Люди из Джойнта

М. М. Яунземе, Н. Дорофеевой, Е. Краевской;
Д. Линчу, К. Воннегуту, Й. Лантимосу;
А. Колесниковой
с благодарностью за поддержку и вдохновение,
В. Ф. Грин и П. А. Венгров

Люди из "Джойнта"

- Мы рады Вас видеть, мистер Монк! 
Мистер Роуз встал из-за своего белого рабочего стола и, протянув руку, с дружелюбной улыбкой направился к раскрывшему дверь в его просторный кабинет, самый просторный во всём здании, Майклу Монку, невысокому человеку лет тридцати семи с русыми волосами средней длины, в аккуратном костюме с синим галстуком и запонками на рукавах рубашки. Майкл робко пожал руку мистера Роуза.
- А, вы ведь…
- Всё верно, мистер Монк! Арчибальд Роуз к Вашим услугам, - затем он пригласительным жестом показал рукой на кресло. – Прошу, присаживайтесь. 
Майкл Монк несколько резко кивнул головой и неловкой походкой подошёл к креслу, осторожно сел, не прислоняясь к его спинке. Его пальцы немного дрожали, в его взгляде был ощутим испуг, тот самый, что иногда замечаешь в детских глазах, когда ребёнка привели в клинику к новому врачу. Мистер Роуз заметил этот взгляд.
- Расслабьтесь! – подбодрил он.
Майкл застенчиво улыбнулся, должно быть, понял, что ведёт себя как малое дитя, и медленно опустился в объятья кресла. Оно действительно успокаивало. Вообще, весь кабинет был оформлен, чтобы помочь справиться с нервами. Одна из стен, спинкой к которой стояло кресло, была окрашена в приятные розово-бежевые тона, и у неё на изящно вырезанном столике стояла голубая ваза с кофейными розами. На стене напротив был изображён прекрасный пейзаж, возможно, итальянского провинциального городка, погружённого в зелень равнин и роскошных деревьев. Казалось, если приглядеться, всё изображение бы ожило, послышались бы радостные детские голоса, лай собаки, смех людей, и можно было бы почувствовать запах свежеиспечённого хлеба. 
Вместо стены, позади стола мистера Роуза, было установлено гигантское окно, выходящее в парк, также принадлежавший организации. Там были посажены кустарники и деревья так, что они создавали чудесные симметричные узоры, а в самом центре бил фонтан. Майклу стало легче… Лишь кабинет был настолько высоко над землёй, что облака казались ближе, чем плитка проложенных ко входу дорожек, и один шаг в эту бесконечную синеву в зелени отделяло лишь почти незаметное тонкое стекло…
- Вы боитесь высоты? – спросил мистер Роуз, заметив, что колени у Майкла продолжали дрожать. 
- Нет, - соврал Майкл.
Мистера Роуза было трудно обмануть. Иногда казалось, что он способен понять всё и всех. Его серо-голубые глаза всегда были наполнены дружелюбием, спокойствием, вниманием и вечным раздумьем, смешанным с печалью и усталостью.  Мистер Роуз вновь улыбнулся. Он поднял правую руку и щёлкнул пальцами. Без единого скрежета, без единого щелчка, писка, звона кабинет стал преображаться. Окно закрыла четвёртая стена, но отнюдь не подобно занавесу, падающему на сцену, а будто пена, заполнившая бокал шампанского. И картины вокруг постепенно стали меняться. Майкл удивлённо, не веря своим глазам, наблюдал, как цвета на стенах начинают менять оттенки, как будто в них опускается невидимая кисть, и они, как морские волны и как круги на глади озера, и как дребезжащие струны арфы, движутся, пульсируют, смешиваются и стремятся стать чем-то новым, иным. Вскоре начинали вырисовываться фрагменты будущей картины, заполнившей все четыре стены, и перед глазами Майкла предстал далёкий город Париж, который он посетил лишь однажды много лет назад и навсегда запечатлел в своей памяти его сверкающие огни. Рисунок был настолько правдивым, что, казалось, ты там, стоишь на тротуаре, видишь сверкающую в ночи Эйфелеву башню, видишь мансарды, колонны, маленькие окна, барочные украшения на фасадах домов, уютные ресторанчики и магазинчики, приглашающие зайти внутрь и полюбоваться их сокровищами, видишь несущиеся в ночную мглу искры – автомобили, мелькающие лишь на мгновение и навсегда удаляющиеся от тебя к другим улицам, к иной жизни, о которой ты даже не подозреваешь, к иным моментам, местам, людям, историям – вперёд, в вечную, бездонную, запутанную, но прекрасную жизнь, что царит в этом чудном городе, имя которому – Париж.
Хотя теперь кабинет был окружён стенами, а никаких ламп, люстр заметно не было, внутри было необычайно светло, и сияние исходило от самого рисунка, от зданий, свет струился из окон квартир, из фар автомобилей и с тёмного, но чистого неба, наполненного бесчисленными звёздами. «Это прекрасно», - подумал Майкл. В Париже он чувствовал себя именно прекрасно, и это ощущение обволакивало его и сейчас. Там, в Париже, восемь лет назад, в круговороте машин, в вечном движении огней и людей ему удалось забыть. Забыть… Забыть, как ветер играл в её золотых волосах, забыть, как лучи уходящего солнца сверкали в её небесных глазах, как, казалось, ангелы вели вокруг неё свой прощальный хоровод, и от их танца поднималась и витала в воздухе её шаль, как она стояла, словно статуя работы мастерских рук Бернини… стояла на краю скалы, о которую бились волны бездонного разгневанного на весь свет моря, как её босые ноги дрожали от холода и от страха, как она развела свои руки, как крылья сказочной птицы, забыть, как он кричал в исступлении, без конца повторяя её имя... она его не слышала, лишь наклонила свою головку набок …
- И прыгнула в пустоту, - закончил мистер Роуз.
Майкл только сейчас очнулся и осознал, что его мысли и кошмары прошлого, о которых он думал мгновения назад, были произнесены вслух.
- Если помните, мистер Монк, на двенадцатой странице договора, подписанного Вами две недели назад во время регистрации на приём, крупным шрифтом было указано: «Даю согласие на обработку всей необходимой личной информации, биографии, моего поведения и поступков при различных обстоятельствах»… И так далее, и тому подобное. 
Но Майкл понятия не имел, насколько подробные данные требовались.
- А сейчас, мистер Монк, перейдём к делу. Мы проверили все Ваши документы, все медицинские показатели, включая состояние Вашего психического здоровья… Операция Вам была одобрена.
Майкл с облегчением улыбнулся. Но мрачный лик мистера Роуза встревожил его. Тишина начинала сильно давить на слух всё равно что необычайно громкий шум.
- Я готов. Хоть сегодня, - Майкл попытался спастись от безмолвия.
- Без всяческих сомнений, мистер Монк. Каждый одинокий мечтает избавиться от своего недуга как можно скорее. Поверьте, я знаю. 
Вновь тишина.
- Так… Что нас останавливает? - попытался улыбнуться Майкл, но на этот раз на его лице вместо радости было нечто нервное и неуклюжее.
- В целом, ничего… Я лишь хочу спросить Вас… Вы ведь знаете, что это операция на головном мозге… Да, Вам и мне ясно - беспокоиться из-за возможной неудачи бестолково, операцию проводит блестяще запрограммированный искусственный интеллект, в распоряжении которого высококачественное оборудование, а следят за всем лучшие врачи этой Земли. И, как прописано в том же документе, побочные эффекты, связанные с нарушением координации, памяти, нервной системы… исключены. Когда Вы вернётесь после восстановительного периода домой, Вы больше не будете одиноки. 
- Я всё ещё с трудом представляю…
- В результате хирургического вмешательства… - попытался начать объяснение мистер Роуз. - Как бы попроще сказать… Мы позволим Вашим фантазиям стать реальностью, - при этом его лицо приобрело выражение насмешливой возвышенности. – Вы увидите того, с кем Вы никогда не хотели бы расставаться.
- Как же…
- Поверьте, это возможно. В Вашем случае Вы увидите Вашу жену. 
Майклу всё меньше нравилось это предприятие. Казалось, теперь компания знает всю его жизнь в мельчайших подробностях, и даже...
- Мы знаем, чего Вы хотите, мистер Монк, - теперь улыбался мистер Роуз.
Дружелюбие в голосе Роуза лишь добавляло больше зловещего в произнесённое им. Арчибальд внимательно следил за всё нарастающим волнением Майкла, он видел его насквозь. 
- У меня нет никакого желания Вас запугивать, Майкл. Моя единственная цель - предупредить Вас. Вы ведь не забыли строки из древних книг, призывающие опасаться своих желаний? Вся эта затея может обернуться для Вас совсем не так, как бы Вам хотелось. 
Майкл нахмурился и с подозрением смотрел на мистера Роуза.
- Вас ведь не переубедить, я прав? – снова печалью была овеяна его улыбка.
- Я хочу вновь увидеть её. 
Мистер Роуз прислонился к спинке кресла, прикрыл глаза и нешироко развёл руки в стороны, как бы смиряясь с волей судьбы.
- Я хочу выжать из своей памяти, мистер Роуз, как я бежал по тропам вниз, к берегу, - Майкл говорил, акцентируя часть слов: его нервы начали сдавать, он старался себя сдерживать, но накопившийся мрак, стремившийся вылиться наружу и не находивший выхода, мешал ему контролировать себя, - как я в надежде, что она ещё жива, до хрипоты звал её, пытался заставить очнуться... Как меня оттаскивали двое громил, примчавшихся на крики, а я вырывался и хотел прижаться к ней: услышать биение давно остановившегося сердца, - он зло ухмыльнулся. - Одна из этих сволочей чуть не сломала мне руку, - мистер Роуз приподнял брови, и на его лбу ещё больше выступили морщины. - Чёрт! А я и впрямь думал нести её труп на руках до самой больницы и заставить вернуть к жизни мертвеца. Дура! Я не спал ночами, ни хрена работать не мог, и только вся эта дрянь представала перед глазами. Берег, волны, кровь на песке, отвечавшая на крики чёртова гробовая тишина! Я в конец устал. Я не могу, и это всё мне хочется стереть из башки, всё, что мучало меня эти грёбаные 8 лет! И Вы хотите мне что-то сказать, мистер Роуз? Напомнить, что нечто, как уже вечно здесь, в этом мирке, происходит, может пойти не так? Что? Что Вы...
- 27 этаж, синий зал, - Арчибальд Роуз прервал затянувшийся монолог Майкла; совершенно не чувствовалось, что он был поражён преображением того робкого мальчугана, зашедшего в его кабинет несколько минут назад; более того, он, кажется, знал, что именно так и завершится их встреча и послушно выполнял всё, прописанное им или для него в сценарии. - Вас ждут, мистер Монк. 
Майкл встал и поправил воротник рубашки. Он взглянул на мистера Роуза странным взглядом. Сейчас он испытывал к нему крайне неоднозначные чувства. Неосознанная симпатия, которую ощущал каждый, столкнувшийся с Роузом (это был один из его многочисленных талантов – расположить к себе человека, даже если между ним и собеседником нет ничего общего), продолжала давить своим присутствием в его теперешнем состоянии: он был готов разорвать Роуза на куски, и все его огненные мысли передавались во взгляд, живой, восставший от оков робости и вспыхнувший от тихой, сокрытой, но глубокой и безумной ярости, которую он впервые испытал восемь лет назад, через несколько ужасных дней, когда шок практически стих, но тьма и пустота продолжали обвиваться вокруг него тугими узлами.
Майкл кивнул головой, но это движение было столь резко, что сей жест уважения заменил в себе почтение на раздражение, искренность на долю презрения, а расположенность на холод. Он круто развернулся и сначала, в не стихшем порыве гнева промахнувшись, случайно ударил кистью по ручке двери. Превозмогая боль, стараясь не показывать её, он всё же взялся за ручку, собрался раскрыть дверь, и тут, как будто издалека до него донёсся голос мистера Роуза.
- И последнее, Майкл. Перестаньте себя обманывать, нисколько она не боялась... и всё слышала.
Монк повернул голову и бросил свой последний страшный взгляд на Роуза. На мгновение огонь стих, когда Майкл с удивлением обнаружил, что кабинет вновь стал таким же, каким был до его прихода. Вновь появился изящный столик с вазой с кофейными розами в ней, исчезновение которого после трансформации кабинета Майкл даже не заметил; на стене напротив кресла, справа от Роуза, сидящего за столом как ни в чём ни бывало и рассматривающего бумаги из стопок, также неожиданно возникших на его белом столе, снова был пейзаж уютного итальянского провинциального городка, вновь в нём пекли хлеб, вновь раздавался приглушённый расстоянием лай собак, слышалось, как кто-то напевал мелодию старинного мадригала; а за спиной у Роуза, от края левой стены до края правой, от пола до потолка вновь зияла манящая, бесконечная синева в зелени.
 
Свет утреннего солнца струился через окно небольшой спальни, лучи падали на полки с книгами, на стол, покрытый бесчисленными исписанными листками, вырванными из дневника и валявшимися к тому же и по всей комнате. Электронные часы, как будто парившие перед стеной напротив окна, а не прибитые к ней, уже показывали без пятнадцати десять. Сон только покидал Деллу Мэй, она ещё лежала посередине постели с закрытыми глазами и, проснувшись, лишь лениво поворачивала голову из стороны в сторону, пристраивая её то на одной, то на другой подушке, надеясь ухватить последние воспоминания грёз.
Ей только недавно исполнилось 20 лет. Она была мила, у неё были голубые глаза с искрой вокруг зрачка, она обладала звонким смехом (правда, смеялась она нечасто), не была равнодушна к красивой одежде и имела талант художника, хотя рисовала лишь в свободное от занятий в Академии время. Училась она на смежном курсе в числе немногих, ещё не решивших, кем стать по специальности.
С кухни, к которой из комнаты Деллы вёл недлинный коридор, доносились приятные запахи, слышалось шипение сковородки. Делла, ещё не желая подняться, прислушивалась к звукам, встречавшим её этим утром, по запахам старалась догадаться, что же готовится на завтрак. Она улыбалась. Сама не зная почему, Делла с самого пробуждения была на удивление в хорошем настроении. Более того, она давно не чувствовала себя настолько отдохнувшей после сна. Что-то изменилось, но, казалось, всё на своём месте. Она потянулась, зевнула, и, наконец, села на край кровати.
Она рассматривала скомканные листки на полу, припоминая, что же на них было написано. Один из таких она подняла, но, увидев, что на нём, сразу же перевернула изображением вниз и, прикрыв глаза, засмеялась. Теперь ей почему-то было смешно смотреть на свои лишь недавно созданные рисунки. Тогда она рисовала свои тайные фантазии, переносила на бумагу образы мужчины, ей и только ей принадлежащего. «Как же глупо!» - смеясь, думала она. И как она могла возомнить, что её парнем мог бы когда-нибудь за её “никчёмную” жизнь стать подобный “полубог”, которого она бесконечно рисовала? Широкоплечий, в меру высокий, с прямым идеальным носом, с большими добрыми карими глазами, а, главное, с сильными, мускулистыми руками образ, который она часто видела во сне; образ, о чьих крепких нежных объятиях она мечтала, был повсюду, на всех листках, которые она сейчас хотела сжечь. 
Подумав об огне, она вновь обратила внимание на возню на кухне. И, уже насладившись своим блаженным утренним бездействием, свойственным практически каждому, позволившему себе проспать добрую часть начала нового дня, она встала. 
Делла сделала несколько шагов по холодному полу босыми ногами и, чувствуя необыкновенную лёгкость, покружилась. Её сиреневая кофточка приподнималась над жёлтым облегающим её стан платьем. Взгляд Деллы остановился на её отражении в зеркале. В ясность и яркость утра вкрался туман недоумения и невольного лёгкого, но мучащего страха. Делла не могла понять, как она заснула в настолько неудобном платье, но более её пугало то, что она не могла вспомнить последний вечер. Она, уже неровной походкой, подошла к электронным часам. Пятница. Она почувствовала облегчение, сама с трудом осознавая его причину. Оно казалось неосознанным, автоматически возникшим просто от осознания дня недели, стоящего на часах. Но ещё страннее это облегчение казалось от того, что Делла туманно припоминала – вчера должен был быть понедельник. 
Она осторожно ступила из комнаты в тёмный коридор и направилась к доносившимся с кухни звукам. Пробелы в памяти, узкое пространство, ведущее к неизвестному, не могли не взволновать её. Но разум будто диктовал Делле внутреннее спокойствие, и её чувства оставались в тумане, словно сон так и не заканчивался, и одна его часть переходила в другую.
С каждым шагом звуки с кухни становились всё громче и громче. Дойдя до угла между коридором и кухней, Делла остановилась в нерешительности. Она знала, что там за углом кто-то есть, должен быть, но не могла ни вспомнить, ни догадаться, кто именно. Она решилась сделать последний шаг для разгадки тайны, и неожиданно человек за углом стал насвистывать песню далёких пятидесятых годов двадцатого века, “Blue Velvet”. Делла… теперь была полностью спокойна. Мелодия наконец всё прояснила: всё сразу стало так ясно, просто, светло. Делла вновь улыбалась. Её ноги понесли её по направлению к ансамблю шипящего масла на сковородке, кипящей воды в чайнике, звона приборов и мелодии её любимой песни.
- Доброе утро, детка! 
За плитой спиной к Делле стоял мужчина спортивного телосложения; привстав на носки, он бы без труда мог дотянуться до потолка кухни.   
- Как ты спала сегодня, киска?
Делла не разбирала слов. Она следила за руками мужчины: они ловко дотягивались до стоящих в отдалении приправ, выполняли все задачи даже с некой грацией; особенно внимание Деллы приковывали мышцы его рук, за игрой которых она с не сходившей с её лица улыбкой продолжала наблюдать. Человек, также стоя спиной к ней, немного повернул голову, блеснули его карие глаза.
- Малыш, всё в порядке? – забота чувствовалась в его глубоком мужественном и при этом мелодичном голосе. 
-  Да… да… - не сразу ответила Делла и, усмехнувшись, подошла к мужчине, её тонкие руки обвили его широкие плечи. – Я… просто так счастлива, что ты со мной.
- Я всегда буду с тобой, моя девочка.
Наступило радостное молчание. Его дополняли лишь звуки готовящейся яичницы и пение чудом залетевшей на ветку дерева у окна кухни синицы. Мужчина вскоре продолжил насвистывать: “…see blue velvet… through my tears”. Делла не обращала на слова внимания. Всё, что ей было важно сейчас, - знание, что он здесь, рядом с ней, прикосновение к нему…
- Кстати, пришло письмо на твоё имя. Я его оставил у входной двери. Судя по конверту, может, и что важное, а, может, очередная распродажа идиотских антигравитационных пилюль.
Делла так не хотела уходить сейчас. Но момент уже закончился. Она нехотя отняла руки от него и вышла. Слева от кухни был небольшой холл с гардеробом, большим зеркалом и входной дверью. Письмо, как и было сказано, лежало на полу прямо у двери. Делла подошла к нему, опустилась на колени, подняла его, машинально отряхнув конверт от пыли, и перевернула. На обратной стороне не было ничего, кроме её имени, поставленном справа в
нижнем углу конверта, и слова, мелко, но жирными буквами пропечатанного посередине, - «Джойнт».
    
