Долг. Сюжет шестой, в двух частях, тяжеловесный.
Часть вторая. Два шага назад.
*****
День рождения Щеглова-старшего, приходящийся на середину августа-месяца, уже третий год подряд отмечался во время совместного летнего отдыха дружной детско-родительской семьи.
Для Антона отпуск именно в августе был скорее вынужденным: отсутствовать на службе в другое время у него просто не получалось. Это было не так, конечно, чтобы Ковыляев прямо запрещал ему брать отпуск иначе как в августе или даже настоятельно просил его об этом. Более того, если бы Антон подал ему соответствующее прошение на какие-то иные даты, допустим, в октябре, феврале или июле, возражений это также почти наверняка не встретило бы. Президент Топливной компании от всей души пожелал бы начальнику управления общественных связей хорошо отдохнуть – вот только реально сделать это как Щеглову, так и любому другому корпоративному служащему приличествующего ранга оказалось бы весьма затруднительно. Вместо «хорошего отдыха» пришлось бы им целыми днями висеть на телефоне, осуществляя свои должностные обязанности удаленно, поскольку, подписав отпускные бумаги, Анатолий Петрович об этом всегда тут же благополучно забывал и продолжал пользовать своего подчиненного в обычном режиме, временами даже делая попытки настоять на личной аудиенции. Как подозревал, впрочем, Антон (и опять же не только он), на самом деле расстройством памяти Ковыляев вовсе не страдал, а просто полагал излишним отягощать себя в вопросах приведения в действие управленческих механизмов столь мелкими нюансами, просто не желал иметь дело с замами и прочей шушерой, просто получал особое, ни с чем не сравнимое садистское наслаждение от возможности выдернуть «отдыхающего» из неги пляжей и морских волн, просто – и не без основания – считал так, что провинившиеся неспособностью оперативно телепортироваться к нему в кабинет подчиненные проявят куда больше рвения и ретивости в дальнейшем.
Так оно было или иначе – в любом случае у руководящего и не очень звена сотрудников Топливной не оставалось практически никаких иных возможностей хоть ненадолго отключиться от своих передаточных функций, кроме как подгадав свой заслуженный отдых под отпуск президента компании; а таковой, если вообще случался, как правило, приходился на середину августа. Приходился по причине весьма и весьма банальной: свой день рождения Анатолий Петрович Ковыляев, так же как и Щеглов-старший, отмечал во второй декаде этого месяца. Ввиду данного обстоятельства президент Топливной, мня себя в вопросах семейных консерватором и считая богоугодным свой детский праздник отмечать в кругу родных и близких, на этот период, во-первых, убывал подальше от родины, а во-вторых, позволял себе небывало длительное: от семи до десяти дней, отсутствие на рабочем месте. С учетом мультиплицирующего эффекта, который в данном случае выражался в том, что вслед за самым большим начальником отпуска брали начальники поменьше, за ними – еще меньше, и еще, и еще, и еще – вплоть до распоследних клерков, Топливная компания в это благословенное время практически вымирала; ну а поскольку все чиновники норовили захватить еще денек-другой до и столько же после отсутствия непосредственного начальства (некоторые, отморозившись по полной, непосредственно в процессе пляжного расслабления членов еще и преступно симулировали свою недоступность – якобы из-за коварных проблем со связью), «период пустых коридоров» в корпорации растягивался еще дней на семь-десять; при этом, как не раз подмечал Антон, свои, так сказать, естественные (то есть, производственные и коммерческие) функции корпорация именно в этот период выполняла наиболее четко и эффективно – и трудно было отделаться от не вполне, казалось бы, обоснованного ощущения, что так происходит как раз потому, что в августе ей в этом просто никто не мешает.
В общем, который уже год недолгий отпуск Антона стечением описанных обстоятельств случался одновременно с днем рождения отца. Поначалу, в ранний период его «осадного сидения» в офисе Топливной компании, из данного совпадения проистекало значительное напряжение между ним и родителями, поскольку получалось так, что в искомый день Антон, Таня и Настя самым возмутительным образом отсутствовали в Москве. «Данная тенденция» (так выражалась на этот счет Маргарита Викторовна) прервалась волею событий не самых приятных: летом того года, когда вторая беременность Тани окончилась потерей ребенка, семейный отдых не состоялся; более того, тем летом Антон и отпуск-то проигнорировал.
И тем самым получил возможность убедиться: в «период пустых коридоров» коридоры офиса и впрямь были почти пустыми; но тогда, чего греха таить, еще тягостнее для него было бы провести две недели с Таней неразлучно. Оставшись в Москве, им, несмотря на указанные обстоятельства, все же пришлось почтить присутствием сборище малоприятных им пьяных людей на дне рождения Сергея Львовича (что укрепило их в желании больше так не делать); ну а годом позже проблема разделенной в знаменательную дату семьи в итоге была решена способом крайне элегантным: под предлогом стремления «помочь и поддержать» Маргарита Викторовна и Сергей Львович навязались с Антоном и Таней в совместную поездку на отдых – и в дальнейшем уже это превратилось в «тенденцию».
В реальности никаких ощутимых бонусов присутствие старшего поколения на отдыхе среднему не приносило: от того, чтобы взять на себя хоть часть забот о ребенке, родители Антона всячески отлынивали, а необходимость на этом фоне ежедневно присутствовать при однообразно повторяющихся сценах, диалогах и монологах его самого отчаянно раздражала; вдобавок, угнетаемый чувством стыда за свой достаток (которое успешно орошалось бесконечными жалобами на тяжкую судьбу Маргариты Викторовны), Антон греб на себя по максимуму расходы отца и матери, а после сам ругал себя за это, поскольку аппетиты их только росли. Тем не менее сделать должных выводов из мысли о том, что именно создание им самим чрезмерно комфортных условий и заставляет его предков в день рождения Сергея Львовича предпочесть общество сына, невестки и «весьма избалованной» (еще одно выражение Маргариты Викторовны) внучки компании куда более, по всем признакам, милых и приятных им людей, Антон все равно не мог: просто не знал, как сказать родителям о своем желании нарушить образовавшуюся традицию. Дошло до того, что этим летом, созрев наконец покончить с «тенденцией», Антон решил было, как опытный аппаратчик, «заволандать вопрос»; однако провести собственную матушку оказалось куда сложнее, чем корпоративных чиновников: вовремя раскрыв его преступный замысел, Маргарита Викторовна пустилась в обход и выведала ценные сведения у Насти; секретная операция, таким образом, провалилась, а открыто пойти на обострение Антон опять не решился. В своей нерешительности он отчасти винил и Таню, поскольку с ней ему никак не удавалось достичь по данному вопросу должного уровня согласия. Ведомая чрезмерно правильными представлениями о семейном строительстве, на конфликты она всегда реагировала болезненно; скандал же с Маргаритой Викторовной при любой попытке прямолинейно отстоять собственное пространство был неизбежен. Антону, впрочем, и самому не хотелось без острой нужды втягивать жену в разборки с родителями – пусть даже только в виде необходимости вести из-за него изнурительные беседы со свекровью и выслушивать ее бесконечные жалобы на бессердечного сына.
Увы, и на этом организационные «успехи» Антона в деле обеспечения спокойного семейного отдыха в текущем году не закончились. Провалив борьбу за обеспечение приватности на родительском фронте, ему бы уже отступить на привычные позиции и оставить все как есть – так нет ведь, придумал себе на голову еще одно развлечение. Решив: не избавиться, так хоть разбавить, он устроил дело так, что, помимо его отца и матери, отдых на венецианской Ривьере, в Лидо ди Езоло, с ними разделили еще четверо спутников – а именно Костя Киселев с женой и двумя детьми, мальчиками трех и шести лет. То есть, собственно говоря, и здесь: не то чтобы он специально это все придумал, но просто получилось так, что Костик чуть не впервые за всю жизнь спросил его, не собираются ли они куда-то, а Антон просто взял и честно ответил куда. Подумав: хуже уж точно не будет…
Киселев был самым давним другом Антона, быть может, даже и первым: в прямом смысле – с яслей. Потом детский сад, потом в школе вместе, только в разных классах. После восьмого Костя ушел в техникум, окончив который, поступил в политех; но не доучился: уехал с матерью в Германию. «Свалить из этой страны» стало идеей-фикс родителей Костика еще в советские годы, но вместе осуществить данное предприятие им оказалось не суждено, поскольку Киселев-старший в какой-то момент решил, что более перспективным для него будет сменить не страну на более развитую, а жену на более молодую. Старшая сестра Костика, по причинам естественного характера, выскочила из семейного гнезда раньше его, так что отдуваться за всех пришлось ему одному; уезжать он вовсе не жаждал, но матушка его, на еврейском происхождении которой весь замысел изначально и строился, в связи с изменением своего семейного статуса окончательно возненавидела одну шестую суши и ее коренное население и на мысли сорваться куда угодно, лишь бы куда, помешалась настолько, что, продав свою скромную квартиру на московской окраине, просто не оставила еще не вставшему на ноги сыну ни малейшей возможности не последовать за ней.
За прошедшие с момента осуществления миграционной мечты советского интеллигента пятнадцать лет Костя, которого, по его заверениям, перманентно и при этом неудержимо, как Штирлица в известном анекдоте, рвало на родину, дважды как минимум всерьез собирался вернуться – всерьез в той степени, конечно, в которой данное слово вообще применимо к человеку, обычно не способному даже свой текущий день представить в виде некоей планомерно разворачивающейся последовательности действий и событий.
Первый раз случился всего через пару годков после переезда – когда обретенное в развитой капстране социальное благополучие: в виде куда более скромной, чем даже родная московская, съемной квартирки и не слишком впечатляющего социального пособия, неожиданно не пришлось по душе желающему бо;льшего молодому человеку; однако же противостоять матери, пустившей в ход, чтобы (извинимся за неявную тавтологию) не отпустить от себя сына, все возможные аргументы, от упреков до запугивания, Костя оказался не в состоянии.
Вторично особо мощный зов родной земли одолел по-прежнему прозябающего на «социале»(1) и случайных заработках иммигранта еще через пяток лет; к этому времени аргументов матушки, чтобы удержать Костика от эмоционального шага, уже, вероятно, не хватило бы; но тут вдруг, как по заказу, за несколько буквально дней до планируемого вылета на родину в душном смраде мюнхенской дискотеки Киселев познакомился со славянски миловидной соотечественницей, сбежавшей за год до этого на заработки в Германию из славного города Харькова. Нет, заработки были вовсе не те, на которые в Западной Европе так любят приглашать девушек из Восточной: Света исправно и аккуратно ходила за немецкими пенсионерами, и те, по большей части, бывали довольны исполнительной и немногословной, по причине плохого знания местного языка, русской девушкой; однако же, по этой как раз причине, когда подошел срок выправления новой рабочей визы, влияния «интерессентов»(2) оказалось недостаточно; иначе говоря, в момент знакомства с Костиком соотечественница, просрочив прежнюю визу, с грустью ожидала депортации. Возвращаться в «ридну неньку», к горячо любимым на расстоянии, но тяжело переносимым вблизи по причине традиционного пагубного пристрастия родителям, Света желанием вовсе не горела, а воспитанный московский мальчик Костя Киселев не был бы самим собою, если бы не подставил в этот трудный момент ей свое надежное плечико. Излишне говорить, что возможность остаться в цивилизованном мире Свете обеспечили старым, но надежным способом, то есть посредством записи акта соответствующего гражданского состояния; что, надо сказать, к моменту его совершения было к тому же подкреплено и ожиданием совместного потомства.
Ну а еще через год, не иначе как для закрепления достигнутых на пути к натурализации успехов, матушка Костика схватила крепкий инсульт и превратилась в лежачую – такое «развитие событий», понятное дело, окончательно лишило ее сына не только воли, но и надежд на перемены.
В общем, домой Киселев так и не вернулся; и как раз примерно с тех пор, как в его жизни описанным образом появилась вторая половина, а Антон Щеглов поступил на перспективную, но требующую повышенной самоотдачи корпоративную службу, их контакты начали постепенно приобретать затихающе-нестабильный характер. Периодически они, конечно, созванивались, но тем для разговора было пугающе мало – и со временем их становилось все меньше; все труднее и труднее давалось и также удаленно проявлять друг к другу хоть какую-то степень участия. За последующий семилетний период лишь однажды Костик с женой (и тогда еще только с одним, старшим, сыном) побывали в Москве, и ничем хорошим этот визит «принимающей стороне» не запомнился. Супруги Киселевы, додумавшиеся приехать в тот момент, когда Света и Таня одновременно пребывали на шестом месяце второй беременности, прожили у Щегловых неделю; и все это время они раздражали Антона всеми без исключения своими проявлениями: он злился на социально-провинциальную, со всеми вытекающими, простоватость Светы, на подкаблучную невнятность откровенно боящегося ее Костика, на капризную требовательность их трехлетнего сына и т.д. и.т.п. – раздражающих моментов было так много, что и самому раздраженному это, по здравом размышлении, казалось абсурдным; память, однако, настойчиво хранила от той встречи не самые приятные ощущения – и время эту картину не поменяло.
В этой связи проявленная Киселевым инициатива о новой очной встрече двух семей и сейчас не вызвала у Щеглова прилива бурной, ничем не отягощенной радости; но и весомых аргументов, чтобы замотать хотя бы этот вопрос, он тоже для себя не нашел: в конечном счете, как предполагал Антон, в формате летнего отдыха (который к тому же в силу неравноценных финансовых возможностей наверняка пройдет в разных отелях) бо;льшая часть раздражителей вряд ли будет актуальна; а повидаться с Костиком, принять разок-другой вместе по кружечке – ну почему бы и нет?
*****
Результатом описанной выше покорности естественному течению событий, а также иных, ожидаемых и не очень, обстоятельств, стало то, что отдых Щегловых не задался в этот раз особенно, с самой, можно сказать, первой минуты.
Стоит отметить, что «период пустых коридоров» по завершении всегда отливался служащим Топливной компании в кратное увеличение головной боли – в основном по причине необходимости наверстывать упущенное по части сумасбродств Ковыляева, поскольку тот, во-первых, вступал в игру со свежими силами, во-вторых, его возбуждению традиционно способствовало приближение приходящегося на первые выходные сентября профессионального праздника. Но это по завершении – в этот же раз началось все вообще с того, что Анатолий Петрович, по причинам доподлинно не известным, не соизволил расстаться со своим большим президентским кабинетом в ожидаемые от него сроки. Полагая, что это, как обычно, произойдет дня за два до его детского праздника (а также опираясь на полученную от Цепляева «секретную» информацию на этот счет), Щеглов обзавелся авиабилетами именно на торжественную дату; так сделал не только он – и не иначе как всем назло Ковыляев сроки своего перемещения сдвинул аж на трое суток. В результате Щеглову выпало отсутствовать в офисе два полных рабочих дня, которые Ковыляев там присутствовал; неудивительно, что требование «зайти» ждать себя не заставило и поступило ровно в тот момент, когда Антон спускался с трапа самолета в аэропорту Венеции – спускался, раздумывая как раз о том, как бы ему изловчиться именинника одновременно и поздравить, и не поздравить: поздравить – оно вроде и было нужно, но лебезяще добиваться подобной возможности, названивая целый день в приемную, - этого, конечно, совсем-совсем не хотелось.
За время последовавших далее трех за двадцать минут телефонных разговоров, по ходу которых, выразив сдержанное недовольство отсутствием столь необходимого ему подчиненного на рабочем месте, президент Топливной сколь пространно, столь и путанно изложил начальнику управления общественных связей свои соображения на предмет «информационной составляющей предстоящего праздника» (да-да, он всерьез полагал, что у этого праздника такая составляющая есть), Антон так ни разу и не сумел встрять в льющийся из трубки поток сознания с приличествующими пожеланиями. По правде, он не очень-то и пытался, поскольку понимал, что выйдет себе дороже: не встречая в ходе раздачи директив никаких возражений, Ковыляев, как любой уважающий себя руководитель, в уме ставил галочку и в дальнейшем полагал вопрос практически закрытым и требующим разве что формального своего в него вовлечения, то есть получить расшифровку своих указаний в виде «предложений», осенить данный документ своей визой и отправить его на исполнение (собственно, туда, куда были отданы указания и откуда получены «предложения»); после совершения данного священнодейства Анатолий Петрович обычно успокаивался окончательно. С учетом же того, что в данном конкретном случае назавтра он вроде как собирался оставить вверенный участок осиротевшим, вероятность, что забвение окажется надежным и до реального исполнения не доживет ровным счетом ничего из им сказанного, была практически стопроцентной.
С поздравлениями Антон поступил в итоге так: перезвонив в приемную, о тяжелом своем провале он поведал сочувствующей ему секретарше Наталье Борисовне; далее, нажаловавшись на шефа, он попросил ее вписать свою фамилию в самый-самый конец очереди из желающих лично озвучить заздравия; таким изящным способом он как бы и заявил о желании присоединиться (список Ковыляев, надо полагать, изучит), и гарантировал себе невозможность данное желание осуществить (очередь, без сомнений, до китайской границы).
Несколько сложнее оказалось, находясь «в отрыве от производства», быстро решить проблему трансформации ковыляевских «це-у» в «предложения». Несмотря на наличие в распоряжении Щеглова шестнадцати подчиненных, спасти его в этой ситуации никто из них был не способен: переводить на человеческий язык тарабарщину Ковыляева – таким эксклюзивным даром обладал далеко не всякий. Антон даже попытался было «сконсолидировать» у себя в голове все услышанное и переложить это Скрипке, надеясь стрясти с того хотя бы первичный, пригодный для дальнейшей обработки материал; увы, в отношении полученного им обратно текста даже слово «бред» стало бы комплиментом. В итоге весь первый день своего отпуска Антону провел в обнимку с ноутбуком; закончив с этим к вечеру, ему еще и все последующее утро пришлось потратить на то, чтобы объяснить Сергею Сергеевичу, как оперативно получить на «предложения» нужные визы (в отсутствие на месте большинства ответственных лиц), а затем переправить окончательный документ на подпись адресату.
К несчастью, и после того как ему удалось более или менее разобраться с последствиями отложенного отдыха Ковыляева, Щеглов все равно не получил возможности полностью или хотя бы в приличествующем объеме отключиться от служебной текучки. Сделать это не позволил ему очевидный кризис масштаба, случившийся со Скрипкой: именно в этом году тот категорически перестал справляться с «замещением». Дезориентировавшись от возросшего количества людей и задач, в последние месяцы Сергей Сергеевич своей манерой вести дела все более напоминал представителей высшего корпоративного руководства: постоянно что-то забывал, спохватывался, суетился, но главное – все время путался в приоритетах, ставя на первое место совсем не то, чему там надлежало быть; случалось уже и так, что его промашки оборачивались для Антона не просто необходимостью совершать дополнительные телодвижения: недавно, например, чрезмерно увлекшись подготовкой очередного номера выходящего раз в месяц корпоративного издания, Сергей Сергеевич решил, что вовсе не стоит спешить с подготовкой порученного ему пресс-релиза – при том, что сообщение это было на вознесенную до небес финансовую тему, естественно «очень важное», естественно, «крайне ответственное», естественно, «этапное»; естественно, в связи со случившейся задержкой Кузовой устроил целый спектакль для одного единственного зрителя; естественно, этот зритель устроил после этого Антону выволочку. Что-нибудь подобное, пусть и менее драматичное по результатам, Скрипка выдавал регулярно и в обычной заместительской ипостаси – то есть в роли ретранслятора воли наличествующего на рабочем месте начальника; стоит ли говорит, насколько все усугубилось, когда на него в связи с необходимостью «исполнять обязанности» навалился тройной объем интеллектуальной и физической нагрузки, а также и соответствующей ей ответственности. Результат был предсказуем (но кого винить в этом?): даже и в отсутствие поползновений в свой адрес со стороны Ковыляева Антону приходилось ежесуточно висеть на телефоне добрых полдня рабочего времени, удаленно вникать во все подробности происходящего в Москве и детально расставлять для Скрипки нужные акценты; да и после этого, чтобы спокойно провести хотя бы ночь, нужно было за Сергеем Сергеевичем все на всякий случай перепроверить; а как? конечно, пообщавшись еще и с непосредственными исполнителями…
*****
Бесконечные беседы с телефоном, понятно, не способствовали ни релаксации, ни должной включенности в семейную жизнь: даже когда Антон никуда не звонил, в мысли о предстоящих звонках он был погружен настолько, что на внешние раздражители откликался неважно. Следствием было легкое напряжение с Таней – чуть больше замкнутости и раздражения с ее стороны. Проблема, как это понимал это Антон, состояла не в том, что его жена рассчитывала хотя бы в отпуске часть внимания мужа отвлечь на себя; просто степень его отрешенности была прямо пропорциональна степени ее вовлеченности в заботы о дочери – тогда как для Тани смыслом всей этой затеи под названием «отдых» было не столько море и солнце, сколько снижение именно этой нагрузки. Получалось же наоборот: муж продолжал «гореть на работе», няни в ее распоряжении не было, а бабушка и дедушка в помощники не рвались, отговариваясь тем, что помочь бы и рады, но с «такой внучкой» (в смысле, с такой избалованной) никак им не справиться. Даже просто взять ее с собой на пляж, отпустив Таню на волю на час-другой, – и таких поползновений с их стороны не
возникало. Маргарита Викторовна с перерывом на обед целыми днями парилась под пляжным зонтиком (купалась лишь изредка); когда же к морю выходили все вместе, она, несмотря на отсутствие интереса к внучке, настойчиво норовила занять лежак между Таней и Антоном; при этом, если он общался не с женой, а с телефоном, покоя она тоже не находила и без конца отвешивала по этому поводу недовольные реплики: то ей мешают спать, то не устраивают употребляемые слова (случались непечатные выражения), то вдруг в ней просыпалось сочувствие к нелегкой доле сына, которому «не дают отдохнуть»; что же касается Сергея Львовича, то он предпочитал ото всех держаться подальше, исчезая от завтрака до обеда и от обеда до ужина под предлогом необходимости совершать оздоровительный моцион по кромке морской воды.
Отдельным испытанием были невыносимо длинные совместные приемы пищи – их избежать без угрожающего приближения к семейному скандалу не имелось, конечно, никакой возможности. Хотя в условиях отсутствия под рукой собственного холодильника, ресурсы Маргариты Викторовны по навязыванию окружающим разнообразных продуктов питания были значительно ограничены, степень ее зацикленности на этом вопросе ничуть не снижалась – лишь принимала иные формы. Обеденные и ужинные акты были совершенно обязательной для всех программой; непосредственно в процессе необходимым считалось потребление как минимум трех «очередей»: салата, собственно, как выражалась Маргарита Викторовна, «блюда» и десерта; в отношении мужчин она, при необходимости с элементами истерики, настаивала также на возлияниях; и даже физиологически не слишком совместимый с перееданием средиземноморский зной не имел шансов стать угрозой данному ритуалу. Поскольку Антон и мыслями, и чувствами оставался в офисе Топливной компании, а его наличная физическая активность носила автоматизированный характер, противостоять Маргарите Викторовне было некому; из-за этого выходы в близлежащие рестораны, с учетом неторопливости местного обслуживающего персонала, превращались в не менее чем двухчасовые посиделки на жаре, после которых затруднительно было даже подняться с места. Настя ныла и просила оставить ее в номере, ее тащили практически насильно; Антон лил в себя пиво кружками, что явно не нравилось Тане; каждый день он говорил себе, что назавтра нужно найти в себе силы и отказаться хотя бы от одного из приемов пищи; но мысли его снова и снова уносились к пресс-релизам, презентациям, рекламным материалам и прочему тому подобному – и все опять шло по заведенному. Получалось не только утомительно, но и весьма накладно; об этой стороне вопроса Щеглов предпочитал вовсе не думать, тем более что в последний рабочий день перед отпуском щедрая бухгалтерия Топливной перечислила на его карточку сумму, которую и при всем, кажется, желании не то что за две недели, но и за полгода едва ли было возможно потратить…
Киселев с семьей прибыли в Езоло на три дня позже, и встреча со старым товарищем также не принесла Щеглову выраженных положительных эмоций. Ничего такого: совместное функционирование протекало, что называется, в теплой и дружественной атмосфере; однако было бы преувеличением охарактеризовать ее также и как атмосферу доверия и взаимопонимания. Пролетарские манеры жены Костика за истекшие годы никуда не делись – они даже приобрели еще более гротескный характер; сам Киселев, окончательно в них растворившись, демонстрировал (насколько это слово вообще было здесь применимо) повсеместную и безраздельную пассивность. Света хотела много и сразу, но не имея возможности все это получить и видя, как другие, нисколько не задумываясь о затратах, позволяют себе ею желаемое, обильно, несдержанно злилась и нисколько не стеснялась выплескивать свою злость наружу. Любая необходимость достать кошелек натыкалась на ее агрессивное сопротивление, сопровождаемое беззастенчивой артикуляцией сути проблемы.
