Тамплиер. Глава Четвертая. Часть Третья

  ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
   Предвестником великого события  стала колонна воловьих повозок из Скары. Они появились в спокойный ясный осенний день, их ждали, хотя повозки наполнял странный груз: палатки и дрова, бочонки пива, медовухи, и даже нескольких бочек вина, доставленных из Варнхема, а кроме того, жаровни и туши животных, которые нужно было повесить на хранение в ледник. Повозки сопровождала многочисленная группа рабочих, которые принялись разбивать палаточный городок под стенами Гудхема и их удары молотков, смех и грубые шутки разносились по всему монастырю.
  Гудхем загудел от слухов, как пчелиный улей. Кто-то говорил, что снова грядет война, что придет армия и объявит монастырь вражеской крепостью. Другие утверждали, что епископы решили провести собрание и выбрали нейтральное место, чтобы никому не пришлось нести расходы. Матушка Рикисса и ее приближенные монахини  знали, или могли знать, в чем дело, но держали рот на замке.
   В вестиариуме, как теперь называли ткацкую, обе Сесилии и четыре девочки Сверкеров проводили большую часть времени. Здесь и  возникла идея, что возможно одну из них могут забрать и выдать замуж - мысль, внушающая одновременно надежду и трепет. Это казалось наиболее вероятным, поскольку велись приготовления к празднику. Девушки дали волю воображению, представляя, кому из них достанется в мужья пускающий слюни старичок из Скары или Линчёпига, оказавший услугу конунгу и в обмен на верность получивший дозволение затащить на соломенное ложе невинную деву. Чем больше они обсуждали эту возможность, тем более вероятной она им казалась. Как было бы замечательно жить совсем другой жизнью за пределами этих стен, хоть мысль о пускающем слюни старике из Скары  или Линкёпинга, все же пугала. То, что воспринималось  освобождением или наказанием, могло с одинаковым успехом настигнуть кого-то из красных Сверкеров или синих Фолькунгов. Полушутя, каждая из них завязала на правой руке по широкой шерстяной нитке, красную –девушки Сверкеров, голубую — обе Сесилии.               
   На следующий день, после трапезы и благодарственных молитв, когда настало время отдыха, в Гудхеме разразился переполох. Появившиеся посыльные громко стучали в монастырские ворота, сестры бегали взад и вперед, матушка Рикисса вышла из церкви, в отчаянии заламывая руки, и всех женщин созвали на крестный ход. Медленным шагом, как предписывал монастырский устав, они прошли под порталом с Адамом и Евой. Распевая гимны и трижды обойдя стены, процессия остановилась перед юго-восточной частью Гудхема, выстроившись в ряд: впереди матушка Рикисса, за ней посвященные монахини, за ними сестры- мирянки. Воспитанницы встали одинокой группкой рядом с посвященными сестрами, и это казалось странным.
   В разбитом палаточном городке мужчины в коричневых рабочих туниках стали приводить себя в порядок, собирая и доделывая то, что еще не успели. Они спешно закончили, выставили шесты со свернутыми знаменами,  и перешептываясь, выстроились в ряд.
   Теперь уже все мужчины и женщины замерли в напряженном ожидании, вперив взгляды на юго-восток. Стоял чудесный осенний день, слабый ветерок теребил прикрепленные к шестам вымпелы, а по сине-голубому небу скользили легкие облачка.
 С южной стороны показались наконечники копий, блестевших на солнце. Вскоре на горизонте появилось бескрайнее море сине-голубых всадников, давая понять, что  приближаются Фолькунги или Эрики.
  — Это наши люди, наши цвета, - взволнованно прошептала Бланка. Матушка Рикисса резко обернулась, бросив на нее строгий взгляд, и поднесла палец к губам, приказывая замолчать.
  Великое войско приблизилось, и теперь можно было разглядеть их щиты. Всадники в синих плащах, скачущие в авангарде, держали щиты с тремя коронами на голубом поле или со львами Фолькунгов.
   Позади основного войска  ехали мужчины в красных, в зеленых, в черных с золотом и других цветов плащах, не принадлежавших ни одному могущественному клану и все они не стремились вырваться вперед.