- Итак… Как бишь там тебя зовут?
- Можешь звать меня Джим. Тебе именно так хотелось бы ко мне обращаться, не правда ли, Джефф?
- Разумеется, Джим.
Джефферсон Никстоун стоял напротив своего нового друга Джима. Многим они были похожи. Оба ростом 1,77 м, у обоих недлинные волосы, правда, у Джима они были немногим светлей; оба не были равнодушны к велосипедам, предпочитали лёгкую одежду: футболки, шорты, кроссовки. У Джеффа глаза серые, у Джима – голубые; у Джеффа но коленях и локтях были заметны шрамы, как давние, так и свежие, а кожа Джима была на удивление практически гладкой. Единственным разительным отличием было в них то, что Джефф проживал уже свой тридцать второй год, а Джим появился только полчаса назад.
- Что ж, значит, ты… - начал Джефф.
- Твой добрый приятель, - закончил Джим. – Давай оставим все лишние определения. 
- Понимаю. Но ты ведь…
- А почему бы нет? Ты же видишь меня, говоришь со мной, и мы можем прямо сейчас отправиться на наших скакунах к восточному парку и неплохо провести время. 
- Неплохая идея, - у Джеффа была такая же. – Не знаю, могу ли я сейчас…да и если вдруг людей будет много…
- Да плевать на них! Ты едешь или остаёшься?
На лице Джеффа появилась улыбка. Ему было непривычно улыбаться после долгих лет апатии ко всему окружающему. Он не мог назвать себя несчастным тогда, но радости каким-то образом обходили его стороной. Может, он слишком рано повзрослел, когда ещё в отрочестве экстерном закончил академию на инженера. К тому времени он уже стал знатоком творчества абсурдистов, и, будучи разочарованным в любых романтических отношениях, решил посвятить себя исключительно самому себе и своей специальности.
Джефф уже месяцы не отправлялся на велосипеде никуда, кроме как на работу. Последнее время он и уставал больше обычного, и работал медленнее и с меньшей охотой. Да и задания ему стали давать не самые стоящие. «Очень полезная вещь – чертить на листке планы дорог, по которым проезжать будут от силы 27 машин в неделю», - говорил он сам себе. 
Но теперь он ехал в парк без особых целей, причём не один. «Как давно этого не случалось, - думал он. – Да и не случалось этого никогда».
Джим ехал впереди него и иногда с дружески насмешливой улыбкой оглядывался, «проверяя», не стоит ли сбавить скорость. Ветер был не сильный, приятный, прохладный – то, что надо в тёплый солнечный день. Шелест листвы деревьев в парке смешивался с равномерной мелодией крутящихся петель велосипедов, с приглушёнными расстоянием голосами людей. Ароматы растений сменялись с каждым поворотом на новую тропу. Повсюду была игра теней и света, мелькающего сквозь ветви высоких деревьев. Когда Джефф предавался наблюдениям такого масштаба? Хотя бы однажды? 
Раньше у него не было времени на это. Но теперь появился Джим, с которым у Джеффа время было общим. Теперь Джефф был не одинок.
      
27 этаж здания был далеко не последним, хотя Майклу Монку путешествие на лифте начало казаться вечным. Механизм был настолько плавным, что Майкл не мог понять, движется ли он вверх, вниз, или, может быть, вообще в ином направлении. В кабине, внутри оформленной в древесные тона, стоял приятный фруктовый запах, звучала инструментальная аранжировка на мотив “Blue Hawaii”. Майкл с удивлением узнал его. Когда-то в детстве он слышал эту песню. Правда, сейчас мелодия успокаивала куда меньше, чем могла бы в другом месте, в другое время и при совершенно иных обстоятельствах. 
Наконец двери плавно и неспешно раскрылись. Перед глазами Майкла предстало светло-серое небольшое пространство. Напротив лифта всего в пяти шагах была одного цвета со всем остальным холлом дверь, которую можно было отличить лишь из-за круглой ручки и еле заметных прорезей в стене. Всё вокруг будто дребезжало то ли от далёкого шума, то ли, напротив, от давящей тишины. 
Майкл сделал первый шаг к двери. Постоянно оглядываясь по сторонам, он медленно подходил к ней и заодно пытался найти вокруг одну деталь, один мельчайший фрагмент в стенах, что отличались бы хотя бы оттенком от общего цвета, но сделать этого не мог: весь коридор был словно некий портал, созданный из одного куска тонкой материи. Майкл стоял вплотную к двери. Он взялся за ручку. Звон внезапно раздался за его спиной. Врата лифта медленно закрылись, слились со стеной, на которой не было ни кнопок, ни хорошо заметных очертаний выхода. Сердце Майкла сжималось и разжималось со страшной скоростью. Пути назад не было.
Механизм в стене пискнул (Майкл всё ещё держался за ручку и только сейчас отпустил её), постепенно проход вперёд начал раскрываться. Из всё разрастающейся щели в коридор проникало абсолютно синее сияние. Когда дверь отворилась полностью, Майкл не мог увидеть за ней ничего, кроме синего. Синий был везде, синий был всюду, и в этот синий ступил Майкл Монк. 
Он сделал несколько нерешительных шагов, потеряв ощущение и реальности, и пространства, и уже давно утерянного времени. Дверь за ним закрылась. Он не понимал, куда ему нужно идти, и нужно ли. Не началось ли уже то, чего он ждал так долго и чего он так боялся сейчас? 
Вдали засветилось нечто белое и очень яркое. Майкл, прикрыв глаза рукой, двинулся к этому странному свету, но шаги его становились всё тяжелее, он слышал шум, доносившийся будто из его головы: шум из многих голосов. Он шёл к свету, хотя дойти до него было невозможно. Он делал шаг за шагом, и колени его всё менее и менее слушались его. Шум усиливался, становились различимы женские и мужские голоса, шепчущие ему что-то прямо в его разум. Он не мог больше идти, но он не останавливался. Он опустился на одно колено, и всё ещё старался, помогая руками, продолжить свой путь, но опустилось второе колено, затем он лёг на бок, правая рука онемела, он лежал на животе и только пальцами левой руки ещё пытался сдвинуть своё тело. Синий воссоединился со свечением вдали, и стал перемешиваться с ним в закрывающихся глазах Майкла. Голоса шептали ему: «Думайте!.. Вспомните!.. Вообразите!.. Хм, подумай о ней… Вспомни!… Приятно… Нежно… Думай… Засыпайте… Майкл..,а-ах…» 
Синева обращалась во тьму.
 
«…Не принимайте происходящее за чистую правду. Это, в первую очередь, сказка, сочинённая Вами для Вас самих…»
Маленькая гостиная в квартире Деллы преобразилась в этот вечер. Она напоминала теперь отдельный зал для двоих в уютном кафе. Шторы у окна были словно занавес, свет излучали ярко горевшие свечи на столе, передвинутом на середину комнаты. Делла сидела на своём из двух стульев и, улыбаясь, с предвкушением смотрела в сторону кухни. 
«…Не позволяйте Вашим фантазиям управлять Вашей жизнью…»
Она знала: до начала этого вечера, одного из лучших вечеров, оставались секунды. Вот он уже заканчивает все приготовления на кухне, скоро там в коридоре погаснет свет, и он появится в смокинге…. 
«…Не думайте, что они начнут выполнять за Вас Ваши обязанности…»
- Тебе это понравится, Ди! – произнёс он, готовясь поднять клош с блюда и продемонстрировать своё творение.
- Не сомневаюсь, милый!
«…Просто помните, что жизнь вокруг не останавливается и не остановится; осознавайте границу реальности и сна…»
- Это просто… бесподобно! Мм!
- Я знаю, детка. Я знаю.
Делле казалось, что никогда она не пробовала настолько сочного, вкусного и мастерски приготовленного мяса. Каждый кусочек будто таял во рту, и невозможно было остановиться. Раздался хлопок, испугавший поначалу Деллу. Он откупорил бутылку, поставил на стол два бокала.
- Ох, дорогой!.. Это вино?.. Откуда?!..
- Всё лучшее для тебя, Ди! – сказал он, наполняя сосуды красным цветом.
Делла раньше не знала вкуса хорошего вина. Она как-то и не особенно была к алкоголю расположена. Она осторожно подняла бокал и вдохнула запах. К её удивлению, от напитка исходил не просто аромат винограда, но и роз. Она прикоснулась губами к стеклу и сделала первый глоток. Ей казалось, по стенкам её горла течёт настоящий нектар: у вина был странный, но в то же время необыкновенно чудесный вкус, больше напоминающий то ли сироп, то ли мёд.
- Милый… Мой милый, я даже…
- Не стоит благодарности, малыш!.. – он поднёс свой бокал к её, и негромкий звон дополнил музыку их голосов, аккомпанирующих тёплой, тёмной и тихой ночи. - Лишь твоя улыбка… и время вдвоём.
Делла была счастлива. Она верила, что она найдёт его, рано или поздно найдёт. И вот он был здесь перед нею: сидел напротив неё, ужинал вместе с нею, и это было лишь начало вечера. И зачем ей какие-то советы, правила? Разве для счастья нужна инструкция?
«…Просто не теряйте голову и будьте благоразумны в своих поступках и мыслях. Пусть конец Вашего одиночества не станет концом Вашей настоящей жизни. Всего наилучшего!»
 
- Кофе, мистер Роуз? 
- Да, буду очень признателен, мисс Принтам…
Было 15 часов. Арчибальд Роуз покинул свой кабинет и сейчас сидел в кресле в зоне отдыха на первом этаже. Он всегда сидел именно в этом кресле у «хрустальной» стены, как её называли в организации; примерно так же всегда, как носил свой строгий серый костюм, с которым, могло показаться, он никогда не расстаётся. Он приходил сюда именно в 15:00 каждую субботу, круглый год. В это время солнце всегда находилось на определённой высоте, и благодаря этому пол в зале превращался в театр теней. Силуэты деревьев, стоящих прямо у хрустальной стены, создавали одну общую живую картину на полу, за которой Арчибальд любил наблюдать. Еженедельно он был одним из немногих и чаще единственным зрителем на субботнем сеансе театра. Исполнители всегда с нетерпением ждали его и приготавливали для Роуза лучшие сцены. Их игру нельзя было назвать особенной, но сочетание места, времени и постоянной публики в лице Арчибальда придавало этому представлению долю необыкновенного. И, действительно, движущиеся узоры всегда поражали своей красотой и затаённой в них жизнью, совершенно не похожей на человеческую, но не менее прекрасную: бессловную, но непостижимо музыкальную. Вечная весна была в этой картине. 
И не только в ней. Правительством была принята вечная несменяемая весна ещё одиннадцать лет назад. Не было ни снежной зимы, ни жаркого лета, ни загадочной осени; зато повсюду был зелёный цвет, запахи цветов, совсем как настоящие, и вечно ясное небо, озарённое солнцем. Роуз про себя называл это «весеннее» постановление «идиотским».
Но тем не менее благодаря этому постоянству у Арчибальда всегда был определён чёткий план на его свободное время, и театр теней каждую субботу всегда находил неравнодушного зрителя. 
Арчибальд прислушивался. Он видел, как мисс Принтам направилась к нему с другого конца зала. Её появление прекрасно сочеталось с начавшимся спектаклем. Тени касались её стройных ног и, переливаясь, будто стекали с них, пока она приближалась к Роузу; стук её каблуков придавал разнообразия в музыкальное оформление, состоявшее из тишины, разбавленной шелестом листьев.
Мисс Принтам числилась в организации секретаршей мистера Роуза, хотя виделись они чаще всего лишь в начале рабочего дня, приветствуя друг друга, и в конце, друг с другом прощаясь. Они работали на разных этажах. Связано это было, в первую очередь, с желанием Роуза не иметь ассистентов поблизости, особенно во время встреч с клиентами (он иногда представлял себя как единственного проводника для обращавшихся к нему, будто Вергилий для Данте в первой части «Комедии»). Роуз, к тому же, чувствовал себя ещё в форме, хотя ему уже было под шестьдесят. Он вовсе не был против общества мисс Принтам, вежливой молодой и весьма привлекательной девушки, но и она в какой-то мере была к нему неравнодушна. И в какой именно мере Роуз тщетно пытался определить с самого первого дня их знакомства, когда её представили ему и он заметил в её глазах необычный, настороживший его блеск.
- Эспрессо, как Вы любите, мистер Роуз, - сказала она. 
Прежде чем ответить, Роуз слушал, как её мелодичный голос погас и стал сливаться с безмолвием.
- Спасибо, мисс Принтам.
- Извините, если помешала Вам.
- Нисколько, мисс Принтам.
Она немного помолчала. Роуз смотрел на её дополнившую рисунок тень.
- Мистер Роуз, - произнесла она, - если Вам угодно, Вы можете называть меня Эвелин.
Роуз поднял немногим удивлённый взгляд на неё.
- В таком случае, и Вы называйте меня Арчибальдом, - сказал он через некоторое время.
Эвелин, скромно улыбнувшись, кивнула и направилась к основному холлу. Тени вновь тёмными иллюзорными тканями обвивали её ноги, но Арчибальд уже не смотрел ей вслед. Силуэты деревьев, как ему показалось, стали двигаться беспокойнее, но его больше интересовал сейчас поиск ответа на странный вопрос. Он пытался понять…
 
- А я вот так! – дама треф, прилетевшая с одной стороны квадратного столика, раздавила семёрку.
- А это видел! – начав свой путь с противоположной стороны, на даму приземлилась другая, принадлежавшая, правда, уже к червовой масти.
- Фу-ты, чёрт! Эх… но ничего, не такая уж и мелочь!
- Забирай-забирай! – дамы, прихватив семёрку, перешли в одни руки, а две карты из общей колоды прыгнули в другие.
- Грэ-э-гори-и! – донёсся неблагозвучный и уже не первой свежести голос из другой комнаты, и в дверной проём заглянуло кислое женское лицо.
- Чего?! – раздался вопль с обоих концов импровизированного поля сражения.
- Ты опять со своими невидимыми тараканами играешь? – уже тише, в меру - насколько позволяли ей голосовые связки - ласковей, сказала женщина.
- Иди, не мешай!!! – был ответ обоих полководцев.
Дверь громоподобно захлопнулась. С одной из сторон карты стали лететь с большей силой, и с соответствующим грохотом стали плюхаться на место побоища.   
- Да ты не сердись так, Куки! – с другой, сочувствующей стороны стола, был голос перемирия, - Она ещё тебя полюбит!
- Да!… Очень надо! – казалось, что, если буря не стихнет, придётся переместить местоположение и вычесть часть денег из семейного бюджета за потерянную в суровой битве единицу мебели.
- Ну, Куки! Ты ведь знаешь их, женщин! До них ведь доходит медленней, чем до жирафов! 
- Ай, ладно. Прости, Грэг, если что, - смирившийся с обстоятельствами игрок, немного опустив усы, теперь почёсывал спину нижней левой рукой.
- Ой, да всё в порядке! … Вот тебе за это! – сражение продолжалось.
 
***
 
- Давай, Джефф! Быстрей! 
Джим существовал уже три недели. Джефферсон Никстоун к нему совершенно привык. Он знал и прекрасно понимал, что его друг существует только внутри его мыслей и никто не может видеть Джима, кроме самого Джеффа. Во время работы, что теперь давалась с большей лёгкостью и с большей скоростью выполнялась, он о нём забывал, и Джим исчезал, как будто бы его и не было. Но в свободное время Джефф полностью посвящал себя обществу Джима. Они могли кататься весь день напролёт в парке (Джеффу приходилось всё время догонять Джима, но ему именно этого и хотелось), они могли часами рассуждать об архитектуре, они могли читать книги Джеффа, настоящие (у него была целая стопка книг, пятидесяти- или шестидесятилетней давности, которой он очень гордился), и затем обсуждать прочитанное так долго, пока Джеффу не надоедало. 
- Давай! Ты что, устал что ли?
Уже третий круг по восточному парку и не хочется остановиться ни на мгновение. Джим уже далеко впереди, и Джефф ещё быстрее крутит педали. На своём велосипеде он рассекает воздух, словно корабль, рассекающий волны. Блики света проносятся справа и слева, предметы тают и превращаются в единый мазок кисти по холсту разноцветными масляными красками. Всё, кроме становящегося всё ближе Джима, равномерного металлического звука петель велосипедов и света закатного солнца, растворяется и исчезает. 
Женский крик: мгновенно вся картина разрушается, Джефф резко разворачивает руль вправо, и велосипед накреняется, держаться уже невозможно, и Джефф падает, его тело переворачивается, и он оказывается на земле за дорожкой. Страшная боль в спине и разодранных чуть ли не до крови коленях. 
Всё произошло мгновенно. Она появилась из ниоткуда, как призрак в красных и чёрных цветах. Как будто прошла сквозь Джима. «Сквозь это видение, чёрт бы…» - промелькнула мысль у Джеффа, но он её остановил, когда почувствовал на себе холодный взгляд Джима. Джефф попытался подняться, но боль прижала его к земле. Может, его обманули, говоря, что «побочные эффекты исключены», и возникшая из воздуха сущность действительно была просто привидением? 
Кто-то присел рядом с ним, и чьи-то руки дотронулись до его плеч. 
- О, Господи, господи! Бедный! Вы не ушиблись? – Джефф слышал над собой дрожавший от испуга женский голос.
Он с трудом поднял взгляд на склонившееся над ним существо. «Нет, не привидение», - подумал он. Это была женщина, ещё молодая. На ней было то ли чёрное пальто, то ли чёрный костюм, вокруг её шеи был завязан красный бант. Джеффу не удавалось сфокусировать зрение и различить черты её лица, хотя она наклонилась очень близко к нему. Однако ему удалось заметить необычное сияние в солнечном свете её тёмных каштановых волос.
- Вы можете встать? Ах, это я во всём виновата! – всё дрожал её голос.
Боль постепенно стихала. Зрение возвращалось к Джеффу, и он медленно поднялся и сел. Голова ещё кружилась, но теперь он мог лучше рассмотреть причину своего падения. 
Девушка была очень красивой, и выражение беспокойства только придавало её лицу больше прелести. Особенно обращали на себя внимание линии её губ – тонких, изящных, притягивавших. С удивлением для себя Джефф заметил, что думает о таких вещах. 
- Мне так стыдно! Когда зачитываюсь, я совершенно перестаю обращать внимание на происходящее вокруг. Людей обычно так мало...
Джефф взглянул на лежавшую возле него книгу. Название было для него ново.
- Может быть, позвать доктора? Здесь центр недалеко…
Джефф, полностью придя в себя и собрав свои силы, встал. Женщина поднялась вместе с ним. Он посмотрел на её ещё украшенное волнением лицо: её губы немного дрожали, будто она хотела, но не решалась что-то ещё сказать. Джефф тихо усмехнулся. Он поставил свой поцарапанный, но не сломленный велосипед на колёса, и, слегка прихрамывая, пошёл вперёд по дороге. Джим стоял в отдалении и странно спокойным взглядом смотрел на происходившую сцену. Когда Джефф с ним поравнялся и они медленно пошли дальше, до Джеффа донёсся приближающийся стук каблуков. Он оглянулся. Женщина стояла рядом с ним и протягивала ему книгу.
- Ещё раз прошу прощения… Я не знаю, увлекаетесь ли Вы, но.. книги сейчас редкость, поэтому, пожалуйста, возьмите. У меня всё равно есть ещё одно издание.
Поражённый Джефф дотронулся свободной рукой до книги и с осторожностью взял её. Женщина сразу же отвернулась и стремительно стала удаляться от него. Джефф некоторое время смотрел ей вслед. Но вскоре он уже шёл вместе с Джимом в вечерних тенях высоких деревьев. 
А женщина, ещё в волнении, порой останавливалась и оглядывалась. С удивлением она замечала, что человек, в падении которого продолжала считать себя виноватой, шёл ближе к правому краю дороги, часто поворачивая голову влево, будто в разговоре с кем-то, хотя никого поблизости не было. 
Позже, уже у себя дома, в гостиной, лёжа на небольшом диване, свесив ноги за его края, Джефф с рвением дочитывал третий акт неизвестной ему пьесы. Джима не было в комнате, но были слышны металлические звуки из небольшой мастерской, в которой стояли велосипеды. Джим стал завсегдатаем того помещения, он часто просто проводил там время в тишине, когда Джеффу было не до него, а иногда, как сейчас, он ремонтировал и обновлял свой велосипед (по крайней мере, так думал Джефф). 
« Так лучше бы вовек мои глаза его не видели! – А! Почему? – Как голос твой отрывист и неровен! – Где он? Скажи мне! Нет его? Пропал? – Избави Боже! – Скажи! – Он не пропал! А если бы пропал? – Что? – Я говорю тебе, он не пропал »
- И что нового в этой книжке? – Джим стоял на входе в гостиную. Его рубашка была испачкана краской, лицо было в грязи. 
- Ты даже не представляешь моего удивления! Я и не знал, что существовали подобные сюжеты! Причём века назад! 
- Ну-ну, - произнёс Джим, забирая из рук Джеффа книгу. Он начал её листать, ходя по комнате. С усмешкой, захлопнув её, бросил обратно, и Джефф без особого труда смог её поймать. – А ты что? Думал, кроме пары абсурдистов в ансамбле с «Гамлетом», которые сохранились у тебя на листках бумаги, ничего в мировой литературе не было?
Джефф растерялся.
- Нет, но со времён абсолютной компьютеризации и цифрового взрыва прошло лет десять или двенадцать, а изменилось не так много.
- Со времён чего?
Джефф понимал, что, если пожелать, Джиму станет известно всё, о чём он сам знает, но сейчас ему хотелось поболтать. Тем более, беседовать на эту тему ранее ему было не с кем.
- Если рассказывать в общих чертах, - начал он, - в один прекрасный день Правительству вздумалось, что пора совершенно прекратить рубить деревья и начать «по-новому» заботиться о природе. Наивное, оно посчитало, что самая большая преграда, стоящая перед ним в решении этой задачи всё же не вина его предшественников и не исторически сложившееся положение вещей (которое было необходимо менять постепенно, без утопических скоропостижных решений), а книгопечатание. 
Технологии были тогда на высоте, интернет использовался повсеместно. Ну, если просто: нематериальный сетевой архив с кучей как полезной, так и бестолковой информации.
- Я знаю. 
- Хорошо. В общем, решено было перевести всё человечество на электронную литературу. Людей призывали сдать все книги на переработку материала, а взамен платили большие деньги. У меня у самого тогда в карманах было свободного места много, так что моя стопка сейчас не так высока, как раньше. Всё я сдавать не собирался: самое дорогое оставил. 
Поначалу всё шло гладко: печатание книг остановилось, в интернете никогда раньше с такой скоростью не появлялось столько сочинений, а люди ежедневно ходили предавать свои книги пасти механических чудовищ ради вознаграждения. Пару месяцев казалось, что миссия по абсолютной компьютеризации, как её потом назвали, прошла успешно. А затем случилась вспышка на солнце... Не смейся! Это было нечто большее, чем просто выброс энергии, сопровождаемый магнитной бурей: то было, скорее, солнечное торнадо. Снесло практически все интернет-спутники, изрядную долю исследовательских; ни один компьютер и ни одно устройство не обошлось без сбоя, и пятая часть планеты осталась без электричества. Когда произвели попытку вернуть связь, стало ещё хуже, и это событие как раз окрестили «цифровым взрывом». После всяческих махинаций, окончившихся возвращением подключения к сети, оказалось, что стёрто всё. То ли это произошло полностью из-за вспышки, то ли какой-то болван в самый неподходящий момент не в ту сторону отвёртку повернул - уже неважно. Суть в том, что у нас информации осталось ноль. Ну, ноль целых и 3 десятых.
Знания начали восстанавливать постепенно. Кое-что – какие-то чертежи, постановления, законы, списки, рецепты лекарств – и так осталось нетронутым. А книги необходимо было переписывать заново. Вновь переходить на бумагу запретили, поэтому те тексты, что сохранились, стали в очередной раз перепечатывать в электронном формате. Но, судя по тому, сколько настоящей литературы можно найти в противовес ежедневно появляющемуся мусору, оригиналов не так много. Тем более, что «среднестатистическому» пользователю нынешнего интернета вряд ли по карману проводить за чтением более 15 минут в день.
Некоторое время Джим стоял в тишине, прислонившись к стене, напротив Джеффа. 
- Забавно… - в итоге произнёс он. – Вспышка на солнце… Что ж, теперь мне понятно, отчего у деревьев в парке такой ядовитый зелёный цвет. Это ведь с этим связано?
- Да, и потому птицы не поют - добавил Джефф.
Он уже хотел продолжить чтение, несмотря на то, что Джим всё ещё был в комнате. Тот, казалось, о чём-то размышлял.
- Как думаешь, кто она, коль у неё такие книжные запасы? – спросил он.
Джефф не ожидал такого вопроса. По крайней мере, ему так казалось.
- Не знаю. Может, коллекционер…
- Да нет, вряд ли… Скорее, редактор.
Джефф сам так думал, но ему уже хотелось быстрее вернуться к пьесе, и он в напряжении ожидал, когда Джим уйдёт. Но Джим всё ещё стоял напротив него, прислонившись к стене. Некоторое время он напоминал статую. Джефф смотрел на него, и мыслями пытался заставить его уйти. Их взгляды встретились.
- Ну, что ж… - произнёс Джим в сторону. – Я, пожалуй, пойду. Расскажешь потом, в чём суть этой вещи? – кивнул он головой на книгу в руках друга.
- Да, конечно.
- До ночи успеешь?
- Думаю, да.
- Хорошо... 
Пока, Джефф.
- Пока, Джим.
Джим скрылся за углом прохода. Джефф начал читать четвёртый акт, но невольно он прислушивался к удалявшимся шагам. 
« Так стало быть… »   
Скрип двери в мастерскую, несколько шагов, вновь скрип.
« Что – стало быть? » 
Вскоре стали раздаваться скрежет, звон и прочие металлические звуки. Джефф пытался читать дальше, но он не мог заставить себя внимать тексту и часто отвлекался, невольно прислушиваясь к шуму.
 