Заплатить за лежаки на пляже, сходить с детьми на аттракционы или в аквапарк, вместе поужинать или выпить пива, просто купить старшему Дане и младшему Максику мороженое или какую-нибудь безделушку – все у Киселевых превращалось в выяснение отношений, замешанное на нехватке средств; если быть точнее, отношения с мужем, настойчиво апеллируя к окружающим и всеми силами пытаясь затащить их в свой полный претензий мир, выясняла Света; Костик же делал вид, что вовсе отсутствует. Их дети, дуреющие от обилия попадающих в поле зрения материальных благ, отчаянно требовали возможности до них дотронуться; однажды получив искомое, они, конечно же, требовали еще; Антон, недоумевая, зачем Киселевы вообще ввязались в эту историю без достаточных на то ресурсов, чувствовал себя так, будто он втянул их в нее насильно; естественно, как умел, он пытался поддержать товарища, а умел он, в основном, финансово: то есть опять же без лишних слов освобождал семейный бюджет Киселевых от тех трат, по поводу которых Света, обнажая таким образом свои скрытые желания, более всего разорялась. Костик, впрочем, делал вид, что и этого он не замечает, тогда как аппетиты его жены и детей от разведенной благотворительности лишь возрастали; в общем, и здесь быстро сложилось все так, что вовлечение семьи Киселева в привычные Щегловым форматы курортного времяпрепровождения (включая, можно сказать, полный пансион, возлияния, развлечения детей, экскурсии, а также массу иных мелочей) было полностью оформлено за счет той же самой бездонной банковской карточки…
В итоге после первой отпускной недели Антон только и повторял сам себе: да ведь именно такого вот «отдыха» и следовало ему ожидать; повторял и досадливо злился на себя и на свои давешние иллюзии; а еще он злился на Таню, рискнувшую пару месяцев назад иллюзии эти не развеять, а поддержать, злился на Настю, упрямо и избалованно не желающую принимать на себя ни грамма родительских проблем (самое главное: она отказывалась знаться с детьми Киселевых; во многом – это Антон понимал и злился еще больше – из-за языкового барьера: младший почти не говорил в силу возраста, а старший тараторил на мало похожей на «средство общения» билингвальной смеси – и взрослому-то его понять удавалось обычно далеко не сразу); злился на своих родителей, на Костика, на его жену и детей; злился на достающего его звонками бестолкового Скрипку и на всех остальных своих подчиненных; и конечно же, злился он и на не единожды еще проявившегося с разного рода придурью Ковыляева; он злился на всех и на всё; но хуже всего было даже не то, что он злился, а то что свою злость он не исторгал наружу облеченной в аргументированные и четкие претензии к объектам раздражения; он молчал, и ему казалось, что так он поступает потому, что все равно ничего нельзя изменить; молчал, и его злость нависала и над ним самим, и надо всеми, кто был с ним рядом; она плыла серыми, мрачными облаками, копилась черными грозовыми тучами, томила удушливой тоской, пугала безысходностью; злость клубилась постоянно, неизбывно, бесконечно, и в каждый конкретный миг (а суммарно – постоянно, все время) хотелось ему только одного: закрыть глаза, заткнуть уши, никого и ничего не видеть и не слышать. Увы, такое ему не светило: реальность настырно колотила во все двери, громко кричала в уши, ярко светила в глаза; приходилось и дальше, заставляя себя, по мере сил, дышать ровно и не отягощать собою окружающих, скользить изо дня в день, из часа в час, из минуты в минуту, пусть и не безропотно, но бессильно отдавшись самому движению: этому бессмысленному, бесцельному, ежесекундно раздражающему потоку шагов.
*****
Обсуждение предстоящего праздника началось за два дня до него, за завтраком.
- Тот ресторанчик, что у реки был, помните? - затянула Маргарита Викторовна. – Позавчера где кофе пили – ну когда вернулись, вечером… Вроде ничего... Мы думаем: там посидеть.
- Кофе был хороший, - согласилась Таня. – Такой бы здесь утром…
Антон слушал вполуха и на происходящее не реагировал. Со вчерашнего вечера он переваривал сообщение Скрипки об очередных бесчинствах Кузового: исполняя в отсутствие Ковыляева его обязанности, тот спешно наложил одобрительные резолюции на целую гору им же самим, по всей видимости, инициированных бумаг о необходимости подвергнуть ревизии практически все аспекты деятельности управления общественных связей. Поскольку о данных вражеских происках Сергей Сергеевич сподобился доложить только вечером, по пути с работы домой, самих бумаг Щеглов еще не видел, а об их содержании представление имел весьма примерное. Спокойствия это не добавляло – в основном потому, что с формальной точки зрения любым указаниям «ио» управлению общественных связей надлежало подчиняться. Будучи на своем рабочем месте, сам он способ не подчиниться совсем или, на худой конец, подчиниться не сразу уж точно бы изыскал; к сожалению, на счет зама у него такой уверенности не было. Скрипке, соответственно, требовалось дать такое указание, которое не оставило бы ему никакой возможности действовать самостоятельно; но для этого нужно было сначала узнать подробное содержание бумаг Кузового…
Заснуть спокойно этой ночью Щеглов так и не смог.
- Антош! – обратила его внимание на происходящее Таня.
- А? Что? Про какой вы там ресторан-то? – переспросил он. - Я что-то, извините…
- Про отцовский день рождения, - громко объявила Маргарита Викторовна – так, словно бы Сергей Львович не присутствовал рядом. – По поводу: где отметить.
- И где?
Лица вокруг сделались недовольными – Антон это заметил и подумал, что вопрос его в любом случае не имеет особого смысла: где будет происходить празднование, ему совершенно все равно…
- Там, где кофе был хороший, - опять помогла свекрови Таня. – Там, где мы позавчера были, после Венеции… Вот Маргарита Викторовна и спрашивает…
- Мы-то чего? – перебил жену Антон. - Виновник что думает?
Виновнику, как нетрудно догадаться, ни до чего не было дела, о чем он, демонстрируя презрение к любого рода мирским страстям, поспешил сообщить в находящейся на грани приличия форме.
Продолжилось – за обедом.
- В общем, мы обсудили, - закатив глаза, доложила Маргарита Викторовна (это означало: для получения результатов обсуждения ей потребовалось приложить немалые усилия), - и решили остановиться на предложенном варианте.
Антон опять слушал вполуха. Возражений у него не возникло, а промелькнувшая мысль о том, что матушка его сама и предложила этот «вариант», привычно утонула в обилии прочей перевариваемой информации.
- Хорошо, - отреагировал он после того, как Таня слегка толкнула его локтем, - мы будем, не сомневайтесь.
- И вы! – требовательно обратилась к Киселевым Маргарита Викторовна.
Костик, заглотивший к этому моменту (еду еще не принесли) уже две кружки пива (онемечившись, он утверждал, что ничто лучше пива не утоляет жажду), неопределенно повел головой; Света от оказанной чести сделалась горделиво-румяной. Антон подумал, что вообще-то, с учетом возраста и характера их детей, позвать Киселевых было далеко не самой блестящей затеей; подумал, но почти сразу забыл об этом, снова уплыв по течению иных своих мыслей: о низкопробной гнусности кляуз Кузового и примкнувшего к нему Кнута Педерсена, об их лживо-меркантильной сущности, о слабоумии идущего у них на поводу Ковыляева и о формулировках контраргументов, призванных наголову разбить все наветы…
*****
- С подарком что-то надо… - неопределенно высказалась Таня, когда после обязательной обеденной программы им удалось спрятаться на время от полуденного зноя и от не менее изматывающей компании у себя в номере.
- Да-да… - пробормотал Антон и, схватившись за телефон, стал набирать номер Скрипки, чтобы в инициативном порядке выяснить у того сегодняшние новости: со вчерашнего дня его зам ему более не звонил и на электронную почту тоже ничего и не присылал; казалось бы, это должно означать: можно не беспокоиться; но именно это и вызывало беспокойство: надежным подтверждением того, что ничего значимого не происходит, молчание Скрипки не являлось.
Подарок отцу – с этим всегда были проблемы. Что подарить человеку, который бравирует тем, что ему ничего не нужно? Вроде бы и нечего; однако же ничего – тоже нельзя, тем более что подобная бравада никогда не казалась Антону вполне искренней. Заканчивались эти ежегодные мучения, как правило, какой-нибудь глупостью: либо пойти на поводу у матери и подарить то, что было больше нужно ей, чем самому имениннику (с учетом того, что ему якобы не нужно ничего), либо пойти наиболее простым путем и подарить бутылку водки: конечно, дорогой, конечно, «брендовой», но именно водки – поскольку к иным спиртным напиткам Сергей Львович не испытывал ни малейшего уважения.
Впрочем, описанный вариант решения проблемы с успехом практиковался лишь до тех пор, пока дни рождения отца не превратились в выездные мероприятия. Локальные аналоги водки Сергей Львович, как правило, не жаловал, а купить в курортных лавках что-нибудь не полностью бессмысленное, полезное хотя бы гипотетически, было вовсе из ряда вон выходящей задачей. Ко всему прочему наличествовала также «проблема внешнего давления» (выражение Тани):
естественно, Маргарита Викторовна норовила навязаться в компаньоны – норовила так, что отделаться от нее бывало, мягко говоря, нелегко.
- «Да-да» - что? – с плохо скрываемым раздражением продолжила Таня. – Тогда уж – ехать прямо сейчас, пока они почивать изволят. А то потом – как? Всей толпой?
- Да-да… - снова откликнулся Антон. – Я готов. Позвоню вот только…
Все же слегка включившись в происходящее, добавил:
- Жарко только сейчас. Настю тащить, и сиеста их эта…
- Сиеста – это в Испании, а здесь вроде работают. А Настю – что ж, оставить здесь, в пэ-эс-пэ играть?
Таня изучала английский и в школе, и в университете, говорила бегло и свободно читала англоязычную литературу, в том числе классическую; но почему-то это сокращение произносила всегда именно так: на русский лад.
- Пи-эс-пи… - почти автоматически поморщился Антон.
- Да неважно! – огрызнулась Таня. - Или, может, твоих попросить?
Последний вопрос ответа, понятное дело, не требовал.
Скрипка взять трубку не соизволил, и Антон занервничал еще больше. Что же могло помешать ему? Вызов в высокий кабинет? Самый высокий – кабинет Кузового; да собственно, из всего начальства на месте только он и был…
- Ну поехали тогда, да. Пойду вперед, машину охлажу, а вы минут через пять выходи;те...
Адской жары на улице не было: порядка тридцати в тени; в меру знойно для этих мест, но все равно достаточно, чтобы стоящая на солнце машина за полдня нагрелась, как кастрюля с кипятком. Антон завел мотор, опустил все стекла, закурил, стоя рядом. Куда ехать, зачем? Таскаться под палящим солнцем по бесконечному променаду, выискивая неизвестно что… В каждой лавке по полчаса ждать Таню, ведь подарок его отцу – это только предлог; на самом деле (и это можно понять) она хочет пройтись по магазинам без свекрови.
А еще Настя – обязательно затребует свою дань…
Сергей Сергеевич перезвонил ровно в тот момент, когда жена и дочь вышли из гостиницы. Судорожно схватив поначалу телефон, Антон немалым усилием заставил себя не отвечать. Теперь – правильнее было подождать. Перезвонить самому, попозже. Допустим, уже на променаде. Лучше всего – когда Таня зависнет в какой-нибудь лавке или куда-нибудь потащит ее Настя. Так будет оно и сподручнее, и вернее со всех точек зрения: и чтобы никто не висел над душой, и чтобы Скрипка за это время получил свою порцию холода.
Последнее – в воспитательных целях.
Машина медленно ползла по дороге: впереди – старое «Рено», водителя которого хотелось разбудить резким, истерично-протяжным московским гудком; хотелось физиологически, на уровне рефлекса, хотелось до того, что приходилось силою мысли останавливать тянущуюся к середине рулевого колеса руку.
С заднего сиденья доносились раздражающе-писклявые звуки игровой приставки.
- Стюш, не играй в машине, - сказал Антон, поглядывая на дочь через зеркало заднего вида. - Голова ведь закружится…
Реакции не последовало: Настя даже не подняла взгляд. И звуки не прекратились.
Таня молча смотрела в боковое окно. Молчание было говорящим: оно означало, что воспитательный заход отца в отношении дочери ее мать не поддерживает, и Антон предпочел потому на своем требовании не настаивать.
На ближней к променаду парковке мест, как обычно, не оказалось. Слава Богу, удалось втиснуться на следующей, метров через триста. Удачно: по вечерам, чтобы припарковаться, приходилось уезжать намного дальше – настолько, что легче было дойти пешком от гостиницы. Возможно, так бы и сделали, но тогда возникал вопрос: зачем вообще нужна машина? Съездить один раз в Венецию? Нет уж, взяли – нужно пользоваться! Искать парковку, потом паркомат, потом разбираться, как оплатить, потом думать, сколько осталось до конца оплаченного времени, потом бежать доплачивать – короче, есть, чем заняться…
- Какие мысли? - спросил Антон, когда мимо потянулись магазины.
Подразумевалось, конечно: относительно подарка. Он знал: вопрос бессмысленный. Никаких мыслей не было и быть не могло.
- Мороженое! – выкатила первое требование Настя, едва завидев ближайшую по ходу джелатерию.
- Ну может… - нерешительно начал Антон.
- Да, правильно! - поспешно перебила его Таня. – Давайте посидим немного. Кофе-брейк.
Брейк так брейк... хотя в чем это брейк, непонятно. Он только подумал это, а вслух не издал ни звука, но ему все равно показалось, что Таня упреждающе бросила на него свой непримиримо-свирепый взгляд – тот взгляд, который только он и умел в ней различить.
Таня с Настей пошли выбирать мороженое, Антон сел за стол. Тянуть дальше сил не было, и он набрал номер Скрипки. Дважды не соединило, на третий снова потянулись безответные гудки: их пришлось выждать не менее десятка, прежде чем Сергей Сергеевич соизволил наконец появиться на другом конце линии. Имя Антона он произнес с обычным придыханием, но это не избавило Щеглова от ощущения, что своим звонком он отрывает своего же зама от куда более важных, чем разговор с ним, дел.
- Ну чего там? – спросил Щеглов без приветствия.
С недавних пор он заметил за собой: не здороваться с подчиненными вошло у него в привычку. Ему, конечно, не хотелось бы думать так, но все же думал: этим он, пусть вроде бы и неумышленно, ставит их на место. Когда в ответ на его собственное приветствие Ковыляев, или Марченко, или еще кто-нибудь из тех, кто был формально выше его по рангу, начинал сразу, без расшаркиваний, «ставить задачу», Антона это злило (и он делался подчеркнуто официален); а вот, получается, «дорос» и сам до того, чтобы не церемониться с нижестоящими. Себе – он даже наказывал следить за этим, но все получалось само собой, снова и снова; и каждый раз находилась какая-нибудь причина: то нужно спешить, то разрывается между множеством задач, то еще что-нибудь… в общем, приветствием приходилось пожертвовать.
Вот и сейчас пришлось – ну и ладно, не страшно; ведь все те, для кого оно не прозвучало, ведь все они вообще-то знают, как нелегко ему приходится, знают, знают, что на самом деле он за всех за них горой…
*****
Скрипка издал характерный фыркающий звук (выдохнул табачный дым) и зашелестел в трубку своим обычным, мурлыкающе-вкрадчивым голосом:
- Да пока ничего… ничего особенного… если б что-то, ты ведь знаешь: я сразу…
- Конечно-конечно! - подогнал его Антон. – С Кузовым что там?
- С Кузовым? Ах да… - Сергей Сергеевич сделал немалую паузу на затяжку. – Он мне тут позвонил, кстати.
- Позвонил?
- Ага, позвонил. Позвонил и сказал, чтобы я зашел.
- Зашел? То есть он тебя вызвал?
- Ну да, можно и так сказать.
- Хрена себе: ничего особенного! И зачем?
- Ну вот да… Сейчас расскажу.
- Антош! – услышал Щеглов другим ухом.
Он обернулся.
- Ты будешь что-то? – спросила Таня от прилавка.
Антон нетерпеливо мотнул головой – отказался, и весь обратился в слух.
- Зачем именно вызвал, не знаю… - продолжал ворковать в трубке Скрипка. – Видимо, такой разговор по телефону, согласно его представлениям, никак нельзя было провести.
- Тогда расплатиться нужно, - снова услышал Щеглов параллельное.
Антон посмотрел на жену и заметил, что при ней нет сумочки. Как обычно, забыла: хорошо, если в гостинице, не дай Бог, в машине… Пытаясь не потерять нить повествования Сергея Сергеевича, он поспешно вытащил из кармана и отдал Тане свой кошелек.
- Пришлось, короче, посетить его. В очередной раз.
- Его прямо тянет к тебе, - не удержался съязвить Щеглов. – Что-то не припомню, чтобы меня он столь же активно пользовал.
- Хм… ну что ж я могу? – вербально развел руками Сергей Сергеевич (и Антон как живого увидел его сидящим за столом, с широко, словно для объятий, откинутой в сторону левой конечностью). – Пытается, гад, внедриться, но мы само собой начеку…
- Ну да? - и с некоторым сомнением и в то же время с надеждой пробормотал себе под нос Антон.
Скрипка замолчал, то ли вновь втянув в себя дым, то ли предупредительно ожидая развития мысли со стороны собеседника, и Антон, услышав лишь неприятное эхо собственного голоса, поспешно и более четко добавил:
– Чего же он от тебя возжелал?
- Так вот! – для начала весомо обозначился в ответ Скрипка, тем самым вольно или невольно намекая Антону на свое желание закончить наконец мысль, не будучи в очередной раз прерванным. – Видится мне так, что он, сочтя контакт со мной установленным, решил, что пора бы делом проверить мою лояльность.
Не без удовольствия, вероятно, тренируя терпение Антона, Сергей Сергеевич снова сделал в своей речи немалую паузу – для того прежде всего, чтобы вдохнуть, а затем с расстановкой выдохнуть продукты тления сушеных трав; усилием воли заставляя себя в этот раз промолчать, Щеглов внимательно смотрел на то, как сидящая на соседнем стуле Настя вяло облизывает возвышающийся над узким вафельным рожком огромный шарик шоколадного мороженого.
- В общем, сообщил он мне, что, дескать, друг наш Педерсен, по имени который Кнут, в благородном порыве жаждущий все на свете усилить и углубить, просит нашего всемерного содействия…
- Намекая тем самым, что такового не получает? – еще ничего не узнав о характере запрашиваемого содействия, не выдержал все же Антон.
- Надо полагать, да. Поскольку единственное, чего ему, оказывается, не хватает, чтобы убедить своих подопечных в величии нашей компании, так это, как выразился гражданин Кузовой, высококачественных фото- и видеоматериалов с наших объектов…
- С объектов? – переспросил Щеглов.
Из-за своего нетерпеливого напряжения шутки он не понял.
- Да-да, с объектов. Это как, знаешь, «с Москвы» или «с Питера», - пояснил Сергей Сергеевич. – С Са…
- С Камчатки, - зачем-то, сам не зная зачем, вставил Антон.
Скрипка вырос на Камчатке и нередко поминал об этом. Сейчас, услышав в подобном разрезе про родные места, он в итоге опять замолчал.
- Ой! - опомнился Антон, осознав: мало того, что опять перебил, так еще и, не приходя в сознание, ляпнул бестактность. – Серж, извини, я не хотел. Не знаю, с чего брякнулось. Мозги совсем не работают, от жары, наверное. Не говоря уже о том, что «с Камчатки» - как раз правильно. Я слушаю тебя и всеми силами пытаюсь осознать… Нужны
фотографии, я понял. Так пусть фотографируют, мы-то при чем?
Скрипка опять звучно затянулся и продолжил, сделав так, будто выпада Антона не было:
- Короче, по мысли Кузового, мы должны передать им весь наш фото- и видеоархив. Чтобы они им радостно, значит, пользовались.
- Ч-е-е-е-в-о-о-о?!
Несмотря на утомленность всего крупного своего тела средиземноморским зноем, выражая свое возмущение услышанным, Щеглов даже резко вскочил со стула. От испуга Таня едва не выплеснула на себя горячий кофе; Настя скорчила брезгливую мину; обернулись и другие любители сладкого, сидящие за соседними столиками.
- Да-да, именно так! - уловив признаки знакомой бури, с элементом радостного садизма в голосе подтвердил ранее сказанное Скрипка.
Создание приличествующей крупной корпорации базы фото- и видеоматериалов, несмотря на свою очевидную необходимость, вылилось для Щеглова в едва ли не самый эпохальный и продолжительный «проект» возглавляемого им подразделения. Застав во времена оны ситуацию в этой области столь же плачевной, сколь и во всех остальных областях, Антон рьяно взялся за дело – но он и предположить не мог, насколько непростой задачей окажется «собрать» Топливную в картинках. Начинал он с попыток поскрести по сусекам, то есть по «дочкам»; это закончилось полным провалом: в среднем выходило так, что с каждого из предприятий ему удавалось выцыганить максимум десяток кривеньких фоток – причем исключительно на бумажных, но никак не на цифровых носителях. Журавская и ее коллеги из других подотчетных регионов, недурно справляющиеся с протокольными функциями во время инспекционных поездок Ковыляева, решить элементарную задачу накопления визуального архива оказались не в состоянии – о причинах можно было только догадываться, но допроситься чего-то дельного из регионов категорически не получалось.
Разочаровавшись в коллегах, Щеглов попытался встать на путь бюрократического принуждения, но и так не добился успеха. Ни грозные резолюции на его записках на имя президента, ни прямые – как устные, так и письменные – указания «генералам» со стороны корпоративного руководства никакого эффекта не давали. Все тонуло в пространстве и времени: вместо искомого материала он получал отписки и обещания и часами выслушивал объяснения и жалобы назначенных ответственных лиц, которым заняться «его вопросом» все время мешали либо более неотложные дела, либо обстоятельства неодолимой силы. Так продолжалось месяцами, и в лучшем случае архив снова пополнялся эстетически ни на что не годным материалом. Толку никакого, одни лишь себе же на голову проблемы: обладающий слабостью к разглядыванию «красивых» картинок Ковыляев (таковыми ему, конечно, представлялись не шедевры классической живописи или импрессионизма, а унылые производственные пейзажи), памятуя о своих резолюциях, требовал от Антона продемонстрировать результаты проделанной работы; результатов не было, и чтобы не становиться крайним, приходилось сочинять гнусные пасквили на милых сердцу президента провинциалов; ни с какой точки зрения удовольствия это Щеглову не доставляло.
Потерпев на данном поприще аппаратный крах, к решению оказавшейся нетривиальной задачи Антон решил подойти с другой стороны: заслав в «регионы присутствия» лазутчиков, то есть организовав туда поездки специально нанятых мастеров фото- и видеосъемки. Вполне ожидая столкнуться на данном этапе с массой охранительских комплексов homo sovetikus, он тем не менее, как выяснилось, совершенно не представлял себе масштабов ожидающей его катастрофы. Никакому исчислению не поддавалось количество виз и согласований, которые оказалось нужно собрать, чтобы обеспечить допуск людей с фото- и видеокамерами на весьма ограниченное число достойных художественного отображения производственных объектов. Никто из ответственных лиц, собственно, не мог объяснить, какие именно ценные сведения пытаются они скрыть на буровых и в заводских цехах от агентов мирового империализма, однако же процедуры были устроены так, будто речь шла не менее чем о сакральном ядерном щите; и даже когда все многочисленные согласования: с «у-бэ»(3), с ответственными департаментами, с вице-президентами, с генеральными директорами, с их замами, со всеми местными отделами и ответвлениями корпоративных подразделений, едва ли не с региональными администрациями, были оформлены, и все визы получены, и все графики согласованы, и куплены билеты, и оформлены командировочные - то есть пройдены абсолютно все круги корпоративного бюрократического ада, – у всех без исключения заинтересованных лиц все равно постоянно возникали какие-нибудь опасения; а потому – в том, что именно там, в регионах, его «агентам» в итоге показывали, а что, по каким-нибудь неведомым причинам, не показывали, Щеглов при всем желании впоследствии разобраться не мог; сам же он был лишен возможности полноценно сопровождать процесс по причине отсутствия в распоряжении должного кадрового резерва.
В общем, гора опять родила мышь: затрачивая кучу усилий, Щеглов, по результатам описанной широкомасштабной кампании, снова получал материал, художественная ценность которого оставляла его в глубоком унынии; это привело к тому, что на некоторое время он в очередной раз прекратил свои попытки найти точки соприкосновения Топливной компании с высоким искусством.
Переломить тотальный саботаж и добиться более существенных показателей по количеству и качеству имеющихся в распоряжении управления общественных связей красивых картинок Щеглову удалось лишь посредством основательного роста своего аппаратного веса. Обретя, с одной стороны, достаточно доверительные, позволяющие разговаривать по-свойски отношения с «генералами», с другой – славу человека, добро помнящего, но и зла не забывающего, обзаведясь также возможностью рассылать в командировки своих, проверенных кем надо, сотрудников, а не каких-то там подозрительных чужеродных субъектов Антон вновь двинул наличные силы на
решительный штурм препятствующих собственной визуализации бюрократических твердынь. В результате в ходе продолжительной, но в целом успешной битвы почти через семь (семь!) лет после того, как задача была поставлена, она все-таки была наконец выполнена – и выполнена настолько блестяще, что управление общественных связей получило эксклюзивную возможность регулярно радовать президента компании по-настоящему красивыми картинками; ну а чтобы процесс этот обрел круглосуточный и при этом подобающе технологичный характер, на корпоративном сайте Топливной был даже создан специальный раздел. Тут, правда, опять не обошлось без непредвиденных последствий: взяв личное шефство над полюбившейся страничкой, Ковыляев с беспримерным усердием следил за ее своевременным обновлением, требуя красивые картинки освежать едва ли не каждый день; из-за этого у Антона временами появлялось желание под предлогом каких-нибудь концептуальных изменений (не прикрыться ли и ему секретностью?) от этой публичной галереи избавиться…
И вот теперь все эти, выстраданные многолетними трудами, фото- и видеосокровища ему «предлагали» передать в распоряжение людей, мягко говоря, не вызывающих у него ни малейшей симпатии – более того, делающих все возможное, чтобы таковой никогда и не возникло. Предлагали к тому же явно «без должного уважения»…(4) Ни малейших сомнений: вся эта затея понадобилась инициаторам вовсе не для того, что выдвигалось в качестве официальной версии. За полгода, истекшие с тех пор, как Кузовой, в связи с предстоящим «ай-пи-о», обрел в компании чрезвычайные (его собственное выражение) полномочия, а для отдельного окормления зарубежных медиа на бюджет, впятеро превышающий вымученный длительными и тяжелыми битвами бюджет управления Щеглова, был нанят такой во всех отношениях выдающийся специалист, как Кнут Педерсен, оба они не отметились ничем, кроме совершенно бесстыдной профанации профильной деятельности и попыток оттенить свои достоинства недостатками предшественников. И сейчас Антон был уверен: фотографии Кузовому и Педерсену без надобности – им нужен конфликт с ним: вот они его и провоцируют. И тему ведь наверняка выбрали не случайно – просекли, гниды, ковыляевский пунктик…
Сергей Сергеевич добавил:
– Думаю, что идея эта не Кузового, а…
- Да какая разница вообще-то?! – раздраженно прервал зама Щеглов. – Серж, ну не охренеть, а?! Да я, ****ь, за этот архив…
Таня махнула рукой у рта, напоминая мужу о неуместности непечатных выражений. Сообразив, что, забывшись, выругался при дочери, Антон поморщился от досады; но от жены все равно отмахнулся: неужели непонятно, что вышло так не нарочно? Настя бы и не заметила – если к его оплошности не привлекать специально ее внимание…
Скрипку переспросил:
- Он прям так и сказал: передать? Или отдать совсем?
- Нет, так не сказал. Сказал, что мы должны передать. Сказал: таково, мол, указание президента.
