Правдивая история с мокрой рубашкой и тремя буквам

 
Неделя пролетела как один день и наступила осень. Пока ещё несмелая, вся в золоте опавших листьев, стелящихся под ногами мягким ковром. Ветер только порой шевелил их, будто напоминая, что лето уже в прошлом, а впереди — время коротких дней и долгих разговоров под лампой в гараже.
 
Митрофаныч, как всегда, первым занял своё место у старого стола, потирая руки и с лёгкой улыбкой оглядывая пустой ещё гараж. Воздух пахнул терпким табаком и свежим металлом — предвкушение вечера в его любимом убежище.
 
Вскоре зашумела дверь, и с улицы ввалился Саня с Пашкой — шумные, как всегда, свежие после рабочей недели, словно подзаряженные каким-то особым драйвом. Я и Серёга подтянулись чуть позже, с привычной небритостью и невысказанными мыслями, которые вот-вот найдут выход в длинных разговорах, шутках и спорах.
 
— Ну что, — сказал Митрофаныч, ставя на стол две кружки, — снова проверим, что у нас в мире новенького. И кто на этот раз выкатит очередную теорию заговора, а кто — рецепт от жизни?
— Да какой такой заговор, когда осень на дворе, — протянул Пашка, опускаясь на табурет и теребя рукав куртки. — Меня вот на воспоминания потянуло, — добавил он, глядя куда-то в пустоту, словно в прошлое, которое вот-вот накроет всех нас теплом и грустью одновременно.
— Ну, давай, Паша, — сказал я, подвинув ему кружку, — валяй, рассказывай. Только без соплей и с подробностями.
 
Пашка усмехнулся, хлебнул из кружки и начал:
Лето 1968 было для меня особым. Об особенностях этого лета в следующий раз, а тогда я почти два месяца провёл в Киеве, у бабушки. Но что самое запоминающееся – это приезд в Киев моего друга Костромина. Он в то время отдыхал в Гомеле. Гомель – Киев. Часа четыре по Днепру. Короче встретились мы на речном вокзале, побродили по Киеву неделю, а затем он поехал назад в Гомель.
Приближался сентябрь и пора было возвращаться домой. Я улетел на самолёте, а Костромин поехал из Гомеля на поезде.
Приехав домой, я первым делом позвонил Кузнецову, мы встретились и решили обязательно встречать на вокзале третьего.
 