Она сияла, как новорождённое дитя. Ни следа времени, ни следа прошлого не было в её обновлённом теле.  Лишь тихое сияние жизни. Её волосы на белой подушке были подобны заходящему солнцу в белоснежных цветках сирени. Её еле слышное дыхание дополняло ночное беззвучие. Казалось, что только в ней была заключена вся сила существования: вокруг был холод – от неё шло тепло, везде мрак – и свет лился от её нежной кожи; всё движение и само время остановились, превратив Творение в камень  – и лишь она осталась во плоти, её кровь, не поддаваясь всеобщему оцепенению, текла внутри неё, и, будто заменив потерянные в окружавшей её бездне секунды, мерно поднималась её обнажённая грудь. Даже ожившие полотна Климта не смогли бы сравниться с ней: она стала миром, и весь мир стал ею.
Майкл Монк сидел на краю кровати и, потеряв связь с реальностью, смотрел на неё, спящую рядом с ним, меньше чем на расстоянии протянутой руки. Сияющую, цветущую, живую. 
Его пиджак висел на спинке стула, стоявшего посреди просторной спальни, но рубашка, галстук, брюки всё ещё были на нём. Майкл оглядел комнату. Многочисленные предметы, погрязшие во тьме, сливались друг с другом и только некоторые силуэты шкафов, тумбочек по краям кровати, неповешенных картинных рам и статуй у входных дверей с трудом можно было различить. Майкл, приходя в себя, почувствовал тяжесть в левой руке. На ней были его дорогие наручные часы. Он снял их и поднёс к глазам. Стрелки давно остановились. Он постарался бесшумно положить часы на близкую к нему тумбочку. Краем глаза он заметил лежавший на ней конверт, но не обратил на него внимания: его сознание ещё до конца не восстановилось. 
Теперь он весь был полностью прикован к ней. Взглядом он, вспоминая, изучал каждую линию её тела. И её немного выступавший подбородок, и нос, и груди, и кисти рук, и пальцы ног – всё было ему знакомо, а окружавшее его вокруг стало казаться чужим, ложным и ненужным. Все его злые воспоминания обратились в ничто: она, вновь спящая подле него, заслонила их.
Её нижняя губа немного опустилась. Через мгновения она сонно повернула голову к Майклу и раскрыла глаза. Небесной лазурью она взглянула на него, уголки её губ приподнялись, и на её лице заиграла улыбка, свет которой он так давно не ощущал на себе ни в жизни, ни во сне. 
- Майкл..! – тихо и ласково произнесла она. - Почему тебя так долго не было? 
- Кэтлин..! – сердце Майкла вновь билось всё быстрее, но впервые за долгое, долгое время от переполнявшей его страсти.
-  Скажи мне, что теперь ты долго будешь со мной, - желание было в её голосе; она не двигалась, но дышала чаще и глубже.
- Всегда! – Майкл ослаблял галстук, расстёгивал пуговицы, и наклонялся к ней ближе, ближе. – Я больше никогда не оставлю тебя!..
И вскоре время подчинилось им вдвоём, грань между ним и ею растворилась, он вошёл в неё, она в него, и они стали одним целым.
      
Столовая Академии была переполнена, ни одного свободного столика не осталось. Почти за каждым сидело по пять-шесть человек, и многие ещё пытались пообедать стоя. Несмотря на это, было весьма тихо, только доносились короткие диалоги буфетчицы с голодными студентами да стук и звон столовых приборов о посуду.
Делла Мэй сидела за столом одна. К ней не стремились подсаживаться. По какой-то причине многие её сторонились практически с её появления в Академии, хотя особенного повода для этого, вроде бы, не было. Она с детства привыкла удаляться в свои фантазии, но ранее никогда не теряла контакт с миром и могла быть расположена к общению, была готова помогать, в общем, ничего экстраординарно странного в её поведении не было. Хотя, может, именно её открытость и отталкивала большинство студентов. А, может, дело было и в чём-то ином, например, связанном с её прошлым, о котором она сама с трудом помнила.
Нетронутая похлёбка постепенно застывала, искусственная треска запахом начинала напоминать о себе. Делла не обращала ни на что внимания, тишина позволяла ей предаваться сладким мыслям. Перед ней лежал её старый альбом, который она ещё в детстве украшала цветочками и бабочками, затем позже переносила в него рисунки предметов вокруг, скопированные фотографии (весьма удачно) и эскизы впоследствии победившего на художественном конкурсе её курса автопортрета; сейчас же она набрасывала мимолётные картины своей будущей жизни, как она себе её представляла: долгие тёплые вечера, звучащая повсюду музыка, цветущие деревья и…
- Салют, Делл! Я сяду, ничего?
Делла вздрогнула и подняла взгляд на уже усаживающегося студента из её потока. Это был Том Нокс, учащийся на IT-специалиста.
- Вообще-то… - начала Делла.
- Спасибо за гостеприимство! – улыбнулся Том. 
Мир грёз растаял, будто его и не было. Хотя Делла раньше часто общалась с Томом - разносторонним, остроумным молодым человеком с приятной внешностью, - сейчас ей было совершенно не до него.
- Надеюсь, я не сильно помешал рождению твоих новых творений? – сказал Том, краем глаза стараясь зацепить эскизы из поспешно закрываемого Деллой альбома.
- Всё в порядке.
Несколько секунд Том изучал пасмурное выражение лица Деллы.
- Ну, и отлично! – в итоге сказал он. – Кстати, ты не будешь? – глаза его устремились к подносу с обедом. 
- Нет, я не голодна.
- Прекрасная новость для обделённого питанием компьютерщика! Спасибо! За считанные мгновения поднос переместился на противоположную сторону стола. 
- Тебя вновь его лишили?! За что на этот раз?
- Да за то же самое. 
- Ясно. 
За весьма короткий срок с подноса исчезло всё съестное. Том вытер лицо салфеткой, скомкал её и положил на край стола. Оперев голову на правую руку, он смотрел на Деллу, желая привлечь её внимание. Делла же полностью была погружена в свои мысли, она машинально водила рукой по обложке альбома, взгляд её был устремлён в никуда. Том прочистил горло. Никакой реакции. Он начал отбивать пальцами по столу ритм какого-то танца, и, когда его усилия вновь остались незамеченными, собрался начать беседу.
- Извините, Вы едите или просто занимаете место? – внезапно над Деллой нависла громоздкая фигура, принадлежавшая какому-то старшекурснику.
- Я… - начала Делла.
- Позвольте заметить, что… - глаза фигуры встретились с глазами Тома, медленно поднимающегося из-за стола, вновь устремились к Делле и наконец опустились к земле. – Впрочем… Кхе.. – Голиаф поспешно удалился от грозного взора Давида.
Делла проводила глазами поверженного стервятника и с благодарной улыбкой обернулась к Тому.
- Так с ними надо, - подмигнул Том Делле. – Видела бы ты, как я с этой скотиной на прошлой неделе… - он остановился, устремив взгляд сверху вниз на маленькое тело Деллы. Затем он сел. – А ты как-то чересчур сильно похудела за эти дни, Делл.
- Разве?.. 
Она совершенно не чувствовала голода. Да и не понимала, как могла его чувствовать, ведь она ела в течение трёх дней даже больше обычного. Она вспоминала все те божественные угощения, что готовил ей эти дни он… Он. Беспокойство постепенно охватывало её.
- Слушай, Том, … я всегда рада поболтать с тобой, но … не мог бы ты пересесть за другой стол, - сказала она, не осознавая полностью смысл своей реплики.
Том был удивлён.
- Делл, всё в порядке?
- Да… не знаю..
- Что ты, детка? – Том встал, обошёл стол и с протянутой рукой, стремясь заботливо обнять Деллу за плечи, хотел сесть рядом с ней.
Делла неестественно отпрянула.
- Оставь меня, пожалуйста.
Том, изумлённый, застыл на месте. Сцена начала привлекать взгляды стоящих с подносами у стен столовой. Том через некоторое время вышел из оцепенения и, подобно притаившемуся, но гневающемуся зверю, обошёл стол и сел на своё прежнее место. Делле становилось холодно, дыхание её учащалось. Ей хотелось извиниться перед Томом за её неосознанные поступки, но язык перестал слушаться её. Руки Тома перемещались от его лица к столу, к груди, то исчезали под столом, то он причёсывал обеими руками свои волосы. Так с ним всегда происходило перед бурей.
- Делл,.. Прости, если что не так… Но ты имеешь что-то против меня? 
- … Том, о чём ты? – Делла смогла на время совладать с собой.
- Только не лги, пожалуйста, я этого очень не люблю! Неужели у тебя есть какие-то предрассудки? Например, что, если я коснусь тебя, то ты тотчас же превратишься в лягушку или в насекомое какое-нибудь?
- Что, Том?..! Том, ты ведь прекрасно знаешь..! – Делла знала, что Том всегда со временем приходит в себя и не чувствовала страха перед ним, но руки её начинали беспричинно и бесконтрольно дрожать.
- Не у тебя, так у твоего.. дружка (я ведь правильно понял, что ты нашла кого-то получше), должно быть, такого же... беленького как ты.
- Я не понимаю, Том, что…
- Да! Сколько ни искореняй это дерьмо, всё равно следы не счистить, - пальцы Тома, пока он говорил, сжимались время от времени в тёмный, как ночь, кулак. – Господи! Да в этой Академии, чёрт бы её побрал, не я один отличаюсь от Вас, «чистеньких»! Здесь куча всякого сброду всех сортов, на любой вкус!.. Расистка!
- Том, успокойся!! – почти кричала Делла, её голова раскалывалась, ни голос, ни всё её тело уже не подчинялись,  – Пойми, Том, давно нигде этого больше..
- Лицемерка! - вскочил он. - Сколько я должен доказывать вам всем, что и мы имеем права! – Все, кто был в столовой, устремили недоумевающий взгляд на очередное выступление Нокса, включая тех, кого тот имел в виду под местоимением «мы». – Гнилое общество! Как было десяток, сотню, тысячу лет, так ничего и не поменялось! Плантаторы хреновы! От кого угодно, но от тебя, Делл.! …
Делл?
Делл!? 
Всё вокруг стало казаться Делле, покрытым плёнкой, через которую с трудом проникал мир, всё кружилось, всё её тело дрожало. Кто-то кричал, кто-то бежал, кто-то, казалось, свистел, пока она падала в пустоту тёмно-синего цвета.
   
- Так ты будешь ходить, Грэг, или чего?
- Да подожди ты! Я думаю! 
Позиция не из лёгких. Либо предстоит пожертвовать доброй частью войска, либо вернуться на надёжный путь обороны. Но и там поджидает опасность, ведь соперник неизвестно где, а всё же научен базовым правилам стратегии.
Но, кажется, гениальное решение найдено: противник уже начинает зевать, и всё, что остаётся - довести его до нужной кондиции и, пока тот будет резвиться в стране Морфея, незаметно, аккуратно, бесшумно, но триумфально перевернуть доску.
- У-а-эх… - с трудом стоял на грани сна и реальности военачальник чёрного лагеря, почёсывая спину тремя конечностями сразу и шевеля усиками для бодрости, в надежде продержаться ещё какое-то время. – Грэг! Ну, это несерьёзно! Ты уже двадцать минут над своим ходом думаешь! В следующий раз без часов играть не будем!
- Да дашь ты мне сосредоточиться наконец! Я уже был готов пойти, так ты сбил все мои мысли! Теперь я уже ничего не помню… Придётся решать всё заново!
- О, мой дражайший дедушка! – был возглас отчаяния в ответ.
Глава белых мысленно порвал все предыдущие депеши и диспозиции на глазах у всей трясущейся измученной пехоты: дан новый приказ – выжидать. Количество оставшихся на поле, моральное состояние ладьи (одной на всю доску) и протестующее иго-го его больше нисколько не волновало. Единственная забота – когда же сомкнутся веки на той стороне.
Момент близок, главное – не упустить возможность. Исход всей баталии поставлен на карту. И вот долгожданный, возвещающий победу храп. Длинные пальцы тянутся к краям доски для рокового переворота. Важно не ошибиться, не делать резких движений и тогда данная операция будет просто обречена на успех. Вот уже наш герой представляет радостную картину: шахи один за другим, ведущие к концу игры, выступающий пот на лбу у испуганного соперника, не имеющего никакой возможности что-либо изменить, его подавленное лицо, когда…
- Грэ-эгори-и! – с шумом дверь распахнулась, ударилась ручкой об стену и по инерции вновь с грохотом закрылась. 
Грэгори, чтобы не быть уличённым в военных преступлениях, только успел поспешно спрятать руки под стол. На той стороне бдительность вновь была восстановлена. Дверь аккуратно отворилась.
- Грэ-эгори-и… - несколько извиняющимся был тон голоса миссис Грэгори, но сразу же в нём заиграли прежние весёлые нотки. – А я тебе печенюшек наварганила, как ты любишь! – взору полководцев предстал поднос с имбирной массой.
С особенным рвением облизываться стал Куки, и даже его усики зашевелились в предвкушении пира. Грэгори тоже не мог отказать себе в традиционном ритуале облизывания, но не преминул выразить своё недовольство.
- …Эм..ну..ням…эм… Да как в этой обстановке можно думать! Один всё время поторапливает, другая дверьми громыхает! Невозможно ходы обдумывать! У-ух!
Миссис Грэгори поставила поднос на ближайшую к столу тумбочку, пододвинула её к играющим и с любопытством посмотрела на доску.
- Грэгори, - пригнулась она и шепнула на ухо своему мужу, - слоном надо!
- Да что ж ты всё мешаешь-то! Дай мне самому решать, что нужно делать, а что нет! 
- Фи! – сказала миссис Грэгори и ушла… Очень громко хлопнув дверью.
- Бабы! Ни шагу самому сделать не дают! Только и делают, что под ногами ютятся и мешают ходить! Вот на зло так пойду!
Конь был выдвинут, хотел он этого или нет.
- Хи-хи, - улыбался Куки от уса до уса, ферзём завершая недолгий путь лошадки. – Слоном надо было, Грэг, слоном! 
Форсировался неизбежный мат.
 
***
Вторник.
День прошёл неописуемо бессмысленно, впрочем, так же, как и вчера.
 
Среда.
За день четверо пришедших впервые - всем одобрено; ещё двое обновлены (аншлаг). Он так устал. Чашка эспрессо немного подняла ему настроение (не я).
 
Четверг.
С утра сбой во времени. Пришла вовремя по часам, только после внеплановой стабилизации оказалось, что опоздала. Весь день его не видела. Все заняты, никто ни слова не скажет. Где он? В офисе? Не хочу, вдруг я помешаю… Может, он заболел? Это так ужасно…
 
Он был допоздна. Я уже думала уйти, так и не встретив его, но, когда я уже начала собираться, он как раз вышел из дверей лифта. С какой улыбкой он взглянул на меня! Будто мы не виделись вечность! Я смотрела ему вслед, пока он не скрылся, и только потом ушла. Он любит уходить в одиночестве.
   
