М. Ю. Лермонтов. Жизнь и творчество. Книга статей

ОГЛАВЛЕНИЕ

Ранняя лирика М. Ю. Лермонтова (1830-1832 гг.)
"Печально я гляжу на наше поколенье..." (о стихотворении М. Ю. Лермонтова "Дума")
О стихотворении М. Ю. Лермонтова «Валерик»
Стихотворение "Прощай, немытая Россия..." (проблема авторства)
Последняя дуэль Лермонтова: как это было (к 210-летию со дня рождения поэта)
Последняя дуэль Лермонтова: дореволюционная рецепция трагедии (1841-1917 гг.)
О друзьях Лермонтова


















Ранняя лирика М. Ю. Лермонтова (1830-1832 гг.)


"Десять русских поэтов". Сборник открывается стихотворениями Пушкина, продолжается - Лермонтова. У каждого поэта составителями выбрано примерно около двадцати стихотворений. У Лермонтова - "Дума", "Смерть поэта", "Родина", "Любовь мертвеца", "Утес", "Три пальмы", "Тучки небесные, вечные странники..." Это из позднего. Из раннего - "Жалобы турка", "Монолог", "Нищий", "Русалка". Это - канон. "Ветка Палестины", "Тростник", "Валерик" тогда в канон не входили.

Но где истоки этого "из пламя и света рожденного слова" гениального поэта? Все мы помним хрестоматийное "Есть речи - значенье..." Человек непосвященный с удивлением откроет, что стихи эти имели более раннюю версию:

"Есть звуки - значенье ничтожно,
      И презрено гордой толпой -
Но их позабыть невозможно: -
      Как жизнь, они слиты с душой;
Как в гробе, зарыто былое
      На дне этих звуков святых;
И в мире поймут их лишь двое,
      И двое лишь вздрогнут от них!"

Строки эти звучат гораздо более интимно, чем окончательный вариант. Очевидно, изначально они имели отношение лишь к любовным переживаниям лирического героя, да и самого поэта, и лишь впоследствии Лермонтов попытался придать им иной, более обобщенный смысл. Русское общество и литературная критика требовала от литературы, даже и от поэзии выражения того, что является значимым для всего общества, человечества, а не только для одного человека. Лермонтов услышал это требование. И появился "храм", "молитва", "битва" - выход к людям, от одного - ко всем, от глубоко личного - к универсальному. Но как будто в финальном более совершенном варианте что-то важное утратили эти строки (Примечание 1).

В то же время сказать, что первоначальный их вариант остался лишь в ранних набросках поэта, было бы не совсем правильно; мотивы этого стихотворения явственно прозвучали в зрелой прозе Лермонтова - в романе "Герой нашего времени". Печорин пишет в своем "журнале" о своей встрече с Верой: "Тут между нами начался один из тех разговоров, которые на бумаге не имеют смысла, которых повторить нельзя и нельзя даже запомнить: значение звуков заменяет и дополняет значение слов, как в итальянской опере".

Это - далеко не единственный пример верности поэта своим ранним исканиям - пример того, как постоянный, можно даже сказать, навязчивый мотив проходит в разное время через многие "пробные" стихотворения, пока не обретет своего законченного, наиболее совершенного, с точки зрения автора, выражения. Но в то же время в поэтическом творчестве Лермонтова немало такого, что было "найдено" однажды и навсегда. Таковы его стихотворения "Монолог", "Жалобы турка", "Ангел", "Чаша жизни", "Еврейская мелодия" ("Я видал иногда..."), "Нищий", "Русалка", "Тростник".

Именно в ранней лирике поэта немало образов архетипических, почерпнутых из глубины веков, из сокровищницы мировой культуры. Так, иконы итальянского живописца XIV века Фра Анжелико, исполненные в прозрачных, нежных тонах, навевают строки лермонтовского "Ангела". А "говорящий" взгляд Марии Магдалины Эль Греко (XVII в.), весь образ кающейся грешницы накладывается на стихотворение "Покаяние", где падшая женщина приходит на исповедь. Но юный поэт по-своему трактует эту хрестоматийную ситуацию: грешница хочет поведать священнику повесть своей жизни, но, вероятно, считая себя жертвой социального зла, или же по гордости характера, в то же время ропщет на свою судьбу, и покаяния не происходит. Богоборческая трактовка, типичная для романтической поэзии.

Любопытно, что не только человек без специального филологического или же искусствоведческого образования, подобный автору статьи, но и признанный литературовед и искусствовед Петр Перцов в свое время признавал, что Лермонтов (наряду с Гоголем) был для него ключом к постижению итальянской и испанской живописи эпохи ренессанса и барокко. Действительно, даже далекий от живописи человек, наверное, станет всматриваться в полотно... французского художника Никола Пуссена "Пастухи в Аркадии" (XVII в.) под влиянием этих "кладбищенских" строк Лермонтова:

"Вчера до самой ночи просидел
Я на кладбище, всё смотрел, смотрел
Вокруг себя; — полстертые слова
Я разбирал..."   

Но почему-то из сотен стихотворений поэта 1830-32 гг. именно "Тростник" - эта баллада с фольклорными интонациями - заставила когда-то замереть перед прочитанным - как перед чудом из редчайших чудес. Возможно, она навеяна Гоголем, его "Вечерами на хуторе..." - там тоже была злая мачеха и погубленная ею падчерица. А Лермонтов уже по наитию добавил к этому байронические мотивы - сына мачехи, негодяя, который безуспешно домогается любви девушки. Стихотворение написано в 1832 году, а гоголевские "Вечера..." вышли в 1831; так что хронологически это возможно.

"И был сынок любимец
У мачехи моей,
Обманывал красавиц,
Пугал честных людей.
<...>
Моей любви просил он, —
Любить я не могла,
И деньги мне дарил он, —
Я денег не брала;
Несчастную сгубил он,
Ударив в грудь ножом,
И здесь мой труп зарыл он
На берегу крутом;

И над моей могилой
Взошел тростник большой,
И в нем живут печали
Души моей младой...»

Удивительный тон - какая сила самых простых слов, какой неповторимый отпечаток личности восемнадцатилетнего автора, способного уже зрелым взглядом смотреть в самые бездны жизни.

Многие исследователи - Б. Эйхенбаум, Л. Гроссман, Л. Гинзбург, Н. Бродский, В. Вацуро - посвятили немало времени выяснению различных литературных либо фольклорных источников образов лермонтовской лирики, отражению в ней модных в то время философских течений, раскрыли перед нами невероятно широкий круг чтения юного Лермонтова. Но все это никак не объясняло той особой магии, той, не побоюсь этого выражения, силы гипноза, которую имеет его слово. А не в том ли эта сила, что, стараясь расслышать в звучании тростника мольбу загубленной девушки, поэт вкладывал в стихи глубину своего личного страдания?   

Лермонтов рано потерял мать (в три года), и в дальнейшем конфликт между самыми близкими людьми (бабушкой и отцом) тяжело переживался подростком, затем юношей-поэтом, рождая чувство одиночества, непонятости, горечи. Раздоры, среди которых проходили отроческие годы Лермонтова, более полно, нежели в лирике, отразились в ранних драмах поэта - "Люди и страсти", "Странный человек" - драмах, которые при жизни Лермонтова не ставились на сцене и не публиковались - он, по понятным причинам, даже не стремился к этому. К тому же, не только конфликты личного характера омрачали детские годы поэта, но и злоупотребления крепостничества, многим из которых он, судя по всему, был свидетелем - и неравнодушным свидетелем. (Не один исследователь прошлого описывал, как Лермонтов бросался с кулаками или с чем-то, что попадало под руку, на обидчика, когда кого-либо из крестьян вели наказывать.) Тяжелейшие случаи крепостного произвола описаны в драме "Странный человек"; описаны юным автором с отчаянием и яростью, кажется, не имеющими прецедента в других произведениях русской литературы.

Таким образом, совсем обходить молчанием в известной степени неблагоприятную атмосферу, в которой прошло детство поэта, было бы неправильно - без этого слишком многого нельзя понять не только в Лермонтове-человеке, но и в Лермонтове-поэте. И в то же время автору претит та грубая откровенность, с которой готовы говорить сегодня о его семейной обстановке некоторые филологи, публицисты, психологи. Есть в тоне и содержании их писаний нечто такое, что не принимает во внимание значение творческого потенциала Лермонтова для преодоления тяжелых человеческих переживаний и внутренних конфликтов, равно как саму гордую натуру поэта. Стихи юноши-Лермонтова на смерть отца (а Юрий Петрович Лермонтов умер, когда ему было 17) как будто дают ответ всем подобным попыткам под прикрытием сострадания рассматривать будто под микроскопом, "препарировать" чужую душу:

"Ужасная судьба отца и сына
Жить розно и в разлуке умереть.
 <...>
Но ты простишь мне! Я ль виновен в том,
Что люди угасить в душе моей хотели
Огонь божественный, от самой колыбели
Горевший в ней, оправданный творцом?
<...>
Н е  м н е  с у д и т ь, в и н о в е н  т ы  и л ь  н е т, –
Ты светом осужден. Но что такое свет?
Толпа людей, то злых, то благосклонных..."

Интуитивная, страстная и ищущая натура поэта, его обращенность к предельным метафизическим вопросам не могут быть полностью изъяснены из одних лишь обстоятельств быта. И прежде всего самый гениальный дар Лермонтова увлекал его на путь  п о з н а н и я  и с т и н ы.

