Долг. Сюжет шестой, в двух частях, тяжеловесный.
Часть первая. Шаг вперед.
*****
В кино не были очень давно. Когда это случилось в последний раз – точно уже и не помнилось; казалось: на одном из первых свиданий; и что смотрели тогда – тоже скрылось в пелене. Зачем в кино? Ведь все можно посмотреть дома (1).
Про киноцентр на Пресне Щеглов услышал на работе: Гуревич и прочие обсуждали что-то модное, кажется, Иоселиани; больше, однако, говорили не про сам фильм, а про «совсем другой звук»; подслушав, решили со Светловым занять субботу, сходив на только что вышедший фильм Джармуша. По такому случаю Антон даже уговорил
Таню лишний раз оставить дочь с няней: теперь они иногда могли себе такое позволить – нерегулярно, не очень надолго, но все лучше, чем ничего. И Олег пришел не один: с ним была уже знакомая Антону девушка Маша – она работала секретаршей в том пиар-агентстве, где с некоторых пор и Светлов со Щегловым трудились совместно.
Не только новый фильм с новым звуком, не только новая девушка с Олегом – в эти дни все словно бы складывалось к одному: перемены, сплошные перемены – и все перемены к лучшему. И главная из них – о ней Антон и Олег говорили теперь относительно уверенно, но все же и с некоторой оглядкой, пока еще побаиваясь спугнуть проклевывающуюся большую удачу: не далее как в четверг был Щеглов с подачи товарища на очень и очень серьезных смотринах, у самого; аж президента Топливной компании, и тот увиденным, по всем признакам, остался весьма доволен. Сказал грозно: «запросят данные», «пробьют», и все это до понедельника, и тогда последует окончательный ответ; но, по заверениям Светлова, это были обычные формальности, тогда как «положительное решение вопроса», по сути, уже состоялось. Олег потирал руки, постукивал по дереву и не уставал повторять, что «данная история сулит очень и очень заманчивые перспективы»; Антон, говоря по чести, пока не очень понимал какие, но тоже, конечно, надеясь, что все срастется, ощущал небывалый подъем. И без того жизнь его уже год почти как потихонечку налаживалась; а тут, глядишь, подфартит еще: и денег побольше, чем «несколько сотен» (2), и место посолиднее, чем «менеджер» в пиар-агентстве , а фактически - мальчик на побегушках у здешнего директора и двух его замов, да и начальник будет не чета пиаровским этим проходимцам…
Обмывать все же было пока стремновато, поэтому даже между собой сегодняшний светский выход с «заманчивыми перспективами» Антон и Олег никак не увязывали.
Просто весна, просто хорошее настроение, просто свежая идея: сходить – с незапамятных времен впервые – в кино; и не просто в кино, а в «киноцентр», на «совсем другой звук», и не на что попало, а на новый фильм Джармуша…
- Звук правда ничего, - сказал Светлов, когда вышли. – Думал, эстетствуют, как обычно, а нет: не обманули.
- Звук-то - да, - отозвался Антон. – А вот фильмец, полагаю, им не пришелся бы…
- Это почему?
- Да вот удивительно, знаешь: все черные – вроде бы положительные, все белые, наоборот, уроды, однако же налицо какой-то подвох… Вроде политкорректность – но
с душком неполиткорректности. Так и веет, в общем, отсутствием должного уважения в отношении ценностей и идеалов свободы и демократии…
- Есть, есть, - согласился Олег. – Инверсия цвета, типа того. Удачный такой прием, да. Чтобы никто не понял.
- О, эти поймут, поверьте! Нюх-то у них поострее нашего. Древняя культура как никак…
- Вот-вот: временами древняя(3).
Впечатление на Антона фильм действительно произвел необычное: происходившее на экране ощущалось как реальность, а не картинка, и от этого никак не удавалось отделаться. Да и не хотелось, чтобы удалось: образ главного героя чувствовался близко, будто на расстоянии вытянутой руки; просто протянуть руку и ощутить не образ, но физическое тело словно бы было ему сейчас недосуг, не до того; но он знал: это обязательно успеется, это неизбежно произойдет. Пес-призрак, этот темнокожий самурай, пришелся к нему основательно, осел глубоко.
Сеанс был дневной, большого веселья суеверно не планировалось, да и к Насте вернуться надлежало не поздно; но все же ненадолго зашли в близлежащую пиццерию: перекусить, пропустить кружечке.
Взяли пиво; на него согласились все, даже Таня; пиццу тоже принесли быстро.
- И как вам, девушки? – спросил Антон.
Секретарша Маша сообщила, что «мрачненько»; Таня же, яростно распиливая туповатым столовым ножом кусок пиццы, задумчиво покачала головой и произнесла:
- А по мне так: впечатляет. Пока, не скажу, правда, чем же конкретно.
Это было нормально: Таня никогда не спешила с выводами. Светлов ухмыльнулся:
- Неженское, конечно, действо. Джармуш, что ж… «Мертвец»(4) - тот еще жестче.
И он принялся за пиццу, явно полагая, что сказанное им высечено в граните.
- Почему же неженское? – вдруг возразила Таня. – Сюжет-то – полностью вокруг женщин, можно сказать.
- В смысле? – чуть не поперхнулся от удивления Олег.
- Ну… - Таня отложила вилку и нож и, морщась, аккуратным глотком глотнула пиво из маленького фужера. - Весь сыр-бор изначально – вокруг этой девушки, той вот, что с книжкой. Которая якобы сумасшедшая. И которая в итоге, после того как он всех перебил, становится главой клана, если я правильно поняла. И она же ведь именно главному герою книжку свою и отдает, в самом начале. А он, в свою очередь, книжку эту передает девочке-негритянке, Перлин, которая в конце пытается его защитить и выстрелить в Луи. И конец-то, собственно, помните? Перлин самурайскую книжку читает, то есть это она, девочка, получается, и есть следующее воплощение Пса-призрака. Еще там была собака. Собака бойцовая – и она тоже девочка. И женщина-полицейский, которую Винни убивает. И все женские персонажи показаны скорее сочувственно, тогда как мужское общество, итальяшки все эти, не очень они, прямо скажем, привлекательные. Придурковатые, толстые, уродливые нарочито. Стало быть, налицо противопоставление. Короче, я бы сказала, что это, напротив, совершенно женский вообще-то фильм…
Секретарша Маша, пытаясь переварить услышанное, наморщила лоб, и Светлов промолчал, не найдясь, очевидно, что ответить; тогда Таня – Антон это заметил – слегка покраснела и опять принялась сосредоточенно пилить пиццу. Про себя (то есть не вслух) Щеглов, с долей горделивого, но, даже и по его собственной оценке, несколько высокомерного, как в отношении породистой собаки, восхищения, отметил, как неожиданно по-разному можно увидеть один и тот же фильм; при этом, хорошая зная жену, он также понимал: высказавшись и натолкнувшись на молчание окружающих, Таня, обычным для себя образом, совершенно стушевалась; и теперь она сидит, и думает, что ляпнула глупость, и ругает за себя за то, что ее «понесло». Так с ней случалось часто, почти всегда, причем совершенно безосновательно. Чтобы спасти ее своей поддержкой, ему нужно было сейчас быстро сообразить, что сказать: желательно что-нибудь, сопоставимое по глубокомысленности; однако сделать это после уже опрокинутой в себя пинты оказалось непросто, и единственное, на что его хватило, – это многозначительно поднять вверх палец и весомо произнести: «Психолог!»; после чего, как ему показалось, Таня смутилась еще больше…
Проветриться – прошлись до «Баррикадной», в метро спустились около семи, там – разъехались в разные стороны с Олегом и Машей.
Уже в вагоне Антон вдруг вспомнил: еще неделю назад отец просил его заехать: помочь что-то переставить или передвинуть в квартире, одним словом, «применить силу». Домой – все равно мимо Таганки, и заехать сейчас, получалось, по дороге.
- Слушай, я к своим забегу на часок, а? Сдвину там то, что отец просил; помнишь, говорил тебе? Потом домой сразу; а завтра тогда не дергаться. Или хочешь, поехали вместе?
Таня отрицательно качнула головой.
- Да нет, пожалуй. Я лучше няню отпущу. Ты сделай там, что надо, и приезжай. Доберусь, не волнуйся.
- Смотри: ненадолго ведь. Заплатим еще за час, ничего.
- Нет-нет, Антош, не хочу что-то. А тебе правда так лучше.
- Добро;.
Антон вышел на «Таганской».
*****
Выйдя на улицу, на всякий случай позвонил. Ответил отец – Антон предупредил, что скоро будет.
Город дышал весной вполне по-апрельски: дни стояли облачные, но без дождя и почти без ветра, и уже больше недели, с последних дней марта, медленно, но верно становилось теплее.
Две автобусные остановки до расположенного около Новоспасского монастыря дома можно было прооехать, но больше хотелось – хоть и не совсем рядом – это расстояние все же пройти. Не из-за хорошей погоды и не потому что захмелел от пива, но как раз наоборот: расслабленности ему и не хватало. Еще не пришел – а внутри, казалось, уже во весь рост вырос аршин. Спокойным шагом – минут пятнадцать; и еще чуть оттянуть, выкурив у подъезда сигарету… Так делал всегда – после успокоительной паузы встречаться с родителями давалось полегче.
По дороге все время думал: сообщать уже или нет про новую работу? Поделиться радостью его, конечно, тянуло, и даже не радостью – гордостью: что вот-вот получится у него наконец сто;ящее; однако же где-то глубоко внутри сразу начали клубиться бесформенные опасения – и так происходило с ним почти всегда, когда вставал вопрос о том, стоит ли ему делиться с родителями чем-то сокровенным…
Так, именно так – тянулось из детства: не то чтобы он от родителей что-то нарочно скрывал, не то чтобы обманывал или действовал от них тайком, однако же чрезмерной близости он неизменно опасался. До определенного момента (до какого точно, Антон уже не помнил, а если примерно, то, наверное, до подросткового возраста) из всех «родных и близких» внутренняя его жизнь, а не только внешние, желательно «успешные», проявления, интересовала только бабушку, мать отца: не все, но некоторые из самых острых своих переживаний он поверял ей, не все, но некоторые из самых ранних творческих его опытов тоже проходили через ее руки. Увы, уже с пятнадцати лет – и это он, конечно, помнил точно – делиться с ней сокровенным Антон мог только на пятом участке Кузьминского кладбища; в дальнейшем же ни с кем больше особой душевности у него так и не сложилось: с родным дедом по отцу свидеться ему не довелось, поскольку тот – сказались фронтовые раны – умер еще до рождения внука, со вторым мужем бабушки были дружны, но скорее официально – поскольку положено (к тому же и он после смерти жены стал быстро и неумолимо сдавать и умер менее чем через пять лет); ну а родители матери жили на Украине и в жизни Антона присутствовали лишь в качестве редких, громких и быстро надоедающих гостей.