Устроившись поудобней в купе скорого поезда, Костромин вместо того, чтобы смотреть в окно на пробегающие мимо покосившиеся гомельские заборы, исписанные и изрисованные, как и все заборы нашей необъятной Родины, всевозможными непристойностями, которые изредка были разбавлены шедеврами заборной агитации типа «Мы за мир!» или «Партия-наш рулевой», для чего-то в упор посмотрел на соседа-попутчика.
-Вася, протянул ему руку крепенький мужичонка
-Саня, ответил мой дружище
-Давай выпьем, Саня?
-Давай.
Потом Саня признался, что в его жизни это было самое необдуманное решение. Он не рассчитал свои силы, потому что мужичонка ехал до Улан Удэ, а «давай выпьем» произносилось с завидным постоянством каждые три – четыре часа. Под этим самым «давай выпьем» понималось вполне конкретное количество алкоголя – бутылка водки. А Сане было только шестнадцать.
После того, как мужичонка сошёл в Улан Удэ, у Сани появилась крепкая уверенность, что он все-таки сможет доехать до родного города. Он уже представлял как он идёт от вокзала домой, а жил он напротив стадиона Труд – фактически напротив вокзала. Ну не совсем напротив, а наискосок.
И вот наконец финал путешествия. Несколько порозовевший после Улан Удэ и уже достаточно твёрдо стоявший на ногах Саня соскакивает на читинский перрон и...
Он был готов к ведению здорового и трезвого образа жизни.  Он бросил прямой и открытый взгляд на перрон и.… пошатнулся. 
На перроне стояли мы с Кузнецов и в каждой руке у нас было по бутылке портвейна. Это был тот самый Портвейн 72 – бич города, дэ Бормотьё по-французски.
Первую, под радостные возгласы, закадычные друзья прикончили в привокзальном скверике, таком милом и зелёном, рядом с памятником Ленина, около которого нас всех троих в 1963 принимали в пионеры.
Вторая была выкушана под те же дружеские возгласы и постукивание по спинам друг друга в том же скверике, но уже со стороны стадиона.
Саня, опять порозовевший гордо оглядел своих верных друзей и сказал
-Идём ко мне. Маменька чего-то вкусного обязательно к приезду приготовила.
Мы были молоды и прожорливы, поэтому с восторгом приняли приглашение. Нина Павловна замечательно готовит...
Дорога от стадионной стороны привокзального скверика до Саниного дома прошла достаточно быстро (около 150 метров) и вот мы уже на пороге квартиры.
Санин папа подозрительно покрутил носом и отправил нас мыть руки, а у мамы в тот день, помнится, был насморк.
Сели за стол и уже хотели приступить к обеду, как папа, видимо вспомнив, что мы уже десятиклассники, достал из холодильника бутылку вина. Тот же Портвейн 72. Мы с Кузнецовым заметно оживились. Саня несколько «потух».
Ну, ребятки, за Санин приезд! За начало нового учебного года, произнёс тост Санин папа – директор культпросвет училища.
Подняв стакан, Саня не смог удержать дрожание руки. Собственно рука не дрожала, а потряхивалась.
-Сашенька! Что с тобой? Засуетилась Нина Павловна. – Тебе плохо?
-Мама! Я же неделю не выходил из поезда, нашёлся Саня. –Укачало.
-Тогда не пей. Предложила Нина Павловна.
Но было уже поздно. Саня пропихнул в себя пол стакана и начал яростно жевать мясо. Все-таки дала о себе знать железнодорожная закалка.
Отобедав, друзья вышли на улицу, где немедленно созрело решение переместиться ко мне во двор, чтобы продолжить празднование приезда. День обещал быть весёлым и содержательным.
К слову сказать, в моем дворе были сараи. Один двухэтажный, барачного типа, второй одноэтажный. Мы, пацаны, очень любили этот двухэтажный сарай. Мы заходили за его задний фасад и курили там... В одном из сараев (клетушек) у меня была припрятана бутылка водки и два стакана. Не нужно быть семи пядей во лбу чтобы догадаться куда мы направились.
 