"Когда б в покорности незнанья
Нас жить создатель осудил,
Неисполнимые желанья
Он в нашу душу б не вложил,
Он не позволил бы стремиться
К тому, что не должно свершиться,
Он не позволил бы искать
В себе и в мире совершенства..."

Однако истина может быть горькой; и склонный к сосредоточенным раздумьям, меланхолии поэт описывает такие состояния, ставшие для него обычными:

"Есть время — леденеет быстрый ум;
Есть сумерки души, когда предмет
Желаний мрачен: усыпленье дум;
Меж радостью и горем полусвет;
Душа сама собою стеснена...
<...>
Я к состоянью этому привык..."

Конечно же, юноша 16-17 лет, предающийся поэзии, может и преувеличивать серьезность и глубину постигающих его несчастий, но все же умение прямо смотреть в лицо горьким истинам сложилось у Лермонтова именно тогда. Это умение проявит себя в полной мере в поздней лирике поэта и его зрелой прозе - в "Валерике", в "Завещании", во взгляде на типичного для эпохи молодого человека в "Герое нашего времени" (Примечание 2).   

Поздние и ранние стихотворения существенно различны по языку: для поздних более характерна экономичность языковых средств, уверенная краткость, мужественность и сила тона. Но и в тех, и в других Лермонтов остается поэтом, "чувство которого опускается до самого дна". Так, читая и переводя Байрона, пробуя написать стихотворение или поэму по мотивам великого английского романтика, Лермонтов непременно стремился копнуть глубже, чем его предшественник, перед ним открывались пропасти, в которые не довелось заглянуть Байрону (Примечание 3).

Вот фрагмент байроновского "Darkness" в лермонтовском переводе: "И змеи ползая увивались между толпы, шипели, но не уязвляли — их убивали на съеденье люди; и война, уснувшая на миг, с новой силой возобновилась; пища покупалась кровью, и каждый печально и одиноко сидел, насыщаясь в темноте; не оставалось любви; вся земля имела одну мысль — это смерть близкая и бесславная; судороги голода завладели утробами, люди умирали, и мясо и кости их непогребенные валялись; тощие были съедены тощими, псы нападали даже на своих хозяев, все кроме одного, и он был верен его трупу и отгонял с лаем птиц и зверей и людей голодных, пока голод не изнурял или новый труп не привлекал их алчность; он сам не искал пищи, но с жалобным и протяжным воем и с пронзительным лаем лизал руку, не отвечавшую его ласке, — и умер".   

И Лермонтов пишет "в ответ" "Ночь I", "Ночь II" и не просто рисует ужасающие картины, но ставит страшные, "невозможные" вопросы, которые не приходили на ум Байрону:

"Единый смертный видел, что не дай бог
Созданию живому видеть...
И вот он поднял костяные руки —
И в каждой он держал по человеку,
Дрожащему — и мне они знакомы были —
И кинул взор на них я — и заплакал!..
<...>
Вот двое. — Ты их знаешь — ты любил их…
Один из них погибнет. — Позволяю
Определить неизбежимой жребий...
И ты умрешь, и в вечности погибнешь —
И их нигде, нигде вторично не увидишь —
<...>
Решись, несчастный!..»
"Тут невольный трепет
По мне мгновенно начал разливаться,
И зубы, крепко застучав, мешали
Словам жестоким вырваться из груди;

И наконец, преодолев свой ужас,
К скелету я воскликнул: «Оба, оба!.."

Что это? Болезненные игры воображения или настоящие записанные по пробуждении по памяти сны поэта? Та самая "безотрадная, жаждущая горя фантазия", по выражению Белинского, или... предвидение? Ведь человечество столкнется со своего рода "концом света", со страшными катаклизмами - в XX веке. И, к примеру, фильм о нацизме Алана Пакулы "Выбор Софи", где человек поставлен перед нечеловеческим выбором - мать между двумя ее детьми - "напомнит" тем из нас, кто хорошо знает Лермонтова, юношеские "безумные видения" поэта.



Так что же было отрадой юноши-поэта, страдающего от личных разногласий самых близких ему людей, от уродств крепостнического быта, наконец, от собственных внутренних противоречий ("лишь в человеке встретиться могло священное с порочным")? Поэзия. Любовь.

Самые известные любовные циклы Лермонтова - Сушковский и Ивановский - принадлежат именно его ранней лирике. Из ивановского цикла большинству из нас известно "Я не унижусь пред тобою..." (Примечание 4).

"Я не унижусь пред тобою;
Ни твой привет, ни твой укор
Не властны над моей душою.
Знай: мы чужие с этих пор.
<...>
Отныне стану наслаждаться
И в страсти стану клясться всем;
Со всеми буду я смеяться,
А плакать не хочу ни с кем;
Начну обманывать безбожно,
Чтоб не любить, как я любил..."

Но мало кто из нас задумывается, что это стихотворение является последним, обращенным к возлюбленной, манифестацией разрыва с ней. Оно - финал драматичной "вертеровской" истории любви юного Лермонтова, который в итоге ее чувствует себя перевоплотившимся в холодного циничного светского молодого человека; и этот молодой человек начнет отныне "обманывать безбожно", "в страсти клясться всем", чтобы не любить искренно, "как он любил".

Наталье Ивановой посвящены десятки стихотворений 1831-32 гг., открывающие перед читателем вихрь сильных и самых разных чувств, уносящий юного поэта. И думается, что с особой остротой любовные драмы ранней юности переживает человек, который не имеет противовеса в своей семье, которого не отвлечет от его страсти всего лишь суета многочисленных домашних, повседневные дела, совершающиеся вокруг него.   

История Лермонтова с Натальей Ивановой была несомненно "вертеровской". К этому периоду относятся упоминания в письмах о Руссо и о Гете: поэт писал знакомым, что Руссо разочаровал его, он ждал от него больше познания человеческой природы, познания истины, в то время как у Гете в "Страданиях молодого Вертера" "человек более человек". В стихотворной тетради Лермонтова же тем временем появляется следующее:

"Есть место: близ тропы глухой,
В лесу пустынном средь поляны,
Где вьются вечером туманы,
Осеребренные луной...

Мой друг! ты знаешь ту поляну;
Там труп мой хладный ты зарой,
Когда дышать я перестану!"

Едва ли поэта на самом деле посещали мысли о самоубийстве. Ведь у него, как когда-то у Гете, было средство, которого не имел в своем распоряжении несчастный Вертер, - Лермонтов доверял свои чувства бумаге.

И все-таки поразительно, как в современном мире каждый стремится сделать акцент прежде всего на каком-нибудь жестком, остром, болезненном мотиве! В сочетании с фрагментарностью мышления современного человека это ведет к созданию искусственно затемняемого образа разбираемого поэта или явления. Уважаемый автором филолог Игорь Волгин, комментируя стихотворение Лермонтова "Я не унижусь пред тобою...", активно настаивал на той горечи, которую оно выражает, на тех "претензиях", которые предъявляет поэт к своей возлюбленной. В стихотворении есть строки, где Лермонтов вопрошает себя, не отнимал ли он у вдохновенья "те мгновенья", что "протекли у ног" любимой. "А  ч е м  ты заменила их?" - цитировал Игорь Волгин с ударением на "чем", подчеркивая интонацию своего рода "допроса". Видимо, Игорь Леонидович давно не перечитывал всего цикла, ведь в действительности чувства Лермонтова к Наталье Ивановой, выраженные в стихах, на редкость многокрасочны:

"Ты не коварна, как змея,
Лишь часто новым впечатленьям,
Душа вверяется твоя,
Она увлечена мгновеньем.
Ей милы многие,
Вполне - еще никто..."

Так пишет поэт о своей возлюбленной, уже подозревая ее в "измене", так понимает ее истинную натуру. Страсть, горечь, нежность и лиризм всегда переплетались в стихах Лермонтова, обращенных к этой девушке, не вытесняя друг друга:

"О нет! я б не решился проклянуть! —
Все для меня в тебе святое:
Волшебные глаза, и эта грудь,
Где бьется сердце молодое".

При этом отношения поэта с его возлюбленной имеют все приметы не только восхищения внешней красотой избранницы, чувственного влечения, но и диалога двух душ:

"Мои неясные мечты
Я выразить хотел стихами,
Чтобы, прочтя сии листы,
Меня бы примирила ты
С людьми и с буйными страстями;

Но взор спокойный, чистый твой
В меня вперился изумленный,
Ты покачала головой,
Сказав, что болен разум мой,
Желаньем вздорным ослепленный.

Я, веруя твоим словам,
Глубоко в сердце погрузился,
Однако же нашел я там,
Что ум мой не по пустякам
К чему-то тайному стремился..."

Эти строки перекликаются со стихотворением "Когда б в покорности незнанья...", фрагмент которого процитирован выше. Некоторые лермонтоведы в прошлом трактовали их таким образом, что девушка "его не понимает". Нет; она как раз понимает, и сам поэт сознает, что он понят. В них - сущностное различие между мужчиной и женщиной, как его на сегодняшний день видят философы, психологи. Мужчины (уж, во всяком случае, склада Лермонтова) более устремлены ввысь - в жизнь общественную, к наукам, к искусствам, порой к "неразрешимым вопросам". А женщины содержат в себе более земного начала, они - здравый смысл, уют, тихая гавань.



