За мной, евреи!

    ГЛАВА ПЕРВАЯ
    Бенины искания

   Араб крепко сложен.
   Он работал по пять дней в неделю с четырехчасовым перерывом на сон. Утром араб умывался. Щетина у него трещала. Из-под пальцев выбивалась тёмная пена и хлопьями шлёпалась в раковину.
   На лице у него шла борьба между улыбкой и гримасами бреющегося человека.
   Звали его Ахмад. У Ахмада были белые зубы.
   – Сколько сегодня? – спрашивал Гена.
   – Шестнадцать бочек.
   Гена подрабатывал на развозке булочек и приходил в цех на полчаса раньше остальных. Он пил с арабом кофе.
   – Приезжай ко мне в гости, – сказал Ахмад.
   Гена решил, что его хотят убить, и отказался.
   Гриша как-то раз предложил Ахмаду водки. В ответ – улыбка отрицания.
   – Я дурак, – признался однажды Гриша, выпив в обед. – Что я тут? Сижу за столом с арабом, который презирает водку и меня, делю квартиру с мужем своей дочери. Работаю с Бенькой и его родственником…
   – Но мы-то пьём! – возразил Бенька.
   – Кто не всегда готов к выпивке – тот не пьёт. Я всегда готов!
   – Гриша, вы алкаш? – спросил Гена прямо.
   – Да. Ну и что! Зато это я даю на мороженое внукам, а не муж моей дочери.
   Араб качает головой, будто всё понимает.
   За обедом он раскладывает ледяные питы на солнце. Беня прячет ледяную же бутылку водки под столом. Стаканы идут ко всем, кроме араба.
   – Как вам новая секретарша? – спрашивает Ваня, Бенин родственник.
   – Она что-то знает про нашу водку, – говорит Гена.
   – Доигрались, – сказал Беня.
   – Проходила мимо Муки, сказала «в морозилке» с таким лицом, – вот они, мол, эти русские…
   – При старом хозяине, – сказал Ахмад, – сюда привозили обеды из ресторана. Все рабочие получали спецодежду…
   – Постоянно намекает, что лучше нас, – злится Гриша, покрываясь потом и краснея.
   – Сегодня опять кто-то не почистил за собой в гальюне, – объявил Беня на иврите, а потом по-русски.
   – Мамочка, – сказал Ваня, очищая луковицу.
   – Нет, – отрезал Беня. – Проверено. Не она. Кто-то всё время … один и тот же угол одной и той же консистенцией… С тех пор, как у нас появился этот араб.
   – Смени базар, – сказал Ваня, раскладывая луковицу по кусочкам на бутерброд с колбасой.
   – А почему это не можешь быть ты, Вань? – спросил Гриша, продолжая потеть. – Ты ведь недавно у нас.
   – Ну, хватит, дай поесть!
   – Скажи, чтобы Муки платил за унитаз отдельно, – говорит Гена.
   – И он отдаст работу арабу. Потеряю двести шекелей. Нет, я найду… я за каждым прослежу. Не за тем вернулся. Земля Обетованная мне этого не простит.
   Беня пришёл в кипе. Оказалось, что кипа тяжело давит на его мозги, и он два раза ошибся в пересчёте деталей. До сих пор он никогда не ошибался. Во всём, что касалось точных расчётов, Беня с удовольствием всех обставлял. Он любил цифры, а цифры любили его. Беня даже умел играть в Го. Однако в тот день ему что-то мешало. Возможно, мешал Гриша, работающий рядом у большого пресса.
   Гриша презрительно хмыкал, покашливал и гневно краснел. От него стал исходить запах хлеба. Гриша думал, некоторые люди непременно должны обособить свою собственную серость от серости всеобщей. Он хочет быть лучше меня, думал Гриша и своими мыслями мешал Бене пересчитывать.

   Беня был расстроен. Вчерашним вечером к нему домой нагрянули представители с проверкой. В Бенином холодильнике обнаружили подозрительную колбасу, красную икру и куриный паштет, принятый ошибочно за паштет свиной, а также два камня, белый и чёрный. Бене было велено носить повсюду кипу, купить второй холодильник и не покупать продукты в гойских магазинах.
   За обедом, после выпитых ста грамм они до хрипоты спорят о Вопросе и Ответе:
   – Нет никакого Бога и нет никакого коммунизма! – кричит Гриша, и кипа у Бени от этих слов сдвигается на затылок.
   – А что же есть?
   – Совесть! – орёт Гриша.
   Дверь в столовую приоткрывается. В проёме возникает хорошенькое личико секретарши.
   – Что-нибудь случилось?
   – Всё в порядке, – отвечает Ахмад.
   Секретарша исчезает, оставив своё любопытство в широком раструбе незакрытой двери. Араб закуривает. Дым от его сигареты расходится по всей столовой. Взвесь эмоций и водочных испарений ведёт в изгибах этого дыма плавный эротический танец.
   – О чём они спорят? – спросил Ахмад.
   – О Боге, – произнёс Гена, и голос его громко проявился в наступившей тишине.
   Бенины искания закончились сами собой спустя неделю, когда в синагоге у него из кулька выпал творог, окроплённый соком говяжьей печёнки.1 Рассказывая о своём позоре, Беня в сердцах вышвырнул кипу в окно. Головной убор одиноко истлевал посреди ржавеющего железа, пока осенью не растаял щедро политый дождями.