Рассказать или нет отцу и матери о последних событиях – заранее так и не определился; решил: как пойдет.
Дошел не за пятнадцать минут, а за десять; и постоял не у подъезда, а на углу дома, и, глядя на белокаменные башенки монастыря, на его мощные приземистые стены, на колокольню, выкурил не одну сигарету, а две. И в очередной раз подумал, что все еще ни разу не побывал внутри, за стеной или даже под куполом, и снова пообещал себе в следующий раз обязательно это сделать…
Дверь открыл отец, но первым Антона встретил не он, а молодой миттельшнауцер Фокс, который, выскочив на лестничную клетку, стал радостно прыгать вокруг гостя на задних лапах, просясь на руки. Эта сцена повторялась всякий раз, и со стороны хозяев собаки вызывала плохо скрываемую, но вполне объяснимую ревность: Антону и самому казалось порой, что Фокс любит больше всех любит именно его. Возможно, так сложилось потому, что он единственный, еще со щенячьего возраста, часто поднимал пса на руки и ласкал, как маленькую собачку, – и это несмотря на то что само появление Фокса задумывалось, очевидно, как своего рода материализованный упрек в адрес Антона, который когда-то забрал с собой, в отдельную от родителей жизнь, единственный из их общих «активов»: пятилетнего фокстерьера Мардера – при том что выгодным активом последний вовсе не был: из пяти лет своей жизни четыре он беспрерывно болел, и ни один ветеринар не мог толком объяснить, что с ним происходит. Удовольствие бесконечно мыкаться с несчастным больным животным по ветклиникам изначально досталось Антону – и он, собственно, и не видел этого иначе, поскольку считал собаку своей (и Мардер, конечно, хозяином сразу назначил его); тем не менее расставание с мягкой игрушкой при разъезде в исполнении Маргариты
Викторовны проходило тяжело, можно сказать, драматично; потому, не иначе как для усиления драматического эффекта, фокстерьеру также оперативно подыскали тогда похожую по пушистости замену.
Мардер после этого протянул недолго, но в связи с тем что после переезда Антону пришлось с головой уйти в не слишком в первое время успешную борьбу с нуждой, «ветеринарную эстафету» пришлось принять Тане: и, уже находясь в положении, несколько месяцев она также исправно таскалась с еле движущейся, истощенной, теряющий шерсть собакой по ветврачам. Не помогли ни ветврачи, ни тонны лекарств, ни преданность долго не решавшихся на последний шаг хозяев: что-то так и не понятое упорно мешало этой собаке прожить даже свой недолгий век. В конце концов Мардера все же пришлось усыпить, но даже и тогда он остался рядом: кремация животных распространения в Москве еще и не получила, и хоронить Мардера Антону пришлось под покровом ночи на пустыре рядом с железной дорогой…
- Ладно, Фокс, погоди минутку! – он слегка оттолкнул скачущего пса, перешагнул порог и поздоровался с отцом за руку. – Ну здравствуйте, Сергей Львович! А ты – дай раздеться-разуться, тогда будем обниматься!
Последнее было снова обращено к шнауцеру, после чего тот послушно, словно получив команду, присел; зад его при этом продолжал нетерпеливо ходить ходуном.
- Один? Матери нет?
- Нет, - не распространяясь, подтвердил отец.
На самом деле и на этот вопрос, и на его потенциальное продолжение: а где же именно мать пропадает допоздна вечером в выходной день или еще в какое-нибудь сомнительное время, Антон прекрасно знал все возможные ответы. Они, собственно, разнообразием никогда не отличались, и все так или иначе были связаны со служебной необходимостью; эта легенда, привычная с глубокого детства, была для Антона настолько естественным состоянием, что он, хоть и чувствуя где-то в глубине души ущербность этих оправданий, никогда по-настоящему не связывал ее с возможными предположения о том, что же происходило в действительности. Ни сейчас, ни тем более в детстве это не было с его стороны попыткой осознанно соблюсти дистанцию и не лезть в отношения родителей; скорее наоборот: именно так, пытаясь своей верой в предлагаемую версию происходящего удержать ситуацию, он в эти отношения как раз и включался в полной мере.
- А будет?
- Ну будет, да. Когда точно – не знаю, но я позвонил ей, сказал, что ты заедешь.
- А-а-а…
Фокс дождался своего: пройдя в квартиру через выгороженный общей с соседями дополнительной дверью тамбур и скинув обувь и верхнюю одежду, Антон, едва на расшибив люстру, поднял взрослого уже пса над головой, покрутил из стороны в сторону, а после взгромоздил себе на плечо. Отец наблюдал за этими маневрами с некоторой опаской – так, словно бы у него в коридоре резвились медведь с медвежонком. Вслух он ничего не сказал – и даже попытался изобразить на лице подобие улыбки; но Антон, и не глядя него, уловил некоторое напряжение; потому, подпрыгнув пару раз со шнауцером на плече, как с маленьким ребенком на шее, он поспешил вернуть Фокса на пол.
- Есть будешь?
- Да нет, я недавно. Чай можно, но потом. Сначала давай с делами разберемся.
- Что ж, давай – если ты готов прямо с порога. Пошли тогда в третью.
*****
Трехкомнатная квартира родителей Антона, как было уже упомянуто, располагалась в солидном сталинском доме в Новоспасском проезде и имела на момент приобретения все признаки элитного жилья: близость к центру города, живописное соседство с монастырем, роскошный подъезд с консьержкой, высокие потолки, приличествующую серьезным людям полезную и бесполезную площадь и т.д. Тем не менее, даже на фоне того что одновременно с этим, нарочито не лишенным излишеств, «существованием» Антон с женой и маленькой дочкой «проживали отдельно» в весьма и весьма скромной однокомнатной квартире: на первом этаже девятиэтажки с окнами на железную дорогу, неприличными были скорее не сами упомянутые элементы элитности, а те дорожки, которыми путь к данному великолепию оказался проложен;
персонально же для Антона всего хуже в этой истории были даже не материальные последствия – хуже всего было то, что и сам он, как бы ни хотелось ему посмотреть на это иначе, выступал здесь не только пострадавшим.
До определенного исторического момента, то есть до старта широкомасштабных перемен в облике родного Отечества, семейная пара родителей Антона, Сергея Львовича и Маргариты Викторовны, являла собой типический случай «трудовой интеллигенции»: то есть людей интеллектуального вроде бы труда, однако ни в этом труде, ни в представлениях об интеллектуальности не опирающихся на сколько-нибудь устойчивую традиционную основу. Попросту говоря, Сергей Львович был инженером отнюдь не в дореволюционном понимании горделивой красоты этого названия, а в виде мало-мальски квалифицированного по части энергетики клерка (при этом образование в его лице укрепилось в семье лишь во втором поколении); тогда как Маргарита Викторовна, имея филологический диплом, кандидатскую степень, также звание и должность доцента-русиста, за три десятка лет проживания в Москве (родилась она в Киеве, в семье военного и медсестры) так и не посчитала нужным избавиться от фрикативного «г» и по-прежнему редко обходилась в письменном изложении своих научных и бытовых познаний без сколь многочисленных, столь и разнообразных орфографических и грамматических ошибок.
Среднеуравнительным социальным статусом семьи Щегловых в дореформенные годы было обусловлено ее достаточно скромное, хотя и не нищенское, конечно, существование, что отчасти компенсировалось разного рода непрямыми способами повышения благосостояния (или создания видимости повышения – подобный подход Маргарита Викторовна всегда практиковала со значительным рвением). Так, например, пару раз ей удавались довольно длительные – годичные – командировки в братские страны соцлагеря – для принудительного обучения русскому языку местного населения; о самих периодах ее отсутствия и, соответственно, ежевечернего пребывания один на один с перманентно раздраженным, охотно срывающим на нем злость отцом Антон хранил воспоминания не самые, конечно, светлые – зато результатом была хоть какая-то да возможность ненадолго почувствовать себя чуть отличным от серой массы своих сверстников – вследствие эпизодической доступности диковинных потребительских благ, таких, как ярко расцвеченные рубашки и по-настоящему мятные жевательные резинки.
Резко сузившееся для Маргариты Викторовны – в связи с сокращением спроса на великий и могучий – окно возможностей по избеганию домашнего присутствия едва не стало причиной трансформации тайного в явное: по крайней мере, количество и острота семейных баталий именно в период вселяющих воодушевление и надежду перемен в политическом облике Отечества, как помнилось Антону, резко приблизились к критической массе; к счастью, довольно неожиданным образом фортуна в тот момент резко повернулась лицом к Щеглову-отцу, которому удалось вполне оперативно и удачно перекочевать из служащих в предприниматели. О том, чем, собственно, он занимался,
Антон длительное время не имел ни малейшего представления; лишь совсем недавно, столкнувшись самолично с практикой перераспределения финансовых ресурсов из производительных сфер в непроизводительные, он стал, по косвенным признакам, догадываться, что его отцу на заре больших перемен посчастливилось оказаться в нужное время в нужном месте, встроившись в ряды тех, кто, при наличии должной и вполне исчисляемой благосклонности со стороны принимающих решения лиц, обеспечивал непосредственное движение товарных потоков в направлении далеко не затоваренной в тот период страны. Такие люди требовались всегда и везде; энергетика, понятное дело, не была исключением.
Период семейного благоденствия, достигнутый стараниями Сергея Львовича, длился не очень долго, всего-то несколько лет. Впрочем, справедливости ради, это были самые тяжелые годы – те самые, когда подавляющее большинство сограждан, которым среди обслуги олигархии места не досталось, вынуждены оказались в прямом смысле перебиваться картошкой со своих шести соток. Это время для Щегловых прошло без подобных проблем; впрочем, в иных обстоятельствах прошло бы оно, вероятно, и без особых приобретений, поскольку стараниями Маргариты Викторовны, быстро и успешно расширявшей свои представления о жизни на широкую ногу, деньги в семье не задерживались.
До определенного момента такая ситуация устраивала всех: Сергей Львович был консервативен и не любил перемены в быту, Маргариту Викторовну, по всей видимости, менее тяготила теснота квартиры, чем необходимость в чем-то ограничивать себя ради обретения более комфортных условий проживания; ну а Антон был еще не в том возрасте, чтобы сформировать осознанно-критический взгляд на ту данность, альтернативы которой он не знал вовсе.
В результате, как это нередко случается, изменения статус-кво стало требовать взросление единственного сына – которое уже само по себе сделало его как бы виновником всех сопряженных с этим упрямым фактом неудобств; ну а степень таковой виновности возрастала прямо пропорционально (причем в геометрической прогрессии) его поползновениям в сторону обретения самостоятельности; неудивительно, что самым значительным преступлением на этом пути стало обретение Антоном спутницы жизни.