Говоря об устремленности Лермонтова в жизнь общественную, следует признать, что он не принадлежит к числу людей рано политизированных, как декабристы, Белинский, Герцен или Огарев. Собственная концепция развития России стала вызревать у поэта ближе к 25 годам во многом вследствии сближения с некоторыми из славянофилов (знакомство с Самариным, высоко ценившим Лермонтова), и мы не знаем точно, каким образом она бы оформилась, если бы Лермонтову довелось прожить дольше. Но чувство любви к родине - то безотчетное, но сильное, возникающее в человеке прежде всяких политических убеждений - жило в поэте с детства, и патриотическими мотивами пронизаны уже его юношеские поэмы и прозаические наброски (Примечание 5).

Потому-то так естественно возникает интерес Лермонтова к древней истории Руси - не ко временам Ивана Грозного (в эту эпоху происходит действие уже зрелой поэмы "Песня про купца Калашникова"), а к более ранним, менее полно освещенным в исторических источниках и овеянным поэзией временам новгородской вольности до Рюрика - в поэме "Последний сын вольности". Тогда же зародился другой замысел Лермонтова из истории Древней Руси - уже из времен татаро-монгольского ига, замысел поэмы о Мстиславе Черном. Мстислав - историческое лицо, один из русских князей, по преданию получивший прозвище Черный от своей задумчивости; он вместе со своим братом Всеволодом до последней возможности оборонял Владимир в 1238 г. (Примечание 6).

Жаль, что этот замысел не осуществился; слишком многое заставляет думать, что поэтика этих отдаленных эпох была доступна Лермонтову как мало кому другому. Поэт был ближе к природе, чем большинство его современников, к Богу, как сказал бы религиозный человек; то непосредственное ощущение природных сил - солнца, ветра, земли - которое было свойственно нашим далеким предкам и которое неуклонно утрачивалось с развитием цивилизации, было Лермонтову сродни.

Из "Последнего сына вольности":

"И долго, долго не видать
Им милых ближних... но они
Простились с озером родным,
Чтоб не промчалися их дни
Под самовластием чужим,
Чтоб не склоняться вечно в прах,
Чтоб тени предков, из земли
Восстав, с упреком на устах,
Тревожить сон их не пришли!..
О! если б только Чернобог
Удару мщения помог!.."

"И песня громко раздалась.
Прерывисто она неслась,
Как битвы отдаленный гул.
Поток, вблизи холма катясь,
Срывая мох с камней и пней,
Согласовал свой ропот с ней,
И даже призраки бойцов,
Склонясь из дымных облаков,
Внимали с высоты порой
Сей песни дикой и простой!"

Это написано поэтом, который "верит" в существование "теней предков", и Чернобога (в данном контексте - бога мщения), и "призраков бойцов", которые поддерживают сородичей, наблюдая за происходящим "из дымных облаков"; и союза природы с восставшими за "честь и вольность" воинами, ведь даже водный поток "согласовал свой ропот" с их боевой песней.

Вместе с тем взрослеющий поэт мог опираться в постижении минувших эпох, кроме своей обостренной восприимчивости, сверхразвитой интуиции, еще и на возрастающее знание и понимание глубинного смысла ключевых для истории нашего государства событий. Лермонтов был знаком с "Историей государства Российского" Карамзина, к тому же на его интересы оказывал влияние его близкий друг С. Раевский - образованный чиновник, знаток и собиратель русского фольклора.

Естественное движение творчества Лермонтова было прервано поступлением в юнкерскую школу, и режим закрытого военного учебного учреждения налагал многочисленные ограничения на занятия поэзией. Кроме того, в военной школе поэт оказался в совсем иной атмосфере, чем в Благородном пансионе или же Московском университете; среди товарищей, по воспоминаниям современника, царил дух "лихости, разгула", в моде было гусарство. И все это было по вкусу Лермонтову, который слыл "добрым малым" и был заводилой юнкерских забав. Тем не менее, и там поэт продолжал писать: по вечерам и даже по ночам, оставив веселые компании, он забирался в самый дальний класс и, заперев дверь на крючок, писал - но уже другое и по-другому (роман "Вадим", описывавший сцены из пугачевского бунта). Это было время перелома - в творчестве, в характере, в судьбе.

От неосуществленного замысла поэмы Лермонтова о Мстиславе Черном остался прекрасный поэтический отрывок:

"Три ночи я провел без сна — в тоске,
В молитве, на коленах, — степь и небо
Мне были храмом, алтарем — курган;
<...>
О боже! как? — одна, одна слеза
Была плодом ужасных трех ночей?

Нет, эта адская слеза, конечно,
Последняя, не то три ночи б я
Ее не дожидался.
<...>
Свой замысел пускай я не свершу,
Но он велик — и этого довольно".

Последние два стиха этого отрывка (и не только они) звучат сегодня как имеющие отношение к самому поэту в большей степени, чем к герою его ненаписанной поэмы. Автор относится к тем людям, кто полагает, что замысла своего Лермонтов в полной мере не свершил - просто не мог свершить за неполные 27 лет своей жизни. Но в то же время как много он оставил нам!.. И, если признанные шедевры его поздней лирики известны каждому, то ранние стихотворения по сей день читаются гораздо меньшим количеством даже по-настоящему увлеченных литературой людей. А между тем как прав Достоевский, сказавший: «Какое дарование!.. Все его стихи — словно нежная чудесная музыка… А какой запас творческих образов, мыслей, удивительных даже для мудреца!..»

Писателю вторит выдающийся советский лермонтовед И. Андроников: "Страницы его юношеских тетрадей напоминают стихотворный дневник, полный размышлений о жизни и смерти, о вечности, о добре и зле, о смысле бытия, о любви, о будущем и о прошлом..." Кроме того, Андроников убежден: "Как всякий настоящий, а тем более великий поэт, Лермонтов исповедался в своей поэзии, и, перелистывая томики его сочинений, мы можем прочесть историю его души и понять его как поэта и человека".

И автору статьи лишь после прочтения ранней лирики и поэм по-настоящему открылась  л е р м о н т о в с к а я  т а й н а.





Примечание 1. Приводим последние две строфы стихотворения "Есть речи - значенье...":

"Но в храме, средь боя
И где я ни буду,
Услышав, его я
Узнаю повсюду.

Не кончив молитвы,
На звук тот отвечу,
И брошусь из битвы
Ему я навстречу".

Примечание 2. Вопреки распространенному ныне мнению, что Печорин являет собой прежде всего (или исключительно) определенным образом преломленное альтер-эго самого Лермонтова, автор статьи склонен согласиться с определенной типичностью этого образа. Эгоцентризм, "холод тайный", "печоринские" истории с женщинами - все это было характерно для некоторых молодых людей из близкого окружения поэта - Столыпина, Трубецкого, Гагарина, возможно, Льва Пушкина.

Примечание 3. Ф. Ницше писал о поэтах в своем знаменитом сочинении "Так говорил Заратустра" (1883): "Я устал от поэтов, древних и новых: поверхностны для меня они все и мелководны. Они недостаточно вдумались в глубину; потому и не опускалось чувство их до самого дна. Немного похоти и немного скуки – таковы еще лучшие мысли их. Дуновением и бегом призраков кажутся мне все звуки их арф; что знали они до сих пор о зное душевном, рождающем звуки! Они для меня недостаточно опрятны: все они мутят свою воду, чтобы глубокой казалась она..." Автор статьи находит, что его выражения могут быть употреблены в разговоре о лермонтовской поэзии для определения ее сущностных черт.

Примечание 4. Сушковский цикл - цикл любовных стихотворений, посвященных Екатерине Сушковой. К нему относятся стихотворения "Нищий", "Благодарю", "К Сушковой" и др.

Примечание 5. Приводим отрывок из прозаического наброска "Панорама Москвы": "Москва не есть обыкновенный большой город, каких тысяча; Москва не безмолвная громада камней холодных, составленных в симметрическом порядке… нет! у нее есть своя душа, своя жизнь. Как в древнем римском кладбище, каждый ее камень хранит надпись, начертанную временем и роком, надпись, для толпы непонятную, но богатую, обильную мыслями, чувством и вдохновением для ученого, патриота и поэта!.. Как у океана, у нее есть свой язык, язык сильный, звучный, святой, молитвенный!.."

Примечание 6. Окончательное освобождение Руси от власти монголо-татар состоялось лишь после 1480 г. - знаменитого стояния на реке Угре.





Источники и литература:

Андроников И. Лермонтов. Исследования и находки. 1968.
Байрон Д. Г. Избранное. 2013.
Белинский В. Стихотворения М. Лермонтова. 1840.
Лермонтов М. Собрание сочинений в 4 томах. Т. 1. Стихотворения. Издательство Пушкинского дома. 2014.
Лермонтов М. Собрание сочинений в 4 томах. Т. 2. Поэмы. Издательство Пушкинского дома. 2014.
Лермонтов М. Собрание сочинений в 4 томах. Т. 3. Драмы. Издательство Пушкинского дома. 2014.
Лермонтов М. Собрание сочинений в 4 томах. Т. 4. Проза. Письма. Издательство Пушкинского дома. 2014.
Ницше Ф. Так говорил Заратустра. 2021.
Перцов П. Литературные афоризмы. 1994.
Родин А. Каинова печать. 1991.
Щеголев П. Книга о Лермонтове. 1929.