    ГЛАВА ВТОРАЯ
    Друг Гриша

   Каждый человек хотя бы раз в жизни должен воспротивиться давлению окружающей среды.
   Иногда окружающая среда становится потоком воды, а человек в ней камнем. Со временем он уже не оказывает сопротивления, его терпение медленно округлилось со всех сторон, поток событий будто скользит над ним мягко и беспрепятственно, создавая иллюзию движения к старости и смерти. Если же бессчётное количество камней бросить в морской прибой, то с его помощью они очень скоро сами обточат друг друга. Какой-то станет очень маленьким, какой-то и вовсе исчезнет. Найдётся среди них и такой, что просуществует целые века, покрытый шрамами катастроф. Но мало кто хочет осознать те силы, что скользят над ними, и какая природа ими управляет…
   Раз в полгода Беня ходит к Мамочке в офис выклянчивать условия. Раз в полгода он выходит оттуда, воспламенённый отчаянием. Мамочка умеет давать отпор всем претендентам на её деньги.
   – Когда речь заходит о средствах, – здесь Беня шлёпает себя по промасленным карманам штанов, – у неё стекленеют глаза! За три года она ни разу не заплатила оздоровительные! Это при минимальной зарплате! Пенсия на носу, и никаких пенсионных отчислений! На Земле Обетованной я превратился в раба! Я уже старый, на другую работу меня не возьмут! Что делать! Что делать!
   – Надень снова кипу, – язвит Гриша.
   Беня бьёт по кнопке штамповочного станка. Станок ударил в ответ, и в деревянный ящик со звоном упала заготовка для почтового ключа.
   – До самой смерти без пенсии, без оздоровительных, без премий и тринадцатых зарплат мы будем слушать проклятые удары штампов, будем нюхать станочные масла, резать руки и пить!
   – Но когда придет Песах, – сказал Ваня, – мы будем отдыхать и есть мацу.
   – А на Рош-а-шана2 мы будем есть яблоки в меду, – добавил Гена. – Бывают ведь и праздники в этой стране! Правда, Вань, они не хуже, чем праздники пролетариев?
   – Что тут сравнивать! Я поеду помирать в Одессу, а вы как хотите!
   – Гриша, но вы ведь обрезанный еврей, вам-то чем здесь плохо?
   – Обрезанный, необрезанный, разве в пуцке дело? А тем и плохо, что тебя, моего друга и собутыльника, запыряют после очередной потасовки в шавармочной, после раввины дорежут, чтобы похоронить по еврейским законам, а если твоя бывшая жена не даст на это согласия, то неизвестно, под каким забором тебя похоронят!
   – Моя жена теперь тоже еврейка, – говорит Гена. – И к тому же она мне теперь не жена. Пока я жив, то сумею за себя постоять, а когда умру, то мне будет все равно.
   В Израиль Гена приехал йогом, непьющим человеком. Таким он был, когда пришёл на Мамочкино предприятие. Теперь дело другое. У Гены новый гуру. Он ведёт путём правильного употребления, раскрывает тайны алкогольного бытия.
   У Гриши много историй – они окрасили ему голову в седину. В одном рассказе старик предстал тринадцатилетним сыном завода, в другом со вкусом нарисовал собирательную картинку одесского винного подвальчика. Была также история Гришиной любви.
   После рассказа, между разгрузкой труб и прессованием алюминиевых стаканов, Гриша предлагает выпить.
   – Мусульманин! – объявлял старик, получая отказ. – Араб – твой друг!
   – Нет, – отвечал Гена. – Я никто. Мои друзья остались в Крыму. Настоящая личность не поддается психозам отъезда. Я думал, Бог ведёт меня, но это всего лишь очередная вспышка на солнце.
   – Выпьем, – снова предлагал Гриша.
   – Нет, не буду.
   Старик поднимал вверх указательный палец:
   – Ты ещё не готов! Но истина на твоём пути!
   – А хотите, Гриша, я объясню правила игры Го?
   – Если соглашусь, по пятьдесят?
   Первый раз вдвоём с Гришей они употребили по дороге с работы. Было темно, рядом чернели глубины строящегося торгового центра. Накрапывал теплый дождь. Они присели на скамейку, сооружённую из ящиков румынскими рабочими. Гриша достал из цветастой авоськи одесского производства яблоко, крутанул с треском пробку и наполнил оба пластмассовых стаканчика, которые извлёк перед этим из той же авоськи. Затем надавил двумя большими пальцами под яблочный хвостик, и плод, шипя, распался на две половины.
   Гриша сказал:
   – Тут мне один местный на днях: «А ты знаешь, что такое телевизор?» Они думают, мы тарзаны из джунглей тайги! Не люблю я этих евреев!
   – Как вы можете не любить, если сами?
   – Какой же я еврей, если говорю по-русски и водку пью по-русски?.. Произошла большая – всемирного масштаба – ошибка. Мы здесь в западне… Жена и зять убедили. Я ехать не хотел… А теперь внуки болтают на иврите. Он для них родной. Да что я! у тебя дела хуже. Развёлся! Жена в религию ударилась! Говорят, разведённым женщинам в иудаизме непросто.
   – Она в прогрессивной секте.
   – Какой ещё секте?
   – Ну, не в секте, а что-то вроде того. Я даже предполагаю, что она стала баптисткой! Там таких много, – сбежавших от мужей. Мы почти не общаемся. Она не хочет. В общем, не жалуюсь. Тут один мой знакомый свою жену в проститутки определил!
   – Один чёрт. Что так, что этак… Другой местный говорит: «А где ты был во время войны? Что ты знаешь о войне?» Я ему: «А ты что знаешь?» А он мне: «Десятки тысяч погибли! Ты слышал об этом?» Я ему про наши миллионные жертвы. Он мне про своего деда, который болота осушал, потом про главу израильского правительства, про Голаны… И, знаешь, в результате он договорился до того, что ненавидит эту страну, потому что здесь живут такие, как я.
   – Дураки везде живут, везде их до чёрта.
   – Умирать в Одессу поеду.
   – Бросьте! Ваши внуки… Ваши внуки тут… А вы…
   – Ошибка всемирного масштаба.
   – Гриша, хотите или нет, я объясняю правила игры…
   – Может быть, не надо? Зачем это мне, старику?
   – Гриша, вы мой друг.
   – Ну и что же?
   – Я хочу отплатить вам добром за добро.
   – Только ещё по чуть-чуть.
   – Хорошо, наливайте… Но… вы просто не понимаете. Я предлагаю…
   – Предлагаешь не думать о всяком дерьме?
   – Думать о смерти по-другому. Или забыть о ней…

    ГЛАВА ТРЕТЬЯ
    Беседы с Богом

   …Ошибка.
   Последствия.
   Осознание ошибки.
   Новая ошибка…
   Просчёт ходов.
   Способ существования, позволяющий предугадывать новые ошибки.
   Изменение судьбы, как следствие избегания ошибок.
   Выбор, как способ изменения судьбы.
   Фатальность поражения.
   Работа над ошибками.
   Приобретение своего места среди людей.
   Снова ошибка…