Вполне возможно, что наличие должного материального подкрепления естественных притязаний на независимость позволило бы существенно снизить градус напряжения, возникшего на том этапе между матерью и сыном; увы, судьба благоволила к Антону не настолько, да и он сам, чего греха таить, плохо представляя себе состояние реальной нужды, в отличие от многих сверстников своих, вынужденно и потому активно осваивавших в тот период открывшиеся в связи с «переходом к рынку (в прямом и переносном значении) возможности, не слишком спешил полноценно вставать на ноги.
Стоит, конечно, отметить и то, что, превращая повседневное существование сына, равно как и собственное, в клоаку попреков, истерик, скандалов и взаимных претензий, Маргарита Викторовна вовсе не ставила своей целью изгнать бунтовщика как можно дальше из своей жизни. Не отпуская его, на самом деле она пыталась вернуться в давно утекшую воду, вряд ли понимая при этом (впрочем, и не пытаясь понять) , что тем самым запирает интуитивно предугадывающего ее желания отпрыска в классической моральной западне: уйти – означало бросить мать, остаться – означало отказаться от Тани, а значит, и от самого себя.
Так или иначе, спрятаться оказалось негде. Вариант проживания у Тани не рассматривался в принципе: Танина мамаша и ее-то одну выживала с редкостным остервенением (верить в это Таня тогда не хотела, но Антону изначально все виделось именно так). Маргарита Викторовна же как минимум не была столь прямолинейна. В борьбе собственника с фарисеем чаша весов клонилась то туда, то сюда; слишком уж идеальным был Танин случай, чтобы упустить возможность ославить себя благодетельницей: для затравленной девушки, ежедневно принимающей на себя, удар за ударом, порцию материнских обид на свою судьбу, любой вариант был лучше наличного. В итоге Антон, уже успевший к моменту назревшего объединения с Таней под одной крышей хлебнуть внезапно проявившихся особенностей характера своей родительницы, хоть и сомневался сильно, что из всего этого получится что-нибудь путное, из своей классической западни все равно не смог предложить естественному ходу событий никакой достойной альтернативы.
*****
Из бедной невесты в богатую Таня превратилась почти внезапно. Уж точно – не ожидаемо. Смерть стариков в один год и внезапная воля отца – такого, конечно, никто не ждал; об отце пристойное – и думать не смей. И ведь отнюдь не роскошествовал – но вдруг просто взял и сделал: словно боясь, что найдутся на нее иные желающие (противостоять которым он будет не в силах), квартиру еще при живых родителях их квартиру Сергей Викторович волевым решением переписал на дочь.
Увы, сбросив ношу ответственности со своих плеч, Сергей Викторович ответственностью этой преждевременно отяготил Таню, а для хрупкой, неискушенной девушки ношей это стало непосильной; как глупый маленький мышонок, зовущий в няньки кошку, она, сбежав от террора матери, просто обречена была сразу попасться в чьи-нибудь ласковые до поры до времени лапы. Теперь – это выплывало горькой горечью: наивное дитя, очарованное благодеяниями активно рвущейся на роль доброй матушки свекрови, а рядом… рядом он – такое же дитя: избалованный, дезориентированный, не знающий землистого привкуса настоящих проблем инфантил, слабый, нерешительный, безответственный, и духовно, и материально зависимый, и потому, в конечном счете, неспособный предпринять в нужную сторону ни единого шага, не способный ничего сделать для того, чтобы, вместо бесконечных, пусть даже и справедливых, по большей части, претензий к родителям, двинуться в сторону обретения настоящей самостоятельности. Теперь – это было так понятно; тогда – все просто шло и шло, одно за другим, как во сне, без перерыва, без остановки.
Очевидное теперь: просто использовать представившийся шанс, просто начать свою жизнь, предприняв для этого исчерпывающие усилия, просто взять на себя за себя же ответственность, не было очевидным тогда или не казалось посильным; и вот: в результате «перетекание» Антона и Тани на другой конец Москвы растянулось почти на год… Видимым препятствием на этом пути было, естественно, непрямое противодействие Маргариты Викторовны, которая, с одной стороны, небезуспешно юродствовала на предмет не мало не много собственной скорой кончины ввиду обострения всех возможных хронических заболеваний, с другой – не особенно стесняясь, использовала волюнтаристски закрепленный за собой контроль над поступающими в семью стараниями супруга финансовыми ресурсами. Видимым, но не главным; главным – только его, Антона, собственный страх перед окончательным уходом в самостоятельную жизнь, перед этим во всех смыслах отмежеванием – перед отмежеванием организационным, отмежеванием юридическим, отмежеванием, вероятно, мировоззренческим, но, главное, конечно, перед отмежеванием финансовым. Даже когда кочевать худо-бедно они уже перестали, тотальная финансовая зависимость от родительской помощи – а Маргарита Викторовна, ко всему прочему, последовательно делала так, чтобы любые формы материальной поддержки превращать в унизительную подачку (в основном довольно незатейливо вынося данный сор из семейной избы) – еще долго и устойчиво сохранялась. И какое бы выжигающее изнутри отчаяние, какая бы бессильная ярость ни охватывали Антона после очередной порции манипулятивных выпадов и публичных попреков, вариантов преодоления этой ситуации у физически здорового и явно не обделенного способностями молодого человека почему-то напрочь не образовывалось.
Сейчас – он даже объяснить себе не мог, как это так могло быть и почему: два года в поисках работы ходить по замкнутому кругу и везде получать отказы; уже и Таня устроилась секретаршей к каким-то юристам; а он – все на поклон да на поклон, за очередной подачкой; и никакого, ни малейшего просвета. Сейчас все выглядело так, будто по этой дороге: к мысли о компенсации, о плате за благодеяния, за уже совершенные и за те, что еще будут совершены (ведь у него самого все равно ничего и никогда не получится), он шел ведомый, буквально в гипнотическом сне; иначе как бы могло случиться так, что вопиюще не вписывающаяся в болезненно-напряженный характер отношений с родителями инициатива («Ах, мы тут подумали с отцом: нельзя же все за счет Танечки! Нет-нет, такого мы не допустим…») не показалась ему настораживающей? Выглядело так, но гипноза, конечно, не было… И без того очарованную, Таню благородство новой семьи сразило наповал; ну а он… он… Наверное, просто был слишком «внутри», чтобы что-то суметь заподозрить. Тогда казалась: не подвох, а напротив; казалось: шаг к примирению, к воссоединению (и «должны обеспечить жильем», и «поближе – ведь родители не молодеют»); казалось так – и ему не составило труда убедить себя в том, что отказываться от бесплатного сыра вовсе нет нужды. Мало ли как оно там пойдет: вдруг с Таней не заладится? И жилье у нее есть, и работа, и сдался же он ей, такой бессмысленный? Хоть что-то будет свое… Нет, не того, как все потом обернулось, а вот этих жалких, убогих, корыстных мыслишек своих более всего он теперь стыдился. Таня- та не знала о них, конечно; и решили они вроде бы вместе: дают – бери. Квартиры – они ведь только дорожают; а когда-нибудь потом (ну если, например, дети) две можно поменять две на одну, побольше; а пока пожить в новой: и поскромнее, и поближе к родителям, а ту, что получше (Танину), ее можно сдавать: часть денег себе, часть горячо любимым родителям, за многие добрые их дела… Да-да, именно такие, красивые, пусть и несколько мещанские, семейные планы зрели тогда в их молодых головах…
В реальности все получилось совсем иначе. В реальности: по завершении благородного акта родительской заботы о единственном сыне Маргарита Викторовна продолжила чахнуть ускоренными темпами, поскольку к обуславливающим ее недомогания обстоятельствам добавилось еще одно, но очень и очень существенное, а именно отсутствие перспектив «до конца жизни выбраться из этой дыры» - ввиду, понятное дело, критического недостатка финансовых средств. Было ли все это коварным планом или же родители Антона подобным образом, по своему обыкновению, перевесили на окружающий мир свою неспособность к согласованным действиям – так или иначе, перед нарастающим напором косвенных намеков на дефицит имеющихся в наличии способов разрешения родительского жилищного вопроса Антон и Таня отступили довольно скоро; и вариант, казавшийся очевидным в инфантильной реальности двух молодых людей, не обретших покамест (да и кто бы им дал обрести?) должной практической хватки в столкновении с действительностью, еще и предложен был ими по собственной инициативе. Более того, по Таниной инициативе – ну а от подобных щедрот кто же найдет в себе силы отказаться? Слабое внешнее сопротивление (вялое и к тому же, по понятным причинам, неконсолидированное недоумение Таниных родителей) было сметено волной нарциссического вдохновения и естественным образом из него вытекающей веры в небывалую прочность скрепленных взаимной жертвой новых семейных уз. И впрямь – кто посмеет усомниться, что после столь обезоруживающей демонстрации доверия и любви может остаться хоть что-то, мешающее истинному семейному благоденствию?
Исключено – мы же теперь одна семья…
Дурное дело нехитрое: квартиру на Юго-Западе буквально оторвали с руками. Куда как сложнее оказалось избавиться от квартиры на юго-востоке – но хорошая скидка, конечно, решила эту проблему; и в результате в стоимости подобранной, согласно всем прихотям и капризам Маргариты Викторовны, «не-дыры» прямая доля участия богатой невесты превысила семьдесят процентов. Излишне говорить, что обозначением подобных формальностей в соответствующих бумагах никто не озаботился, и Таня же, даже и не заметив этого, из богатой невесты опять превратилась в бедную. Ну а благодарностью ей за «души прекрасный порыв» стала, как можно догадаться, не вечная любовь тронутой до глубины «матушки», а стократно умножившаяся ненависть уязвленной свекрови – теперь не только чем дальше, тем больше утрачивающей надежду восстановить эксклюзивные права на сына, но и превратившейся в отношении невестки в озлобленного, комплексующего должника.