 Когда воинство приблизилась меньше чем на расстоянии полета стрелы, все взгляды устремились на троих, скакавших впереди. Первым был архиепископ Стефан на тяжелой гнедой кобыле с большим животом, позади него на прекрасном жеребце черной масти гарцевал сам Кнут сын Эрика. Его голову венчала корона конунга. Следом за ним ехал  Биргер Броса в короне поменьше.
    Теперь всадники были так близко от процессии женщин, что могли заговорить с ними. Матушка Рикисса, стоявшая с высоко поднятой головой, опустилась на колени перед светской и церковной властью, как предписывал этикет. За ней преклонили колени монахини, сестры-мирянки, воспитанницы, а следом и все мужчины.
  Трое всадников остановились в паре шагах от коленопреклоненной аббатисы, низко склонившей голову. Архиепископ Стефан с трудом спешился, ворча на незнакомом языке, поправил одежду, и подойдя к матушке Рикиссе, протянул ей правую руку, которую она смиренно поцеловала, и тогда ей встать. Вслед за ней молча поднялись остальные.
    Конунг Кнут соскочил с коня с легкостью молодого воина-победителя, поднял правую руку и, не оглядываясь, подождал всадника, подскакавшего галопом и вручив ему небесно-голубой плащ на подкладке из горностая с тремя золотыми коронами, такой же, как и на его плечах.
  Перекинув его через левую руку, он медленно прошествовал вдоль рядов  неподвижно стоящих людей к монастырским воспитанницам. Остановившись за спиной Сесилии Бланки, конунг высоко поднял плащ, продемонстрировав его окружающим, и накинул его на плечи своей невесте, взял ее за руку и повел к королевскому шатру со знаменами Эриков.
  Как только за конунгом и его невестой не опустился полог шатра,Ж тишину взорвали грохот и гам, всадники начали спешиваться, архиепископ повернулся к матушке Рикиссе, и прежде чем войти в королевский шатер, благословил ее, пренебрежительно махнув рукой, словно отгоняя муху.
   Аббатиса хлопнула в ладоши, подавая знак, что пора возвращаться в обитель. В монастыре то поднялась суматоха и разговоры, которые не смогли затушить самые строгие правила. Ко времени песнопений матушка Рикисса попыталась жестко навести порядок и, приведя их в церковь, заставила соблюдать тишину и достоинство, угодные для часового пения и молитв. Аббатиса внимательно следила за Сесилией Россой. По щекам этой юной и теперь опасной для нее женщины струились слезы. Все пошло слишком плохо, чего настоятельница опасалась больше всего.
  Несмотря на волнение, поставившее обитель с ног на голову, остаток дня прошел относительно спокойно. По Гудхему поползли слухи, что о приезде конунга  аббатиса знала давно, но сочла за лучшее оставить это в тайне, не поставив в известность даже Сесилию Бланку, опасаясь, что это сделает ее неуправляемой и выбьет из колеи остальных девушек.
    За стенами монастыря все время кто-то приезжал и отъезжал, стук лошадиных копыт звучал не переставая. В ткацкой выполняли работу спустя рукава, все мысли занимали запахи и звуки, долетавшие извне, заставляя строить догадки о происходящем. И среди оживленной болтовни между девушками и Сесилией Россой снова выросло отчуждение, Окруженная дочерьми Сверкеров, она осталась единственной в Гудхеме, у кого на правой руке был повязан кусок синей пряжи. Казалось, на нее обратилась часть прежней враждебности, замешанной на страхе и осторожности, поскольку будущая королева считалась ее самой близкой подругой.
   После вечерни конунг давал пир в доме для гостей,  и матушка Рикисса была в числе приглашенных, отказавшись по этой причине  от ужина, состоящего из чечевичной похлебки и ржаного хлеба. Но едва приоресса (заместитель аббатисы) успела произнести молитву, как в рефректориум ворвалась аббатиса с искаженным от ярости лицом. Она приказала сквозь зубы, чтобы Сесилия Росса следовала за ней.