Пятница.
Ничего. В нём нет ничего. Лишь холод. Он не способен ни на какие чувства. В нём столько самодовольства, ему никто не нужен. Ничто не меняется. «Здравствуйте, Эвелин! Как поживаете, Эвелин? Прекрасный сегодня день, Эвелин, не находите?» И вечно одни и те же слова, бессмысленные слова, слова, приправленные ничего не выражающей маской-улыбкой, слова бесцельные и безразличные. Будто машина, запрограммированная на определённые ежедневные задачи и жесты и располагающая базовыми фразами, чтобы не казаться вовсе бездушной. С такой-то памятью, как у него, наверное, можно запомнить некоторые даты. Хотя, знаю, всё меньше внимания обращается на них… Просто печально…
Было трое из новых. Все лишь задавали какие-то вопросы (слова). Один до омерзения слащавый уставился на меня то ли как на небывалую статуэтку, то ли как на свежую отбивную. При этом помимо вопросов извергал нечто вроде комплиментов, лишь по его лицу и напыщенной интонации в голосе больше казалось, что все красивые слова он произносит, исключительно обращаясь к себе. Я их не слушала, но слышала странное повизгивающее звучание, извергавшееся из его глотки и раздражавшее слух. 
«Приятного вечера, Эвелин!» - и больше ничего. Печально.
   
Понедельник.
Не помню себя настолько счастливой! Как только он вошёл в здание, я думала, что он начнёт с тех же слов, но нет! В его руке кроме портфеля был ещё пакет, которого я раньше не видела. Он извинился, сказал, что обо всём помнит, и виноваты поставщики, не успевшие в срок выполнить заказ. Через мгновения он достал коробочку (вечером я посмотрела, в ней была брошь; обязательно надену её завтра) и протянул…  букет роз! Никогда не видела таких красных, таких.. настоящих роз! А какой запах! Весь день ловила на себе завистливые взгляды (и мне было приятно). Сколько усилий он приложил для такого подарка! Невероятно! И для меня! Как же он мил!
 
- …главное, Вы не беспокойтесь, всё будет в порядке…
- …как же произошло…?
- …ное питание, точнее, его отсутствие…
- …возможно ли, чтобы она…?
- … же знаете: диеты, может, экзамены или…
Голоса, настоящие голоса, голоса живых людей звучали вокруг Деллы. Ещё не прекратившийся звон в ушах не позволял ей полностью воспринимать доносящиеся до неё звуки. Туман постепенно рассеивался и мир становился всё чётче. 
Крохотное пространство, грязно-белые стены, резкий холодный свет. Она не помнила, как очутилась здесь, и ещё недостаточно пришла в себя, чтобы сообразить, где именно она находилась. Она лежала на койке, в нескольких шагах от неё разговаривали два человека: один казался ей знакомым, другого в белом халате она видела впервые. Первый очень нервничал, размахивал руками. Его взгляд на миг встретился с её взглядом, и он развернулся с обеспокоенным выражением лица к ней. Он мгновенно приблизился.
- Делла! 
Наконец Делла узнала его. Это был Том Нокс, её ровесник, хороший человек.
- Как Вы себя чувствуете, мисс Мэй? – спросил человек в белом халате. Он дружелюбно улыбнулся. Его седые волосы, борода и усы делали его похожим на мудрого волшебника из сказки, которую Делла когда-то в детстве любила, но не помнила ни названия, ни сюжета.
- Хо… - она сглотнула, попыталась сесть. – Хорошо. Что-то произошло?
- Не вставайте. Мистер Нокс, принесите стакан воды, пожалуйста, - Том кивнул и выбежал из кабинета. - Должен заметить, мисс Мэй, что Вы совершенно не заботитесь о себе. У Вас был голодный обморок. Я не знаю, чем вызван Ваш отказ от еды - это не моё дело, - но очень прошу Вас прекратить подобные самоистязания.
- Я… я.. Да, конечно, извините, я..
- Вам не за что извиняться передо мной, - засмеялся волшебник, - куда важнее, чтобы Вы поменяли отношение к своему здоровью!
В кабинет ввалился Том с наполненным почти до краёв стаканом воды. С удивительной ловкостью он молниеносно протянул его Делле, Она взяла стакан и немного отпила. Ей с каждой минутой становилось всё лучше.
- К слову, мисс Мэй, Вы живёте одни? 
- Да, - машинально ответила Делла.
- Как Вы посмотрите на то, что я попрошу мистера Нокса приглядеть за Вами? Вы, я вижу, в весьма дружеских отношениях. 
- Вы думаете, что это необходимо? – спросила Делла.
- Это бы не помешало, учитывая, что Вы, возможно, ещё не полностью поправились. Вдруг у Вас вновь появится желание лишить себя обеда? 
Том необычным взглядом смотрел на человека в халате. Он повернул голову к Делле.
- Если Вы так считаете… - она взглянула на Тома; в ней боролись разные мысли, предостережения и чувства, но она не могла понять ничего из их хора. - Хорошо. Я не против.
Озадаченное выражение на лице Тома сменилось улыбкой благодарности и… Делла улыбнулась в ответ. Всё казалось очень глупым: и произошедшее с ней, и кабинет, и - особенно - человек в халате, так странно и неестественно говоривший, как не настоящий, игрушечный, и предлагавший такие необычные вещи... Но она была не против. Её не покидало странное ощущение, будто она что-то забыла и не могла вспомнить этого сейчас…
 
Если бы вы спросили Джеффа, в какой момент, всё зашло настолько далеко, он бы не смог ответить. Если бы вы спросили Джеффа, руководил ли им здравый смысл, когда он объезжал парк в четырнадцатый раз за полтора часа, он бы недоумевающе посмотрел на вас. А если бы вы решили задать ему вопрос, как ему удалось добиться за пару минут беседы тёплого взгляда и полного доверия бывшего редактора одного в прошлом крупного издательства, а в настоящее время одной из главных участниц проекта по восстановлению литературного наследия, он бы вас прервал на первых же словах.
Они долго гуляли, много беседовали, много молчали. И порой смеялись. И смотрели друг другу в глаза. Теперь он думал, что, “возможно, мир несовершенен и абсурден по своей природе, но в нём, если очень захотеть, можно найти и красоту, и сияние, и радость”. Эти мысли стали неотъемлемой частью его самого. Жизнь его стала перетекать изо дня в день, и оставались в памяти лишь моменты их встреч, их не имеющие конца разговоры. И так однажды он обнаружил себя и её в его квартире, в его спальне, в его кровати. Он с наслаждением проводил рукой по её волосам, ощущая всю её в себе. Он нежно поцеловал её плечо, и она прижала голову к его груди. Ночь вновь медленно обретала свою тишину, но сияние, о котором теперь так часто думал Джефф, в тёмной комнате становилось ярче с каждой секундой. Этот миг, “этот волшебный миг”, как он его назвал, Джефф бы хотел остановить и оставаться в нём вечно, чтобы следующий час, подобно Годо, так бы и не приходил, и оставлял бы их здесь вечно, но наполненных остановившимся неускользающим счастьем. Чтобы то, что произошло между ними, так и оставалось в секундах в прошлом от них, а будущее бы навечно стало настоящим. Он не открывал глаз. Тепло её тела внушало ему, что тьмы больше не существует: он не хотел вновь видеть стены вокруг себя после той “бесконечности”, где они были вдвоём. Она уже засыпала. Он продолжал обнимать её, и она была с ним. Ничто не было бы в силах изменить эту картину до самого утра.
Но что-то кольнуло Джеффа. Нечто неосязаемое, но очень острое и навязчивое. Он чуть крепче обнял Вирджинию: лёгкая боль пропала, но холод остался. Он не хотел открывать глаз, но нечто заставляло его это сделать. Он не смог долго упорствовать. Стены были на своих местах. Тьма ночи не исчезала, но сияние всё ещё противостояло ей. Холод исходил от противоположной стены, источник его был в нескольких шагах от дверного проёма. Джефф смутно догадывался, что силуэт был там с самого начала. Человек, прислонившись спиной к стене и скрестив на груди руки, стоял всё это время. И всё видел, и всё слышал, ничего не упуская. Он смотрел прямо в глаза Джеффа, и Джеффу было всё труднее заставлять себя убедиться, что он сам хочет этого, что на самом деле нет никого, кто бы стоял и смотрел на них, что этот силуэт лишь у него в голове, подобно занозе в пальце, и если очень захотеть, то он оставит его, их. Но сколько Джефф ни принуждал себя заставить рассеять человека у стены, человек всё так же смотрел ему прямо в глаза, и, казалось, даже не моргал, а если и моргал, то вместе с Джеффом одновременно. И холод, исходивший от человека, продолжал висеть в комнате, ощущаемый только Джеффом, и другой холод вместе с чем-то, ранее неведомым, просыпался в самом Джеффе.
      
Майкл вторую неделю просыпался к часу дня. Она не позволяла ему засыпать до утра, и его режим окончательно сбился. Это было тяжело. Но Майкл всё равно чувствовал себя счастливым. Ещё месяц ему не нужно было никуда торопиться. Но через месяц вновь начнутся лекции, конференции, и прочее, прочее, и его захотят видеть везде. 
В детстве Майкл был не просто робок. Он, скорее, даже боялся людей. До самого поступления в Академию он не отходил от родителей. После достижения им двенадцати лет, как и у всех детей, они были отстранены от его дальнейшего воспитания. Он чувствовал себя беспомощным. Жуткое ощущение бесполезности возникло в нём, оставленном в незнакомой маленькой квартире, поддерживаемой Правительством и ежедневно снабжаемой пропитанием, рекомендуемой литературой, которую читать он не хотел, каждый день появляющимся на входной двери подробным расписанием лекций Академии и графиком, которому надо было следовать; и очень редко, возможно, раз в год до его семнадцатилетия, на кресле, стоящем в спальной, что была одновременно и гостиной, появлялась игрушка. В какие-то года это могла быть игра-головоломка, металлические или стеклянные фигурки человечков... Плюшевый кролик, подаренный ему через год после начала его «самостоятельной жизни», надолго стал его лучшим другом. 
Кроме определённой суммы денег и одного-двух предметов на память, у родителей Майкла не было права оставить своему сыну ничего. Но Майкл сохранил воспоминания о них, он помнил, как они заботились о нём, с какой силой любили его. В последний день, перед тем как Майкла забрали, мама и папа вручили ему книгу, которую он всё ещё хранил в специальном ящике своего бюро вместе с другими важнейшими документами. Это был красочный справочник по мировой живописи и скульптуре. С детства Майкл увлекался искусством. У него не было таланта художника, но он обладал хорошей памятью и имел дар созидания. Уже в девять лет он без труда мог назвать авторов каждого фонтана и большинства церквей и соборов Рима и Флоренции, а в 11 мог и выделить главные особенности творчества каждого.
Только он и два других студента в его потоке окончили средний этап переходного отделения истории искусств на отлично, при том, что на отделении в тот раз училось всего восемь человек. Прошлое интересовало всё меньше людей. 
Он, на самом деле, был удивлён своими достижениями, так как был уверен, что не сможет защитить свою первую диссертацию. Он думал, что колени его так и не перестанут трястись, когда он взойдёт на сцену, что он будет запинаться в каждом предложении и забудет даже о листочке с пометками, с которыми можно было сверяться, и будет стоять истуканом в осуждающей тишине. Но, как ни странно, с самых первых слов, произнесённых им на сцене, он почувствовал, что ему было не только не боязно, но и что в нём просыпалась необыкновенная энергия и желание рассказывать и управлять вниманием слушателей. Аплодисменты долго не затихали, как и его восторженное удивление свершимому им чуду.
Только будучи на сцене в качестве лектора, спикера он чувствовал себя по-настоящему полноценным человеком. Он будто создавал нечто новое, необыкновенное, своё в то время, как рассказывал о творениях прошлого. Ничто не мешало ему. Майкл был наедине с историей и этим диалогом захватывал всех сидящих напротив него слушателей. 
Но когда он сходил со сцены, он вновь превращался в робкого Майкла Монка: тощего, невысокого человека в заношенных одеждах, который занимал в пространстве меньше места, чем остальные, который избегал взгляда других людей, который на мероприятиях занимал места всегда в последнем-предпоследнем рядах, который в столовой садился всегда за столик в уголке,  который не мог смириться с тем, что в двенадцать лет его забрали у родителей. Обычно большинство уже смирялось к пятнадцати годам. Кто-то даже с радостью воспринимал перемены. Майкл не мог.
В Академии он познакомился с Кэтлин. Она не была студенткой, хотя по возрасту должна была быть, будучи всего лишь на год моложе Майкла, учившегося тогда уже на пятом курсе итогового звена. Ей позволялось быть вольнослушательницей, ввиду её особенностей. 
Под людьми «с особенностями» Академия чаще всего подразумевала тяжело больных людей. Зная об этом, Майкл с трудом мог заставить себя принять, что на вид полная сил, энергии, великолепно сложенная девушка с золотыми волосами и лазурными глазами сидела на лекциях в одном секторе с незрячими, немыми, страдающими онкологией, искривлёнными и прочими инвалидами. 
В некоторые дни она посещала Академию в сопровождении, но часто появлялась в ней одна. В один из таких её сольных визитов они и познакомились. В тот день Майкл в качестве обязательной практики читал лекцию по утерянным памятникам мировой живописи. Никто бы не смог в то время доступнее, интереснее и красочнее поведать о разрушившихся фресках да Винчи, Рафаэля и Буффальмако, о бесследно пропавших полотнах художников старой Европы и уничтоженных в месяцы Большого Культурного Бунта сокровищах искусства. Когда он говорил, его внимание было полностью поглощено жизнью и культурой прошлых эпох, он чувствовал себя путешественником во времени, остающимся физически в одном месте, и имеющим безграничные возможности перемещения своего разума в любое событие, в любое не существующее уже место, в похожую, но совершенно иную жизнь. Он путешествовал сам, но дарил энергию путешествия и всем его слушателям. Он не реагировал на движения в зале, но мозг его не мог не заметить удивительный взгляд голубых глаз, прикованных к нему на протяжении всей лекции. Это никоим образом не повлияло на его выступление, просто информация зафиксировалась где-то в памяти. 
Майкл всегда оставался в зале, пока из него все не выйдут. Он не любил, когда к нему подходили после лекции, поэтому в то время, как студенты собирали вещи, он уходил в небольшое пространство с простейшим компьютером за сценой лектория, которое обычно использовалось педагогами для финальной подготовки к выступлению или для всякой бюрократической работы, связанной с передачей данных в статистический отдел (в то время всю необходимую информацию собирал всеобщий  компьютер Академии,  от преподавателя требовалось лишь подтвердить и отправить данные, ошибок практически не было). Большинство поэтому считало, что он уходил многим раньше остальных, и очень обижалось; другие подозревали, что у Майкла возможны некие незначительные странности, не повлиявшие на его статус, но заметные при различных обстоятельствах. Среди студентов сплетни не были редкостью. 
Он был нескольким удивлён, что в зале через пятнадцать минут после окончания лекции, помимо него, остался ещё один человек. Не сильно удивлён: его сознание автономно успело подготовиться. Голубые глаза ждали его с необыкновенным терпением. Майкл и Кэтлин немного пообщались. Она, как и следовало ожидать, поблагодарила его за лекцию, поинтересовалась более подробной судьбой некоторых картин, спросила о следующей лекции. Ничего более в словах. Но взгляд… необычный.
Всё чаще он неожиданно для себя встречал её в коридорах, на лестницах, у лекториев до и после своих занятий. Она просто здоровалась, улыбалась и провожала его взглядом. Всё реже её сопровождали. 
И однажды он предложил ей присоединиться к нему за обедом в столовой. У части обучающихся за различные достижения в учёбе, за высоко оценённые студентами лекции по обязательной практике, за достойное поведении были особенные привилегии. Им позволялось в определённые дни обедать в отдельном зале для профессоров за своим отдельным столом, выбирая блюда из меню. Но кому-то, у кого со многими профессорами - если не со всеми - были хорошие отношения, разрешали посещать зал и чаще. Как Майклу, например.
За обедом он смог узнать о Кэтлин немногим больше. Она сообщала некоторые факты о себе, но затем искусно отводила беседу к теме культуры или заставляла рассказывать о себе Майкла. Он старался не углубляться в подробности. Всё с большим трудом он напоминал себе, что она вольнослушательница. Её речь была настолько приятной, естественной, чувствовалось, что она обладает незаурядным интеллектом и даже владеет искусством риторики. Её речь так же, как и её глубокие голубые глаза, завлекали, она становилась кем-то близким Майклу. 
И однажды, когда после очередной лекции Кэтлин вновь осталась просто для того, чтобы сказать Майклу спасибо, он решился рассказать ей о себе больше, чем кому-либо когда-либо рассказывал: о своём детстве и о том, что он чувствовал, когда его оставили одного. И она его понимала. В порыве сочувствия она даже обняла его, но затем, покраснев, поспешила покинуть зал. Майкл долго сидел в зале один, погружённый в свои размышления, пока аппарат не запищал, требуя отправить в центр статистический отчёт.
Теперь они обменялись ролями. Уже не она, а он искал возможности встретить её, просто чтобы взглянуть на неё, улыбнуться ей. А что творилось у него в голове! Он стал думать о ней чуть ли не каждый день, её взгляду и улыбке он приписывал самые красочные эпитеты, и вскоре ему начало казаться, что Кэтлин своей внешностью и добротой напоминает его маму. Он чуть ли не сходил с ума, когда она не появлялась в Академии в течение нескольких дней. После возвращения каждый раз она оправдывалась, что плохо себя чувствовала, и блеск её невинных глаз обезоруживал беспокоившегося Майкла. 
Шли дни. Тогда ещё зима сменяла лето. Курсы выпускались, курсы принимались. Майкл уже заканчивал свою итоговую диссертацию, которую впоследствии блестяще защитил. Взгляд Кэтлин становился всё печальнее с каждым новым днём, приближавшим окончание учебного года, последнего для Майкла. Она имела право никогда не покидать Академию и оставаться вечной вольнослушательницей или работать там, где не требовался диплом выпускника Академии (уборщицей, продавщицей в некоторых магазинах и т.п.). Люди, становившиеся вольнослушателями, независимо от причины их перехода в эту касту, мало интересовали Правительство. Кэтлин не боялась заниматься не интересующими её вещами, она даже не думала об этом. Её вновь вернувшиеся после долгого перерыва тёмные мысли были связаны совершенно с другой пугающей её перспективой: она боялась остаться одна. Сны её снова превращались в череду лабиринтов дверей одинаковых нескончаемых коридоров невозможных зданий. Однажды при встрече с Майклом она не смогла улыбнуться и её голубые глаза показались ему настолько мрачными и враждебными, что он даже на мгновение испугался. Она почти сразу убежала, но мгновения хватило, чтобы запечатлеть в памяти этот взгляд. Майкл попытался её догнать, но она была намного быстрее его. В каждый из своих перерывов он пытался найти её, но она избегала встречи с ним. Он продержался весь день, но ночь для него была мучительной.
На следующий день она сама подошла к нему и извинилась. Стандартного объяснения о вине “плохого самочувствия” Майклу уже было мало. Ему изрядно надоедало быть “робким мальчуганом”, и в подобные моменты он находил в себе силы оказать некое давление. Тогда ей пришлось рассказать о своих страхах. Она ждала, что Майкл её высмеет. 
Он обнял её за плечи и пообещал, что никогда не оставит её.
- Майкл! - Кэтлин появилась в дальнем конце зала, окончательно своим голосом разбудив Майкла. Она обошла колонну и прислоняясь к ней, рукой поманила его к себе. На ней было только лёгкое бежевое, почти прозрачное платье. Он открыл глаза и посмотрел на неё так же, как много лет назад ещё до того, как они поженились; до того, как она... - Вставай! Догони меня, Майкл! - смех её был таким же свежим, таким же звонким и приятным, как будто и не прошло ничего после... - Я здесь! - Она пряталась то за колонами, то за роялем и прочими предметами, лукаво выглядывая из-за них. Майкл, зевнув, поднялся с постели, принимая приглашение к охоте.
 