- А бумага? Бумага есть? Показал? Или, может, приходило что-то? С резолюцией…
- Нет, не приходило вроде… - Скрипка на секунду замолчал. – По крайней мере, я не видел, нет. Он тряс какой-то бумажкой, но мне не отдал ее.
- А ты не попросил?
- Нет. Он сказал: вам письменное распоряжение поступит.
- Ах вот как! А ты что ответил?
- Ответил… - Скрипка слегка, но все же настолько, что от Антона это не укрылось, замялся. - Ответил так: если есть указание, будем, стало быть, исполнять.
- Что?! – подпрыгнул опять Щеглов. – Это зачем ты так, а? Лояльность, что ли, решил продемонстрировать? Или действительно полагаешь, что нужно исполнять?
Сергей Сергеевич ответил не сразу. Длинной, печальной паузой он предоставил Антону возможность в полной мере почувствовать стыд за сказанное.
- Антош, ну о чем ты, а? – почти ласково вздохнул он через несколько долгих секунд. – Какая еще лояльность, ей-Богу? Мне он нравится не больше, чем тебе, поверь.
- Ладно-ладно! - снова поспешно опроверг сам себя Щеглов. – Я вовсе не имел в виду… Просто ты сказал: будем исполнять, вот я и…
- Я сказал: если есть указание! - голос Скрипки зазвучал почти назидательно. - Я не сказал: «Так точно!» или «Слушаю-с!». И сразу пошел тебе звонить. Потому что для меня важен, в первую – и единственную даже – очередь, твой взгляд на эту историю. И твое решение, что делать.
Сказанное Сергеем Сергеевичем прозвучало бы весьма убедительно, если бы он не запамятовал, что о своем свидании с Кузовым заговорил лишь с подачи Антона. Данное несоответствие неприятно резануло Щеглову слух, но прямо и непосредственно «схватить за язык» своего зама он после двух уже случившихся заминок не решился.
- Мое решение? А сам-то как считаешь? Может такое быть, что я скажу: отдавать?
Что всегда умел Скрипка – так это вовремя почувствовать, когда можно, а когда нет.
- Уверен, что нет! – почти по-строевому выпалил он. – Не скажешь. Не отдавать. И полностью разделяю твою позицию. Вопрос только: как это сделать? В том смысле: как грамотно сделать так, чтобы не отдать?
- Ну так и я про это. Отсюда и вопрос: есть ли резолюция? – отозвался Антон, не испытывая ни малейшего удовлетворения – лишь досаду – от того, что Сергей Сергеевич столь оперативно построился.
- Вопрос, - согласился Скрипка. – Думается мне, что есть, махал же он какой-то бумагой. Правда, ты говорил: с него станется…
- Нет-нет! - возразил Антон. – Совсем уж внаглую блефовать он не будет. Разве что так: он уверен, что получит резолюцию, но ее еще нет. В любом случае – подпись для него не проблема. Ков… то есть «наше всё» - оно же ему, ****ь, подмахивает что угодно…
- Как действуем тогда? – осторожно предложил конкретизировать Скрипка.
Осознав, что опять выразился непарламентски, Антон покосился на Таню. Не делая никаких более жестов, ничем не показывая своего недовольства, та отстраненно смотрела в сторону, куда-то вдоль улицы. Бросив после взгляд на дочь, Щеглов заметил, что большая темная капля стремительно тающего на жаре шоколадного мороженного угрожающе сползает вниз по вафельному рожку и вот-вот обрушится пятном на светлое Настино платьице. Свободной рукой Антон схватил со стола салфетку и потянулся к дочери, но его попытка помочь в результате не предотвратила, а ускорила неизбежное: из вредности отстраняясь, Настя резко дернулась и забрызгала платье не одной, а целой россыпью капель.
- Ба-а-л-ли-и-ин… - в голос вздохнул Антон, по-прежнему простирая к дочери руку с салфеткой.
От его возгласа Таня очнулась.
- Ой… - пробормотала она.
Не глядя на Антона и не обращая внимания на его протянутую руку, она забрала у Насти рожок с мороженым, обтерла его другой салфеткой, отдала обратно Насте и велела «есть над столом».
- Что? О чем мы? - вернулся Щеглов к телефону.
– Как действуем?
- Да, точно… Но думаю, пока никак. По крайней мере, покуда нет бумаги.
- А если придет?
- Если придет… Если придет, ты вот что: напиши-ка в ответ, от меня на имя президента… напиши, короче, что весь архив фото- и видеоматериалов… что весь он представлен на официальном сайте, вот что! Весь представлен – милости просим им пользоваться!
Сергей Сергеевич говоряще кашлянул.
- Что?! – опять разозлился Антон.
- Ты это серьезно?
- Конечно, а как еще?
- Антош, ну там же сжатые… - очень аккуратно, с успокаивающими нотками в голосе, проговорил Скрипка, отчего Щеглов как раз не успокоился, а заклокотал еще сильнее. - Они-то, понятно, требуют исходники, в высоком качестве.
- Во-первых, пока непонятно, что они требуют - ты же не взял бумагу! – изо всех сил сдерживая рвущийся наружу поток междометий, прорычал Антон, а после, все же немного успокоившись, продолжил ровнее: – Во-вторых, даже если будет бумага, я вовсе не уверен, что там это четко пропишут – ты ж знаешь, как они их составляют… Ну а если потребуют… если потребуют, скажем: а других нет! Скажем: это и есть исходники! Как они докажут-то, что это не так? Жесткий диск из березкинского компа выворотят, что ли? И кто это будет делать? Рахманов с Виленским? С ними я разберусь, да они и сами-то, как ты понимаешь, ради Кузового из штанов не выпрыгнут.
- Согласен… - задумчиво, словно бы прикидывая все «за» и «против», откликнулся Скрипка и, чуть помолчав, с чрезмерно подчеркнутой озабоченностью добавил: - А тебе не кажется, что именно этого они и добиваются? Ну то есть возможности, по своему обыкновению, наябедничать…
- Нисколько в этом не сомневаюсь, – с максимально доступной твердостью ответил Антон. - Пусть ябедничают. Придется, значит, поговорить с тем, кому ябедничают. И ему скажу: то, что на сайте, это и есть в высоком. Посмотрите, мол, товарищ дорогой, на экран: разве ж это низкое качество? Побойтесь Бога, стали бы мы выкладывать низкокачественный материал на ваш любимый корпоративный сайт? Как вы вообще могли такое подумать?
- Фактически ты предлагаешь запустить дурочку? - с аккуратным пониманием, но все же, очевидно, стремясь еще раз удостовериться, что его собеседник полностью отдает себе отчет в своих действиях, переспросил Скрипка.
- Именно! – даже обрадованный такой аналогией подтвердил Щеглов. – Куры передохли… и все такое(5).
Получив заверения в полном осознании ответственности, Сергей Сергеевич браво крякнул в трубку:
- Понял тебя, ура! Только немного сбился: прямо сейчас писать?
Его тон наконец показался Антону достаточно убежденным для того, чтобы поверить самому: Скрипка все-таки взял четкое равнение на указанные ему ориентиры. Щеглов терпеливо разъяснил:
- Сейчас, говорю же, ничего делать не нужно. Только если поступит бумага с резолюцией. Тогда напиши кратко: так, мол, и так, сообщаем, что весь архив целиком представлен на сайте и доступен для использования всем желающим. Со мной, конечно, согласуй предварительно.
- Хорошо, понял тебя! - со все возрастающей готовностью повторил Скрипка.
- Давай, держи в курсе.
Свою последнюю фразу Щеглов хотел было предварить стандартной формой вежливости, но ни «прошу», ни «пожалуйста», ни какое-либо иное похожее по смыслу слово или выражение почему-то не легло ему на язык. И хотя в итоге произнесенное показалась ему чрезмерно официальным, быть может, даже нарочито подчеркивающим разницу в статусе, смягчить сказанное постфактум Антон тоже посчитал неподобающим.
- Есть! – по-военному отозвался Сергей Сергеевич, и Щеглову, как это часто бывало, в подобном ответе бывшего кадрового военного почудился отзвук плохо скрываемой насмешки.
*****
- Двинем? – спросил Антон, нажав кнопку отбоя.
Чего ему хотелось бы сейчас больше всего – так это поскорее попасть в любое кондиционируемое помещение, пусть даже и в магазин.
- Ага, только кофе допью, – отозвалась Таня.
Антон с ужасом и отвращением посмотрел на стоящую перед женой чашку с кофе. Горячее – в такую жару? Ей правда нравится?
Мороженое Насти, не съеденное и на треть, лежало на столе в большой и жирной шоколадной луже. Сама она сидела в забрызганном платье и с грязно-коричневыми разводами вокруг рта.
- Ты все? – спросил Антон.
- Все.
Встав со стула, он взял растекшийся в жидкую кашу рожок и отнес его в ближайшую урну, украсив по дороге светлый кафель темными пятнами; вернувшись, принялся вытирать стол. Справиться сухой салфеткой с вязко-сладкой жидкостью ему не удалось; в итоге пришлось бросить – только испачкал руки.
- Туалета тут, конечно, нет, - проворчал он. – Нельзя было, блин, прилично сесть … Ладно, пошли уже, пусть сами домывают. А мы себя – еще где-нибудь…
Таня сделала вид, что продолжает пить кофе, хотя ее чашка – и Антон сверху видел это – уже была пустой. Настя подниматься тоже не спешила. Желая подогнать их, он, не садясь, закурил; но даже и так прождать ему пришлось еще несколько минут. Ждал он молча, стоя чуть поодаль, словно бы им чужой; но думал совсем не об этом: из того, что происходило здесь, его лишь самую малость раздражала прилипающая к пальцам сигарета.
Куда больше тяготило другое: полной уверенности по поводу данных им Скрипке установок, он почему-то не чувствовал. Это было странно – и странно прежде всего для него самого, но, как бы ни злили его своей нескончаемой гнусностью Кузовой, Педерсен, Хорьков и вся их «продвинутая» компания, Антон не был до конца убежден, что поступает правильно, не проявляя к ним ни малейшей лояльности. Он вполне отдавал себе отчет: не только по конкретному случаю, но и, что называется, по всему спектру взаимоотношений они вполне осознанно добиваются его нелояльности, выставляют лишней, «некомандной» фигурой; более того: они провоцируют его, а он на эти провокации охотно поддается – поддается, чувствуя так, что просто не может уступить. Не может совсем не потому, что ему до;роги «аппаратные позиции» и вытекающие из них прямые выгоды, не потому даже, что ему жалко делиться с кем-то результатами своих трудов (да и что считать таковыми?). Как ни парадоксально, Щеглов готов был себе признаться: он бы и рад уступить (гори они огнем, эти фотографии, гори и все остальное!); вот только допустимо ли это: ударить в грязь лицом перед всеми? Перед подчиненными, перед Марченко, перед Ковыляевым, даже и перед самой этой сворой шакалов – ведь если все они за что-то его и уважают, так именно за это: за принципиальность, за преданность делу, за равнодушие к чинам, за отсутствие страха перед ними…
Впрочем, так ли это? Как узнать? Не из их же собственных слов…
Нет, он не чувствовал уверенности, что прав, и не чувствовал уверенности, что Скрипка ее чувствует; а оттого не был и не мог быть уверен и в том, что его зам, не имея возможности спрятаться за его спиной в буквальном, физическом, смысле, сейчас не заюлит, не начнет пытаться угодить и нашим, и вашим. Оттого и не стоило, наверное, грузить его «служебкой»; не говоря уже о том, что такие вот издевательские отписки – точно не сильная сторона Скрипки. Слишком сложно, слишком вариативно; пусть лучше просто потянет волынку: всего-то с неделю еще покормить Кузового «завтраками» - а там уж вернусь, и сам…
Антон было подумал: перезвонить Скрипке еще раз, изменить вводные на упрощенные; подумал – но в этот момент жена и дочь поднялись наконец из-за стола. На это пришлось отвлечься – в основном из-за того, что, по результатам посещения джелатерии, ему и Насте требовалось найти, где умыться.
*****
Служащие ближайшей пиццерии, как и следовало ожидать, скорчили недовольные рожи при виде «не-посетителей», пытающихся проникнуть в заветную комнату на халяву; данный стандартный способ разводки туристов обошелся бы в крайнем случае купленной бутылкой воды (просто сделать морду кирпичом Тане не позволяло воспитание), но Настя, пройдя дезинфекцию, затребовала пиццу. Ничего удивительного: ранее, за совместным обедом, кривлялась она с особенным вдохновением.
Пицца – это было уже не на двадцать минут; впрочем, подумал Щеглов, с точки зрения более эффективного шоппинга, возможно, так было бы и лучше: хоть это и не называлось «сиестой», многие магазины на период дневного зноя все-таки закрывались (подобное философское отношение к делу, а заодно и к потенциальному заработку Антона удивляло и раздражало – ровно до тех пор, пока он не додумался, что это не столько традиция, сколько чистой воды прагматизм: в дневные часы затраты на охлаждение помещения почти наверняка съедают всю прибыль); таким образом, основательный перекус повышал шансы попасть не только в туристические лавки со шлепанцами и плавками, но также и в магазинчики с ювелирными и кожаными изделиями. Не сказать, чтобы эта мысль Антона дополнительно вдохновила: что купить отцу, он все равно не имел ни малейшего представления; но даже и без вдохновения он решил так: раз уж все равно приехали, пусть Таня получит от этого по максимуму. В конце концов, не столь уж велика разница, где пыхтеть от жары: здесь или на пляже; разве что немножко жаль лишиться вечернего купания…
Иных вариантов в любом случае не предполагалось: Настины желания всегда были в приоритете. Иногда Антону казалось, что Таня только и ждет того, чтобы Настя захотела чего-нибудь вопреки его планам; на Таню он злился, но и сам почти никогда не мог отказать дочери (тем более если планов-то особых и не было – вот как сегодня); это давалось ему тяжело даже под ревниво-неодобрительным взглядом Маргариты Викторовны, которая тем, как «воспитывают» ее внучку, бывала, конечно, перманентно недовольна, что, в свою очередь, не мешало и ей самой, в тех редких случаях, когда она одалживала сына и невестку самоличной заботой о Насте, в своем стремлении совершать ради внучки поменьше телодвижений, позволять той делать все, чего она только ни пожелает.
Покорно усевшись за стол, Антон постарался сделать все для того, чтобы не выглядеть недовольным. И неопределенность исхода, и бесцельность происходящего, и вынужденная бездеятельность – все это, конечно, его тяготило, но так было везде, где не было ничего такого, на что бы он мог бы повлиять. Здесь – не происходило ничего, а там – там, где от него реально что-то зависело, там, где он мог на что-то влиять, - там его сейчас не было. Это, конечно, не означало, что его желанием было вернуться в офис Топливной компании; по крайней мере, ему точно не казалось, что он туда стремится; увы, одно дело – желания, другое – возможности: проклятая корпорация не отпускала его ни на секунду, не отпускала даже в тот момент, когда вроде бы и не вторгалась физически в его жизнь. Уже давно, даже оставшись только с женой и дочкой, которые, поневоле привыкнув к его вечно беспокойному состоянию (они, наверное, уже и не помнили его другим), без особой необходимости на его внимание не претендовали, Антон все время чувствовал себя так, словно бы он забыл что-то важное, упустил то, о чем нужно помнить; пытаясь вернуться к этому важному, найти и ухватить его, он злился на все, что его от этого отвлекало. Получалось: отвлекало почти всё, находящееся непосредственно в поле зрения…
- Может, и нам? – предложила вопросом Таня. – Когда еще дадут поесть спокойно? А тут вроде ничего. Пахнет вкусно.
Антон огляделся вокруг. Пиццерия действительно производила неожиданно приятное, домашнее, впечатление. Все было основательно, для курортной забегаловки очень и очень нестандартно: имелась даже дровяная печь. Совсем невпопад Антон вспомнил: только что, когда мыл руки, также удивился «ванной комнате» (так и было написано, по-английски: bathroom): на редкость чисто и просторно. Удивился – и снова ушел в свои мысли об упущенном.
Если бы не Настя – вообще ничего, наверное, не заметил бы. Оказывается, удачно зашли.
- Давай возьмем, правда. Может, и вина тогда?
- Можно, но ты ведь за рулем.
Щеглов махнул рукой.
- До него я, похоже, доберусь не скоро. Да и как я пью вино? Полбокала, не больше.
Когда заказывали еду, казалось, что есть не хочется; однако принесенную ему через полчаса огромную кальцоне Антон уничтожил за несколько минут и не почувствовал сытости.
Тане и Насте предложил десерт – это он сделал больше для того, чтобы подтвердить их согласием собственное право съесть что-нибудь еще. Они отказались – он все равно заказал себе чизкейк и мороженое и с ними тоже справился раньше, чем жена и дочь с пиццей. Настя свою порцию традиционно не закончила; не только в чужой компании, но и вообще вне дома она питалась крайне неохотно; Антон доел и за ней.
Выпив вина (налили немного, едва по сто грамм), Таня заметно повеселела: ее обычно бледноватое, плохо воспринимающее загар лицо налилось румянцем, а в печальных серых глазах заиграли лучики света. Антону всегда казалось: не столько она ценит само вино, сколько смысл, вкладываемый в процесс: что-то, безусловно, романтическое… По крайней мере, так было; по-прежнему ли это так, он не знал: вполне возможно, сейчас Таня согласилась только потому, что это предложил он…
Сам Антон вино не допил – оставшееся вылил в бокал жене. Хоть и заказали не обычное домашнее, а какое-то дорогое, из бутылки, ему все было одно: кисло.
- Хорошо, когда так… - неопределенно, но глядя прямо на него – а это случалось нечасто – произнесла вдруг, делая последний глоток, Таня.
Он понял, о чем она. Согласился:
- Хорошо…
Понял потому, что и сам почувствовал почти то же самое – быть может, лишь определив это для себя другим словом: не хорошо, а спокойно. Или, вернее, спокойнее: без оценивающих взглядов и реплик матери, без пошловатых шуточек отца, без завистливых, пролетарско-мещанских сентенций Светы, без присутствия-отсутствия Костика… Да-да, без всего этого ему просто было спокойнее – просто легче давалось пережить то, что, находясь здесь, он все равно не может удержать под контролем происходящего там.
Определенно так – вот только вывода, который вроде бы надлежало из этого ощущения сделать, Антон побаивался: прежде всего потому, что не знал, что с этим выводом делать.
Не знала, вероятно, и Таня; поэтому развития данная тема не получила: когда хорошо, какая в конечном счете разница почему.
Антон подозвал официанта и попросил: себе чаю, Тане кофе, а Насте горячего шоколада. Возвращаться обратно в гостиницу совсем не хотелось, и ради этого теперь он точно готов был пожертвовать вечерним купанием.
*****
Обратно на променад они выбрались только к пяти. Торговля уже пробудилась: магазины ждали самых выгодных – вечерних – посетителей, и от жары, которая все еще не спала, спастись можно было почти на каждом шагу.
Недолгое благостное настроение Антона ушло сразу, как только началась обычная шоппинговая тягомотина – с непонятным зависанием жены и дочери во всех без исключения магазинах, даже в тех из них, где ему одного взгляда было достаточно, чтобы выявить полную бесперспективность ассортимента. Понимая, что важен процесс, а не результат, он ничего не мог поделать с тем, что в этом процессе ощущал себя бесполезным статистом; ладно бы только это – хуже всего ему делалось от того, что он ощущал себя бесполезным здесь в то время, как там, где он мог быть полезным, его по-прежнему не было.
Чтобы придать шоппинговой пытке хоть какую-то динамику, какую-то устремленность к завершению, он жертвовал в итоге собственной возможность отдохнуть от жары: в магазины если и заглядывал, то ненадолго – больше стоял и курил на улице; подобная тактика, по опыту, способствовала также некоторому (незначительному, конечно) сокращению расходов: кошелек лежал у него в кармане, поэтому для совершения любой покупки Тане нужно было затащить его внутрь; если так происходило, Антон не сопротивлялся, но все же это было дополнительное действие, на которое его жена решалась не всякий раз.
Меркантильность тоже, впрочем, не носила принципиального характера. Денег ему жалко не было – да Таня в общем и не тратила никогда каких-то совсем уж немыслимых сумм, и не претендовала на подобные траты. Более того, временами ему самому нравилось делать покупки для нее и для Насти. Скорее все упиралось в то же самое: страх перед бесконечностью процесса – бесконечностью и по форме, и по сути. По форме это выражалось в том, что магазины выступали в качестве картинной галереи, причем такой галереи, в которой начисто отсутствуют (да и не могут по определению присутствовать) достойные внимания шедевры; по сути (и это раздражало более всего): даже случившись, овеществленный результат процесса никогда не становился конечным, всегда – промежуточным, причем происходило это с обоюдного согласия всех участников: продавцы, не успев оформить уже сделанные покупки, назойливо предлагали новые, а раздразниваемые ими покупатели (то есть и он сам в том числе) тут же снова закручивались в водоворот потребительских желаний; именно в этот момент Антон особенно остро ощущал и беспомощность, и неудовлетворенность – гораздо острее, чем до того момента, когда был оплачен первый чек.
Поскольку вовсе не посещать никаких магазинов, кроме продуктовых, было в принципе невозможно, с потребительской лихорадкой (как собственной, так и жены) Щеглов пытался бороться определением конкретной цели на каждый случай. Пытался – но, естественно, сталкивался с противодействием. Оно заключалось не в том, что Таня отвергала его попытки «составить список». Со списком она соглашалась – просто по ходу он дополнялся; не говоря уже о том, что время от времени сам Антон, с неприятной досадой вспомнив о чем-то забытом, оказывался перед выбором: расширить существующий список или, закрыв его, почти сразу
составить новый – с учетом забытого. Кроме того, существовал «фактор Насти» - то, что планированию не поддавалось и потому не могло считаться отступлением от списка…
- Слушай… э-э-э… - не слишком решительно обратился он к Тане после того, как они, так и не сделав ни единой покупки, за час миновали всего несколько лавок. – Ты, конечно, смотри, коли пришли... я ничего, нет… но что-то серьезное – может, это лучше в Венеции?
- Еще раз поедем? – удивилась Таня. – Со всеми опять?
- Можно и без. Можно, когда все уедут.
У Киселевых обратные билеты были на три дня раньше, чем у них, у родителей Антона – на два.
Таня скептически усмехнулась.
- Ну как обычно: «потом, потом»… А потом – опять «потом».
Это прозвучало обидно.
- Да ладно тебе… - нахмурившись, отмахнулся Антон. – Когда это я так? Тут ведь и нет ничего.
- Это правда, - признала, не став обострять, Таня. – Либо барахло, либо за бешеные деньги…
- Деньги не проблема, - понимая, что противоречит сам себе, поспешно снял этот вопрос Антон. – Если что-то увидишь…
Таня кивнула и, посчитав, видимо, тему исчерпанной, нырнула вместе с Настей в очередную лавку.
*****
Женские сумочки, кошелечки, туфельки… жена и дочь зашли в магазинчик, а Антон снова закурил и под этим предлогом остался снаружи. Курить на самом деле ему уже не хотелось; он просто стряхивал пепел и ждал, пока огонек сам догорит до фильтра. Ощущения его вернулись в привычно-тревожное русло; с минуту тревога нависала бесформенно, полузабытьем, после оформилась в размышления: не о том, конечно, что так и не найден (и вряд ли будет сегодня найден) подарок отцу, не о том, что еще неизвестно сколько придется переходить от магазина к магазину и вот так стоять на улице, и не о том тем более, что Таня и Настя не уйдут отсюда, пока не накупят кучу всего ненужного (или нужного – но и нужное стоит денег). Думай о том, что здесь, или нет – все равно ничего не изменишь; потому и лучше подумать о том, что там – где слишком многое требует, чтобы именно он, а не кто-то иной, обязательно обо всем позаботился. Целая связка невидимых нитей, где бы он ни находился, тянется к нему из священной столицы; он ли дергает за эти ниточки или с их помощью управляют им – не так уж, наверное, это и важно…
Позаботиться о многом и это многое удержать под контролем – всегда существовать с чувством подобной необходимости он в общем-то уже привык; не всегда тем более это было что-то неприятное, что-то, можно даже сказать, отвратительное. Увы, сейчас это было именно так: с тех пор, как мысли его все больше и больше занимала проблема Кузового, постоянная тревога стала именно что отвратительной – ведь человека, который был ее причиной, любых своих мыслей, любых тем более усилий Щеглов считал наименее достойным.
Ковыляев, Марченко, тот же когда-то Ершов, или Хабаров, или вот, например, Земляникин – все они временами раздражали Антона массой своих проявлений, раздражали кто чем: Марченко – заторможенностью, Ершов и Земляникин – излишней въедливостью, Хабаров – солдафонской туповатостью, Ковыляев – тот вообще всем подряд; однако же все они были как бы и своего рода данностью, были неотъемлемой частью окружающего мира, сложившегося и сформировавшегося в существующем виде – пожалуй, не только были, но даже по-своему оживляли его своим наличием.
Кузовой же – он данностью не был и не имел шансов ею стать; и все, вероятно, потому, что Антон, как он сам это называл, «знал его еще маленьким». Времена, когда Кузовой активно искал расположения Щеглова, отстояли совсем недалеко; и самым неприятным было теперь для Антона то, что зачастую он его находил – своими смелыми оценками состояния дел и умов в корпорации, своим активным (на словах, конечно) стремлением к большим и полезным переменам. Теперь – на острие декларируемых устремлений Кузового оказался не кто иной, как сам Щеглов, и причины тому, по целому списку признаков, были отнюдь не благородного свойства; собственно, в отношении благородства любых намерений самопровозглашенного корпоративного реформатора Щеглов утратил всяческие иллюзии почти сразу после того, как тот с комфортом обустроился в бывшем кабинете Ершова.
Не будучи данностью, Кузовой вполне ожидаемо стал проблемой – хотя бы потому, что безоглядная влюбленность Ковылева в своего фаворита даже достижение с последним разумного консенсуса на базе уступок превратила в задачу почти неразрешимую. Компромиссы Кузовому не требовались – и без них ему почти повсеместно была обеспечена «зеленая улица». Влюбленность, как ей и положено, носила характер иррациональный и необъяснимый: рисуя свои реформаторские прожекты, Кузовой проваливал абсолютно все реальные, практические задачи; карикатурно стелясь перед Ковыляевым на людях, за глаза, бравируя этим, насмехался над ним; все свои инициативы, облекая их в письменную форму, излагал постыдно безграмотно, с шокирующим количеством ошибок – в общем, кроме болтовни, не проявлял себя решительно ничем; и это не говоря уже об имевшей место попытке переметнуться в стан врага в тяжелый для корпорации час; но все, абсолютно все – сходило ему с рук без сколько-нибудь заметных последствий.