Основным последствием резко возросшего ввиду описанных причин напряжения в одной семье стало, что естественно, скоропостижное оскудение оказываемой молодой ее части финансовой поддержки, тогда как формы ее приобрели характер настолько унизительный, насколько это, вероятно, как раз и было необходимо для того, чтобы полное прекращение подобной «помощи» показалось наконец Антону по-настоящему необходимым. Инъекцией отрезвина стал для него также и кризис 98-го года, поскольку по его итогам вскрылись многие милые детали, как опосредованно, так и непосредственно повлиявшие на предшествующие события. В частности, те самые финансовые средства, которых за год до этого столь остро не хватало его родителям для обмена квартиры, оказались примерно в равной пропорции вложенными в ГКО и выведенными в модные средиземноморские оффшорные зоны, причем в обоих случаях результат «инвестиций» оказался одинаковым: кинули и здесь, и там. Ровно тогда же резко сдулся и «успешный бизнес» Щеглова-старшего и его компаньонов – это произошло уже вследствие потери протекции из-за спровоцированных кризисом правительственных перестановок…
Что ж, оставшись с реальностью один на один, Антон был просто вынужден вступить с ней в борьбу, более не путаясь в прекраснодушных иллюзиях; бонусом ему все же досталось хоть «что-то свое»; да и Тане теперь стало просто некуда от него уйти…
*****
Получив, помимо престижного по всем параметрам статуса дома, иррационально желанную (особенно в условиях исхода сына) третью комнату в своей новой квартире, Маргарита Викторовна и Сергей Львович за два года, истекших с момента переезда, так и не сумели придумать, как этим богатством толком распорядиться. Многолетняя привычка к двухкомнатному пространству повисла проклятием над обретенным помещением – так, словно бы речь шла на о кубометрах воздуха, ограниченных стенами, полом и потолком, а об освоении иного измерения.
В новой квартире свое назначение обрели те же две, что и прежде, комнаты: в одной была оборудована роскошная, в белых цветах, спальня с огромной кроватью (спала там только Маргарита Викторовна: ложе с мужем она вообще делила неохотно, объясняя разными взглядами на режим проветривания; когда же Антон жил с родителями, мать предпочитала спать в комнате с ним – к счастью, хотя бы на отдельной кровати), в другой – что-то вроде гостиной, с большим угловым диваном (на нем спал Сергей Львович), громоздким телевизором и аж двумя дорогими, но при этом безвкусно забитыми до отказа старой посудой сервантами; третья же комната, несмотря на несколько попыток задать ее функциональность различными перестановками, так и осталась «третьей», таковой невостребованностью словно бы нарочито подчеркивая свою избыточность. За два года четкого, определенного назначения ей так и не придумалось, и сейчас это действительно было скорее помещение, чем комната, которое использовалось в основном как хранилище всего, что жалко выкинуть. Старая мягкая мебель, огромный угловой шкаф, выполняющий функции кладовки, стеллажи с книгами, среди которых, на взгляд Антона, перечитавшего в юности их почти все, не имелось ничего минимально ценного, пачки пожелтевшей периодики, кучи каких-то безделушек и прочего никчемного барахла, сваленного во все оставшиеся свободными ниши; в довершение картины – загнанное в угол у окна старое, ободранное, облупившееся пианино, не инструмент, а сплошная легенда про былое «звучание», поскольку на памяти Антона это сооружение никогда не использовалось иначе, как еще пара полок для разной макулатуры, и, конечно, никогда не настраивалось.
- Ну что? Какие на сей раз прописаны реформы?
В том, что перестановка – идея не отца, а матери, Антон нисколько не сомневался. С тех пор как Сергей Львович перестал быть «успешным бизнесменом», а стал просто «предпринимателем» (тогда как Маргарита Викторовна, получив стараниями мужа возможность пересидеть голодные годы, после бегства от безденежья всех мало-мальски достойных конкурентов дослужилась до замдиректора института – при весьма номинальном директоре), он, в стиле классического подкаблучника, регулярно выступал ретранслятором пожеланий супруги: возможно, так происходило потому, что Маргарите Викторовне казалось, что именно таким способом удобнее всего втягивать сына в «дела семьи»…
- Ну какие? Стандартные, конечно, - не без иронии отозвался Сергей Львович. – Все по кругу передвинуть…
В комнате Антон обнаружил совершенно обычную обстановку, без каких-либо признаков подготовки к перемещению мебели.
- И полки?
Отец кивнул.
- И шкаф?
- Нет, шкаф, слава Богу, пока что дозволено оставить на месте.
- Ну а чего ж книги-то не вынули? – с досадой поморщился Антон, прикидывая на ходу количество работы, в которую отливалось то, что было ему описано, как «кое-что подвинуть».
Сергей Львович пожал плечами.
- Так не горит же. Ты не говорил, когда приедешь, вот я и не трогал. Но это мы сейчас быстренько…
- А дальше? Что и куда?
- Стеллажи, значит, вот сюда, - отец показал на угол у окна. – На их место диван.
- Диван не влезет, - примерился Антон. – Он почти вдвое длиннее.
- Ну да, - подтвердил отец. - Поэтому на место дивана – пианино.
- Хрена себе! Вдвоем? И как мы его? Оно ж тяжеленное… У тебя лямки-то хоть есть? Да и тягать тебе такое – стоит ли вообще-то?
Отец был заметно меньше сына: и ниже ростом, и сложения отнюдь не тяжеловесного. С учетом того что Маргарита Викторовна тоже не отличалась фактурностью, легко можно было бы заподозрить неладное – если бы не иные и при этом слишком явные признаки внешнего сходства старшего и младшего Щегловых: и черты лица, и мимика, и движения – все совершенно однозначно указывало на то, что люди они друг другу не чужие; вот только грузоподъемность – та заметно различалась. Кроме того, в последнее время Сергей Львович все больше пренебрегал здоровым образом жизни и все чаще жаловался на всяческие недомогания, особенно на боли в спине.
Щеглов-старший опять пожал плечами.
- Лямок нет, но оно же на колесах вроде.
Практических вопросов: чтоб действовать руками, а не головой, отец Антона всегда сторонился. Это, конечно, несколько оправдывало его легкомыслие, и все же Антону сложно давалось отделаться от мысли, что даже сейчас, когда это вроде бы совсем уж ни для чего не нужно, родители, вместо того чтобы сделать все по-человечески, зачем-то обманом тащат его в очередную сомнительную историю – пусть в данном случае и не слишком опасную по масштабам и возможным последствиям, но все равно совершенно какую-то «левую»…
- Да ну? - с досадой качнул он головой. - Еще скажи: оно самоходное. Ладно, дело ваше, попробуем, хотя за пол опасаюсь. И за колеса. Сначала давай книги тогда вытянем.
- Давай.
- Куда их?
- Ну вон, к шкафу…
Они начали пачками вытаскивать книги и складывать их на пол, около углового шкафа, так чтобы образующуюся гора не помешала в дальнейшем передвижению мебели.
Освободив открытые полки одного из двух стеллажей, Антон, присев на корточки, взялся за нижний отсек и, едва распахнув дверцы, обнаружил внутри знакомый картонный ящик. Вытащив его наружу, открыл и убедился: нет, память ему не изменяет. Это действительно был тот самый туго набитый, едва не рвущийся ящик с черно-белыми пленками и фотографиями: его пленками и фотографиями – теми, что были им отсняты, проявлены и напечатаны в школьные в основном годы в своей «домашней фотолаборатории», то есть в ванной комнате; большая часть – в период с пятого по девятый класс.
- Блин! – не удержался Антон. – Я же вас спрашивал: где это все? Сказали: не знаем…
- Меня ты не спрашивал, - без особого интереса, кажется, даже не пытаясь понять, о чем речь, отреагировал отец, выгребая очередную пачку книг из второго стеллажа.
С кем он говорил об этом, Антон точно не помнил, но скорее всего так и было: сказал матери – и то между делом. Случай не единичный: точно так же где-то год назад искал он здесь, в новой родительской квартире, свои детско-юношеские тетрадки со стихами и рассказами – и тоже не мог их найти; и только когда вернуть себе свои творческие опыты он уже отчаялся и про это забыл, тетрадки «внезапно» обнаружила мать (тоже якобы в этой вот, «третьей», комнате); точно так же неизвестно где затерялась пачка его грампластинок с первыми официально выпущенными в СССР альбомами рок-групп – эти раритеты и до сих пор не были найдены, хотя Антон нисколько не сомневался, что они где-то тут; да в общем, почти все, что хоть как-то напоминало о его детстве и юности, тоже наверняка таилось в этих шкафах и на этих полках (а где же еще этому быть?): сохранившиеся игрушки, всякая старая техника, аудиокассеты, несколько по-настоящему любимых книг – таилось, будучи пренебрежительно, словно бы за полной и окончательной ненадобностью, распихано по самым дальним углам. Так получилось во многом потому, что на Университетский, к Тане, глобально, со всеми вещами, он не переезжал, а однушку в Вешняках не хотелось потом захламлять: места там и так не хватало. Да и не казалось ведь, что столько всего может вот так взять и провалиться, сгинуть неизвестно куда, как совершенно не нужный хлам, ни для кого, кроме него, не представляющий ни малейшей ценности…
Картонный ящик был сильно запылен снаружи, но внутри, к счастью, совсем не тронут: коробочки со скрученными пленками, самодельные конверты из тетрадных листов с нарезанными и бесчисленное (никогда не считал, но счет бы точно пошел на тысячи) количество фотографий любимого формата «тринадцать на восемнадцать» (или двенадцать, когда, не достав фотобумагу нужного размера, приходилось разрезать надвое лист «восемнадцать на двадцать четыре»). Антон вытащил пачку, наугад, из середины. Посмотрел и сразу вспомнил: шестой класс, урок физкультуры, на лыжах, в Кузьминках…(5)
- Черт, надо же… - подумал вслух. – И как назло, без машины. Придется тащить так.
- Да чего тащить-то? – предсказуемо удивился отец. – Оставь пока, потом заберешь.
- Нет уж! – Антон покачал головой, засовывая фотографии обратно в ящик. – Еще запихнете опять куда-нибудь. Лучше заберу сейчас.
Сергей Львович посмотрел на него непонимающе и с некоторым раздражением поторопил:
- Ладно, сейчас-то тогда чего там рыться? Наглядишься еще.
Антон молча закрыл коробку.
Остальное содержимое нижнего отделения состояло из беспорядочно натолканных туда пожелтевших от времени бумаг, исписанных сколь крупным, столь и непонятным почерком матери: это, видимо, были черновики ее диссертации.
- Это все нужно вообще-то? – спросил он отца, показывая на образовавшиеся на полу три стопки этих рукописей.
- Думаю, нет, но выбрасывать поостерегся бы…
После стеллажей еще минут пять ушло на перемещение на пол всего, что лежало сверху на пианино. В основном это были газеты и журналы, оставшиеся с перестроечных времен. Тогда - то, что в них напечатано, считалось особо ценным, подлежащим вечному хранению активом, теперь –
даже в этой квартире вряд ли кто-то думал так, но «активы» по-прежнему желтели и пахли в «третьей комнате» просто по привычке…
- Охота вам было все это сюда тащить? – пробормотал Антон.
Вопрос не подразумевал никакого ответа: помогая родителям переезжать, он сам перевязывал, а затем таскал эти бесчисленные пачки периодики.
