Орфей, ты только убит

Произведения этого писателя шли к людям долго. Движение их напоминало переваливание колымаги по тяжелым каменистым дорогам.

«Самым умным и самым достойным человеком, встреченным мной в жизни,  был некто Демидов, харьковский физик» - так Варлам Шаламов написал про него в своих заметках 1962 года. А рассказ  о нем назвал «Житие инженера Кипреева». Одно то что он, сын священника, употребил слово Житие, говорит о многом. Ведь житие связано с духовным подвигом, жертвенностью, воплощенными без надежды на благодарность, всегда скупую и чаще всего запоздалую даже в лучшие времена. О тех же годах, когда сама церковь в изгнании благословляла «грех убиения… вождей бесноватых легионов, упорных в своей демонической нераскаянности» (Карташов А.В. Божий меч, «Россия и славянство», 1928), незачем и толковать.

Читатели помнят  слова Шаламова о месте писателя в жизни, а если нет, вот они: «Плутон, поднявшийся из ада, а не Орфей, спускавшийся в ад». Если взять «Житие инженера Кипреева», то автор-рассказчик видится всё же Орфеем, но не с кифарой, а… с куском стекла, вынесенным из ада, где правит Плутон, где струятся мертвые воды забвения Леты. Да, Орфеем! Певцом!! Хотя бы потому, что мрачный мифический тип Плутон до своего последнего имени звался Гадесом  и время от времени вылазил на солнце, чтобы проверить нет ли на поверхности  трещин, через которые мог бы проникнуть свет. Он никогда не скажет:

        По нашей бестолковости,
        Окроме "Боже мой",
        Ни совести, ни повести
        Не вывезешь домой.   

Когда-то помянутое стекло было зеркалом, сделанным инженером Кипреевым для медицинского аппарата. Изъятое, оно со временем стерлось и  цветом  мутной, грязной воды напоминает о чем-то важном, не отделимом от чувства долга. От желания запечатлеть. Шаламов знает: жизнь – это умение забывать, искусство забывать. Зеркальный осколок – этот отработанный кусок рентгеновского аппарата, который Кипреев покрыл серебром, не только память о нем, Колыме. Он уберегает от соблазна забвения, от неведения и слепоты ложных богов человеческого потока, ведомого к навязанной цели. В этом месте Шаламов совпадает с Марселем Прустом, кто, размышляя об уязвимости красоты перед временем, полагает, что есть вещь более уязвимая, чем красота, – это горе. Потому для Шаламова проза – «открытая сердечная рана». Нет ничего удивительного в его словах о том, что он мог бы плюнуть в красоту. Мог, но ведь не плюнул: «Зеркало со мной. Это не амулет. Приносит ли это зеркало счастье – не знаю. Может быть, зеркало привлекает лучи зла, отражает лучи зла, не дает мне раствориться в человеческом потоке, где никто, кроме меня, не знает Колымы, не знает инженера Кипреева».

Думая о новой прозе, утверждая её, Шаламов тем самым предполагает какую-то другую красоту, которая спасет мир, – она будет особенной. Зеркало как символ мистически возвращенной жизни одновременно образ памяти (то же у Андрея Тарковского) и образ человеческой катастрофы, имеющий христианско-славянский подтекст в имени прототипа Кипреева – Георгий: с незамутненным зеркалом сравниваются в Библии доспехи святого Георгия. Да и фамилия героя от названия красивой цветущей травы "кипрей". У нее  много особенностей и потому, кроме "кипрея",  много народных имен: "иван-чай" - за то что пьется и насыщает энергией,  "плакун" - за то что капельками на листьях напоминают слезы, "огненная трава, пожарник" -  за то что покрывает собою лесные гари и вырубки. Про нее, эту траву, группа "Свидетельство о смерти" много лет спустя исполнит песню:

     Но там, где закончится дождь,
     Тихо росою заплачет трава...
     Про нас, про нас
     Никто не напишет стих иль рассказ...
     Каждый из нас в грехах уличен
     И убит палачом.

Кипреев не был убит. Но, отбыв свое, получил дополнительные десять лет за своеволие. За отказ от подарка, положенного ему как смекалистому инженеру, запустившему электричество на темном участке Дальстроя. Десять лет -  месть  генералов, травмированных дерзким поступком зэка. 