"Печально я гляжу на наше поколенье..." (о стихотворении М. Ю. Лермонтова "Дума")


Стихотворение "Дума", написанное в 1838 году, является частью некоего цикла ("Не верь себе", "И скучно, и грустно", "Как часто, пестрою толпою окружен..."), в котором поэт размышляет о своем поколении - о его инертности и духовной апатии, неспособности "угадать" свое предназначение и найти положительные гражданские и нравственные цели. Оно богато одновременно общественно-политическими, интимно-психологическими и философскими мотивами, как, возможно, ни одно другое лирическое стихотворение Лермонтова.

В этом стихотворении, как и в некоторых других, являющихся ключевыми для творчества поэта, Лермонтов во многих строках отталкивается от "пушкинских" мотивов, имея в виду  эпоху его молодости и его поколение и проводит параллели с современной ему действительностью, наконец, с собой и товарищами своих "лучших лет" (Примечание 1). Поэт акцентирует не сходства, но различия, и ему как будто бы представляется, что различия эти - в пользу поколения отцов.   

"Мечты поэзии, создания искусства
Восторгом сладостным наш ум не шевелят..."

Так пишет Лермонтов о людях рубежа 1830-1840-х гг. И это ярко отличает их от молодежи 1820-х гг. Это устанавливается без труда, когда сопоставляешь строки "Думы", к примеру, с этими строками Дельвига (Примечание 2):

"Молися Каменам! И я за друга молю вас, Камены!
Любите младого певца, охраняйте невинное сердце,
Зажгите возвышенный ум, окрыляйте юные персты!
Но и в старости грустной пускай он, приятно по лире
Гремящей сперва ударяя, уснет исчезающим звоном!.."

Или с этим фрагментом стихотворения Кюхельбекера:

"О, други! Песнь простого чувства
Дойдет до будущих племен.
Весь век наш будет посвящен
Труду и радостям искусства".

Однако Лермонтов, по меткому выражению Герцена, уже "не мог спастись в лиризме", не могли и окружающие его - друзья, ровесники из литературного и нелитературного круга. Не только "мечты поэзии, создания искусства" оставляют равнодушными молодых людей 1830-х гг., но также:

"И предков скучны нам роскошные забавы,
Их добросовестный, ребяческий разврат..."

Под "добросовестным, ребяческим развратом" подразумеваются, очевидно, шалости Пушкина и его окружения во времена их молодости. Гимном этому "разврату" могло быть стихотворение "Торжество Вакха", из него же рождались необыкновенно светлые стихи "Я помню чудное мгновение" (Примечание 3). Лермонтов и его товарищи были уже другими. Они, в отличие от своих предшественников, уже хорошо узнали, что "зло порождает зло; первое страдание дает понятие об удовольствии мучить другого; идея зла не может войти в голову человека без того, чтоб он не захотел приложить ее к действительности".

Советские исследователи, размышляя над образом Печорина в "Герое нашего времени", нашли дневник реального представителя молодежи 1830-х гг., описавшего свои сомнения, бесплодный поиск собственного назначения (у Печорина - "было мне назначение высокое"), скуку и светские приключения, в чем-то похожие на таковые у лермонтовского героя. Нужно отметить, что этот действительно живший гвардейский офицер как будто представляет собой изрядно упрощенную и опошленную версию Печорина – писательского творения (Примечание 4).

Не только литературные критики XIX века, советские исследователи, но и сам Лермонтов задавался вопросом, отчего он сам и окружающие его, типичные представители конца 1830-х гг., обладают определенными личностными качествами, испытывают те или иные внутренние конфликты. Частично поэт и писатель находил объяснение в «теории страстей» Фурье, утверждающей, что, если энергия для проявления себя человеком подавлена в одних областях, то он поневоле направляет ее в другие сферы (Примечание 5). В обществе, где подавлена гражданственность, человек направляет избыток своей жажды деятельности прежде всего в сферу интимно-психологическую, в область светских любовных интриг. Однако результатом становится лишь одно:

"И царствует в душе какой-то холод тайный,
Когда огонь кипит в крови".

Ведь тщета того, на что в данный момент направлены усилия, слишком ясна.   

В то же время, реальность многообразнее и глубже, и политические факторы, подавление свободомыслия в обществе являются значимыми, но не единственными в объяснении того, как и почему человеческая личность формируется так, а не иначе. Интерес к философии в России 1830-40-х гг. был ничуть не меньшим, нежели интерес к политическим и общественно-экономическим системам. С этих позиций В. Белинский уделял немало времени проблемам рефлексии и в трактовке образа Печорина из романа «Герой нашего времени» делал особенный акцент на самоанализе, самоуглублении героя. Критика интересовало развитие самосознания человека, его способности к анализу своих сильных и слабых качеств, мотивов собственного поведения и поступков. Способность к рефлексии, по утверждению Белинского, - сильная сторона современного человека, так как помогает поставить давно назревший вопрос «о судьбе и правах человеческой личности». Но в то же время развитое самосознание порой ведет к чрезмерному обособлению человека, к индивидуализму.

Мыслящие люди в России в описываемую эпоху, вероятно, переживали ту стадию в своем духовном развитии, которая была несколько раньше пройдена в Западной Европе: воображение молодежи было взвинчено романтической литературой, а растущая образованность людей, порождавшая действительно более высокие духовные запросы, поднимавшая часть людей над окружавшей их массой, в то же время никак не исключала и растущего человеческого эгоцентризма, эгоизма. Люди 1830-1840-х гг. были одним из первых поколений людей в нашей стране, которые не могли более жить по обычаю, без раздумий идти путем своих предков, и в то же время еще не выработали для себя новой нравственности и нового видения желанного для них пути. Очень емко и вместе с тем образно эта идея выражена в словах Белинского о том, что лермонтовский Демон (герой одноименной мистической поэмы) не отрицает истины, добра и красоты, но бунтует против «этой истины, этой красоты, этого блага».

Молодых людей 1830-1840-х гг. весьма условно можно разделить на две ветви – «светскую» и «идейную». Сам Лермонтов принадлежал скорее к этой первой, «светской» ветви, с представителями которой был связан родственными и дружескими отношениями, многими своими привычками и образом жизни. К «идейным» же могут быть причислены В. Белинский, А. Герцен, Н. Огарев, К. Кавелин, Т. Грановский и некоторые другие – люди, не принадлежавшие к «свету» или же умышленно чуждавшиеся его. Но как поэт в своей «Думе» он очень глубоко раскрыл все, что волновало самых разных по своему характеру, темпераменту, роду занятий (военные или штатские) людей, как стоящих к нему максимально близко, так и удаленных на некоторое расстояние.

"Меж тем под бременем познанья и сомненья
В бездействии состарится оно..."

Такую судьбу предрекает своему поколению поэт, имевший возможность видеть на практике, как именно могут изнемогать люди «под бременем познанья и сомненья». "Познанье и сомненье" Виссариона Григорьевича Белинского, бывшего тремя годами старше Лермонтова, как нельзя лучше проиллюстрировало эти строки. Около трех лет ушло у критика на попытки понимания знаменитой гегелевской формулы "все действительное разумно, все разумное действительно". В этих попытках "неистовый Виссарион", как называли его друзья и единомышленники, почти готов был впасть в реакционные воззрения - в полное оправдание существующего строя, самодержавия и крепостного права. Хотя, конечно же, одни лишь мыслительные усилия не могли бы завести так далеко одного из умнейших людей своего времени, если бы не давящая атмосфера реакции, не необходимость жизни в ситуации, в которой известная степень "примирения с действительностью", хотя бы временного, становилась необходимостью для всякого человека, которому важно было, несмотря ни на что, сохранять ощущение смысла жизни.

Можно утверждать, что в приведенных выше строках «Думы» Лермонтов продолжает тему, начатую еще в его юношеском стихотворении «Монолог»:

"К чему глубокие познанья, жажда славы,
Талант и пылкая любовь свободы,
Когда мы их употребить не можем?"

В этом стихотворении, не предназначавшемся для печати, откровеннее названа причина «нападок» поэта на приумножение познаний – она в том, что «мы их употребить не можем», они не востребованы в условиях официальной идеологии «православия, самодержавия, народности».

«Богаты мы едва из колыбели
Ошибками отцов и поздним их умом».

Лермонтов полагает, что и сам он, и его ровесники, рожденные в 1810-е гг., богаты ошибками их отцов-декабристов, их "поздним умом", горечью их поражения и разочарования. Поражение восстания 1825 года заставило тогда многих, в том числе непосредственных его участников, пересмотреть свои воззрения и считать несколько преждевременными для России те преобразования, которые входили в программы декабристов (отмена крепостного права, смена формы правления на конституционно-монархическую или даже республиканскую). Эта перемена во взглядах лучших людей "пушкинского" поколения, мучительная и во многом вынужденная, наложила тяжкий груз раннего скептицизма на Лермонтова и его ровесников. Свободолюбивая, еще декабристских традиций, лирика поэта 1829-31 гг. внезапно (или, в сущности, отнюдь не внезапно), обрывается к 1832 году, и эту перемену Лермонтов фиксирует в драме "Странный человек" в словах главного героя: "Ты правду говоришь, товарищ, — я не тот Юрий, которого ты знал прежде... не тот, которого занимала несбыточная, но прекрасная мечта земного, общего братства, у которого при одном названии свободы сердце вздрагивало и щеки покрывались живым румянцем" (Примечание 6).