   Девушка не заставила себя долго ждать, и склонив голову, зашагала за аббатисой, не испытывая страха , а напротив, надеясь на что-то хорошее. Ее повели не в карцер, а к дому для гостей, где пир был в разгаре. До нее доносились звуки веселых голосов. В палатках возле кузницы и конюшен расположились многочисленные группы мужчин, распивающих пиво.
   Дом для гостей оказался недостаточно просторным, и мог вместить лишь самых почетных гостей. За дубовым столом сидели сам конунг, его ярл Биргер Броса, архиепископ и епископ Бенгт из Скары, еще четверо незнакомых Сесилии Россе мужчин, а на дальнем конце стола она увидела Сесилию Бланку в голубом плаще с тремя коронами.
Войдя в зал, матушка Рикисса грубо схватила Сесилию Россу за шиворот, заставив присесть в реверансе перед гостями, словно девушке были незнакомы правила этикета. Кнут сын Эрика сурово нахмурил брови, поднял руку, все разговоры разом смолкли.
— Мы приветствуем тебя, Сесилия дочь Альгота, и приглашаем на наш пир, -  дружелюбно проговорил он, хмуро покосившись на аббатису. — Мы рады приветствовать тебя, поскольку твое присутствие здесь — желание нашей невесты
 Он указал ей место рядом с Сесилиией Бланкой. Аббатиса проводила  Сесилию Россу к дальнему концу стола, крепко держа  за руку, и когда девушка села, грубо сорвала синюю нить с ее руки,  гордо развернулась и зашагала к отведенному ей месту.
Ее презрение к синему цвету не осталось не замеченным, в комнате повисло смущенное молчание. Нахмурившись, конунг процедил:
 — Если ты, мать Рикисса испытываешь  отвращение к синему цвету, возможно, этим вечером тебе не очень удобно сидеть среди нас, — он  указывая на дверь, ведущую наружу.
 — У нас в Гудхеме свои правила, и даже конунгу не дано их изменить, здесь воспитанницы не носят цвета рода, — бесстрашно ответила настоятельница. Внезапно ярл Биргер Бросса ударил по столу кулаком с такой силой, что подпрыгнули кружки с пивом. Повисла тишина, подобная затишью между ударом молнии и раскатом грома. Гости невольно съежились, когда он встал и указал на настоятельницу.
 —Тогда и тебе следует знать, Рикисса, - начал он на удивление тихо,- что у нас, Фолькунгов, тоже имеются свои правила. Сесилия дочь Альгота близкий нам человек, она невеста нашего друга, моего и конунга, и она так же дорога нам. Ее сурово осудили, это правда, хотя многие из нас вообще избежали наказания за подобный грех, но я хочу, чтобы ты знала — эта девушка одна из наших. — закончил он громовым голосом.
   Медленными решительными шагами ярл обошел стол, встал за спины обеим Сесилиям, и пристально глядя на мать Рикиссу, скинул свой плащ и бережно окутал им плечи Сесилии Россы. Он обернулся к конунгу и тот одобрительно кивнул. Ярл вернулся на место, поднял чашу с элем за здоровье двух Сесилий, и сделав несколько добрых глотков, уселся с громким ворчанием.
   На какое-то время разговоры стихли. К столу подали жареную оленину и свинину, сладкие овощи и белый хлеб, разносчики бегом принесли еще эля, но гости притрагивались к еде лишь из вежливости.
   Для архиепископа Стефана приготовили особые блюда, в том числе ягненка с запеченной капустой, пил он вино, отказавшись огт пива. Спор между матерью Рикиссой и ярлом конунга не помешал ему вкушать от земных радостей. Архиепископ поднял стеклянный бокал, изучая цвет вина, прежде чем поднести его к губам, закатывая от наслаждения глаза.
 — Как будто снова дома, в Бургундии, - вздохнул он, ставя бокал на стол. –Mon Dieu! Это вино, безусловно, не пострадало от долгого путешествия. Но, говоря о путешествиях… как продвигаются дела в Любеке, Ваше величество?
  Как и ожидал архиепископ, Кнут сын Эрика просиял и тут же начал подробный рассказ.