Первым сошёл с дистанции я, спокойно прикорнув на поленнице дров.
-Пошли отсюда, сказал Саня, пусть поспит.
-Пусть, согласился Кузнецов
-Устал, наверное, предположил Саня.
-Всю ночь не спал, вяло резюмировал Кузнецов. Ему отдохнуть надо.
-А чего это он ночью делал? Заметно оживился Саня
-Спал. Угрюмо буркнул Кузнецов, быстро поплёвывая по сторонам сквозь зубы, как-бы подводя итог несостоявшегося обсуждения.
-Аааа, разочаровано протянул Саня. Тогда давай его поудобней устроим. Не чужой все-таки человек. Смотри как скорчился на дровах.
-Неудобно, наверное, на дровах-то спать, задумчиво произнёс Кузнецов. Ну давай вытянем его.
Они начали меня вытягивать, но, видимо, то ли поленница была неровной, то ли примостился я на самом верху, но процедура моего «вытягивания» принимала угрожающий оборот. Я тревожно посапывал, ребята упорно трудились над моим «выравниванием», а поленница угрожающе раскачивалась, намереваясь вот-вот рухнуть. В конце концов так оно и случилось, и я оказался под грудой колотых дров, с сучковатым поленом под головой. Полено было сырое, от него пахло сосновой смолой, такая же пахучая смола капала на мою голову с верхних поленьев и частично попадало на полено-подушку, после чего я размазывал это месиво по щекам и волосам.
С чувством глубокого удовлетворения и выполненного перед другом долга, друзья уселись на верхние дрова покурить. О том что я лежу под дровами они в тот момент уже подзабыли.
-Чего делать будем? Спросил Кузнецов поплёвывая на дровишки. Иногда он промазывал и плевки опускались на меня.
-Пошли к Таньке, нашёлся Саня. Поздороваемся.
Таня Лихачёва училась в одном классе с нами и была моей девчонкой. Мы почти ежедневно (вот уже четыре месяца) встречались с ней, в захлёб целовались, но, честно сказать, в трусы друг к другу не лазили. Мои друзья часто давали мне советы, но я как-то тогда стеснялся этих дел. А она особо не настаивала.
Только сейчас, по прошествии 40 лет выяснилось, что она была предметом тайного воздыхания Сани, но... подруга друга! Табу.
Бросив на меня как-бы прощальный взгляд, они безо всяких эмоций увидели меня, лежащего под грудой поленьев. С лицом, испачканным смолой. По смоляному лицу, кое где ещё ползали мухи, но их движения становились все медленнее и медленнее.
-Лапки в смоле, догадался Саня.
-Ага, поддержал его Кузнецов, вон видишь трупы на лбу.
Мой лоб, наиболее сильно пострадавший от смоляных струй, был похож на Куликово поле с картины известного художника Васнецова, настолько сильно он был залеплен прилипшими к нему мушиными трупами. Или, во всяком случае на картину великого художника-баталиста Верещагина «Штурм Шипки».
И они двинулись в гости к моей подружке. Причём сами не понимали цель визита. Вообще говоря, затея в целом была начисто лишена здравого смысла, т.к. мы встречали на этой квартире Первое мая и, кто-то из мальчишек нашего класса так замызгал спальню, что, надо думать моих друзей там никто не ждал.
Дойдя до площади (порядка 500 м. от того места, где они меня оставили), Кузнецов со стоном: «Ох, дурно мне, дурно»  пустил изо рта такую обильную и мощную струю, что забрызгал кустарник в радиусе, примерно двух-трех метров, после чего, как подстреленный витязь, гордо и без стона рухнул на стоявшую рядом скамейку и с глубоким вздохом закрыл глаза.
Саня по инерции, пройдя ещё несколько метров, вдруг с удивлением обнаружил, что находится в одиночестве. Повертев головой в разные стороны и не обнаружив Кузнецов, он решил, что тот где-то далеко отстал.
- Не заблудился бы, возникла было мысль в Саниной голове, но от одиночества она быстро скончалась…
В это время Кузнецов издал львиный рык и раскрыл рот, как и подобает льву, но оттуда лишь выползла тонкая струйка, совершенно не отвечавшая заявке (рычанию).
Саня присмотрелся и заметил Кузнецов, лежащего в неудобной позе на скамейке.
- Надо бы его поудобней … начал было соображать Саня, но конец мысли где-то потерялся, а перед глазами замаячил Танькин профиль. И Саня, взяв наугад азимут, который, кстати оказался верным, двинулся вперёд.
Ноги куда-то топали, голова гудела, глаза не хотели смотреть вперёд. Да и по сторонам тоже смотреть особого желания не было. Если бы кто-то спросил у Сани, куда он идёт и зачем, то вероятнее всего Саня не смог-бы членораздельно объяснить конечную точку маршрута. И не потому, что не знал. Не-е-е-т.
Он точно знал, что идёт к тому пятиэтажному дому, где мы всем классом праздновали 1 мая. Просто язык, который у Cани всегда болтался во рту и говорил все что ни попадя, видимо за целый день восторженных разговоров устал, и еле-еле поворачивался во рту.
На удивление, Саня прошёл почти через весь центр и точно вышел к тому заветному дому. Более того, он зашёл в правильный подъезд и поднявшись на правильный этаж, нажал на кнопку звонка правильной квартиры...
Дверь открыла танина мама.
- Вы к кому? Спросила она Саню, поморщившись от мощного выхлопа, исходящего из моего друга.
Саня молча отодвинул её рукой и сделал шаг вперёд и...
Оступившись на пороге, он, по-птичьи взмахнув руками, зацепил висевшую на крючках одежду и вместе с этой одеждой и сорванной с петель вешалкой-гардеробом, с неимоверным грохотом рухнул на стоящую вдоль стены обувь.
Мама в ужасе попятилась назад.
На шум прибежала в коридор Танька и всплеснув руками стала выдёргивать невменяемого Саню, который, приняв горизонтальное положение уже успел задремать...
- Ты как здесь оказался? спросила Танька
Саня на мгновение пришёл в себя и открыл рот, чтобы сказать ей, что он только что приехал из Гомеля, что ему было, так плохо не видя её все лето, что его встретили закадычные друзья, с которыми он так любит общаться и вообще...
Но вместо этого из него вместе с хорошо знакомым львиным рыком вырвался обед и разлетевшись веером (Саня успел во время этого мотнуть головой) по всему коридору, обрызгал и Санин предмет.
Предмет с визгом убежал умываться, а Саня, изнемогая от усталости уснул...
 