Освобожденные стеллажи, чтобы они не мешали менять местами пианино с диваном, пришлось вынести в коридор. Для того чтобы развернуть мебель поочередно,
пространства все равно не хватало; получалось: нужно сдвигать каждый предмет понемногу, вращая их хороводом вокруг центра комнаты примерно так, как Луна обращается вокруг Земли(6).
Под ножки дивана подложили тряпки.
- Давай, пап; ты, короче, направляй, а я буду двигать, толкать, тянуть, что потребуется. Только не надрывайся.
- Ладно.
Диван перемещался легко: в два рывка Антон поставил его поперек комнаты. «Инструмент» давался тяжелее: закисшие колеса не вращались, а работали скорее как полозья; соответственно, каждый сантиметр пройденного пути сопровождался угрожающим и одновременно жалобным скрипом всей конструкции. Направляющая роль отца, как и ожидалась, оказалась в данном случае номинальной; прежде чем Антону удалось развернуть пианино вдоль окна, ему не менее двух десятков раз пришлось обойти инструмент вокруг, выполняя то рывки, то толчки.
- Перекур? – предложил отец.
Антон отмахнулся.
- Да ну! Поставим уже, тогда…
Протерев платком залитые по;том очки – иначе они без конца съезжали вниз по носу, он в два взмаха загнал на новое место диван. Затем, снова взявшись за пианино, начал потихоньку выталкивать его на середину комнаты лицом вперед – чтобы после, развернув к стене, сразу поставить в искомое положение.
- Не лучше ли боком? – спросил, наблюдая его мучения Сергей Львович.
- Да не знаю я, как лучше! - отдуваясь, прохрипел Антон. – Начал так, чего теперь уже? Лучше ты следи, чтоб не задеть им ничего… Пол-то живой еще?
- Вроде живой. Следы есть, но думаю, затрутся.
- А колеса?
- Да что им будет? Девятнадцатый век – оно и не такое выдерживало.
- На моей памяти только такое и выдерживало… - съязвил Антон.
- Всему свое время, - вроде бы и с сарказмом, но тем самым как бы и пресекая вольнодумство, отреагировал Сергей Львович.
Дотолкав пианино до искомого места, Антон присел передохнуть на диван и оглядел комнату. Новая расстановка мебели, на взгляд его, не только не оптимизировала использование полезной площади, но и делала комнату еще более походящей на склад. Стоя у окна, пианино все же выглядело менее громоздким, чем теперь, когда оно торчало посреди комнаты. Открыв было уже рот, чтобы высказать свои мысли вслух, Антон, однако, на полуслове осекся: чего ему совсем не хотелось, так это спровоцировать продолжение перемещений – тем более что их результат в «третьей» комнате все равно остался бы примерно тем же.
Руководствуясь схожими соображениями, он, после того как были занесены обратно в комнату и загнаны в назначенный для них угол стеллажи, не поленился вернуть обратно и их содержимое; это – уже с деятельной помощью отца, который, судя по всему, был не менее сына озабочен тем, чтобы аргументированно заблокировать на ближайшее время любые инициативы по дальнейшему наведению фэншуя в «третьей комнате»: вслух тот об этом, конечно, не смел, но книжки на полки вгонял плотненько, в два ряда.
Рукописи матери Антон засунул обратно в нижний отсек, а коробку с пленками и фотографиями отнес в коридор, чтобы, уходя, не забыть про нее.
*****
- Ну что, как в целом-то дела? – спросил он отца, когда они все же вышли на перекур на лестничную площадку.
Сергей Львович хмыкнул и неопределенно повел рукой.
С отцом они общались нечасто и вообще-то не слишком плодотворно – так повелось с детских лет Антона; и даже двукратное годичное отсутствие Маргариты Викторовны данную тенденцию не переломило. Конечно, ему хотелось бы думать так, что на самом деле отец проявляет в нем участие, просто не показывая этого; но подтверждений тому находилось немного. Относительно собственных дел и их состояния – Сергей Львович также делился этим с сыном крайне неохотно. Вернее, не делился совсем, а редко-робкие попытки поинтересоваться отводил с видимым раздражением. Было ли это следствием того, что Маргарита Викторовна успешно освоила роль посредника между ними и на за что не хотела отступать с этих позиций, или, наоборот, посредничество потому и было возможно, что между отцом и сыном так и не сложилось должного душевного контакта, – этого Антон уже не мог определить; равно как не мог и преодолеть установившуюся дистанцию, причем проблема была уже не в том, что он не знал, как это сделать, а в том, что и сам не очень-то желал этого. Отчужденная настороженность между ними просто стала привычным, устоявшимся состоянием, таким, которое менять, пожалуй, даже и боязно; тем более что внешне, слава Богу, все было между ними относительно пристойно: конфликтовали они с отцом редко, на нечастые просьбы друг к другу о помощи оба исправно откликались – и лучше уж так, чем никак…
Вследствие этого, а также и того, что информацию об отце Антон получал от матери, а Маргарита Викторовна не слишком разбиралась в хитростях предпринимательской деятельности (да и вообще не обладала склонностью глубоко вникать в суть какого-либо вопроса), представление о том, чем же занимается Сергей Львович после того, как его бизнес лишился живительной коррупционной поддержки, Антон имел весьма относительное. Он знал о попытках наладить за счет оставшихся средств производство чего-то, предназначенного для сбыта населению: то ли окон, то ли дверей, то ли еще какого-то ширпотреба, но, по косвенным признакам, дела шли не слишком успешно.
Расспросить подробнее хотелось, но боязнь в очередной раз нарваться на раздражение была сильнее. Еще недавно, в период финансовой зависимости, Антон опасался показаться меркантильно заинтересованным, теперь – бесцеремонным и высокомерным: мало ли что подумает о его вопросах отец на фоне того, что дела у сына, начинают, кажется, потихоньку идти в гору...
- Как у тебя? – вместо ответа вернул Сергей Львович.
И ответить – этого тоже Антону хотелось, но вопрос отца в действительности не подразумевал получения сколько-нибудь развернутой информации. Даже если такой ответ и прозвучал бы, реакция почти наверняка была бы крайне невнятной: Сергей Львович промычал бы «м-м-м…» или что-нибудь еще в таком роде и не попытался бы выяснить подробности; так было в детстве, когда в отсутствие матери Антон пытался рассказать ему хоть что-то о себе (например, что проходили в школе по литературе – ничего более интимного и не пытался), так было и позже, когда ресурс доверия к матери, начал, к ее разочарованию, иссякать в силу появления характерных для возраста интересов, так было и теперь, когда он делал попытки открыть отцу что-то не совсем официальное, что-то, не полностью лишенное откровенности. Просто «м-м-м…» - и больше никакой реакции, как будто слова вовсе пролетели мимо ушей. Когда-то было очень досадно; сейчас же Антон понимал: отец просто не знает, что ему сказать; точно так же, как и он сам не знает, что сказать отцу, чтобы преодолеть отчуждение. Или, быть может, ему просто хотелось думать так: «не знает» – это все же менее болезненно, чем «не хочет».
Как бы то ни было, из мелькающей в его голове выборки на тему, о чем мог бы пойти сейчас разговор, на язык совсем ничего не просилось. Вернее, не так: просилось, но словно бы спотыкалось где-то по дороге. Не обсуждать же с отцом в самом деле «Пса-призрака» или последний альбом «Металлики»? Или, к примеру, другое: пожаловаться ему на свои переживания о здоровье Насти – и как это сделать, если он вряд ли в курсе, что недавно у нее опять три дня температура держалась под сорок, и что пришлось давать антибиотик, и что боялись: опять захрипит, но, слава Богу, обошлось… Да и о том, что с работой, о том, что, кажется… нет-нет, три раза по дереву… да знает ли отец хотя бы примерно, чем и сколько зарабатывает сейчас его сын?
- Да ничего вроде, все нормально… - глядя в сторону, пробормотал Антон.
Стоявшая этажом выше кабина лифта, скрипнув, двинулась вниз, и еще до того задолго, как она, остановившись сначала на первом этаже, а потом, преодолев пять вверх, открылась на пролет выше, чем стояли они, Антон уже понял: это возвращается мать. Как, каким образом удавалось ему это угадывать, объяснить он бы не смог; слышал ли он ее шаги на первом этаже, или, как собака, чувствовал мгновенно взмывающий вверх по лестничному колодцу характерный запах духов, или было что-то еще, совсем незримое, неосязаемое; так или иначе, приближение матери, сколько себя помнил, он всегда ощущал самым что ни на есть «шестым чувством». Необъяснимая эта «сверхспособность» давно уже его не радовала – от нее и от чрезмерно-навязчивых детских своих воспоминаний к концу третьего десятка до крайности хотелось ему избавиться. Не получалось; и он не знал, получится ли когда-нибудь.
- Ах, курите, мальчики? – выплыла из лифта Маргарита Викторовна. – Ладно, не спешите, там есть, кому меня встретить…
- Да нет, мы уже… - суетливо, будто виновато, заторопился зачем-то Сергей Львович.
Затушив сигарету, он скорее побежал наверх, и они вместе скрылись в тамбуре. Залаял Фокс, из-за закрытой двери донеслись звуки возни и вслед капризный голос матери, громко требующий от собаки «отстать». Чтобы не создавать толчею (по крайней мере, для себя он решил, что поэтому), Антон остался на лестнице. Облегченно выдохнув по поводу отпавшей необходимости придумывать тему для разговора с отцом, он спокойно и размеренно докурил оставшиеся полсигареты; но даже и сделав это, в квартиру вернулся не сразу, а лишь после того как, перебрав в голове все текущие дела и не найдя достаточного основания кому-нибудь по поводу этих дел позвонить, посмотрел на часы и, тяжело, но незаметно для себя самого вздохнув, отмерил по минутной стрелке еще ровно час на пребывание здесь.
*****
Когда Антон появился на пороге, мать, как водится, полезла обниматься. Она крепко, словно бы всегда пытался вырваться и потому его нужно было удерживать, и нарочито долго прижимала его к себе, а он, хоть, конечно, и не вырывался, чувствовал в этот момент только досаду и нетерпение. Причину четко для себя обозначить он не мог, но эти «приветствия» действительно давно уже были ему остро неприятны. Казалось бы, это нормально (недаром ведь принято): обнять мать, а вот ему, однако, от этого всегда хотелось всегда воздержаться; и даже обязательное присутствие удушливо-густого запаха сладких духов, от которого его мутило, не могло быть засчитано за достаточно веское объяснение. Что же еще так его отталкивало? Что отдавалось несоразмерно тяжелыми ощущениями?
- Ну проходи, проходи, сынок… - наконец отпустив сына, разрешила Маргарита Викторовна. – Есть будешь? Или сначала разберетесь с комнатой?
