У-ля

                (Памяти В.М.Загребина)               
         

          Утро – это кому как. Лично я люблю утро, в том числе – раннее. И пусть даже идёт дождь: ведь он идёт с неба.
          Если погода была тёплая, то по утрам у нас открывали окна. Пусть двор-колодец, пусть до сих пор называют его «проходным», но в этом доме мы жили и как-то уживались друг с другом. На Васильевском острове много дворов-колодцев, потому что здесь строили доходные дома.
          В нашем дворе редко что-нибудь происходило. А вот в соседнем дворе, примыкающем к 10-й линии, для нас построили площадку. Там я научился играть в «тридцать три», в футбол-хоккей и защищать малышей, если кто-то их обижает. Ещё через проходные дворы интересно было от кого-нибудь убегать, например, от дружинников. Но об этом как-нибудь в другой раз.
          Окна в нашем дворе были расположены близко друг к другу: все на виду и всё на виду. Взрослых это раздражало, а нам, младшим школьникам, нравилось любопытствовать. Как-то один незнакомый мальчик в окне напротив долго стоял и наблюдал, как я делаю уроки. Что тут интересного? Я просто пишу упражнение по русскому. В конце концов, я ему показал кулак и рукой махнул – иди, мол, по своим делам, а подглядывать тут нечего. Он грустно посмотрел на меня в последний раз и отошёл от окна. Больше я его ни разу не видел. И даже не знаю, что это был за мальчик, как его звали, из какой он был школы. Но дом-то пятиэтажный, не все друг с другом были знакомы.
          На первом этаже жил дядя Вася по прозвищу «Айнцвайдрай», пенсионер и участник войны. В трезвом состоянии он неплохо пел военные песни под гитару. Но по большим праздникам – 1 мая, 9 мая, 7 ноября – он напивался в хлам и, сидя у открытого окна, часами бормотал одну и ту же фразу:
          - Айнц-цвай-драй… Айнц-цвай-драй… Айнц-цвай-драй…
          - Дядя Вася, - кричал я ему с третьего этажа, - считай дальше! Что ты всё одно и то же – «айнц-цвай-драй»! Дальше считай! Дальше будет: фир, фюнф, зэкс!
          А он всё равно:
          - Айнц-цвай-драй…
          Может быть, он с военнопленными когда-то общался, вот и запомнил.
          А дяде Диме, моему соседу по коммунальной квартире, я сделал крупную пакость, до сих пор стыдно. Он тоже бывал иногда пьяненький, хотя вёл себя тихо – впрочем, как и по трезвости.
           - Как это он успел набраться? – Недоумевала тётя Даша, его жена. – Ведь из дома же не выходил! И Айнцвайдрая тут вроде не было…
          В нашей большой коммунальной прихожей, за большой вешалкой с шубами была маленькая дверца. Никто на эту дверцу не обращал внимания, потому что за ней, собственно, ничего и не было: так, коммуникации какие-то, трубы… Но я умудрился туда пролезть – детям ведь всё надо знать. И за этой дверцей обнаружил я небольшую полочку – видимо, нарочно изготовленную, на полочке – бутылочку, рюмочку и рядом даже бутерброд. Нетрудно было догадаться, кому именно это принадлежит. Я рассказал о своём открытии мальчику Саше – ещё одному моему соседу, а уже он раззвонил всем остальным жильцам. Я его, конечно, за это немного поругал, но Саше простительно – он тогда ещё даже в школу не ходил, совсем был маленький. Наверное, бедному дяде Диме пришлось искать другое место для тайника.
          Дядя Дима работал на табачной фабрике, которая была тут же, на углу 9-й линии и Среднего проспекта, и там всегда пахло душистым, свежим табаком. Трудно было поверить, что этот запах обречён обернуться вредным, едким дымом от сигаретки в руках у того же дяди Димы, когда он курил в прихожей. 
