Зуб для мышки

     Сегодня с утра опять стыдили Мурзика, угрожая, что не будут кормить. К концу лета в доме всё чаще стали появляться следы преступлений: то прогрызенный пакет с мукой, то крупинки помёта на полке, то цепочка следов в миске с сахаром. А ещё щель за дверью под плинтусом заметно расширилась и округлилась до размеров норки. Заделывать не имело смысла – прогрызёт в другом месте, и потому у норки ставили мышеловку, заряженную кусочком сала. А ночью я вставала и осторожно, чтоб не прибить пальцы, опускала дужку мышеловки вниз. Утром все удивлялись – и мышеловка пуста, и сало съедено. Иногда я, улучив момент, пихала прямо в норку кусочек сыра или корочку хлебца, чтобы мышка в кои-то веки могла без риска для жизни спокойно позавтракать. Ещё мышиная норка имела практическое, и в чём-то даже волшебное значение – в неё кидали выпавшие молочные зубы, приговаривая: «Мышка-мышка, на тебе зубик простой, дай мне золотой!». Для взрослых с годами эта просьба выполнялась, и не беда, что не сразу. Золото, знаете ли, не так-то просто добыть.
     А я чувствую, что скоро опять придётся обращаться к мышке. Верхний зуб уже давно шатается, и мне это порядком надоело. Говорят, что его выталкивает нижний, постоянный, и надо ему в этом помочь. Я, тихонько трогая языком, порядком его раскачала, и он, держась из последних сил, уже болтался и мешал так, что я отказывалась есть. Меня попытались скрутить, чтобы выдернуть зуб, но я вопила и лягалась, как дикая лошадь. С тем и отступились.
     Скучно маяться по дому голодной, да и вообще как-то невесело. К полудню я увязалась с мамой – докупить хлеба да зайти на Прогонной в овощной ларёк. Прогулка развлекла немного, и на обратном пути я заметно повеселела, держа мамину руку и легонько попрыгивая. Но радость эта была недолгой. Навстречу нам бодро неслась, как фрегат под парусами, соседка тётя Рита. Впрочем, она любила, чтоб её называли Марго, а все, кто её знал, любили держаться от неё подальше. Не то чтобы она была плохой – нет, скорее, как бы это помягче сказать, темпераментной. Мы надеялись проскользнуть мимо, но куда там! Марго перекрыла путь массивными формами и, довольно похохатывая, обрушила на маму каскад новостей. Маме, а тем более мне, было совершенно не интересно, кто с кем развёлся, кто от кого забеременел и почём нынче на рынке мясо. Но соседка, похоже, так не считала. Она вообще ни с кем не считалась, эта монументальная женщина. В ней всего было слишком: громкий голос, жестикуляция, яркая одежда, косметика, приторный аромат разгорячённого тела и розового масла. И ещё золото. Много золота, везде и во всех видах: крупные перстни – «Шахини» и «Сороконожки» – на пухлых, как сардельки, пальцах, тяжёлая цепь с кулоном «Нефертити», массивные цыганские полукольца в ушах и полный рот золотых зубов. Витрина, а не женщина. Высокая, чуть растрёпанная башня чёрных волос и смуглое блестящее лицо над высокой грудью делали её похожей на испанку. Не хватало красной розы в волосах. Рассматривать её было даже интересно… какое-то время. Но весьма утомительно. Я зажмуривалась и видела плывущие в темноте ярко-розовые сполохи от крупных пионов на её кримпленовом платье.
     Наконец мама, кротко улыбнувшись, вежливо кивнула, прощаясь, но тут же была схвачена за локоть – разве можно упустить собеседника, когда ещё и половины не сказано! Время шло, тётка не умолкала, солнце пригревало, зуб опять разнылся, будь он неладен, да и маму надо выручать. Я дернула её за руку: «Ма, идём!», и, к несчастью, обратила на себя внимание этой особы. Нависнув надо мной, она выпятила сочные малиновые губы и загудела:
     – Ути, какие мы холёсие, какие мы сельёзные! Скоро в школу пойдём, да?
     Ну не знаю, как я, но её с такой шепелявостью ни в одну школу не примут.
Тем временем Рита-Марго ущипнула меня за щёчку и выпрямилась, весьма довольная собой, попутно сунув мне в рот подтаявшую вязкую ириску. Ириска тут же вцепилась в зуб, и остаток пути домой, и даже дома я молчала и куксилась, как печальная рыба-солнце.

