Русал

     На нашей улице – праздник. Костик – мой сосед и «трёхюродный» дядя – вернулся из рейса. До глубокой ночи звенит соседний двор голосами, смехом, застольными песнями. И ещё придут ранним утром запоздалые приятели. И Светка, Костина жена, как всегда, крикнет: «Доступ к телу продолжается!». И встанет «тело», и пойдёт встречать гостей. Так было и будет.
     Я знаю их жизнь, как свою. Мною обследован каждый уголок в их сказочном доме. В нём, как в пещере Алладина, полно сокровищ. Это и ветвистые кораллы на книжной полке, и тонко разрисованный японский веер, и мохнатая пепельница, сделанная из половинки кокосового ореха. На входе постукивает трубчатая, собранная из кусочков бамбука, занавеска… Сушёная летучая рыба, расправив плавники, висит как картина – на доске и в рамке.
     Большая кубинская раковина, с шершавыми рожками и нежно-розовым нутром, по ночам мягко освещает спальню – Костя приделал к ней лампочку, а заодно и смастерил бра из пузатой заморской бутылки.
Все вещи дома были мне интересны, но некоторые произвели неизгладимое впечатление, например: нечто лёгкое, серебристое, называется «Грюндиг», трогать нельзя – очень дорого стоит. Кажется, это был первый увиденный мною кассетный магнитофон.
     А однажды, в поисках – чем бы помалевать – я цапнула со стола авторучку с нарисованной сбоку тётей в купальнике. Костя вдруг пожадничал и бросился отнимать. При повороте ручки тётя показала фокус – купальник куда-то сполз, оставив красавицу в чём мать родила. Ручку всё же отняли, всучив взамен другую – с гондольером, плавающим туда-сюда на длинной лодке. Сюжет безобидный и, к счастью, не столь ошеломляющий.
     Давно это было. Прошли времена, когда блок клубничной жвачки и чудные японские фломастеры были пределом моих мечтаний.
Я выросла и заболела морем. Я радуюсь за Ассоль и плачу над судьбой Ихтиандра. Родные шутят, что у меня ветер в голове, и они правы – это бушует во мне ветер странствий, это он снова влечёт меня на Костин двор, тем более, что там сейчас затишье.
     Все подарки розданы, вещички проданы. В саду, в кружевной лиственной тени сидит Костя на старом пеньке. Босые ноги в траве, за спиной – тёплый ствол абрикоса. Рядом, на перевёрнутом ящике – очищенная тарань и гранёная кружечка пива.
     Со стороны летней кухни доносится жаркой волной томатно-уксусный запах, традиционный летний запах кубанских дворов. Где-то там, в клокочущей кухонной глубине, кипучая Светка азартно консервирует помидоры. Сейчас её лучше не трогать. Мы и не трогаем. Костя прихлёбывает пиво, подаёт мне кусочки икры и при этом говорит… Говорит не умолкая обо всём, что он когда-либо видел, слышал и пробовал: о морских черепахах, мулатках, тигровых акулах, о суеверном боцмане и легендарном музее мадам Тюссо. Но этого мало. Мне нужно что-то особенное...
     Пираты?! Нет уж, спасибо! Кажется, кто-то не в курсе, что я почти взрослая и в сказки не верю.
     Костя надолго замолкает. Смотрит вдаль с мягкой, задумчивой улыбкой. Жара спала, и день убывает так же неспешно, как пиво в баллоне.
     – Слушай, – говорит он вдруг – был тут один случай… Только учти – никому ни слова!
     Я радостно киваю.
     – Ты знаешь, кто такие русалки?
Ах, во-о-от оно что! Я с ним серьёзно, а он шутит! И покуривает себе, как ни в чём не бывало… Я оскорблено выпрямляю спинку и, с высоты своих неполных девяти лет, говорю совершенно «взрослым» голосом:
     – Конечно, знаю! Русалки – это мифические существа…
     В ответ на это заявление Костя вдруг страшно надувает щёки, и, вытаращив глаза, становится похож на рыбу-луну. И так же внезапно взрывается – дымом, кашлем и … Да он же смеётся! Надо мной – смеётся! Да ещё и кричит:
     – Ой, не могу! Сама ты мифи… мифическое существо-о-хо-хо! 
     Из кухни выбегает Светка, и, усмехнувшись, уходит обратно.
     Когда-нибудь я вспомню – и пойму… Вспомню рваный чудовищный шрам на Костиной руке, длинный, от плеча до локтя. Пойму, что море – это не только романтика и приключения. Это, прежде всего, работа – тяжёлая, нервная. Плюс – испытание разлукой с теми, кто дорог. И Костю только сейчас, дома, отпускает усталость, выходит смехом и слезами. Отваливается, как старая кора платана в летний день. А я – сижу надувшись, как мышь на крупу!