          А в школе у нас был дядя Слава. Никто не знал, кем он работает, но мы его называли не иначе как «дядей Славой», в то время как других взрослых – по имени-отчеству. Было ему, наверное, лет сорок. Его можно было увидеть то в школьном дворе с метлой в руках, то в каком-нибудь классе во время перемены - с молотком или отвёрткой, но при этом он иногда вёл некоторые уроки и у малышей, и у старших, если кто-то из учителей заболевал. Всегда в костюме с галстуком, но под костюмом – легкомысленный такой джемпер, скрадывавший безвозвратно всю официозность. Небольшого размера очки он снимал редко, а коричневая шляпа была его всегдашним атрибутом, независимо от погоды. Но, возможно, я просто запомнил его в шляпе, потому что в тот день, о котором дальше пойдёт речь, она на нём была. И, главное, вечно он с нами шутил, вечно нас разыгрывал! Я не помню его ни грустным, ни сосредоточенным, ни просто серьёзным… Вот, например, я стою в очереди в школьной столовой с трёшкой в руках. Вдруг чья-то рука сзади выхватывает у меня трёшку, я оборачиваюсь – дядя Слава изображает на лице что-то зверское и делает вид, что пытается убежать, и в самом деле «убегает»…
          - Держите, держите дядю Славу! – кричу я, и начинается весёлая потасовка. Наконец, человек пять хватают дядю Славу за руки, за ноги и крепко держат.
          - К директору дядю Славу, к директору! – вопим мы и хохочем. А дядя Слава, голосом директрисы, которому он очень точно умел подражать, вещает:
          - Мною было велено, чтобы дети не баловались на переменах! Да, чтобы не баловались! А вы, дядя Слава, некультурный вы человек! Я вас заставлю химию учить! Будете там баночки, мензурочки перебирать! А все баночки там лично мною из поликлиники, из лаборатории принесены!
          Это, конечно, если рядом нет ни директрисы, ни завуча. Не любили мы их, ни ту, ни другую: злюки. Впрочем, дядя Слава умел изображать всех учителей и учеников нашей школы, и никто не обижался. Наоборот, его часто просили выступить на каком-нибудь школьном вечере. Но он отказывался.
          Однажды мы вчетвером, Маша Нестерова, Филипп Грачёв, Антон Сергеев и я, пристали к дяде Славе:
          - Дядя Слава, вы можете сказать что-нибудь серьёзное?
          - Какое такое серьёзное? – спросил он, специально нахмуриваясь и понижая голос до густого оперного баса.
          - Ну вот… серьёзное. Не шутливое и не… голосом таким, как директор говорит или военрук.
          Тогда дядя Слава медленно, глядя в глаза поочередно то Филиппу, то мне, достал из кармана пиджака паспорт и, сделав совсем уже страшное лицо, начал:
          - Я волком бы… выгр-р-рыз… бю-р-р-р-р-ократизм!!! – Из глаз его сквозь очки вылетали молнии, а левую руку с паспортом он патетически отставил в сторону и потрясал ею. Конечно, мы тут же покатились со смеху.
         - К мандатам-м-м-м… почтения… нету!!! – продолжал реветь дядя Слава, закатывая глаза. – К любым… чер-р-р-ртям – ай! Ой! – с матер-р-р-рями катись… любая бумажка!!! – Тут его лицо вдруг стало умильным, он сардонически улыбнулся, и нежно прошептал:
          - Но… э-э-э-ту-у-у-у…
          - Мимо по коридору как раз шла завучиха, мы хохотали.
          - Что у вас тут, Вячеслав Викторыч?
          - Учим Маяковского! – Внятно и уверенно объявил дядя Слава.
          Она покачала головой и ушла. Не любила она дядю Славу, но ведь остальные-то все его любили! Кроме ещё директрисы.
          А однажды дядю Славу попросили провести в нашем классе… политинформацию. Позже они сами признавались, что плохо подумали, прежде чем доверили дяде Славе такое важное мероприятие. Случалось оно раз в неделю, при этом в 8.30 утра – на полчаса раньше вставать, на полчаса раньше идти в школу, всё сбивалось ради того, чтобы кто-нибудь из взрослых рассказал нам то, что каждый из нас и так мог узнать, посмотрев программу «Время» по телевизору. Противно, но не идти нельзя, ругаться будут. Хотя, если тут дядя Слава, должно быть что-нибудь необычное!
