вот пойду и расскажу бабе Марусе! Брось, я сказала! – и, топнув для пущей важности ножкой, нахмурив брови, стояла и ждала, пока дед Коля, виновато усмехнувшись в седые усы, не тушил едва прикуренную «Приму» о край засаленной скамейки.