Этот ранний скептицизм заставляет поэта в иных строках выносить беспощадный приговор своему поколению:

"К добру и злу постыдно равнодушны,
В начале поприща мы вянем без борьбы:
Перед опасностью позорно малодушны
И перед властию презренные рабы..."

На самом же деле Лермонтов (равно как Белинский, Герцен и, вероятно, многие) не был "к добру и злу постыдно равнодушен". И яркий пример такого неравнодушия - его стихотворение "Смерть поэта", которое явилось гораздо более поступком, чем собственно поэтическим произведением. Конечно же, сегодня, с дистанции времени мы понимаем, что молодой поэт проявил здесь некоторый избыток свойственной юности горячности и "излил горечь сердечную на бумагу преувеличенными... словами" (Примечание 7). Вместе с тем стихотворение Лермонтова экзистенциально верно оценивало отношения поэта и толпы – самой худшей части этой толпы, справедливо именуемой «светской чернью».

Возвращаясь к тексту «Думы», строка "и перед властию презренные рабы", образно говоря, писана кровью автором, прошедшим арест, допрос, ссылку, хорошо узнавшим, что значит в подобной ситуации беспокоиться не только о собственной судьбе, но и об участи своих друзей, других так или иначе вовлеченных в эту тяжелейшую ситуацию людей (Примечание 8).

Свободолюбивые мотивы, казалось, позабытые в юношеской лирике 1829-1831 гг., снова возникают в "Смерти поэта", "Думе" и проявятся еще не однажды до трагической гибели Лермонтова летом 1841 года (Примечание 9).

И, наконец, прав ли был поэт, предрекая:

«Печально я гляжу на наше поколенье -
Его грядущее иль пусто, иль темно...»?

Сложный вопрос, так как это – отнюдь не заблуждение молодого максималиста, как многие думают в наши дни. И после гибели поэта, и "до" судьба слишком многих из его окружения подтверждала его горькую правоту.

Декабрист В. Лихарев погиб на глазах Лермонтова; как считается, молодые люди в этот момент спорили о философии Канта. Декабриста А. Одоевского, с которым поэт познакомился в своей первой ссылке, "под бедною походною палаткой болезнь... сразила" (Примечание 10). Члены «кружка шестнадцати», к которому принадлежал Лермонтов (А. Браницкий, Н. Жерве, А. Долгорукий, др.), все оказались на Кавказе - якобы добровольно, почти никто не перешагнул 30-летнего рубежа. А. Долгорукий, который примыкал к компании Лермонтова в Пятигорске тем роковым летом 1841 года, погиб через год после поэта, тоже на дуэли - столь экстравагантной, что современники сочли ее самоубийством.

Один из секундантов трагической дуэли Михаил Глебов погиб в конце 1840-х гг. на войне - ему было примерно столько же лет, сколько Лермонтову летом 1841 года. По воспоминаниям современника, "Глебов пользовался полным доверием высшего командования, но не принадлежал к числу «штабных» и карьеристов". Он побывал в плену, подробностей которого никогда не рассказывал ("Глебов умел молчать"). Военные давали ему как офицеру, воину самые высокие оценки - как прежде поручику Тенгинского полка Михаилу Лермонтову (Примечание 11).

Ни А. Столыпин, ни С. Трубецкой не прожили долго...

Давящий реакционный климат эпохи, угнетающая обстановка затяжной Кавказской войны и своеобразие личных характеров, конечно, — вот основа этой катастрофы поколения, которую отрефлексировал и во многом предвосхитил Лермонтов в своей "Думе".

Но поэт явно ошибся, считая, что:

"Толпой угрюмою и скоро позабытой,
Над миром мы пройдем без шума и следа,
Не бросивши векам ни мысли плодовитой,
Ни гением начатого труда..."

Еще какую «плодовитую мысль», еще какие гениальные труды оставили после себя Лермонтов (1814), Гоголь (1809), Тургенев (1818), Герцен (1812) и многие другие, которым уже в 1840-е гг., после гибели поэта суждено было «открыть» в России спор славянофилов и западников, а на Западе развернуть активную журнальную деятельность, которая сыграла немалую роль в идеологической подготовке отмены крепостного права в России в 1861 году и других либеральных реформ 1860-х гг. (Герцен и его «Колокол») (Примечание 12).

Но и те, кто действительно "не бросил векам... гением начатого труда", так как подобное дано, разумеется, далеко не каждому человеку, не вовсе позабыты. Многие из них остались в нашей памяти хотя бы уже потому, что были связаны с Лермонтовым; и их то сумрачные ("грядущее иль пусто, иль темно"), а то и по-настоящему трагические судьбы спустя почти два века все еще предстают перед нами в свете личности и судьбы самого поэта.





Примечание 1. Цитата из стихотворения "И скучно, и грустно": "А годы проходят - все лучшие годы".

Примечание 2. Камены - древнеиталийские божества, обитавшие в источниках, родниках и ручьях у храма Весты, а также покровительницы искусств. Восприятие камен постепенно меняется от олицетворений источников и сугубо женских божеств к приравниванию их к древнегреческим музам.

Примечание 3. "Я помню чудное мгновенье" - стихотворение А. Пушкина, посвященное русской дворянке А. Керн.

Примечание 4. Приводим фрагмент из дневника гвардейского офицера К. П. Колзакова (1818-1906): «...мне хочется для развлечения заняться теперь младшею сестрою. Я сегодня намерен был сделать conquete m-lle Annette; не знаю, удалось ли мне <...> сколько я мог заметить по разговору, по глазкам, по взглядам, я могу похвастаться, что если еще не достиг, то, по крайней мере, близок к цели. „Courage! Courage!“ — повторяю я себе. Две сестры будут соперницы... как приятно будет самолюбию?.. надобно, однако ж, признаться, что я жестокий эгоист; где видано, чтобы из одного самолюбия завлечь молодую девушку и потом радоваться раздору двух сестер между собою!»

Примечание 5. Шарль Фурье (1772-1837 гг.) - французский философ, социолог, один из представителей утопического социализма.

Примечание 6. Имеются в виду ранние стихотворения Лермонтова "Монолог", "Жалобы турка", "30 июля. Париж. 1830 г.", "Пир Асмодея", "Предсказание", "Настанет день - и миром осужденный...", "Из Андрея Шенье" и др., а также поэма "Последний сын вольности".

Примечание 7. Цитата из показаний М. Ю. Лермонтова, данных по "делу о непозволительных стихах".

Примечание 8. М. Лермонтов и его ближайший друг С. Раевский, помогавший поэту в переписывании и распространении рукописи стихотворения "Смерть поэта", были сосланы по делу о "непозволительных стихах".

Примечание 9. Кроме названных, имеются в виду стихотворения "Прощай, немытая Россия" (не публиковалось при жизни поэта), "Родина".

Примечание 10. Цитата из стихотворения Лермонтова "Памяти Одоевского": "Под бедною походною палаткой / Болезнь его сразила, и с собой / В могилу он унес летучий рой / Еще незрелых, темных вдохновений, / Обманчивых надежд и горьких сожалений".

Примечание 11. М. Нольман в статье "Лермонтов и Байрон (1941) указывает на еще одно сбывшееся пророчество "Думы": "И прах наш с строгостью судьи и гражданина, / Потомок  оскорбит презрительным стихом, / Насмешкой  горькою обманутого сына / Над  промотавшимся  отцом". Н. Некрасов создал пародию на «Колыбельную песню» и на Печорина в своем «современном герое» («Саша»).   

Примечание 12. В скобках указаны даты рождения называемых литераторов в подтверждение того, что они принадлежали к одному поколению.





Литература


Белинский В. Г. М. Ю. Лермонтов: статьи и рецензии. 1941.
Герштейн Э. Судьба Лермонтова. 1964.
Жизнь и творчество Лермонтова. Сб.1. 1941.
Каллаш В. Поэтическая оценка Пушкина современниками (1815-1837 гг.). 1903.
Лермонтов в русской критике. Сборник статей. 1955.
Лермонтов М. Собрание сочинений в 4 томах. Т. 1. Стихотворения. Издательство Пушкинского дома. 2014.
Лермонтов М. Собрание сочинений в 4 томах. Т. 3. Драмы. Издательство Пушкинского дома. 2014.
Лермонтов М. Собрание сочинений в 4 томах. Т. 4. Проза. Письма. Издательство Пушкинского дома. 2014.
Лермонтов. Исследования и материалы. 1979.
Лермонтовский сборник. Пушкинский дом. 1985.
Эйхенбаум Б. Статьи о Лермонтове. 1961.














О стихотворении М. Ю. Лермонтова «Валерик»


Стихотворение «Валерик» было написано в 1840 году и описывает кровопролитное сражение русской армии с чеченцами на реке «Валерик» 11 июля 1840 года. Батальная поэзия очень необычным образом совмещается в нем с любовным посланием. Стихотворение открывается обращением поэта к светской женщине, которую он любил на протяжении всей своей недолгой жизни, продолжается описанием будней войны, затем даются картины сражений. Первое сражение, описанное рассказчиком – «сшибка удалая», в которой «забавы много, толку мало» - противопоставляется другому, где «два часа в струях потока бой длился, резались жестоко», а заканчивается стихотворение в рамках избранной автором кольцевой композиции снова обращением к любимой женщине.