- А мы уже все сделали! - поспешно опередил Антона отец.
- Да? Ну молодцы, молодцы… - и не заглянув в «третью», похвалила их супруга и мать, вроде бы и одобряя, но делая это с уловимой насмешкой в голосе – так, словно
бы речь шла о чем-то, не заслуживающим и пары лишних слов.
То, как это было сказано, вроде бы полностью противоречило косвенно подтвержденной отцом версии Антона: что перестановки в комнате и, как следствие, обращение к нему с просьбой помочь, были инициативой Маргариты Викторовны; такое могло бы удивить, если бы с этой манерой матери: тотчас отстраняться, открещиваться от собственных, весьма настойчивых зачастую пожеланий, обесценивать все, что сделано по ее же настоянию, а то и вовсе представлять дело так, будто к ней это не имеет ни малейшего отношения и ей вовсе не нужно, ее сын не был знаком с глубокого детства, не чувствовал ее, что называется, шкурой, не подозревал вследствие этого подобное даже там, где такового и не было. Удивительным было скорее то, что, несмотря на привычно-тягостное предвидение подобного (вернее, как и в случае с приближением матери, «предчувствование»), от ожидания, что когда-нибудь – и, конечно, каждый раз именно сейчас – может случиться по-другому, ему никак не удавалось избавиться. Да, именно так: ему уже почти тридцать, а он, получается, все еще ждет от родителей одобрения – в первую очередь, конечно, от матери, от отца, возможно, чуть меньше, но все равно ждет; и всякий раз, получая признание своих заслуг перед ними в пренебрежительно малых дозах, он испытывает едкую досаду и обиду; и страстно желает снова чем-нибудь еще его заслужить…
- Даже пианино не сломали, - защитился он мрачным сарказмом.
Маргарита Викторовна деланно прыснула и поспешно вернулась к любимой теме:
- Так ели уже?
- Предлагал, он отказался, - доложил Сергей Викторович.
- Делу время, - пояснил Антон.
- Что ж, пойдем сейчас, дело вроде больше не мешает.
Все вместе прошли на кухню.
- Да я только чай если, - поморщился, садясь на стул, Антон.
Отец устроился напротив, Маргарита Викторовна открыла холодильник и начала вытаскивать оттуда практически все его содержимое.
- Фигуру бережешь? – стандартно поддел Сергей Львович.
Антон промолчал: это была реплика, а не вопрос.
- Есть рис, мясо тушеное, нагреть? – спросила мать, выгружая на кухонный стол кастрюли.
- Да нет, говорю же, - внешне вяло, но внутри уже борясь с лавинообразно нарастающим раздражением, отозвался Антон. – Мы же в кино были, потом поели. Пива глотнул к тому же, куда еще?
Про пиво – и ему самому не показалось убедительным.
- Ну тогда бутерброды, может? - не унималась Маргарита Викторовна. – Вот сыр, колбаса, карбонад…
Антон помотал головой.
- Еще вот печенье…
Пичкать едой Маргарита Викторовна пыталась всех подряд, объясняя это школой своей матери, зацепившей голодные годы на Украине и оттого всю жизнь полагающей всех вокруг вечно голодными; кроме того, в этом полупринудительном кормлении она, очевидно, усматривала проявление приличествующей щедрости: по крайней мере, когда кто-то поступал иначе, ее возмущению не было предела. Все бы ничего, но именно в отношении сына это окормительное рвение всегда приобретало характер такого натиска, от которого отбиться можно было либо скандалом, либо зримыми уступками, и сейчас Антону предстояло решить, какой вариант защиты выбрать. Проблема лишнего веса наличествовала уже несколько лет – с тех пор, как он перестал заниматься спортом; на самочувствии это пока не сказывалось, зато сказывалось на самоощущении: встречаться с зеркалом он все больше избегал. О том, что дополнительные килограммы – «это чревато», и мать, и отец, как ни странно, очень любили ему напоминать; излишне говоритьЮ что это никак не коррелировалось с потворством их приросту, в котором Маргарита Викторовна играла, естественно, первую скрипку, а Сергей Львович ей – по мере необходимости – аккомпанировал.
Приехав, чтобы помочь, особого желания превращать свой визит в очередной скандал, Антон, понятное дело, не испытывал, поэтому, конечно, склонялся к уступкам, причем, как обычно, не самым диетически удачным.
- Печенье – да, хорошо. На мой счет не волнуйся, пожалуйста, лучше сама поешь…
- Я вовсе не волнуюсь, нет, - конечно же, открестилась от какой-либо собственной Маргарита Викторовна. – Просто ты, получается, совсем ничего…
- Блин, ну как ничего? – все еще пытаясь удержать эмоции в относительно приличных рамках относительных приличий, слегка окрысился Антон. – Я же сказал: печенье – да, хорошо; что еще нужно?
- Опять ты кричишь! Как всегда! – тут же, едва не хватаясь за сердце, со стоном в голосе , констатировала наличие состава преступления Маргарита Викторовна (параллельно с этим она уже запихивала кусок печенья в пасть попрошайничающему Фоксу). – Мало мне на работе… Я же просто волнуюсь, зачем так реагировать? Материнская такая привычка; вот ты, когда маленький был, я тоже все время волновалась: если ты не поешь, у тебя заболит голова…
Это сообщение, возможно, имело бы какой-нибудь смысл, будучи произнесенным впервые; оно, однако, было основным и традиционным аргументом принуждения к кормлению. Антон почувствовал: хочет он того или нет – трясти его начинает уже по-настоящему; этому, безусловно, поспособствовало и то, что слова матушки на его глазах привычным образом соединились с делом в потакании собачьему попрошайничеству. Хоть ветеринары и не сподобились в свое время определить причину недомогания Мардера, у Антона на этот счет имелись свои и весьма обоснованные подозрения: заставить Маргариту Викторовну соблюдать
надлежащий режим питания домашнего питомца оказалось задачей совершенно невыполнимой. Под предлогом жалости к голодному животному она систематически набивала ему брюхо совсем не той пищей, с которой способен был справиться его и без того весьма быстро изнашивающийся организм, и остановить этот процесс не удавалось никакими скандалами – в случае усиления напора нарушение режима лишь принимало более тайный характер. Все то же самое повторялось теперь с Фоксом: пока, к счастью, тот был еще прыток и резв, но каждый раз, поднимая его на руки, Антон нет-нет да фиксировал, что поклажа становится все тяжелее.
- Так она потому и болела… - пробормотал он.
Незаконченная эта фраза могла бы, вероятно, повиснуть в воздухе – Антон вроде бы даже и хотел, чтобы так произошло; однако, захлопнув поспешно рот, он с запозданием понял: вроде бы и не желая этого, он уже включился в обычный обмен провокациями.
- И почему же?! – не пытаясь дать ему закончить, уже не простонала, а взвизгнула мать.
Отвечать или нет – это было уже все равно: вне зависимости от наличия или отсутствия отдельных составляющих сценария, «обмен мнениями» разворачивался в рамках раз и навсегда предопределенной логики.
- Да потому что ты все время талдычила, что если я не поем, у меня заболит голова!
Полностью пропустив его ответ мимо ушей, Маргарита Викторовна тут же выдала свой следующий стандартный «аргумент»:
- Просто я всегда тебя очень хороша знала! Даже по тому, как висит помпончик на твоей шапочке, когда ты идешь по улице, я, глядя в окно, сразу видела, болит у тебя голова или нет…
Прекрасно зная, что он этого не выносит, она повторяла эту глупость всякий раз по поводу и без, а то, что он мог бы ответить на это, никак уже было не произнести без особо тяжких последствий: сказать, что видела она его в окно, вероятно, не слишком часто (ведь дома редко появлялась раньше десяти) – такое означало, понятное дело, не просто скандал сейчас, но длительную демонстрацию нанесенной смертельной обиды.
- Есть я не буду, короче! – только и огрызнулся Антон.
Сергей Львович, до этого индифферентно следивший за развитием событий, дождавшись того момента, когда эти события ожидаемо приняли нежелательный оборот, вставил наконец свое веское слово – и оно в полном соответствии с традиционной канвой оказалось в пользу жены, а не сына:
- Пожалуй, данный вопрос не стоит столь эмоциональной, если не сказать, хамской, реакции…
Произнесено это было с оттенком глубокомыслия – впрочем, Щеглов-старший не был бы самим собой, если бы сразу после этого не попытался изобразить «и вашим, и нашим»:
- …равно как и излишней настойчивости.
