Платьице

     Лето в Новороссийске – хлопотливая пора для всех добрых хозяев. В эти дни наш двор и летняя кухня напоминают небольшой консервный комбинат: все что-то моют, чистят, нарезают. Мне по малости лет иногда доверяют крутить мясорубку. Бабушка руководит процессом и одновременно выполняет самую кропотливую работу – готовит маринады, салаты, соленья, варенья и прочие разносолы по своим, известным только ей, рецептам. Вечерами усталое семейство собирается во дворе – отдыхают и пьют чай, поглядывая на целую армию перевернутых банок, остывающих под старым покрывалом. Бабушка и тут не засиживается, предпочитая проводить редкие минуты досуга в глубине комнат. Мама домывает посуду, папа с дедушкой со вкусом пьют по второй чашке чаю, в темноте сада громко поёт сверчок, а из окон дома доносится неутомимое стрекотание швейной машинки. И я иду туда, тихонько смотрю, потом, заскучав, собираю с пола цветные лоскутки для своих куколок, не особенно вникая, что там бабуля шьёт, и к чему приговаривает, что девочка должна быть девочкой. Тогда мне было невдомёк, какая связь между «девочкой» и шитьём, но вскоре всё разъяснилось.
     В ближайшее воскресенье наша семья собиралась в город, обещали взять и меня, разумеется, если буду паинькой. Обычно такие поездки сопровождались обилием покупок и посещением замечательных мест вроде Центрального рынка или «Круглого» универмага. Пропустить это было немыслимо, и всю неделю я старалась вести себя тише воды, ниже травы. И вот, наконец, наступило воскресное утро. Я, в окружении родных и близких, стою перед трельяжем, отражаясь во всех его трёх створках. На мне новое платье в светлый цветочек, лёгкое, пышное и всё-всё в каких-то рюшечках, оборочках и кружевцах. Трёхъярусный подол непривычно длинен, зато вечно ободранные коленки благопристойно прикрыты. Нарядное платьице, но мне, привыкшей к шортикам и майкам, как-то не по себе, что-то мне во всём этом смутно не нравится. Дедушка, поймав в зеркале мой растерянный взгляд, тонко подмечает:
     – Ну всё, брат, теперь уж не побегаешь.
     – И правильно, –  подхватывает бабушка. – Взрослая уже девица, хватит по улицам собак гонять.
     Вдобавок ко всему мама повязывает мне на голову ярко-розовый капроновый бант. Все дружно выражают своё одобрение, а я так просто не узнаю себя – там, в зеркалах, стоит какая-то чужая девочка, похожая не на меня, а на пышный кремовый торт. Усиливает впечатление дурацкий бант –  огромный, размером с мою голову. Это было чудовищно модное наказание для девочек 70-х годов. И кто придумал, что это красиво? Носить его было страшно неудобно, скользкий капрон сползал по волосам, банты вечно терялись, и воспитательницы грозились однажды приклеить их все клеем «Момент». Впрочем, в этом не было нужды – перевязывая банты заново, их затягивали так туго, что к вечеру начинала болеть голова и краснела полоска кожи на лбу. А сейчас я заметно мрачнею, и мама пытается пробудить во мне честолюбие:
     –  Смотри, как тебе хорошо! Придёшь в садик, а девочки скажут: «Какое красивое платье!». Ни у кого такого нет, и в магазине не купишь – сами шили.
     Полюбовавшись, все расходятся, а я остаюсь у зеркала. Платье красивое, слов нет, но чем бы уравновесить кошмарный бант? Забираюсь в шкаф и достаю из коробки мамины белые туфли – высокие, лаковые, страшно дорогие. Примеряю. Великоваты, конечно, но, если смотреть спереди, очень даже ничего. Волоча ноги, пытаюсь пройтись. На грохот каблуков сбегается вся семья, и с криками: «Ой, мои туфли! Пол поцарапает! Каблуки сломает! Да лишь бы не ноги. Аня, мы опаздываем! Да пустите же её во двор!», меня спешно переобувают и выставляют вон с приказом ждать и никуда не лезть. И вот я стою розовой кляксой на фоне зелёных ворот, скучная и сердитая. А на улице солнышко светит, птички поют, прохожие улыбаются приветливо, и думается мне, что, может быть, всё не так уж и плохо. Окончательно развеял мои сомнения бредущий мимо подвыпивший мужичок. При виде меня он притормозил так, будто внезапно врезался в стену. Присел, комично разведя руки, прогудел на всю улицу: «Ну-у-у, хороша! Ну прямо невеста!» и, посмеиваясь-покачиваясь, побрёл дальше. Вполне возможно, что его восхищение подогрето винными парами, но, как говорит бабушка, «что у трезвого на уме, то у пьяного на языке». Значит мужик прав, и я действительно хороша! Теперь осталось закрепить эту уверенность, показавшись друзьям. Уж они-то точно врать не станут, ибо незачем.