- Давай, жми! Ну же! Ещё! Давай-давай! Ох, да в другую сторону! Ай, чёрт, да сюда веди! Так! Терпи, ещё немного! Е-Е-ЕСТЬ!!! 
Грэгори отыскал в куче старья свои детские журналы, которые он почему-то не выбросил. В них оказалась великое множество лабиринтов всех цветов и сложностей, которые раньше Грэгори терпеть не мог, а сейчас смог найти в них своего рода очарование. Тем более при такой сильной команде поддержки в лице Куки это занятие даже способствовало возникновению спортивного азарта.
- Н-да! Ну, задал ты трёпку этой картинке! Я-то думал уже не выберешься, ан нет, удалось!
- Я только набираю обороты, - с гордой улыбкой заявил Грэгори. - Ещё пара таких состязаний и можно переходить к турнирам международного образца!
- Да не, это тебе ещё рано, Грэг!
- Ах, так! - гордость была уязвлена. - Спорим?
- Эй, полегче! Что предлагаешь?
- Одна трасса, сорок секунд, победитель получает всё!
-  Надеюсь, это то, о чём я думаю?
- Думаю, да.
Взоры соперников устремились к очередной большой порции печенюшек на двух циклопов, либо на пять-шесть человеческих желудков.
- Спорим!
Грэгори достал из стопки два заранее приготовленных им на всякий случай лабиринта из двух одинаковых выпусков одного журнала, видимо, в своё время случайно купленного дважды. Секундная стрелка древних наручных часов Грэгори приблизилась к 12, и битва не на жизнь, а на обжираловку началась.
- Раззява! Следи, куда тыкаешь!
- В свою бумажку гляди, умник!
- Смотри, чтоб грифель не раскололся!
- Очки поправь! Заблудишься ещё!
- Ух, погоди! 
- Эх, счас как..!
- Мужики! - к дуэту орущего низкого баритона и кричащего высокого баса со скрипящим глиссандо дверных петель и сольным ударом ручки по стене в качестве вступления присоединилось визжащее контральто. - Нельзя ли потише ерундой страдать?! Вы пугаете Элли! - глиссандо повторилось, завершившись не только ударом дверного каркаса по косяку с дребезжанием con sordino, но ещё и грандиозным финальным блестящим аккордом упавшего подноса с разлетающимися, как конфетти, по всему полу печеньками.
Обескураженные мужики, точнее один мужик и один гигантский таракан, застыли, будто исполняя немую сцену в рамках театрального представления. Они одновременно, как по указанию режиссёра, опустили взгляд к своим импровизированным сверхскоростным трассам. Состояние их не внушало ни малейшей доли оптимизма: жирные следы графита простирались по всей территории лабиринта и по ближайшим его окрестностям, образовывая неописуемые, почти инопланетные узоры, но завершало композицию безумных гениев-сверх-нео-футуристов великолепная по своей необыкновенной форме дыра, поглотившая финиши на обоих листках. 
Машинально насладившись своим совместным творением, забыв о желанном призе, что был уже недосягаем, они оба почувствовали несильную, но мучительную тревогу.
- Элли?
 
- Как ты сейчас, Делл? - спросил с участием Том.
- Мне намного лучше. Ещё кружится голова, но мне, правда, намного лучше.   
Был вечер. Делла осматривала коридор своей квартиры взглядом человека, впервые очутившегося в незнакомом месте.
- Я рад, - он улыбнулся. - Что ж, так это и есть Ваша резиденция, мисс? - он присоединился к осмотру помещения.
- Да, вроде да, - она пропустила шутку: ей ещё было непросто контактировать с миром, будто часть её сознания всё ещё не пришла в себя.
- Габариты что надо! Ни разу не был в квартирках подобных размеров! 
Нельзя сказать, что квартира Деллы была из особенно больших, - у кого-то могли быть и в два раза просторнее – но, по сравнению с комнатушкой Тома, она представала чем-то вроде уютного небольшого поместья.
- Кто же были твои родители, что тебя распределили сюда?
- Я... не помню, - и это всегда было правдой. - Столько времени прошло. Часто мне кажется, что я уже с рождения была сиротой... 
- Мне жаль...
- Всё в порядке. 
Тому стало не по себе, будто он сказал или сделал что-то дурное. Эта фраза, произнесённая Деллой, напомнила ему о своём прошлом, и банальное “мне жаль” теперь казалось даже чем-то непристойным, эгоистичным.
- Я хотел сказать, что понимаю. Мне это знакомо.
Делла отвлеклась от нового узнавания старого дома и теперь с удивлением смотрела в глаза Тома.
- Я помню своих родителей. Они были очень молоды, когда я родился. Слишком молоды. Я им был неинтересен. Они однажды забыли меня, двухлетнего, в парке и ушли. Вспомнили только вечером, когда некого было в колыбельку укладывать. Я бы их в конец возненавидел, если бы у отца не нашлось книжки, из которой он мне часто показывал в детстве картинки. Потом я помногу читал её и перечитывал, став повзрослее (я тайком забрал её с собой после двенадцати). Называлась она “История расизма в США”. Хоть она и заканчивалась на оптимистичной ноте, я, порой слишком легко загорающийся, уверил себя, что нашему брату ещё не до конца отплатили за причиняемые веками унижения, и посчитал своей целью отстаивать наши права любой ценой. Правда, мир, с описанных на страницах событий, сильно изменился, но меня это не останавливало. Вместо родителей и друзей у меня была идея. Ты, Делл, единственная, кому было не безразлично моё присутствие и с кем я мог и хотел разговаривать. Я тебе очень благодарен.
Делла не знала, что ответить. Ей никто никогда подобного не говорил, никто перед ней так никогда не раскрывался. Молчание. Молчание понимания. Стало, казалось им, светлее от проникающего в квартиру вечернего солнца.
- Итак, - прервал затишье Том. - Хочешь сэндвич или что-то в этом духе? Это то немногое, что я умею толково делать за пределами компьютерного класса. 
- О, нет, спасибо, я могу и сама...
- Тебе стоит отдохнуть, а кулинарными трудами могу заняться и я. Вся необходимая информация: как попасть на кухню?
Делла указала на проход, попробовала ещё несколько раз убедить Тома не утруждать себя, но он был непреклонен. С улыбкой о чём-то размышляя, когда Том уже скрылся за углом, она последовала к себе в спальню.
Спальня была в не самом опрятном виде: много ценнейших листков бумаги из альбома и скомканных, и не полностью испорченных, валялись изрисованными на полу (она не понимала, что на них); одеяло свешивалось с края постели до пола, и беспорядочно валялись на ней смятые подушки. В этом хаосе Делла села на край кровати и стала прислушиваться к звукам. Том на кухне совершал различные манипуляции: раскрывались двери шкафов, холодильника, переставлялись предметы, был звон тарелок. Казалось, Том напевал что-то. Свет закатного солнца струился через окна. Всё было хорошо. 
Но что-то, чувствовала Делла, было очень неправильно. Что-то из всего происходящего было не так... Делла слушала, и тревога в ней усиливалась: ей казалось, что кто-то идёт по лестнице, почему-то направляясь именно сюда. Но звуки с кухни, настолько почему-то знакомые, успокаивали, и она убеждала себя, что шаги ей только кажутся как последствие обморока, или, если они и в правду раздаются, принадлежат соседям. Делла с облегчением вздохнула и вновь улыбнулась, взглянув на своё отражение в зеркале: её плечи обнимала любимая сиреневая кофточка, накинутая на жёлтое платье, волосы её блестели в лучах солнца. Всё, действительно, было хорошо.
 
Вирджиния обещала прийти в шесть вечера. Джефф обещал встретить её. Было без пятнадцати. Джефф всё ещё был на работе, и ему было необходимо закончить план, выполненный всего на 60%. Он жутко не успевал в последние дни. Он отвлекался и очень много думал. Мысли делали секунды минутами, мысли превращались в часы, а промежутки сосредоточения всё уменьшались и уменьшались в длине. Сюжет нового для него и старого для мироздания творения не выходил из головы. И даже не сюжет поражал его, а эмоции, обуревавшие персонажей. Он много думал. И порой хотел оторвать себе голову.
Его могли бы уволить за неуспеваемость. Но его труд был необходим. Из ныне работающих он был единственным специалистом высокого уровня по части проектирования и инженерии. Хоть он и отвлекался, но работу выполнял всё с тем же качеством, лишь намного медленнее. 
Он напряжённо смотрел на умирающие минуты на часах офиса. Без десяти. Он не успеет. “Она будет расстроена”. “А, может…”
На гигантской полуэлектронной доске плана появилась клякса. Система не могла обеспечить постоянное полноценное подключение к рабочему серверу, поэтому обыкновенная универсальная доска с проведёнными по ней имеющимися под рукой инструментами линиями и записанной информацией регулярно сканировалась и изображение передавалось в базу данных. До передачи оставалось несколько секунд, Джефф еле успел стереть пятно. 
“Нет, всё будет хорошо. Она поймёт. Вёрджи всегда понимает. Она не будет злиться. Долго, по крайней мере, злиться не будет”. 
“А будет ли у Вёрджи время на злобу?”
Джефф резко отпрянул от доски и, повернувшись, схватился за край рядом стоящего стола. Он сойдёт с ума с этими мыслями. “Как хорошо всё было у абсурдистов! Никаких искренних тёплых чувств: обыкновенный равномерный тлен в движении. А теперь все эти новодревние слова, слова, сюжеты, слова и огонь, не тихое горение безумия, а пламя роя чувств и мыслей”. 
Без пяти. Он виноват, и ему тяжело. Но ничего, дверь всё равно открыта. “В холодильнике есть еда, стопка его книг, хотя она их уже перечитывала в третий раз, диван, кровать, чтобы отдохнуть”.
“Всё перечислено? Все?”
Он тяжело дышал. Но работу необходимо было закончить, система его не выпустит из кабинета, пока он не выполнит план. 
Шесть. 67% плана. Мысли. Постепенно приходящее спокойствие. Холодное спокойствие.
Было около десяти вечера, когда Джефф подошёл к дверям своего дома. Беззвёздная тьма ночи сопровождалась шелестом фальшивой зелени деревьев. Внутри ничего примечательного. Обыкновенная коробка с множеством одинаковых коробок поменьше. Обыкновенные давящие своей старостью стены. Обыкновенная лестница, перила которой так и норовят развалиться. Свет, такой же искусственный, как весна, включавшийся поочерёдно на каждом этаже по мере того, как Джефф с холодным спокойствием поднимался к своей квартире. Он уже представил, что его ждёт.
Его этаж, порог его квартиры. Джефф осторожно открывает дверь, замечает, что мрак за время его отсутствия поглотил все комнаты, и, тяжело вздохнув, он заходит внутрь. 
Он так и знал... Он так и знал. Он так и знал! 
Мрак не был мёртвым. Из глубины квартиры доносились звуки; звуки, которые Джеффу очень не понравились. Вздохи. Те, что он привык слышать и издавать сам, когда был с ней. Джефф медленно ступает по полу, не раздевшись, даже не сняв ботинки. Спокойствие поедает холод и полностью овладевает сознанием Джеффа. Всё громче. Громче. Истошнее. Ботинки скрипят, но им всё равно, они слишком заняты, чтобы слышать, как дверь в спальню медленно-медленно раскрывается. Кульминация и конец. Джефф заходит в тёмную комнату, но зрение его уже привыкло ко тьме, и ему не трудно различить силуэты один на другом на его постели. Уже тогда, когда часы в его кабинете показывали шесть, его подсознание убедило его, что именно это и предстанет его взору, и он это принял. Теперь он действительно видит это. Вёрджи, недвижимый силуэт Вёрджи внизу. И ненавистное Джеффу отродье, всё ещё сжимающее её, ещё не спящее, и целующее её оголённые плечи. Его чёртов двойник, его чёртова фантазия, завладевшая его жизнью. Джим знает, что Джефф смотрит на него тем же холодом, которым раньше он смотрел на Джеффа, но роли теперь меняются, и Джиму приятно это осознавать. Джефф читает это наслаждение во всей фигуре Джима. Джефф прислоняется спиной к стене напротив постели и, скрестив руки на груди, долго стоит так, испепеляя всю комнату холодом, вызванного звериным чувством. 
Позже он ушёл в гостиную. Но перед этим, так как он собрался пойти на работу на следующий день многим раньше обычного, он оставил о себе небольшое напоминание в спальне. В гостиной всё так же в одежде он лёг на диван и вскоре заснул тёмным безобразным сном.
 
Это было совершенно не принято. Уже давно. Однако Кэтлин заставила Майкла пойти на это. Она грозилась, что оставит его, если он не сделает это, и больше «никогда не появится у него на глазах». На это понадобилось около 5 месяцев. Майклу пришлось рисковать своей репутацией, он просил помощи профессоров, с которыми отношения его были наиболее прочными, те в разговорах с высшими профессорами - профессорами уровня, близкого к администрации Академии - чаще упоминали Майкла и в какой-то момент спросили о возможности этого для него, те пообещали поговорить с администрацией, администрация, узнав о желании Майкла на одном из многочисленных ужинов, на которые её приглашали высшие профессора, пообещала поговорить с людьми из правительства при встрече. Дальнейшее путешествие и распространение просьбы представлялось туманно или же вовсе темно.
Но одиннадцать лет назад, через пять месяцев после начала этого необыкновенного, странного предприятия, Майкл нашёл в ящике своего бюро причудливо упакованную посылку. Абсолютно гладкая поверхность коробки, внутри многочисленные слои защитных оболочек, расположенных друг на друге, а в самом центре в небольшом кейсе лежит драгоценная бумага, из-за которой было испытано столько тревог и волнений.
С того дня Майкл и Кэтлин официально стали мужем и женой. 
Полтора года всё было прекрасно. Эти полтора года оставили Майклу лучшие воспоминания. У него практически не было ни лекций, ни встреч в тот период, поэтому всё время они не разлучались. Устав от стен их дома, они отправились во Францию. После давнего Большого Культурного Бунта из всего европейского наследия больше всего произведений искусства сохранилось в этой стране, особенно в её столице. Архитектура, в первую очередь, и некоторые частные коллекции живописи. Майкл и Кэтлин самостоятельно объездили все оставшиеся культурные центры ещё за несколько месяцев до того, как начался «Фестиваль памяти» - одно из важнейших событий в мире искусства: представлялись новые работы, выполненные в каком-то из стилей прошлого, проводились дебаты о смыслах в произведениях и о художественных особенностях творчества различных веками назад работавших мастеров; главным сокровищем, хотя и маленьким, была инсталляция на одну небольшую стену из редчайших сохранившихся полотен.  И до того, как Фестиваль, на котором Майкл был обязан присутствовать в качестве первого лектора - наивысшая награда для искусствоведа - начался, всё было очень хорошо. Его и её интересовало только настоящее, прошлое было для них неважным, будущее - бессмысленным. Но время неумолимо продвигалось дальше по привычной тропе вечности. 
К удивлению Майкла, оказалось, что допуск на фестиваль был выписан только на его имя, без Кэтлин. Только получившие полноценное Академическое образование могли быть посетителями фестиваля, бывшие вольнослушатели не допускались. Как выяснилось, запрет мог касаться и студентов академии, не закончивших обучение, пусть их работы могли участвовать в мероприятии, и детей, пусть и детей участников, а чудесный документ о супружестве мог работать не всегда, не для каждого, и, в принципе, редко. Роковая для Майкла тень приближалась, хотя он пока не относился к ней, как к чему-то важному.
- Майкл, - шёпотом сказала новая Кэтлин, входя в английский зал с фальшивым камином и репродукциями картин Томаса Гейнсборо и Джона Эверетта Милле и подходя ближе к Майклу, сидевшему на длинном диване и погружённому в свои воспоминания.
Он поначалу не хотел говорить ей о несправедливости, пойти против которой не мог ни он, ни кто-либо другой. Но она чувствовала его состояние, его обеспокоенность и вскоре сама всё поняла. 
- Дорогой, - её руки, поместившись сначала на плечах Майкла, как вода, обволокли его шею. Она была в сером струящемся платье, и руки её в свисающих лёгких тканях действительно становились частью либо водной, либо воздушной стихии. - Можно я спрошу у тебя кое-что, хм?
Кэтлин становилась всё мрачнее, и за несколько дней до начала Фестиваля он уже не мог молчать. Она сказала, что понимает.      
- Ты ведь, правда, больше не оставишь меня? Правда-правда? Только не лги, я буду злиться! - смеясь, она небольно прикусила мочку его уха, “доказывая” всю серьёзность своих намерений. 
Она действительно понимала и не винила его. Не хотела винить. И с каждым днём ей становилось всё хуже.
- Нет, дорогая. Теперь всё будет иначе.
 
Суббота. 15:00. Арчибальд Роуз, как обычно, в своём кресле в зоне отдыха на первом этаже здания “Джойнта” у хрустальной стены наблюдает за тенями. Как обычно, никого из других сотрудников поблизости нет. Как обычно, Эвелин Принтам с другого конца холла идёт к Роузу, чтобы спросить, не против ли он чашки кофе. Лишь взгляд у неё необычный. Как обычно, Роуз отвечает, что будет признателен. И мысли у Роуза необычные, и смотрит он уже не на тени, а на неё. Но, как обычно, мисс Принтам уходит и вскоре возвращается с чашкой эспрессо. И - необычное обстоятельство - она не уходит сразу. 
- Арчибальд... - начинает она, не зная, что, как и зачем говорить.   
- Да, Эвелин? - смотрит Роуз на неё.
- Я... не помешаю Вам? - не находит она ничего лучше.
- Прошу, присаживайтесь, - указывает он на кресло рядом.
Некоторое время они просто молчат и смотрят каждый в свою сторону. Кофе стынет. 
- Я хотела поговорить с Вами...
- Я тоже хотел Вам кое-что рассказать. 
Удивлённо она смотрит на него, пытается прочитать ответ во взгляде. Но смотрит он на неё так же, как и всегда: не холодно, но непроницаемо. 
- Удобно ли Вам сейчас? - спрашивает она, вновь отворачивая взгляд.
- Я скоро ухожу в кабинет, сегодня их много.
- После?
- Слишком поздно, я должен быть дома в 20:00.
- Вас... будет кто-нибудь ждать?
- Нет. Я должен.
Молчание.
- Но мы ведь найдём время для беседы? - всё глупее ей кажется это всё.
- Разумеется.
- Хорошо.
Молчание.
- В следующую среду днём у меня свободный график, Вы можете зайти ко мне в кабинет. 
- Хорошо.
- В два часа Вам удобно?
- Да.
- Хорошо.
Вновь лишь шелест слишком зелёной листвы. 
- Я... буду ждать встречи с Вами, Эвелин.
Она молча встаёт, выражение её лица тоже уже непроницаемо, кивает и уходит. Он смотрит ей вслед и думает о расписании на сегодня, о тенях на полу, о судьбе мистера В. А. Грина и о том, как яснее объяснить то, о чём он собирается поведать ей в следующую среду.
 
Миссис Грэгори, сидящую посередине небольшого диванчика в гостиной, чуть не оглушил грубый мужицкий смех своего усевшегося вплотную к ней справа от неё супруга, гоготавшего, в свою очередь, вместе с Куки, поместившегося на противоположном краю еле выдерживавшего их вместе старенького, ни в чём не повинного диванчика. 
- Ох, не могу! Ха, вот-те номер! Как-как ты называешь её? Вот умора! А ещё никого к ней в придачу нет?
- Это презабавно! - хохоча поддерживал мистера Грэгори Куки. - Я не в силах удержать себя от безумного желания познакомиться! Даже знаю, какие комплименты преподнести!
- Да! О незаурядном вкусе в предпочтениях по окраске!
- Точно! И по габаритам!
Акт сотрясания эфира продолжался, и мог бы продолжаться ещё очень долго, если бы миссис Грэгори всё это не надоело и она бы резко не встала с уже в отчаянии начавшего опрокидываться на спинку диванчика, уносящего с собой - даже несмотря на это не перестающих, как заведённые, смеяться - мистера Грэгори и Куки, и не пошла бы с железным гиппопотамоподобным топотом к двери, и не вышла бы, захлопнув её так, что по стене задорно поползла трещина. Хохот моментально прекратился.
Миссис Грэгори проследовала в спальню, машинально, но с силой пнув по пути картонную коробку со всеми недавними “археологическими” находками её мужа (игральными картами, шахматами, лабиринтами и прочим), тем самым обеспечив ей непродолжительный, но неприятный для содержимого полёт по коридору. 
В спальне она заперлась. Прислушалась - никто не идёт. Осторожно подошла к своему шкафу с никому уже давно не нужными платьями и бельём и ключом открыла дверцы. 
- Всё в порядке, дорогуша, выходи! Это я!
Из занавесей висящих на крючках одежд осторожно выдвинулся розовый хобот. Его владелица с предосторожностью обнюхала миссис Грэгори, и, таким образом идентифицировав её личность, стала медленно появляться на свет из своего укрытия. Вскоре показались добрые, почти человеческие карие глаза и два больших уха. 
- Давай, Элли, моя хорошая, выходи оттуда!
Элли, казалось, очень обрадовалась встрече и даже улыбалась. Она поспешила вылезти, правда, не без последствий для гардероба, чуть не развалившегося от её усилий.
- Эх, ты, дорогуша моя неуклюжая! 
 В знак приветствия Элли негромко протрубила. 
- Как ты там? Удобно сиделось?
Вскоре между миссис Грэгори и Элли началась задушевная беседа, точнее, говорила только миссис Грэгори и говорила она много, делясь всем, что приходило ей в голову. Она рассказывала о том, что приготовила за день, обсуждала своего “нерадивого” супруга, который сейчас, наверное, сражается в морской бой со своим тараканом-переростком... А маленькая Элли, шевеля своими розовыми, как и она вся, ушами и порой сочувственно фыркая, внимательно слушала речи своей подруги.
 
