Опаленные крылья

Дождь. Январь. Непроглядная серая муть за окном, стекающая по стеклу слезами. Именно так плачут небеса, думала Аня, глядя на мокрые улицы. Плачут о них. О тех, кто ушел слишком рано.

Как Икар, что дерзнул подняться к самому солнцу. Лишь лучшие умирают молодыми – эта фраза, ставшая проклятием, звучала у нее в голове с того самого дня, как ушел Максим. Он был одним из тех, кто летел слишком близко к солнцу. Горел ярко, жадно, не щадя себя – в творчестве, в любви, в безумных идеях. И крылья его, опаленные невыносимым жаром жизни, не выдержали. Он упал. Сгорел. И Ангелы, как гласит стихотворение, что она теперь носила в нагрудном кармане, рядом с его последней запиской, подхватили его и унесли обратно. В рай? Она не знала. Знало только это ледяное, всепроникающее чувство пустоты под левой грудью, где когда-то билось ее счастье.

На нас смотрят и плачут... – шептала она, прижимая листок к губам. И дождь пойдет в январе... Он шел. Бесконечно. Как будто небеса не могли утешиться. О нас они не забудут...

И вот он приходил. Не в дождь, а в тишину ночи, когда боль утихала до тупого нытья, а усталость валила с ног. Он приходил тихонько во сне.

Аня не видела его отчетливо – лишь смутный, светящийся изнутри силуэт, очертания знакомых плеч, улыбку, которую чувствовала кожей. Он присаживался на край кровати. Ощущение было таким реальным – матрас слегка прогибался под невесомой тяжестью. Он обнимал ее. Не призрачно, а крепко, по-настоящему, прижимая к прохладной, но такой родной груди. И шептал на ухо, голосом, от которого сжималось все внутри, но уже не от боли, а от щемящей нежности:

"Не печалься... Не печалься, родная..."

В его объятиях не было земного жара, но было безмерное спокойствие, как глубокое озеро. "И отдохни хоть чуток..." И она отдыхала. Впервые за день, за неделю, за месяц – ее измученная душа находила покой в этом призрачном прикосновении. Он сохранял ее сны, как обещал в том, последнем, ее варианте стихотворения, написанном уже после его ухода. Охранял от кошмаров, от бездны отчаяния.

Но сон заканчивался. Рассвет пробивался сквозь щели штор, серый и безрадостный. И снова наваливалась тяжкая боль. Та боль, которую уже нечем было выплакать, которая разрывала сердце на части, выжигала изнутри. Не было сил ее держать. Не было сил дышать этим воздухом, где его не было.

И тогда вспоминались последние строчки. Его голос, звучавший в ее голове уже не шепотом ангела, а твердым, почти приказным тоном, каким он говорил, когда видел, что она на грани:

"А если нет уже силы... Держать в себе тяжкую боль..."

Она знала, куда идти.

Кладбище встретило ее ледяным ветром и тишиной, нарушаемой лишь хрустом снега под ногами. Январь. Горький январь. Она подошла к гранитной плите, еще новой, без потемнений времени. На ней было высечено его имя. Просто имя. И даты, которые кричали о несправедливости мира.

"Приди ко мне на могилу..."

Она пришла. Присела на холодный камень – не на плитку, а на плиту, массивную, вечную, как память. Обняла колени. И сидела. Молчала. Потом плакала – тихо, без рыданий, слезы замерзали на щеках. Не просила забрать эту боль, не звала его назад. Она знала – это невозможно.

"И со мною рядом побудь!" – было написано в стихотворении. И она чувствовала. Не призрак, не видение. А присутствие. Тихое, нерушимое, как сам гранит под ней. Как будто его душа, освобожденная от опаленных крыльев, парила где-то здесь, в этом холодном просторе, и была рядом.

"Просто побудь... Услышу, поверь же!" – казалось, шептал ветер в голых ветвях деревьев.

И она верила. Сидела, пока пальцы не коченели от холода, пока горький январь не пропитывал до костей. Потому что здесь, у этой плиты с его именем, боль становилась иной. Не уходила, нет. Но в ней появлялась странная нота – не покоя даже, а... связи. Нерушимой связи через бездну утраты.

"Рядом с тобою, душа моя будет опять..."

Она встала, провела ладонью по гравировке имени. "Я приду", – прошептала ветру и уходящему чувству его близости. "Я приду. Просто побуду".

И шла обратно, в мир живых, в свой горький январь, неся в себе эту новую, хрупкую, но такую необходимую вещь – уверенность, что его крылья больше не горят. Что он здесь. И что дождь в январе – это не только слезы небес, но и обещание, что они не забыты. И что он придет. Тихонько. Во сне.