Бабушка Паша

«Мёртвые уходят лишь от тех, кого не любили. А любовь… всегда возвращается»

С детства — с самых хрупких, покрытых туманом дней моего детства — я знал: бабушка Паша не была просто пожилой женщиной в платке с запахом печёных яблок. Нет, она была чем-то иным.
Чем-то древним.
Чем-то, что наблюдает из-за тонкой завесы между нашим миром и другим, более густым, более вязким и более зловещим.
Её шаги по скрипучему полу звучали, как удары забытого маятника. Её взгляд — он прожигал, как лунный свет в безлунную ночь.
Бабушка всегда появлялась в нужный миг — как будто знала, где я, чего боюсь, кто замышляет зло.
Но я никогда не видел, чтобы она злилась. Никогда не слышал крика. Только её тихий голос:
— Запомни — говорила она, разминая узловатые пальцы, чьи суставы щёлкали, словно в них таилась память веков. — Тот, кто причинит тебе зло, получит вдвойне. Не от тебя — от судьбы. Или... от меня.
Я дрожал, хотя не знал почему. И когда на следующий день мой обидчик ломал ногу, а сосед, обманувший отца, умирал во сне — я не радовался. Я чувствовал холод в груди.
С каждым годом Паша становилась тише. Её губы шептали непонятные слова — на языке, которого я не знал. Иногда по ночам она исчезала. А потом возвращалась, пахнущая ладаном и землёй.
Однажды я проснулся и увидел, как она сидит у изголовья моей кровати и гладит мне лоб.
— Тебе снилась она, да? — прошептала. — Та, что в зеркале. Не бойся. Я с ней уже договорилась.
Когда Паша умерла, небо почернело. Буквально.
На похоронах ворон каркал с креста, а земля отказывалась принимать гроб. Но когда крышку заколотили, я услышал — я клянусь — её тихий смех.
Теперь я взрослый. Но всё чаще просыпаюсь от скрежета ногтей по полу. От ощущения, будто кто-то стоит у двери.
Я слышу голос:
— Дорогой, тебя кто-то обидел?
Я помню, как однажды зимой я вернулся домой, весь в слезах и с разбитыми коленями. Местные мальчишки втроём столкнули меня в овраг и забрали варежки. Бабушка не задала ни одного вопроса. Она лишь глянула в окно — туда, где сумерки сгущались над деревней, — и прошептала что-то странное, едва слышное, словно на чужом, мёртвом языке.
— Воду не пей до утра, — сказала она. — И молчи, даже если кто-то постучится.
В ту ночь я проснулся от слабого шума за окном. Шорох, плеск, будто кто-то плыл по снегу. Утром весь овраг был залит тёмной жижей, а в местной школе объявили траур. Троих мальчиков нашли — кожа на них была будто выжжена, пальцы сжаты в предсмертных судорогах, рты открыты в безмолвном крике.
Я ничего не сказал. Только кивнул бабушке. А она — впервые — улыбнулась.
Прошли годы. Бабушка Паша умерла тихо — на рассвете, когда вороны ещё не проснулись. Вес городок плакал, но я знал — она не ушла. Не могла уйти. Не она.
Я чувствовал её присутствие — в скрипе половиц, в тени за печкой, в затаённой дрожи ночного ветра. Она приходила, когда я не мог справиться. Когда снова и снова всплывали те, кто хотел унизить, растоптать, растерзать — бабушка возвращалась.
Первым был — чиновник, что отнял у меня землю. В ночь после суда он ослеп, крича, что из-под ног у него растёт чёрная трава, а старуха с огненными глазами шепчет на ухо страшные молитвы. Умер в подвале собственного дома, с ногтями, вросшими в стены.
Потом — учительница, что вылила на меня весь яд своего тщеславия. Она говорила, что я проклят, что мне не место среди людей. Её нашли в классе: с обугленным лицом, с мелом, застрявшим в горле.
Я видел бабушку. Только я. В зеркало, в мутной луже, в отблеске лампы. Она стояла за мной, как тогда — когда я был мальчиком. Вся в чёрном, в том самом платке, с которым её хоронили, и с глазами, полными молчаливой ярости.
Однажды я осмелился заговорить.
— Бабушка… ты ведь умерла?
Она не ответила. Лишь наклонилась ближе и прошептала:
— Я обещала. Кто причинит тебе зло… получит вдвойне.
С тех пор я не сплю. Я чувствую её дыхание в комнате. Слышу, как скрипит старый пол — шаги лёгкие, почти детские. Я больше не зову её. Я боюсь.
Потому что иногда — я сам становлюсь ей.
С тех пор, как она начала возвращаться, я боялся собственных мыслей. Стало казаться: стоит мне только испытать гнев — и что-то просыпается. Как будто бабушка входит в меня сквозь щели моего сознания, берёт моими руками нож, подсказывает, куда бить, и уходит… оставляя меня с пятнами крови и осколками памяти.
Я пытался сопротивляться. Запирался. Молился. Но бабушка не любила молитвы. Она шептала через стену:
— Они не спасут тебя. Я твоя кровь. Я твой суд.
Так погиб рецидивист Джек, ударивший меня в переулке. Его нашли подвешенным вниз головой к колоколу старой церкви, с сердцем, вырванным и положенным на перила. В его глазах застыл ужас… и облегчение.
Иногда я слышал, как бабушка поёт. Тихо. Колыбельную. Мне. Внутри меня.
А однажды, глядя в зеркало, я не увидел своего отражения. Только бабушкино лицо. С морщинами, изогнутыми в улыбку. С глазами — не глазами, а провалами в иное.
— Теперь ты понял? — спросила она. — Я больше не возвращаюсь. Я здесь. С тобой. Мы — одно.
И я понял.
Когда мне причинили боль — я больше не чувствовал страха. Я знал: месть придёт. Во сне или наяву. Невидимая, как тень старого платка, как запах сожжённых трав. И чем сильнее становился я, тем тише становился её голос. Сначала он звучал изнутри, потом издалека, потом — исчез.
В последний раз я услышал её на похоронах врага, стоя над его гробом, сжимая в кармане окровавленный нож.
— Дорогой — прошептала она. — Я горжусь тобой.
И исчезла.
Теперь я сам — как она. Хожу среди теней. Помогаю тем, кого мучают. Судим тех, кто думает, что судьба — это просто слово.
И если вы чувствуете, что за вами наблюдают, если видите в окне старуху в платке — не бойтесь.
Это всего лишь бабушка.
Или я.

Эпилог:
Когда над горами взошла алая заря, и город, казалось, вновь обрел дыхание, он стоял у её старого кресла — опустевшего, как и весь дом. Воздух был пропитан запахом полыни и чего-то далёкого, туманного — как будто сама смерть задержалась на пороге, оставив только след своего присутствия.
Он больше не видел её, но чувствовал: бабушка Паша рядом. Её тень проскальзывала в зеркале, её голос шептал в шелесте занавесок. Она не ушла. Просто перешла в другое измерение справедливости, туда, где ни один обидчик не скроется от кары.
Он закрыл глаза.
И услышал:
— Запомни, дитя. Справедливость не всегда нежна. Но всегда неизбежна.
«Иногда самые страшные мстители приходят не с небес, а из глубин памяти.»