   Эскиль сын Магнуса, брат Арна и племянник Биргера Броссы, в это время находился в Любеке, составляя торговый контракт ни с кем иным, а с самим Хенриком Львом Саксонским. Большая часть торговли с Гетским королевством будет теперь перенаправлена к Восточному морю между Восточным Гётеландом и Любеком. Если их собственных лихтеров будет недостаточно, любекцы великодушно обещали предоставить свои суда. Среди новых товаров, заинтересовавших любекских купцов, оказалась сушена рыба из Норвегии, железо из Свеаленда, меха, соленая сельдь, лосось и сливочное масло, а товары, которые любекцы предлагали взамен, были столь же выгодными, хотя конунг Кнут все же предпочел бы наличное серебро.
 Вскоре все мужчины включились в оживленную веселую беседу и начали строить смелые предположения о том, как новые торговые пути с Любеком приведет страну к богатству, согласию и миру.  Пива на столах прибавилось, разговоры стали все громче и началось настоящее веселье.
  Обеим Сесилиям хотелось поговорить, но на пиру следовало соблюдать приличия, а то, что называлось женской болтовней было здесь неуместно. Наконец, когда на двух девиц на дальнем конце стола перестали обращать внимание, Сесилия Бланка смогла без помех рассказать подруге, что Кнут сын Эрика уже давным-давно дал знать в Гудхем, что собирается приехать и привезти королевский плащ для своей невесты. Матушка Рикисса  все знала, но злонамеренно хранила молчание.
   Более им не пришлось обменяться ни словом. В своих дерзких мечтах о золоте и серебре от торговли с Любеком мужчины зашли слишком далеко, и епископ Бенгт постарался осторожно перевести разговор на себя. Он рассказал, что в жизни никогда не считался храбрецом, но он взмолился Господу дать ему мужества и осмелился решительно вмешаться и спасти двух Сесилий от увоза из монастыря – самого худшего преступления на свете. Он продолжил, не упустив ни одной детали.
   Поскольку епископ говорил о них – хотя в основном о себе — Сесилии целомудренно склонили головы и, убрав руки под стол, они заговорили на языке жестов.
   «Это правда, он прогнал негодяев, но в чем было его мужество?» — прожестикулировала    Сесилия Росса.
«Если бы на кровавых полях победили Сверкеры, он бы вышел к ним как отчаянный храбрец», ответила Сесилия Бланка. Девушки не сдержались и захихикали.
   Но конунг Кнут, будучи достаточно трезвым, краем глаза заметил веселье женщин. Внезапно повернувшись к Сесилиям, он громко спросил, в самом деле все было так, как рассказал епископ Бенгт.
 — Все это чистая правда, все так и произошло, — ангельским голоском произнесла Сесилия Бланка. – Приехали чужие воины и со словами, которые ни я, ни Сесилия дочь Альгота не осмелимся повторить здесь, потребовали, чтобы нас вывели за ворота монастыря. Тогда к ним вышел епископ Бенгт, сурово их отчитал, и они ускакали ни с чем.
   На мгновение Кнут сын Эрика и все мужчины за столом удивленно смолкли, а затем конунг пообещал, что подобный поступок не останется без награды. Епископ Бенгт поспешил заверить, что действовал в соответствии со своей совестью, как повелевал его долг перед Господом, но если что-нибудь будет даровано церкви, то слуги Божьи примут это с великой радостью. Разговор начал принимать иной оборот.
  Языком жестов Сесили Росса  спросила, почему подруга с такой легкостью оправдала лживого епископа. Бланка ответила, что со стороны будущей королевы неразумно позорить  епископа перед людьми конунга. Но это не значит, что все будет забыто, и, в конце концов, конунг узнает правду, всему свое время. Их жестикуляция стала более эмоциональна, но все же они сумели заметить, что матушка Рикисса наблюдает за ними явно не с любовью.
