И одна свеча горела. Часть 2. Сквозь пепел

С.Р.









                Глава 1. Границы Тени.




Снег выпал рано. Он лёг на сломанные изгороди, на крыши, на еловые лапы, придав всему округу вид застывшей картины. Казалось, будто само время, выбившись из сил, решило прилечь на короткий отдых — и укрылось этим белым одеялом.

В бараке номер семь пахло сырым деревом, табачным дымом и чем-то ещё — слабым, терпким запахом безысходности, который в таких местах впитывается в стены.

Раввин Герш Левин сидел у топящейся буржуйки. За окном — тусклый день, не различить ни часа, ни солнца. В пальцах он держал тонкий листок — клочок старого письма. Губы беззвучно шевелились: снова и снова перечитывал он одни и те же слова.

В дверях скрипнули петли. Вошёл отец Алексей, худой, измождённый, с опавшим лицом. Подрясник его был местами изодран, борода поседела ещё сильнее. В руках — простая жестяная кружка с кипятком.

— Здравствуй, брат Герш, — негромко сказал он.

Раввин поднял взгляд, кивнул.

— И тебе мира, отец Алексей.

Молчание повисло между ними, не требуя нарушать себя.

Отец Алексей опустился на грубую лавку, поставил кружку.

— Сегодня был в лазарете. Двое не дожили до утра. Мария из соседнего блока и парень... Соломон.

Он замолчал, пальцы дрожали. Герш опустил взгляд, сложил письмо, убрал за пазуху.

— Я знал Соломона, — тихо проговорил он. — Его мать перед войной торговала свечами в Варшаве. Когда их привезли сюда, он ещё верил, что сможет вернуться домой.

Отец Алексей вздохнул. — Всё меньше лиц остаётся, Герш. Всё чаще мы прощаемся — без молитвы, без креста, без Кадиша.

— Но память есть, — раввин посмотрел в огонь. — Пока мы помним, души их не исчезнут.

За окном завыл ветер, ударил в щели. Где-то вдали раздался резкий крик — и стих.

Отец Алексей вздрогнул.

— Сегодня утром эсэсовцы вывели троих из третьего блока. Вернулись без них. Следов на снегу не осталось. — Он сцепил пальцы. — Знаешь, Герш... иногда я думаю: мы — как свечи. Горим здесь, пока не догорим.

Раввин медленно кивнул. — Да. Но каждый свет важен. Даже если комната полна тьмы, одна свеча способна её разорвать.

Они замолчали. В буржуйке потрескивали угли.

— Мне страшно, — признался вдруг отец Алексей. — Страшно не умереть — страшно забыть, зачем живёшь.

Герш посмотрел на него долго.

— Потому мы и сидим здесь вместе. Чтобы помнить. Чтобы не забыть.

В дверь постучали. На пороге стоял юноша в полосатой робе. Лицо его было серым.

— Отцы... в лазарете ещё один... Плохо ему.

Герш встал первым. Отец Алексей поднялся вслед.

— Пойдём, брат, — сказал он. — Там, где умирают, нужнее всего — слово.

И они вышли в метель. Белый снег слепил глаза, но два силуэта шли вперёд — туда, где ещё теплилась надежда.




                Глава 2. Пепел на снегу.




В лазарете пахло карболкой, ржавчиной и потом. Воздух был тяжёлым, натянутым, как струна. Ряды узких нар сплошь заняты людьми, у которых оставалось лишь тело — душа, казалось, уже готовилась к уходу.

Герш и отец Алексей остановились у дверей, глядя внутрь. Рядом с одной из нар стояла санитарка — хрупкая женщина с запавшими глазами. При виде их она всплеснула руками.

— Он почти не дышит, — прошептала она. — Всё просил... просил кого-то из вас.

Они подошли. На нарах лежал старик, еврей по виду, с иссохшим лицом, на котором застыла тонкая, мучительная улыбка. Его губы беззвучно шевелились.

Герш опустился на колени, взял его за руку.

— Я здесь, брат. Я с тобой.

Старик приоткрыл глаза. В них — свет угасающей свечи.

— Ребе... скажи... Шма Исраэль... — прошептал он.

Герш склонился ниже и начал читать древние слова: Шма Исраэль, Адонай Элохейну, Адонай Эхад...

Отец Алексей молча перекрестился. В его глазах блестели слёзы.

В последний момент старик сжал пальцы раввина, выдохнул — и затих. Тело обмякло.

Герш закрыл ему глаза.

— Он ушёл в мире, — тихо сказал он.

Они сидели молча, пока санитарка не принесла старое серое покрывало, чтобы накрыть покойного.

Когда они вышли, метель всё ещё свирепствовала. Возвращаясь в барак, отец Алексей вдруг остановился.

— Герш... я думаю: неужели Бог видит всё это? Неужели Он молчит?