Если вернуться к прототипу Кипреева, то расплату  Демидов встретил спокойно: ведь он знал, на что шел. Он даже заранее принял меры, чтобы обезопасить семью. Попросил сообщить, что его нет в живых. Разумеется, он хотел судьбу, для которой родился, а ему навязали выдолбленную по колодке участь отверженного, не задумываясь, что она больше подходит его "благодетелям". А то что его деяние обязывало к какой-то порядочности, – тут  только руками развести: где ее, порядочность, взять – это и по сей день дефицит почище всего остального.

Нынешние ученые мужи – историки, утверждая, что террор превратился в «инструмент решения народнохозяйственных задач», не упускают случая заметить: «оправдания и объяснения этому, конечно, нет». Странный вывод. Даже не вывод, а инфантильная отговорка. Почему же нет объяснения? Да еще «конечно»? Если в этом мире и есть что-то непостижимое, так это святость и доброта. Проявленные  в экстремальных условиях, на грани физического и духовного истощения, под автоматом, за колючей проволокой, эти качества вообще за пределами объяснений. За пределами слов и самого понимания. Это явление иррациональной духовной природы, а не человеческого разума, для которого зло – «предмет размышлений более увлекательный, чем добро» (И.Бродский). Оперировать абстрактными категориями, может, и приятное занятие, но  чревато тем, что в самых примитивных, грубых и бандитских вещах переразвитый интеллект усматривает что-то необыкновенное, грандиозное. Что-то данное в отместку за неведомые грехи. Облагороженное цитированием, например Шекспира: «На свете, друг Гораций, есть много непонятного…»  Эффектно, правда!? Экстремальные же обстоятельства тем и хороши, что упраздняют слова, особенно отвлеченные от конкретных вещей.  Слова просто перестают что-то значить, самоуничтожаются перед одним реальным единственно необходимым поступком добра. И он, этот безмолвный поступок, не то что гипнотизирует наше сознание и нашу способность оперировать абстрактными категориями, как это, по-Бродскому, делает зло, такой поступок просто их отменяет и становится чудом. Но опять же исчадие распродаж сведет всё на нет, что и отмечено поговоркой: "Не делай добра, не получишь зла". Мученики, святые - да это просто музей травматалогии при институте Склифасовского! Желательны, но исключительно в мертвом виде. Впрочем, позиция Бродского понятна.  Личная история, короче - недоразумение на тему тунеядства, превращенное в миф,  опередило интерес к его стихам и сделало его в глазах  публики мучеником режима. Если  полтора года архангельской ссылки - мученичество, то кто тогда Шаламов, Демидов и сотни других - известных и неизвестных?   

Было бы намного удивительней, если бы при политической системе, которая сложилась, и том состоянии мира, к которому медленно и верно двигалась вся история человечества, террор не возник – вот это действительно объяснить невозможно. Да он подготовлен самой этикой цивилизации и только ждал удобного случая, чтобы завладеть умами. Если Вольтер пишет о сожжении иезуитов как о приятном известии, то чего ждать от других?.. Пошлая фраза из какой-то немецкой пьески: «Когда я слышу слово «культура»… – далее по тексту что-то про курок, приписываемая известному фашистскому подонку, прямо-таки вошла в поговорку, повторяется как что-то оригинальное. Нет! у Демидова не было завороженности злом. В отличие от нынешних историков он мог дать ему объяснение. Тень Мефистофеля присутствует в нескольких его рассказах, бледнея перед реальными негодяями, которым доверены судьбы тысяч людей. Душевную историю своих персонажей писатель читает как открытую книгу. Трусость, корысть, властолюбие, психические извращения, карьеризм, идеологический фанатизм и всё это вместе взятое, банальное до омерзения, – вот понятия, которыми он оперирует. Исследуя причины карательного воплощенного зла, он не сомневается, что многие генералы, начальники, судьи, охранники, конвоиры как пошлые грабители и убийцы ничего, кроме каторги, не заслуживают. Про них в народе перефразирована поговорка: «Не так страшен чёрт, как его малютки».

"Господи, когда же их отпоют! -сказал один мой приятель, прочтя последнюю фразу. - Я готов заплатить священнику последние деньги".
Вне официального культурного поля вопрос остается открытым.