Верная река. Глава 6

(Перевод повести Стефана Жеромского «Wierna rzeka»)

Стефан Жеромский
Верная река
Семейное предание

Глава 6

    Рана в бедре повстанца не только не заживала, но и таила в себе определённую опасность. Ниже от пулевого отверстия, в бедре, начал образовываться нарыв, доставлявший столько страданий, что больной часами кричал, и даже соображения о безопасности дома и проживающих в нём не могли никак остановить эти нечеловеческие крики, похожие на вой. Панна Саломея не только не спала по ночам, но даже не могла головы приклонить из опасения пропустить нашествие солдат. Вынесение князя в сарай после предупредительного стука жидовской девчурки в окно становилось бесполезным, поскольку больной стонал, лежа в сене. Как-то раз, услышав в сарае какой-то голос, подразделение солдат во главе с офицером ходило по всему хранилищу, глубоко протыкая сено штыками. Только по счастливому стечению обстоятельств укрытие не было обнаружено, а из-за того, что сарай и его содержимое использовались для ночлега солдат, офицером не был дан приказ на его сожжение. Было очевидно, что пуля опускается к голени, причиняя невыносимые страдания и вызывая образование нарывов. Жизнь в подобных обстоятельствах была невыносимо тяжёлой. Панна Саломея решила, что нет другого выхода, как только привезти хирурга. Однако, как же это сделать, если в кармане ни гроша, когда всё, что имелось, забрали в течение зимы приходящие отряды, и не имея в своём распоряжении ни коней, ни санок. Нанимать транспорт в деревне было небезопасно, поскольку крестьяне были настроены враждебно, и присутствие больного в доме могло быть раскрыто. Выпроводить повстанца из дома не позволяло сердце. Он сам было нашёл безошибочный вариант. Как-то раз, когда панна Мия стояла рядом с его кроватью, давая ему поесть, он внезапно сунул руку в карман её платья и выхватил пистолет, который ему когда-то, ещё по прибытии, показывала. Она отобрала пистолет из его рук. Однако с того времени он целыми часами умолял её, воя от боли, чтобы одним выстрелом между глаз прекратила его убогое существование. Как только дорывался до её рук, хватал их своими распалёнными ладонями, будто раскалёнными добела клещами, выклянчивая себе смерть. Сколько же было просьб и каких, разными аргументами снабжённых, которые он выжимал из себя, умоляя о том единственном для себя выстреле!

    Столько погибло! Достойные, благороднейшие, воины… Солдатские сапоги втоптали их в грязь дикого поля! Падали от ран, беспомощные, по лесам, бесславно – и всё напрасно! Святая идея свалилась со своего алтаря! Польские крестьяне свозили раненых до властей после меховского разгрома и отдавали в руки палача! Непоколебимое рабство духа богатых и страшная темнота бедных подали друг другу руки… Что за бессмыслица, что за насилие над собой – посреди стольких опасностей выхаживать одно беспомощное страдание! Умереть! Не знать, что происходит и что стало! Не помнить! Не терпеть адского унижения в часы, когда приходится прятаться от солдат в сене!

- Сестра! – кричал. – Смилуйся! Убей! Дай мне самому себя убить! Не хочу жить! Закопаете меня спокойно ночью тут, у реки, где я смывал кровь со своих ран. Придёшь по весне, посадишь цветок. Буду счастлив…

    В отчаянии, уже не зная, что и предпринять, одним вечером, тайком даже от Шчэпана, панна Саломея пошла к своей подружке Ривке. В корчме уже было темно, двери закрыты наглухо. Окна изнутри, из опасения перед нашествием, забили наглухо горбылём так, что щели между досками едва пропускали в помещение дневной свет. Панна Мия начала орудовать возле одного из окон – расшатывать гвозди, которыми была забита рама, выколупывать глину, защищающую от холода, пока наконец её не открыла. Тогда просунув между досками взятый из плетня прут, стала пихать им вслепую в направлении, где обычно спала на топчане Ривка. Долго у неё ничего не получалось, потому что жидовочка, постоянно и столько раз тревоженная по ночам, теперь крепко заснула. Наконец, быстро осознав, кто её зовёт, подскочила к окну. Начали шептаться через щель между досками, да так тихо, словно ветер шумел – чтобы не пробудился бы кто из семейства корчемного, которое спало в этом и соседних помещениях. Панна Саломея кратко выложила суть дела. Нужны кони. Должна на одну ночь раздобыть пару коней и сани. Необходимо как можно быстрее доехать до города, вернуться, а потом ещё и повторить, и чтобы при этом ни одна живая душа не знала. Ривка должна нанять у кого-нибудь коней. А поскольку на аренду фурманки нужны деньги, которых нет, то, получается, коней нужно вроде как выкрасть. Потом вернём. Что будем делать? Ривка перепугалась. Что делать? Ай-ай! Пару коней и санки, два раза туда и обратно до города за одну ночь… Ай-ай! Что делать? Хватала свои кудлатые волосы и в нерешительности чмокала губами. Её голос дрожал от холода и страха, а зубы громко стучали.