Раввин посмотрел на него. В глазах его — не ответ, но мука поиска.

— Он не молчит, — медленно произнёс он. — Он говорит... через нас. Через каждую память. Через каждую молитву у этой нары.

Отец Алексей опустил голову.

— Я так боюсь, что однажды не смогу молиться. Что голос сорвётся.

Герш положил руку ему на плечо.

— Тогда я буду молиться за тебя. А ты — за меня. И пока хотя бы один голос звучит — ночь не победит.

В барак они вошли уже как братья, несущие общий свет. Там, где угасали одни свечи, другие ещё горели.

Вечером в бараке царила странная тишина. Люди лежали на нарах или сидели, глядя в одну точку. Говорить стало опасно — в последнее время охранники всё чаще врывались без предупреждения.

Герш разжёг огонь в буржуйке. Пламя плясало в его глазах.

Отец Алексей сидел рядом, укрывшись тонким одеялом.

— Ты знаешь, брат, — заговорил он негромко, — сегодня, когда я крестил умирающего поляка, он смотрел на меня, словно я держу в руках не крест, а ключ. Ключ от запертой двери, за которой конец мук.

Герш кивнул.

— Мы с тобой — не стражи. Мы — провожающие. Мы стоим на границе. Одна нога там, другая здесь.

Они замолчали. Вдруг снаружи раздались крики. Глухие удары, лай собак.

Отец Алексей вскочил.

— Что там?

Герш схватил пальто.

— Пойдём. Посмотрим.

Они вышли. Во дворе лагеря стояла толпа. Несколько человек в полосатых робах стояли на коленях, руки за головой. Над ними кричал охранник с дубинкой.

— Шаг влево — пуля! Шаг вправо — пуля!

Герш сжал кулаки. Отец Алексей побледнел.

— Они поймали тех, кто пытался перебраться за забор, — прошептал кто-то рядом.

Раздался выстрел. Один из узников рухнул на снег, мгновенно окрасив его алым пятном.

Толпа застонала.

Герш крепче сжал руку отца Алексея.

— Не смотри, брат. Но и не забывай. Мы будем помнить.

Они вернулись в барак молча. Отец Алексей долго сидел у буржуйке, не двигаясь.

— Сегодня, Герш, я понял... Бог не оставил нас. Он в каждом, кто остался человеком среди зверья.

Герш посмотрел в огонь.

— Тогда мы должны остаться людьми. Ради них. Ради нас самих.

Ночь опустилась на лагерь, густая, чёрная, без единой звезды. За стенами барака стонал ветер. В глубине, где лежали старые доски, кто-то закашлялся — сухо, надсадно.

Герш поднялся, подошёл к лежащему. Узнал — пожилой чех, Йозеф, бывший учитель музыки.

— Пить... — выдохнул тот.

Герш принёс кружку с водой. Йозеф с трудом сделал глоток.

— Спасибо... — он улыбнулся. — Музыка, ребе... вы верите, что её слышно... там?

Герш кивнул.

— Конечно. Музыка — это тоже молитва.

Йозеф закрыл глаза. Пальцы его задвигались, словно касаясь невидимых клавиш.

Герш вернулся к буржуйке.

Отец Алексей сидел с открытой книгой.

— Что читаешь? — спросил Герш.

— Псалтирь. Поминаю всех, кого мы потеряли.

Они сидели до самой зари. В каждом угасшем теле — память. В каждой молитве — свет.

И когда первые тусклые лучи пробились сквозь щели, Герш сказал:

— Пока мы здесь, брат, одна свеча будет гореть. Пусть даже в этом пепле.




                Глава 3.Сломанные голоса.




Утро встретило их серым светом и ветром, который пронизывал щели барака. Мороз усилился. Люди спали в обнимку, пытаясь сохранить тепло.

Герш проснулся первым. Осторожно поднялся, чтобы не разбудить соседа по нарам. Подошёл к буржуйке, разжёг слабый огонь. Рядом, укутавшись в одеяло, дремал отец Алексей.

Через полчаса он открыл глаза.

— Ты опять первый, брат, — слабо улыбнулся он.

Герш пожал плечами.

— Покой не приходит ко мне. Слишком много голосов звучит в голове.

Отец Алексей сел, потёр виски.

— Мне сегодня снился храм. Весь в огне. А среди пламени — хор. Пели псалом. Пели, пока сгорали.

Он замолчал, дыхание сбилось.

— Почему, Герш? Почему песни сильнее страха?

Раввин налил кипятка в жестяные кружки.

— Потому что страх — пепел. А песня — пламя. Даже умирая, она звучит.

Они пили молча. За стенами слышался топот сапог.

Вдруг распахнулась дверь. Вошёл капо — долговязый венгр с плетью.

— Встать! Все на построение! Быстро!