          Обычно учителя входят в класс, неся классный журнал или бумаги какие-нибудь. Но у дяди Славы ничего в руках не было. С каменным лицом вошёл он в класс ровно в 8.30, прошёл к столу, встал перед нами, упёрся взглядом в портрет Ломоносова за нашими спинами и, не изменив ни разу выражения лица, медленно, делая убедительные паузы, произнёс следующее:
          - Дорогие товарищи! Вчера… на очередном пленуме ЦК… с докладом выступил: Генеральный секретарь ЦК КПСС… Председатель Президиума Верховного Совета СССР… Председатель Совета обороны СССР… Маршал Советского Союза…Четырежды Герой Советского Союза…Герой Социалистического труда…Лауреат Ленинской премии по литературе…Лауреат Ленинской премии мира…Почётный курсант первой танковой роты бронетанковой школы Забайкальского военного округа…Трижды Герой Народной Республики Болгария… Герой Республики Куба… Герой Чехословацкой Социалистической Республики… Герой Германской Демократической Республики… Герой Монгольской Народной Республики… Кавалер Ордена Сухэ-Батора… Кавалер Ордена Победы Социализма…Кавалер Ордена «Звезда Почёта» Социалистической Эфиопии… 
          - Хватит, дядя Слава, хватит! – Мы уже катались по полу от хохота. – Мы и так это знаем!
          - Я только хочу перечислить! – Веско возразил дядя Слава и продолжал:
          - Кавалер ордена «Звезда Югославии» 1-й степени… Кавалер ордена Независимости республики Гвинея… Кавалер Ордена Хо Ши Мина…
          Я не помню, успел ли он дойти до фамилии-имени-отчества того, кто выступил на пленуме.
          Кто-то из учеников рассказал родителям, те настучали директрисе. Не знаю, как протекал разговор в кабинете, знаю только, что дядя Слава всё время повторял:
          - Я же только хотел перечислить!
          Ему вынесли строгий выговор, но на работе оставили. А ведь непонятно, за что выговор. Разве всё это неправда? Вот насчёт Народной Республики Болгария и всего остального? Чистая правда. Проверьте, полюбопытствуйте.
          А тут наступила весна, и нас повели на первомайскую демонстрацию. Всю школу повели. 
          Первого мая на улице бывает по-разному: иногда солнечно и тепло, а иногда -  мокрый снег. В тот раз было тепло. Окна во всех домах открывались и уже были вымыты после зимы.
          Нам предстояло идти по Большому проспекту, потом по Съездовской до набережной, далее - через Дворцовый мост. И завершение: колонны проходят через Дворцовую площадь, а человек на трибуне орёт в микрофон что-нибудь в таком духе: «Сл-л-л-л-л-а-в-а-а-а… тр-р-р-у-ду! Ура!» И все демонстранты отзываются: «Ура-а-а-а-а-а-а!». «Пр-р-р-р-ралетарии… всех стран… са-е-ди-няйтесь! Ура!» И все в ответ:» «Ура-а-а-а-а-а-а!».
          - Дядя Слава, - сказала Маша по дороге, - сегодня вас всё время будут вспоминать! Будут говорить: «Слава, да Слава!».
          Дядя Слава медленно выпрямился, снял шляпу и так же медленно помахал ею, и лицо его в этот момент было как у тех, кто стоял в тот день на трибуне и приветствовал трудящиеся массы.
          Мы шли в большой толпе, колонна за колонной. Играла духовая музыка, кто-то пел, кто-то просто веселился, как мог. А двое дядек в соседней колонне ухитрялись на ходу играть в шахматы: один из них нёс в руках миниатюрную доску с крошечными фигурами. Когда наша колонна подходила к Дворцовому мосту, позади нас была длинная вереница таких же колонн – все с красными флагами и транспарантами. И впереди была такая же вереница, и было видно, как самые дальние из них уже заходят на Дворцовую площадь.
          - Скоро нам придётся кричать «ура!» - сказала Маша. – Давайте тренироваться!
          И даже на нашей стороне Невы были слышен гулкий голос, призывающий трудящихся отзываться на его призывы.
          Оказалось, что просто так вопить «ура!» неинтересно. Гораздо интереснее добавить к «у» название какой-нибудь ноты. Их, как известно, всего семь. Все в нашей компании – Маша, Филипп, Антон и я – были музыкантами, и ноты мы хорошо знали: Маша занималась фортепиано, Филипп и Антон вместе ходили на хор, а я – на скрипку. И вот, например, если кричать «у-ля», получается смешно: как будто маленький ребёнок кричит.