- Помоги же мне чем-нибудь! – сказала панна Мия.

- Чем же я могу помочь? Я не знаю.

- И для того я сюда шла, чтобы только это услышать?

- Я хочу, но что тут можно поделать?..

- Чего ты так трясёшься? Боишься?

- Боюсь.

- Чего?

- Есть тут кони… Три… Ездовые…

- Чьи?

- Не знаю.

- А откуда взялись?

- Вчера их тут препроводили.

- Краденые?

- Не знаю.

- Ты не знаешь! Спрашиваю тебя, ослица, краденые?

- Ну, а какие должны быть? Подаренные?

- Где эти кони?

- Стоят в конюшне.

- Они здесь на перевалке?

- Я что, знаю? Зачем мне много говорить. Эти кони стоят в конюшне.

- Говори правду! Не ты крала, не ты прячешь. Мне ли правды не скажешь, такая ты теперь, жидюка неверная!

- Отчего не могу правды сказать? Коней здесь, конечно же, прячут. Зачем об этом говорить? Тут один спит на чердаке, что на этих конях приехал.

- Когда поедет дальше?

- Завтра в ночь.

- В какую сторону?

- Не знаю.

- Дай же мне пару коней!

- Ай-ай! Я боюсь.

- Ну и бойся себе на здоровье. Я же вернусь до утра! Ривка!

- Не могу! Они меня убьют!

- Кто?

- Отец… и тот, что приехал.

- Они не будут знать.

- Как это не будут знать! Они бы и не знали о таком интересе!.. Кто сможет так сделать?

- А я! Санки у вас есть?

- Санки есть, только маленькие, наши, арендаторские.

- Пусть будут арендаторские. Иди! Неси ключи! Вылазь из норы!

    Ривка тихо и отчаянно зарыдала. Стояла за досками и плакала.

- Не дашь?

- До смерти забьют. Шкуру сдерут.

- Ну, так вытерпишь.

    Данный аргумент как-то подействовал убедительно. Успокоилась, ещё спросила.

- Кто бы мог поехать?

- Я сама.

- Стало быть, никто не будет знать.

- Никто! Я и ты.

- Как они увидят, как поймут, кто это сделал, тогда как начнут бить, так начнут!..

- Моя ж ты недотрога, деликатусик!

- Тот, что приехал… У него такой кнут!..

- Неси ключи!

    Ривка пошла тихо, как привидение, в глубь дома и долго не появлялась.