К сожалению, именно эта зашкаливающая, гротескная, граничащая с несерьезностью вседозволенность на протяжении весьма продолжительного срока заставляла Щеглова смотреть на разворачивающийся сюжет как на разновидность комедии (нельзя же в самом деле поверить, что ослепленный страстью Ковыляев на замечает даже ошибок в написании собственной фамилии – а такое в бумагах авторства Кузового случалось сплошь и рядом). Отказываясь воспринимать нового «первого вице» как данность, Антон видел в нем шута; отказываясь верить в отсутствие имманентно присущей (на правах высшей силы) Ковыляеву мудрости, он непозволительно долго сохранял в его отношении совершенно не обоснованные надежды.
Критическая масса признаков в голос кричала о том, что любимый руководитель прочно введен в восторженно-гипнотический сон и ни за что не желает пробуждаться – но Антон все равно никак не мог убедить себя, что к человеку, дурь которого видна что по неписанному, что по писанному(6), можно относится серьезно.
Естественно, по мере того как, подобно углям затухающего костра, угасали его надежды на появление «бога-машины» (то есть на отрезвление Ковыляева), Щеглов все острее чувствовал себя обманутым в своих самых светлых и благородных ожиданиях. Если раньше он предавался меланхолии из-за недостаточной, как ему казалось, востребованности своих усилий по тонкой настройке вверенной области, то теперь ему, получалось, и вовсе предпочли другого – да еще и кого…
Упиралось все в результате в Ковыляева – и это бесило Антона более всего. Где-то в глубине души, немного пугаясь собственной самонадеянности, он даже склонен был думать: а может, дело-то и вовсе не в Кузовом? Настолько убог и бессмыслен, настолько прямолинейно меркантилен, настолько банально уродлив, настолько глуп, что даже не умеет хотя бы частично это все скрыть.… Принимать его всерьез, считать всамделишным конкурентом – не есть ли это чрезмерный ему аванс?
Нет, не проблемой был Кузовой – а признаком ее наличия, лакмусовой бумажкой. Проблемой был Ковыляев – а точнее прочно занятое им место в системе координат. Пусть и низвергнутый некоторое время назад с подобающего его уровню пьедестала в результате «технической ошибки», своего статуса на экзистенциальном Олимпе Антона Щеглова президент Топливной компании почему-то никак не хотел лишаться. Да и мог ли он его лишиться, продолжая оставаться его президентом? Может ли сюзерен перестать быть таковым для своего самурая? Может – но только сам для себя; в этом, как подозревал Антон, и заключалась причина причин. Явив ему однажды собственное несовершенство (на самом деле не однажды – просто однажды в полной мере ощутив это), Ковыляев более не мог считать себя сюзереном; чтобы восстановить это право в собственных глазах, ему требовалось низвергнуть вассала. «Техническая» или какая-либо другая – эта «ошибка» просто обязана была случиться. Заставить не сдержать разочарование и одновременно разочароваться самому, создать почву для подозрений – идеальная ловушка для преданного (и, конечно, верящего в эксклюзивную благосклонность) самурая. Двух зайцев одним выстрелом…
Как быть – если его сюзерен более не слышит его, не желает слышать?
И кто он теперь? Ронин? Или пока еще можно? Даже если так – кто подберет его?(7)
*****
Хотел он сам того или нет, своими нападками Кузовой раз за разом возвращал Щеглова к размышлениям об обоснованности и уместности попрания субординации ради пользы самого попираемого. Помимо усталости от мозолящей глаза «лакмусовой бумажки», так происходило, конечно, еще и потому, что вера в сюзерена уменьшалась в обратной пропорции с количеством не самой комплиментарной информации о Кузовом, доведенной до сведения Анатолия Петровича по самым различным каналам. О таких попытках в компании быстро становилось известно, тем более что инициаторы особенно их не скрывали - по той в основном причине, что Олег Алексеевич, не обладая в должных количествах ни умом, ни осторожностью, ни умением разбираться в людях и ладить с ними, за пару лет успел нажить себе изрядную толпу недоброжелателей.
Пионером в данном вопросе выступил когда-то (еще до своей отставки), в силу естественных обстоятельств, Ершов – с новаторскими методиками Кузового ему первому пришлось столкнуться на практике. Ввиду личных своих качеств, Михаил Евгеньевич вряд ли позволял себе задумываться об истинных целях облепивших едва начавшую подниматься из руин корпорацию «институциональных инвесторов»; однако и без этого ему, без сомнений, было что сказать «по текучке» своему давнему товарищу; кончилось это, увы, тем, что Анатолий Петрович усадил Кузового в освобожденное от Ершова кресло.
Несмотря на свою собачью преданность Ковыляеву, невзирая даже на судьбу Ершова, не умел скрыть своей неприязни к новому равностатусному коллеге и Александр Валерьевич Марченко. Скрыть бы он, может, и хотел, но Кузовой, со своими попугайскими галстуками, засученными рукавами и пижонскими подтяжками, всегда внушал ему настолько сильное и непреодолимое отвращение, что, не обладая в должных объемах утонченными манерами, Марченко был органически неспособен изобразить в его адрес что-то иное, кроме как хтоническое недоверие. Увы, этот давний и верный оруженосец Ковыляева испытывал, как известно, серьезные затруднения с трансформацией ощущений в мысли и с приданием последним вербализированного вида. Иначе говоря, восприятию исходившей от него информации серьезно мешала сформированная годами не слишком высокая оценка сюзереном его аналитических способностей.
Не слишком благоволили к Кузовому и блюстители корпоративной безопасности. Их он, как нетрудно догадаться, раздражал своей подозрительной склонностью ко всему иноземному. К несчастью, то, что казалось им подозрительным, Ковыляеву, наоборот, виделось во всех отношениях резонным и желательным, поэтому бесперспективность попыток разоблачить «субъекта» как законспирированного иностранного шпиона была очевидна даже для самых матерых охранителей. Однако же, пустив в этой связи в ход свои традиционные методы борьбы с нелояльным элементом, бойцы Рахманова тоже просчитались: ни кувыркания Кузового со специально нанятой для этих целей секретаршей, ни сопровождающие просмотр порнухи манипуляции с собственными органами (и то, и другое – непосредственно на рабочем месте), представленные Ковыляеву в формате «хоум-видео», не только не произвели на Анатолия Петровича ни малейшего впечатления, но и возымели эффект прямо обратный: материалы было приказано уничтожить, а любую слежку прекратить – под угрозой «реорганизации». В качестве бонуса Кузовому даже не поменяли секретаршу, не иначе как косвенно одобрив тем самым дальнейшее и во всех отношениях приятное пользование ее талантами.
Заметно более последовательных оппонентов нашел Олег Алексеевич в лице некоторых особенно искренне болеющих за дело сотрудников, проходящих по ведомству вице-президента Земляникина (сам Андрей Михайлович предпочитал от особо острых вопросов прятаться за сигарным дымом в своем кабинете). Поскольку из всего корпоративного народонаселения те, кого в отрасли было принято относить к «ученым», имели перед остальными некоторые преимущества по части наличия опоры на основательную теоретическую базу, в этой битве Кузовому, легко превосходившему по части демагогии производственников, местами действительно приходилось несладко. Нешуточные бюрократические баталии между «реформистами» и «учеными» разгорелись в связи с тем, что стороны не сошлись во мнениях на стратегию развития компании. И те, и другие, конечно, грезили ее превращением в мировые лидеры; первые, однако, полагали, что опираться в процессе движения следует на «институциональных инвесторов» (то есть на западные банки), вторые – на «отраслевое сотрудничество» (то есть на западные корпорации). Как ни парадоксально, именно потому что различия эти носили, по правде говоря, характер вполне
свифтовский(8) (особенно с учетом того, что речь шла о самых что ни на есть «по;рах прекрасных»(9)), данная дилемма стала для Ковыляева наиболее тугим, неподдающимся узлом противоречий: сделать однозначный выбор в пользу одних «уважаемых партнеров» в ущерб другим, не менее уважаемым, было не так-то просто. Однозначной победы в итоге не удалось добиться ни одной из сторон; впрочем, и непререкаемого авторитета Кузового невозможность вручить ему лавры победителя на данном направлении никак не поколебала.
В конечном счете даже доведенная до сведения Ковыляева уважаемыми людьми из Газовой компании (определенно заслуживающими бо;льшего доверия, чем собственные вассалы) история о том, как его фаворит, почувствовав, что под патроном зашаталось кресло, без особого стеснения бросился искать себе поддержку понадежнее, лишь ненадолго сбила пламя пылких чувств Анатолия Петровича. Кузовому она стоила лишь временного забвения (и то, как подозревал Антон, не обошлось без давления извне); когда же Газовая компания, подавившись слишком жестким куском, снизила свои запросы до приемлемого откупа, Анатолий Петрович, найдя момент походящим, снова – и не без удовольствия – выпустил на волю засидевшегося в конуре любимого питбуля; вполне естественно, что тот, стремясь вернуть пошатнувшееся доверие, с удвоенной энергией набросился на оцепеневшее от изумления корпоративное стадо.
Таким образом, до вовлечения Щеглова в баталии развитие ситуации миновало как минимум несколько стадий; сам же Антон, сохраняя длительное время дающую иллюзию объективности отстраненность, оказался в итоге совершенно не готов к той степени запущенности, с которой ему пришлось столкнуться. Ситуация была запущенной в целом, поскольку любая информация о несовершенстве фаворита отскакивала от президента Топливной, как теннисный мячик от стенки; она была запущенной в частности, поскольку только теперь Антон в полной мере ощутил, что к этому моменту не просто лишился доверия своего сюзерена, но и стал для него к тому же источником плохо контролируемого раздражения.
Тем не менее, если бы события развивались менее стремительно, почва для крамольных мыслей в голове Щеглова созрела бы, вероятно, не столь скоро. Возможно, не созрела бы вовсе, имей Антон возможность отступать постепенно, а не ретироваться с позором. Кузовой, однако, на свою же беду был ко всему прочему личностью крайне безбашенной: получив (или выклянчив) команду «фас», он принялся за разгром подотчетной Щеглову сферы с элегантностью взбесившегося носорога и тем самым весьма оперативно избавил его от иллюзий. Быстро и необратимо стало понятно: отбиться, оставаясь в рамках существующей системы, уже не получится.
Первым порывом Антона в связи с данным откровением было не первое уже поползновение: послать всех к чертям и уволиться (это произошло еще зимой, перед Новым годом); однако столкнувшись с явным неодобрением со стороны заинтересованных (надеялся: не только материально) в нем лиц и с несколько неожиданной и даже иррациональной поддержкой Марченко (казалось бы, проще и легче было бы тому от него откреститься), он, собравшись с душевными силами, начал – пока лишь посредством размышлений – готовиться к контратаке.
*****
Эти размышления: о том, какой такой сногсшибательной информацией он может настолько потрясти единственно возможного адресата (а заодно, есть надежда, и нового сюзерена), что тот, вспомнив о мелком клерке, до личного посещения которого ему когда-то пришлось опуститься, посчитает нужным избавить корпорацию не от него, а от Олега Алексеевича Кузового, никогда, конечно, не становились темой для совещаний в управлении общественных связей Топливной компании. Делиться подобными соображениями с кем-либо (даже со Скрипкой, даже с Гуревичем) Антон полагал преждевременным; пока что это были лишь разговоры с самим собой, которые затухали на время кратких периодов затишья и активизировались в моменты перманентно провоцируемых «оппонентом» приступов гнева.
И сейчас – был именно такой момент. Сейчас – чем дольше обдумывал он рассказанное Скрипкой, чем больше из-за этого бесился, чем сильнее стремился хотя бы внешне, дабы чуждыми им проблемами не грузить жену и дочь, сохранять душевное равновесие, тем ближе подходил к той черте, за которой переживания о моральной стороне вопроса переставали казаться ему хоть что-нибудь определяющими. Всего-то час такого «разговора» - и Щеглов уже клокотал изнутри, как вулкан накануне извержения. В ушах, потрескивая, шелестела жара; от этого мысли его словно бы шипели, поджариваясь на раскаленной сковороде; бешенство, вызванное покушением на святое: на зримые результаты многолетней борьбы с низкоразвитым корпоративным организмом, рождало идеи, которые он еще недавно посчитал бы себя недостойными, не соответствующими должным моральным принципам; теперь же он радовался им, находя достаточно смелыми, даже отчаянными, – достаточно для того, чтобы как раз и быть прощенными за нечистоплотность.
А мысли были такие: не так уж и важно на самом деле, что происходит, а что не происходит в реальности, чем уже отличился, а чем еще не отличился «субъект»; гораздо важнее то, что и, главное, как будет по этому поводу изложено (изложено грамотно, можно сказать, высокохудожественно) в той бумаге, которая в конечном счете попадет в нужные руки. Дефицита идей он не испытывал, да и Кузовой, полагая, что ему все дозволено, материалом на себя снабжал его вполне исправно.
Здесь были, конечно, бесконечные, безостановочные инициативы по «обновлению» - чистая, без самых минимальных обоснований, профанация; были нарушения всех возможных внутренних распорядков, были откровенно липовые договора и сфабрикованная кое-как отчетная документация (чего стоил один только контракт Педерсена, по которому исчислявшиеся в миллионах долларов суммы перечислялись авансом, а после, согласно отчетности, списывались на такие основательные работы, как «проведение телефонных переговоров с журналистами»), здесь были и контакты с медиа в обход профильного подразделения, неизменно приводящие к появлению публикаций, содержание которых даже сам Кузовой не решался объявить своей заслугой (естественно, он все валил на гнусные происки Щеглова и его подчиненных), здесь были и доносы, и ложь, и недисциплинированность, и некомпетентность… Материала было предостаточно, его было даже слишком много; обобщенно, применительно непосредственно к текучке все это вполне укладывалось в понятие «дезорганизация работы»; проблема была лишь в том, есть ли кому-то дело до дезорганизации общественных связей? Если конкретнее, есть ли до этого дело новому сюзерену? В этом Щеглов обоснованно сомневался. Дезорганизация есть – но чья это проблема? Да только его, и ничья больше.
Сомневался и сейчас – снова перебирая в голове достижения Кузового и отдельным пунктом добавляя к ним сегодняшнее: покушение, в составе организованной – с Педерсеном – преступной группы, на интеллектуальную собственность государственной компании со стороны внешней организации…
*****
Что же в таком случае могло превратить проблему профессиональной ущемленности одного, отдельно взятого мелкого клерка, проблему, по сути, личную, в такую угрозу основам, чтобы вмешаться в создавшуюся ситуацию вынужден был высший корпоративный чин?
Человек в сером невзрачном костюме, с землистого цвета лицом, в выражении которого определенно было что-то змеиное… этот человек вдруг явственно, до осязаемости, до штришочка, всплыл в памяти Щеглова; сначала лицо, потом вся фигура, потом его голос, потом «решил познакомиться», потом словечко «доло;жите»…
Содрогнулось, подобно тому, как тогда, внутри, пересохло в горле… и в следующий момент – осенило!
Зачем он тогда ему понадобился – он, мелкий корпоративный клерк? Что стало причиной?
Утечка. Не сами события, явления, факты – информация о них… Никогда, никогда, ни при каких обстоятельствах не выносить сор из избы, никогда, никогда не показывать, что на самом деле происходит. Непреодоленный ментальный разлом, всего один несделанный шаг – шаг в информационное общество. Тот шаг, который Плетнев и подобные ему уже никогда не сделают.
Публичность – странно, двусмысленно звучащее слово; вдвойне странно, если вглядеться в основу: от личности к публичности…
Тот шаг, которого они так боятся.
Тот шаг, которым их можно пугать.
Опасность утечки – предотвратить опасность и наказать виновных.
Только его проблема, больше ничья – до тех самых пор, пока о ее наличии не узна;ют посторонние.
Узна;ют… но о чем таком могут они узнать?
Вдруг понял, вдруг стало очевидно: да ведь именно об этом, о конфликте в компании. И даже не узна;ют, нет – вообще-то многие журналисты уже знают об этом. И им, этим посторонним, помог все узнать об этом не кто-нибудь, а именно Олег Алексеевич Кузовой…
Уж так хотел он стать источником, так хотел! Ну вот он и станет им – источником утечки.
И даже если все они хором (Кузовой, Педерсен, Хорьков) будут отрицать, что такие контакты имели место, это им уже не поможет. Проверить невозможно – ведь журналисты не сдают источники; а дурачкам-то, слава Богу, невдомек, что оружие это – обоюдоострое.
Контактируют, общаются, допускают утечки, допускают нежелательные высказывания… Высказывания в адрес руководства партии и… ну то есть, конечно, в адрес корпоративного руководства.
Выносят сор из избы.
Даже если и не было этого – теперь будет так, будто было.
Серый человек со змеиным лицом стоял перед глазами Антона Щеглова. Холодные, бесчувственные глаза, острый, как зуб кобры, нос. Даже сейчас, через два с лишним года, все как наяву. И так же, как и тогда, жутко…
Но как добраться до него? Прямо, без зигзагов: просто позвонить в приемную, просто представиться? Наверняка ведь вспомнит, вот только вспомнит – как?
Пожалуй, нет, о таком лучше ему не напоминать. Не светиться.
Тогда чужими руками? И чьими? О Боже, да ведь вполне очевидно чьими…
Обрадуется ли Рахманов такой идее? Без сомнений – а куда ему деваться? И на Кузового у него тоже зуб, и чужие мысли так любит выдавать за свои – так что еще ему, бедняжке, делать, за отсутствием в собственном распоряжении такого товара? Да-да, этот будет рад материалу; особенно материалу, исходящему от тайного товарища по оружию.
Заглотит и не подавится.
Значит, пощупать его, пощупать аккуратненько. Зайти переговорить. День нефтяника, туда-сюда, общий профессиональный праздник. Еще один общий, кстати.
*****
Маргарита Викторовна позвонила ближе к семи. Так и ожидалось – ведь время подходило к ужину. К этому моменту, устав везде следовать за матерью, Настя запросилась в местный парк аттракционов. Два дня назад они были там всей толпой, но тогда Настя дулась, дистанцируясь от детей Киселевых; сейчас, видимо, пожелала наверстать упущенное.
Никаких противоречий по этому поводу не возникло: магазины утомили всех, тем более что существенных последствий, к удивлению Антона, их посещение сегодня не имело. Единственным осложнением была необходимость по дороге зайти на парковку, чтобы обновить лежащий на торпеде талон: на столь долгую прогулку Антон изначально не рассчитывал.
- Тошенька, сынок, вы далеко-о-о? – умирающим голосом донеслось из трубки. – На пляж что-то не пришли… Как будем с ужином?
От слащавости его всегда тошнило, и сейчас вдруг подумал: не это ли самое «Тошенька, сынок» и было тому причиной: разыгрываемое на публику с незапамятных времен, оно заставляло его стыдиться самого себя – так, будто он и был основным виновником исходящей от матери приторности.
Понятно еще, когда есть зритель; сейчас-то зачем?
- Мы в Лидо… ну то есть в центре, - поспешно, чтобы не передумать, ответил он. – Не знаю, когда вернемся. Сегодня ужинайте без нас тогда… ладно?
Последнее слово, явно смягчающее тональность прозвучавшего отказа от совместного времяпрепровождения, возникло как-то само собой, вырвалось «без согласования». От этой нечаянной, случайной вроде бы собственной невнятности, от того, что снова, как обычно, не получилось у него обозначить свои приоритеты четко и безапелляционно, Антону сразу стало досадно – стало, как всегда, хоть это и было привычно: рядом с матерью у него никогда и не получалось быть иным. Еще ничего не произошло, но он уже знает, что будет; и, предвидя, пытается загладить, задобрить; и всегда получается только хуже.
Получилось и сейчас: прогиб его не только не был засчитан – именно он, вероятно, спровоцировал все, что последовало далее.
- Да? А чего это вы там забыли? – с явственно прозвучавшим недовольством в голосе отреагировала Маргарита Викторовна.
Столь откровенное требование отчета – ведь ответ на прозвучавшей вопрос в свете предстоящего дня рождения отца был совершенно очевиден – разозлило Антона, и он, вспыхнув сразу как сухой хворост и не сумев с этим совладать, ответил матери скоро и резко; он знал: чрезмерно резко – по крайней мере, так это выглядит со стороны, выглядит для всех тех, кто и представления не имеет о невидимой части айсберга…
- А в чем проблема, собственно, я не понял?! – почти закричал он. - У нас, что, не может быть своих дел?!
Полыхнув, он мгновенно остыл. С опаской покосился на идущую рядом жену. Едва заметно поморщившись, Таня слегка отстала и, пытаясь, видимо, так ее отвлечь, придержала Настю за руку и о чем-то заговорила с ней.
Кто-кто, а уж она-то знала, что за этим его болезненно-отчаянным выплеском всегда не столько реакция на что-то конкретное, сколько крик накопившегося, безбрежного отчаяния: у кого же достанет сил постоянно быть начеку – даже разговаривая с собственной матерью? Все равно – даже Таня не принимала его право на подобную реакцию безусловно.
- Ты чего это?! Что я сказала?! – словно будучи заранее готовой к выпаду сына, предвидя его точно так же, как он предугадывал ее недовольство, привычно-капризно взвизгнула Маргарита Викторовна. – Что я и поинтересоваться не могу?
Ответная реакция матери вновь заставила Антона вспыхнуть, но причиной этого стала теперь болезненная досада: от того, что он стандартно попался на столь знакомую, но все равно неизменно срабатывающую провокацию. Ничего, казалось бы, не мешало ему поступить иначе: например, с самого начала отделаться каким-нибудь невнятным ответом и тем самым лишить Маргариту Викторовну возможности вязаться дальше и развивать неуместную тему; но нет – как всегда, сказал именно то, что нужно было сказать, чтобы добиться прямо обратного. Да и произносить вслух, где они находятся, тоже, очевидно, было не лучшей идеей – ведь отец наверняка где-нибудь рядом, а телефон матери вечно орет так, что слышно всем окружающим. Совсем неуместно – особенно с учетом того, что подарок так и не куплен…
- Мам, я же сказал: сегодня нас не ждите, - понизив голос, пробурчал он в трубку. - Что тут непонятного? Вы, что, поесть без нас не можете?
- Нет, почему? Можем, конечно… - с подчеркнутой обидой простонала Маргарита Викторовна. – Но я думала…
Что именно она думала, осталось за рамками произнесенного: подобными вербальными лакунами ею всегда сообщалась дополнительную весомость своим репликам. Подразумевалось: не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы уловить глубокий смысл умолчания. Прием был беспроигрышный: Антона сразу начинало трясти. Чувствуя себя собачкой Павлова, он ничего не мог с этим поделать; хотя знал точно: только манипуляция, ничего другого.
- Что?! Что ты думала?! – рявкнул он, не сумев сдержаться и в этот раз.
Ответа, естественно, не последовало.
- Прекрати! – еще визгливее (но вместе с тем и с оттенком властного торжества) возопила Маргарита Викторовна. – Я не для того звонила, чтобы скандалить! Почему я каждый раз должна выслушивать эти оскорбления?!
- Я никого… - начал было Антон.
В трубке послышался всхлип, затем какая-то возня. Он понял: происходит самое худшее.
- Антон, ну в чем дело? – задребезжал в трубку отец. – Что ты опять устраиваешь?
Метаморфоза, случавшаяся с Сергеем Львовичем в те моменты, когда он, умело спровоцированный слезами или какими-нибудь еще проявлениями несчастности, вступался за супругу против сына, всегда поражала Антона. От обычной для Щеглова-старшего шутовской клоунады не оставалось и следа, претензии звучали со всей доступной его патетическому таланту серьезностью. Да и вообще: это была едва ли не единственная известная Антону ситуация, когда Сергей Львович предъявлял кому-либо претензии.
- Я?! Я устраиваю?! – от возмущения Щеглов выкрикнул это так, что обернулось несколько прохожих.
- Ну а кто? – безапелляционно пригвоздил отец. - Тебе позвонили про ужин спросить, а ты…
- Ну конечно, опять я… - растратившись на выкрик, уже заметно тише проговорил Антон. – Ты хоть слышал вообще, что мне было сказано?
- А что я должен был услышать?
Понятно было: слышал именно то, что должен.
- Ну и не лезь, раз не слышал! - обхамил и его в итоге Антон. – Идите ужинать, короче. Увидимся завтра.
Нажав на отбой, он обернулся. Таня с Настей, отстав от него шагов на десять, беседовали на ходу между собой и, кажется, делали вид, что к нему не имеют никакого отношения.
Скандал в день рождения. Или накануне. В день рождения мужа, в день рождения сына. На год пережив Христа, он не помнил ни одного случая, чтобы этого удалось избежать.
- Сколько оплачивать? – спросил Антон, подходя к паркомату.
Таня пожала плечами.
- Давай уж подольше, что ли? Что нам лишний евро? - пробормотал он и заплатил сразу до полуночи.
*****
Утром следующего дня, еще до завтрака, Антон съездил в COOP(10) и купил там бутылку граппы. Хоть это и была самая дорогая граппа, которую ему удалось там найти, она все равно стоила десять с половиной евро и с виду представляла собой самую обычную бутылку водки (но ею при этом не являлась). С полчаса Антону пришлось бродить вдоль полок в поисках подарочного пакета: в столь ранний час итальянский гипермаркет был пуст, а с трудом найденный им в зале работник не понимал по-английски – попросить помощи было не у кого.
Еще десять минут пришлось прождать, пока свое рабочее место займет единственная (на весь огромный ряд касс) кассирша; явившись и увидев скудно-выразительное содержимое корзинки посетителя, она одарила его взглядом, полным нескрываемого презрения аборигена к понаехавшим; вкупе с тем что он, как следствие, не поспел к заканчивающемуся в девять тридцать завтраку (в четырехзвездном итальянском отеле ресторан по утрам не считали нужным утруждать более, чем на полтора часа), день рождения отца начался для Антона весьма вдохновляюще. К счастью, о сытости мужа позаботилась Таня, захватив с собой в номер хлеба, ветчины, сыра и даже чашку кофе (который, правда, к приезду Антона совсем остыл, а разогреть его было негде).