     Отсмеявшись хорошенько, он вытирает глаза и возвращается к пиву. Не спеша наливает, не торопясь чистит рыбку, что-то мурлычет себе под нос… Похоже, он забыл, что хотел сказать. Ведь что-то же хотел? Я громко вздыхаю, ёрзаю на месте, хлопаю на коленке комара – в общем, «семафорю» изо всех сил. Но Костя – ноль внимания, фунт презрения – спокойно прикуривает сигаретку. И вдруг – о, радость! – бросает исподлобья быстрый, пытливый взгляд. Он всё помнит, и, как опытный актёр, держит эффектную паузу в ожидании реплики. И эта реплика – моя!
     – И что? – высовываюсь.
     – Что – «что»?
     – Ну эти… русалки…
     – Ах, э-э-ти… Ну, ладно. Слушай. Значитца так. Я тогда ещё пацаном был, спал после вахты дюже крепко. А тут подлетел, как будто в бок пихнули. И, главное, тишина такая стоит… нехорошая… Я – бегом на выход. А там уже все наши стоят. Молча. А на палубе, прям посерёдке значит… оно самое и лежит.
     – Русалка?
     – Угу… То есть нет. Мужик это был. Русал.
     – ?!
     – Не, снизу всё, как положено – хвост, чешуя. А вот морда, лицо то есть – ну совсем человеческое, только тёмное, морщинистое всё, как у старика древнего. Сверху волосья жиденькие, как водоросли… Глазищи огромные, в пол-лица… и слёзы текут.
     – Страшно было?
     – Странно. Ни чувств, ни мыслей. Ничего. Обалдели все. Двое, правда, сорвались – капитана позвать. Ну и фотоаппарат принести, раз такой случай… Ночь, океан, а у нас такое чудо лежит. Смотрим на него, а он на нас и… плачет, веришь ли – плачет в три ручья… И тут меня такая жалость взяла, такая тоска. Всем нутром, всей шкурой своей чувствую, как плохо ему и страшно, и как хочет он обратно, домой. И ещё подумалось – если не отпустим, если заморим его, то это будет самое страшное горе, хуже которого и быть ничего не может. И, вот что характерно, все думали то же самое.
     Костя взволнованно умолкает. Я же пытаюсь рассуждать логически:
     – Может, гипноз?
     – Кто его знает…
     – А фото сделали?
     Мой друг светлеет лицом, будто вспомнил что-то смешное:
     – Не успели. Капитан подошёл. Посмотрел и – коротко так: «За борт!». Сказал, как отрезал. Ну нас, понятное дело, два раза просить не пришлось. Быстрёхонько его на воду спустили, посветили фонарём – он то, бедняга, поначалу квилеватый был, потом шевельнул хвостиком раз-другой и пошёл, пошёл себе помаленьку. А тот, с фотоаппаратом, пока плёнку менял, пока бежал – мы уж и палубу водой окатили. Ох, как он разошёлся! Дескать, сообщить и доложить… Мол, советская наука и мировая общественность… В общем – вернуть и заспиртовать! Совсем из берегов вышел, а ведь такой тихий был. Н-да...
     Ну, мы его и заспиртовали до утра. А утречком поговорили с ним по душам, он и успокоился. С человеком всегда договориться можно, главное деликатный подход.
     – А что вы ему сказали?
     – Правду, малыш. Только правду. Представь, ситуация: приходит человек к начальству и докладывает, что он, находясь в плавании, лично видел живую русалку. А мы уж, конечно – и знать не знаем, и ведать не ведаем. Отсюда вывод: рехнулся человек, не выдержал дальнего рейса. И не видать ему моря, как своих ушей, потому что слабонервных на борт комиссия не допускает.
     Костя допивает остатки пива и сворачивает газету с рыбьей чешуёй. Вот это история! Меня распирает от благодарности, и я пытаюсь её выразить, правда – на свой манер:
     – Кость! Я, честное слово, никому не скажу!
     – Что? Ах, это… да говори, кому хочешь. Всё равно тебе никто не поверит.
     Он коротко смеётся, добавляет – ни к селу, ни к городу:
     – Ну и глаза у тебя – как тарелки, ей-богу! – и уходит в глубину двора.
     Из крохотной летней кухни устало выходит Светка, пышная и запаренная, долго плещется у крана, со вкусом пьёт прохладную воду, и, утеревшись вафельным полотенцем, счастливо вздыхает, подняв к небу горящее щедрым румянцем свежее лицо.
     А я, очарованно-притихшая, только сейчас замечаю, что наступил вечер. И в садик уже давно опустилась влажная, пахнущая морем и поющая сверчками темнота.