    Панна Саломея думала, что вовсе не придёт. Мороз давал о себе знать. Дул сильный ветер. Его вздыхающие порывы кружились вокруг стен и углов корчмы, такой немой и тёмной. Ночь была чёрная, беззвёздная. Наконец, задняя дверь, ведущая к навозной куче, тихо скрипнула, и маленькая Ривка вышла из дома. Осторожно прикрыла дверь и стала прислушиваться, не идёт ли кто за ней следом. Удостоверившись, что никто не слышал и не заметил, как она открывала дверь, подскочила к каменной конюшне и начала действовать крайне энергично. Быстро открыла двери в конюшню, затем ворота до возовни*. Панна Саломея переступила через порог и смело подошла к коням. Те неуверенно похрапывали и били в темноте ногами. Потрогала руками головы коней и обнаружила, что кони стоят в отличных хомутах, полностью приготовленные, на всякий случай, к немедленной дороге. Кони были рослые и, видимо, хорошо содержавшиеся, так как вились на месте и дико фырчали. Проверив ладонями пряжки на вожжах, ремешки уздечек, нашильники**, постромки, выбрала себе двух коней. Вывела их из конюшни. Ривка уже выпихнула из возовни санки, маленькие, «необутые», воистину жидовские. Вдвоём быстро запрягли в санки коней. В один миг выровняли вожжи и нашли кнут. Когда уже панна сидела на передке, Ривка принесла из возовни охапку сена и бросила в заднюю часть санок, чтобы было что дать коням по дороге. Сама мигом закрыла на ключ конюшню и возовню. Словно тёмная летучая мышь, проскользнула обратно в дверь корчмы и тихонько закрыла её за собой. Панна Саломея осторожно повела вожжами и тихонько, идя шагом, выбралась из корчемного двора в поле. Подъехала к крыльцу усадьбы. Привязав коней к столбу, вошла в дом. Велела Шчэпану спать возле больного, у дверей в комнату, и держать уши востро. Сама оделась тепло, взяла шубу на ноги, ковёр, чтобы накрыть сиденье, и выбежала. Уселась в санях поудобнее, взяла вожжи и дала коням хорошего кнута. Взяли с места и помчали. Объехала корчму полем, выехала на наезженную дорогу и снова за кнут. Кони сразу перешли на твёрдый галоп. Санки катились с ухаба на ухаб по толстому снегу. До города было две дороги. Длинная – по большаку, потом по шоссе, и короткая – так называемая «на лес». Эта вторая дорога всегда была небезопасной из-за волков. Но в данный момент была более безопасная, чем первая, из-за людей. «На лес» нужно было ехать через голое поле, вырубку, кустарники, по выгонам между пастбищами, наконец, через густой и глухой бор. Мурашки бегали по коже панны Мии, когда миновала «людские» места и въезжала в глубокий, молчащий бор. Уселась крепче на снопике соломы, ноги упёрла в санки, стала сечь коней по ногам и понеслась галопом через чащобу. Дорога была довольно широкая, в летнюю пору болотистая, но сейчас по снегу что надо. Кони преодолевали её скачками, унося за собой санки, как перо. Ледяной страх проникал до мозга костей и морозом охватывал сердце. В ушах стоял неведомый звук… Преследуют! Погоня! Топот! Кто же летит за санями? Военные, пожираемые дикой войной? Служители уставленных между людьми каких-то правовых норм? Разбойники, не уважающие никаких законов? Звери, борющиеся с людьми? Не понимала ничего… Наперекор всему, что могло бы случиться, в ней и вместе с ней нёсся вперёд один-единственный закон – простое чувство. Не ведая о том, слепо верила в свободную мощь своей молодой души и в силу вольных коней. Неслась как ураган. Удивилась, когда вдруг не обнаружила леса по бокам дороги… Преодолела его необыкновенно быстро. До города уже оставалось не больше одной мили пути. Дала коням отдышаться и ехала осторожно, стараясь быть готовой ко всему. За лесом нужно было миновать деревеньки, мосты, изгороди, поворачивать вправо и влево. Глаза, привыкшие к полной темноте, хорошо ориентировались на местности. Правильно выполнила все повороты и завороты. С холма, возле каменной корчмы, называемой «Старой метлой», увидела вдалеке огни города. Сердце неспокойно забилось. Съехала с ровного тракта на лежащие вокруг заставы поля и по ним прямиком на предместье. Тихонько проехала мимо скотобойни, мимо солдатских казарм, объехала тылы садов, различные здания, сараи, склады, заводы, мельницы, вторглась на луга возле парка и, петляя, крутясь и вертясь, добралась до какого-то частокола, который выходил на мощёную городскую улицу. За этим забором слышались шаги запоздалых горожан по каменному тротуару. Панна Мия высадилась, разнуздала коней, укрыла их ковром и дала по вязанке сена подкрепиться после поездки. Вожжи крепко привязала к заборному столбу. Сама, отряхнув и поправив одежду, вышла на улицу. Быстро шла тёмными переулками, никого не встречая, вплоть до просторной площади. Пересекла её, пройдя прямо через середину, и скрылась за воротами дома, где жил выдающийся врач, прославленный на всю губернию, доктор Кулевский. Время ещё не было слишком поздним, поскольку ни ворота оказались незапертыми, ни свет на лестнице не погашен. Панна Саломея позвонила в дверь. Ей открыла с явным раздражением старая, сгорбленная служанка. Она заявила, что пан доктор собирается ко сну. Панна Брыницкая сунула ей в руку какую-то последнюю денежку, прося о возможности увидеться с известным доктором. Была впущена. Ждала довольно долго. Тусклый свет восковой свечи давал разглядеть красивую мебель старого холостяка доктора Кулевского – диваны и кресла, оборудование и лопаточки, вышитые подушки, узорчатые ширмы и масляные картины в драгоценных рамах. Наконец, двери открылись, и на пороге показался гладко выбритый доктор с явно недовольным лицом. Он измерил посетительницу твёрдым взглядом. Это был пятидесятилетний, симпатичный, крупный мужчина, хорошо сохранившийся жуир, прекрасный врач и известнейший во всём городе гурман. Несколько раз в случае тяжёлых заболеваний был вызываем к детям и взрослым ко двору в Нездолах. Панна Брыницкая знала его и была когда-то в своё время, очень давно, его пациенткой. Доктор, начавший, даже спустя долгие годы, припоминать себе девушку, к тому же, поражённый её необыкновенной красотой, как-то оттаял и разлюбезничался. Приблизился с поклоном. Панна Саломея представилась и на вежливое приглашение уселась в кресле. Врач становился всё более мягким и готовым до услуг. Приступила к делу без всяческих вступлений. Рассказала всё как есть. Просила его, чтобы надел шубу, взял с собой хирургические инструменты и ехал. Лицо доктора потяжелело. Уверенно и категорически отказался. Повстанец, две мили пути, ночь, «время скоро одиннадцать» - никогда! Не поедет. Сожалеет! Очень ему жаль. Чрезвычайно прискорбно! Да, несомненно, это вещи, достойные всяческого участия. Сам является патриотом и ощущает ситуацию глубже, чем кто-бы то ни был, даже, может, как никто, но ехать – ни под каким видом! У него обязательства, множество пациентов в городе, может, не один подобный случай, может, даже более тяжёлый… может, во сто крат тяжелее. Панна Саломея терпеливо всё это выслушивала. В какой-то момент перехватила жестикулирующую руку доктора и прижала к своим губам. Более того – опустилась на пол и поцеловала его в колено.