Родители, как и следовало ожидать после вечерней стычки, не добавили ему праздничного настроения. Когда они встретились на пляже, Маргарита Викторовна, подчеркнуто надувшись на сына, принялась нарочито проявлять внимание к внучке; попытавшийся улыбнуться врученному подарку Сергей Львович был строго осажен многозначительно поднятой бровью супруги и под предлогом необходимости транспортировать бутылку в номер сбежал на длительную прогулку.
То ли пытаясь сохранить нейтралитет, то ли просто не зная, куда себя деть, Таня спряталась за книжкой с грозным названием «Под тенью Сатурна»(11); Настя, играя на бабушку, разнылась, что ей очень жарко и она хочет мороженого. К счастью, вскоре подоспели разносчики, и Антону удалось осчастливить всех членов семейства не только сладким льдом, но и холодным арбузом. Возможно поэтому (а возможно и нет) не получил, слава Богу, развития вчерашний скандал; утро прошло не в теплой и дружественной, но хотя бы и не в безусловно напряженной атмосфере.
Чуть позже на пляж прибыло семейство Киселевых. Неожиданно порадовал Костик, который, рассудив, видимо, что в нерабочий день откладывать начало торжества не стоит, притащил с собой упаковку пива. Выдав желающим (то есть, по причине отсутствия самого именинника, только себе и Антону) по банке, этим он дополнительно разрядил обстановку; в свете того, сколько всего ему наверняка пришлось выслушать в связи с данной инициативой от своей супруги (ведь несколько евро точно пришлось потратить), это был с его стороны настоящий подвиг – чего Антон не мог, конечно, не оценить.
Выпив после мороженого и арбуза теплого и, по чести, довольно противного местного пива (Костик явно купил дешевенькое), Щеглов довольно быстро пришел в состояние ватной расслабленности. Не залезая в тень, он вялился на лежаке прямо под солнцем, покуривал и, что случалось с ним редко, не думал почти ни о чем, даже о работе; так продолжалось ровно до тех пор, покуда брошенный им в сторону взгляд не заставил его усомниться в адекватности собственного состояния. То, что он увидел, определенно было из серии «этого точно не может быть»: всего через два зонтика от него в несколько непривычном пляжном виде возлежал на топчане руководитель европейского представительства Топливной компании Александр Иванович Городец.
Нельзя сказать, чтобы по поводу данного конкретного своего сослуживца Щеглов испытывал выраженно негативные эмоции – однако это вовсе не подразумевало и безусловной готовности к непринужденному общению. Тем более в столь неформальной обстановке. Осознав происходящее как явь, Антон, подчиняясь рефлекторному порыву, отвернулся.
Маскируясь, он даже попытался сменить положение туловища, однако именно этим, вероятно, и привлек к себе внимание; и буквально через несколько секунд начальник управления общественных связей уже ощутил, что кто-то приближается к нему со спины.
- Антон Сергеевич, вы ли?! – патетически вскричал Александр Иванович, явно пытаясь тем самым безотлагательно продемонстрировать не зависящее ни от какой обстановки глубокое личное расположение.
Состроив на своем лице притворно-удивленную мину (впрочем, он не был уверен, что у него это должным образом получилось), Щеглов изрядным усилием заставил себя подняться с лежака. Испытанные при этом маневре затруднения привели его в некоторое замешательство: по ходу дела он подумал, что и сам, вероятно, выглядит сейчас нисколько не подобающе статусу.
- Вот это неожиданность, Александр Иванович! Какими судьбами?
К счастью, Городец не счел нужным демонстрировать свое расположение слишком бурно и не бросился обниматься; потому что в противном случае, в результате неожиданных ощущений, возникших в процессе резкой смены положения туловища, все могло бы обернуться для Антона совсем уж плачевно и нестатусно. Все равно – чуть не обернулось: схватившись за протянутую Щегловым руку своей небольшой пухленькой ладошкой, Городец, не будучи, видимо, в состоянии, ввиду разницы в размерах, продемонстрировать расположение крепостью пожатия, так энергично дернул Антона на себя, что еще не вполне вышедший из расслабленности, а также сосредоточенный на борьбе с приступом тошноты начальник управления общественных связей от неожиданности чуть не повалился на руководителя европейского представительства всей своей нескромной тушей.
- Да какими ж, Антон Сергеевич? – развил между тем обмен светскими репликами посланец Топливной в Старом Свете. – Такими же, как и вы, вероятно. Вена, конечно, не Москва, но тоже, знаете ли, та еще душегубка…
Ни в Вене, ни в Австрии Антону побывать пока не довелось. Его музыкально-оперные представления о столице бывшей «восточной империи» не очень-то соответствовали прозвучавшей характеристике; мало того, и всю замечательную эту европейскую страну воображение его рисовало картинками вполне идиллическими: бескрайние альпийские луга, «прекрасный голубой Дунай», прочие разные прелести; по большому счету, для него было вовсе не очевидно, что жаркие итальянские курорты с сомнительным уровнем сервиса являются всему этому великолепию сколько-нибудь достойной альтернативой.
- Да? – удивился он. – Там же вроде у вас река, горы, все дела…
- Так и в нашей любимой столице разве ж не река? – парировал Городец.
- Логично, да…
Добиваться более конкретного ответа Антон не стал, ведь вопрос «какими судьбами» был на самом деле совершенно риторическим. И по поводу сроков, и по поводу выбора места проведения отпуска все и так было ясно безо всяких уточнений: успешно организовав заслуженный отдых любимого руководителя на каком-нибудь мегафешенебельном курорте,
Александр Иванович устремился на отдых и сам, причем направление почти наверняка выбрал так, чтобы на всякий случай оставаться в доступности. Из этого следовал следующий вывод: вероятно, и сам Ковыляев обретается где-нибудь не слишком далеко; впрочем, никакого практического значения это, конечно, не имело – его бы не было, даже если бы последний жил в соседнем отеле.
- Как дела ваши? – не допустил и секундной неудобной паузы Городец.
- Да как? – неопределенно откликнулся Антон, не пытаясь, конечно, задуматься, как и в самом деле у него дела. – Здесь – неплохо, пожалуй, а там… - не конкретизируя, он махнул рукой от себя, и Александр Иванович поспешно кивнул, показывая, что понял, о чем речь, - там, знаете ли, по-разному…
- Наслышаны, наслышаны о ваших, так сказать, баталиях, - довольно неожиданно сообщил собеседник. – Вы теперь, как я понимаю, во всех смыслах на острие…
- На острие чего? – не только делая вид, что не полностью ухватил смысл, но и с некоторым всамделишным удивлением переспросил Щеглов.
Он, конечно, понял, что речь идет о конфликте с Кузовым; не стала бы неожиданностью и непопулярность данной личности, и наличие не только у него желания поразмышлять и поговорить на данную тему; насторожило, однако, что его персональная вовлеченность уже получила, оказывается, столь широкую огласку.
- Ну… как бы это сказать? – сделал в свою очередь так, будто слегка замялся, Городец. – Борьбы со злом, наверное!
- Ну уж? - несколько даже смутился Щеглов.
- А разве нет? – картинно развел руками Александр Иванович. – Конечно-конечно! Только об этом сейчас и разговоров, кому ни позвони. Идет, можно сказать, решающая битва. Если не вы, то кто… и тому подобное. Неудивительно, скажу вам, ведь пострадавших-то… И по нашей части тоже, уверяю вас, масса случается пересечений. И впечатления, я вам скажу…
Городец сделал многозначительную паузу – очевидно, прощупывая, насколько собеседник готов к развитию данной темы.
- И какие же? – одобрил продолжение Антон, не ожидая, впрочем, услышать по этому поводу ничего принципиально нового.
- Ну, скажем так, неоднозначные, - осторожно охарактеризовал ситуацию его собеседник - но сделал это таким тоном, что сомнений в однозначности как раз не возникло; и после того, как Щеглов прозрачно выразил свое с ним согласие саркастической усмешкой, добавил уже куда откровеннее: - Я даже не про человеческий, знаете ли, аспект, нет, скорее – про профессиональный.
- И что же с ним?
- Вам ли не знать, Антон Сергеевич, вам ли не знать? Много шума из ничего. Фейерверк бесконечный, а на деле… Меня, знаете, с моей, можно сказать, колокольни, поразило вот что: изображают-то из себя, понятно, бо;льших европейцев, чем сами европейцы, экспертов в этом вопросе просто невероятных, а на деле-то…
Александр Иванович сделал многозначительную паузу, Антон вопросительно поднял брови.
- И языка толком не знают.
- Языка? Какого именно?
- Английского, понятное дело, о других-то и говорить нечего…
Щеглов усмехнулся:
- Насчет английского – эксперта из себя изображать не стану. Но скажу больше: они и родного-то…
- Да-да, и с этим, я безусловно… - закивал Городец. - Вам ли не знать, вам ли…
- Правда, я бы это скорее отнес к человеческим качествам.
- Можно и так, можно и так, - с готовностью подтвердил Городец. – Я к тому, что были бы хоть профессиональные качества в наличии, можно было бы тогда понять... Не перестаю удивляться, поверьте, не перестаю. Вроде тоже не с Луны я свалился., много где успел… И в госструктурах всяких там, и… В общем, что мир не идеален, я в курсе, но некоторые решения, скажу вам, обескураживают совершенно. Просто за гранью. От этого ведь фигуранта – от него ведь все, извините, в а;***, абсолютно все! Что ни день, так новые свершения. В связи с чем, как понимаю, у здоровых сил в компании только одна теперь надежда…
- И какая?
Вместо ответа, Городец церемонно раскланялся перед Антоном.
- Да ну, куда там, ей-Богу, Александр Иванович, о чем вы? – совсем уж опешил от такой откровенной лести Щеглов. - Мы люди равно подневольные. Мнение, конечно, иметь дозволено, но оно далеко не всегда кого-то интересует.
Смущение Антона не заставило его собеседника притормозить:
- Это не скажите, не скажите. Все знают, как к вам относится президент. Если уж чье-то мнение…
- Да ладно вам! - снова отмахнулся Щеглов, начиная потихоньку подозревать, что подобные дифирамбы поются не только из солидарности. - У меня на этот счет иллюзий давно нет.
- Понятное дело, начальство есть начальство. И все мы его уважаем, - оговорился на всякий случай Городец и тут же, в полном соответствии с догадками Антона, обозначил истинную подоплеку своей заинтересованности: - Кстати, и по поводу иллюзий, и по поводу мнения, и по поводу некоторых вот решений. Все хотел к вам в Москве, знаете ли, на эту тему, да как-то до отпуска не случилось, ну а раз уж мы здесь… Вам ведь, насколько я понимаю, уже посчастливилось познакомиться с особо ценным кадровым приобретением нашего представительства? С тем, что, помните, случилось весною?
Тотчас уяснив, к чему клонит Городец, и убедившись, что все прозвучавшее ранее было длинной подводкой к главному и что сейчас, соответственно, последует вполне конкретная просьба «посодействовать», Щеглов, который до этого дважды отказался купаться вместе с женой, сразу почувствовал острое желание окунуться в воду и уплыть подальше от берега.
Ценным кадровым приобретением европейского представительства был бывший венский собкорр «Правды» и всех сразу центральных советских изданий (ныне сей достойный муж числился в дурно финансируемом печатном органе российского парламента), которого, по причине оскудения журналистских хлебов, протолкнул не теплое, поближе к природной ренте, местечко один крайне уважаемый авторитет в области международных связей.
- Сейчас, секунду…
Антон отошел к зонтику, достал из Таниной пляжной сумки пачку сигарет и зажигалку и с ними в руках возвратился к коллеге.
- Закурите?
Несмотря на то, что этот маневр был предпринят Щегловым как раз для того, чтобы дипломатично скрыть нахлынувшее раздражение, Александр Иванович, почувствовав, видимо, своим тонким аппаратным чутьем отличные от прежнего флюиды, внешне слегка поофициальнел и от предложенной трубки дружбы отказался:
- Нет, благодарю, некурящий.
Антону стало неудобно – ведь никакой просьбы Городец пока еще и не озвучил. Быстро сунув в рот сигарету и на секунду отвернувшись в сторону, вроде как для того чтобы закрыть корпусом от ветра нестойкий огонек зажигалки, а на самом деле пряча тем самым лицо от собеседника, он заполнил возникшую паузу несколькими попытками прикурить; когда же у него это получилось, Щеглов вернулся обратно, изображая всем своим видом самое искренне расположение, на которое он только был способен.
- Да-с, Александр Иванович, имел, так сказать, честь. Масса впечатлений. Достойнейшая, что и говорить, личность.
Фраза эта возымела совсем не тот эффект, на который рассчитывал Антон: потерявшись в смене настроений собеседника, Городец не уловил сарказма и застыл в недоумении. Лицо его вытянулось еще больше – насколько оно вообще могло вытянуться при своей по-европейски сытой округлости.
- Да шучу я, шучу! – поспешно добавил Щеглов. - Все как раз в полном соответствии с вашей характеристикой, даже более. По чести, такой запущенности я не ожидал, а мне, как вы понимаете, в силу профессиональных причин с подобными кадрами неоднократно приходилось сталкиваться.
Городец заметно выдохнул, лицо его снова округлилось.
- Читал вам свои стихи?
- А как же! И какие! Пушкин и Лермонтов, полагаю, должны быть с позором низвергнуты с пьедестала! Он даже подарил мне книжку с этими своими сочинениями, но я ее, признаюсь вам по секрету, сразу после того как за ним закрылась дверь, незамедлительно отправил в мусорное ведро. Я вам больше скажу: непосредственно по окончании сего литературного вечера он, как говорится, не отходя от кассы, выступил с инициативой о сотрудничестве с родным ему изданием (понятное дело, небезвозмездным); причем мое, скажем так, осторожное несогласие с тем, что это издание представляет для Топливной компании какой-либо интерес, воспринял, мягко говоря, враждебно.
- Неужели? – еще более оживился Городец. – Вы у меня, Антон Сергеевич, можно сказать с языка сняли. Значит, и к вам с тем же полез… А в чем заключалась его враждебность?
- Ну… заключалась, например, в том, что поначалу-то он весьма активно передавал мне всяческие заверения в расположения своего главреда… как там его звать-то? даже не помню… в общем, главреда данного издания… После же того как получил принципиальный отказ… в общем, после этого он грозно сообщил мне, что ответ мой будет обязательно доведен до сведения этого… черт, как же его фамилия? Короче, до сведения этого главреда. Он, по всем признакам, полагал, что это прозвучит очень впечатляюще. Наверное, считает его необычайно влиятельным человеком.
- Даже так? То есть он вам, можно сказать, угрожал?
- Было что-то такое, было. В известной степени.
- Вот в этом и суть, Антон Сергеевич, в этом и суть. И вот можете ли вы себе представить, как этот тип достал меня? Поскольку, хотите верьте, хотите нет, все это я вынужден выслушивать едва ли не каждый день. И стихи, и «предложения», и Бог знает что еще. Ему как будто пообщаться больше не с кем…
- Стихи – это еще можно понять. Человеку есть чем гордится. А вот по поводу… Хотите сказать, он не унялся? Пытается, стало быть, мимо меня протолкнуть свою газетенку?
- Пытается, Антон Сергеевич, пытается. Естественно, пока на мне это все и заканчивается, я-то ведь знаю, кто у нас по этому вопросу…
- Что ж, Александр Иванович, за это я вам весьма признателен.
- Спасибо на добром слове, Антон Сергеевич, спасибо… И вот я, собственно, хотел вас спросить… Или даже попросить, не знаю, как тут правильнее…
Городец деланно вздохнул, пытаясь показать, что артикулировать просьбу ему не доставляет никакого удовольствия.
- Да неважно, слушаю вас.
- Нельзя ли, Антон Сергеевич, меня как-нибудь от этого избавить, а? Нельзя ли его куда-нибудь… Тут ведь со всех сторон какая-то ерунда, не правда ли? Информационными вопросами представительство не занимается, так было однажды решено, и я в этом плане ваше мнение целиком и полностью поддерживаю. И все вроде бы с этим согласились, а тут мне берут и пихают вот это вот… Добро бы еще, знаете, сидел себе человек и не отсвечивал. В конце концов, приходил бы просто за зарплатой. А этот… Я вот, поверьте, чуть не половину времени сейчас на него трачу. Пожилой человек вроде как, уважаемый, не выметешь же в самом деле? А он как сядет, как начнет! Сами видели. Приходится… ну практически прятаться от него. Не служба, а маразм какой-то…
Александр Иванович мог бы ничего и не говорить: Антон и так прекрасно понимал, о чем пойдет речь. Что такое надоедливый посетитель, он знал очень хорошо и потому Городцу, безусловно, сочувствовал. И в большом офисе Топливной, и вне ее всегда находилось достаточное количество людей, которые, с теми или иными, как правило, корыстными, целями, жаждали попасть к нему в кабинет и провести в нем как можно больше времени, поскольку им, вероятно, казалось, что количество затраченных на их выдворение усилий прямо пропорционально убедительности приведенных ими в свою пользу аргументов. Все это в известной степени льстило Антону, но это же самое остро досаждало ему в те моменты, когда времени и сил случался дефицит; а так с ним было почти всегда. Не обладая достаточной волей и прямо вытекающим из ее наличия умением жестко выставлять дорвавшихся до него просителей и посетителей за дверь, он, особенно в последние пару лет, когда количество страждущих стало постоянно увеличиваться, зачастую поступал именно так, как это описал Городец: то есть просто прятался. Запереть дверь, выключить телефонный звонок – без этого не обходилось; и ему тоже, конечно, не казалось это правильным.
С другой стороны, должность, которую занимал Городец, довольно открыто считалась в компании непыльной: всем было понятно, что «работает» Александр Иванович только во время европейских выездов Ковыляева. По этой причине его стенания относительно украденных у него драгоценных часов и минут выглядели в глазах Щеглова весьма натянуто.
Кроме того, те времена, когда праведному возмущению Антона по поводу того, что к корпоративной кормушке допускают черте кого, давно минули; хочешь не хочешь, пришлось уяснить: для него актуально избавление только от тех из них, кто ему лично мешает; тогда как обсуждаемый персонаж, хоть и вызвал он при встрече эмоции сплошь отрицательные, непосредственно у Антона под ногами не болтался. Вторгнуться повторно в его личное пространство у полусумасшедшего венского правдиста не было никаких шансов – слишком уж не задалась их первая встреча.
Тем не менее, хоть его сочувствие к тяжелой судьбе сослуживца и не было столь уж безусловным, Щеглов почти уже приготовился пообещать тому посильное содействие; однако же то, что последовало дальше, от такого желания его довольно быстро избавило.
- Так ведь мало того, - явно ободренный реакцией Антона на пролог к данной трагической истории, перешел наконец к делу Городец. – Мне ведь еще и бюджет при этом оставили прежним, вы представляете? По крайней мере, на текущий год. То есть я ему фактически из своего кармана…
Чего никогда не понимал Щеглов, так это того, зачем люди вообще заводят с кем-либо разговоры о подобных вещах. Всегда казалось ему, что пошлый финансовый интерес (а он был у всех, кто имел доступ к потокам) нужно оставлять за скобками, о нем не рассказывать, его как бы даже стыдиться, хотя бы на словах представляя дело так, будто в первую очередь радеть надлежит об исполнении профессиональных обязанностей. Да ведь для него самого – так оно и было: никаких контрактов ради «левака», только как сопутствующий бонус, и с отчетностью – все серьезно, без шуток, и ни с кем никаких разговоров на эту тему. Для него это было так – но, кажется, только для него…
О схеме финансирования представительства Топливной компании в Европе Антон не имел ни малейшего представления – и не хотел ничего об этом знать. Никакой, стало быть, необходимости пояснять именно этот аспект одолевающих его тягот у Городца не было. В конце концов, даже зря потраченное ответственным лицом время – это как раз звучало бы как о деле, а потому уже выглядело достаточно аргументированно.
Или в этой компании все обнаглели до такой уже степени, что считают нормальным, считают вовсе не зазорным жаловаться друг другу на сокращение «левых» доходов? Подумать только, просто немыслимо: руководитель корпоративного представительства в Европе только что сам, по собственной инициативе, расписался в том, что из-за приема на работу нового сотрудника ему… временно придется воровать чуть-чуть поменьше!
А может… Может, все на самое деле еще хуже? Может быть, он как раз думает, что именно так, именно в таком разрезе его беда Антону будет понятнее? Думает, что только это и есть нечто, заслуживающее внимания? То есть это о нем, об А.С.Щеглове, он думает именно так?
Но если так думает этот – значит, так же и все остальные…
Всего-то одной фразой, всего-то, по сути, своим доверием стоящий сейчас перед ним корпоративный функционер наглядно показал: ничем он его не выделяет, ничем не отличает ото всех прочих. Обычный разговор обычных чиновников: бесстыдная лесть, а после просьба о содействии – и в чем? в сохранении привычного объема «нетрудовых» доходов. Слава Богу, Городец не додумался предложить ему долю…
И как на такое реагировать?
Антон сделал глубокую затяжку, выдохнул дым.
- Понимаю вас, Александр Иванович, хорошо понимаю, - проговорил он, пытаясь по ходу сообразить, как ему вежливо, но быстро отделаться от собеседника. – Только не совсем улавливаю: что вы хотите от меня? Решить ваш кадровый вопрос кардинально – этого я не могу. Однозначно не могу – в ближайшей перспективе. И дело тут не во мне вовсе – мне, как вы, я полагаю, поняли, сей бесценный кадр без надобности. И вы сами знаете, кто за него просил. Быть может, для нас с вами этот проситель – вовсе и не авторитет, но, увы, для нашего общего руководителя…
- Я просто подумал, я подумал… - не теряя почтительности, но все же довольно поспешно, словно боясь, что самую главную мысль он в итоге не сумеет высказать, перебил Щеглова Александр Иванович. – Подумал, может, вы его как-то… Ваше управление – оно, я знаю, расширяется. И полномочий вам подкинули новых, и людей у вас теперь столько… может, вы и его к себе как-то, а?
Услышав еще и это, Антон подумал: пожалуй, уже непонятно, кого из этих двоих, самого Городца или его поэтически настроенного подчиненного, ему теперь больше хочется придушить.
- Людей, допустим, не много, а очень даже в обрез, Александр Иванович. Чем дорожу, так это тем, что люди у меня – все правильные. К себе в управление не поймешь кого я не беру и брать не буду – это очень и очень принципиально. Я даже президенту, было дело, отказал, когда он пытался кого-то мне подсунуть. И знаете: он со мной согласился! Сказал: правильный подход. А уж такой кадр – тут вы меня извините! Да и потом – что-то я сомневаюсь… Разве этот товарищ жаждет насовсем в родные края?
К его удивлению Городец словно бы ждал подобного вопроса и ничуть не смутился.
- Нет-нет-нет, конечно, такого он не пожелает, зачем ему? - активно замотал он головой, но быстро остановился, сообразив, видимо, что ровно то же самое относится и к нему самому. – Я ведь, понимаете, не имел даже в виду, чтобы вы у меня его физически забрали. Пусть, в конце концов, сидит у нас… или лучше вообще пусть гуляет где-нибудь. Я-то, в первую очередь, о штатном расписании. То есть о том, чтобы не самого человечка передать, а штатную единицу, вот о чем… А то ведь, не поймите меня превратно, мой бюджет…
Бюджет, бюджет, бюджет…
- Хорошо! – уже не особенно пряча свое раздражение, перебил коллегу Щеглов. – Извините…
Нагнувшись, он затушил окурок, закопал его в пляжный песок и, не глядя на Городца, бросил в сторону:
– Подумаем об этом, когда вернемся, посмотрим, какие есть варианты.
- Хорошо-хорошо! – понимающе закивал Александр Иванович. – Конечно-конечно! Я и не имел в виду: прямо сейчас что-то на эту тему решать, вовсе нет. Просто встретились и вспомнилось, вы уж извините, что я… Буду вам очень признателен.
Из-за прозвучавшего ему в ответ «извините» Щеглову стало неловко – но не настолько, чтобы он почувствовал необходимость поддерживать беседу еще какое-то время.
- Что-то жарит сегодня основательно… и прямо с утра, - не придумал ничего лучшего Антон, хотя чрезмерного зноя, как и в предыдущий день, не наблюдалось. - Пора искупаться, похоже. Надолго вы тут?
- На неделю.
- Думаю, еще увидимся тогда. Рад был встрече!
- Да, конечно, Антон Сергеевич, и я весьма рад, весьма. Откланяюсь тогда, всего хорошего, увидимся.
Довольно элегантно качнувшись своим упитанным корпусом, а затем некоторым диссонансом к этому снова излишне рьяно дернув Антона за протянутую руку, Городец удалился к своему лежаку.
- Пойдем, что ли? – Антон подошел к жене и показал в сторону моря. – Ты вроде хотела?
Таня, по-прежнему прячась за книжкой, прыснула.
- Ты чего?
- Да так… Кто б рассказал, не поверила бы. Тебя ведь просто преследуют.
Щеглов пожал плечами.
- Сам бы не поверил, но вот…
- А разговор…
- А что с ним?
- Да «Мертвый сезон» какой-то, не иначе(12).
- Не понял…
- Ну как? Вы же ни одного имени не назвали.
- А-а-а… - Антон махнул рукой. - Да просто и так понятно все, никого и не нужно называть.
- А друг друга – по имени-отчеству да по имени-отчеству. Как старосветские помещики.
Сравнение с супругами Товстогуб(13) совсем уж не показалось Щеглову уместным.
- Ну это ты… Могу заверить: у нас с ним точно не те отношения.
- Как знать… - Таня довольно едко усмехнулась.
Антон залез сумку, проверил свой мобильник.
Снова спросил:
- Так ты идешь купаться?
- Иду.
Таня встала с лежака, вышла из тени на солнечный свет. Под соседними зонтиками, разбуженные этим зрелищем, зашевелились мужские тела. Антон не увидел – скорее почувствовал: особенно оживленное движение случилось как раз в той стороне, где должен был находиться вернувшийся к своему семейству Городец.
- Настюш, а ты не хочешь? – спросила Таня дочь.
Настя сидела, заключенная в принудительные объятия бабушки; быстро переведя взгляд на них, Антон заметил, как Маргарита Викторовна, не успев вовремя совладать с собою, бросила на Таню неприкрыто ненавидящий взгляд.