   Напрасными оказались попытки засунуть почтовый ключ в дверной замок. С другой стороны двери кто-то повернул ручку, дверь ушла внутрь.
   Пенсионерка Софа мягко и пружинисто не дала Гене упасть в коридоре.
   – Геночка, ты пьян! – объявила она. – Мордехай, помоги!
   И он добрыми стариками направлен в свою комнату, а затем в постель.
   Выключая свет, Мордехай объявил, что завтра он будет Гену стричь. Мордехай – парикмахер. Краем глаза Гена успел заметить в салоне клиента, который с любопытством наблюдал за тем, как пенсионеры его перемещают.
   Здесь его маленькая клетка, подземелье, где создаётся защитный кокон. Какое противоядие нужно выделить, чтобы не дать нутру этой комнаты себя переварить? Ивритская речь врывается в окно, разлагает Гену на частицы, которые мгновенно собираются в единую психическую личность с тенью израильтянина, поселившейся в ней. Ежедневно проникая в другой быт и язык, Гена становится атомом истории, религии, обмана и правды еврейского народа. И некуда бежать от вопроса, что есть такого в этой выжигаемой солнцем земле? Зачем эта земля маячила ему? Стоит ли над ней в действительности Чья Бы То Ни Было Сила или это всего лишь психическая доминанта, овладевшая неким человеком, который сумел передать её с помощью внушения своим соплеменникам, закрепив на свитке как нечто святое, со временем обросшее одеждами сказок и предписаний…
   Как-то Гена шёл по ухоженной и чистой Раанане3 и жевал заплесневелую питу, подобранную на пороге чьей-то виллы. Он пытался тогда стать гером – готовился к обрезанию. Шёл и думал: «На кой чёрт дался нам второй холодильник, если из всех съестных запасов в нём разделению подлежит лишь засохший крестец колбасы и полбутылки прокисшего молока? Зачем мне эта религия с её богослужениями, замешанными на еде?!» Он мысленно переносился на улицу Киевскую города Симферополя, когда проходил по ней последним маршем. Думалось тогда о том, за каким лешим несёт его в Израиль. Он вырос на этой улице, ему знакомо здесь каждое дерево, это его город!..
   Гена хранил у себя забытые всеми факты. Помнил, как по улице Пушкина мимо кинотеатра «Спартак» ходил голубой трамвай, что во время переезда из Евпатории в Симферополь ему было четыре года, что дворник запирал на ночь ворота, и во двор в ночные часы можно было проникнуть только со смежной улицы через проходной подъезд. Однако, по утверждению матери, трамвай, действительно проходивший по улице Пушкина, Гена видеть не мог, потому что этот трамвайный маршрут был ликвидирован еще до Гениного рождения, ворота во двор – это сновидение, а в год переезда из Евпатории ему было не четыре, а пять лет.
   А теперь, через тридцать лет, он сходит с ума в другой стране. Чем же, если не безумием, можно объяснить, что совсем не помнилась причина развода с Леной.
   Как вообще он здесь оказался?!
   Между тем причина была, и скрывалась, конечно, не в том, что Гена был сионистом. Просто искал другой жизни, и нашел её в этом опалённом краю вместе с новыми людьми. Нашёл Гришу, Софу с Мордехаем, неудавшегося режиссёра Валерку, жена которого работала теперь в сопровождении. Жил здесь и старый Генин друг – музыкант, Мишка Зигельшифер, который открыл ресторан и, преуспев, купил новую красную «Мазду».
   Реальность вторглась в сон звонком булочного шефа. Гена почти отослал его ко всем чертям, когда вспомнил, что приближается зарплата. По мановению руки кухня недружелюбно осветилась дневного света лампой, а чайник свистнул и выплеснул на пол излишек ночного кипятка.
   Салон Фиата оказался более дружелюбным, по сравнению с квартирой, по крайней мере, эта крошечная территория принадлежала только Гене. Но и здесь возникала необходимость соблюдения правил, нарушение которых вело к вторжению внешних сил. Выезжая со двора, он едва не столкнулся с проезжавшим мимо джипом. Очнувшись ото сна, Гена включил фары, но было поздно, – джип стоял поперёк пути, из машины выскочил маленького роста израильтянин и, размахивая руками, стал кричать, что ночью без света в этой стране никто не ездит.
   – Всё, бэседер4, я включил свет, освободи дорогу, – сказал Гена. Но человечку что-то было нужно. Он достал сотовый телефон, и недоверчиво оглядел Гену снизу вверх:
   – Ну что, как я тебя?
   Гена высказался по-русски.
   – Ладно, поехали, – сказал карлик девчонке. – Как я с ним, правильно?
   Из окна отъезжающего джипа усмехнулись девичьи глаза. Возможно, прозвучавшее выражение было известно их обладательнице, во всяком случае, Гену приятно поразило его собственное неравнодушие к тому, как она оценила ситуацию.
   Двигатель заглох. Гена повернул ключ, стартер щёлкнул и запнулся, Гена снова повернул, стартёр снова запнулся и после паузы всё-таки сработал. Машина завелась. Это был Фиат, купленный у солдата из бригады Голани. На обоих бортах большими чёрными буквами было написано FIAT-127. Служил он верно, только печка отказала, однако, благодаря жаре, ремонт её смысла не имел.
   Тихие и узкие улочки Раананы, обрамлённые деревьями и кустами бугенвилий, сонно сопроводили машину на центральную улицу, затем Гена проехал под десятком равнодушных светофоров, пересёк шоссе и въехал на стоянку при супермаркете напротив Кфар-Сабы. Посередине стоянки стоял небольшой грузовик с распахнутыми створками задних дверей. Вокруг него суетились развозчики булочек. Владелец булочного бизнеса, Рои, своей бородой и короткими ногами напоминал раскормленного фокстерьера, на которого натянули шорты и футболку. Рои протянул Гене конверт с зарплатой. Гена вскрыл его, пересчитал деньги, затем спрятал конверт в карман, снабжённый большой пуговицей, которую позавчера крепко пришил.
   – А ты хотел бы так? – спросил Гену владелец Шкоды с разбитым фонарем. – Я имею в виду, ты хотел бы получать булочки к завтраку прямо под дверь? Булочки плюс молоко. Жить где-нибудь на берегу озера, и булочки под дверь каждое утро
   – С молоком? Или бананово-клубничным напитком?
   – Можно и с апельсиновым соком.
   – Кофе в постель, вот что я люблю.
   – А булочку круглую или длинную?
   – Треть багета с маслом и сыром.
   – Неплохо.
   – Да, совсем неплохо.
   – И кофе со сливками.
   – Йом шиши!5 – заорал Рои, проходя мимо. Он торопил развозчиков, – перед субботой работы больше обычного, заказы особенные: пироги с маком и финиками, яблочные рулеты, соки, молоко, шоколадные напитки.
   – И чтобы на том озере жил партнёр для игры в Го.
   – Чево-о?
   – Да это я так. Про путь один, на нем чай пьют…
   Разъезжая по сонным улочкам Од-а-Шарона6, Гена не спешил. Он отлично знал свой маршрут. Ему была знакома каждая выбоина на дороге, по которой он ездил почти два года.
   На одной улице в кустах у мусорного бака проживал рыжий кот, который забрался однажды на запах через раскрытое окно. Он распотрошил несколько пакетов и объел бутерброды. Это случилось, когда Гена забежал в подъезд, чтобы развесить на ручках дверей пару заказов. По возвращении было обнаружено истерическое метание животного в поисках выхода, со свирепым выражением и кусочком колбасы в зубах. Когда дверь, наконец, открылась, рыжий прыгнул и, разодрав сквозь рубаху Генин бок, смылся.
   Спустя полгода осуществилась месть. Неприятель оказался дёрнутым за хвост в момент плотоядного наблюдения за кошкой, загнанной на дерево.
   На следующий же день рыжий описал капот Фиата. Запах кошачьей мочи держался целый месяц.
   Гена разговаривал сам с собой. Иногда он так делал, думая, что Бог слышит. Было решено, раз душа является частью божественного сознания, то ведется разговор одновременно и со Всевышним. Раньше Гена говорил о любви, а теперь всё больше о деньгах.
   Однажды прозвучала в уме просьба о незначительной сумме.
   Бог ответил: «Ты огорчаешь меня! Ну почему все люди так меркантильны!»
   Гена воскликнул: «Боже! Дав нам жизнь, Ты лишил нас главного! Разве можно в этом мире поддерживать наши тела горением или хотя бы тлением без денег?!»
   И тогда Он спросил: «Как ты думаешь, вероятна ли жизнь человека без души?»
   «Конечно, – ответил Гена. – Достаточно посмотреть вокруг, чтобы убедиться в этом. Разве Ты не видишь, сколько жалких полутрупов тащат свои тела неизвестно куда?»
   «Ты ответил на свой вопрос», – сказал Он.
   Через день Гена выиграл в лото незначительную сумму.
   Надо было миллион просить, – подумал Гена. Подумал и обнаглел.

   Сначала робко, но потом смелее Гена бросал Ему вызов. Покупая лотерейный билет, он говорил:
   «Даю Тебе шанс, если не поможешь, выкручивайся со мной Сам, как знаешь». Ожидая карающей руки, Гена, как виноватая собака, весь сжимался и смотрел одним глазом куда-то наверх, но ему пока сходила с рук даже матерщина в Его адрес.
   Бог не наказал, просто замолчал и отвернулся. И тогда Гена подумал, что не стоит тратить на Великую Пустоту слова, которые настолько же пусты, как Сама Пустота. Да и что есть на самом деле слово, если не продукт жизнедеятельности нервных клеток, которые мечут потенциалы направо и налево. «Тебя нет», – сказал он и вдруг захотел дать кому-нибудь по морде. Тут же почему-то почувствовал себя очень несчастным, потому что вспомнил малиновый закат и подвешенные высоко в небе перья облаков, вспомнил ощущение теплоты во всём теле и чьи-то слова, произнесённые то ли рядом, то ли внутри:
   «Я существую…»
   И пустота наполнилась, появились и стали жить в ней какие-то силы, в их противоборстве рождались желания, в большинстве своём не исполняемые, и снова хотелось кричать «Тебя нет!», и снова хотелось всё разрушать.

    ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
    Голубой трамвай

   И всё-таки Гена помнил, как по улице Пушкина мимо кинотеатра «Спартак» ходил голубой трамвай, что бы там не имела против этого факта мама. И он помнил, что в год переезда из Евпатории ему исполнилось четыре года.
   Так или иначе, это была зима.
   Пусть это будет зима, потому что, если Гена не стоял, закутанный в шарфы, в бархатном пальтишке со смешным названием «капюшон» на замерзшей луже, покрытой выпуклыми росчерками льда, и воздух не был синим от мороза, то всё происходившее в действительности ему только приснилось, а значит, и сегодняшний день через столько же лет может оказаться точно таким размытым и неконкретным, как дни, оставшиеся в детстве, и вся жизнь, таким образом, может быть поставлена под сомнение.
   Он стоял перед дверью, покрытой панцирем потрескавшейся краски, заглядывал в замочную скважину следом за белобрысым мальчишкой, который сообщил, что «там прачечная».
   Гена затерялся в окружении тюков и стульев (нехитрый скарб переезда), пока отец не позвал его в дом. Здесь, на втором этаже, за дверьми, расположенными по обе стороны тёмного коридора, жили соседи. Наружная лестница заканчивалась внешней площадкой, обведённой деревянными перилами, которые начинались от окна. В глубине чьей-то комнаты тускло мерцал экран телевизора.
   Внизу, под площадкой, снова возник белобрысый, с ним девчонка лет восьми.
   – Ты что делаешь? – строго спросила она. – В телевизор подглядываешь? Фу, гадость!
   Гена промолчал и зашёл внутрь.
   Их квартира находилась в конце коридора, – нужно пройти мимо соседских дверей, табуретов, тумбочек, примусов и керогазов, а также мимо изо дня в день появляющихся на широкой белой тарелке блинов. Производил блины актёр театра кукол Даня Сушкин.
   От блинов крался волшебный запах ванили.
   От них тайком Гена щипал, дразня себе аппетит. Затем переходил к обрыванию краев, превращая кулинарию кукольника в дырявые лохмотья, которые вычёркивались из Гениной совести, например, так: «Здрасте, дядя Сушкин», – на что ответ выдавался при помощи покашливания и блеска озорных глаз.
   Через год Сушкин пропал. На его дверях появилась сургучовая печать, которую не снимали все три года, прожитые Казаковыми в том странном доме с прачечной. Позже из разговоров Гена узнал, что Сушкина арестовали за диссидентство и гомосексуализм. Два странных этих слова, на всю жизнь запечатались у него в мозгу, и если какой-нибудь человек неожиданно оказывался диссидентом, то где-нибудь рядом, по Гениному предположению, непременно должен был существовать и гомосексуалист.