          - У-ля-я-я-я-я! – кричали мы, вступая на Дворцовый мост и хохотали.
          Дальше настала очередь ноты «фа», получалось название города. «У-си» - смешно, как если бы тот же малыш произносил слово «усы».
          - У-до-о-о-о-о! – вопили мы, спускаясь с Дворцового моста и люди удивлённо оглядывались. Мы же не знали, что существует такая аббревиатура.
          Так мы и прошли вместе с другими колоннами по Дворцовой площади.
          - Сл-л-л-л-л-л-а-ва… са-вец-цкаму… народу-у-у-у! Ура! – объявлял глашатай на трибуне.
          - У-ля-я-я-я-я-я! – кричал я.
          - У-си-и-и-и-и-и-! – вопили ребята.
          - У-соль-ди-е-е-е-з! – тянул басом дядя Слава.
          На мосту через Мойку, напротив Капеллы, что-то произошло. Толпа вдруг сгустилась, нас сдавило со всех четырёх сторон. Стало душно и страшно. Видимо, колонны, которые шли с Васильевского через Дворцовый мост и колонны, завернувшие с Невского на Дворцовую площадь, врезались друг в друга, образуя давку. Нас куда-то повлекло, я уже не чувствовал земли и летел, летел сквозь чертыхания человеческих голов где-то наверху и только боялся потерять своих друзей. Потом я уже ничего не слышал кроме каких-то невнятных звуков, неизвестно откуда идущих. Не было ощущения пространства, а затем и время начало растворяться, я закрыл глаза и…
          Внезапно стало посвободнее, я снова увидел людей вокруг и, самое главное – Машу, Филиппа и Антона. Мы каким-то образом оказались на Желябова и быстро бежали, чтобы оторваться от толпы с её давкой, и нам это удалось, потому что на Невском уже не было демонстрантов, и скоро должны были, как обычно, пойти автобусы и троллейбусы. Мы вылетели на Невский, пробежали чуть вперёд и только на мостике через канал Грибоедова, что напротив Дома Книги, остановились – отдышаться.
          - Фу-у-у-у! Столько идти, а потом ещё бежать!
          - Ребята, мы потерялись! Наших никого не видно!
          - Да ну и что, пойдёмте домой по Невскому, потом обратно через мост, потом…
          - Опять пешком?
          - А что ты предлагаешь – автобусы ещё не ездят!
          - Пойдёмте, а то какой-нибудь милиционер начнёт приставать…
          Но на нас никто особо не обращал внимания. Мало ли тут детей. Вон идут малыши с воздушными шариками, вон ребята постарше… Правда, они все с родителями, а мы…
            - Надо бы позвонить домой, - сказала Маша, наиболее рассудительная из всех нас, - наверное ведь искать нас будут.
          - У Гостиного двора, у Гостиного есть телефонная будка! Две копейки надо…
          К счастью, у меня обнаружилась в кармане двухкопеечная монета, и мы перебежали на другую сторону Невского, но тут поняли, что бежать никто из нас больше не может. Кое-как доплелись до Гостиного, где у входа в метро торчала телефонная будка.
          Решили, что звонить должен я, потому что живу в коммунальной квартире: соседей много, должен же хоть кто-то оказаться дома! Как назло, мои родители уехали на два дня, оставив меня на попечение тёти Даши.
          Очереди в телефонную будку не было, и вообще мне повезло: трубку взял дядя Дима. Вот только слышно было плохо, а времени на звонок – всего три минуты, потом надо положить в автомат следующую монету, а её у меня нет!
          - Дядя Дима! – кричал я. – Мы на Невском, у Гостинки!
          - Герман, это ты? – кричал дядя Дима. – Говори громче, плохо слышно! Где ты находишься?
          - Это я, я! Дядя Дима! Зайдите в соседнюю парадную! К родителям Маши Нестеровой, чтобы они мамам Филиппа и Антона позвонили!
          - Двести – что? Громче, громче! Ох, как плохо слышно!
          - Да к Маше, к Маше! В квартиру шестнадцать! Скажите, что с нами всё в порядке, скоро будет дома! Мы на Невском!
          - Ах, к Маше! Всё понял, Герман, всё понял! Сейчас зайду, всё передам, не волнуйся!
          Я повесил трубку на рычажок.