- Хочу! - воспользовавшись ситуацией, выскользнула из-под бабушкиных рук Настя.
Обретя контроль – то ли над мимикой, то ли над способностью вводить свои эмоции в русло надлежащих представлений о себе самой и своей социальной роли, Маргарита Викторовна расплылась в покровительственной улыбке; но после, заметив, что на нее смотрит Антон, опять натянула на лицо страдальчески-обиженную маску.
*****
Вплоть до вечера ситуация оставалась стабильно напряженной, и даже за обедом Маргарита Викторовна, не желая поступаться принципами, не столь активно как обычно требовала от окружающих полностью соответствовать нормам комплексного питания. На что-то, отдаленно напоминающее разрядку, обстановка начала походить лишь непосредственно перед намеченным торжеством. Более всех поспособствовала этому Таня, предложив свекрови сесть на переднее пассажирское сиденье машины. Все знали, что это место Маргарита Викторовна считает привилегированным, но никто, в том числе, вероятно, и она сама, не знал, почему это так: то ли по старым советским представлениям, то ли из-за того, что оно было впереди, да еще и, в данном случае, рядом с Антоном. Так или иначе, именно этот своевременный жест (хотя переместиться нужно было всего на несколько сотен метров) однозначно поспособствовал тому, чтобы семейная атмосфера стала наконец больше похожа на предпраздничную, чем на предгрозовую.
Ресторан, в который они прибыли, был совершенно пуст. Его открытая часть представляла собой окруженный частыми кустами и редкими деревьями длинный тент, под которым прямо на щебенке стояли столики и стулья; закрытая – с залом и кухней – находилась в глубине территории. Антон попытался, но не смог вспомнить, сколько он заплатил здесь два дня назад за несколько чашек кофе; вскоре память ему освежили, раздав меню; обнаруженные в нем цифры вполне подтвердили его предположение: пусто здесь было не по причине резкого снижения турпотока. Перспектива облегчить свой карман на несколько сотен евро (делать это придется именно ему – в этом он нисколько не сомневался) Щеглова не испугала, но от мысли, что его в который раз безо всякого стеснения собрались попользовать втемную, ему стало неприятно. Приведенный ранее совокупностью факторов в не слишком благостное расположение, отгонять от себя по обыкновению эту мысль и придумывать «объективные обстоятельства» Антон на сей раз не пожелал; но поскольку предпринимать что-либо в этой связи было поздно, поддержать приличествующий настрой он ему оставалось лишь очередным обещанием себе: на будущее обязательно взять данный случай на заметку…
Изучение меню еще не закончилось, когда появились Киселевы. Проявляя рьяную заботу о вновь прибывших (настолько рьяную, что от нее не удалось бы отказаться даже при наличии острого желания), Маргарита Викторовна инициировала пересадку, в результате которой с одной стороны стола оказались Антон и Таня со всеми детьми, с другой – все остальные. Настю посадили рядом с Даней, что явно не пришлось ей по душе, а младшего Максика организационными усилиям Маргариты Викторовны поначалу вообще поместили в самый конец стола; лишь спустя некоторое время Костик, поймав удивленные взгляды Антона и Тани и слегка очнувшись в связи с этим от своего вечного сна, после легкого переругивания с женой по поводу того, чья очередь приглядывать за ребенком, поменялся со Светой местами и расположил сына поближе к себе.
Далее последовало священнодейство в виде выбора яств, по ходу которого Маргарита Викторовна, ревниво отслеживая всех участников процесса, в корне пресекала любые грозящие недоеданием проявления скромности. Результатом стал заказ двух блюд на каждого, включая детей, а также четырех общих закусок, корзины мучных изделий и трех графинов со спиртным: красным, белым и, конечно же, граппой, предназначенной в первую очередь для не слишком ее вроде как жалующего виновника торжества.
Что касается Сергея Львовича, то он, покуда совершалась вышеописанная прелюдия к основной части, восседал во главе стола с видом крайне индифферентным. Тем самым, возможно, Щеглов-старший вовсе и не желал подчеркивать случайность собственного здесь присутствия – однако и наличия какой-либо заинтересованности в происходящем в его действиях не наблюдалось.
*****
Спиртное, хлеб и закуски (мясное и рыбное карпаччо, моцарелу и помидоры, что же еще?) итальянцы наметали на стол весьма резво, после чего Маргарита Викторовна объявила: «можно начинать». Было бы, вероятно, логичным не только объявить начало, но и начать ей самой; но такого за ней не водилось: как истинный, прирожденный функционер она никогда не путала общее руководство с собственными, направленными на достижение результата усилиями. В данном случае: отдав свое указание, мать бросила многозначительно-недовольный взгляд на сына.; да в общем, и без этого было понятно: «начинать» - это ему.
Что Антону никогда не нравилось – так это выступать; особенно – выступать не по делу, а с общими словами, просто потому что «так положено». Мало сказать «не нравилось» – всегда он этого страшился. Говорить на публике – это превращалось для него разновидность унизительной экзекуции: вне зависимости об обстановки он чувствовал себя как на экзамене, к которому не готов.
Самой первой, самой ранней точкой отсчета этой его «фобии» (он и сам называл это так) были как раз заздравия на семейных торжествах: в адрес родителей, бабушек, дедушек и прочих родственников – всегда, с самых малых лет, его настойчиво заставляли их произносить. Отказываться считалось неподобающе, «невежливо», и каждое застолье превращалось для него в причину охватывающей за месяц еще тревоги, в бессильную дрожь накануне, в невыносимую муку по ходу. Не спасали даже рано проявившиеся способности к успешному изложению мыслей своих в письменной форме – под оценивающими взглядами «близких» он все равно терялся, путался, все забывал; ну а читать по заготовленному («как Леонид Ильич»(14)) в их интеллигентной семье, конечно, не полагалось. Понятно, тогда он еще не знал, что на него смотрят «оценивающе»; просто смотрят взрослые, просто внимательно слушают его, просто у него ничего не получается – так, словно бы и не готовился он целый месяц…
И уже много позже – от этого страха так и не удалось ему в полной мере избавиться. Выступать на всякого рода заседаниях, тоже принудительно, тоже под пристальными взглядами, – ничего не было для него тяжелее; собрания, совещания, советы, рабочие группы – любую, в общем, коллегиальность терпеть он не мог именно по этой причине, а вовсе не «из-за потери эффективности и темпа», как убеждал в этом всех вокруг. Убеждал и себя – избегая в определении этой своей «особенности» слова «боюсь», предпочитая: «не люблю».
Что было более всего неприятно – убедить никого не удавалось. Боящийся публичности пиарщик – подобный нонсенс просто не мог не стать темой для пересудов. О данном «изъяне» было известно всем: и друзьям, и недругам. До поры до времени это сходило ему с рук: в силу личных симпатий Ковыляев как мог оберегал его от необходимости предъявлять слабую сторону. Увы, времена изменились, и теперь утративший к нему расположение сюзерен все спорные вопросы наоборот вытаскивал на публичное обсуждение – и там Антон, лишенный возможности изощряться в аргументах эпистолярно, вынужденный защищаться и нападать в открытую, всегда оказывался в невыгодном положении.
Все равно: даже функционировать на корпоративных бредламах – до сих пор это было для Антона куда проще, чем формулировать мысли в присутствии собственных родителей, особенно если сформулировать требовалось что-то, адресованное лично им. Некого вроде бы уже бояться: перед ним не строгие экзаменаторы, не облеченные властью требовательные чиновники, а всего лишь его мать и отец – те люди, которые по природе своей должны быть настроены по отношению к нему наиболее благожелательно. Те люди, которые, казалось бы, просто не могут не понимать, как сильно он хочет сказать им (а тем более сделать для них) что-то приятное…
*****
Разлив по бокалам, мужчинам – граппу, женщинам – вино (фактически Тане и Свете, поскольку Маргарита Викторовна, под предлогом, что ей «нельзя», согласилась лишь на символический глоток), Антон, поднявшись на ноги, попытался выдавить из себя некое подобие вступления.
- Пап, ну… что сказать? – начал он и сразу почувствовал, как натужно это прозвучало: прозвучало так, будто каждый Божий день он говорит отцу столь много всего, что
добавить к этому сейчас нечто осмысленное не так-то просто. – Во-первых, конечно, все мы тебя поздравляем…
Сергей Львович согласно кивнул, издал короткий смешок и сразу поднял рюмку, как бы подразумевая тем самым, что вполне приветствует отсутствие длинных речей и скорейший переход непосредственно «к делу».
Маргарита Викторовна также ухмыльнулась, но скорее саркастически.
- Оригинально! – посчитала нужным прокомментировать она.
- Ну погодите же, погодите… – досадливо (но лишь на десятую часть той досады, которую он сразу сам испытал) поморщился Антон. – Грузинский тост я, конечно, не собирался заряжать, но все ж и не так быстро… Можно?
Отец с матерью отвлеклись друг на друга. Маргарита Викторовна зачем-то полезла в свою сумочку и начала остервенело рыться в ней. Сергей Львович, замерев с выражением деланного удивления на лице, держа рюмку наперевес, неотрывно смотрел на супругу. Вид его вроде бы и свидетельствовал о том, что ее действия не слишком уместны, результатом, однако, была довольно длительная пауза и отсутствие какой-либо реакции на вопрос Антона.
- Что потеряла? – ехидно спросил наконец Щеглов-старший.
- Отстань! – капризным тоном бросила ему Маргарита Викторовна.
Требованию ее Сергей Львович подчинился наполовину: интересоваться вслух больше ничем не стал, но и говорящего речь своим вниманием тоже не удостоил.
Объект поисков так и остался для всех загадкой.
- Да-да, мы слушаем, - повозившись с сумкой еще какое-то время, раздраженно процедила Маргарита Викторовна.
- Э-э-э-м… так вот, - начал снова разгоняться Антон. - Соответственно, поздравляем и желаем, в первую очередь, здоровья… Не то, чтобы тут намек на возраст, однако ж…
Отец снова усмехнулся, вроде бы одобрительно, но вместе с тем и с явным нетерпением; в этом случае мать придала его гримасе собственную трактовку.
- Не жалуемся! – заявила она во множественно-первом, примерно так, как говорят «мы» молодые мамы о своих маленьких детях.
- …однако ж здоровье – оно, как известно, никому не помешает, поэтому хотелось бы, как я уже сказал… Вот… Ну, еще всего, что к здоровью, безусловно, должно прилагаться… этого тоже хотелось бы пожелать… поэтому, соответственно, благополучия…
- Хи-хи-хи! – издала Маргарита Викторовна, сопроводив затем это горестным вздохом, и все вокруг, кроме, пожалуй, Насти, скептически заулыбались; даже дети Киселевых, почувствовав общее оживление, вдруг громко, не по-детски загоготали, а маленький Максик от возбуждения еще и схватил со стола вилку и начал колотить ей по всему, что
попадалось под руку.
Антон покосился на Таню; она, заметив это, быстро сбросила улыбку; вслед подобрались и все остальные, но, в общем, и того, что уже произошло, вполне хватило, чтобы Антон в полной мере ощутил двусмысленность прозвучавшего пожелания – а ведь он вообще-то не имел в виду ничего такого…
Понимая: мало того, что все произносимое им звучит предельно банально, мало того, что он будто специально провоцирует этими банальностями до тошноты набрякшие насмешки родителей, так еще и той даже нехитрой последовательности фраз, которая кое-как выстраивалась у него в голове до трансляции наружу, удержаться ему, как всегда, не удается; понимая все это, по отдельности, вместе, в деталях, в образах, в словах, он привычно, но оттого ничуть не менее болезненно почувствовал себя под этими несколькими направленными на него взглядами – почувствовал так, будто у всех на глазах уже совершил что-то немыслимо позорное.
- Э-э-э-м… ну вот. Еще, наверное, хотелось бы…
Антон запнулся: последнее подобие сформулированной мысли покинуло его голову.
Маргарита Викторовна снова погрузилась в свой бездонный аксессуар и, еще немного порывшись в нем, извлекла оттуда мобильный телефон и положила его перед собой на стол. Безусловно, это могло бы послужить разгадкой того, что же именно и зачем она так долго искала; могло бы, если бы не одна деталь: в зоне международного роуминга, ввиду немилосердных тарифов на него, собственным телефоном Маргарита Викторовна никогда не пользовалась, даже не отвечала на звонки; если же ей нужно было кому-нибудь позвонить, она брала телефон у Антона – ведь его расходы на связь вне зависимости от их объемов и обоснованности исправно и без ограничений покрывала Топливная компания.
- Ну и славненько! – прервал паузу Сергей Львович. – Спасибо, как говорится, на добром слове. Теперь уже можно приступить, да?
*****
Начав подобным образом, впоследствии никто ничего сказать более и не пытался. Все ограничивалось лишь парой-тройкой предшествующих очередному опрокидыванию слов; кроме этого ничто вовсе не указывало на первопричину застолья. Собственно, именинника особо никто не замечал, и всех, в том числе его самого, это вроде бы устраивало; при этом общение за столом шло довольно активно и разворачивалось в основном вокруг двух взаимосвязанных тем: еды и детей; если точнее, вокруг детей Киселевых, на которых, слившись в едином окормительном порыве, пытались реализовать свои благородные порывы и Маргарита Викторовна, и Света. Настя тренькала гейм-боем, Таня практически все время молчала, Сергей Львович через весь стол с интересом расспрашивал Костю о состоянии еврейского вопроса в Германии (хотя к нему лично этот вопрос не имел ни малейшего отношения).
Тем временем Антон пребывал в хорошо ему знакомом состоянии мерзенькой тревоги и предчувствия чего-то еще более неприятного, чем то, что уже случилось; все происходило не так, как оно должно было происходить, – в этом он был уверен; однако как же должно происходить подобное сборище в семейном (или почти семейном) кругу, чтобы это было по-настоящему тепло, душевно и по-семейному, он вообще-то не знал. За то, что его опять, как обычно, не оценили, не дали сказать, сбили и даже этого не заметили, было ему обидно, было от этого горько; пытаясь списать все на очередную нелепость, на случайность, на неумение сосредоточиться (в том числе и собственное), в общем, на отсутствие злого умысла и не признать за этим системы, он наталкивался в своих размышлениях на слишком очевидные противоречия. Убедить себя не получалось, а реагировать было неуместно и, главное, опять поздно; к счастью, осознание того, что ровно так оно случалось всегда одновременно и усиливало еще более горечь, и позволяло успокаивать себя тем, что раз оно так всегда, то и сейчас ничего иного ожидать не приходится.
Вдруг ему вспомнилось, как три года назад, тем самым как раз летом, когда он, вместо отпуска, прятался от Тани на службе, на уныло-чужом для Антона дачном сборище по тому же самому поводу его отец, будучи уже, конечно, не совсем трезвым, вдруг на весь стол (а за ним присутствовало два десятка считающихся не чужими семье людей) объявил, что хочет выпить за своего сына. Он сказал, что хочет сделать это, пользуясь случаем, потому что его сын смог приехать к нему, несмотря на занятость; сказал так, что в этом не скользнуло ни малейшего дополнительного намека. Маргарита Викторовна растянулась в неестественной улыбке: ей, казалось, вставили в рот распорки; но Щеглов-старший не стал по своему обыкновению заглядывать ей в лицо. Он продолжил и дальше: сказал, что гордится своим сыном и радуется тому, что сыну удалось достичь большего, чем ему самому.
Никогда ранее Сергей Львович не говорил ничего подобного. У Антона защекотало в горле; чтобы не растрогаться на людях больше, чем допустимо, он больно, до крови, прикусил губу. Среди собравшихся неожиданно торжественные слова отца вызвали, конечно, фурор: за столом дружно захлопали, застучали рюмками и бокалами. Маргарита Викторовна, справившись с раздражением исключенного из цепочки посредника, вспомнила, что речь как-никак о ее сыне, и пустила слезу.
Ощущение временности, предопределенной конечности своих не слишком близких отношений с отцом всегда оставалось, жило в сердце Антона. Где-то в глубине это теплилось смутной, едва-едва осязаемой надеждой: момент настоящего, неподдельного взаимопонимания – он обязательно настанет, сближение – непременно случится. Просто когда-то – возьмет и придет. Ему – это виделось так, будто оно уже есть, просто пока не все проговорено, не все произнесено вслух. Просто этому что-то мешает.
Что тогда почувствовал он – когда в первый и единственный раз услышал от отца, что тот гордится им? Дрогнула ли в тот момент огромная льдина, намерзшая между ними за годы? Тронуло ли услышанное и его самого настолько, чтобы окончательно поверить: быть может, не сразу, но лед обязательно исчезнет?
Что-то случилось тогда – а дальше покатилось по-старому. И за три последующих года ни разу более не повторилось. Думать о случившемся как об обычной пьяной буффонаде, эффектном выступлении на публику – этого Антону совсем не хотелось; думать иначе – не получалось. Что-то
предпринять самому? Он не знал что. Один на один с отцом – ни разу не почувствовал так, что для сближения создались условия. Если и были слова – они не шли с языка.
Вот и теперь – снова ничего не получилось. Не получилось сказать отцу что-то теплое, что-то настоящее.
Могло ли получиться – в присутствии матери, в присутствии жены, дочери, в присутствии тем более Костика и его семьи? Наверное, нет: слишком личное.
Могло ли – без них?
*****
Никаких особых слов в свой день рождения Сергей Львович ни от кого давно уже не ждал. Приближаясь к седьмому десятку, он и ото всей-то своей жизни не ждал уже почти ничего; не только не ждал, но и не хотел, наверное, чтоб что-то вообще в ней всерьез происходило: новое и яркое, а оттого пугающее и отталкивающее.
Яркого – вполне хватило с него в восьмидесятые и девяностые. Гнала вперед ненавистная ответственность – никуда не денешься: нужно было как-то обеспечивать жену и сына; именно их, не себя (ведь ему самому ничего особенного нужно не был); и вот потому задолго еще до всяких там «реформ», с начала восьмидесятых, дважды побывав на временной основе отцом-одиночкой во время двухлетних командировок супруги (тогда – и развелся бы к черту: любил, конечно, но мало, что ли, еще баб; да мать и отец вцепились непонятно с чего в «Мэгги», стыдили Антоном – и духу попереть против всех сразу у него не хватило) и с честью выдержав эти испытания, все отпуска, все доступное свободное время Сергей Львович мотался по шабашкам и заработкам. История эта нравилась ему во всех отношениях: и жену – поставить на место (а это – чем не способ?), и деньги опять же; да и времяпрепровождение, со всеми вытекающими, в компании активных, хватких и веселых мужиков всех социальных цветов и оттенков было ему куда более по душе, чем унылое гниение в затхлом НИИ или вытирание соплей упрямо, несмотря на все его усилия, растущему маменькиным сынком отпрыску. Навидался на шабашках он всякого, и «коэффициентные» медвежьи углы, где остро требовались тогда любые руки и при этом имелось чем за них заплатить, Сергей Львович вспоминал теперь и с содроганием, и с ностальгическим удовольствием.
После сбившаяся за годы компания сильно поддержала всех, кто в нее входил, на переломе времен: той же дружной, разудалой толпой, без тени сомнения и сожаления, бросились бывшие шабашники сначала в кооператоры, а потом в предприниматели; и несколько лет после этого, редеющими, правда, постепенно рядами, весьма успешно удерживались они в достаточной близости от необходимых потоков. Занимались поставками: продуктов питания, леса, стройматериалов, кабеля, труб, компьютеров, строили дороги, дома, церкви, в общем, делали все-все-все, что могло так или иначе оправдать этот самый поток – генерируемый, конечно, весьма уважаемыми людьми. В те времена Сергей Львович «сидел на деньгах» непосредственно, и их превращение из безналичной формы в наличную, а также минимизация всякого рода издержек (так, чтобы и нужным людям возвращалось побольше, и себе кое-что оставалось) стали для него в девяностые источником массы острых ощущений: ведь что не так – с него весь спрос.
И когда с открытием нового тысячелетия его бурная предпринимательская жизнь постепенно затихла, Сергей Львович не сказать чтобы очень сильно из-за этого расстроился. Тех, кто не смог расстаться с романтикой восьмидесятых, продолжая чрезмерно злоупотреблять расположением судьбы, уже потихоньку прибирала костлявая; иных – беспощадно терзали последствия беспечного пренебрежения здоровьем; на их фоне он, по-прежнему уверенно передвигаясь на своих двоих, мог считать себя счастливчиком.
Поэтому на текущий момент все его в жизни устраивало; по крайней мере, так ему казалось. И тем, что его сын неплохо устроился, хорошо зарабатывает и почти никогда и ничего не хочет от него самого, и тем, что горячо любимая супруга, избавленная удачей и его усилиями от финансовых тягот в тяжелые годы, за это время также сумела «вырасти в весе», он был до крайности доволен. Теперь уже не нужно было ему нести ответственность ни за кого, кроме самого себя, да и это счастливым стечением обстоятельств получилось удачно перевесить на супругу. Попреки с ее стороны, конечно, случались, и даже довольно часто, но Сергей Львович только рад был доставить жене удовольствие.
Так жизнь его, насмешливо подтверждая закон диалектики, вернулась к исходной точке на новом витке. Полностью презреть себя самое, признать матриархальный сюзеренитет Маргариты Викторовны – стало его средством завоевания ее благосклонности в молодые годы; теперь – это превратилось в способ комфортного существования. Ничего предпринимать ему более не хотелось, а на любое мнение, кроме мнения жены, было ему наплевать.
По этой причине то, что сегодня Антон, по обыкновению своему, неуклюже запинался и в итоге так и не смог ничего толком из себя выдавить, виделось Щеглову-старшему скорее благом; ведь Сергей Львович знал: если сыну (да и не только ему – кому угодно) удастся проявить в его адрес хотя бы некое подобие красноречия, не избежать беды.
Последствий раздражения его супруги хватит в таком случае до самого отъезда, и уже с завтрашнего утра она начнет тогда выносить ему мозг куда активнее, чем обычно…
*****
Приближение семейного торжества уже несколько дней тревожило Маргариту Викторовну: тревожило в основном потому, что ничего хорошего от этого мероприятия она не ожидала.
Каждый раз, бессчетное количество раз, – повторялось одно и то же: масса приложенных ею усилий, чтобы все прошло по-семейному, по-человечески, а результат каждый раз один: стараний ее никто, ровным счетом никто, не желает замечать. В этой семье всегда было так: никогда не ценил ее муж, и всегда насмехался над ней, и глумился над тем, что она делает; от него это перенял и сын – и во всем пошел еще дальше.
Произошедшая накануне вечерняя стычка с Антоном дополнительно утвердила Маргариту Викторовну в ее опасениях. Не добавило настроения и его поведение утром: нарочито издевательский подарок отцу, демонстративный разговор с коллегой на пляже (в ходе которого делалось все, чтобы подчеркнуть собственную значимость), вновь явленная острая ревность внучки к бабушке, дальнейшая холодная отстраненность всего их семейства. Последнее, впрочем, уже константа: и сами не желают общаются, и Насте не дают, а ведь она так тянется…
И происходящее прямо сейчас – также полностью подтверждало самые худшие опасения. Обстановка за столом сразу воцарилась тяжелая, и никто, несмотря на прозрачные намеки, не предпринимал никаких действий, чтобы хоть как-то ее разрядить. Особенно тяжко стало Маргарите Викторовне после того, как Антон выступил столь обычным для себя образом, вместо приличествующего тоста сказав отцу лишь какие-то ничтожные, формальные слова. Отцу-то – ему хоть так, а про нее, про мать, и вовсе ни слова. А теперь вообще сидит и шепчется со своими девками: женой да дочкой; и никакого от него внимания…
Пытаясь скрыть свое волнение и не показывать обиду, Маргарита Викторовна принялась нарочито оживленно общаться со Светой; хотя, по правде, ни сам Костик, ни его жена не представляли, конечно, для нее ни малейшего интереса как собеседники.
Надо сказать, что чувство крайнего недовольства собственным сыном, парадоксальным образом сочетающееся с острой ревностью абсолютно ко всем иным, кроме себя самой, объектам его внимания, было доминирующим эмоциональным наполнением тонкой натуры Маргариты Викторовны весьма немалое уже количество лет. Естественно, и первое, и второе она наотрез, со всей страстностью своей женской натуры, отрицала, не позволяя никому, в том числе и себе самой, даже заикнуться о возможности присутствия в ее богатом внутреннем мире подобных эмоций; потому констатировать данный факт как нечто, неоспоримо имеющее место, попирая тем самым еще и традиционалистские табу, никто из окружающих ее людей никогда и не пытался.
В малолетнем его возрасте Маргарита Викторовна сына своего, как она сама это характеризовала, «очень любила». Мучающую ее ревность и вытекающие из нее конкретные действия (в основном соответствующие вербальные посылы) по максимальной изоляции своего чада ото всех, кто грозил отобрать у нее хотя бы частичку его привязанности, можно было бы, вероятно, назвать естественным продолжением ее материнских чувств, если бы, по сути, именно это не превратилась в едва ли не единственное их зримое проявление – поскольку от любых иных, куда более будничных и скучных, форм реализации заботы и опеки Маргарита Викторовна всегда настойчиво и довольно успешно увиливала (как, впрочем, и от любой необходимости прикладывать где-то собственные усилия – она всегда предпочитала не делать, а руководить). С трудом отбыв положенные три месяца оплачиваемого декрета, под предлогом низких заработков мужа Маргарита Викторовна приставила к сыну няню (для этого, по рекомендации своих предков, она в дремучие еще советские времена выписала деревенскую девушку из-под Киева, которая впоследствии два с лишним года проживала с ними вместе в малогабаритной двухкомнатной квартире) и вышла на работу; после няни последовали ясли, затем – детский сад, а дальше и вовсе четырехлетнее отсутствие любящей мамаши, во время которого ребеночек, что называется, окреп и, поступив в школу, окончательно вышел из податливого молочного возраста.
Тем не менее до определенного момента ничто, казалось бы, не указывало на то, что искомое обожание сыном матери и вполне солидарное с ней (и ей оттого выгодное) восприятие всего остального мира может претерпеть какие-либо изменения. Даже длительное отсутствие ее авторитет ничем не поколебало; по крайней мере, его восстановление и изгнание из головы Антона любых признаков вредного влияния не встретило по возвращении домой существенных препятствий.