    ГЛАВА ПЯТАЯ
    Мамочка и Ваня

   В девять часов утра у ворот цеха появляется белый Шевроле «Кавалер». Мамочка хлопает дверью машины. Мамочка спешит, лавируя между листами проката, ящиками, трубами и бочками. Она мчится по цеху, убивая запахи машинных масел и металлов. Концентрированный шлейф дорогих духов оседает на станках, в то время как на спине у Мамочки отпечатываются восхищённые Ванины взгляды. Ваня видит: она швыряет сумочку на верстак. На стол фрезерного станка, развеваясь, летит шёлковый шарфик, ещё какой-то предмет вроде кошелька шлёпается на пол. Сара держит пальцы на верхней пуговице брюк, проникая в туалет. Ваня видит, что Беня тоже следит за ней.
   – Что, хочешь проверить?
   – Нечего там проверять. Я же сказал, это араб.
   Госпожа возвращается в цех, полная грации и достоинства, поднимает кошелёк, наматывает на кисть руки шарфик, тянет по верстаку сумочку, нечаянно смахивая на пол молоток и свёрла, не спеша поднимается в офис.
   – Муки, – раздаётся её каркающий голос. – У нас хорошие новости!
   Сара сумела отхватить большой заказ на производство замочков для почтовых ящиков. Работа накатила, как порыв шторма, посреди которого, словно скрип мачты, гулял тонизирующий Мамочкин меццо-сопрано.
   Временами шла нелюбимая никем разгрузка листов латуни и стали, о которые резали руки все, кроме араба и Вани.
   Ахмад умел брать прокат без перчаток, кожа на ладонях у него была толстая, разве что маленькие Гришины ладони могли сравниться по твёрдости с твёрдостью ладоней араба, но за шестьдесят пять лет Гриша потерял былую цепкость пальцев, поэтому, отправляясь на разгрузку, он берёт перчатки. Они все берут перчатки. Все, кроме араба.
   Перед Геной маячит спина Гриши, изогнутая в точно такой же форме, что и лист, распятый между их руками. Вместе они образуют знак бесконечности. Гена видит, как футболка у Гриши проступает разводами, улавливает хлебный запах Гришиного пота. Позади тяжело дышит Ваня, он несёт лист в паре со своим родственником Бенькой. Муки работает в паре с арабом. Гена мысленно проводит по изогнутому листу девятнадцать параллельных линий. А потом еще девятнадцать, перпендикулярных им. Теперь блестящая латунь вместе с воображёнными линиями напоминает доску для игры в Го.
   Кладут сталь в стопку у гильотины. Сквозь дыру в перчатке Гена ощутил холод режущего края. Опускают лист, расправив плечи, смотрят друг другу в глаза.
   Между ним и Гришей разница в тридцать лет. Впрочем, и Ваня с Бенькой в отцы ему годятся.
   – Бенькин родственник хочет быть лучше всех, – сказал Гриша. – Мало бил его немец…
   В детстве Ваню избил фашист за украденные сигареты и кусочек шоколада. За шоколад и сигареты он чуть не погиб. Загадочна была тяга Вани к воровству.
   Вот Ванины слова:
   «Шоколад и сигареты воровал у немца. Немцем был бит до потери сознания. Здесь, на Земле обетованной понял: вот наказание мне. У немца воровал и у матери с братьями, потом не смог остановиться и воровал уже всю жизнь. А не воровал бы – поехал бы в Штаты и пил там водку «Смирноф». И в тюрьму бы не попал…»
   – Мало бил тебя немец, мало, – повторяет Гриша. – Вон у Беньки спроси, как в писаниях сказано. Бенька должен знать, он кипу носил.
   – А шо там за это сказано! – кричит Ваня, размахивая новыми перчатками. – Ничего там не сказано!
   – Сказано, не бери без спросу, – сказал Беня.
   – А у кого спрашивать?
   Гриша смотрит на свои дырявые перчатки. Беня смотрит на свои. Гена развернул пятерню и увидел сквозь дыру промасленного перчаточного материала собственную ладонь, со свежей кровью.
   – На прошлой неделе, – сказал Гриша.
   – Да, на прошлой, – сказал Гена.
   – Муки купил на прошлой неделе, – сказал Беня.
   – Мешок новых перчаток, – сказал Гриша.
   – Ну и шо! – кричит Ваня. – Я шо их, украл?!
   Гриша спросил:
   – Вань, фашист бил тебя?
   – Ну и шо?
   – В тюрьме ты сидел?
   – Ну и шо?
   – А мама в детстве била?
   – А шо такое?!
   – Значит, мы бить тебя, Ваня, не будем. Потому что это не только бесполезно, но и вредно. Ты всё равно устремишься возвыситься! Всё равно украдёшь, чтобы встать над всеми. Пусть Муки остаётся без перчаток, даже если он их покупал. Арабу всё равно. Но ведь мы же с тобой водку пьём!
   Муки и араб стоят в стороне.
   – Почему они ссорятся? – араб спрашивает.
   – Ваня засунул перчатки в вентиляционную трубу, – смеётся Муки.
   – Не дави на совесть, – сказал Ваня Бене. – Я не украл, а спрятал. Гриша, тебе перчатки нужны, так я их выну!
   – Вынь, Вань! – Гриша потребовал.
   – Да, Ваня, – сказал Беня. – Вынь.
   И Ваня вытащил из вентиляционной трубы каждому по паре перчаток. Даже арабу дал.

    ГЛАВА ШЕСТАЯ
    Щит, крыша, защита

   На четвёртом этаже под самой крышей, которая наверняка протекает во время проливных дождей, живут две женщины. Одну из них Гена хорошо знает, потому что это его жена Лена. Другая американка, тётя Бетя, как её называет Алиса, и больше ничего путного об этой мэм не известно. Вот она выходит из подъезда, держа Алису за руку. Девочка и женщина говорят по-английски.
   Гена стоит в кустах. В запахе кустов разобраться так же трудно, как и в его жизни. Запах кустов бесцветен. Самый природный запах здесь – это запах выхлопных газов, несущийся со стороны шоссе, да ещё мыльные отдушки лаванды, идущие из подъезда, где молодой репатриант среди мыльной пены наводит чистоту.
   А вот появляется Лена в длинном платье и в шляпке, которая смотрится как след от пощечины – последствие случайной (или не случайной) Гениной измены: кто-то гулко ударяет в пустую бочку, а наутро на щеке обнаруживаются отпечатки ладони…
   Девочка цепляется за мамину руку. Спрашивает по-русски, будут ли там, куда они идут, давать шоколад с изюмом. «Ну, разумеется, будут, – думает Гена, – ведь религия это сплошной шоколад. За порцией уроков и молитв последует подкрепление по Ивану Павлову».
   Не следовало сюда приходить. Попадись им на глаза, он был бы принят скорее за привидение, чем за человека.
   Генин развод, как раньше казалось, был добровольным. На самом же деле он изгнан, как болезнь – при помощи диеты. Лена стала иудейкой? Впрочем, Гена подозревал, что баптистка. Это так же непостижимо, как супружеская измена. Мог ли он предполагать, когда приехал сюда, что тупики и потаенные двери Земли Обетованной находятся повсюду на расстоянии вытянутой руки? Теперь эти двери захлопнулись, обдав холодным ветром ностальгии. Возвращение в Крым, самоубийство и алкоголь – вот между чем приходится выбирать, чтобы в конечном итоге оказаться лицом к лицу с Великим Ничто.
   Когда-то Гена разговорился с парнем, на шее у которого висел внушительных размеров крест. Гена спросил, верует ли он. И парень ответил, что ни в какого бога не верит, а крест носит по той причине, что он русский человек. И совсем недавно, уже в Израиле, у Гены случился похожий разговор с другим парнем. Тот спросил:
   «Ты еврей?»
   «Да», – соврал Гена.
   «Тогда где же твоя кипа, если ты еврей? – искренне удивился тот. – Еврей должен носить кипу!»
   Гена чувствовал, что религиозные построения человеческого ума это часть некой психологической защиты, имеющей отношение к огромным  сообществам людей. Та самая защита, которую он не смог дать своей семье.
   Он сказал себе:
   «У меня нет ни щита, ни крыши, ни защиты, потому что я полукровка. Слово «жид» и слово «гой» ударяют по мне одинаково больно. Зато есть одно важное преимущество: я не нахожусь во сне под названием религия. Я родился вне конфессий, и потому с детства у меня открыты глаза. Если бы я был чистокровным евреем, то мог бы не устоять перед соблазном войти в сон под названием иудаизм и, возможно, обрёл бы в этом сне частицу истины, рассеянную Богом по всем религиям мира. Но тогда я бы потерял возможность чувствовать то, что находится внутри других религий-снов».
   Раньше он приходил к этому дому каждый день. Смотрел на окна. Представлял, как живут теперь жена и дочь. Гена не имел права вторгаться в их жизнь. Уговор, такой же несуразный и глупый, как весь их брак. По этому личному уговору две субботы в месяц он проводил с Алисой.
   Однажды они поехали на сафари. Оказалось, что Алиса уже побывала там с группой девочек из школы. («Я здесь уже была! Это никакой не зоопарк!») Водил в ресторан, но дочь едва прикасалась к еде. («Дома вкуснее!») Пытался научить игре Го, но пока без результата.
   «В чем я ошибся? – спрашивал он себя. – Где выход? Или, может быть, я окончательный и бесповоротный идиот?»