Поэт пишет той, которую он "много и долго, долго... любил", после расставания "в раскаянье бесплодном влачил... цепь тяжелых лет", и забыть которую ему "было невозможно". Он думает, что потерял уже право ей писать, и ей нет нужды знать, «где он, что он, в какой глуши», ведь:

«Душою мы друг другу чужды,
Да вряд ли есть родство души».

У читателя возникает ощущение, что строки эти имеют противоположный смысл, и обращены они к той, с которой, напротив, за годы установилась совершенно особенная связь на тонком уровне. Это за нее просит поэт в стихотворении "Молитва" ("Я, матерь Божия, ныне с молитвою..."). Эта женщина станет вскоре адресатом «Сна» («В полдневный жар в долине Дагестана») - она почувствует телепатически гибель автора, который «спал мертвым сном», а "кругом" "теснилися" "уступы скал":

«И снилась ей долина Дагестана;
Знакомый труп лежал в долине той;
В его груди, дымясь, чернела рана,
И кровь лилась хладеющей струей».

Она одна, «меж юных жен, увенчанных цветами», не примет участия в «веселом разговоре» о нем, предчувствуя недоброе.
   
Ей поэт решается поведать некоторые из своих заветных дум:

«Мой крест несу я без роптанья:
То иль другое наказанье?
Не все ль одно. Я жизнь постиг;
Судьбе, как турок иль татарин,
За все я ровно благодарен;
У Бога счастья не прошу
И молча зло переношу.
Быть может, небеса Востока
Меня с ученьем их пророка
Невольно сблизили…»

Вопрос о предопределенности судьбы человека возникает в нескольких произведениях Лермонтова. В «Герое нашего времени» эта тема раскрывается подробно и в диалогическом ключе («Фаталист», отчасти дуэль Печорина и Грушницкого), однако В. Белинский, прочитав роман, захотел предостеречь автора от приверженности этому "одному из самых мрачных заблуждений человеческого духа". Фаталистический мотив звучит и в "Валерике", но с меньшим надрывом, и здесь скорее предполагает умение с достоинством принимать то, что посылает судьба, терпение в испытаниях (Примечание 1).

С сосредоточенным вниманием реалиста поэт рисует быт войны, картины бивуачной жизни – «труды, заботы ночь и днем». Он описывает как «кругом белеются палатки», «казачьи тощие лошадки стоят рядком, повеся нос», как «у медных пушек спит прислуга», «едва дымятся фитили». С интересом и уважением относится Лермонтов к горцам, к их культуре и религиозности:

«Мирной татарин свой намаз
Творит, не подымая глаз;
А вот кружком сидят другие.
Люблю я цвет их желтых лиц,
Подобный цвету ноговиц,
Их шапки, рукава худые,
Их темный и лукавый взор
И их гортанный разговор».

Но вдруг «прожужжала шальная пуля… славный звук», и «завязалась перестрелка». И здесь, в повествовании о «сшибке удалой», мы найдем еще одно описание той «нерусской храбрости», которой отличался Грушницкий в «Герое нашего времени» (Примечание 2). Вспомним это описание: «Грушницкий слывет отличным храбрецом; я его видел в деле; он махает шашкой, кричит и бросается вперед, зажмуря глаза. Это что-то не русская храбрость!..»

В «Валерике» такого стиля поведения в бою придерживается не русский офицер, коему это не подобает, а чеченец:

«А вот в чалме один мюрид
В черкеске красной ездит важно,
Конь светло-серый весь кипит,
Он машет, кличет - где отважный?
Кто выдет с ним на смертный бой!..»   
 
Далее автором явлен истинный образец «русской» храбрости – полное отсутствие аффектации, молчаливая сосредоточенность, быстрота реакции:

«Сейчас, смотрите: в шапке черной
Казак пустился гребенской;
Винтовку выхватил проворно,
Уж близко… выстрел… легкий дым…»

Эту истинно русскую храбрость проявляли во время сражения на реке Валерик, а также в экспедиции генерала Галафеева в Малую Чечню осенью того же, 1840 года сам поэт и многие его товарищи.

Так, командир отдельного Кавказского корпуса генерал от инфантерии Головин испрашивал награду Лермонтову за Валерикское дело в следующих выражениях: "Во время штурма неприятельских завалов на реке Валерике имел поручение наблюдать за действиями передовой штурмовой колонны и уведомлять начальника об ее успехах, что было сопряжено с величайшею для него опасностью... но офицер этот, несмотря ни на какие опасности, исполнял возложенное на него поручение с отличным мужеством и хладнокровием и с первыми рядами храбрейших ворвался в неприятельские завалы".

А генерал-лейтенант Галафеев в своем донесении удостоверял: "Распорядительность и мужество... Тенгинского пехотного полка поручика Лермонтова и... прапорщика Вонлярлярского, с коим они переносили все мои приказания войскам в самом пылу сражения в лесистом месте, заслуживают особого внимания, ибо каждый куст, каждое дерево грозили всякому внезапною смертью" (Примечание 3).

Описание кровопролитнейшего сражения на реке Валерик и занимает самую большую часть стихотворения. Особенность его состояла в том, что оно происходило непосредственно в реке, очень небольшой, больше напоминавшей собой ручей. От этого-то вода по прошествии некоторого времени буквально превратилась в кровь – вода реки, название которой и означает в переводе «речка смерти».

«И два часа в струях потока
Бой длился. Резались жестоко,
Как звери, молча, с грудью грудь,
Ручей телами запрудили.
Хотел воды я зачерпнуть...
И зной и битва утомили
Меня), но мутная волна
Была тепла, была красна".

Эта война, которая ведется вдали от дома, хотя и имеет определенные политические/геополитические цели, все-таки лишена пафоса защиты родины. Однако сколькие жизни – и русских, и чеченцев – были положены на «замирение Кавказа», на насильственное установление мира между народами Кавказа и Российской Империей. Нередко русские солдаты и офицеры вступали в сражения с горцами, будучи должным образом не подготовленными, зачастую военные операции были плохо спланированы, а в госпиталях не хватало медикаментов. «Наверху», в штабах не слишком заботились о сохранении жизней рядовых офицеров, тем более солдат – не это было приоритетом в николаевской России с типичными для нее злоупотреблениями – взяточничеством и казнокрадством; наконец, в армии процветала обыкновенная неорганизованность, расхлябанность.   

Но не только трагедия людей с той и с другой стороны, их гибель (не бессмысленная ли?) была предметом поэтических размышлений Лермонтова, но и конфликт человека и природы. Человеческая вражда, война противостоит величию природы, «вечно гордой и спокойной». Эту одну из важнейших мыслей автора верно почувствовал поэт Серебряного века Иннокентий Анненский и выразил эмоционально и образно: «Какое право вы имеете поить реку кровью, когда для нее тают чистые снега?» У самого же Лермонтова так много слышится в словах:

«Над допотопными лесами
Мелькали маяки кругом;
И дым их то вился столпом,
То расстилался облаками;
И оживилися леса;
Скликались дико голоса
Под их зелеными шатрами».

Удивительна сила этого эпитета – «допотопные» леса, древние, те, что были здесь прежде всех людей, были уже тогда, когда ни народы Кавказа, ни русские просто еще даже не существовали как культурно-исторические общности.


Стихотворение «Валерик» имеет не один, а несколько смысловых центров, и один из них – безусловно смерть капитана, которого провожала в последний путь группа бывалых офицеров. Эти офицеры, повидавшие много, тем не менее не могли сдержать чувств: «… слезы капали с ресниц, покрытых пылью…». В другом месте: «Стояли усачи седые… и тихо плакали…». Смерть этого капитана вызвала сильный эмоциональный отклик и у автора стихотворения: «… тоской томимый, / Им вслед смотрел я недвижимый».

Настолько сильный, что впоследствии рассказчик лишается всякой восприимчивости:

«Меж тем товарищей, друзей
Со вздохом возле называли;
Но не нашел в душе моей
Я сожаленья, ни печали».

Этот момент привлек внимание исследователей, заставил искать объяснение «равнодушию» автора к смерти «товарищей, друзей». С. Ломинадзе писал, что такая реакция является выражением тайного холода, скрытого в душе поэта («И царствует в душе какой-то холод тайный / Когда огонь кипит в крови»). Ему обоснованно возражали: реакция автора-рассказчика – естественное притупление чувств в результате всего пережитого - жестокости сражения, труда войны и физического изнеможения. Черновик Лермонтова красноречиво свидетельствует в пользу этого второго варианта:

«Я слушал очень равнодушно –
Хотелось спать и было душно».   

В этих вычеркнутых впоследствии строках ситуация максимально обытовляется, предвосхищается тот взгляд на войну, который получит развитие уже в XX веке. Так, солдаты и офицеры, прошедшие Великую Отечественную войну (1941-1945 гг.), говорили впоследствии, что вовсе не проблемы героизма и страха были для них главными на войне, а физиологические факторы – голод и потребность в сне.

Таким образом, в черновиках «Валерика», равно как в «Завещании», которое все состоит из прозаизмов, поэт опередил свою эпоху на целый век, только, вероятно, сам еще не мог этого понять и потому считал недостатками своего поэтического языка то, что на деле являлось слишком радикальным новаторством.
   