***
 
Они ворвались, как дикие звери. Делла не успела и вскрикнуть, как какие-то фигуры в серых лохмотьях и закрывавших лица тряпках с дырками для глаз, носа и рта нависли над ней, и одна из них железной хваткой сжала ей плечо и повалила на пол. Она пыталась вырваться, кричала, но та же рука закрыла ей рот и больно сжала челюсть. 
Кто они? Зачем? Вопрос, как они проникли, не был трудным. Входную дверь было не принято запирать. Часто у неё даже могло и не быть замка, зависело это от того, когда дверь была установлена - у старых замки ещё были - и кому предназначалось за этими дверями жить.
Пришельцы стали рыться в комодах, шкафах. Какие-то вещи они прятали под одеждами, что-то кидали на пол. Один из грабителей стал поднимать листки бумаги с пола и, хрюкая, глядя на них, стал их распихивать по складкам лохмотий, по своеобразным карманам.
Зачем грабить? Когда они вернуться домой - или куда они собираются вернуться - и заснут или оставят вещи без присмотра, всё награбленное заберут. Так работала система в отношении воров. Убийство каралось многим хуже, правда, никто не знал, как на самом деле. Во всяком случае, это помогло снизить преступность практически до её исчезновения. Практически.
Делла всё старалась освободиться, била ногами фигуру и старалась издать любые громкие звуки. Другая рука, не сжимавшая челюсть Деллы, поднесла почти вплотную к её виску кухонный нож. Никогда Делла не испытывала такого страха. Никогда она не думала, что ей может грозить подобная опасность. И откуда? В мире давно не было ни строчки об этом, ни рисунка, ни страшной сказки. Что, если они не боятся последствий? Зачем её?
И тогда появился он. С львиным рёвом он набросился на её обидчиков. Из дрожащей руки напуганной фигуры над Деллой выпало оружие, и хватка её ослабилась, но Делла уже не спешила подниматься. Страха как ни бывало. Она была в подобии экстаза от охвативших её удивления и радости. Она всё вспомнила. 
Разбойники издавали стоны от его быстрых и сильных ударов. Так же молниеносно, как они появились, теперь они в страхе убегали. Он преследовал их, гнался за ними по лестнице, пока они окончательно не покинули подъезд и не скрылись за пределами дома. 
Делла не вставала с пола. Она ждала его, когда он вернётся и склонится над ней. Она дрожала, её дыхание было прерывисто. Теперь она была в таком восторге и предвкушении, которых никогда она не знала. И вот он вошёл в комнату, озарённый солнцем, и направился прямо к ней.
- Милый! - в быстром, наполненном восхищением и любовью движении она протянула руки к нему. - Ты вернулся ко мне!
 
Джефф пришёл домой раньше обычного, без пятнадцати пять. Он полностью предался работе и смог выполнить план даже за рекордно быстрый срок. Но ещё у него было непреодолимое желание скорее прийти. Он оградил сознание от причин этого желания, но, выйдя на улицу, он точно знал, что двигало им. Он не замечал дороги, по которой шёл, даже не знал, идёт ли он в правильном направлении. Было пустынно. Каким-то образом он всё же вышел к дому, дошёл до подъезда и вошёл внутрь. Поднимаясь по лестнице, он чуть не столкнулся с мрачной тенью, спускавшейся ему навстречу. Взгляды их были взаимно враждебны. 
На этот раз в квартире была практически мёртвая, или, по крайней мере, предсмертная тишина. Сразу же, не заглядывая в гостиную, он двинулся к спальне. Всё было очень аккуратно прибрано: кровать заправлена, никакого беспорядка, ни души. 
Мрачный, он вернулся в прихожую, оглядел холодные стены и вошёл в гостиную. На самом краю дивана в молчании сидела Вирджиния, скрестив руки на груди. На плечи её был накинут халат. Джефф ничего не сказал и ничего нового не почувствовал, увидев её. Он подошёл к дивану и сел прямо посередине. Он смотрел перед собой, не видя ничего. Она не обернулась ни когда он появился, ни когда он сел. Она выждала паузу.
- Зачем ты порвал “Гамлета”?
Джефф не ответил.
- Знаешь, несколько неприлично молчать, не отвечая на вопрос обманутой тобой женщины. 
Джефф не издал ни звука.
- Ты злишься из-за того, что я заснула до твоего прихода? Ну, извините, сэр, Вы опоздали... Кстати, а чем ты это время был так занят?
Джефф молчал и старался не двигаться, хотя кулаки его очень хотели сжаться и многое что он был готов выпалить в эту минуту.
- У меня был очень тяжёлый день, - продолжила она, выслушав тишину. - Из каких-то руин на краю земли откопали два с порванными местами страницами рассказа Чехова на одном из восточных ново-мёртвых языков. Думаешь, мне было легко на протяжении одиннадцати часов с пятиминутным перерывом в середине дня возиться со словарём и переводчиком, облекая предлагаемую ими бессмыслицу в связный текст? И ты злишься, что на семнадцатом часу бодрствования я не выдержала и ты застал меня спящей? Свинья...
На какое-то время её слова заставили его задуматься. Внешне он не выказал возникнувших сомнений. Тем более холод в нём заставил его вскоре снова направить мысли во мрак.
Она глубоко вздохнула, откинув голову назад. Её каштановые волосы опустились на его плечо и коснулись щеки - он вздрогнул. Восстановив утраченные силы, она поднялась на ноги, выпрямилась и подошла к Джеффу. Она присела вплотную к нему.
- Прости. Я утомилась за последние дни. Надеюсь, ты понимаешь. Я тебя тоже ни в чём не виню. Ты, наверное, голоден, давай я приготовлю тебе что-нибудь? А, кстати, я же хотела тебе показать мой перевод тех рассказов, у меня с собой копия. А завтра я принесу другое издание “Гамлета”, давай?.. Хотя бы взгляни на меня! Джефф!
Джефф стал смотреть на неё. Вирджиния вглядывалась ему в глаза, пытаясь понять его чувства или то, что их так сдерживало. Она поцеловала его в щёку, встала и ушла за кухонный стол, который был своеобразной границей кухни и гостиной в квартире Джеффа, к холодильнику. Джеффу показалось, что она плачет. Но ему, отравленному, было всё равно.
 
Майкл стоял перед стеной Франсиско Гойя в испанском зале своей квартиры. По окончании Академии, он удостоился Гиацинтового диплома: такой вручали единицам, раз в несколько лет. Его научный руководитель, профессор, какое-то время бывший его единственным настоящим другом, рассказывал, что на защите тайно присутствовал кто-то из Правительства. С того момента жизнь Майкла резко изменилась. Сначала в холодильнике его старой квартиры, полученной в двенадцать лет, стали появляться невиданные им ранее продукты: фрукты, которые он видел только на картинах и о которых читал, когда книги ещё были доступны, мясо, настоящее, не в консервах до того, как настоящее мясо вообще ещё существовало, и белый хлеб с медовым привкусов, мягкий, ароматный взамен сухарей. В шкафу однажды он нашёл великолепно сшитый костюм. Ручной работы. На тумбочке у кровати стали появляться письма с приглашениями в качестве специалиста присутствовать на конференциях, выставках в самых разных уголках земли, и к ним уже были приложены билеты (всегда на двоих), адреса и некоторые имена и фамилии, знание которых может пригодиться во время путешествия. Каждый раз это были другие имена, приходилось каждый раз всё заучивать по-новому. Он никогда не знал, чему именно будет посвящено мероприятие, на которое его отправляли, но всегда оказывалось, что тема или персоналии ему хорошо известны, и всегда, рассказывая, он был “на высоте”. Ему, как в самом первом письме было указано, позволялось брать с собой одного спутника при условии, что присутствие того не помешает его подготовке к выступлениям. Для него выбор был очевиден. Они с Кэтлин вместе путешествовали независимо от того, насколько тяжёлым и долгим мог быть переезд. В транспортных средствах, какие бы они ни были, никогда не было окон, а трансферы представляли из себя тоннели от одних дверей до других. Если бы им завязали глаза, путь их не сильно бы изменился. Кэтлин переносила это с трудом, но расстаться с Майклом на неопределённый срок ей было бы ещё тяжелее. Однажды после особенно удачных выступлений на конференции в Пизе, Майкла и Кэтлин, уже пересевших из самолёта в машину, на которой они должны были добраться до маленькой квартиры Майкла, повезли в совершенно непривычном направлении. За десяток путешествий они уже выучили маршрут на этой финальной стадии, хотя никогда не знали и не видели, по каким улицам их везут, и были удивлены и немного испуганы. Когда машина остановилась и раскрылись двери, из щели между сидениями появился конверт. В нём были ключи с числом на брелке. Дом, у которого их выпустили, внешне ничем не отличался от того, в котором на протяжении 14 лет жил Майкл. Но внутри он был совершенно иной. Внутри это была обитель модерна: просторный холл с красно-золотыми коврами, отделка стен из полированного дерева с вырезанными на них мотивами из творчества Альфонса Мухи, гигантская люстра-фонтан из хрусталя, бар с зеркалами в струящихся мраморных рамах, длинные зелёные диваны и удобные синие кресла, наконец, лестница-волна, ведущая вверх к жилым этажам. В холле были люди: кто сидел в креслах, кто стоял с бокалом, кто беседовал, кто просто прогуливался. Мужчины были в костюмах, женщины - в вечерних платьях. Все они приветливо взглянули на вошедших. У Майкла дрожали колени не только от удивления невиданной роскоши, но и от смущения перед стольким количеством глаз, устремлённых на него в момент, когда он просто человек, не лектор, не специалист, не на сцене - просто человек. Кэтлин чувствовала это и отчасти понимала: у неё у самой было тревожное чувство от стольких одинаково искусственно приветливых следящих за ними взоров. Они направились к лестнице. Когда они поднялись на широкую площадку между холлом и первым жилым этажом, люди внизу вернулись к своим делам. На каждом этаже была лишь одна дверь в стене, выходящей прямо на лестничную площадку. На двери был номер, который украшали вырезанные вокруг него цветы, у каждой двери - свой букет. Номер на двери четвёртого этажа соответствовал числу на брелке к ключам, зажатым в руке Майкла. Его украшали переплетающиеся друг с другом голубые розы. Даже когда Майкл вставил ключ в замок и стал его поворачивать, отпирая дверь, он ещё не осознавал, что ему принадлежит целый этаж. За дверью был его новый дом. Невероятные владения с образами, навеянными искусством разных стран, разных национальных школ, в оформлении залов. Даже ни одна выставка уже не могла похвастаться подобной композицией. Прихожая занимала весьма много места и располагала двумя коридорами, ведущими в разные направления. Майкл двинулся по правому коридору. Он в восторге изучал квартиру-музей. Он настолько увлёкся, что на какое-то время оставил Кэтлин и предался исследовательскому духу. Она понимала его и думала, что возьмёт своё, когда он “наиграется”. Пока Майкл устроил своеобразный тур по эпохам и культурам, Кэтлин осмотрела большой резной дубовый шкаф в прихожей. Внутри на вешалках висели пальто, шубы. Качество было великолепное. Мех натуральный. “Явно одному Майклу женская верхняя одежда ни к чему” - усмехнувшись, подумала Кэтлин. Обуреваемая любопытством, она направилась по второму, левому коридору в другую сторону. Она шла через Германию (мотивы барокко, классицизма, романтизма и течений 20 века смешивались друг с другом на стенах зала), Австрию (светлый зал, в стеклянном ящике у одной из стен которого покоилась скрипка по виду древняя, но прекрасно сохранившаяся; ближе к потолку на стенах были золотые узоры в духе сецессиона), Японию (пол был выстлан татами, стены оклеены бамбуковой бумагой, посередине располагался правдоподобный макет цветущей вишни в натуральную величину; от других этот зал отделяли сёдзи) и вышла в просторную столовую. Потолок “поддерживали” фальшивые колонны, на большом круглом столе посередине стоял канделябр с зажжёнными свечами, напротив двух кресел с одного края и с другого стояли два подноса, накрытых клошами. Они были ещё горячими. Кэтлин прошла в следующий, последний зал, ещё более вместительный, чем столовая. Он был разделён на две части. Вход в первую охраняли две небольшие римские статуи, по-видимому Марса и Венеры, помещённые на колоннах слева и справа; у стен стояли картинные рамы, пока не обрамляющие никакие полотна. Здесь был внушительных размеров стол-бюро с выдвижными ящиками, нишами и портативным компьютером. Кэтлин, отвернувшись от него, с некоторым даже страхом стала изучать невиданный ею широкий треножник со странным изогнутым корпусом, напоминавшим крыло сказочной птицы. Под самой широкой частью располагалась платформа с тремя педалями. Она не удержалась и позволила себе поднять крышку с этой же стороны. Её взору предстали чередующиеся белые и чёрные клавиши. Она нажала несколько из них, и раздались чудные звуки. Только сейчас ей вспомнились некоторые виденные ею на выставках картины с изображением подобных музыкальных инструментов и всплыли несколько образов из далёких воспоминаний детства, и всё же сейчас она была поражена явлению этого чуда перед ней в реальности. Почти незаметная дверь, слившаяся со стеной, вела в ещё одну комнату - роскошную ванную, выложенную расписанной греческими и римскими узорами плиткой, с отдельной душевой кабиной. Вторая часть зала представляла из себя спальню: двойная кровать, тумбочки по обеим её краям, и у стены слева - высокий шкаф. В предвкушении она взялась за ручки его дверец и раскрыла их. С одной стороны: костюмы, галстуки, брюки, казалось, всё ручной работы; с другой: платья, блузки, шали из тончайшей воздушной ткани. Кэтлин мгновенно решила примерить что-нибудь из своей половины. В самый раз. Через некоторое время Майклу, вошедшему в столовую, за час пребывания в этом дворце искусств испытавшему немало восторгов и удивлений, совершенно ошеломлённому предстала сама Флора, кружащаяся по залу в полупрозрачном цветочном платье. Со звонким смехом она впорхнула в его объятия, и её длинные золотые волосы, как волны, накрыли его голову и плечи. 
В течение двух дней длилась идиллия. К завтраку, обеду и ужину на столе в столовой как будто из ниоткуда появлялись два подноса, и на них ждали настолько вкусные угощения, которых Майкл и Кэтлин не пробовали никогда. Какое-то время днём Майкл работал за своим бюро, писал о важных наблюдениях на бумаге, найденной в ящиках, изучал некоторые документы в компьютере, но большую часть времени проводил вместе с Кэтлин. Через два дня им уже вновь пора было отправляться в путь. 
Они были и в Сингапуре, и в Намибии, и в Андалусии, и в Кицбюэле, и в Новом Дрездене, и в Ашдоде, и в Аракатаке. Гонка от галереи в Каире к культурному центру в Монреале, от выставки в Мельбурне до экспозиции в Саратове, от конференции в Хайкоу до встречи деятелей культуры в Лиссабоне длилась почти два года практически без перерыва.  И отчасти из-за неё и из-за разных предчувствий, хотя не тёмных, но давящих снов, Кэтлин упрашивала Майкла получить сертификат о браке. И, действительно, после его появления, приглашения-инструкции резко прекратили приходить. Лишь однажды после перерыва в несколько месяцев на тумбочке у кровати Майкл, проснувшись, нашёл приглашение к участию в Фестивале Памяти во Франции, пришедшее задолго до первого дня мероприятия. В конверте не было билетов. И у Майкла появилась идея поехать во Францию “своим ходом”, в первый раз отправиться в туристических целях, впервые увидеть земли, мелькающие за окнами. Он предложил свою идею Кэтлин, и она с радостью её приняла. У Майкла накопилась внушительная сумма денег за время учёбы в Академии и путешествий с лекциями до переселения. После они уже были “не нужны”. Обычно деньги выдавали очень редко за какие-то особенные заслуги. Единственное, что на них ещё можно было купить - развлечения. На поездку имевшихся сбережений должно было хватить. 
Все эти воспоминания через десяток лет были кристально ясны в разуме Майкла. Также ясны, как и те, что одолевали его сейчас, когда в темноте испанского зала он стоял перед освещённой незримыми источниками света стеной Франсиско Гойя. Его ещё тогда давно уверили, что всё в его новом доме - репродукции, однако некоторые из работ были слишком... живыми, чтобы быть копиями. Майкл, как ведущий искусствовед, это понимал. И Майкл понимал абсурдность переноса трёх из “Мрачных картин” с холста вновь на стену. И всё же... следы времени ничем нельзя стереть, и никак нельзя их искусственным путём добиться. Майкл стоял прямо напротив Сатурна, пожирающего своё дитя. Чудовищные изуродованные тела обоих: и жертвы, и монстра-божества; животные, невидящие ничего глаза и при этом пронизывающие насквозь. Ужасный образ, как ни странно, не отпускающий зрителя, засасывающий его так же, как то потерявшее надежду, свободу и жизнь тело, что застывший идол будет вечно поедать в своём собственном хаосе.
Тогда, после открытия фестиваля, когда Майкл - не по собственной воле - впервые после того, как они стали жить вместе, на целый день оставил Кэтлин, к ней вновь пришли те кошмары, от которых она долгое время была избавлена. Ей снились лабиринты, бесконечные, как время, что гналось за ней, незримое, но ужасное, стены домов невозможных форм, шептавшие ей через вездесущее пищание крыс отвратительные вещи, зеркала, искажавшие её до неузнаваемости, и ветер, убаюкивающий смертью и одиночеством. Она терпела, она молчала, в тайне надеясь, что этому аду придёт конец.
Над Сатурном парили три мойры, хладнокровно, а, может, с долей жестокого наслаждения решавшие судьбу смирившегося человека, летящего, сам не зная куда, вместе с ними. Во всех них больные цвета. Обладательницы скорченных от древности мироздания лиц в своих толстых пальцах-крючках держали нить его жизни, зрительный прибор, чтобы её отмерить, и ножницы, чтобы её разрезать.
Майкл старался возвращаться к Кэтлин, как только появлялась возможность. Взгляд её стал беспросветным, что казалось, лазурь её глаз потемнела, и враждебным — это был тот взгляд, который он видел лишь однажды и которого он очень боялся, хотя и забывал о нём. Он всячески старался поддерживать её, шутил, обнимал, ласкал. Но она ушла глубоко в себя. Порой она возвращалась с неудержимым порывом, бросалась при его возвращении ему на шею, целовала и не отпускала его в течение часов, после чего вновь на следующий день превращалась в камень.
Собака поместилась справа от Сатурна. Возможно, самая неоднозначная из “чёрного” опуса художника. И самая прекрасная. Из-за края... горного хребта... берега озера... потоков водопада... пустоты... высовывается маленькая серая головка: мохнатое ушко, вытянутая мордочка, чёрненький носик и... то ли... испуганные... то ли сочувствующие... то ли молящие... глаза, устремлённые на испаряющегося, стирающегося, как и всё вокруг, призрака. 
В начале второй недели фестиваля Майкл, задержавшийся из-за вынужденной долгой беседы с кем-то влиятельным - кем именно и насколько влиятельным, он никогда не узнал, - вернулся поздно. В арендованной ими квартире, весьма бедной, находившейся далеко от центра Парижа, он застал Кэтлин, разбивающей посуду с выражающими полное опустошение глазами. Она не остановилась ни когда он вошёл, ни когда он приблизился к ней, произнося её имя. Он просил её остановиться, но она не реагировала. Он взял её за руку, и тогда она в исступлении закричала, с не её яростным взглядом обернувшись к нему. Свободной рукой она расцарапала ему щёку длинными, не стриженными полторы недели ногтями. Он отпустил её, отшатнувшись от неожиданности, и она с размаху разбила ещё одно блюдо - осколками она собиралась порезать себе лицо. Майкл, мгновенно очнувшись, схватил её кисти, опустился с нею, ревущей, как зверь, на пол, и прижал её руки к стене. Осколки упали. Она рычала, била его ногами, и, чуть не вырвавшись, больно, до крови, укусила его в плечо. 
К ним вскоре пришли. Они схватили Кэтлин, связав её по рукам и ногам. Она вырывалась с нечеловеческими усилиями и, казалось, что вот-вот разорвутся прочные ткани и верёвки. Они планировали унести её одну, но Майкл упросил их взять и его, куда бы её ни везли. В большом сером фургоне его посадили в серединной кабине, абсолютно чёрной внутри: не было видно ни водительской кабины спереди, ни той, в которой находились они вместе с нею. Но частично звуки сзади доносились до него. Она продолжала рычать. Он слышал удары и всем сердцем надеялся, что не бьют её. Молил, чтобы её не били. 
Их доставили на берег моря где-то на севере. Здесь находился медицинский центр для душевнобольных, один из немногих в мире. Майкла поселили в отдельном от главного корпуса здании, где жили медработники низших рангов. Он не видел Кэтлин две недели. При его появлении опускали взгляд и старались уйти. На его вопросы не отвечали и поворачивались к нему спиной. Он чувствовал себя изгоем и был им на самом деле. 
Потом им позволили видеться час в день. Из её глаз исчезла тьма, но лазурь поблёкла. Данное им время они проводили в молчании, сидя на скамейке под тополями на вершине утёса. В их тишине пел Эол, шелестели слишком зелёные листья и редко раздавался крик последней потерянной в шуме волн чайки. “Они забрали мою любовь к тебе”, - однажды сказала она. Он просил её всё рассказать, но она больше ничего не говорила. Это были её последние слова. Через два дня во время их часа она бесшумно встала со скамьи и подошла к самому краю обрыва. Майкл очнулся от мыслей и тишины, только когда уже было слишком поздно. 
С того времени он многое выдумал о произошедшем, желая верить в фантазии: и то, что она не хотела - боялась прыгать, но не контролировала своё тело; и то, что лучи солнца озаряли её в тот день, хотя тогда небо было в тёмно-серых облаках; и то, что он успел найти её раньше мед. работников и пытался её “разбудить”, хотя его не подпустили ближе, чем на двадцать шагов, и только издали он видел кровь на песке и мёртвое тело, ласкаемое морем. Он знал, где заканчивалась правда и где начинались игры его воображения. Знал и не хотел знать. Он верил, что на лице её застыл страх, но порой вспоминал, как на мгновение, когда её поднимали, ему показалось, что она улыбалась. Только на мгновение, о котором просто не думать легче, чем стараться забыть его.
Все три фрески были в застывшем движении. Вот сейчас мойры унесут за собой человека туда, куда ему уготовлен путь Тихе, ненасытный Сатурн поглотит родную плоть, а собака, как сон, исчезнет.
Он всегда не любил слишком высоких мест, но теперь он стал бояться высоты. Его вернули “домой”, но перед этим на день из-за технических неполадок (как он слышал, аварии в аэропорте) его выкинули в Париже. Он бродил по городу. Он старался держаться безлюдных переулков, но порой он внезапно выходил к перекрёсткам. Его это не пугало: там он терялся в огнях суетливого города, и это позволяло забыться. На время. 
В холле “дома” никто больше не оборачивался и не смотрел на него. Поднимался по лестнице он с закрытыми глазами, чтобы не искушать себя взглянуть вниз за перила. Он знал, что тогда он упадёт. Залы и их сокровища остались нетронутыми. Бумаги больше не было, доступ к компьютеру был закрыт, из гардероба остались только старые одежды. В столовой больше не появлялись блюда на подносах, но у стены теперь стоял холодильник, такой же, какой был у Майкла в его первой квартире, и с тем же содержимым. Никаких писем в течение месяцев. Полная тишина и забвение. Майклу хотелось рвать всё, что могло попасться в руки. Но бумагу забрали, а притрагиваться к картинам он не смел. Он научился кое-как играть на рояле, точнее, научился нажимать клавиши, извергая из инструмента ужасающие гармонии. Иногда же он пытался наиграть полузабытую мелодию из своего детства - то ли какую-то детскую песенку, то ли вальс Шопена, то ли некий коллаж из того и другого, - и порой получалось нечто близкое к истине. Он вспомнил о справочнике, подаренном ему родителями, и неожиданно отыскал его в ящиках своего бюро. Подолгу он сидел и листал его, представляя, что ему всё ещё 9 лет и скоро придёт мама, зовя обедать. Он не видел снов - по ночам он говорил сам с собой в попытке разогнать надвигающиеся на него воспоминания: заканчивались диалоги взаимной неприязнью, но на следующую ночь всё равно возобновлялись. Днями он бродил по залам: некоторые проходил мимо, в других же останавливался надолго. Особенно часто он приходил в испанский зал и так же, как и сейчас, всматривался в “Мрачные картины”. 
Но после месяцев пещерной жизни, которую он вёл, он восстановился - более-менее, - научившись таить мрак внутри себя, где-то в подсознании. Он вновь стал следить за собой: после перерыва в несколько месяцев стал вновь принимать душ, сбрил выросшую бороду, кое-как самостоятельно постригся, укоротил длиннющие ногти. И когда он почувствовал себя готовым, когда пришло время, в шкафу снова появились чистые, отглаженные костюмы, компьютер в бюро заработал, холодильник исчез, заменённый на ежедневное трёхразовое питание. Поднос теперь появлялся один. Ещё через некоторое время пришло первое письмо. Его назначали профессором Академии на постоянной основе. Отказаться от предложения он не мог, да и не хотел, тем более через год службы ему начали снова присылать “приглашения” участвовать на всемирных мероприятиях. Теперь они приходили реже, но это было даже лучше: он не проводил так много времени в беспросветных передвигающихся ящиках, как раньше. Постоянная работа позволяла не думать о себе. 
На третьем году службы его определили деканом кафедры искусствоведения, раз в два месяца ему стали присылать немалые суммы денег. На них можно было бы посещать раз в два месяца особые “развлечения”, доступные немногим. Однажды Майкл серьёзно заболел и его отправили в отпуск на 13 дней. В бездействии вновь мучило прошлое. За 7 дней он выздоровел, но в Академию его бы не пустили до конца вынужденного отпуска. В какой-то момент мрак встал перед глазами Майкла в таком масштабе, что он даже отправился в одно из мест подобных особых “развлечений”, но так и не смог переступить его порог.
Шли годы. Всё, в целом, было хорошо. Да что уж говорить, по общепринятым стандартам у Майкла вообще всё было великолепно: квартира-дворец, лучшая еда, высокая должность, уважение коллег и явное покровительство члена (или членов) самого Правительства. Майкл это понимал, и всё же счастливым он не был. Он был одинок. 
И затем - “Джойнт”. Он не помнил, когда впервые узнал о нём. Иногда ему казалось, что это название он увидел или услышал во сне. А потом оно больше не выходило из его головы. Однажды, возвращаясь из Академии погружённым в свои мысли, Майкл свернул не туда, но слишком поздно понял это. Он бродил кругами. Все переулки были похожими друг на друга. Он вновь стал забываться, и в мыслях завертелось слово “Джойнт”. Он не знал, каким образом ему удалось выйти к стеклянному небоскрёбу, окружённому садом и парком с фонтанами, но любопытство и некая сила внутри заставили его зайти внутрь. На ресепшен ему рассказали о предоставляемых услугах по очень доступным ценам и дали визитную карту с точным адресом и днями приёма. Через несколько дней после мучительных сомнений он пришёл, чтобы подписать договор и получить направление на медицинские тесты, анализы и консультацию “консула”, как называли здесь некого Арчибальда Роуза. 
Он не знал, сколько времени прошло после операции перед тем, как сознание вернулось к нему. Он не замечал никаких физических последствий: не было ни шрамов, ни головных болей. Но, когда он проснулся, возможно, через несколько дней или недель, появилась она. Она, неотличимая от той Кэтлин, которую он помнил... Но в ней было больше чего-то... ирреального. Как видение, воплощённое в мире посредством воспоминаний и желаний, видение, которое можно обнять и почувствовать его тепло... что произойдёт, если слишком долго думать о тьме и останавливаться на неосознанных идеях...
Майклу казалось, что в этот момент не только фрески, но сами стены испанского зала наблюдали за ним и читали его мысли. В воздухе было напряжение. Иногда это случалось, когда... Свет померк.
- Бу! - Майкл почувствовал, как глаза закрыли холодные ладони, и затем его с необычайной силой повалили на пол. - Ты скучал?
Спина немного болела после падения, но его голова приземлилась на что-то мягкое. Ладони опустились и стали нежно касаться его лица. Он увидел её. Головой он приземлился ей на колени. “И глаза такие же голубые...” - пронеслась мысль. 
- Вновь ты сбежал от меня в прошлое? Как здесь холодно! Позволь согреть тебя...
Она пригнулась и поцеловала его лоб.
- Кэтлин, - Майклу было плохо: на него давило время, - я должен кое-что сказать тебе.
Кэтлин остановилась. Она выпрямилась и стала смотреть Майклу прямо в глаза. Она предполагала, что он собирается сказать, но напряжённо ждала его слов. Она отображала мысли Майкла и как будто уже всё знала.
 