И все же долгая, хоть и вполне добровольная, разлука с быстро растущим сыном далась Маргарите Викторовне нелегко. Она поселила в ней настолько глубокое и настолько тяжелое чувство вины, что признание его наличия стало бы, вероятно, десятибалльным штормом по шкале возможного разрушения человека от встречи с самим собой. Для того чтобы этого не произошло, в дальнейшем Маргарита Викторовна всеми силами убеждала себя, что эта игра стоила свеч: на периодических побывках заваливала она любимое чадо дефицитными игрушками, волокла домой чемоданами недоступные советскому человеку яркие шмотки, а под конец даже спроворила в семейное пользование реэкспортную «Волгу» (которая, правда, в силу возраста, своим ходом передвигалась неохотно и большую часть времени гнила под окном, отказываясь даже заводиться). Однако же, как ни пыталась она загасить в душе своей то и дело вспыхивающий костер сомнения, как ни тщилась заставить себя, никогда ни одной мыслью не спотыкаясь, полагать так, что после описанных подвигов во имя повышения материального благосостояния семьи ни у кого вокруг не возникнет сомнений в ее альтруизме, обрести искомый покой никак не получалось. Это было так, словно в тщательно выстраиваемой конструкции не хватает какой-то важной детали; а без нее с виду приличное сооружение каждый раз падает в самый неожиданный момент.
Не составляло проблемы найти достаточно основательное оправдание бегству от не слишком любимого мужа; но оправдать себя за брошенного с этим мужем примерно обожающего мать ребенка – это ведь куда сложнее (как минимум пришлось бы допустить собственное несовершенство)…
Нисколько не удивительно в связи с этим, а скорее даже закономерно, что помощь метущейся матушке подоспела именно со стороны любящего сына. В раннем подростковом возрасте он совершенно неожиданно, можно сказать, предательски испортился и перестал радовать мать безусловным и эксклюзивным обожанием. «Солнышко» затянуло тучками, открытость и доверчивость сменились замкнутостью и раздражительностью, испортились оценки, учителя стали частенько вызывать в школу и жаловаться на поведение Антона: мешает вести уроки, даже хамит, даже нецензурно выражается.
Поначалу шокировав материнские чувства Маргариты Викторовны, впоследствии эти перемены в сыне создали все условия для кардинального переворота в ее мировоззрении. Вне всякой, понятное дело, связи с какими-либо размышлениями об обоснованности своих длительных командировок, она постепенно начала чувствовать себя не причинившей страдания своему сыну матерью, не бросившей его кукушкой, а наоборот, матерью несчастной, страдающей, в конечном счете, даже и брошенной. Постепенно забылись, ушли в прошлое все эти дурацкие, по молодости, разлады с мужем; со временем он и вовсе перестал казаться ей невыносимым и нелюбимым; зато постоянным и злостным нарушителем душевного комфорта стал по-прежнему горячо любимый, но вместе с тем крайне неудачный по всем статьям сын: замкнутый, недоверчивый, всегда какой-то колючий, по каждому поводу имеющий собственное мнение, ни в чем и никогда не желающий слушать родительского совета, без спросу и невпопад задающий неудобные вопросы…
С течением времени данный список отрицательных качеств, увы, только возрастал, отчего Маргарита Викторовна ощущала себя все более и более несчастной. Как выяснилось, ее сын вовсе и не любил ее, и не обожал никогда: разве может настоящий сын хоть в чем-то отказывать матери, хоть в чем-то возражать ей, хоть чем-то в ней быть недовольным?
Конечно, нет, а этот как раз такой: вечно поперек, вечно наперекор, хамло неблагодарное, вот ведь что выросло… Предупреждали
ведь ее о нем, предупреждали еще в школе – ах, как не хотелось верить им, как противилось наветам многострадальное материнское сердце!
Зато больше никогда не лезли Маргарите Викторовне в голову всякого рода неуместные мысли: об ошибках, об ответственности, о собственной не-идеальности. Сбежать от такого сына (да хоть бы и навсегда) – разве было это зазорно?
Труднее, однако ж, оказалось с ревностью. Таню Маргарита Викторовна ненавидела – ведь та взяла то, от чего она отказалась.
Конечно, она не считала так. Она думала, что любит их всех, что хочет им только лучшего.
*****
Бесконечные, никогда не прекращающиеся конкурентные схватки Щегловых, постоянно висящее между ними тревожное напряжение, регулярно прорывающееся базарными скандалами и бесконечными ссорами, эти глупые, бездарные интриги по любому возможному поводу – все это в последнее время вызывало у Тани стойкую тошноту. Когда-то она считала себя частью этой семьи и даже гордилась этим; теперь она искренне не понимала, что делать ей с тем, что больше она так не считает. Хоть и сочувствовала она по-прежнему Антону, хоть и видела его больше пострадавшей стороной, ничего с собой поделать она не могла – тошнило ее ото всех. Сама с собой она снова называла себя Некрасовой, а не Щегловой – в какой-то момент это просто перевернулось в ней обратно, буднично, спокойно, без какого-либо намека на протест, как будто только так и возможно.
Отношения с семьей мужа были, впрочем, не единственным аспектом Таниной жизни, который в настоящее время отдавался в ее груди радостным, оттого немножко стыдливым и, как следствие и первого, и второго, осязаемо брезгливым клокотанием; многократно пережеванная в кабинете психоаналитика (или, вернее, аналитического психолога), до мелких костей, до подробностей, вся ее жизнь была для нее сейчас разложена на сцены и крутилась перед глазами как чрезмерно натуралистическое и тем самым отталкивающее (но тем же и завораживающее) кино; и так – постепенно становилась для нее материалом, отделялась от ее нынешнего состояния, от ее ощущения себя как изменившейся, как ставшей другой.
В этом измерении Таня существовала сейчас как бы автоматическим телом, терпеливо ожидающим дальнейших превращений, перехода накопленной количественно критической массы в качественно иное состояние. Плывя в прежнем потоке, она не искала специально нужного ей ответвления, она была уверена: вода сама унесет ее туда, куда будет нужно. Степень ее вовлеченности в движение старого потока, то есть во все почти внешние события, вовлеченности не физической, а душевной, стремительно снижалась. Чувствуя это и, естественно, испытывая по данному поводу настойчивые угрызения совести, Таня изо всех сил стремилась возвращать себя в реальную жизнь; однако там она с большим трудом находила какие-либо достойные объекты для собственного приложения; она бежала от жизни, а жизнь – от нее. Если раньше она искала контактов с окружающими, прежде всего с близкими, прежде всего с Антоном и Настей, со своими родителями, со свекровью и свекром, с подругами, со знакомыми, искала потому, что полагала: так нужно, то теперь, когда «нужно» не стало, можно было позволить себе искать близости лишь с тем, с кем хочется; но таких фигур на обозримом горизонте сразу осталось мало. Временами казалось даже: не осталось вообще никого.
Вполне уже осознанным Таней преимуществом ее нынешнего состоянии было то, что дальше тошноты дело, к счастью, не шло. Если раньше любые выпады против себя и против тех, с кем она находилось в естественном и искусственном симбиозе, действовали на нее болезненно-разрушительно, переживались тяжело и со значительными издержками, то с некоторых пор подавляющее их большинство если и не отлетало от нее вовсе, как от стенки, то почти не выводило из равновесия. И это при том, что теперь она все видела.
Отстраненность рождала, таким образом, реальный взгляд на вещи. Не выискивая оправданий для себя самой, разрешая себе быть кем хочется, и делать что хочется, пусть пока без материализованных проявлений этой новой степени свободы, Таня не давала спуску и другим: все видела, все замечала и называла своими именами.
И сейчас, глядя на то, как Маргарита Викторовна и Сергей Львович исполняют (со вчерашнего еще, по большому счету, дня) без поправок и купюр свой приевшийся спектакль, как каждым своим словом и каждым жестом провоцируют они Антона, как всеми силами добиваются того, чтобы снова принял он на себя раз и навсегда отведенную ему роль enfant terrible, менее всего хотела Таня во все это вмешиваться. Ее мутило, ей было противно; но не в меньшей степени, чем от свинства свекрови и свекра, было ей тошно также от того, что и в своей усталой, нерешительной покорности, и в своем последующем, буйном и крайне нелицеприятном, как правило, протесте, прорывающемся наружу, когда провокациями его умело доводят до точки кипения, был Антон столь же посредственен, столь же примитивен, как и его родители, настолько, что совершенно, безнадежно неотделим от них.
Пожалуй, единственным, что смогло бы подвигнуть сейчас Таню выбраться из укрытия и более активно обнаружить свое присутствие стала бы прямая угроза того, что в противостояние попытаются затянуть еще и Настю. Ничего, кстати из ряда вон: подобные «методы» были коньком Маргариты Викторовны – недаром она обнималась с внучкой все утро. Соблазнять слабых и неразумных, а затем манипулировать ими, использовать их в своих интригах – не понаслышке знала Таня о том, как это бывает. Нетрудно соблазнить того, кому недостает тепла, того, кто, никогда и никем не будучи одобренным, так жаждет одобрения, того наконец, кто просто еще мал и смотрит снизу вверх. Такому – самому хочется быть соблазненным. Вот только соблазны эти дорого потом обходятся – и, конечно, вовсе не для соблазнителя. Ей, Тане, уже обошлось и ой-как недешево; что ж, теперь в том, что ею обширно попользовались, она хотя бы не боится себе признаться.
Нет, дочку она не даст в обиду.
*****
Родители доставали Настю все больше и больше.
К маме это относилось в меньшей степени, поскольку набор ее требований ограничивался тем, чтобы дочка вовремя поела, желательно погуляла, вовремя легла спать, оделась в чистую одежду, не заболела и тому подобное. Когда-то, ей помнилось, они много разговаривали, особенно, если гуляли вдвоем, когда-то – играли дома; но с мамой почти все то время, что она не проводила в саду или, уже позже, в школе, Настя была вместе – и постепенно словно бы все исчерпалось: играть стало неинтересно, разговаривать не о чем.
Едва ли не единственным, что осталось в маме для Насти интересного, была возможность поехать с ней в магазин и выпросить там чего-нибудь; да и то преимуществом была лишь возможность делать это чаще; в плане же уговоров проще всего было с бабушкой Ритой, которая и в магазинах выступала щедрее всех, и в гости с пустыми руками никогда не являлась.
Досаждала мама ей немного – зато недостаточно активно отваживала от нее папу; а вот он бесил Настю по-настоящему, не по-детски.
Этот странный большой человек, со стеклами вместо глаз, который еще совсем недавно одновременно и пугал, и завораживал ее – и своими размерами (когда он брал ее на руки, ей казалось, что, упав с такой высоты, она обязательно разобьется), и огромной силой своих рук (никогда она, конечно, не падала, даже тогда, когда он подбрасывал ее высоко вверх и, поймав, опускал почти до земли), и грохотом своего голоса (обычно он говорил тихо, едва слышно, лишь изредка, во гневе, срывался на крик, но и этого хватало Насте, чтобы потом трястись неделями), - теперь он ее только бесил, и ничего иного; и это было так потому, что он определенно мнил о себе гораздо больше, чем того заслуживал…
Настя видела отца нечасто: уходил он рано, приходил поздно, и даже в выходные дни его частенько не было дома; но именно поэтому (и Настя не понимала отчего) считалось так, что он главнее всех, считалось, что где-то там он делает что-то более важное, чем то, что было здесь. Что-то непонятное, никогда не обсуждаемое, обозначаемое лишь словом «работа», было для него важнее ее, важнее мамы – и это было чем-то само собой разумеющимся ровно до тех пор, пока она, Настя, не решила: с нее этого хватит! Такое положение дел, по меньшей мере, казалось ей нечестным: если уж там, на этой «работе», он проводит большую часть времени, то почему здесь он должен быть главным? Кто дал ему право командовать и вязаться к ней, указывать, что и как ей делать? Какое ему вообще дело до того, нужно ли ей готовить уроки и какие у нее оценки в школе? Тем более – какую ей сделать прическу, носить ей или нет новый розовый свитер, подаренный бабушкой Ритой, или новую золотистую заколку, подаренную бабушкой Светой, хотеть ей или не хотеть новый телефон или игровую приставку… Даже если есть дело, нет права навязывать то, что кажется ему правильным. «Указывает пусть у себя на работе» - вот и мама так иногда говорит, и бабушка Рита (та почаще).
Если бы наряду с подобными приставаниями, папа проявлял побольше интереса к тому, что волнует ее, Насте было бы, наверное, не так обидно. Разговаривая с ней, мама часто отвечала: «об этом нам лучше спросить у папы»; поэтому так часто хотелось именно ему задать много-много вопросов – хотя бы и о нем самом, о том, где он пропадает и почему это так важно; но всегда она чувствовала себя как-то робко и спросить его ни о чем не решалась; а сам он тоже не предлагал ей этого сделать. Теперь, когда робость прошла, появилась злость; и спрашивать уже ни о чем не хотелось. Она была уверена: ни на один вопрос она все равно не получит ответа, а если и получит, то совсем не такой, какой хотелось бы ей получить: слишком замороченный, заумный, занудный; опять с какими-нибудь поучениями... И здесь оставалось ей одно: не спрашивать, а просить, и даже не просить, а требовать, и что-нибудь, конечно, конкретное – что можно пощупать, показать другим, похвастаться; с отцом такая возможность возникала не слишком часто, но если уж удавалось его куда-нибудь затащить, то это была настоящая удача, потому что просить, требовать, хотеть можно было что угодно: попав в магазин, а лучше даже в торговый центр, где много магазинов, папа готов был купить что угодно и сколько угодно, лишь бы оттуда побыстрее уйти; и Настя не сомневалась: он именно потому так щедр, что рассчитывает тем самым поскорее отвязаться от нее и подольше о ней не помнить.
Сегодня – так вовсе доводили ее все с особым рвением, как будто специально сговорившись. Утром приставала со своими обнимашками бабушка Рита – Настя сама не понимала почему, но что-то ей активно не нравилось в этих неожиданно бурных проявлениях любви (обычно, она заметила, они случались тогда, когда родители и бабушка Рита почти не разговаривали между собой). Потом мама четыре раза таскала купаться, не давая даже обсохнуть, а папа без конца требовал «не сидеть на солнце». Все скопом опять «кормили» ее за обедом, и больше всех усердствовал папа, говоря, что иначе «опять будет, как вчера»; а Настя никак не могла взять в толк, что же плохого в том, что ей захотелось съесть пиццу не вместе со всеми, а попозже. Отняли гейм-бой и отдали только здесь, как будто нарочно затем, чтобы отбиваться от малолеток, которых настойчиво навязывают ей в друзья; а их и понять-то не поймешь: и говорят, как с набитым ртом, и играют как-то странно, и ведут себя совсем не как мальчишки в Москве; да к тому же не отлипнут никак, даже если прикрикнуть: не только их не поймешь, но и они, кажется, ничего ровным счетом не понимают…
Настя сидела, уткнувшись в гейм-бой, и мечтала о том, чтобы и дедушкин день рождения, и весь папин отпуск поскорее закончились, чтобы они вернулись домой, в Москву, к ее подружкам, к друзьям, к любимым игрушкам., чтобы только не придумали еще родители по возвращении утащить ее на свою дебильную «дачу»...
*****
Поглотив положенные объемы пищи и выпив по несколько рюмок граппы, Антон и Костя впервые за неделю совместного отдыха разговорились между собой. До этого именно так: пообщаться друг с другом – никак у них не получалось. Не удавалось остаться один на один – хотя, по правде, специальных усилий для этого ими и не предпринималось. Сейчас только отсели вдвоем в сторону – и то понимая, что это лишь до тех пор, пока вокруг не появятся явные признаки раздражения их междусобойчиком.
- Как мать? – спросил Костю Антон, вспомнив вдруг, что давным-давно об этом не спрашивал.
Спросить – было о чем. Исполнение мечты: «свалить из этой страны», обернулось для матери Костика прижавшим ее почти сразу по перемещении перманентно высоким давлением; решить данную проблему немецкая медицина оказалась не в состоянии (устройство дел в этой области, как с удивлением узнал от товарища Антон, выглядело вовсе не утопично: с материальной стороной вопроса там, в отличие от исторической родины, все, конечно, было в порядке, зато совсем не в порядке с наличием небезразличных и вдумчивых врачей), и через пять лет, как уже упоминалось, случился тяжелый инсульт; с тех пор мать Киселева не вставала с постели и постепенно превращалась в подобие овоща. Естественно, все прочие члены семьи сделали вид, что эта история их не касается, и все тяготы заботы о лежачей больной легли на плечи Костика.
Поскольку маму Костика Щеглов не видел уже более двенадцати лет, а сам никогда не имел дела с лежачими больными, представить себе эту темпераментную, если не сказать: буйно-активную, некогда женщину в роли недвижного или почти недвижного предмета, и, соответственно, ощутить в полной мере всю тяжесть доставшейся его другу ноши было для Антона довольно затруднительно. Возможно, этим и объяснялось то, что он нечасто спрашивал друга о матери. Когда вспоминал – стыдился, потом – опять забывал. Впрочем, и
Костик всегда был немногословен.
Вот и сейчас – в ответ он только пожал плечами.
- Лежит? – развил тему Антон, хотя и на этот вопрос ответ был понятен.
Костя кивнул.
- И никаких перспектив? В том смысле – ничего нельзя сделать? Врачи говорят хоть что-то?
Киселев махнул рукой.
- Врачи ничего не говорят. Да их давно уже никто и не спрашивает.
- Почему?
- Да просто… - Костя сделал паузу, и на его всегда дипломатично-нейтральной и даже услужливо-бодрой физиономии отразилось некое подобие усталости (да и то отразилось так, что, кроме знающего его с малых лет Щеглова, вряд ли кто-нибудь смог бы определить, что значит эта едва заметная тень).
- Просто что? – попытался помочь ему Антон.
- Да сама она просто не хочет…
Щеглов вспомнил: Костя уже говорил ему об этом по телефону – и, поскольку произошло все не вчера, вероятно, не один даже раз.
- А почему, как думаешь? – задал он еще один вопрос, хоть и подозревал: и об этом он уже спрашивал и получал ответ.
Киселев опять пожал плечами. Судя по его виду, он вряд ли помнил их прежние разговоры.
- Да кто ж знает. Чего-то вот…
- Странно. Такая она вроде была боевая…
- Была, - как бы слегка нехотя согласился Киселев (и Щеглов подумал, что для Костика, возможно, это вовсе не комплимент его матери). - Но это пока в Москве. А тут как-то быстро прибило ее. Давление это бесконечное…. и, в общем, как будто инсульт для нее избавлением стал. Ну, так выглядит. Как на самом деле, я же не знаю: она ничего не говорит.
- А вообще-то она говорит? Хоть что-то?
- Не, ну говорит, да. Привет, говорит, как там папа? Ну и тому подобное.
Костя отвечал неохотно, что, правда, само по себе ничего не означало; о себе и о своих проблемах он никогда чрезмерно не распространялся, Антон больше сам угадывал их; да и на отвлеченные темы Киселев был не оратор. Так или иначе, Щеглов решил, что проявленных признаков сочувствия будет достаточно.
- Ну а вообще как? Занимаешься-то сейчас чем?
Киселев опять неопределенно, без признаков вдохновения, пожал плечами.
- Ну так… Самостоятельные свои затеи забросил я, что-то не пошло. Вот, год назад где-то, устроился в контору одну.
«Самостоятельных затей», о которых Костя рассказывал по телефону, тоже неохотно и тоже вскользь, непривычным для Антона образом не пытаясь напроситься на его материальную или иную помощь (большинству тех, с кем приходилось ему общаться в последние годы, от него требовалось именно это), случалось немало, и в подробностях конкретные воплощения Щеглов помнил плохо. Все они виделись ему, по чести, какими-то местечково-несерьезными (особенно, конечно, на фоне тех серьезных, государственного масштаба, дел, в которых был задействован он сам – хотя, по правде, и они не казались ему достаточно серьезными) и потому изначально обреченными на провал. Из последних предприятий Киселева помнилось что-то про издание газеты для локальных русскоязычных иммигрантов Мюнхена, а также перепродажа карт памяти, приобретенных на открытой для себя Костей китайской торговой площадке…
- В контору? И по какой части?
- Да веб-дизайн там, всякая такая хрень…
- Веб-дизайн? – удивился Антон. - Как это тебя занесло?
- С газетой-то поднаторел немножко. Верстка там, фотографии. А тут – почти то же самое.
- И как тебе?
Киселев опять изобразил что-то неопределенное.
- Да так… Скучно, конечно. От звонка до звонка. Плюс немцы эти. С ними, блин…
Щеглов усмехнулся. На родине Костик никогда не работал, не успел.
- Ну а зарплата?
- Зарплата – да. В этом плане все получше, чем эти мои… Но уж больно муторно.
- Веб-дизайн? - Щеглова вдруг осенила мысль, показавшаяся ему абсолютно гениальной. – Слушай, а хочешь я тебя к себе возьму, а? Сейчас есть возможность: единицу выбить не проблема. И как раз можно по этой части примерно.
- Единицу?
- Ну да, штатную единицу. Место для тебя, короче. У нас сейчас: и презентации эти вечно, и фотоархив, и внутреннее издание наше, электронное, и сайт, и еще там… Короче, мне обосновать – реально вообще не проблема. И зарплаты у нас… да уверен почти, что не меньше твоей нынешней. Это я так, осторожно, ты уж извини. На самом деле, полагаю, что и побольше, может, и заметно. Да и Свете работу найти, если захочет, в Москве-то – разве проблема?
Чем дальше он продолжал, тем больше вдохновлялся своей идеей. Все вроде бы тут сходилось – прямо один к одному. И Костик всегда говорил, что хочет вернуться. И Света вряд ли будет против, если вернуться ей можно будет не в Харьков, а в Москву. При тех зарплатах, что платили в Топливной (Антон тут же прикинул и это), Киселевы легко снимут квартиру, а то и две, если еще отдельную для мамы Костика. И Даня с Максиком – ведь парни и по-русски толком не говорят…
И так вдруг Антону захотелось: хоть чем-то помочь давнему своему другу – помочь, хотя тот никогда не просил его об этом. Дать шанс – ведь есть возможность! Кому же еще-то помогать, если не Костику?
- Ну правда же, Костян! – попытался он добавить убедительности. – Сгниете же там совсем. Далась тебе эта немеччина, а? Ты же туда не хотел, я-то помню. Тогда выхода, допустим, у тебя не было, но сейчас я как раз предлагаю тебе выход. А то сидите там… Ты ж москвич, а там у вас… из всех, ****ь, зажопинсков могучего и единого(15) вся шушера собралась; сам же говорил, что и поговорить-то не с кем… А у нас сейчас – совсем ведь не то, что десять лет назад! И я... Я ж для тебя… Это реально, ты не думай! Не пьяная болтовня, нет.
Киселев, однако, воодушевлением товарища явно не проникся. Лицо его никак не изменилось, глаза не загорелись, лишь в момент упоминания «зажопинсков» у него чуть дернулось левая щека – но Антон не придал этому значения.
- Ой… - печально выдавил из себя Костя. – Спасибо, Тош, конечно. Но как такое… И жить ведь негде, только снимать.
- А в Мюнхене ты, что ж, не снимаешь?
- Снимаю, да, - согласился Киселев и тут же придумал объяснение: - Но, понимаешь, там ведь если денег вдруг нет, жилье социальное дадут. В крайнем случае. А в Москве? Если не дай Бог…
- А что «не дай Бог»?
- Не дай Бог, не справлюсь.
- Да ну! – рассмеялся Щеглов. – Это ты брось! Я тебе так скажу: из Топливной вылететь – сложнее, чем туда попасть. Плюс ко мне же, не куда-нибудь. Пару лет поработаешь, уже и свое жилье подтянешь. В кредит там… ну или я помогу немного.
Киселев опять вяло поморщился.
- Ну да, понятно… Спасибо, Тош, еще раз, но дело-то в основном и не в этом, конечно…
- А в чем?
Еще не закрыв рот, Антон и сам додумался в чем.
- Мама… Как с ней? Оставлять же ее нельзя. А перевезти… Как – в таком-то состоянии?
Щеглов понял: и без его предложения Костик не раз думал о подобном.
- Неужели нельзя? Один перелет всего? Не так уж ведь и далеко.
- Да что ты, какое там! Хватит еще ее опять…
Антон посмотрел на Костю. На его гладко-длинноносом семитском лице не читалось в этот момент никаких эмоций, а светло-зеленые, с легким карим отливом, глаза смотрели словно бы не наружу, а вглубь самого себя.
- Ну ты подумай все же, - сам не зная зачем, ведь все было ясно, сказал Щеглов. – С женой посоветуйся. Я ведь серьезно, ответственно, это, повторюсь, не болтовня какая-нибудь. Если ты решишь, я все устрою, поверь.
Киселев кивнул и еще раз сказал «спасибо». Было понятно: к этому разговору можно не возвращаться. Щеглов почувствовал себя странно: с одной стороны, досада с примесью раздражения из-за отказа, с другой – стыдливое облегчение от того, что делать ничего и не придется.
- Слушай, - спросил еще Антон, сам толком не понимая, пытается ли он так посочувствовать или, наоборот, уколоть от обиды за отвергнутую инициативу. – А говорят вообще что-то про то… Ну… сколько так может? То есть вот так… ну, ты понял, да?
Костю и тут не проняло. Некоторое его волнение выдало лишь то, что он задумчиво засунул пятерню в свою густую, светло-русую шевелюру и яростно почесал голову, отчего его не слишком послушные волосы сразу разлохматились во все стороны – и своим всклокоченным видом он стал похож на кого-то из великих: то ли на русского химика, то ли на еврейского физика, то ли на немецкого композитора(16).
- Не знаю, - ответил Киселев. – Никто не знает. Может, год, может, десять лет. А может и двадцать. Ей же не так много вообще-то…
Матери Кости было шестьдесят четыре года. Сергея Львовича она была старше на пять лет, Маргариты Викторовны – на семь.
*****
Разговор Антона с Костей прервали дети, которые, ощущая, видимо, некоторую необычность происходящего по сравнению с регулярным ужином, начали дуреть раньше обычного. Даня, окончательно убедившись, что от Насти милостей не дождешься, уселся на щебенку и принялся кидаться камешками в сторону ходившего за ним хвостиком маленького Максика; тот, после того как один из камней, попал ему в спину, громко, со вкусом, разорался; Настя, демонстрируя, как они – да и все остальные – ей надоели, выкрутила на полную громкость гейм-бой.