     На нашей улице нет ничего проще напасть на след пацанов – надо только найти дерево, под которым валяются кеды. Нахожу совсем недалеко от дома, и, приподняв пальчиками оборки, начинаю прохаживаться под деревом туда и сюда.
Из листвы свешивается рыжая вихрастая голова:
     – Ты чего это там?
     – Я тут гуляю.
     Это сказано с великолепным достоинством, почти по-королевски.
     – А-а-а… Ну гуляй! – разрешает голова и прячется обратно, а из листвы доносится:
     – Пока ты там гуляеф, мы тут фсё съедим!
     Голос вроде Андрейкин, только говорит невнятно, как будто у него каша во рту. И тут меня осеняет – шелковица! Как я могла забыть! Дело в том, что во времена моего детства улицы просто утопали в зелени. Помимо акации и сирени во дворах и вдоль тротуаров буйно цвели и плодоносили вишни-склянки, алыча, жердели, и конечно же шелковица – чёрная и белая. Собирать их не считалось зазорным, более того, местная ребятня, как стаи птиц, обносила деревья дочиста, да и взрослые не отказывали себе в удовольствии полакомится душистыми ягодами. Из череды деревьев заметно выделялась наша любимица – крепкая старая шелковица с могучим раздвоенным стволом и густой кроной. Плодоносила обильно, и ягоды на ней были самые крупные. Ожидая их полной спелости, мы почти каждое утро обходили свои угодья. Игорёк, отщипывая ягодку, вдумчиво жевал и с видом знатока бормотал:
     – Рано ещё. Подождём.
     И если зелёные кисленькие плоды алычи и жерделей мы грызли охотно, то незрелая шелковица, даже с розовеющим бочком, на вкус была трава травой. Усики винограда и то вкуснее. И мы с нетерпением ждали заветного дня, когда можно будет уже наесться от пуза сладких фиолетовых ягод. И вот этот день настал. А меня не позвали. Тоже мне, друзья называются. Я топчусь под деревом и лихорадочно соображаю. Картина ясная – мальчишки на дереве, я еду в город, а когда вернусь, тут даже щелкопряду нечем будет поживиться. Пацаны наши, прожорливые как саранча, мигом объедят всё дерево. Жди потом целый год следующего урожая. Я в расстроенных чувствах тяжко вздыхаю, а ещё мне жарко в новом платье и жутко чешется голова под бантом. Так, спокойно… Гараж закрыт, во дворе никого. Минут двадцать у меня ещё есть… или всё-таки нет?
     И тут снова голос из листвы:
     – Ну ты лезешь или как?
     – Лезу! – решаюсь я, обхватываю ствол и ползу, пыхтя и отдуваясь. Обычно я взлетаю на деревья одним махом, но сегодня мне всё мешает: слишком шершавая кора, слишком много сучков и веточек, неудобный подол платья, в котором я путаюсь ногами, норовя оторвать. Дружеские руки подхватывают меня за оборки и бантики и вздёргивают наверх. Устраиваюсь с удобством – ну вот, теперь можно и оглядеться. Пацаны, как видно, пасутся давно – едят уже неторопливо, не забывая наполнять взятые с собой посудины. Кто пробовал, тот уже не забудет дивный вкус шелковицы, поедаемой прямо с ветвей. Спелая, душистая – она буквально истекает соком. И её не нужно рвать – она сама падает в миски, кружки, ладошки… в общем, падает…
     – Вовремя успели, – мычит Игорёк. – Завтра уже б на земле лежала.
     – Не-а, не долетела бы, – ухмыляется Андрейка, и какое-то время мы молчим, усердно набивая рты. Чуть позже, переведя дух, Игорёк замечает:
     – А вы что – в город собрались?
     Оглянувшись, я замираю с набитым ртом: наша «Волга» на улице, родители тоже, дедушка протирает лобовое стекло.
     – Пока! – я быстро съезжаю животом по стволу вниз и, радуясь своей сообразительности, бегу вприпрыжку к замершим в изумлении родным. А потом я снова стою дома у зеркала, и снова себя не узнаю. Если утром я была не похожа сама на себя, то сейчас я вообще ни на что не похожа. Зеркальная девочка, бывшая когда-то светлым и чистым созданием, похоже выпила пузырёк чернил. А второй пузырёк вылила себе на голову… Всё ясно – теперь прогулки в город мне не видать, как своих ушей. Все уехали без меня, платье мокнет в тазу, а я стою в углу и ковыряю стенку. Мне сказали: «Постой и подумай!», вот я и думаю…
     Быть может, именно тогда мне приходит на ум, что, как бы ты не старался, нельзя получить всё и сразу. Видимо, так устроена жизнь: выбирая одно, приходится терять в чём-то другом.
     Кстати, о потерях: противный розовый бант так и остался где-то на дереве, и я очень надеюсь, что его больше никто никогда не найдёт.