          Тут рядом был ящик с мороженым… Пока я звонил, ребята грустно приглядывались к этому ящику. Денег-то ни у кого нет, даже и в мыслях не было, что на демонстрации могут деньги пригодиться.
          Вдруг – дядя Слава! Вот это точно – «ура»! Только откуда он здесь взялся?
          - Дядя Слава, дядя Слава! Вы тоже потерялись? Купите нам по мороженому, мы вам потом деньги отдадим!
          Дядя Слава снова сделал серьёзное лицо, выпрямился и, повернувшись лицом к Невскому, продекламировал голосом человека, который только что, на Дворцовой, выкрикивал лозунги:
          - Сл-л-л-л-ла-ва… нашей столовой… на углу 8-й линии… и Среднего проспекта! Изжоге… тошноте… и отрыжке, бесплатно полученной от нашего государства… Ура!
          - У-ля-я-я-я-я-! – завопили мы!
          - У-до-о-о-о-о! – добавил Филипп!
          - У-фа-мажор, - спокойно подтвердил дядя Слава.
          - Так, граждане! Что вы здесь делаете? – вдруг раздался голос откуда-то сверху и снизу одновременно. Перед нами стоял милиционер, очень серьёзный. Мы порядком струхнули, а Маша даже тихонько ахнула.
          - Проводим урок вокала! – Медленно и с расстановкой произнёс дядя Слава. Кажется, только он один совершенно не испугался.
          - Что? Что? Чьи это дети? – Милиционер был явно не настроен шутить.
          - Допустим, мои, - так же спокойно и с достоинством ответил дядя Слава.
          - Что значит «допустим»?
          - В каком-то смысле – мои, - уточнил дядя Слава.
          Нависла нехорошая пауза.
          - Ну-ка, пройдёмте, - объявил наконец милиционер. И повёл нас всех в отделение милиции на станции метро.
          Там нас посадили на деревянную лавку и велели ждать. Настроение, конечно, было испорчено. Этот, который был сначала, куда-то ушёл и пришёл другой, хмурый и усатый.
          - У-си, - тихонько прошептала Маша.
          - У-до, - так же негромко, но уверенно произнёс дядя Слава. 
          Тем временем, этот, с усами, молчал и перебирал какие-то бумажки на столе. А мы всё сидели. Наконец, он, как бы невзначай, заметил нас:
          - Вы кто? – Спросил он дядю Славу.
          - Это наш учитель, - ответил за дядю Славу Филипп.
          - Мы на демонстрации были, - добавил Антон.
          Усатый опять отвернулся от нас и занялся бумагами. Специально так у них было задумано или ему и вправду было не до нас? Скорее, второе, чем первое. Уж больно равнодушный был у него вид.
          - Данте Алигьери, - вдруг объявил дядя Слава, - Божественная комедия. На староитальянском – La Divina Commedia. Глава первая. – И он начал читать с драматическим каким-то выражением, хотя никто из присутствующих не понимал ни слова:
                Nel mezzo del cammin di nostra vita
                mi ritrovai per una selva oscura,
                ch; la diritta via era smarrita.
          Мы тихонько захихикали. Что касается усатого, то он даже не повернулся в нашу сторону. Никакого, решительно никакого дела не было ему ни до дяди Славы, ни до нас!
                Allor fu la paura un poco queta,
                che nel lago del cor m’era durata
                la notte ch’i’ passai con tanta pi;ta, - продолжал тем временем дядя Слава, а мы удивлялись: как он смог выучить столько наизусть, да ещё на иностранном языке?
          - Allor si mosse, e io li tenni dietro, - произнёс дядя Слава с каким-то особенным ударением и объявил:  - А теперь – то же самое в переводе Михаила Лозинского. Слушайте внимательно и запоминайте:
                Земную жизнь пройдя до половины,
                Я очутился в сумрачном лесу,
                Утратив правый путь во тьме долины.
                Каков он был, о, как произнесу,
                Тот дикий лес, дремучий и грозящий,
                Чей давний ужас в памяти несу, - здесь дядя Слава обвёл рукой помещение с явной укоризной в голосе – так как будто бы всё произведение было посвящено отделению милиции.
          Тут вошёл ещё какой-то в погонах, на этот раз толстый. Этот удивлённо посмотрел на нас, потом на усатого, потом опять на нас и не менее удивлённо спросил:
           - Вы кто такие?