    ГЛАВА СЕДЬМАЯ
    Конфликт

   Историческая родина не спит и даже не дремлет. Она живёт полнокровной и кипучей жизнью в любое время. В три часа ночи кто-то стоит на панели, а кто-то в карауле, не спят больницы и не спят воры, шныряет по улицам армия мусорщиков и полицейских, сталкиваясь в переулках с развозчиками хлеба и газет. Ищут пропитание нищие, вынашивают планы террористы, возносят молитвы набожные трёх религий. Обманчива тишина раннего утра…
   Хотелось бы Гене встречать первые лучи солнца, лёжа в постели в полной уверенности, что под дверью стоит пластиковая бутылка молока, а на ручке этой двери висит пакет со свежими булочками. Хотелось бы жить размеренной жизнью благополучного иудея, который уверен в том, что его банковский счёт будет расти, несмотря на все падения всех курсов, ходить по субботам в синагогу, соблюдать традиции и верить в приход мошиаха. Но Гена находится по другую сторону дверей.
   Хорошее развлечение угощать своего арабского приятеля круасоном.
   – Сколько сегодня?
   – Шестнадцать с половиной.
   Ахмад управляет прессом, как самолётом. Рекорд за рекордом бьёт он.
   Его руки командуют ритмом большого пресса.
   Знает ли араб, что за детали отжимаются им?
   Пресс шипит. Безобидный алюминиевый блин превращается в безобидный алюминиевый стакан. Позже стакан превращается в трубу, а труба в хвостовик для мины.
   «Эта мина не упадёт на мою оливковую рощу», – мечтает араб.
   Пресс шипит.
   «И эта мина не упадёт на мою оливковую рощу», – в этом он даже уверен.
   Пресс шипит.
   «Шестнадцать с половиной бочек отжатых хвостовиков не упадут на мою оливковую рощу», – убеждает он себя.
   Мысли араба пилотируются над прессом. Руки служат переводчиком этих мыслей на простой язык механики – кладут блин на матрицу, давят на кнопки, вытаскивают отжатый стакан, бросают его в бочку.
   Быстро, злобно и уверенно.
   – Хорошо работает, скотина, – раздаётся за Гениной спиной Бенин голос. Сам Беня стоит в двух шагах, вооружённый шваброй и ведром.
   – Нет, Гена, ты не думай, что я какой-нибудь шовинист, только если Мамочка решит взять на работу ещё одного араба, то двум старым одесситам здесь нечего будет делать.
   – Почему, а сортир?
   – Шел бы ты… Шутник! Чего он здесь живёт! Раковина вся в щетине! А-а! – Он решительно опустил ведро, прислонил к стене швабру и, выпятив грудь, как штангист перед взятием веса, направился в сторону пресса, где Ахмад ковал оружие против своего народа.
   На простом иврите, дополняемом для убедительности жестами, он говорит примерно следующее:
   – Ты бриться. Наверху – раковина. Грязь. Непорядок. Я убирать, ты мусорить. Туалет и столовая убрать. Нехорошо. Тяжело.
   – Почему сердишься, брат мой? – араб отвечает. – Скажи, что не хорошо тебе, я помогу. Тебе трудно? Есть проблема?
   – Да, проблема! Есть проблема! Ты работать, я гулять на улице! Ты работать, я считать детали! Я не мыть раковину, я получать зарплату, как человек! Ты бриться! Наверху раковина! Грязь! Непорядок!
   – Хорошо.
   – Нехорошо! Я убирал, ты мусорил!
   Ахмад похлопал себя по щекам.
   – Что ты хочешь, смотри, я небритый!
   – Почему? – растерялся Беня. – Не твои куски бритья наверху в раковине?
   Но руки Ахмада уже кидали стаканы в бочку, и каждый бросок выражал гордое презрение.
   Бенька метил протиснуться между арабом и прессом. Пресс мешал ему заглянуть арабу в глаза, но Ахмад стоял по-бычьи, делая свою работу, не обращая внимания на нервные пинки Бенькиных рук.
   – И дерьмо тоже не твое?!
   – Он маньяк! – крикнул Ахмад кому-то, парящему над крышей. И Гена очень ясно представил себе, как отжатый стакан летит не в бочку, а в Бенину голову.
   Внезапно математик взял себя в руки. В те же руки отправилась и метла.
   По цеху шел красивый эфиоп. Эфиоп улыбался. Шёл работать, и запахи масел вперемежку с затхлостью металлической грязи роились над ним, предвкушая скорое внедрение в свежее, шоколадного цвета тело.
   Почему он улыбался? Возможно, по причине недавней демобилизации, или по поводу романтической угрюмости стен цехового каземата, где ему еще предстояло обрести привычку употреблять крепкие спиртные напитки. На эту улыбку не обратил внимания только Ахмад, посеревший от обиды.

   Бенька успокоился и даже сник. Он почему-то сразу догадался, что в трудовом коллективе появилось новое лицо.
   – Новая жопа, – просипел Бенька и отправился мыть сортир.

    ГЛАВА ВОСЬМАЯ
    Кони Таврии

   В доме Мишки Зигельшифера когда-то жил знаменитый живописец революционных лошадей Самокиш. Поэтому дом был причастен к борьбе классов. Заслуги Самокиша превратили здание в памятник архитектуры. Защита государства концентрированно выписывалась буквами, некогда золотыми, на мраморной табличке, некогда целой, а теперь надтреснутой: вот, мол, дом, который большевистская сила берётся красить и штукатурить, напоминая гражданам о конях Таврии.
   Граждане к коням относились подозрительно, потому что дом стремительно разрушался, видимо, по причине топота копыт в астральных слоях. Впрочем, и сама большевистская сила лошадьми больше не интересовалась.
   Гене кажется, он знает Мишку всю жизнь. Возможно, дольше.
   Одним пасмурным днём своего детства Гена вышел из дома на улице Некрасова, прошёл через дорогу, вымощенную булыжником, и оказался в соседнем дворе. Прямо перед ним была деревянная лестница, ведущая на веранду одной из квартир. Там стоял мальчик с игрушечным саксофоном. Такой саксофон Гена мечтал иметь. Он отдал мальчику офицерский погон в обмен на возможность извлечь несколько нот. Потом долго жалел о потере погона. Искал мальчика, но сумел найти только его бабулю.
   Спустя годы Гена приходил вместе с Мишкой в этот двор. Они поднимались по той самой лестнице на веранду, где неизменно стоял запах баллонного газа и дрожжевого теста, та самая бабуля поила их чаем, и у Гены каждый раз возникало непреодолимое желание спросить, не лежит ли у неё в шкафу среди пропахших нафталином вещей старый офицерский погон.
   Уже после смерти бабули он поинтересовался, был ли Мишка когда-либо в детстве владельцем игрушечного саксофона или хотя бы погона, но ответ получил категорически отрицательный.
   Факт, от которого никуда не уйти – их совместное отбывание сроков в одном детском саду, где был осознан и проявлен интерес к противоположному полу и родилась история Мишкиного пениса. Девочка, с которой связана эта история, вспоминалась, как самая непослушная во всём детском саду. Она все время кричала, плакала и капризничала. Её каждый день наказывали. Она, так же, как Гена, терпеть не могла борща. Фамилия девочки была Чернышёва.
   Наверное, еще со времён детского сада Гена перестал любить большие скопления человеческих тел на маленькой территории.

