Чаша моя. 11

       Арестанта озарила облегчающая улыбка, он зацепился за края своей клетки. И тяжело переместил спину вверх. Он плохо видевшим правым глазом озирался в поисках тросточки. Спеша, забыв, что работает с подследственным, лейтенант Мальцов подал ему завалившуюся на пол тросточку. Осужденный рабочим пальцем прощупал ее, и захватил, как щупальцем.

- Спасибо, Сережа, - поблагодарил лейтенанта подсудимый и подал ему руки под наручники.

    Но лейтенант всем лицом сказал ему: «не буду». И медленно, помогая ему опереться на больную ногу, повел его на выход в безмолвной тишине. Лишь только камеры фотоаппарата посверкивали в зале, но никто из журналистов почему-то не посмел подходить. Адвокат подсудимого задумчиво с портфелем на столе потирал ногтями бумаги, глядя куда-то в сторону, в пол. Крашенников с Луниным, находящиеся здесь с самого начала и до последующего мига странно переглядывались друг с другом, обмениваясь немыми вопросами. На них злобно посматривали сидящие тут же Лиза Степанова и Градский. Даже безутешная жена Васи и та не удержалась от слез, а теща вовсе упала в обморок. И рядом с ней копошился тесть, не зная что быстрее достать:  валерианку, валидол или нитроглицерин.
На выходе осужденный встретился взглядом с Градским. Он скромно скривил виновную улыбку, остановился на секунду, кивнул ему и проковылял дальше, подгоняемый еще одним лейтенантом. Лиза Степанова, как не распрашивала Градского, «что с ним», так и не получила никакого ответа. Градский лишь только процедил, что он говорит «Спасибо!»

- Ну и идиот, - сказал его адвокат, зацапал свой портфель и покинул зал прочь без обычных этих адвокатских «мы будем обжаловать»

    По окончанию Лунин с Крашенников подошли к Градскому.

- Два года - это несправедливо, - говорил Крашенников им. - Он - хороший врач.

    Градский молчал, он прилежно оттягивал Лизу за платье. Лишь бы она теперь помолчала, но Лиза была не из тех. Она принадлежала тем, кто вспыхивает как бензин, а погасает, как свеча.

- Что же вы тогда так с ним, как козлы? Не из-за того ли, что он хороший врач?

        Градский всем естеством своим пытался сказать, что Лунин и Крашенников не те, на ком стоит срываться. Но Лиза не прекращала поливать их гневом. А Градский не мог ее урезонить.

- Я говорю Вам и потому, что вы не Гошу пришли поддержать, ни Васю. Вы пришли начмедово очко спасать, не ляпнут ли чего невзначай.

    Лунин с Крашенниковым переглянулись, молча вышли, еще перебросив пару слов соболезнований плакавшей жене.
     Тем временем подсудимый обратно устроился в свою камеру в следственном изоляторе. Он устало прилег на нару, рядом с таким же подследственным как он. Тот тихо что-то насвистывал и жевал зеленое яблочко, не понятно откуда раздобытое им. Он тихонько закрыл глаза и поправил ногу, чтобы та болела поменьше.

- Что, Достоевский, получил за свое «преступление» «наказание»? - спросил его сосед, наконец, дожевав яблоко.

     Его сосед, как и осужденный, не был уж чем-то таким из вон выходящим. Оперировал таких он, татушка, колечко, голос прокуренный, но в целом говорил не на языке урков, прилично. Тем более он был единственным соседом осужденного на все время пребывания его здесь. Да и Сережа обещал ему, что тот правильный и трогать просто так не будет. В конце концов, был беззлобен и найти общий язык мог с каждым. Вот и теперь.

- Да уж, Достоевский, ну и прозвище у меня. Хотя я анамнез писать-то не умею, уж не говорю про произведения.

- Яблоко будешь? - осужденный завистливо посмотрел на фрукт, но отказался.

- Сейчас бы кофейку, - с ностальгией произнес тот.

- На зоне будешь, не забывай про Достоевского. Скажи кличу тебе Рома Панин дал.

     Он показал в него ножом. Врач даже немного вздрогнул, но только ненадолго, скоро он расслабился и согласился все припомнить, если его спросят. И почему Достоевский? А хотя кто их пойми уголовников? За что они прозвища дают? Но потом со смехом произнес:

- Ты если в больнице будешь, скажи Гошу Бакунина знаешь.

   Сокамерник его кивнул.

- Бить будут, - расстроился Бакунин

- Это за что?

- Спросят меня про два стула, - горестно объявил Бакунин.

- Да ты, брат, как фильмы, в 90-ых застыл. Я не забыл, что ты моего друга полечил.

- Пустяки, - Бакунин закрыл глаза и попытался заснуть.

       Время - вода, не зря когда-то его отмеряли каплями. Столько времени прошло с момента увольнения его, аварии. И теперь казалось, что ничего этого не было. Но также Бакунин понимал, что время - зло, ведь оно оставляет раны. Как его нога. Да знать бы где упасть, да соломку подстелить.  Все что остается над прошлым, думать, анализировать, чахнуть, но не найти ответа на свои вопросы.

- Слышь, доктор?

- А? - проснулся Бакунин.

- Все хотел тебя спросить, но не доходили руки. А теперь когда расстаемся, уж надо. Как там на том свете?

    Бакунин похихикал, но потом от чего-то стал серьезен. В умывальном зеркале отражалось его лицо с рубцами и шрамами. Он потер ручку своей трости, подумал и ответил:

- Я не уверен, что умер. Кто, знает что такое это было.

- У меня на 25-ой жил в хате, погоняло, Колдун. Он рассказывал, что коридор видел с тоннелем.