Устыдившись своих манер, мать и сын на некоторое время замолчали. Повисла напряженная пауза, по ходу которой Маргарита Викторовна, закончив перемещение содержимого холодильника на кухонный стол, начала с крайне сосредоточенным видом переставлять часть выгруженного на стол обеденный. В результате этих ее действий за весьма краткий промежуток времени непосредственно перед Антоном образовалось значительное количество разнообразно и, по большей части, довольно затхло пахнущих продуктов питания: пара подсохших местами оковалков сыра, батон заветренного сервелата, пенопластовый поддончик с уже изменившей цвет с розового на слегка зеленоватый нарезкой карбонада, давно немытая масленка с многократно растаявшим и вновь затвердевшим куском масла, несколько, к счастью, закрытых, коробочек с йогуртами – и это все вдобавок к тому, что на обеденном столе и без того уже были навалены горы дешевых сладостей, одним только своим режущим глаз цветом кричащих о неорганическом происхождении: мармелад и полупрозрачные карамельки, настойчиво напоминающие о необходимости стоять на красный, готовиться на желтый и двигаться на зеленый, несколько сортов развесного печенья и шоколадных конфет, еще нарубленная ломтями халва, еще облитые чем-то липким орехи – излишне говорить, что ничто из перечисленного ничем не намекало на уместность слова «свежесть». Полагая, видимо, что такая выставка съестных припасов неизбежно возбудит аппетит сына и подвигнет его в конечном счете к искомой степени пищевой активности, Маргарита Викторовна вслед за этим красноречиво поставила на стол три больших обеденных тарелки и положила три вилки (помогать себе ножом в этом доме не было принято), после чего, обильно
полив сковородку подсолнечным маслом, начала выгружать на нее содержимое сразу двух кастрюль: с мясом и рисом; но Антону, у которого и в куда менее сытом состоянии от одной мысли обо всем описанном великолепии, а также и о том, что питаться подобным образом, причем всем сразу и без разбора, он до относительно недавнего времени считал делом обычным и нормальным, к горлу неизменно подступала тошнота, сейчас от ударивших в нос запахов стало даже не тошно, а дурно до головокружения. Отвернувшись к окну и всеми силами заставляя себя молчать, он принялся утешаться тем, что хотя бы кастрюли со сваренным не менее недели назад рисом и тогда же приготовленным посредством продолжительного тушения мясом мать сегодня не додумалась поставить прямо перед ним – потому что тогда не только не выдержать ему здесь и часа, но и точно не уйти без скандала…
*****
Все же уступив в итоге давлению и согласившись частично удовлетворить материнские запросы на окормление, а оттого после употребления понемногу от всего добавив к ощущениям вялого отвращения вполне осязаемое и уже не проходящее подташнивание, Антон без особого энтузиазма, а скорее, что называется, по долгу службы делал за ужином все, от него зависящее, чтобы поддержать за столом атмосферу светской беседы. Поделиться радостными вестями из собственной жизни ситуация определенно не располагала, но и не обострялась более до предгрозового состояния: Маргарита Викторовна перешла к демонстрации уязвленной отстраненности, которую она изображала подчеркнутым исполнением женско-кухонных функций, а также полными слез глазами непосредственно во время употребления пищи ею самой. Это никак не помешало на вопрос сына, как у нее дела, выдать весьма и весьма развернутый ответ; не узнав, по правде, ничего нового, добрых полчаса – сначала за едой, а потом уже и за чаем – выслушивал Антон томно-недовольные стенания матушки относительно нелегкой доли своей: тяжелые трудовые будни, дурак-директор, отсутствие социальной справедливости (в виде должного признания ее собственных талантов), серьезнейшие опасения по поводу состояния здоровья (болезни печени, почек, сердца, проблемы с суставами и позвоночником, «врожденная метеочувствительность» и много чего еще), тяготы трансграничных забот о старшем поколении – в общем, что называется, весь джентельменский (в данном случае дамский) набор разного рода нагрузок, информирование о которых с некоторых пор стало ритуалом; и чем позитивнее был изначально настрой Антона, тем обильнее окропляли его здесь подобного рода тухлятиной; зная все, что его ждет, наперед, равно как и то, что все услышанное нужно во всех смыслах редуцировать на порядок, а потому слушая мать вполуха и временами почти засыпая от ее нытья, он тем не менее почти физически ощущал в такие моменты одну минуту за пять или даже за десять; вот и сейчас ему казалось, что здесь, за этим столом, время словно бы замедлилось, почти остановилось, ползет еле-еле, как замедленная кинопленка, нарочито-издевательски растягивая отмеренный час в длинный-предлинный бесконечный луч. Монотонно бормотала мать, отец временами перемежал ее речь набившими оскомину и, казалось бы, вовсе не безобидными остротами; такой аккомпанемент (опять же – с налетом «объективности», то есть с выпадами в числе прочего и в адрес горячо любимой супруги) позволял Маргарите Викторовне почувствовать себя еще более несчастной и создавал необходимые условия, чтобы глубже войти в роль; бенефис данного дуэта разыгрывался стандартно, как по нотам; это, а также выпитое пиво, съеденная пицца, и не первой свежести рис, и пересоленное тушеное мясо, и конфеты, печенье, мармелад, халва, сладкий чай, и непрекращающийся информационный поток, в бессчетный раз «повторение пройденного» – все это словно бы тянуло Антона куда-то вниз и назад, возвращало в замкнутое, утробное пространство, из которого, как бы этого ни хотелось, самому никак, никакими силами не выбраться; а потому единственный выход: все больше расти, увеличиваться в размерах – ведь только так есть шанс заставить себя заметить (быть может, наконец и заставить «исторгнуть»); вот только на сколько еще нужно для этого вырасти?
Поймав момент, когда мать слегка выдохлась и сделала паузу, а отец, насытившись, отпросился покурить на лестничную клетку, Антон отлучился в уборную; только так ему обычно и удавалось здесь естественным, а не нарочитым образом прервать этот обволакивающий поток разнообразного негатива, в активном генерировании которого явственно читались и обесценивание любых его собственных трудностей и переживаний, и упрек в случае отсутствия
таковых и наличия чего-то, чему можно было бы порадоваться. То есть, понятно дело, все вполне могло продолжиться и дальше, однако, добытый указанным образом, возникал тем не менее шанс: попробовать взять инициативу в свои руки и изменить направление беседы. Ключевой проблемой обычно становился выбор тематики, и в результате разговор, как правило, приходилось сводить к не менее тошнотворным ввиду своей примитивности псевдополитическим дискуссиям с отцом. Тем не менее это был самый верный способ «выключить» мать: из-за чуждости темы из таких разговоров она выпадала; но в этом случае заканчивалось все обычно тем, что в какой-то момент Антон замечал: теперь вещает только он, а отец и мать снисходительно посматривают на него и устало переглядываются между собой; ни сама по себе возможность бессмысленно поупражнять язык, ни подобная реакция родителей, естественно, никогда не добавляли ему вдохновения.
Сейчас новость, которой можно было и хотелось поделиться, у него имелась, и хотя весь предшествующий опыт надежд на то, что воспринята она будет однозначно позитивно, ничем не подкреплял, Антону все же хотелось думать так, что открывающихся для него «очень и очень заманчивые перспективы» (в том числе перспектива полного и окончательного освобождения родителей от тягот финансовой помощи молодой семье; они, впрочем, уже были от этого свободны, но теперь речь могла уже идти об обретении уверенности в долговременном сохранении такого положения) и мать, и отца безо всяких оговорок обрадуют. Ну действительно: разве может быть иначе – особенно в свете только что описанных Маргаритой Викторовной многочисленных собственных проблем?
Антон вернулся за стол. Мать мыла руками посуду – в приличествующей достойным людям квартире его родители они, ввиду странной фобии, так и не обзавелись посудомоечной машиной. Отец еще не закончил перекур.
- У меня, кажется, отрадные подвижки с работой, - не откладывая в долгий ящик сообщил он.
- Что? – гремя загружаемыми в сушку тарелками, переспросила Маргарита Викторовна.
- Я говорю: с работой, кажись, налаживается.
- Кажись? – опять односложно переспросила мать, и, как бы ни хотелось ему этого не заметить, слово это прозвучало почти с надеждой.
- Считай, точно, - поспешил ликвидировать зыбкость Антон. – Еще не свершилось, но договоренности надежные.
Закончив с посудой, мать вернулась было за стол, но сразу вскочила опять.
- Может, чаю еще? – с озабоченным видом спросила она, словно бы от того, выпьет или нет ее сын еще чашку чая, зависело куда больше, чем от перспектив его удачного трудоустройства.
- Да, спасибо, - предпочел не отказываться Антон.
Только так – он это знал – имелась хоть какая-то возможность не сбиться со взятого курса.
Маргарита Викторовна налила ему в чашку заварку, включила электрочайник. Ожидая, пока вода закипит, она молча, отвернувшись от Антона, стояла у кухонного стола.
В чайнике забурлило быстро – вода еще не успела остыть; все равно – с подставки он был снят только после того, как отщелкнула кнопка включения.
- Бери еще печенье, конфеты…
Поставив перед сыном чашку и снова сев на стул, Маргарита Викторовна некоторое время рассеянно, словно думая о чем-то важном (куда более важном, чем услышанное только что от сына), смотрела в сторону; руками она при этом ломала надвое куски печенья и скармливала их один за другим собаке; очнувшись едва ли не через минуту, она с видимой неохотой спросила:
- Да… Так что там с работой? Где?
- В Топливной компании. Там нужен был руково…
Хлопнула входная дверь – Маргарита Викторовна охотно отвлеклась опять.
- Сереж, это ты?
- Я, конечно; а что, ждем кого-то еще? – подхихикнул из коридора, услужливо увеличивая градус страданий супруги, Сергей Львович.
- Там, короче, главу пресс-службы меняют, - договорил Антон.
- Да? – все также рассеянно откликнулась мать. – А чего это его решили…
Она не закончила – но всем своим видом: нахмуренные брови, качающаяся из стороны в сторону голова, явила серьезнейшую озабоченность.
- О чем речь? – появившись на кухне, но еще стоя позади жены и не видя ее лица, спросил Сергей Львович.
- О моей новой работе.
- Да? Правда? – лицо отца изменилось и несколько неожиданно для сына засветилось нескрываемой заинтересованностью. – И где же это меняют главу пресс-службы?
Антон повторил где.
- О-о-о! – снова с необычной эмоциональностью воспринял его ответ Сергей Львович. – Звучит очень даже неплохо, я бы даже сказал, солидно! Я, правда, не очень разбираюсь в этом: Топливная, Газовая, какая-то там еще угольная…
Маргарита Викторовна отодвинулась, пропуская мужа за стол. Вернувшись на свое место и заглянув в лицо супруге, Сергей Львович сразу стал много сдержаннее.
- Ну а с зарплатой там как, ничего?
Этот вопрос прозвучал уже вполне традиционно: так, будто ему было трудно представить себе того идиота, который согласится платить его сыну пристойные деньги.
Отвечать Антону не хотелось: после того как отец столь неприкрыто встроился в линию партии, надежды, что данный разговор может сложиться не так, как это обычно происходило, у него не осталось. Что осталось, так это обычное чувство досады. Или даже злости – на самого себя.
Все же ответил (что остается – сам же начал):
- Скажем так: заметно лучше, чем то, что есть. Две тысячи как минимум сразу обещают…(7)
- Две тысячи – это не так уж и много… - с видимым разочарованием протянула Маргарита Викторовна.
Заведующая кафедрой русского как иностранного на подготовительном факультете педагогического института М.В.Шевченко (фамилию на мужнюю она не меняла; мало того, она и Антона пыталась записать под своей фамилией; спасло, как можно было предположить, вмешательство матери отца – перед ее авторитетом Маргарита Викторовна всегда пасовала, к тому же и своей «блестящей карьерой» она была обязана протекции свекрови) и сейчас-то, согласно ведомости, вряд ли имела близкую к обозначенной сумме зарплату; что уж говорить о тех временах, когда ее заработки измерялись унизительной сотней тех же самых единиц, в которых выражал обещанное ему Антон; однако же созданный тогда Сергеем Львовичем режим никак не зависящего от данных величин финансового благополучия приучил его супругу весьма пренебрежительно отзываться о любых доходах, не исчисляемых десятками этих же тысяч; и ни малейшего противоречия ей в этом не виделось.
- Для меня – очень даже неплохо! - пытаясь сохранить спокойствие, но чувствуя, что вновь плохо справляется с раздражением, отреагировал Антон. - Особенно с учетом того, что это, как сказал, сразу и на первое время. Потом, можно надеяться, будет и больше. Если все получится.