    Он дёрнулся и отступил.

- Ах, значит, любовь!.. – доктор рассмеялся. – Пани любит этого вояку?

- Нет, только исполняю то, что мне надлежит делать.

- Неужели? А к чему такая покорнейшая просьба и столько экстаза в глазах пани?

- Потому что так чувствую.

- Повстанцы – поучал – вызвали на войну целое царство. Молокососы! Безумцы! Должны погибнуть тысячи людей, ибо это война. Пани это понимает?

- Понимаю.

- А потому! Коль скоро война, то один единственный человек не может сосредоточить на себе всего нашего сочувствия.

- Всё это, конечно, так, но в моём случае речь идёт о спасении человека, непосредственно попавшегося в мои руки. Шёл с поля боя перед крыльцом и не знал, куда идёт.

- И только поэтому он – единственный?

- Пан доктор, наденьте шубу, возьмите инструменты, и идём, ибо время убегает.

- Так пани полагает, что я поеду?

- Я отсюда без пана не выйду.

    Врач с улыбкой смотрел на её глаза, искренние и чудесно красивые, на белый лоб, выглядывающий из-под меховой шапочки, на розовые губы и снежные щёки, разгорающиеся от тепла помещения. Разволновался.

- Пани хочет меня погубить! Я не могу. За мной смотрят, верно, следят… Ну, не могу!

- Должен пан!

- Взаправду? Даже должен?

- Должен пан!

- Потому, что так пани приказывает?

- Не я, это Господь Бог приказывает спасти бедного солдата. Что сама могла, то сделала. Теперь уже не могу ничего больше. Если бы могла справиться, то уж здесь пана бы в руки не целовала! Пан – доктор, а я – простая женщина. К пану приехала, и уже это дело врача найти пулю в ране.

- Слышал ли кто такие аргументы! А какой получу гонорар? – спросил доктор, дерзко смотря ей в глаза.

- Никакого.

- Занятное предложение!

- Идём, пан доктор!

- Пойду, при условии, что сам получу свой гонорар, и на своё усмотрение…

    Она посмотрела ему в глаза мужественно и достаточно насмешливо, повторяя своё:

- Идём, время убегает!

    Доктор пожал плечами и вышел в кабинет. Крутился там какое-то время, что-то открывал, закрывал, приводил в порядок – наконец, встал в прихожей, одетый в шубу и валенки. Из-за дверей прихожей обратился к панне Саломее:

- Пани меня буквально похищает из дому. Если нас по дороге схватят – я пропал!