Вместе с тем, есть еще одна перспектива, с которой можно посмотреть на «загадку» этих строк об отсутствии сожаления и печали в те минуты, в которые человек ожидает от себя именно этих чувств. Лермонтов по своему поэтическому и личностному складу всегда ощущал отдельную человеческую индивидуальность острее и явственнее, чем некую группу людей или же общество в целом. Вспомним его слова в «Предисловии» к «Герою нашего времени»: «История души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа, особенно когда она — следствие наблюдений ума зрелого над самим собою и когда она писана без тщеславного желания возбудить участие или удивление». Вот и в «Валерике» автор-рассказчик так глубоко вчувствовался в эту сцену умирания капитана, в состояние умирающего, в эмоции окружавших его, что на долю других погибших товарищей, называемых холодно, протокольно, списком, у него уже в данную минуту не осталось сострадания.

Эта особенность человеческого восприятия трагической участи других людей была осмыслена уже в нашем, XX веке. Что такое сто, тысяча или несколько тысяч погибших? Чтобы понять это, нужно представить, что это – один человек, только повторенный сто или тысячу раз.

А до тех пор, пока люди не сумеют понять этого достаточно глубоко, войны будут продолжаться, и мы обречены снова и снова задаваться вопросом:

«… жалкий человек,
Чего он хочет!.. небо ясно,
Под небом места много всем,
Но беспрестанно и напрасно
Один враждует он - зачем?»

Замечательный комментарий к этим строкам поэта дал писатель и публицист Владимир Бондаренко. Он отмечал, что ответов на этот вопрос давалось множество – от нарочито простых до, казалось бы, очень взвешенных, сложных, даже слишком умных, но одного действенного ответа нет и по сей день.

За продолжительным описанием военных действий читатель может успеть забыть, что стихотворение является вместе с тем любовным посланием. Но «не забудет» об этом сам поэт, для которого оно – быть может, прежде всего любовное послание. И в финале он, «старый солдат» (двадцати пяти лет, на момент написания «Валерика»), обращается к любимой женщине будто бы с укором, а на самом деле со снисходительностью горького опыта:

«В забавах света вам смешны
Тревоги дикие войны;
Свой ум вы не привыкли мучить
Тяжелой думой о конце;
На вашем молодом лице
Следов заботы и печали
Не отыскать, и вы едва ли
Вблизи когда-нибудь видали,
Как умирают. Дай вам бог
И не видать…»

Здесь – то же стремление оберечь любимое существо, как в «Молитве», где поэт вручает любимую «теплой заступнице мира холодного», просит «окружить счастием душу достойную», «дать ей сопутников, полных внимания» и др. Так стихотворение, которое со стороны может выглядеть даже как репортаж поэта-журналиста, преследующего цель обратить внимание властей на жестокость этой затяжной войны, на ее огромные человеческие и моральные потери, для самого автора имеет прежде всего личный смысл. И «история души человеческой» остается для него все-таки важнее истории целых народов – русского и народов Кавказа.





Примечание 1. То, о чем писал И. Анненский: «И чувство свободы, и сама гордая мысль учили, что человек должен быть равнодушен там, где он не может быть сильным... Не было другого поэта… для которого достоинство и независимость  человека были бы не только этической, но и эстетической потребностью,  неотделимым от него символом его духовного бытия».

Примечание 2. Выдающийся советский лермонтовед Мануйлов считал, что "нерусская храбрость" Грушницкого есть подражание не то немцам, не то полякам, которых было в те времена немало в русской армии. Автор находит это заключение переусложненным и попросту неверным. Наше глубокое убеждение в том, что "нерусская храбрость", которую доводилось Лермонтову наблюдать у некоторых русских офицеров, - не что иное, как подражание боевому поведению горцев. Также русские военные, подолгу жившие на Кавказе, нередко начинали перенимать и национальный костюм народов Кавказа, разные подробности чужого жизненного уклада, в связи с чем получали условное наименование "кавказцев". Этот тип описан у Лермонтова в лице Максима Максимыча в "Герое нашего времени", а также в очерке "Кавказец".   

Примечание 3. Вонлярлярский Василий Александрович (1814-52) - русский писатель, сотрудник Отечественных записок (1851-52); однокурсник Лермонтова по Школе юнкеров, принадлежал к ближайшему окружению поэта.





Литература

1. Белинский В. Г. М. Ю. Лермонтов: статьи и рецензии. 1941.
2. Бондаренко В. Лермонтов. Мистический гений. 2013.
3. Дурылин С. Лермонтов. 1944.
4. Лермонтов М. Собрание сочинений в 4 томах. Т. 1. Стихотворения. Издательство Пушкинского дома. 2014.
5. Лермонтов М. Собрание сочинений в 4 томах. Т. 4. Проза. Письма. Издательство Пушкинского дома. 2014.
6. Лермонтов. Pro et contra. Антология. Т. 1. 2002.
7. Лермонтов. Исследования и материалы. 1979.
8. Лермонтовская энциклопедия. Издательство Пушкинского дома. 1981.














Стихотворение "Прощай, немытая Россия..." (проблема авторства)


Автографа стихотворения «Прощай, немытая Россия...» нет. Однако несмотря на то, что его нет, не только в СССР, но и до революции автором стихотворения считался поэт М. Ю. Лермонтов, и ни у кого это не вызывало вопросов. И только уже в XXI веке, в преддверии 2014 года (двухсотлетие поэта), в силу побуждений, которые остаются гадательными, филологи развернули дискуссию и принялись ожесточенно доказывать, что автор стихотворения «Прощай, немытая Россия» - не Лермонтов.

Оказывается, поэт любил Россию, и потому не мог написать о ней стихов:

«Прощай, немытая Россия,
Страна рабов, страна господ», -

и так далее.

Очевидное объяснение, что Лермонтов любил родину, родную природу и народ, но обращал свои гневные инвективы против полицейского государства николаевского времени, против подавления свободомыслия, переставало «работать» в «новых условиях». Эти новые условия же, в свою очередь, заключались в том, что любовь к родине отныне должна пониматься современными русскими людьми примерно в том же духе, как понималась она во времена Лермонтова поклонниками Булгарина и Греча. Проще говоря, в духе «квасного патриотизма». К тому же, «ленивым и нелюбопытным» людям, многие из которых забыли или же никогда по-настоящему и не знали некоторых обстоятельств нашей истории, фактов из истории нашей литературы или же общественной мысли, можно с легкостью внушать что угодно, будто с чистого листа.

«Люблю Россию я, но странною любовью –
Не победит ее рассудок мой», -

пишет Лермонтов в стихотворении «Родина», предназначенном для печати. И всякий более или менее образованный человек с легкостью считывает эти подтексты: если бы любовь поэта к родине зависела от веления его рассудка, этого чувства уже не осталось бы. Ведь нет рациональной причины, по которой человек станет любить государство, где он чувствует себя «перед властию презренным рабом» ("Дума"), и где так всесильны «мундиры голубые», и так трудно укрыться от их «всевидящего глаза», «всеслышащих ушей».
 
Все это отброшено, и найден самый верный способ доказательства, что стихотворение «Прощай, немытая Россия» написал не Лермонтов. У стихотворения появляется другой автор, и им оказывается… известный стилизатор второй половины XIX века Минаев. В доказательство приводится то, что в этом стихотворении Минаев пародирует (он же стилизатор, пародист!) строки Пушкина из стихотворения "К морю":

«Прощай, свободная стихия!
В последний раз передо мной
Ты катишь волны голубые
И блещешь гордою красой».

Профессиональные филологи, очевидно, пребывают в полном убеждении, что Лермонтов стилизовать или же пародировать строки Пушкина не мог!

Нет нужды доказывать, какой глубокой была связь Лермонтова с Пушкиным – идейная, творческая, и какое особое влияние (и роковое во многом!) оказывала эта связь на его судьбу. Вспомним, что, когда Лермонтов в первый раз был отправлен в ссылку за стихотворение «Смерть поэта» в 1837 году, незадолго перед отъездом он написал «Ветку Палестины»:

«Скажи мне, ветка Палестины:
Где ты росла, где ты цвела,
Каких холмов, какой долины
Ты украшением была?»

В этом стихотворении поэтом обыгрываются мотивы и речевые обороты, ритмика, метрика и строфика пушкинского «Цветка»:

«Где цвел? когда? какой весною?
И долго ль цвел? и сорван кем,
Чужой, знакомой ли рукою?
И положен сюда зачем?»

И наконец (у Лермонтова):

«Прозрачный сумрак, луч лампады,
Кивот и крест, символ святой…
Все полно мира и отрады
Вокруг тебя и над тобой».

Сам автор стихотворения жаждет этого «мира и отрады», но в душе его тоска и тревога, которые легко изъяснимы из контекста текущего момента.

И вот уже в 1841 году Лермонтов пишет стихотворение «Прощай, немытая Россия...». Его вторая ссылка, в которую он был отправлен после дуэли с французом Э. де Барантом в 1840 году, на деле не кончается, надежд на отставку и спокойную литературную деятельность практически нет. Весной 1841 года, после непродолжительного отпуска с театра боевых действий, поэт получает предписание срочно выехать из Петербурга. И, полный самых горьких чувств, он пишет восьмистишие «Прощай, немытая Россия», в котором снова, как когда-то в «Ветке Палестины», повторяет ритмический рисунок пушкинского стихотворения, только на этот раз его собственные строки отдают злой пародией на элегические стихи Пушкина.