Толпа зашевелилась. Герш помог встать Йозефу.

— Пойдём. Держись за меня.

На плацу их уже ждали. Офицер в чёрном пальто медленно прохаживался вдоль рядов.

— Сегодня — проверка, — сообщил капо. — Негодные — налево.

Началось. Людей гоняли, толкали, осматривали. Старики, больные — сразу налево.

Йозеф зашатался.

— Нет, — прошептал он. — Я не пойду туда. Лучше здесь, с вами.

Отец Алексей взял его за руку.

— Держись. Мы с тобой.

Когда очередь дошла до них, офицер посмотрел на Йозефа, поморщился.

— Налево.

— Нет! — выкрикнул вдруг Герш. — Он ещё может работать!

Офицер усмехнулся.

— Работаешь за двоих? Ладно. Забирай.

Йозеф остался в строю, но ноги подкашивались. Герш поддерживал его.

После проверки их загнали обратно в барак. Там, прижавшись друг к другу, они молчали.

Йозеф тихо заплакал.

— Я слабый... зачем вы меня спасли?

Герш ответил мягко:

— Потому что слабый, брат, нужнее сильного. Пока слабых есть кому держать, мы ещё люди.

Отец Алексей достал кусочек хлеба.

— Ешь. Это за того поляка, что сегодня ушёл. Пусть его доля укрепит тебя.

Йозеф взял хлеб дрожащими пальцами.

Вечером, когда лагерь снова погрузился в темноту, Герш начал тихо напевать старую мелодию.

Отец Алексей слушал. Потом присоединился — негромко, нараспев.

Люди в бараке поднимали головы.

И вскоре над чёрной тьмой лагеря взвились сломанные голоса — голос раввина, голос священника, голоса тех, кто ещё помнил, что значит быть человеком.

В ту ночь никто не врывался в барак. И метель стихла.

Одна свеча продолжала гореть.



                Глава 4

Тени за проволокой

Утренний звон колокола разбудил лагерь. Звон этот был не к молитве — к подсчёту. Металлический, чужой, он отдавался в костях.

Герш поднялся с нарам. Йозеф всё ещё спал, дрожа в лихорадке. Отец Алексей у буржуйки читал вполголоса Псалтирь.

— Как ночь? — спросил Герш.

Отец Алексей вздохнул.

— Словно сто лет. Но Господь дал ещё один день.

Толпа зашевелилась. За дверями уже звучали окрики.

— Выводи всех! Быстро!

На плацу в это утро стояли дольше обычного. Снег под ногами скрипел, лица обветривались.

Вдруг из группы заключённых вывели девушку. Молодая, тонкая, с исцарапанными руками. Офицер держал её за волосы.

— Поймали на передаче! — орал капо. — Шпионила для русских!

Толпа замерла. Девушку бросили на снег.

— Имя?

Она молчала.

Плеть хлестнула по спине. Девушка вскрикнула, но не проронила ни слова.

Герш сжал кулаки. Отец Алексей склонил голову.

— За правду молчит, — прошептал он.

Вдруг она подняла голову и громко запела. Голос — чистый, звонкий:

«Из глубины взываю к Тебе, Господи...»

Толпа ахнула. Офицер побледнел. Плеть опустилась вновь, но песня продолжалась.

Слова рвались сквозь боль, сквозь кровь. Голос становился символом — несломленной души.

Герш прошептал:

— Помолимся за неё, брат.

Отец Алексей перекрестился. Их губы зашевелились в унисон.

Через минуту девушку добили. Тело осталось лежать на снегу, а в душах заключённых осталась её песня.

Вечером в бараке стояла тишина. Все вспоминали случившееся.

Отец Алексей сказал:

— Кто бы знал, что голос одинокой девушки сильнее всех их криков.

Герш кивнул.

— Потому свеча горит не там, где нет страха. А там, где страх не убил веру.

Йозеф поднял голову.

— Я слышал её... Даже сквозь бред. Она пела за всех нас.

Отец Алексей подошёл к нему, положил руку на плечо.

— Помним её. Пока помним — она жива.

Герш открыл маленький молитвенник, который чудом уцелел.

— Сегодня будем молиться и за неё.

В ту ночь слова молитвы звучали тише обычного — но крепче. В каждом слове — свет. В каждом вздохе — память.

Утром в лагере прошёл слух: ночью ещё троих забрали из второго барака. Никто не видел, куда.

Герш и отец Алексей шли по двору, осторожно переговариваясь.

— Всё туже сжимается кольцо, брат, — сказал отец Алексей.

Герш кивнул.

— Чем ближе конец, тем ярче должна гореть свеча.

Они зашли в лазарет. Там лежала старуха Сара — та самая, что когда-то пела колыбельные детям. Теперь её глаза были пусты.