- Однако же в тот раз всё обошлось относительно благополучно, Арчибальд.
- Возможно Вы и правы… Но мне всё равно становится грустно, когда я вспоминаю этот случай.
- Вы принимаете всё слишком близко к сердцу. Мы не можем спасти их всех. Поймите, в наших силах лишь дать им то, что они больше всего хотят в данный момент. Они просят нас избавить их от одиночества: нет ничего сложного! Мы предупреждаем о том, что это «игрушки», но многие всё равно воспринимают происходящее буквально и часть из них сходит с ума. 
Арчибальд откидывается в кресло и, глубоко вздохнув, напряжённо трёт переносицу.
- Но есть же другая часть! Другая часть, которая обретает покой! Мы делаем важное дело, Арчи!
- Не называйте меня так, пожалуйста, - Арчибальду стало ещё больнее.
- …Конечно, прошу прощения… 
- Просто… - Арчибальд встал из-за своего белого стола и подошёл к стеклянной стене. - Мне понятно, зачем это нужно. Но в действительности это ведь нужно куда-меньшему количеству людей, чем всем тем, кто приходит к нам. А для кого-то из них это даже опасно.
- На этот счёт есть ограничения…
- На которые я должен смотреть сквозь пальцы... Их на сегодняшний день много?
- Весьма.
- Несколько десятков?
- Почти сотня.
- Ох… - Арчибальд прислонился к стеклу, которое сдерживало сине-зелёную бездну. – Порой я чувствую себя палачом.
- Вы утомлены. Вы не палач…
- а «консул», как они меня, шутя, называют? Что ж, смерть порой так же выполняет функции консула. Но она милосерднее меня.
- Перестаньте! Я Вас не узнаю, Арчибальд! 
- Я тоже… - несколько секунд он не двигался; затем повернулся лицом ко входной двери. – Извините. Время от времени становится грустно.
- Я понимаю. Просто не хочу, чтобы вы во всём винили себя.
Воцарилось молчание. Было пять минут третьего, сегодня сбоя во времени не ожидалось. Вскоре в дверь постучали.
- Это, видимо, она?
- Да, как я полагаю... Входите!
- Арчибальд? - дверь приоткрыла Эвелин. Она оглядела большой кабинет. - Вы с кем-то говорили... Могу ли я войти?
- Да, конечно! Присаживайтесь! Мы ведь хотели обсудить некоторые вопросы? Давайте начнём с Вас: хотя я, может быть, догадываюсь, но о чём Вы хотели мне рассказать?
 
Тёмная ночь. Шумит холодильник. Джефф сидит на диване во тьме гостиной. На нём синяя рубашка с распахнутым воротом и коричневые штаны - то, в чём он пришёл. Сегодня он не опоздал. Вирджиния ждёт его. Он сказал, что скоро придёт, и пока хочет побыть один. Мысли его покинули. Он ни о чём конкретном не думал. Мозг лишь показывал образы, ничем друг с другом не связанные, но и на них он не обращал внимания. Он встал, но не осознавал этого. Он стал ходить вокруг дивана, но команду своему телу он не давал. Он терял связь со своими действиями - её заменяло нечто подобное животным инстинктам. Его шаги беззвучны, взгляд напряжённый. Он направляется к кухонному столу. Он медленно обходит его, проводя рукой по его поверхности. Ему не нужно открывать холодильник, однако он оглядывает его скромное содержимое, не анализируя то, что он видит и делает. Он закрывает дверцу и поворачивается лицом к столу. Он, точнее его правая рука тянется, и его пальцы обхватывают длинный острый нож. Он перехватывает его левой рукой, затем передаёт вновь в правую и играет таким образом некоторое время. Затем он прячет нож в задний карман штанов и направляется к дивану. Теперь он обходит его с другой стороны и кружится так минуту. Он не понимает, но делает то, что диктует нечто за его разумом - подсознание или нечто похожее. Он слышит, как Вирджиния переворачивает страницу, принесённой ею книги. Вновь тихо. Она зевает. Она ждёт уже очень долго. Взгляд Джеффа становится бездвижным. Он практически не моргает. Левая рука проверяет на месте ли нож, и ноги Джеффа направляют его в спальню.
 
Они обо всём договорились. Майкл разрешил Кэтлин ходить на его лекции, чтобы они не разлучались. Практически так же, как в то время, когда он был студентом, а она вольнослушательницей. Он позволил ей сидеть вместе с полноправными студентами (“Всё равно вижу её только я”, - проскальзывала мысль, которую он старался заглушить), но она передвигалась так, как ей вздумается. Он её не винил (“Винить, кроме самого себя, некого”, - думал он). Он отвлекался; студенты были в недоумении, когда он допускал явные фактологические ошибки. Он часто смотрел в сторону Кэтлин. Она впивалась в него взглядом: он не мог определить чувств, которые этот взгляд выражал. Она перемещалась по залу: поднималась с сидения и шла к другому ряду, к другому сектору. Он старался сохранять ровность голоса, несмотря ни на что, но это требовало мучительных усилий. Когда она встала за его спиной, и её руки обвили его шею, ему стало страшно. Ему хотелось, чтобы всё закончилось прямо сейчас. Ему захотелось, чтобы она исчезла. Голос ему больше не подчинялся. Студенты слышали то ли нервное, то ли робкое прерывистое дребезжание. Он краснел - поднималось давление. В зале стоял гул, она была за его спиной и обнимала его, проводила ладонями по его шее, лицу, груди и прижималась щекой к его плечу. Он, чуть ли не вскрикивая, выпалил, что плохо себя чувствует и не может продолжать лекцию. Часть студентов старалась сдержать смех, кто-то же с беспокойством, а кто-то с презрением смотрел на него, пока он покидал зал; через некоторое время все стали ждать скорого появления другого профессора, который заменит Майкла на окончание этой лекции и, возможно, ещё на несколько дней.
 
- Ты закончил наслаждаться своим одиночеством?
- Да.
Вирджиния не поднимала глаз от книги. Она лежала под одеялом на левом боку. Левой рукой она подпирала голову, правой, высвободив её из-под одеяла, перелистывала страницы и время от времени поправляла сползающие с носа очки. Её тёмные волосы, спадающие на одеяло, напоминали раздавленные вишни на опавших лепестках белых цветов, из которых они когда-то появились. Её одежды висели на стуле, красный бант, в котором она впервые возникла перед Джеффом в парке много недель назад, почти что валялся на полу. Джефф не отводил взгляда от Вирджинии, от её ярко выступающей ключицы. Казалось, что вокруг неё кожа Вирджинии подобна белому мрамору. Он медленно обошёл кровать. Теперь центром его внимания стали её лопатки. Он следил за тем, как её кожа растягивалась, пряча их или, наоборот, больше выделяя, когда она переворачивала прочитанную страницу. Он застыл. Она читала, он стоял, недвижимый. Так прошло несколько минут. Затем Вирджиния закрыла книгу, взъерошила волосы и присела. Правой рукой она придерживала у груди одеяло. Она взглянула на Джеффа, затем левой рукой сняла очки, положив их под кровать (не вставая, дотянуться было не до чего), и вновь стала смотреть на него своими глубокими карими глазами. 
- Джефф, - произнесла она чётко, не выказывая никаких чувств. - Ты всё ещё любишь меня?
Джефф не отвечал. Он не мог ответить - что-то внутри, сжимая горло, сдерживало его, чтобы сказать “да”.
- Пожалуйста, не говори, что я тебе больше не нужна. Ты не представляешь, как тяжело быть всё время “под средним контролем”. Я тебе не рассказывала? Я не хочу знать, что чувствуют те, у кого контроль повышенный или же абсолютный - мне хватает того чистилища, в котором пребываю я. 
Джефф не двигался и очень редко моргал: он не знал почему.
- Не смотри на меня так, прошу.
Джефф не шевельнулся. Она повернула голову и стала смотреть перед собой. Грусть проступала в её взгляде. Она не плакала, хотя ей очень хотелось.
- Я ненавижу этот красный бант. Но я должна ходить с ним. Если я не успеваю закончить перевод или переписывание заданной части книги, меня могут лишить ужина. Или наоборот: если я делаю больше положенного, мне приносят деликатесы и дают час на использование электронной библиотеки для себя. Хороший пёсик, плохой пёсик... Я никогда не говорила тебе, как я люблю поэзию? Кажется, говорила... Да, точно, ты же сам пытался что-то сочинять на ходу для меня, - Вирджиния тихо засмеялась. - Получалось странно, но искренне: мне так нравилось! ... - Когда её смех остановился, она вновь развернулась к Джеффу; рука её всё ещё придерживала одеяло. - Почему ты больше не сочиняешь для меня?
Он не ответил. 
- С тобой я сбегаю от этого, от “всей этой мерзости”. Ты появился так неожиданно в тот день, в парке. Ты научил меня надежде. Смешно, не правда ли? с твоей любовью к абсурдистам? - Она замолчала и ждала от него хотя бы одного движения губ; и когда она заговорила её голос и взгляд стали мягче. - Впрочем, с самой нашей встречи я только и говорю о себе, - это было неправдой. - Ты ведь тоже устаёшь и наверняка ищешь от меня не жалоб, а понимания. Прости, - её рука, сжимавшая край одеяла, ослабилась. - Я люблю тебя, Джефф. Так холодно, обними меня! И, если хочешь, расскажи, что тебя мучает!
Она раскрыла руки для объятия. Он молчал, но через несколько секунд, не снимая одежды, взобрался на кровать и навис над нею. 
- А лучше: не говори ничего. Не надо слов, - шептала она.
Она стала расстёгивать пуговицы его рубашки, а его левая рука в это время тянулась к заднему карману штанов.
 