                ***
     Из всей округи я знала ещё одного человека с полным рядом золотых зубов, но его это только красило. Это был наш местный сапожник дядя Толя. Он с утра до вечера постукивал молотком в своём домике-будке, маленьком, тесном, но всегда набитым людьми. Мастерски, без лишней суеты чинил он рваную обувку, и всегда весело, с широкой, вспыхивающей как солнышко, улыбкой. В каморке всё было устроено ладно: полки у задней стены, заставленные банками, инструментами и – отдельно – готовыми туфлями, стол и табурет для работы, а ближе к двери две скамьи вдоль стен – для посетителей. Я тоже сиживала там, ожидая, когда подошьют наши «чёботы», и наблюдала. В тёплое время дверь была открыта настежь, и с полки жужжал маленький вентилятор. Зимой дверь по краю оббивалась войлоком, а снизу – листом чёрной резины, не впускающей ветер и снег. От пола посылал горячие волны круглый обогреватель с красной раскалённой спиралью, и даже в самые лютые морозы здесь всегда было жарко. В углу под потолком бормотало радио, со стены овальный портрет Сталина смотрел на входящих с добрым прищуром. Дядя Толя восседал в длинном фартуке на высоком табурете – клеил, подшивал, подбивал каблуки и беседовал с клиентами. И у него для каждого находилось доброе слово или шутка.
Так, забежавших смешливых девчонок он поучал, пришивая к босоножке ремешок:
     – Девушке быстро бегать не надо, а то счастье не догонит. Ходи медленно, с достоинством – и обувь сбережёшь, и замуж выйдешь.
     Сам посмеивался, и девчонки хихикали, прикрывая ладошками рты.
     Приходила старушка, приносила мешочек обуви, видимо, всей семьи. Присев на скамью, тяжело переводила дух. Шла долго, живет высоко – в конце улице, на самой горе. Сапожник, вертя её чувяки, цокал языком:
     – Э, матушка, как подошвы стёрла. Танцуешь ты, что ли?
     – Танцую, Толечка. – охотно соглашалась та. – Все дни по кругу танцую – печка, рынок, огород. А как дед выпивку найдет, так уж вместе танцуем, вокруг дома – он за мной, я от него.
     Смеются оба: Толик радостно, как удачной шутке, старушка потише, но тоже с просветлевшим челом и совершенно без горечи. Весь облик её – натруженные узловатые руки, согбенная спина, ясные кроткие глаза на сморщенном, как бугристая кора дерева, загорелом лице – как будто говорил: ну да, вот жисть такая, что ж тут поделаешь… Бог терпел, и нам велел. Все так живут.
     Люди частенько заходили сюда и без обуви – просто так, посидеть, поговорить. И я была уверена, что дядю Толю так уважают и ценят исключительно благодаря сияющей улыбке. А ещё я думала, что в его случае золотые зубы не роскошь, а необходимость: дядя Толя имел привычку, работая, зажимать зубами вереницу мелких гвоздей, и потом ловко – тюк-тюк – вколачивать их в подошвы. Простые зубы железом сотрёшь, а вот с золотыми очень удобно. Чтобы подтвердить эту версию, я спросила дедушку, чем вызвала взрыв негодования:
     – Ну надо же, заметила! Чем человеку в рот заглядывать, ты лучше на руки, на руки его посмотри!
     С этим не поспоришь. Руки у дяди Толи замечательные: крепкие, с грубоватыми, потемневшими от сапожных кремов и вара пальцами. В складках у суставов кожа потрескалась до мяса, мизинец обвязан чумазой тряпочкой. Этими руками он кормит семью, а ещё, говорят, построил большой дом и выдал замуж дочь с хорошим приданым. В общем, весьма почтенные руки честного труженика.

                ***
     Вечером, отвергнув ужин, я снова обратила на себя внимание. Бабушка требовала вырвать зуб сейчас же, или везти к дежурному врачу, пока ребёнок совсем не ослабел от голода.
     – Ничего, – сказал дедушка. – К утру сам выпадет.
     – А проглотит? – ужаснулась бабушка.
     – Ничего, выйдет. От проглоченных зубов ещё никто не помирал.
     – Да как же так, дитё мучается… Саша! – обернулась она к зятю. – Ну сделай же что-нибудь!