- И свет был? - улыбнулся Бакунин.

   Он потрепал Бакунина за плечо, одобрительно смеясь.

- Да, доктор, с юмором у тебя в порядке. Да только я серьезно, ты же верующий.
 
    Бакунин задумался.

- А ты про псалтырь, - Бакунин сделал паузу. - Пришлось его читать.

   Бакунин не на шутку расхохотался. До него дошла медленная неторопливая мысль происхождения его прозвания - «Достоевский».

- Увы, друг, не могу так сказать, что верю.

- Ты послушай мудрость одну.

- Тоже в тюрьме сказали? - слегка улыбнулся Бакунин, ну так, чтобы совсем не видно.

- Вора Бог хранит, мне цыган один говорил. Его говорят эти распяли, а те, ну цыгане, гвозди сперли. А еще говорил, что один разбойник помянуть его просил, а тот и грехи ему простил. Вот он. А тебя, кажется, от смерти спас.

- Господь творит правду и суд всем обиженным, 103-ий псалом, - проговорил Бакунин, что пришло в голову.

- Ну?

    Бакунин привстал, докывалял до умывальника, умылся. Посмотрел на себя. Постоял, подумал и решил ответить на вопрос:

- Я опустился во тьму, - Бакунин опешил, от того, что начало получилось как боевик про католических батюшек из инквизиции - Я смотрел сквозь очень темное окно на озеро, почти ничего не слышал, кроме одних слов. Мое сознание будто его включали и выключали на кнопку. Но однажды, я как по будильнику проснулся. Я услышал слова, кажется 50-го псалома. Они доносились из темноты. Кто-то читал их мне… А я просыпался, когда слышал строки этой книги. И пока текли строки псалмов, я глядел в темное, почти закованное смогом и дымом окно. Потому и прочитать решил, - Бакунин присел обратно.

   Сокамерник его внимательно слушал, о чем-то думая.

- Так куда теперь тебе?

- Два года общего, друзья старые помогли немного скостить срок.

     Нога Бакунина никак не успокаивалось. Казалось, там внизу она вовсе умерла. Холодные мурашки побежали вверх, а затем обжигающая боль. Он расправил ее в надежде, что немного успокоиться, но мощный прострел пришел прямо в копчик, что Бакунин прикрикнул и быстро встал на трость. Долго он стоять тоже не мог, пальцы его почти не держали трость. И все равно кружилась голова.

- Доктор, доктор, обо всем говорил с тобой. Смышленный ты, падда. А вот за статью не спрашивал? Воровал на посту? Главный врач?

- Самый главный с конца, у нас там очередь на эту должность, я тысяча восемьдесят пятый. Но из тюрьмы выйду обещали сразу в Министра.

- Меня бери замом, - серьезно ответил подследственный, и сверкнул коронкой импланта.

- Заметано, тем более хороший специалист везде нужен.

- Так что сделал? - Панин протянул ему сигарету.

    Бакунин  удивился, вот это да. И сигареты тут как тут. Но отказываться не стал. Лишь только нерешительно потянулся.

- Бери, бери, там все прикормлено. Не придут.

- Я, трех человек на машине сбил, напился и сбил, - закурив, отчеканил Бакунин.

- Брешешь! - аж поднял руки его сокамерник, не поверив.

- 264 УК, - попытался вспомнить статью Бакунин.

    Рома Панин, поморщился, взглянул на покореженного с ног до головы Бакунина, он не верил ни единому его слову.

- Знавал я всяких, доктор, но ты и в самом деле Достоевский. И знавал, кто за 264. Только знаешь, что в тебе не хватает? А я таких чую, как волк таежный, раскаяния.

- Не все убийцы раскаиваются, - возразил Бакунин широко расставив руки.

    Сокамерник даже привстал. Он принялся с эмоцией, горячо объяснять Бакунину. Будто, для того подогнали броневик, и разрешили декламировать.

- Знавал я их, этих алкашей, которые напились, да на капот насадили человека. Их на первые сутки на мамку и слезу ангельскую пробивает. А коли человека убил и не раскаялся, морда была бы проще у тебя доктор.

    Бакунин задумался, что правда, то и правда.

- Ты моему дружбану же ножевуху  вылечил говном и палками, когда его в сизо из больницы выкинули как мусор уголовный? Разве убийца ты? Те раз крови попробуют.

- Ну что ты разгорячился, - скромно улыбнулся Бакунин, - ты лучше мне скажи? Что поменяется, если я тебе правду расскажу.

- И то, правда, закон у нас, конечно,  не в стороне человека. Сучий закон. Ладно я, спер - сел. А как кого сажать, эх - сокамерник не на шутку разгорячился.

- Но ты, Достоевский, знай, человек сучий и в тюрьме сука. Человек гнилой и на работе гнилой, и на войне. Человек скот - в семье скот и везде.

- Может быть, ты и прав. Передашь на волю кое что?

- Все, что попросишь, доктор!

- У меня друг в больнице есть, фамилия Градский. У него тут пожар недавно был. Хочу ключи ему передать от своей квартиры, телефон у меня отобрали. Я хотел Серегу попросить. Но видишь его поменяли. А меня хотят завтра отправить.

- Как звать твоего друга?

- Градский, - однако, Бакунин не сказал его имени из соображения страха.

- Доктор?

- Да.

- Докторов я уважаю. Всему надо учить Вас, - сокамерник поматал туда обратно головой.

    Подошел к какому-то кирпичу. Тихо вытащил его, достал телефон и кинул Бакунину.

- Номер помнишь?

- Помню, - сказал Бакунин, открыв псалтырь, на лицевике которого записан был номера Лизы и Градского.