- Да вот я как раз об этом и думаю… - глубокомысленно сообщила Маргарита Викторовна, блуждая взглядом по кухне. – Вроде у тебя и сейчас ведь не так уж там плохо, так вот как бы не получилось, что…
Она замолчала, недоговаривая; подобное плохо замаскированное кликушество у нее, конечно же, называлось: «чтобы не накликать». От обиды и злости Антон заерзал на стуле, причем особенно неприятно для него прозвучало слово «там» - ведь мать вообще-то была не в курсе, где он работает сейчас и чем там занимается.
- Что именно «как бы не получилось»? – выдохнул он, не столько уже пытаясь справиться с раздражением, сколько хотя бы не показать его.
- Само по себе звучит неплохо, - сманеврировала немного Маргарита Викторовна. – Но я – о риске. С нынешнего места придется уйти, а там мало ли как пойдет… Или тебя переводом?
Услышав «там» повторно, Антон до боли в пальцах сжал под столом кулаки. Но снова удержался – в ответ лишь отрицательно повел плечами:
- Каким переводом, мам, ты, что, смеешься? Такое еще бывает?
Пряча лицо, уткнулся в чашку с чаем. Обидно было не то, что он в очередной раз не получил желанной поддержки там, где, казалось бы, по всем принятым понятиям и канонам, как раз и должен был ее получить; не то даже, что отец и мать не только не радовались его успехам, но и по;ходя обесценивали их. Нет, по-настоящему горько стало ему потому, что его собственная твердая уверенность (или даже вдохновленная убежденность) в том, что выбранное направление
правильное, что затеянное дело верное, что бесконечно длинный, темный, холодный и сырой тоннель, в котором оказался он в самом вроде бы начале жизненного своего пути, наконец заканчивается и что впереди он видит не призрак, не мираж, а настоящий свет, именно в этот момент пошатнулась, а затем и вовсе рассеялась – рассеялась бесследно и до такой степени безостаточно, что он, даже сидя за столом, а не стоя на ногах, физически ощутил дрожь в коленях.
*****
Когда до конца отмеренного часа осталось около десяти минут, Антон, уже несколько раз ловивший самого себя на том, что как бы украдкой, а на самом деле наверняка вполне заметно, бросает нервозный взгляд на часы, отчетливо понял, что держаться дальше не может (да и нет, вероятно, такой нужды), что желание уйти перевешивает и долг, и соображения вежливости. Напротив него за столом сидели два человека, которые должны были быть для него особенными, особенно близкими; это – его родители: они должны любить его, а он должен любить их; однако же ни в каком виде не ощущал он сейчас это слово хоть сколько-нибудь уместным: он ничего не чувствовал от них и ничего не чувствовал к ним. Что он чувствовал – так это противненькую постыдную дрожь, теперь уже во всем теле, так, будто над ним готовилось совершиться что-то жестокое или, хуже того, унизительное; а еще то, что из этого, ему чужого и крайне неприятного, места он хочет поскорее уйти, сбежать к себе домой, хочет – к жене и дочке. Из-за своей необъяснимой тревоги – ведь, по тем же общепринятым канонам, не было и не могло здесь для нее быть таких уж весомых причин – Антон чувствовал себя вдвойне виноватым; и чтобы простить себе свою неспособность выдержать еще десять мучительных минут, и чтобы вслух хоть как-то оправдаться за скорый уход, требовалась понятная, аргументированная причина – и что же могло ею стать?
Свое отступление Антон начал готовить в тот момент, когда Маргарита Викторовна исчерпала все известные ей случаи смены работы посредством перевода (естественно, в сфере гособразования), а Сергей Львович не на шутку увлекся статьей в подвернувшейся под руку старой газете (которая, вероятно, валялась на кухне потому, что в нее ранее что-то было завернуто).
- Ладно, пора мне, наверное, - вздохнул Антон, пытаясь тем самым показать, что речь идет о чем-то неизбежном, но вовсе не желаемом. – Надо уже идти…
Отец, казалось, этого не услышал: он не отвлекся от газеты; Маргарита Викторовна же ожидаемо скорчила недовольную физиономию – или, если быть точнее, ее лицо просто стало еще недовольнее.
- Уже? – грозно и в то же время разочарованно произнесла она – так, словно бы именно теперь ей стало все раз и навсегда понятно про собственного сына.
- Ну да, - чувствуя, что убедительно сыграть не получается, снова горестно вздохнул Антон. – Пока доеду еще. Настю помочь уложить. Она по вечерам капризничает, переболела ведь только…
Маргарита Викторовна поджала губы еще сильнее. Конечно, она была в курсе, что ее внучка недавно болела, но… «дети ведь часто болеют»; поэтому на упоминание об очередной Настиной «простуде» она, как и следовало ожидать, отреагировала как на поиск сыном предлога, чтобы уйти. И была права – отчего Антону враз стало еще досаднее. Настя уже выздоровела, но прикрыться ребенком – так было ему удобнее: что бы там ни изображала мать, слишком настойчиво требовать от него остаться в такой ситуации она бы не стала. Из-за того, что каждый раз приходилось прибегать к подобному жульничеству, после Антон, конечно, страшно злился: на родителей, но больше на самого себя; однако на вопрос, почему он не может просто встать и уйти и почему любой намек на недостаточное внимание к родителям вызывает в нем хлещущее через край, подавляющее волю чувство вины (уж сегодня-то – полный абсурд: ведь он специально приехал, чтобы помочь, и, несомненно, помог), у него по-прежнему не находилось ответа.
- Уходишь? – вдруг оторвался от увлекательного чтения и резво вскочил Сергей Львович. – Ладно, вы тут пока прощайтесь, а я выйду с собакой.
Возможно, в иной ситуации то, как элегантно и при этом явно сходным с ним образом Щеглов-старший обосновал желание выскользнуть с кухни, Антона бы даже развеселило; конкретно сейчас, однако, это означало, что отец оставляет его наедине с матерью в самый неподходящий момент: тогда, когда весь ее блевотный перформанс непосредственно перед развязкой достигнет своей кульминации.
Так и случилось. Быстро собравшись, Сергей Львович попрощался и ушел, а Антону понадобилось еще почти двадцать минут на то, чтобы, после того как мать в очередной раз подлила ему чаю и попыталась впихнуть еще конфет, еще печенья, еще мармелада, суметь наконец совершить над собой окончательное усилие, подняться из-за стола и отправиться в коридор. За это время Маргарита Викторовна успела еще трижды призвать его к осторожности; уткнувшись в чашку, Антон реагировал на это вяло и односложно, а от раздражения пытался отвлечь себя размышлениями о том, позволит или не позволит ему количество выпитой жидкости спокойно доехать до дома.
Уже в коридоре последовал вопрос про коробку с пленками и фотографиями. Под пристальным взором матери он зачем-то начал подробно объяснять ей, почему хочет забрать свой архив к себе же домой – так, словно бы само собой подразумевалось: сделав это без объяснений, он тем самым нанесет матери тяжкую и несправедливую обиду. Завязывая шнурки кроссовок, путаясь в них и бормоча в пол, что он всего лишь хочет «все это разобрать» и что недавно, сложив в один угол все ненужные более младенческие вещи и игрушки, они с Таней как раз освободили немного места в шкафу, Антон чувствовал себя даже не оправдывающимся двоечником, а дворняжкой, неумело укравшей из чьей-нибудь сумки кусочек съестного; сделав так просто от голода, она, будучи замеченной, всеми силами (прижатыми ушами и виновато-покорным взглядом) пытается заслужить прощение: прощение за все, что она уже совершила, и за все, что еще совершит, – совершит неизбежно, предопределенно, с той же неотвратимостью, с какой ночь сменяет день.
Когда он наконец оделся и, взяв подмышку полуразваливающуюся картонную коробку (ни скотча, ни веревки, чтобы ее перевязать, в квартире родителей найти не удалось), приготовился выйти, Маргарита Викторовна опять затеяла свои обнимания. Поставив ящик с фотографиями обратно на пол, с полминуты еще Антон ждал, пока мать нашмыгается носом и нахлопается по его спине; резко-сладкий запах ее духов отравлял воздух, и с каждым вдохом его голову привычно сжимала накатывающая волна мигрени. Освободиться от удушливых объятий ему вроде бы мешали только руки матери, физически, непосредственно разомкнуть их – это не потребовало бы от него почти никаких усилий; он и хотел бы сделать так, но вместо этого стоял покорно, недвижно, безжизненно, словно бы стянутый совсем другим, невидимым, но оттого куда более прочным обручем, тем самым, что, деморализуя, заставляет полностью уступить над собой власть. Его дрожь и его тревога превратились за эти полминуты в полное, безвозвратное опустошение, в тихое раздражение и в очередной досадный вопрос к самому себе: почему он до сих пор еще здесь, через полчаса после того, как впервые произнес «пора»?
- Что ж, сынок, желаю тебе успеха! – с явной неохотой отпуская все же его, выдала Маргарита Викторовна свой последний трагический аккорд. – Помни: мы любим тебя!
Не найдясь (никогда не находился), что на это ответить, не умея хотя бы формально вернуть услышанное, Антон лишь вымученно улыбнулся, сгреб свой багаж и поспешно попятился на лестничную клетку.
Маргарита Викторовна преследовала сына до лифта и снова порывалась обнять, но на этот раз у него получилось загородиться коробкой.
На улице, у подъезда, он встретил уже возвращающегося с прогулки отца.
- Только идешь? – спросил тот, делая вид, что удивлен этим фактом.
Фокс радостно запрыгал; чтобы попрощаться и с ним, Антону пришлось повторно расстаться с поклажей; от мысли, что в этом случае он сделал это гораздо охотнее, чем пару минут назад, его опять замутило.
1.Описывается период кризиса кинопроката – до появления в Москве первых современных киноплексов.
2.«Несколько сотен» - зарплата, не превышающая тысячу долларов США в месяц.
3. Иносказательно Щеглов и Светлов намекают на «либеральные» убеждения и национальность Гуревича, при этом обыгрывается следующий диалог из фильма:
- You know, in ancient cultures bears were considered equal with men. (Знаешь, в древних культурах медведей приравнивали к человеку.)
- Listen, no ancient culture here, mister. (Слушай, у нас тут не древняя культура, мистер.)
- Sometimes it is. (Временами древняя.)
4.«Мертвец» - фильм Джима Джармуша, вышедший в 1995-м году.
5.Парк «Кузьминки» на северо-востоке Москвы, сейчас: «Музей-заповедник «Кузьминки-Люблино».
6.Один оборот вокруг собственной оси Луна совершает за тот же период, что один оборот Луны вокруг Земли; по этой причине она всегда повернута к Земле одной
стороной.
7.Две тысячи долларов США.
Шаги. Сюжет шестой. Часть первая
© Copyright: Степаненко Александр, 2025
Свидетельство о публикации №225060801049
Свидетельство о публикации №225060801049
Рецензии