     При всём этом действе папа, сидя в уголке, увлечённо читал книгу и, разумеется, ничего не ответил. Думаю, что он даже не слышал – так увлёкся чтением. Это обычное дело. У нас часто шутят, что случись, не дай Бог, пожар, папу придётся выносить вместе с книгой, и он этого даже не заметит.
   Не получив ответа, бабушка, сражённая в самое сердце таким равнодушием, хлопает руками по крутым бокам и выбегает во двор – там у неё в какой-то кастрюле что-то кипит.
     Я покосилась на папу – ничего, читает, – и устало опустила голову на сгиб локтя. Я по-прежнему голодна, только отпила немного из кружки, и на клеёнке осталась выпуклая лужица молока. Я тихонько отвожу от неё пальцем белые лучики – получается осьминожек. Раз ножка, два ножка, три ножка…
     – А хочешь фокус? – опускает книгу папа.
     – Какой? – загорюсь я.
     – Волшебный.
     – Хочу!
     – Тогда идём.
     Папа портновскими ножницами отрезает от мотка серую суровую нитку – на такой бабушка обычно сушит тарань. Ведёт меня в коридор, ставит лицом к двери и командует:
     – Открой рот.
     – Ага, а ты зуб будешь рвать?
     – Не буду.
     – Честно?
     – Да честно.
     – Поклянись!
     И папа, подняв ладонь, громко и раздельно произнёс:
     – Клянусь, что Я не буду рвать твой зуб!
     Успокоившись, я доверчиво распахнула рот. Папа, сделав петельку, надел её на зуб, а другой конец нити привязал к дверной ручке, приговаривая:
     – Это старинный фокус нашей семьи. Секрет его передаётся по наследству. Когда-то мой дед показал его моему отцу, отец – мне. Теперь я открою тебе эту страшную тайну, а ты передашь её своим детям.
     Папа положил мне руку на плечо и помолчал, задумчиво глядя вдаль, будто силясь разглядеть во времени и пространстве своих будущих внуков.
     – И фто? – нарушила я тишину. – Где фокус?
     – Сейчас-сейчас… Фокус-покус-обормокус! – объявил папа, подняв палец и выглянув в окно.–Внимание! Раз, два, три!
     На счёт «три» пушечным ударом распахнулась дверь – это как всегда энергично вошла бабушка и встала, оглядывая нас, теперь уже троих: меня, ошеломлённую, с открытым ртом, ликующего папу и болтающийся на верёвке злополучный зуб. И ведь всё по-честному, не придерёшься: зуб-то удалила дверь, но я всё же чувствую себя обманутой. Разве это фокус? Папы уже и след простыл, и бабушка быстро, пока я не опомнилась, подвела меня к мышиной норке, поглаживая спинку и плечи:
     – Вот и умница, вот и молодец. Давай, проси новый зубик.
     Бабушка ушла, я присела на корточки, и, протягивая зуб, зашептала древнее, как мир, заклинание: «Мышка-мышка, на тебе зубик простой, а дай мне…».
     На миг передо мной вспыхнула добрая улыбка дяди Толи, и тут же её затмил золотой, нагло хохочущий оскал соседки Марго. Я боязливо отдёрнула руку. Фу-у, как хорошо, что не бросила, не успела сказать. Я не хочу, совсем не хочу быть такой! И что теперь делать? Известно, что…
     – Пап, я не хочу золотой.
     – Что? – спрашивает папа, не отрываясь от книги.
     – Золотой зуб не хочу.
     – А какой хочешь?
     – Беленький.
     – Ну хоти, кто тебе не даёт.
     – А как мышке сказать?
     На сей раз папа поднял взор, подумал и молвил:
     – Скажи «костяной».
     Я снова сижу у норки, шепчу заклинанье – не нравится, вот совсем не нравится. Звучит, как Баба Яга – костяная нога. Перебираю разные, подходящие по смыслу слова, но все они как-то неблагозвучны. Наконец нашла одно, правда немного не в лад, зато красивое. Именно такой и должна быть улыбка. Бросаю зуб в норку, наклоняюсь и радостно говорю: «Мышка-мышка, на тебе зубик простой, а дай мне жемчужный!».
     Наверное, это был мой самый первый опыт литературного творчества.
Уже засыпая, я представила, как под полом хлопотливая мышка кладёт в особый шкафчик мой зуб. Наверное, у неё их там много набралось за столько-то лет, и непонятно, зачем же они ей нужны. Но я думаю, что в волшебном мире нашего детства молочные зубки представляют особую ценность, раз мышка готова платить за них золотом.