Помоечный бог

Он сидел в Нинином песочном макинтоше, склоняя круглую сократовскую голову к правой ноге, рядом с которой стоял пакет с гнилыми огурцами. Грузный, с мясистым носом, он не вязался ни с одним типажом среднестатистического бездомного: в его неспешных, почти сценических движениях был шекспировский размах. И рядом с ним, Королём Лиром, лежали три его любимые собаки: «чёрный Трей, пегая Бланш и седенькая Дорогуша». Я был рад, что застал его.

— Боря, — воскликнул я, подходя со спины.
— А, Костя, дом так и не продал? — он узнал мой голос на слух, даже не повернувшись ко мне.

Когда он встретился со мной взглядом, вспомнился другой портрет — Катона Старшего, и  брезгливо опущенные уголки его губ приподнялись.

— Боря, поехали со мной на дачу, я хочу тебе отдать овчинный тулуп на зиму.
— Я тебе весь джип протушу, я же двадцать лет не мылся.

Он расхохотался, и под напором его лирического баса полупустой мусорный контейнер загудел как колокол. Все три собаки, как люди, одновременно повернулись в его сторону, распахнули пасти и высунули языки, удивляясь ровным и крепким зубам хозяина.

— Садись, у меня там цитрусовый ароматизатор, — настаивал я.

Архангельский брус нашей дачи обеспечивал прохладу даже в июле. В вазе на рояле с тех пор, как не стало Нины, цветов не было. Я усадил его в гостиной на диване, рядом с полками от пола до потолка, на которых среди беспорядочно расставленных книг была фотография Нины в перламутровой рамке.

Боря взглянул на фотографию.

— Хитренькая. Любил?
— До сих пор люблю, — ответил я.
— Её? — он запрокинул голову, вонзая рыжую бороду в Блютнеровский чёрный рояль.

Я направился на террасу к полированному платяному шкафу, в двустворчатом отсеке которого плотно висели наши зимние пальто и осенние куртки, — расстегнул молнию красного сатиного чехла, пахнущего нафталином, нащупал мягкий кудрявый воротник тулупа, как вдруг… из него покатился хрустальный Нинин смех. Каждый раз, когда я приезжал сюда, были предельно напряжены нервы. Но звуки симфонии Бетховена, её любимой, раздавшиеся вслед за смехом в глубине дома, были явственными и страстными. 

Я распахнул дверь гостиной и в круглом зеркале в раме из ротанга, висевшем напротив рояля, увидел его римский затылок с тремя массивными складками.

— Одного Бетховена играть в программе нельзя, надо разбавлять, — сказал он, — вот например, Пауль Хиндемит…

Какофония стихии энергично врезалась в деревянный брус стен.

— Сочинял в гестаповской Германии, — прокомментировал он, — Геббельсу не нравился, он называл его атональным шумовиком. А вот Ататюрк Хиндемита ценил и даже пригласил в Турцию перестроить музыкальную образовательную систему.
— Ататюрк – смелый человек, — сказал я.

И вдруг, под влиянием музыки, горизонт моей памяти расширился и я наконец-то вспомнил, где его видел.

— Так ты Борис Гордовский?
— Был такой — пианистический Гаргантюа Московской Консерватории.

Я хотел задать ему банальный вопрос, но он меня опередил.

— Ты знаешь, я ведь свою жену убил.
— Убил?!
— Она нашла в моём пиджаке квитанцию за ночь в гостинице… Реактивный психоз — выпрыгнула с восьмого этажа, — и он захлопнул крышку рояля.

— А почему ты здесь, так далеко от Москвы?

Он встал, решительно направился к выходу и распахнул дверь. Было тихо, как после летней грозы с градом. Из заросшего сада в дом ворвался запах розовых флоксов — и его энергичный бас.

— Давай свой тулуп, Костя, и вези меня на свалку, там я списан навеки. Ни обязательств, ни обманутых ожиданий, ни боли, ни подлости, ни болезней. Там живёт только мой помоечный бог — с ним я чист, свеж и антихрупок.