   Его выворачивало от одного запаха детсадовского борща, который необходимо было съедать. Ещё более бессмысленным и даже издевательским был тихий час, который длился почему-то два часа. Первый час Гена лежал, мучимый рвотным рефлексом, а второй тихо пел песни или перешептывался с неспящим соседом или соседкой.
   Однажды во время тихого часа кто-то завопил. Всё пришло в движение. Прибежала медсестра. Мишка, подвывая, натягивал трусики, а девочка Чернышёва, получая от воспитательницы шлепки, орала во все горло. Глаза у неё победно сияли. Продолжение, а также подробности этой истории, возможно с приукрашениями, стали известны из рассказа самого Мишки спустя много лет.
   Он рассказывал:
   «Наши кровати стояли так близко, что я смог дотронуться до неё. Она же, в свою очередь, нашарила у меня нечто такое, о чём я сам имел очень приблизительное представление. Наверное, это была первая в моей жизни осознанная эрекция. Девочка Чернышёва была, очевидно, уже в детстве настоящей садисткой. Неожиданным резким движением своего кулачка она лишила мой пенис девственности. В дальнейшем две вещи осложняли мне жизнь: моя фамилия и мой член, которые настолько дополняли друг друга, что ни у кого не оставалось ни тени сомнения, что я еврей».
   Мишка скрывал свое еврейство до самого отъезда в Израиль.
   Национальность Мишки ни для Гены, ни для находящихся в круге их общения людей значения не имела. Сам Мишка почему-то убеждал всех в том, что он австриец. Но интрига истории, а также необычной фамилии Мишки достойны рассмотрения. Возможно, родители отдали его раввину для совершения обряда, а затем скрыли это. Имеет право на существование и эзотерическая версия. Если он был еврей, и родители не позволили совершить с ним должный обряд, то в этом случае рукой девочки Чернышевой двигал бы сам Господь Бог. Но поскольку Мишка всё-таки выдавал себя за австрийца, то долгое время ему приходилось давать объяснения, почему же форма его пениса и содержание его фамилии находятся в противоречии.
   Гена много раз читал на лице у Мишки смущение и досаду, когда какой-нибудь очередной незнакомец, например, новый школьный учитель, заставлял произносить дважды и притом по слогам эту фамилию:
   «Пожалуйста, молодой человек на последней парте, представьтесь и ответьте на мой вопрос».
   «Михаил Зигельшифер».
   «Что? Как?»
   «Зи-гель-ши-фер».
   Мишка выговаривал каждый слог, как что-то неприличное или, по крайней мере, достойное осуждения, однако с годами его отношение к самому себе, а заодно к своей фамилии, менялось.
   Он рассказывал, что дед его со стороны отца был австриец, который в гражданскую войну командовал чуть ли не целой армией красных. Потом дед был расстрелян. Бабушка отсидела в лагерях пятнадцать лет как жена врага народа; отец и дядя воспитывались в детдоме. Дед со стороны матери по национальности был будто бы крымский татарин, и он будто бы воевал с фашистами и даже имел ордена. Однако после войны ему суждено было разделить судьбу своего народа. Бабуля же вместе с тётей Ниной остались жить в Крыму, на улице Некрасова, где прямо через дорогу, вымощенную булыжником, проживали Генины дедушка и бабушка. Во всяком случае, это бабуля сообщила Мишке о том, что семья Казаковых состоит исключительно из евреев, и Генина «благодарность» ей за прояснение вышеупомянутой аксиомы была безгранична.
   Их самоидентификации проходили одновременно. Гена был подавлен этим процессом. Мишка же, напортив, находил в нём удовлетворение, и с всё большей гордостью бил своей фамилией по слуху нередко встречающихся шовинистов. Впрочем, пятая графа паспортов быстро определила их по национальным нишам. Гена весьма неохотно предъявлял этот документ, в то время как Мишка делал это без всякого внутреннего содрогания, потому что, несмотря на крутой замес в буквах его фамилии, записан был, всё же, как русский. Правда, когда они ходили в баню, то всё менялось местами. И тогда, сидя в парной, Мишке изредка приходилось рассказывать о девочке Чернышёвой из детского садика – в качестве оправдания.
   Повторять эту историю нужды не было никакой, потому что на самом деле Мишкина чирка не интересовала даже гомосексуалиста Сушкина по кличке Удод, который вечно сидел у входа в парную, таращась на буи… Сушкин тогда был уже стар, и Гену, отслужившего к тому времени в армии, узнать не мог.
   От его грустной улыбки веяло ванилью, но сам он об этом не подозревал.
   Когда распалась страна, и вместе с ней ушли в прошлое попытки сделать рок-музыку кормящей мамой, Мишка сломал созданный стереотип.
   – Я – еврей! – объявил он, – и горжусь этим. Скрывать бессмысленно, я уезжаю. Евреи, за мной!
   И Гена отправился следом, убедив жену и дочь, что в Израиле их ждёт райская жизнь. Но напрасно он надеялся на пятую графу советского паспорта, потому что в Палестине ему быстро объяснили, кто он есть на самом деле.

    ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
    Сашка

   У Беньки был приятель Сашка.
   Работал Сашка мусорщиком-одиночкой. Он ходил по промзоне всегда небритый в кепке с красным козырьком и таскал за собой тележку с закреплённым на ней мусорным баком. Вид у Сашки был болезненный. Оранжевая безрукавка униформы делала его фигуру ещё более сутулой и худой. Расхаживал он как ворона, слегка приклёвывая.
   Бенька покровительствовал ему, как слабому на ум.
   Сашка прилетел из Москвы. Жена у него была в три раза толще и сильно болела. Никто из работающих у Мамочки никогда не видел его жену. Никто, кроме Вани, потому что Ваня, как Сашка, жил в Хедере. Но раз Ваня утверждал, что она именно в три раза больше своего мужа, то у них не было оснований ему не верить.
   Сашку надули при покупке жилья. Он был должен банку огромную сумму за убогую двухкомнатную квартиру на последнем этаже. Там текла крыша и трубы. Из-за постоянной сырости жена у него стала болеть ещё сильнее. Сашка нанял адвоката по вопросу долга, но адвокат оказался жуликом и тоже его надувал.
   – Зачем ты сюда приехал? – спрашивал Бенька Сашку.
   – Кто его знает, – отвечал тот.
   – Квартиру никуда не годную зачем купил?
   – А кто его знает.
   – Адвокат тебе помог?
   – Нет.
   – Тогда за что ты ему платишь?
   – Не знаю.
   Сашка был по натуре оптимист-рецидивист. Его лошадиные зубы немедленно обнажались в улыбке, когда он проходил мимо ворот цеха. Ворота эти превращались в раскрытый занавес. Софит израильского солнца бесплатно опалял сцену. Сашка проходил от края до края, поднимал одной рукой засаленную кепку, улыбаясь, тащил за спиной мусорный бак и, как всегда, не обманывал себя, ожидая чашечку кофе.
   – Шалом, Сашка! – кричали ему.
   – Шалом-шалом! – махал тот кепкой.
   – Давай, заходи на чашку кофе!
   – Даю, захожу!
   – Да не тащи сюда мусор! Оставь снаружи, никто не возьмет!
   – Это не мусор! В баке дрель лежит! Кому нужна дрель фирмы «Бош»? Недорого! Новая… почти.
   – Где взял?
   – На дороге нашёл!
   – Сколько стоит?
   – Тридцать шекелей!
   – Не-е, дам пятнадцать!
   – Дрель-то новая… Ну да ладно, бери за пятнадцать!
   Сашка подметал плохо лежащие вещи, соотносимые в размерах с мусорным баком на его тележке. Мусор промзоны находился в частной собственности у Сашки, как предмет бизнеса и хобби. В его баке на колёсах среди старых газет и тряпья всегда лежало что-нибудь стоящее.
   Любимым занятием у Сашки был обход территории в районе магазина «Пиканти». Этот минимаркет располагался в старом здании, которое требовало ремонта. Всё там было неаппетитным, даже две молодые кассирши. «Пиканти» не выдерживал конкуренции с двумя большими супермаркетами, находящимися неподалёку, поэтому продукты в нём удивляли дешевизной и несвежестью. Сроки годности этих продуктов постоянно истекали. К Сашкиной радости их ежедневно выставляли за дверь. Он одаривал Беню несвежим кофе и несвежим печеньем, которые, впрочем, вполне годились к употреблению в условиях штамповочного производства и олимовского7 безденежья.
   В районе офисов Сашка промышлял вентиляторы и стулья. Гриша умел быстро приводить их в рабочее состояние, поэтому вентиляции и посадочным местам Мамочкиного предприятия могли позавидовать близлежащие рестораны.
   Муки терпел Сашку даже в самый разгар рабочих часов, когда в обмен на очередной вентилятор он рассказывал кому-нибудь историю о том, как банк отбирает у него квартиру.
   – У твоей жены есть сиделка? – спрашивает Бенька.
   – Приходит одна, тоже русская. Готовить ни черта не умеет.
   – У твоей жены, значит, болезнь серьёзная, иначе сиделку не дали бы.
   – А кто его знает.
   – Ты послушай, они, значит, не могут отобрать твою квартиру. Этот адвокат, которого ты нанял, он что, олух царя небесного? Он тебе думает помогать или нет?
   – Понятия не имею.
   – Сам-то ты как думаешь?
   – Я не думаю, я работаю.
   – Зачем же ты платишь адвокату? Лучше бы машканту отдавал в банк.
   – А что банку платить? Всё равно, как в прорву. Плати, не плати – денег нет. Они мне счёт закрыли.
   – Этот адвокат жулик! Настоящий адвокат давно бы тебе хостель пробил!
   – Хочешь, я тебе масла дам? – меняет тему Сашка.
   Несколько секунд Бенька пытается ковырять пальцем в носу. Палец в ноздрю не проходит, но он всё равно предпринимает сосредоточенную попытку избавиться от хамсиновых корок. (Самый лучший определитель хамсина – человеческий нос.)
   – Какого ещё масла?
   – Подсолнечного. У меня бочка на двести литров в кустах стоит.
   – Просроченное?
   – Конечно.
   – Много взять не смогу. Три литра, не больше.
   – Ну, возьми хоть пять.
   – Эй, Вань, тебе масло соевое надо? Нос смазывать. Литров двадцать.
   – Не соевое, Вань. Подсолнечное.
   – На двадцать литров у меня тары нет. Из-под «кеглевича»8 пять бутылок – в раздевалке.
   – Давай все, Сашка нальёт.
   – А яичницу можно на нём жарить?
   – Нет. Для, например, велосипедной цепи оно годится или для вытяжки стаканов. Станок смазать тоже можно.
   – Сашка, вот, возьми шекель.
   Однажды утром Сашка сообщил, что «Пиканти» закрыли на капитальный ремонт, и большое количество продуктов стоит сейчас в коробках рядом с магазином. Нужно только поторопиться, чтобы успеть раньше румынских рабочих. Бенька и его родственник решили не опускаться до уровня гастрабайтеров. Гена и Гриша засунули свои амбиции куда подальше, взяли сумки и пошли следом за Сашкой.
   Два румына со стройки уже загружали ящик с какими-то сухарями на спину третьему. Их возбуждение халявой передавалось по воздуху. Пахло кладоискательством. Гена и Гриша принялись за вскрытие коробок. В большинстве эти коробки были заполнены мусором, но удача румын подстегнула Сашку, он стал командовать, не поднимая головы от разбираемой кучи пакетов.
   – Ну, давайте, давайте! Гриша! Гена! Посмотрите, что там! В тех коробках, слева! Быстрее! А то сейчас придёт сто румынов! Здесь есть еда, много еды! Гена, та коробка слева от тебя, в ней лежит бутылка! Быстро вскрываем, быстро смотрим и быстро уходим! Солнце взошло! Мы видны! Мы на виду! Нужно брать и уходить!
   – Пойдёмте, Гриша, – сказал Гена. – Мне кажется, Сашка сегодня очень возбуждён. И машина с матерьялом стоит у наших ворот. Пойдёмте.
   – Ух-ты! Бублички солёные, – сказал Гриша, наклоняясь.
   – А вот, вот! – закричал Сашка, вытаскивая из глубин длинную связку отвратительных сосисок.
   Гену замутило.
   – Сашка, это нельзя употреблять! Пойдём, я тебе сто грамм налью и огурчик дам.
   – Ага! Подожди! А что там!? Ё маё! Да это же бычки в томатном соусе! Что, скажешь, и это нельзя!? Консервы, скажешь, тоже нельзя?! Берите! Я вам это дарю! Керченские бычки! Гена, ты у себя в Крыму такого не видал!
   – Извини, Саша. Я вот только бубличков взял, а остальное ты уж сам как-нибудь прибери да приходи к нам в перерыв, я тебе пятьдесят грамм налью… Пойдём, Гена.
   В столовой во время перерыва Гриша с Ваней азартно играют в Го. Гриша раскраснелся. Игра и не менее азартный спор с Бенькой встроились в единый процесс. Спорили о том, где лучше жить, в бывшем Советском Союзе или нынешнем Израиле.
   – Здесь арабы! – орёт Гриша, ставя камень на доску.
   – А там антисемиты, – Бенька кроет.
   – Здесь террористы!
   – А там коммунисты.
   – Здесь религиозные!
   – А там заводской комитет и партячейка!
   – Здесь ты! Сидишь, мне мозги компостируешь!
   – А там ты! Водку пьёшь и попадаешься милиционеру!
   – Кто-где, – жуя, смотрит Ваня на осторожное движение двери, в проёме которой появляется красный козырёк. – Одно я знаю: Союза нет, а мы есть.
   Внезапно Гриша повалил Ваню, сметая в сторону самодельную доску девять на девять.
   – Мало бил тебя немец! – воскликнул он, усевшись сверху и сворачивая газету «Русский израильтянин» в мятый рулон. – У меня, старого еврея, шашки воровать!? Я всё вижу, хоть очки мои запотели! Что, хочешь быть лучше!? Хочешь быть умнее!? Вот тебе!
   – Ну что, сто грамм дадите? – уставшим голосом произносит Сашка, приклёвывая в столовую. – Много я, конечно, не насобирал. Так, по мелочам. Пара бутылок пива, ящик печенья… Вот, это вам бычки керченские. Презент.
   – Садись, Сашка, выпей за упокой души его… Союза Советских Социалистических Республик. – Беня встал со стула, безо всякого выражения смотря на то, как Гриша размахивает газетой.
   – Плохая была страна, не то, что Израиль! – повторил Беня.
   – Хорошая была страна, не то, что Израиль! – повторил Гриша, сидя на Ване.
   – Беня, дай ему ещё пятьдесят от меня лично, и скажи этому шаромыжнику, чтоб слез, – отворачиваясь от газеты, сказал Ваня, над которым нависла угроза отрезания от коллектива.
   – Это я шаромыжник?!
   – Ладно, Гриша, хватит, а то из-за тебя нас Мамочка уволит к чертовой бабушке.
   – Плохо мне, – прошептал Сашка. – Тошнит.
   Он стал внезапно серым. Лоб у него повлажнел. Кепи съехал набок.
   Потом остановился у ворот Красный Маген Давид.
   Увезли Сашку.
   Сашка поел сосисок.
   Через неделю он принёс в цех бомбу.
   Сашка обнаружил её в пакете, который лежал рядом с мусорным баком.
   Внутри пакета был сотовый телефон и нечто, туго обёрнутое широкой клейкой лентой. Сашка почему-то решил, что это деньги и на радостях принёс пакет Беньке, который, нутром чуя денежный дух, мог дать наиболее правильный совет, как распорядиться любым капиталом.
   – Сашка, это не деньги – это бомба!
   В этот момент Бенька уже просчитывал, сколько времени займёт, не поднимая паники, надёжно запрятать чёртов пакет.
   – Какая на хрен бомба?
   – Бомба террориста.
   – Ой!
   – Значит так, мы сейчас этот пакет быстро заложим в железную бочку на дворе. А потом скажем про нее Муки. Он знает, куда звонить.
   – А успеем?
   – Если бегом, то да.
   Через десять минут дороги к цеху были перекрыты полицией. Из кафе напротив эвакуировали персонал и посетителей. Вскоре за воротами, которые Муки плотно закрыл, раздался взрыв. Стены цеха дрогнули.
   В тот день работать уже никто не мог.
   В тот день они могли только пить.
   Они сидели в столовой на втором этаже, Гена видел из окна заднюю часть полицейского «Форда» и сапёров, которых из-за амуниции окрестил бронежуками. По дороге проехал армейский джип. Взвыла сирена, тут же умолкла. Сапёры собирали детали разбитого взрывом робота или, может быть, это был не робот, а части от бомбы: гвозди и шурупы. Тяжёлая нержавеющая бочка, куда обычно кидали стружку и отходы металла, лежала на боку. Сашка мял кепи и улыбался, выставляя зубы напоказ, был он как всегда небрит. Бенька снимал с себя грязную рабочую рубаху, собираясь домой. Гриша разливал водку в разнокалиберные щербатые кофейные чашки. Гришина футболка, линялая, цвета ближе к фиолетовому, в белых разводах пота, дышала черствеющим хлебом.
   Гриша сказал:
   – Нет, это ещё не война. Войну я знаю. Армия идёт на армию. Партизаны бьют с тыла. Оккупанты уничтожают мирных граждан. Так было в нашей войне. Арабы могут быть правы, они унижены, и с ними обходятся несправедливо. Но почему они не строят своё государство?! Мои внуки никому не хотят зла, а тем более смерти. Но почему их дети швыряют в нас камни?! Я всё равно не люблю Израиль и уеду помирать в Одессу. Но здесь что-то не так: в Герцлии, на еврейской земле, нас хотят убить.
   – Жаль, что это были не деньги, – сказал Сашка. – Если б это были деньги, послал бы детям в Москву перевод…
   – А вот это что-то новое! – сказал Бенька. – Про детей мы ничего не знали.
   – У меня близнецы в Москве. Посылаю им немного каждый месяц.
   – Смотрите, деньги посылает! А у самого штаны в заплатах!
   – Человечество должно перемешаться так, чтобы исчезли религиозные, национальные или, скажем, идейные границы… Насилие исчезнет, когда политики заговорят на языке поэзии…
   – Геночка, у тебя шок. – Гриша завернул пустую бутылку в газету, после чего она была аккуратно положена на дно одесской авоськи. – Скорее, они заговорят на языке Корана или Торы. Потом, не нашего это ума дело –перемешивать человечество.
   Напоследок Гриша налил притихшему арабу полстакана водки.
   – Пей, если не террорист! – приказал он.
   Ахмад достал сигарету и спокойно закурил. Его загадочная и грустная улыбка, пришедшая из мира многожёнства и оливок, сначала проявилась на небритых щеках, затем тронула губы.
   Потом они стояли у ворот, провожая взглядами уходящую спину.
   – Даже руки не подал, – посетовал Гриша.
   – А кем ты ему, чтобы руку подавать? – спросил Бенька.
   – Как ты думаешь, Мамочка уволила или сам?
   – Уволила, но, может, и сам.
   – Пролетарии всех религий, объединяйтесь! – объявил Гена.
   – За стаканом, – добавил Гриша.
   – Или просто садитесь на общий унитаз.
   – До сих пор никак не возьму в толк, – сказал Ваня, – чем арабы отличаются от палестинцев?
   Бенька протёр очки, затем снова сделал попытку просунуть мизинец в ноздрю, что оказалось невыполнимым из-за несоответствия диаметров:
   – Понимаешь, Ваня, это примерно такая же разница, как между хохлами и украинцами.
   – Выпьем за арабов, иудеев и за хорошего человека Гену, – предложил Гриша.
   – А за превышение дозы не хочешь выпить? – съязвил Беня.
   – Тогда пошли работать! – предложил Ваня.
   – Да и работать что-то не хочется, – сказал Беня.
   – Кто не работает, тот не пьет! – возразил Ваня.
   – Точно. Пошли. Муки уже штампует укором по совести, – Гена показал рукой в сторону работающего станка.
   – Нет, – сказал Гриша. – Сегодня нет настроения.
   – А все-таки это не араб, – сменил тему Гриша.
   – Не наш араб. Не Ахмад, – согласился Гена.
   – Нет, конечно, не он! – подтвердил Ваня.
   – А кто же тогда? – спросил Сашка.
   – Секретарша! – тут Беня торжествующе улыбнулся и объявил:
   – Я ее застукал на горячем!
   Солнце несло яд на запад. В том же направлении двигался уволенный палестинец.
   За дальним углом навсегда скрылась его спина.