- Везу пана к одной больной девочке в жидовской корчме. Ни у кого не может возникнуть претензий к врачу, что он едет к больному.

- Ну, конечно! В таких обстоятельствах и в такое время… Я знаю, чем это попахивает – ездить теперь ночью к больному в деревню.

    Вышли тихо, проскользнули через сени, через площадь, и теми же самыми улочками, тёмными как преисподняя, добрались до коней. К счастью, никто «цуговых» не заметил и не украл.

    Панна Саломея, обрадованная таким стечением обстоятельств, обуздала коней, накрыла ковром сиденье доктора, и попросила того занять место в санках.

- А слуга где? – спросил.

- Я за него – ответила.

- Это ещё что? Не еду!

- Опять за своё!

- Ведь пани не может и не умеет водить?

- Вскорости пан будет вынужден отказаться от собственных слов…

    Села на передке и тихонько, шаг за шагом, выехала по лугам и заулкам на предместье, а оттуда в поля. Теперь гнала той самой, уже знакомой дорогой. Весело летела через лес и безлюдные места. Пан доктор Кулевский, старый холостяк и известный «бабник», пытался воспользоваться столь необычной ситуацией. То хотел усесться на передке и помогать управлять конями, то прямо намеревался укутать от холода своего прелестного извозчика. Но кучер пригрозил, что выкинет его из санок и оставит на съедение волкам, если доктор не будет примерно сидеть на предназначенном для него и укрытым ковром месте. За неполных полтора часа сани добрались до двора в Нездолах.

    Панна Саломея подъезжала с осторожностью, огибая корчму и внимательно приглядываясь, нет ли в усадьбе гостей. На счастье, везде было темно. Старые, высокие тополя ухали свои глухие гимны, ещё с детства так знакомые уху и сердцу. Постучала в окно. Шчэпан открыл и пошёл заниматься разгорячёнными, взмыленными и дышащими паром конями. Отвёл их в сарай и пустил разнузданных к сену. Закрыл сарай и вернулся в усадьбу. Доктор сразу же приступил к обследованию больного. Осмотрел раны глаза и головы, потом на спине и между рёбрами, наконец, в несчастном бедре. Нашёл едва образовавшийся нарыв и решил, что его необходимо разрезать.

    Шчэпан пошёл нести вахту на дворе, панна Саломея была вынуждена подкладывать и держать таз, доставлять тёплую воду, полотенца и корпию. Доктор немилосердно разрезал опухлость и принялся в глубине раны искать зондом пулю. Больной извивался в муках, резанный по-живому. Операция выполнялась при свете, расходящемся от пламени масляной свечки в светильнике. Врач мучился, шуровал, нащупывал, ища своими инструментами пулю, и, находясь в состоянии глубочайшего возбуждения, никак не мог её найти. Пробовал раз, другой, третий, четвёртый и десятый – напрасно. Князь раз за разом терял от боли сознание, кричал под ножом, наконец, начал сопротивляться, бить, раздавать пощёчины доктору и панне. Врач вынужден был отступить. Постель была залита кровью, также и пол, инструменты, посуда. Он должным образом обработал и завязал все раны и заявил, что отъезжает. Заключил, что нужно ждать. Больному всё ещё надлежал постельный режим. Панна Саломея велела Шчэпану подать коней. Была очень расстроена. Все её усилия пропали даром. Вскочила на место фурмана и, когда хирург уселся, погнала в галоп той же самой дорогой.

    И какой же тяжёлой была эта поездка, коль скоро в ней отсутствовала надежда! В дополнение доктор не вёл себя правильно – был достаточно брутальным искателем своего гонорара. Измученная отпихиванием его, полная гнева, омерзения, душевной муки, доставила эскулапа до города. Он слез с саней в поле, вдали от застав, и осторожности ради направился к домашнему очагу пешком. Панна Брыницкая попрощалась с ним и галопом вернулась в свои места. Рано утром, ещё по темноте, вручила в руки Ривки краденую пару и санки.

    Шчэпан, за время её отсутствия, обмыл раненого, поменял окровавленную постель и бельё, очистил пол и посуду. Одровонж стонал сквозь сон. Панна Саломея пошла спать, измождённая телом и духом, наполненная внутри холодом и презрением.




Примечания переводчика к главе 6:

*Возовня – (уст.) навес или сарай для телег, гараж.
**Нашильник – широкий ремень от хомута к переднему концу дышла в конской упряжи.