Герш сел рядом.

— Сара, слышишь меня?

Она с трудом кивнула.

— Помолимся вместе?

Её губы еле шевельнулись.

Герш начал читать. С каждым словом её дыхание становилось ровнее.

Отец Алексей встал позади, тихо молясь.

Когда молитва окончилась, Сара прошептала:

— Спасибо... Теперь я не одна.

Герш сжал её руку.

— Никто здесь не один.

Они вышли. На дворе ветер утих. В окнах бараков тлел тусклый свет.

Отец Алексей посмотрел в небо.

— Странно... Звёзды сегодня ясны.

Герш посмотрел туда же.

— Там — вечность. Здесь — пепел. Но пока мы помним небеса, не станем прахом.

Они молча вернулись в барак.

Вечером Герш достал клочок бумаги. Отец Алексей принёс обломок карандаша.

— Запишем её имя, — сказал он.

На листке появилась строка: Анна. Голос, что не смолк.

Йозеф смотрел, не отрываясь.

— Запишите и меня... если придёт мой час.

Отец Алексей улыбнулся грустно.

— Запишем всех. Пока есть бумага — есть память.

В ту ночь они молились долго. Огонь в буржуйке горел ровно. За стенами бушевал ветер, но внутри барака стояла тёплая, крепкая тишина.

И снова — одна свеча продолжала гореть.




                Глава 5.Финал части. Огонь сквозь мрак.




Шли дни. Или ночи. В этом месте разница терялась. Зима подбиралась всё ближе. Снег уже не таял, а ложился тяжёлым покровом. Мороз вползал под робу, под кожу, в кости.

Йозеф слабел. Его кашель становился всё более надрывным. Герш приносил ему воду, отец Алексей читал над ним Псалтирь.

Но старый музыкант улыбался сквозь боль.

— Я всё ещё слышу ту песню... — шептал он. — Пусть и в бреду.

Герш сжал его ладонь.

— Пока слышишь — живёшь.

В одну из ночей их разбудил шум. За бараком что-то происходило. Лай собак, крики, топот.

Отец Алексей поднялся.

— Пойдём.

Герш кивнул.

Они выглянули в щель между досками. Во дворе, в кругу прожекторов, стояла группа новых заключённых. Потрёпанные, обмороженные, полуживые.

Среди них — мальчик лет десяти. Совсем ребёнок.

Герш сжал зубы.

— Они даже детей... — прошептал он.

Мальчик стоял, дрожа, но молча.

Вдруг он начал напевать что-то еле слышно. Мелодия простая, детская — но отчаянно светлая.

Отец Алексей перекрестился.

— Маленькая свеча... но как она светит в этой тьме.

Вскоре колонну увели. Барак вновь погрузился в тишину. Но в сердцах у тех, кто видел эту сцену, остался новый образ.

Йозеф ушёл тихо. На заре. Герш держал его руку до последнего вдоха.

— Запиши меня... рядом с Анной, — прошептал он напоследок.

Герш кивнул, слёзы блестели в глазах.

Когда всё стихло, он взял клочок бумаги и вывел новую строку: Йозеф. Тот, кто слышал музыку в аду.

Отец Алексей помолился.

— Теперь их трое. Но сколько ещё в памяти...

Герш закрыл молитвенник.

— Память — это тоже свет. Он горит там, где догорает плоть.

Они сидели молча. Каждый думал о своём. Но думали вместе.

Вечером в бараке появился новый человек — бородатый, с усталым лицом. Он сел у буржуйки.

— Меня зовут Марек. Я из Кракова. Говорят, у вас тут молятся.

Герш посмотрел на него внимательно.

— Молимся. И поём. Хотите присоединиться?

Марек кивнул.

В ту ночь их стало трое. Потом — пятеро. А ещё через день — семеро.

В крошечном бараке, среди холода и страха, зародилось то, что нельзя было сломать — общая свеча, общий огонь, общий голос.

Они молились, пели, вспоминали. За каждого ушедшего добавляли имя на клочок бумаги. Бумага становилась священной.

И когда однажды в барак зашёл охранник и увидел их за молитвой, он вдруг остановился. Посмотрел. Ничего не сказал. Вышел.

Герш посмотрел на Алексея.

— Видел? Даже он не посмел загасить огонь.

Отец Алексей кивнул.

— Потому что этот огонь — не из этого мира.

Наступила новая ночь. Самая длинная.

Ветер завывал, будто стаи волков. Снегу намело по окна.

В буржуйке догорали угли.

Но в центре барака — сидели они. Семеро.

Пели. Шёпотом. Но пели.

И пока за стенами рычала стальная машина лагеря, в этом маленьком кругу продолжала гореть одна свеча — та самая, что не могли затушить ни плеть, ни страх, ни смерть.





                Конец ЧАСТИ 2.