   Биргер Броса тоже кое-что заметил, он был не из тех, кто на пирах много болтает, считая за лучшее наблюдать и слушать. Он сидел в своей обычной непринужденной позе, слегка откинувшись назад с той веселой улыбкой, за которую его прозвали Броса, Жизнерадостный, лениво поставив на колено кружку с элем. Теперь он быстро наклонился вперед и с грохотом опустил кружку на стол, так что разговор стих, и все взоры обратились к нему. Все знали, если ярл сделал так, значит, ему есть, что сказать, а если ярлу есть что сказать, прислушиваются все, даже конунг.
 —Думаю, не мешало бы всем нам, — начал  он задумчиво. — если  мы собрались здесь и послушали о героическом подвиге епископа Бенгта, поговорить и о том, что теперь мы могли бы сделать для Гудхема. Быть может, у Рикиссы есть какое-то предложение?
   Все посмотрели на аббатису, ибо ярл был не из тех, кто задает риторические вопросы. Матушка Рикисса долго молчала, прежде чем ответить.
 — В дар монастырям всегда передавалась земля, — сказала она, наконец. — Гудхем с годами тоже приобрел немало собственности. Но что нам необходимо именно сейчас, так это беличьи шкурки и хорошие зимние меха лисы и куницы.
   Она лукаво улыбнулась, понимая удивление, вызванное ее ответом.
 — Белка  и мех куницы? Можно подумать, тебя и твоих сестер подвергли мирским искушениям, но ведь это не так, верно, Рикисса? – улыбаясь шире обычного, добродушно поинтересовался Биргер Броса.
 —Ни в коей мере, — фыркнула  аббатиса. — Вы, благородные господа, занимаетесь торговлей, о которой сейчас так хвастались, и мы, слуги Господа, должны торговать. Посмотри, в какие грязные и рваные плащи одеты ваши люди. Здесь, в Гудхеме, мы начнем шить одежду, лучше и роскошнее прежней. За нее мы рассчитываем получить честную цену. Мы женщины и вы не можете требовать, чтобы и мы точили жернова, как монахи в Варнеме.
   Ее ответ удивил и повеселил одновременно. Деловые вопросы были настолько сложны, что казались прерогативой исключительно мужчин, и все сидящие за столом закивали и попытались сделать умные лица.
 — И какого же цвета плащи ты собираешься пошить со своими сестрами? – поинтересовался Биргер Броса, под маской добродушия скрывая коварство своих мыслей.
— Мой дорогой ярл! – ответила аббатиса, сделав вид, что удивляется невинному вопросу ярла. — Конечно, мы будем шить красные плащи с черной головой грифона…а еще голубые с тремя коронами или синие плащ со львом, который ты носишь сам, хотя сейчас почему-то сидишь без него…
  Не дав ей договорить, Биргер Броса захохотал, к нему присоединился Кнут сын Эрикса, и вскоре все мужчины за столом покатывались от смеха.
 —Матушка Рикиса! Язык у тебя остер, мы полагаем, за словом ты в карман не полезешь. — Кнут  сын Эрика сделал глоток пива и, обтерев рот, продолжил. – Шкурки, о которых ты просишь, скоро доставят в Гудхем, даем наше честное слово. Может быть, ты хотела попросить о чем-то еще, пока мы в добром расположении духа и готовы помочь в твоем начинании?
 —Да, пожалуй, мой конунг, - задумчиво ответила аббатиса – Если у тех купцов из Любека найдется золотая и серебряная нити, мы бы вышили роскошные гербы. Сесилия дочь Ульфа и Сесилия дочь Альгота могут это подтвердить, они обе много сил и труда вложили в наше новое предприятие.
   Взоры всех мужчин обратились теперь к двум Сесилиям, скромно кивнувшим на слова настоятельницы. Будь у них подобная тонкая иноземная нить, они смогли бы вышить такие гербы на спинах плащей, любо-дорого посмотреть.
   Конунг Кнут поспешил пообещать, что лично проследит за тем, чтобы в Гудхем доставили не только желанные меха, но и любекскую нить. Он заметил, что это дело выгоднее, чем  дарение земли, усмотрев в этом возможность сделать церемонию коронации, на которую явятся гости в новых роскошных одеждах более впечатляющей.