- Милая, пойми...
- Что я должна понимать? Что я ещё должна понимать?!
Кэтлин ходила вокруг большого стола в столовой квартиры-дворца. Она напоминала волчицу в узком вольере, рассерженную, не находящую себе места. Майкл хотел её успокоить, но это было уже невозможно, как он считал. Он знал, что его слова причинят боль, он это представлял. Шаль Кэтлин, обёрнутая вокруг её шеи, вздымалась над её оголёнными плечами, когда она резко разворачивалась и начинала обходить стол в другом направлении. Майкл стоял и не решался двигаться по кругу за ней. Один раз он попытался взять её за предплечье, когда она проходила рядом, но она ударила его по руке и продолжила своё движение, наполненное обидой и гневом. 
- У меня служба, Кэтлин. Меня уволят и заберут всё, если я буду отвлекаться во время лекций...
- Я отвлекаю тебя?! Я тебя отвлекаю?! Ты хочешь сказать, что я тебе уже не нужна, что ты хочешь избавиться от меня?!?!
- Кэтлин, прекрати, я никогда...
- Никогда что? Никогда не любил меня по-настоящему? И нужна я тебе была в качестве какой-то грязной шлюхи, а теперь надоела, ты это хочешь сказать?!
Её шаги раздавались ударами больших барабанов в ушах Майкла, хотя она была боса; длинное серебряное платье скользило за ней, она теперь надвигалась на Майкла.
- Ты бредишь, Кэтлин, ты всегда мне...
- Молчи, дрянь!!!
Кэтлин остановилась в сантиметре от Майкла и яростным взглядом смотрела ему прямо в глаза - по ощущениям это могло быть схоже с револьвером, приставленным вплотную к виску. Ничто, кроме её разгорячённого дыхания не касалось Майкла, но она была в том состоянии (он помнил это), когда она теряла способность сдерживать агрессию и могла сделать всё что угодно. 
Кэтлин всем телом прислонилась к нему и прижалась губами к его губам... А её ногти стали впиваться в его шею. Майкл никогда не испытывал такой боли. Она не отпускала его в этом болезненном поцелуе. И он с силой оттолкнул её. Кэтлин еле удержалась на ногах и теперь стояла спиной к Майклу, наклонившись так, что её золотые волосы почти доставали до пола. У него были смешанные чувства: ему было стыдно, он хотел помочь и в то же время боялся её. У него всё ещё болела шея. Он провёл рукой по ней, и с удивлением обнаружил, что не осталось ни одного следа ногтей Кэтлин.
- Так вот как... - распрямляясь, но ещё не поворачиваясь сказала она. 
Боль мгновенно прекратилась. Майкл опустил руку. Он вспомнил и опомнился.
- Тогда убей меня, - тихо, но чётко сказала Кэтлин. Холод пронёсся по венам Майкла. - Просто возьми нож или подсвечник со стола и убей меня. 
Она расправила плечи, и руки её стали похожи на крылья сказочной птицы: так, как Майкл фантазировал о её последнем дне, лишь шаль не вздымалась над её плечами, хотя Майклу уже казалось, что если очень захотеть, то и это может произойти. 
- Что ты медлишь, сосунок? Боишься? что ручонки задрожат и не сможешь покончить со мной с первого раза?
- Ты не настоящая.
Её крылья медленно опустились.
- Что ты сказал?
- Ты выдумка. Настоящая Кэтлин мертва, а ты лишь проекция моих мыслей.
Она развернулась к нему. Её взгляд изображал испуг. 
- Зачем ты это говоришь? - её голос дрожал.
- Я хочу, чтобы ты остановилась.
Она непонимающе смотрела на него. Он не знал, что делать дальше. Он даже хотел подойти, обнять её и сказать какую-нибудь ерунду, что-то вроде шутки, например: “Вот всё и кончилось!” Чтобы всё вновь было хорошо... Но вскоре в её глазах сверкнуло безумие гнева.
- И зачем... Зачем ты меня “выдумал”? 
- Пойми, эти восемь лет...
- Ты решил вернуть образ своей Кэтлин, - я ведь для тебя теперь не Кэтлин, так ведь? - не знаю, как, и не хочу знать, чтобы иметь право безнаказанно причинять боль?
- Кэтлин, пожалуйста...
- Заткнись! Я ненавижу твой голос, ненавижу то, что ты делаешь, ненавижу тебя, ненавижу это место, ненавижу эту жизнь, которую ты выдумал для меня! 
- Прекра..!
- Ты сделал больно мне - всем, чем только мог, - теперь я сделаю больно тебе!
- Хватит!
Она двинулась к столу и схватила нож, лежавший справа от её подноса на противоположной от Майкла стороне. Сначала им овладел страх. А потом он вспомнил и ринулся к ней, но было уже поздно: она вонзила нож прямо себе в сердце.
 
В глазах Вирджинии застыл вопрос, оставшийся без ответа. Она не закричала, когда Джефф достал из заднего кармана штанов кухонный нож и перерезал ей горло. Но она не смогла понять. Она не успела ничего сказать. Лишь заглянула в глаза Джеффа, ожидая, что он скажет ей хоть что-нибудь. Он ничего не сказал. Когда он перерезал ей горло, она в течение полминуты издавала странное хрипение, и смотрела вглубь него перед тем, как всё её тело ослабло и превратилось лишь в груду мяса и костей. Но вопрос остался в её мёртвых глазах. 
Вся постель была в её крови. Вся одежда Джеффа была в её крови, его грудь была в её крови, его руки были в её крови, его лицо было в её крови. Его разум был в её крови. Её мёртвый взгляд, вопрошающий, теперь вечно вопрошающий, пронзил стену, которая закрыла реальность от его сознания. Джефф плакал. Он хотел закрыть лицо ладонями и размазывал её кровь по своим щекам, шее, лбу, волосам. Он плакал, почти бесшумно, как маленький ребёнок, не понимающий, что происходит вокруг него, куда все ушли, и почему так холодно. Он хотел начать всё сначала, вернуть всё. Парк, её голос, её смех, её поцелуи и объятия. Но секунды назад он убил её и возврата не было. Остался мёртвый вопрошающий взгляд, устремлённый прямо на него. Он, плача, наклонился к её телу и стал целовать, трясти её за плечи, заставляя проснуться. Но её взгляд оставался прежним. Всё кончено и остаётся только ждать...
И злой гнев пронзил Джеффа. В спальню, осторожно ступая по полу, вошёл Джим. В растерянности он остановился в нескольких шагах от кровати. Он, дрожа, приблизился к смертному ложу, обойдя его справа, сел на колени и с ужасом окинул взглядом тело Вирджинии и окровавленные ткани. Он повернулся лицом к Джеффу. “Это чёртово видение, из-за которого всё и началось!” - кричал внутренний голос.
- Джефф. Что ты наделал?
Со зверским лицом Джефф поднял нож и стал колоть Джима в лицо и в глаза.
 
Она убивала себя много раз. Подряд. У него на глазах. Он бежал. Рано или поздно она настигала его, и он вновь видел, как её длинное серебряное платье становилось красным, и она, бездыханная, падала на пол. Он не мог это остановить. Он ничего никогда не мог остановить. Всё делали за него. Но сейчас никто бы не смог помочь. От тени собственных мыслей и воспоминаний, превратившихся в неотступающие кошмары, он был не способен убежать. 
Он спрятался от неё в индийском зале. Индийский зал был концом правого коридора, который сначала в первый день в этой квартире-дворце стал исследовать Майкл.  Это был единственный зал, куда мог проникать свет. В стене напротив входа чуть выше её центра было вырезано небольшое окно с закруглёнными ставнями. По углам стояли высокие изящные столики. На каждом из них находилось по коробочке, оформленной в технике кофтгари. Стены были расписаны фресками, некоторые из которых относились к творениям раджпутской живописи. У стены справа от входа на небольшом постаменте была мраморная статуя Будды. Глаза великого философа и учителя сотен тысяч, освобождённого и от счастья, и от одиночества, были прикрыты, руки сложены на коленях. На стене за его спиной фрески повествовали о его земной жизни. Прямо напротив него - то ли от малой площади зала, то ли ради некого постмодернистского смысла - расположился Шива, бог разрушения или, для некоторых, защитник, для других - образ непостоянства, для третьих - творец; за ним фрески изображали его во всевозможных ипостасях, упоминание которых только можно было отыскать в древних текстах. Шива, почитаемый и в индуизме, и в буддизме, но по-разному. В этом же зале он становился будто равен Будде: так же, как он, статуя из мрамора, он сидел в позе лотоса с закрытыми тремя глазами, и, скорее всего, медитировал; высота статуй была одинакова, они располагались точно друг напротив друга, как будто беседовали, ушедшие от всех принципов, от всех вопросов, на которые оба устали искать ответы, и просто общались где-то в безвременье, отображаясь здесь, всего лишь как две мраморные статуи. В этом зале Майкл пытался найти убежище от воплощённых ужасов его сознания.
Прятаться, в общем-то, было негде, и в голове Майкла роились беспорядочные мысли. Зал призывал его смириться и попытаться всё исправить силой разума, но Майкл больше не управлял нервами. Он понимал, где находится, и чьи образы рядом с ним; он видел их, но больше не понимал. Всё, что ему хотелось: остановить, забыть, начать всё с начала, стереть и перестать бежать. Каждое её падение, каждый гневный взгляд, устремлённый прямо в его глаза, каждая её смерть проносились круг за кругом в его еле держащемся мозгу. И в ближайшие минуты она найдёт его и продолжит убивать себя прямо у него на глазах - она не может остановиться; он не может больше остановиться. Желание сбежать от кошмаров привело его к невозможности закрыть глаза и отвернуться от них: теперь они его сжимали своими холодными щупальцами. Сознание закрыл туман отчаяния и тревоги: он не слышал пения гармонии и покоя в зале, лишь смех страха. Его взгляд был прикован к ставням окна. Он думал - пытался думать. И - ещё далеко, но для него уже пугающе близко - шаги, стремительно приближающиеся. Ставни в его глазах мгновенно приблизились к нему. Его руки попытались их раскрыть. По полу и стенам зала разлился кровавый закат. Шаги били в ушах, как одновременно бы звучали десятки литавр - так же, как стучало его сердце. Правая рука повалила на пол высокий столик, и коробочка раскололась, рассыпав листья бетеля в свете покидающего день солнца. Ноги попытались встать на ребро стола, но он так и норовил укатиться из-под них, что Майкл чуть не упал и еле успел подтянуться, чтобы пролезть в окно. Оно выходило в серый переулок, такой же одинокий и невзрачный, как все остальные. Дрожащими руками опираясь на границы окна, напоминающего теперь больше кроличью нору неправильной формы, Майкл сел; его ноги теперь висели в двадцати пяти метрах над землёй. Он смотрел в разверзшуюся перед ним бездну.  Шаги-стук в ушах достигли кульминации и внезапно остановились. Она стояла в зале и видела его. Она. Выдумка. И Майкл понял. Мысли вновь обрели ясность и страх прошёл. Теперь он даже улыбался. Оставалось только развести руки в стороны, и...
- Майкл!!! - за его спиной раздался крик боли.
 
- Мне, правда, очень жаль. Я надеюсь, Вы сможете понять меня и простить, Эвелин? 
- Я попробую, - голос Эвелин был тихим, но чётким. В нём была сокрытая печаль, а, возможно, и разочарование. - Я... могу идти, мистер Роуз?
- Эвелин, Вам не нужно спрашивать меня, тем более, как Вы видите, Вы многим свободнее. Я верю, что у Вас всё получится и Вы будете счастливы, насколько это возможно. И... Если Вы хотите, Вы можете продолжать называть меня...
- Хорошего дня, мистер Роуз, - Эвелин встала, прошла к двери и вышла из кабинета. Арчибальд тоже поднялся с кресла, провожая её взглядом. Ей очень хотелось, но она не плакала. Пока она не доберётся до дома и не выключит свет, она пообещала себе не плакать. 
Арчибальд тоже хотел плакать. Но, в отличии от Эвелин, он не мог. Он сказал ей правду, желая защитить её, как бы больно им обоим ни было. 
- Вы поступили правильно, Арчибальд. Она была бы несчастна.
- Я знаю, - в его голосе стоял мрак, но проходящий, временный. - Если Вы позволите, теперь мне бы...
- Конечно.
Арчибальд Роуз свалился в белое кресло у своего белого рабочего стола и, сложив ладони, прижал их первыми пальцами к подбородку, а третьими и указательными к носу. Теперь он остался в относительном уединении. 
 
***
 
За Джефферсоном Никстоуном пришли в ту же ночь. Однако сотрудникам исправительной системы в руки попал уже труп. Джефферсона нашли в спальне его квартиры, прижимающегося к углу комнаты прямо слева от входа в неё. На кровати, покрытой кровью, лежало тело одного из главных редакторов и переводчиков отдела восстановления литературного наследия, Вирджинии К. Справа от кровати валялся окровавленный нож. В полу нашли его след, будто нож выронили и он упал с небольшой высоты лезвием вниз. В глазах убийцы застыл животный страх, руки и ноги были в неестественном положении, будто он отползал к этому углу и руками пытался защититься от чего-то или кого-то. Прошедшая позже экспертиза показала, что на одеждах Джефферсона только кровь Вирджинии К. Смерть мистера Никстоуна наступила вследствие остановки сердца.
 
В последние секунды жизни, длинные, как сны, Майкл, упавший из окна на асфальт, увидел три картины. На первой он увидел стоящую у окна индийского зала Кэтлин-выдумку, белую, видимо, дрожащую, со взглядом, полным страха и одиночества. На второй ему предстало лишь окно в индийский зал с распахнутыми внутрь створками. На мгновение ему показалось, что он видит одну из мраморных статуй, и возникла мысль, обращённая к ней: “Я надеюсь, Вы простите меня и дадите ещё один шанс”. Ему в эти секунды было хорошо несмотря на то, что голова его была в чём-то липком и тёплом. Третьей, последней картиной, была Кэтлин - настоящая, как он это видел, Кэтлин, - лежащая с закрытыми глазами на асфальте рядом с ним и держащая его за руку. Они оба улыбались. Через одно долгое мгновение Майкл тоже закрыл глаза и опустился в казавшуюся ему синей пустоту, ведущую к неизведанному.
 
- 1 бубны.
- Пр-ру-у.
- 2 червы.
- 1 пики.
- Пас.
- Пр-ру-у.
- 3 БК.
- Пас.
- Пас.
- Пр-ру-у.
На севере выигравший торговлю разыгрывающий - Куки, на юге его партнёр, которого Куки не терпится назвать профессиональным термином, - мистер Грэгори, а вистующие: на востоке - миссис Грэгори, на западе - Элли. Сенсационное событие - первая совместная игра супругов, гигантского таракана и маленькой розовой слонихи, и обе команды рьяно желают выиграть, как бы трудно это ни было.
- Ну и бар-рахло! - высказалась миссис Грэгори, которой предстояло ходить. - Неужели среди сколько-там-их карт нельзя было для меня найти что-то получше, Грэ-эгорри! 
- Я... э... Ну...
- В следующий раз мешать буду я или Элли! Да, солнышко?
- Ру-у!
- Вот-те!
На середину столика, летя с востока, приземлился ни с того ни с сего увесистый туз червей, застигший врасплох остальные три стороны света. Как оказалось, миссис Грэгори так и не разобралась в старшинстве карт и до конца игры считала, что ей постоянно попадаются самые мелкие “единички” всех мастей. 
Мистер Грэгори стал напряжённо думать, думать, думать... Он точно знал, что в этой игре всё зависит от него, он не может подвести своего партнёра и ошибиться. “Пара сильных бубен - их бы попридержать; трефы, трефы! Да что толку от этих треф, если их кот наплакал! Стоп, а какая масть козырная? Точно, мы же без козырей! Да что они все на меня так пялятся?”
- Кхе-кхе... - демонстративно прокашлялся Куки. - Грэг?
- Я сейчас-сейчас! - стал оправдываться за промедление мистер Грэгори. - Я уже был готов! Вот... - он было взялся дрожащими пальцами за одну из карт, надеясь, что другие в тот же момент не разлетятся по всей гостиной...
- Грэг! - в последнюю секунду партия была спасена предприимчивым членистоногим. - Ты не ходишь! Положи карты на стол, за тебя ходить буду я! - Подожди... А я что?
- А ты болван, Грэг!
Эфир разразили гоготание с востока и прерывистое звонкое трубление с запада.
- Чего?! - опомнился Грэг после замешательства.
- Ну, я же говорил! Повторяю! Я разыгрывающий, твоя супруга и слоняра...
- Эй!!! - “эй” раздалось в унисон с угрожающим трубным звуком.
- Ладно-ладно, извините! Короче, твоя супруга и сло... и Элли! - вистующие; а ты, Грэг, болван!
- Куки, мне что-то не нравится эта игра... - признался мистер Грэгори.
- А я нахожу в ней всё больше привлекательности! - отрезала миссис Грэгори.
- Да уберите Вы от меня это чудище ушастое! Оно пристаёт и заглядывает в карты!
- Пр-р!
- Да сама ты пр-р!
- Мальчики и девочки, не ссорьтесь!
- Ты не находишь, что у этих двоих большое будущее?
- Ты думаешь?
- Пр-ру-у!!!
- А я тебе говорю, что это не покер!!!
- Да ты только взгляни на них!
- Хе-хе, представляю, что у них за шестиногие слонята получатся...
 
- Ты точно-точно в порядке?
- Да, милый!
Делла обнимала своего спасителя крепко-крепко. Она никогда не была настолько счастливой, как сейчас.
Его мускулистые руки обнимали её, она хотела утонуть в них.
- Я и не знал, что буду достоин такого обращения, Ваше высочество, - посмеиваясь, но искренне отвечал спаситель. - Если Вы изволите дать своё разрешение, я продолжу приготовление сэндвича для Вас!
- Как ты смешно говоришь, милый! - она ещё сильнее прижималась к нему.
- Делл, я серьёзно...
Делла Мэй не желала отпускать его. Вдруг он вновь исчезнет, только что появившись? Ей хоть и показалось, что он немного изменился: цвет кожи заметно потемнел, и черты лица стали другими. Но она знала, что это был именно он.
- Делл, я знаю, ты отвыкла от этого, но тебе надо что-то съесть, иначе тебе вновь будет плохо.
- Мне так хорошо!
Том Нокс вздохнул. Он был в тупике. Ему самому было очень хорошо в объятиях девушки, которая ему сильно и уже давно нравилась, но он беспокоился за неё. И обнимала она его уже почти десять минут.
- Делла... Милая?
Она, удовлетворённо вздохнув, повернула голову другой стороной к его груди и снова прижалась к нему.
- Милая... Давай я всё же сбегаю и долеплю этот сэндвич? Я мигом вернусь, обещаю! ... Ты даже не успеешь выговорить “Геттисберг”!
- Геттисберг!
 
Суббота. Три часа дня. Зона отдыха на первом этаже здания “Джойнта”. Тени. Арчибальд Роуз один. Он в своём кресле, как это и должно быть. Он смотрит на узоры на полу и шевелит губами так незаметно, что не понятно, облизывает ли он их, бесшумно ли прочищает горло или шепчет что-то. С другого конца зала к нему направляется Эвелин Принтам с чашкой эспрессо. Она не смотрит на него. Губы мистера Роуза становятся бездвижными (или он продолжает шевелить ими так, что это было бы незаметно даже человеку, сидящему в метре от него). Не произнося ни слова, Эвелин ставит чашку на стеклянный столик рядом с креслом мистера Роуза. Роуз печально улыбается ей.
- Благодарю, мисс Принтам.
Эвелин разворачивается и уходит. Арчибальд провожает её взглядом. 
- Вы, правда, испытывали к ней что-то, Арчибальд?
- Разве это имеет значение?
- Нет.
И вновь тишина, расплывающаяся в шелесте зелёных, как яд, листьев. 
- Арчибальд! - собеседник нарушает безмолвие, что, впрочем, необходимо для мистера Роуза в данный момент. - Мне давно хотелось спросить...
- Не стесняйтесь, - отвечает Арчибальд незаметно для мира вокруг него.
- Как Вы видите меня? 
- Забавный вопрос.
- Да, необычный. Но, если позволите, мне бы хотелось понять.
- Ответ тоже забавный, не утруждайте себя. Я Вас не вижу.
- Интересно. То есть, Вы хотите сказать, что изначально желали слышать лишь голос?
- Вы правы.
- И... Какой это голос?
Мистер Роуз не отвечает сразу. 
- Тёплый, - заключает он после минутного размышления.
Собеседник с приятным удивлением хмыкает.
- Это лестно. Благодарю.
- Благодарю Вас. 
Ш-ш-ш-ш-ш-Ш-ш-ш - шумит ветер, играя в театр теней на полу зала. Далеко от места, где сидит Арчибальд, на том конце виднеющегося впереди вестибюля еле различимый силуэт Эвелин, принимающей очередного нового клиента компании “Джойнт”. 
- Но, согласитесь, кто-то всё же находит то, что ищет, благодаря нам.
Арчибальд Роуз не ответил.
 
 
Авторы
 
Винсент Филлипс Грин
Павел Андреевич Венгров