    ЭПИЛОГ

   Казаков упал на улице.
   Пять минут назад он ехал в маршрутке. Через проход сидела женщина в тёплом пальто и отчитывала кого-то по телефону. Внутри у Казакова зашевелился слабый укор оттого, что он невольно подсмотрел в замочную скважину чужой жизни. Он увидел в окне едва моросящий дождь, отвлёк себя воспоминаниями о дочери, живущей далеко за морями. Пустота дней растворила его, – он стал рассеян и часто забывал, зачем и куда едет.

   Женщина захлопнула сотовый телефон, как прочитанную книгу.
   – Ваш муж не виновен, – неожиданно сказал Казаков.
   Незнакомка повернула голову, секунду взвешивая, стоит ли ответить этому пожилому близорукому мужчине как-нибудь порезче или одарить его гордым молчанием.
   – Зато мне теперь легче, – неожиданно тихо произнесла она.
   – Оттого, что вы на него кричали? – удивился он.
   Она пожала плечами.
   Казаков повернул голову и соприкоснулся взглядом с девушкой, сидящей напротив.
   Они улыбнулись то ли друг другу, то ли случайно услышанному разговору, и Казакову снова вспомнилась дочь.
   Когда холодный тротуар равнодушно ударил в плечо, Казаков охнул, а затем увидел безобразно серое крымское небо. Секундное воспоминание озарило память:
   В молодости он полюбил замужнюю женщину. Они встречались втайне, иногда ходили в парк и гуляли там, взявшись за руки. Казаков дарил ей цветы. Однажды они провели день в Севастополе, любуясь морем и крейсерами. Купались недалеко от Херсонеса. День был солнечный, безмятежный. Потом она провожала его в Симферополь, и Казаков страстно убеждал ту женщину развестись с мужем. Знаком отрицания послужило лишь короткое пожатие руки. У неё был сын.
   Вчера случайно они встретились на вокзале. Та женщина была в кругу семьи. Все вместе они заходили в электричку. Лучи взглядов пересеклись, и Казаков понял, что его вспомнили. На губах у неё появилась улыбка. Странная реакция губ на что-то, трогающее их.
   Лежа на тротуаре, смотря на протянутые к нему руки, Казаков почему-то думал, что жизнь могла бы протечь совсем по-другому. А следом за этим вспомнил, что на почте ожидает посылочка из другой страны и обрадовался, что всё именно так, как теперь.
   Небо опрокинуло водопад ослепительных искр, какая-то сила подняла его, и показалось, он летит в новую прекрасную страну, где все друг друга любят, и никто никогда не совершает ошибок.
Примечания
1
   В иудейской традиции смешивать мясное и молочное запрещается
2
   Праздник Нового года, у евреев – осенью
3
   Город между Тель-Авивом и Натаниеи;
4
   Порядок
5
   Пятница
6
   Город, недалеко от Раананы
7
   Производное от «оле хадаш» – новыи; репатриант
8
   Израильская водка

1