Открыв глаза, Саня, дрожа от холода, огляделся. Он лежал на голой раскладушке без рубашки. Прямо перед ним, в балконную дверь, он увидел двух женщин, стоящих к нему спиной. Одна из них, широкоспинная, по-видимому мама, что-то высказывала тонкоспинной.
- Таньку из-за меня ругает, подумал Саня и ему стало стыдно. Надо смываться, подумал он вслед первой мысли.
Раскладушка жалобно запищала, когда он стал подниматься. Женщины обернулись и уставились на Саню презрительно покачивая головами.
-Дайте, пожалуйста, шесть копеек на автобус, нашёлся Саня... рубашка моя где-то потерялась, вдогонку вздохнул он.
Широкоспинная мамаша швырнула Сане его рубашку, которую сердобольные женщины успели застирать и несколько просушить на августовском солнце, а Таня принесла и сунула ему в руку 10 копеек.
- Я сдачу верну, пробормотал еле слышно Саня и боком стал пробираться к выходу.
Во рту было горько и противно, мокрая рубашка стесняла движения, мозжечок отказывался удерживать равновесие и поэтому Саня старался не отходить от стены.
Выйдя в коридор и увидев свежевымытый пол, он подумал о том, что женщины народ аккуратный. Но зачем они ещё и обувь моют, сверкнула в его голове мысль.
И тут страшная догадка пронзила его. Так вот почему он оказался на раскладушке, вот почему была застирана рубашка и вся стоящая в коридоре обувь.
Мозжечок тут же понял, что дальше надо вести себя правильно и Саня, отделившись от стены, уже уверенными шагами, нет даже не шагами, а прыжками, зажав в кулаке десять копеек, ринулся по лестнице вниз...
Продолжая бессознательно сжимать в кулаке монетку, он добежал до площади и ноги сами принесли его к той скамейке, где оставался Кузнецов.
Нехорошее это стало место. Грязное. Но самое страшное то, что самого Кузнецова нигде не было.
- В вытрезвитель забрали, с ужасом подумал Саня и помчался домой. Еле переводя дух, он вбежал в свой двор и первое что увидел — это сидящего на скамеечке около его подъезда и быстро-быстро поплёвывавшего сквозь зубы Кузнецов.
От радости встречи и от переполнявших их чувств, они кинулись навстречу друг другу и стали обниматься и похлопывать друг друга по спинам.
Минут через пять они вспомнили обо мне.
- А где Пашка? Спросил Кузнецов, мимоходом попав плевком в пролетавшего мимо голубям.
- Так в сарае, под дровами остался! – воскликнул Саня. Пошли, найдём его.
Придя в сарай, они увидели раскиданную поленницу дров, остатки обеда, приготовленного Ниной Павловной извергнутого из меня и.… никого.
В унынии друзья взгромоздились на перила и закурили. Стояла тишина, которая лишь изредка прерывалась вздохами. Местные голуби, завидев знакомую фигуру Кузнецов, благоразумно облетали место, где он сидел. Его многолетняя плевательская привычка была отработана настолько, что позволяла попасть в глаз летящему на низкой высоте голубю.
Докурив сигареты и основательно оплевав все в округе двух-трех метров, ребята отважились зайти ко мне домой, чтобы прояснить мою судьбу. Во дворе к ним сразу подошёл Женька Пельмень и сказал, что уложил меня в Колобок’cе.
В доме нашем, один из подвалов отдали нам, детям, чтобы мы устроили там клуб. Мы и устроили. Поставили туда теннисный стол, притащили старую радиолу, пластинки и часто вечерами играли там в теннис, покуривали, а иногда и попивали. Назвали мы этот клуб КОЛОБОК’c
Вот туда и утащил меня Женька, обнаружив в непотребном виде под грудой смоляных дров.
В то время там играли в теннис и, Юрка Коршунов, увидев меня, тут-же выхватил из кармана пузырёк с красной нитрокраской, неизвестно почему оказавшийся у него в кармане, и написал у меня на лбу весьма неприличное слово из трех букв.
Вот так они и нашли меня в этом подвале, сидящим на теннисном столе, смотрящим с отсутствующим взглядом на стену и Пельменя, который из чувства дружбы и сострадания, притащил из дому ацетон и теперь неистово тёр мне лоб, смывая Юркину надпись...
 