          - Мы дети, - пискнула Маша. – С Васильевского острова.
          - Дети? С Васильевского острова?
          - Да, - сказал я, - а это - наш учитель, дядя Слава. Мы были на демонстрации, но заблудились, а потом встретили дядю Славу. Он и отведёт нас домой.
          Толстый секунду помолчал, потом как-то устало спросил дядю Славу:
          - Отведёте?
          - Доставлю без остановок, - с достоинством ответил дядя Слава.
          После этого нас отпустили.
          Сначала дядя Слава повёл нас в пирожковую, которая находилась тут же, на Садовой улице, почти на углу Невского. Там мы поели тёплых пирожков с кофе. Я вообще люблю кофе со сливками, а здесь был как раз такой.
          - По мороженому? – Дядя Слава махнул рукой в сторону ящика с лакомством, когда мы снова оказались на улице.
          - По мороженому! По мороженому! – обрадовались мы, хотя нам было немного неловко, что дядя Слава тратит на нас столько денег.
          Мы шли по Невскому и ели мороженое. Мимо Казанского собора, по мосту через Мойку… Вот и Дворцовая площадь справа от нас, а слева – сад Адмиралтейства. Куда только пропала усталость! Шли – будь здоров, как будто и не было демонстрации и последующей беготни. Половину Невского проспекта прошли.
          - Жил отважный капитан, он объездил много стран, - начал вдруг дядя Слава.
          - И не раз он бороздил океан! – Подхватили мы тут же. Все музыканты, хоть и маленькие ещё, все с голосами! Мы допели до середины песни, и тут за нами увязались ещё какие-то дети нашего возраста, человек пять, и тоже стали с нами петь! А потом к нам подошли целых две семьи – родители, дети и, видимо, бабушки и дедушки этих детей, и все нам подпевали!
          - Ничего на свете лучше нету, - пропел дядя Слава, когда мы вступили на Дворцовый мост.
          - Чем бродить друзьям по белу свету! – ответил ему целый хор, потому что нас теперь было много, человек двадцать. Нет, нас было ещё больше, подходили всё новые и новые люди…
         - Если с другом вышел в путь, если с другом вышел в путь! – начал Филипп следующую песню.
         - Веселей до-рога! – складно пропело человек пятьдесят. Теперь мы впятером оказались впереди целой колонны, которая, перейдя мост, свернула налево и двинулась по Университетской набережной – в направлении, обратном тому, которым мы шли пару часов назад.
          - От улыбки, - начинал кто-то.
          - Станет всем светлей! – подхватывала вся колонна.
          И дальше, дальше, дальше по набережной! Я оглянулся: уже невозможно было и сосчитать, сколько человек было в этой новой колонне. Мы шли и пели знакомые детские песни. Свернули, не доходя университета, в том месте, на котором позже появится памятник Ломоносову – к сожалению, не очень удачный, горожане будут называть его «жертва геморроя». Потом – дворами, дворами Васильевского. Здесь колонна стала уже распадаться, потому что всем нужно было домой, ведь мы и были дома! Наконец, мы вышли на Средний проспект, смотрю – мы снова впятером, дядя Слава, Маша, Филипп, Антон и я! Вот это да, как же необычно прошёл этот день, эти полдня!
          На углу Среднего и 5-й линии мы простились с Антоном – он жил в доме, где была баня (она и сейчас существует). Свернули на 6-ю и 7-ю линию, прошли мимо кинотеатра «Балтика» (его давно уже нет) и проходными дворами вышли на нашу 9-ю. Мы перебежали улицу в неположенном месте, пока не было ни машин, ни милиционеров и – вот он, мой дом, номер 22, а в соседней парадной живут Маша и Филипп. А дядя Слава пошёл дальше, на свою 15-ю линию.
          Прежде чем попрощаться, мы остановились на пару секунд около проходного двора, темноватого, сыроватого, но в тот день – подсыхающего и оживающего. Как обычно, кто-то входил под арку, кто-то выходил из неё на ярко-весеннюю улицу… И мы услышали, как где-то в недрах двора не очень громкий голос, монотонно выводит:
          - Айнц-цвай-драй… Айнц-цвай-драй… Айнц-цвай-драй…