Даже после того как издаваемые детьми децибелы стали предельными, реакция взрослых на происходящее осталась сдержанной. Таня не слишком настойчиво попросила Настю уменьшить звук игровой приставки (просьба осталась без удовлетворения); Света, занятая содержательной (по поводу летних распродаж в Германии, где, как она запальчиво уверяла, «все почти задаром») беседой с Маргаритой Викторовной, сначала на своих детей вовсе не обратила внимания, а когда все же обратила, вылилось это лишь в призыв к мужу «что-нибудь сделать». Киселев, в свою очередь, к требованию жены отнесся философски. Спиртное всегда оказывало на него затормаживающее воздействие; растормошить его в этом состоянии было непосильной задачей даже для Светы. Естественно, не сдвинулись с места и родители Антона; Сергей Львович сделал вид, что его происходящее никак не трогает, а Маргарита Викторовна, бросив несколько многозначительных взглядов сначала в сторону Дани и Максика, а потом в сторону сына, невестки и внучки, изобразила картинное недовольство.
Не понимая, как на это все реагировать, Антон некоторое время молча ждал; однако его раздражение нарастало явно быстрее, чем у всех остальных, поэтому в итоге именно он, встав из-за стола, первым подошел к активно требующим внимания младшим Киселевым.
Приближение его возымело обратный эффект: Максик, усевшись рядом с братом на щебенку, заголосил еще громче, Даня же, пытаясь, вероятно, тем самым оттянуть частичку внимания на себя, начал преувеличенно громко смеяться, показывая на младшего пальцем.
- Так, ну успокойтесь, хватит уже! – присев рядом с ними на корточки, попытался приказать детям Антон; однако в своем голосе он и сам-то не услышал должной твердости: во-первых, он говорил тихо, так, чтобы за столом его не услышали, во-вторых, как нужно приказывать детям, он вообще толком не знал.
На его резолюцию мальчики, естественно, не обратили ни малейшего внимания. Злясь на них, на себя и на всех остальных, Антон не придумал ничего лучше, как попробовал стать еще строже.
- Даня, прекрати! Что ты смеешься? Не видишь разве: ему больно! – мрачно хмурясь, воззвал он к сознательности старшего.
Для убедительности он взял Даню за руку и слегка потянул на себя; получилось, однако, слишком сильно, получилось, что не потянул, а дернул; в результате Даня резко перестал смеяться, испуганно скривил физиономию и заорал в два раза громче брата. Теперь визжали они оба: громко, истошно, на всю улицу.
- Ой, прости, прости… - поспешно отпустив его, забормотал Антон. – Я не хотел…
Не помогло и это.
- Ребята, ну давайте же успокоимся… - растерянно выдавил он из себя, чувствуя полную беспомощность.
Боковым зрением он ощутил движение за столом. Ища поддержки и предполагая, что это наконец проснулись родители мальчиков, он обернулся. То, что он увидел, поразило его: и
Света, и Костик продолжали спокойно сидеть на прежних местах, даже не глядя в его сторону; на помощь же к нему спешила Таня.
- Настя, заткни гейм-бой! – раздраженно, резко скомандовала она на ходу.
Навязчивое треньканье сразу затихло. Маргарита Викторовна бросила на невестку взгляд, полный осуждения, на внучку – столь же безграничного сочувствия.
Успокоить детей Киселевых Тане тоже удалось без особого труда. Максика она, спросив, где больно, погладила по спинке; Дане сочувственно шепнула, что ей здесь тоже надоело; оба мальчика, быть может, и не очень поняв, о чем пытается поговорить с ними эта красивая, добрая тетя, обомлели от одного лишь ее внимания.
- Боюсь, что это ненадолго, - тихо, так, чтобы ее слышал только Антон, сказала Таня. – Атмосфера их явно не вдохновляет.
Они вернулись за стол, однако для того чтобы справедливость высказанных опасений подтвердилась, понадобилось совсем немного времени. Через пару минут мальчики подрались, к чему их родители вновь не проявили никакого интереса. Костя притворился более пьяным, чем был на самом деле, а Света сочла более уместным сосредоточиться именно на этой проблеме. Антон снова бросился наводить порядок, снова в этом не преуспел и снова был спасен женой; возвращаясь вторично на свои места, оба они уже не рассчитывали надолго на них задержаться.
- Слушайте, ну дети явно никакие, - высказался наконец Антон во время третьей эскалации конфликта. – Боюсь, не обойтись без смены обстановки.
В его понимании, это был даже не намек, а предельно конкретное указание на необходимость действовать; только вот почему-то те, кому в данной ситуации как раз и надлежало прийти в движение, снова сделали непонимающий вид.
- Нет, ну подождите, а куда же?.. – поддержала их решительным протестом Маргарита Викторовна. – Еще ведь не поели толком.
- И десерт! – вроде бы и саркастически, но вместе с тем довольно однозначно высказался Сергей Львович.
Даня, между тем, бросил брата на землю и начал прыгать вокруг, наступая ему на руки; Максик пронзительно завизжал; Настя с грохотом бросила гейм-бой на стол и заткнула уши.
Антон покосился на Таню, которая едва заметно кивнула ему; быстро переведя взгляд обратно, он заметил ревниво сверкнувшие глаза матери: их немой диалог она, несомненно, заметила и, конечно, истолковала на свой лад. Не признавая право сына на независимость от себя самой, она, что вполне естественно, всегда и во всем искала признаки его зависимости от других; вот и сейчас она наверняка подумала, что про смену обстановки – это точно придумал не он.
- Что делать? Дети… Приходится вносить коррективы, - с трудом выговорил Антон, чувствуя в этот момент именно себя виновным за всю происходящую нескладность: за спонтанно случившийся вчера отдых от родителей, за то, что отдых от них действительно был необходим, за стычку с матерью и отцом, за свой жалкий тост сегодня, за переглядывание с Таней, за гордыню Насти, за детей Киселевых, в общем, за все возможные, предполагаемые и совсем невозможные причины недовольства матери. – Надо бы с ними на батуты, наверное. Свозить на часок – пар выпустят, успокоятся.
Имелось в виду стандартное ежевечернее детское развлечение: небольшой комплекс с надувными аттракционами. Вечером – это было то, что нужно: дети выматывались и после хорошо спали. К тому же это было единственное место, где Настя забывала про то, что она старше, и снисходила до совместного веселья с киселевскими детьми. Говоря сейчас в первую очередь о мальчиках, Антон, что вполне естественно, предполагал, что отправиться с ними на батуты должны их родители; допускал вариант: он с Костиком, в крайней случае, Таня со Светой. Однако реакция присутствующих и в этом случае оказалась совсем не той, которую он ожидал. Киселевы, скосив глаза в сторону, промолчали – так, словно бы дебоширящие рядом со столом «цветы жизни» не имели к ним никакого отношения, Сергей Львович хмыкнул и пожал плечами, как бы подразумевая, что он хоть и не возражает прямо, все же не совсем разделяет обоснованность предложенных действий; Маргарита Викторовна, демонстрируя всем своим видом подчеркнутую оппозиционность затее Антона, заявила:
- Ну что ж, поезжайте, если по-другому нельзя!
Щеглов посмотрел на Костю. Тот, по-прежнему играя пьяненького, косил в сторону. Света схватилась за фужер и практически всей головой погрузилась в него. По лицу матери Антон понял, что от того чтобы начать традиционный концерт на тему «все испорчено» (конечно, им, кем же еще?), Маргариту Викторовну не отделяет почти ничего. Подобный шантаж нависающей бурей был ему хорошо знаком – и каждый раз он оказывался к этому не готов. Не готов – всем все испортить; ведь что бы ни выкинула мать, виноват все равно будет он, а она – умело выставит себя жертвой. Прикинется жертвой сама, объявит жертвами всех остальных.
Выхода, получалось, и сейчас у него не было. Очевидно: стоит ему лишь заикнуться о том, что на батуты со своими отпрысками должны отправиться Киселевы, а они с Таней – остаться здесь (в конце концов, это у его отца день рождения), мать тут же полезет защищать Киселевых. Защищать – от него. Слово за слово – опять скандал. Проще уже самому, черт с ними со всеми…
Он посмотрел на жену, теперь уже в самом деле вопросительно. Сразу поняв, о чем этот взгляд, Таня встала со стула и снова пошла к успокаивать детей.
- Настя – поедешь на батуты? – спросил Антон.
Не попал и здесь. Прикусив в следующий момент язык, подумал: спрашивать об этом не стоило. И с этим – лучше бы разобралась Таня, но ведь и ей не разорваться…
- Не хочу на батуты! – заявила Настя.
Это была еще одна ловушка.
- А чего хочешь? Остаться? – вздохнул Антон. – Здесь интереснее?
- Пусть остается, пусть, чего пристаешь к ней? – естественно, влезла Маргарита Викторовна.
Грозовая туча нависла опять.
- Хочешь остаться? – все же повторил он вопрос, боясь ответа.
- Да! - Настя скривилась в противненькой гримаске.
- С Настей как? Хочет остаться… - сказал Антон, подойдя к жене и киселевским мальчикам.
Таня стояла, держа Даню и Максика за руки, и даже полумрак искусственного освещения не смог скрыть того, как ее мягкое лицо дернулось, а затем будто бы заострилось – Антон знал: от нахлынувшего гнева. Но и у нее, по сходным, вероятно, причинам, все осталось внутри; от этого ему стало только досаднее: свои проблемы на Таню он, как мог, старался не вешать – но как раз сейчас, чувствуя себя совершенно беспомощным и опустошенным, возможно, и хотел бы, чтобы жена взяла инициативу в свои руки – хотя бы в отношении дочери.
- Ладно, всем до встречи! – бросила Таня и двинулась к выходу. – Ты за руль или я?
- Я могу, я в порядке.
Мальчики послушно, держа Таню за руки, пошли с ней, даже не вспомнив о своих родителях.
Антон задержался:
- Вот еще, да, на всякий случай. Мало ли, не успеем вернуться… Вы, если что, приходите тоже туда. Тут ведь всего-то метров триста.
Он вытащил кошелек, достал оттуда сначала триста, потом, подумав, еще двести евро и отдал деньги отцу.
- Ты точно не поедешь? – обреченно уточнил он, обращаясь к дочери.
Настя отрицательно тряхнула головой
Маргарита Викторовна смерила сына насмешливо-победным взглядом.
*****
Запустив детей на аттракционы, они заняли обычное свое здесь место: за грязноватым пластиковым столиком около «бара» - на самом деле, обычной уличной лавки с ассортиментом автомата с едой и напитками. Себе Антон взял пива, Тане – воды.
Некоторое время сидели молча (до этого тоже не обмолвились ни словом, поскольку по ходу Таня как могла развлекала беседой киселевских детей). Почти залпом вылив в себя бутылку, Антон поднялся и купил еще одну.
- Да-с, красивенько, конечно, вышло… - вернувшись за стол, решился он наконец произнести то, что было на душе.
Таня довольно горько усмехнулась:
- Что-то необычное?
-Не знаю… - Антон сделал большой глоток; поморщился, продавливая внутрь. – Какое-то совсем уж свинство…
- Что касается твоих – я уже сказала. - отозвалась Таня - Киселевы – те выступили, да. Хотя, признаться, тоже ничего неожиданного.
Помолчали. Не сразу, но она все же тронула его за руку.
- Ну ты не переживай так… - в голосе ее зазвучало сочувствие. - Тебе, что, здесь хуже, чем там?
- Настю оставили… - с сожалением вздохнул Антон. – Надо было мне, конечно, но… Ты ж понимаешь, какой бы это было ценой?
- Ничего! - Таня махнула рукой с напускной уверенностью. – Настя пусть тоже… Пусть учится отвечать за свои слова. Хочет с ними торчать, пусть торчит. Могла бы на батутах прыгать. Ее дело, короче.
Антону казалось: больше, чем его, она старается убедить саму себя.
- И знаешь, главное, что возмущает? – вздохнул он еще (хоть и опасался, что жену его этот разговор уже раздражает – ведь в том или ином виде он случался бессчетное количество раз).
- Знаю! - предвосхитила Таня, как раз такой поспешностью и проявляя раздражение. - Всё. Всё, что там было. Начиная от нарочитой заботы о Киселевых и заканчивая тем, что спонсором опять, как я понимаю, выступил ты.
Антон подавленно кивнул.
- Но ведь… - она посмотрела на него и быстро отвела взгляд.
В том, что какое-нибудь «но» обязательно будет, он почти и не сомневался.
- «Но ведь» что?
- Но ведь ты сам на такое соглашаешься, - сказала Таня, и это прозвучало совсем не так, как предыдущие ее реплики, прозвучало холодно, отстраненно, словно бы речь шла о том, что ее совсем не касается. – Не просто соглашаешься даже: ты едва ли не сам им это все и предлагаешь.
Антон посмотрел на жену. Таня сидела прямо, глядя в сторону; ее лицо не было хмурым или злым; скорее оно было безразличным, скучающим. Хоть он и не чувствовал так, что она совсем не права, произнесенные слова задели его, и на язык запросилось что-нибудь пренебрежительное, или, точнее, пренебрегающее ее мнением – то, что заставило бы ее замолчать. Их разговоры часто прерывались так, едва начавшись; особенно часто с тех самых пор, как Таня обрела себе другого, более доверенного, чем он, собеседника; почти всегда – в последнее время. Поспешно заткнув себе рот еще одним большим глотком пива, настолько большим, что к концу подошла уже и вторая бутылка, Антон выиграл у себя самого несколько секунд – выиграл те несколько мгновений, которые понадобились ему, чтобы заставить себя ограничиться лишь вопросом:
- Это как?
- Ну посуди сам, - все так же вроде бы холодно, но вместе с тем со слишком очевидной готовностью, словно бы говорить такое ей доставляло удовольствие, ответила Таня. –
Платить тебя кто-нибудь просил? Нет, не просил. Успокаивать их, - она показала туда, где киселевские дети дружно кувыркались на надувной горке, - кто-нибудь просил? Нет, не просил. Сюда с ними ехать – кто-нибудь просил? Тоже нет. В конце концов и Киселевых сюда тоже ты выписал, а не мама твоя…
Выдав эту сентенцию, Таня наконец посмотрела на него – и сделала это так, что Антон снова заткнул себе рот бутылкой и поскорее отвернулся в сторону: от услышанного и увиденного вместе ему стало до того обидно, что перспектива не удержать слезу показалась вполне реальной.
- Антош, я совсем не хочу тебя обижать, поверь, - после того как он спрятал от нее глаза, голос жены заметно смягчился: видимо, ей все же снова стало его жалко. – Я же никого не защищаю. Я же не говорю, что я лучше, допустим. Тут речь только о том, что ты… - Таня запнулась. – Только о том, что мы… что мы сами виноваты в том, что сидим сейчас здесь. А они все – там. Включая Настю. Это несправедливо абсолютно, никаких разговоров. И неприятно, мягко говоря. Я только хочу сказать, что… что это предсказуемо, что ли? Ты меня понимаешь?
Он понимал, возразить было нечего, но от этого совсем не делалось легче.
- Понимаю, да… - Антон кивнул, допил вторую бутылку, поднялся за третьей. – Я сейчас.
От смеси граппы и пива его потихоньку начинало мутить, но наползающее опьянение подсказывало не обращать на это внимания.
- Не понимаю только: как по-другому? - сказал он, возвращаясь. – Думал – как лучше. Ведь я же для них…
- Конечно! - подтвердила Таня со вздохом и снова тронула его руку, и даже сжала ее; и безразличным ее голос уже ему не показался: в нем слышалась та же горечь, что была у него внутри. – Конечно, ты хотел как лучше, но результат-то? Начальник управления… как там вы это называете? Уважаемый человек, да? И вот – сидишь ты тут сейчас, уважаемый человек, сидишь нянькой с чужими детьми… Родители которых пьют с твоими родителями в день рождения твоего отца, а ты еще и платишь за это. И я даже не хочу сказать, что это плохо: позаботиться разок о мальчишках, если их родители не могут или не хотят. Только как-то не так это должно быть, наверное. То есть… ну хочется, чтобы было не так. Тебе не хватит, а?
- Согласен, есть над чем задуматься… - отозвался Щеглов, не сразу сообразив, что последнее было про пиво.
Таня отпустила его руку и снова повернулась к нему своим идеальным профилем: она, видимо, поняла его слова так, что от ответа на вопрос о прекращении возлияний Антон предпочел ускользнуть. Пробормотала едва слышно:
- Задуматься точно не помешает…
*****
Даже после третьей бутылки пива тревога не отпустила его. Пытаясь уловить ее причины в дне сегодняшнем, он не находил в нем ничего достойного, ничего достаточного. Все получилось, конечно, не очень, но трудно было не согласиться с Таней: произошедшее ничего не прибавило к его и без того уже давно и прочно сформировавшемуся мнению и о родителях, и о Костике с его семейкой, и о Тане с Настей. И ничего не убавило.
Неприятно было от того, что его прежний опыт не пошел впрок, что он, получалось, по-прежнему испытывал необоснованные иллюзии и наивные надежды – которые в очередной раз оказались разрушены. Неприятно было, что совсем нет союзников: даже жена и дочка – играли каждая в свою игру, упрямо отказываясь считать, что его и их интересы тождественны.
Винить, кроме себя, действительно было ему некого, и это означало только одно: просто нужно наконец как следует запомнить случившееся, буквально записать, подробно, в деталях, поставить где-то в прямой доступности короткой своей памяти глубокую, всегда бросающуюся в глаза зарубку – и на этом все. Не нужно ни с кем скандалить, не нужно никому ничего доказывать, достаточно просто запомнить, достаточно не простить – на этом и стоять в дальнейшем. Не лезть со своими инициативами, не заниматься благотворительностью, в чем-то отказать, что-то просто проигнорировать – большего и не понадобиться. Главное: не забывать. Не забывать ни о чем. Не забыть о сегодняшнем.
И перестать бояться. Перестать бояться мысли о том, что его родители (да-да, его мать, его отец) могут и в принципе, а не ситуативно, случайно, не быть ему товарищами. В конце концов, это ведь еще не значит, что они не любят его. Да и не важно вообще, любят или нет; достаточно того, что не могут понять: его потребности, его интересы, его жизнь. Достаточно и этого, чтобы дать себе полное право не позволять им хозяйничать в этой – только его – жизни, не позволять, держа на определенной (причем им определенной) дистанции. Достаточно, чтобы перестать убеждать их и всех вокруг, что он вовсе не плох, достаточно, чтобы не бояться стать злодеем. Все равно он будет им выставлен – сколько бы ни силился доказать обратное.
Казалось: все это так просто – и в следующий раз, да вот уже завтра, он с этим разберется совсем иначе. Отныне все будет по-другому: достойно, сурово, если нужно, жестко. Пусть любят по-своему, вот только – на безопасном расстоянии. Безопасном для него, безопасном для них самих. Быть может, на таком расстоянии и ему будет легче любить их.
Допив третью бутылку, Антон, несмотря на протесты жены, купил еще две. Под предлогом того, что ей нужно продлить для детей время допуска на батуты, Таня забрала у него кошелек и ушла.
*****
Возвращаться в ресторан ему не хотелось. К счастью, в этом не было ничего невозможного. Так даже было бы лучше, подумал Антон и… растерянно поймал себя на том, что сразу забыл, о чем это было. Путаясь в беспорядочных словах, которые все менее охотно выстраивались в его голове в законченные мысли, он снова поплыл по течению тревожной реки обрывочных образов.
О чем он думал? О ком? О каком-то возвращении… но куда?
Скоро, меньше, чем через неделю, вернуться ему предстояло в Москву – и это давно уже было для него возвращением не столько домой, сколько к Ковыляеву, к Марченко, к Скрипке. А в этот раз это было еще и возвращением к Кузовому – и ко всему тому, что предстояло «обрести» в связи с этим.
Что же предстояло?
Смутно припомнив свои вчерашние гроссмейстерские раздумья на данную тему, Щеглов вдруг ощутил уже не тревогу, а быстро наползающий ужас – цепкий, холодный, неотвратимый, как сама смерть.
И о чем переживал он только что, если уже через неделю снова начнется все это? Начнется, по сути, не прекратившись. Отпуск, море, пляжи, все эти исчезающе малые величины семейных дрязг и забот – существует ли на самом деле хоть что-то из этого? Существует ли – для него? Или уже через мгновение он вдруг очнется и обнаружит себя дремлющим в своем рабочем кабинете? Отключился на минуту, прямо за столом, такое бывает, особенно когда становится совсем тошно, когда совсем уже нет сил продолжать дальше эту бесконечную, бессмысленную борьбу…
О Боже! Борьбу? Борьбу с кем? С чем? Не с той ли глупостью и мерзостью, с тем бездушием и бессердечием, которых сам он давно уже стал неотъемлемой частью? Ведь еще не известно, ведь совсем не очевидно, кто хуже, кто на самом деле гаже и мерзее: Кузовой, с его лживыми кляузами на него, или он сам – со всем тем, что надумал вчера против Кузового…
*****
О Боже! О Боже! Где все? Где Таня? Где дети? Где мать с отцом? Где Киселевы? Где Настя?
Все куда-то ушли… куда?
О Боже, не хватит ли в самом деле? Пиво после граппы – ох, кажется, это совсем плохая идея…
О Боже! Есть кто-то? Что, неужели никого?
*****
Две по ноль три, еще только две. Всего две – и хватит…
О боже, а где… Где же кошелек? Отдайте, отдайте мне мой кошелек!
О Боже, есть у меня право хотя бы на это?
*****
«Хайнекен» пушисто журчал сквозь горло. Начиная с шестой бутылки, каждый холодный глоток вливался в него порцией анестезии – и всякий последующий растворял его тревогу все больше и больше, вплоть до ее полного исчезновения.
Вплоть до бесчувствия.
*****
Ночью Антона рвало несколько раз. Его желудок нестерпимо долго, будто бы неохотно, в несколько заходов, освобождался от зловонно-отвратительной смеси, которой он зачем-то («Вот ведь придурок!») пытался заглушить, заесть и запить, свой бесформенный страх и свое унизительное ничтожество; но и когда внутри уже ничего не осталась, тошнота все равно никак не уходила; приступ шел за приступом, и Антону казалось, что его в буквальном смысле выворачивает наизнанку, выкручивает наружу всего, без остатка, что вот-вот уже от него отделится и будет смыто с водой в унитаз что-то по-настоящему важное, что-то живое – то самое, что терзает его. Что-то, прячущееся внутри, наконец родится, выйдет на свет, и тогда – точно будет ему наплевать, почему никогда не заканчиваются в нем ни страх перед будущим, ни отвращение к прошлому, ни усталость от настоящего.
Разбуженная и испуганная звуками, которые Антон издавал из соединенной с ее комнатой ванной, Настя убежала в спальню и спряталась в постель к маме; в перерывах между непосредственным отправлением позывов Антон, чтобы не беспокоить, насколько возможно, жену и дочь, оставался в детской и, скрючившись, едва помещаясь, ложился на каменный пол в узком проходе между стеной и Настиной кроватью; несмотря на шедший от плитки холод и работающий кондиционер, в этой маленькой комнатке было ему потливо-жарко и тяжело дышать; когда рвота прекратилась, от мучительно-пульсирующей головной боли его начал бить озноб.
К утру Антон сильно охрип и почти не мог говорить.
1.«Социал» - sozialhilfe (нем.), социальное пособие.
2.Der Interessent (сущ.) – заинтересованное лицо, заинтересованная сторона, кто-либо, имеющий интерес в чем-либо.
3.УБ - управление безопасности.
4.Предлагали «без должного уважения» - отсылка к фильму «Крестный отец». Цитата неточная, в оригинале (говорит дон Корлеоне): «Ты приходишь ко мне и говоришь: «Дон
Корлеоне, я хочу справедливости». Но ты просишь без уважения, ты не предлагаешь дружбы».
5.Миниатюра с участием Аркадия Райкина из советского фильма «Люди и манекены», вышедшего в 1974-м году.
6.Выражение, которое в различных вариациях приписывается Петру I: «Указую боярам в Думе говорить по ненаписанному, дабы дурь каждого видна была!», «Указую на ассамблеях и
в присутствии господам сенаторам говорить токмо словами, а не по писанному, дабы дурь каждого всем видна была», «Указую: господам сенаторам речь в присутствии держать не по писаному, дабы дурь каждого всем была видна».
7.Параллели с феодальной системой Японии до и после установления сёгуната Токагава (Эдо).
8.В романе «Путешествия Гулливера» (сокр., полное название: «Путешествия в некоторые отдалённые страны мира в четырёх частях: сочинение Лемюэля Гулливера, сначала хирурга, а затем капитана нескольких кораблей») английский писатель Джонатан Свифт, пародируя политические баталии в британском парламенте, в качестве противоборствующих сил в представительном органе Страны лилипутов вывел «остроконечников» и «тупоконечников»; ключевым расхождением между ними был вопрос о том, с какой стороны: острой или тупой, надлежит разбивать вареное яйцо.
9.Н.А.Некрасов, «Железная дорога»:
«Да не робей за отчизну любезную…
Вынес достаточно русский народ,
Вынес и эту дорогу железную —
Вынесет всё, что господь ни пошлет!
Вынесет всё — и широкую, ясную
Грудью дорогу проложит себе.
Жаль только — жить в эту пору прекрасную
Уж не придется — ни мне, ни тебе».
10.Швейцарская сеть мини-, супер- и гипермаркетов.
11.Джеймс Холлис, «Под тенью Сатурна. Мужские психические травмы и их исцеление».
12.«Мертвый сезон» - советский шпионский фильм 1968 г.в. режиссера Саввы Кулиша.
13.«Старосветские помещики» - повесть Н.В.Гоголя, главные герои: Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна Товстогуб.
14.Леонид Ильич Брежнев – советский государственный лидер с 1964-го по 1982-й гг. Страдавший в последние годы своей жизни множеством различных заболеваний, Брежнев испытывал проблемы с произнесением публичных речей: обычно он с трудом, зачастую неважно артикулируя, зачитывал напечатанный текст. Схожая манера выступлений, во многом в силу преклонного возраста, была в тот период характерна и для других представителей руководства страны.
15.Вольное саркастическое цитирование слов из гимна СССР: «…Да здравствует созданный волей народов единый, могучий Советский Союз».
16.Менделеев, Эйнштейн, Бетховен.
Шаги. Сюжет шестой. Часть вторая
© Copyright: Степаненко Александр, 2025
Свидетельство о публикации №225060801125
Свидетельство о публикации №225060801125
Рецензии