…Пельмень всё тёр мне лоб, а я, не отрывая взгляда от стены, тихо сказал:
— Не стирай. Оставь. Пусть будет как орден. За верность.
— Верность кому? — хмыкнул Кузнецов, — Образу жизни?
— Образу бессознательного, — глубокомысленно ответил я и, кажется, снова вырубился.
Саня сел рядом на край стола, вздохнул, глянул на меня, потом на Пельменя, потом снова на меня, потом на Кузнецова. Помолчал. Потом протянул:
— А всё-таки хорошо, что мы друг у друга есть.
Пельмень уставился на него, как на сумасшедшего.
— Ты в курсе, что ты только, загадил Танькин коридор и чуть не остался в нём жить как реликвия?
— Ну... — Саня почесал за ухом. — Зато я был искренен. А искренность, как известно, редка как упитанная курица в диетическом магазине. Или как счастье. Его вроде нет, а вроде и есть.
Пельмень от неожиданности даже перестал тереть мне лоб.
— Ты это... не вздумай в поэзию, Санёк. А то там таких, как ты, уже толпа. Все в белых носках и с душой навыкат.
Мы посмеялись. Потом замолчали. Из радиолы зазвучала песня про пингвинов в Антарктиде, кто-то включил не глядя. Кузнецов плюнул последний раз и выдал:
— Главное, что не в вытрезвителе. А остальное — переживём.
Я что-то пробубнил сквозь дрему и это, почему-то, стало сигналом — пора расходиться.
Так и разошлись — Саня в мокрой рубахе, Пельмень с пузырьком ацетона, Кузнецов с голубем на мушке, а я — в рассуждениях о бренности лба.
А «Колобок’c» ещё долго хранил запах нитрокраски, сырости, ацетона и нашей юности.
 
— Ну ты и закрутил, — сказал Серёга, отрываясь от воблы. — Особенно с нитрокраской. Прям Чехов с головной болью.
— Да это не я закрутил, — пожал плечами Пашка. — Это Саня тогда завернул. Я, можно сказать, просто восстановил историческую справедливость. И духовную вертикаль.
— А я-то, дурак, думал, что ты в том сарае до утра пролежал, — хмыкнул Митрофаныч. — А оказывается, тебя в Колобок’c уволокли и там обозвали трёхбуквенным...
 
— Слушай, а что это была за надпись из трёх букв, — вдруг подал голос Серёга, хихикая, — ну, чисто для научных целей?
— Вот, вот! — поддержал его я. — Может, это было что-то возвышенное, как «Бог»?
— Или «Рак» ... — мрачно добавил Серёга.
— Не, парни, — вздохнул Пашка. — Там, по-моему, было всё по классике. Простое русское слово. Короткое, как жизнь молодого идиота.
Все засмеялись. Даже Митрофаныч усмехнулся, а он, если смеётся, значит — история реально зашла.
— Знаете, пацаны, — продолжил Пашка уже серьёзно, — я вот что думаю. Мы ведь тогда были глупые, честные и до предела живые. Без тормозов. Без защиты. Любили — так сразу. Стеснялись — до икоты. Плевались — от души. И даже если падали в чужой коридор, то это всё равно было лучше, чем нынешние эти «отношения по переписке» и смайлики вместо извинений.
— Ага, — кивнул Митрофаныч. — Тогда каждый поступок что-то стоил. Позор, конечно, был тяжёлый, но искренний. Не то что сейчас — всё лайки и реакция в сторисах.
 
Мы чокнулись. За окном шуршали листья. А в гараже было тепло. И спокойно.
Я глянул на всех — усталые, лысеющие, с пузом, с пломбами и пережитым. Но что-то в нас, чёрт возьми, осталось. Та самая штука, которая тянет в гараж. Где можно всё вспомнить. И чуть-чуть, по чуть-чуть, — стать тем самым собой. Тем, кто тогда смотрел на мир с надеждой. И плевался в пролетающих голубей.