Так аргумент, который приводился некоторыми современными филологами в опровержение лермонтовского авторства, на деле вполне может послужить к подтверждению – с учетом типичных мотивов поздних стихотворений поэта ("Родина", "Дума"), с точки зрения биографической и психологии творчества – того, что «Прощай, немытая Россия...» написал именно Лермонтов (Примечание).

Во всяком случае, составители полного собрания сочинений Лермонтова Пушкинского Дома в 2014 году отнесли это стихотворение к основному корпусу сочинений поэта, определив спор о его авторстве как идеологически мотивированный. И это радует.





Примечание. Художественные особенности стихотворения "Прощай, немытая Россия" вполне соответствуют лермонтовской психологии творчества. Этому возможны и другие подтверждения, кроме тех, что приведены в основной части статьи.

Принято считать, что язык Лермонтова - язык романтической поэзии - очень экспрессивен, что ему свойственны "словесные сплавы" (выражение Б.  Эйхенбаума), эмоционально воздействующие на читателя как целое, и зачастую отдельные слова его стихотворений не имеют прямого и ясного смысла. Тем более неожиданным может показаться замечание дореволюционного филолога П. Бицилли, считающего, что некоторым поэтическим произведениям Лермонтова свойствен подчеркнутый «л о г и з м». Вот так Бицилли характеризует "Ветку Палестины": "У Лермонтова ветке задаются исчерпывающие тему вопросы, следующие в безупречном логическом порядке. Это — допрос по пунктам в порядке постепенного нисхождения от общего к частному, от необходимого к возможному и случайному..." Бицилли удивлен, как из этого "антипоэтического" способа творить поэт извлекал потрясающие результаты, и считает, что в лучших его стихотворениях («Спор», «Дубовый листок», «Когда волнуется желтеющая нива…» и некоторых других) проявляются именно эти тенденции. "В соответствии с этой чертой, - продолжает Бицилли, - находится и построение его речи: такой же схематизм, пристрастие к дихотомиям, к антитезам, к попарным сочетаниям идей и образов — "пустое  с е р д ц е  бьется ровно, в  р у к е  не дрогнул пистолет", «м о л о д о с т ь  светлую, с т а р о с т ь  покойную»; «в  у т р о ли шумное, в  н о ч ь ли безгласную»; «гляжу на б у д у щ н о с т ь  с боязнью, гляжу на  п р о ш л о е  с тоской», "клянусь я  п е р в ы м  днем творенья, клянусь его  п о с л е д н и м  днем".

Очевидно, что эти лермонтовские особенности мы видим в стихотворении "Прощай, немытая Россия":

"Прощай, немытая Россия,
Страна  р а б о в, страна г о с п о д,
И вы, мундиры голубые,
И ты, им преданный народ.

Быть может, за стеной Кавказа
Сокроюсь от твоих пашей,
От их  в с е в и д я щ е г о  г л а з а,
От их  в с е с л ы ш а щ и х  у ш е й".





Литература

Бондаренко В. Лермонтов. Мистический гений. 2013.
Лермонтов. Pro et contra. Антология. Т. 1. 2002.
Лермонтов М. Собрание сочинений в 4 томах. Т. 1. Стихотворения. Издательство Пушкинского дома. 2014.














Последняя дуэль Лермонтова: как это было (к 210-летию со дня рождения поэта)


Весной 1841 года Лермонтов вместе со своим другом и родственником А. Столыпиным направлялись из Петербурга на Кавказ, в отряд, где с осени 1841 года они должны были участвовать в военных действиях. По пути они решили заехать в Пятигорск, куда и добрались к середине мая. Там встретились с корнетом лейб-гвардии конного полка М. Глебовым, поручиком князем С. Трубецким, князем А. Васильчиковым — молодым чиновником, сыном председателя Госсовета, и Н. Мартыновым, майором в отставке. Все они (кроме Васильчикова) были давними приятелями Лермонтова; с последним поэт встречался в «кружке шестнадцати».

Николай Мартынов был соучеником Лермонтова, Столыпина и Трубецкого по юнкерской школе. В феврале 1841 года он вышел в отставку и жил на водах в ожидании документов перед отъездом в имение. Причины этого нередко становились предметом интереса исследователей; на данный момент таковыми признаются семейные обстоятельства. Однако догадки исследователей о том, что свою военную отставку молодой офицер воспринимал как «неудачу судьбы», представляются не беспочвенными. Многие в то лето в Пятигорске заметили, что в Мартынове произошла перемена. Наиболее емко его охарактеризовал Костенецкий: «Это был очень красивый молодой гвардейский офицер... Он был всегда очень любезен, весел, порядочно пел под фортепиано романсы и был полон надежд на свою будущность... В 1841 году я увидел его в Пятигорске... Вместо генеральского чина он был уже в отставке всего майором, не имел никакого ордена и из веселого и светского изящного молодого человека сделался каким-то дикарем: отрастил огромные бакенбарды, в простом черкесском костюме, с огромным кинжалом, в нахлобученной белой папахе, мрачный и молчаливый».

Между тем известно, что Николай Мартынов был награжден орденом Анны III степени. Но во всем остальном он, видимо, оправдывал меткую характеристику мемуариста, и мы располагаем сведениями о том, что его эксцентричный наряд и манера поведения вызывали насмешливое отношение окружающей публики.


Х о д  к о н ф л и к т а. Лермонтов, конечно же, не остался равнодушным к новому имиджу давнего товарища. Он стал называть его «montagnard au grand poignard», что означает «горец с большим кинжалом». Другие варианты этой шутки: "le sauvage au grand poignard" или просто "monsier le poignard". Лермонтов хотел немного «встряхнуть» приятеля, напустившего на себя «странную» серьезность и мрачность; ведь и он сам, и его друзья помнили Николая Мартынова еще недавно более веселым, эмоциональным и отзывчивым в общении с ними.

До нас дошла следующая эпиграмма поэта на товарища:

Скинь бешмет свой, друг Мартыш,
Распояшься, сбрось кинжалы,
Вздень броню, возьми бердыш
И блюди нас как хожалый.

Это было произнесено в один из июньских вечеров за картами, когда, одетый не по погоде, Николай Мартынов жаловался на жару. Тогда же были сочинены и экспромты на других друзей — Столыпина, Трубецкого, Васильчикова, Льва Пушкина.

Молодые люди проводили время в прогулках, балах и пикниках, шутили, ухаживали за женщинами. И случилось так, что Лермонтов и Мартынов оба стали ухаживать за Эмилией Верзилиной, известной в мемуарной литературе как «Роза Кавказа». Мартынов оказался здесь счастливым соперником поэта; Лермонтову же, в свою очередь, не хотелось отступать, отчего его поведение могло стать испытующим, и он мог более, чем обычно, дать волю своему несколько колкому остроумию. Впоследствии Мартынов, не без преувеличения, так описывал эту ситуацию: «...Эмилия Верзилина, за которою ухаживали как он, так и я, отдавала мне видимое предпочтение, которое от Лермонтова и не скрывала, что приводило этого крайне самолюбивого человека в неописуемое негодование».

Видимо, в пылу этого «любовного» соперничества Николай Мартынов и написал на Лермонтова пикантную эпиграмму:

Mon cher Michel,
Оставь Адель,
А нет сил,
Пей эликсир,
И вернется снова,
К тебе Реброва.
Рецепт возврати не иной,
Эмиль Верзилиной.

Текст эпиграммы дважды перечеркнут карандашом, а поверх текста сделана карандашная запись: «Подлец Мартышка» (возможно, рукой Лермонтова).

Взаимные шутки, дружеские шаржи были в обычае у молодых офицеров того времени. Сам Мартынов признает на следствии, что они «не задевали его чести». Однако с определенного момента Николай Мартынов нашел, что поведение Лермонтова с ним становится резким, вызывающим, и стал обижаться на остроты поэта и общих друзей.

Они же, в свою очередь, вели себя легкомысленно, шли на поводу у Лермонтова, который был лидером в компании, и, можно сказать, «помогали» ему смеяться над его будущим визави. А. И. Арнольди: «Шалуны-товарищи показывали мне тогда целую тетрадь карикатур на Мартынова, которые сообща начертили и раскрасили... Красавец, бывший когда-то кавалергард, Мартынов был изображен в самом смешном виде, то въезжающим в Пятигорск, то рассыпающимся перед какою-нибудь красавицей и проч.». Висковатову рассказали другой подобный эпизод: «Однажды Мартынов вошел к себе, когда Лермонтов с Глебовым с хохотом что-то рассматривали или чертили в альбоме. На требование вошедшего показать, в чем дело, Лермонтов захлопнул альбом, а когда Мартынов, настаивая, хотел его выхватить, то Глебов здоровою рукой отстранил его, а <Лермонтов>, вырвав листок и спрятав его в карман, выбежал... Мартынов чуть не поссорился с Глебовым, который тщетно уверял его, что карикатура совсем к нему не относилась».

Как видится со стороны, Николай Мартынов кардинально отличался по своему личностному складу от тех, кто были его товарищами в курортных развлечениях того лета. Из его воспоминаний мы узнаем, что еще в юнкерской школе его тяготили шумные забавы других юнкеров, он с трудом поспевал за их энергией и задором, а сам порой участвовал в их шалостях отчасти против воли. (При чтении этих воспоминаний замечаешь, как раздражение автора придает его суждениям весьма карикатурный характер.) И теперь рядом с Лермонтовым, Столыпиным и Трубецким, Васильчиковым — светскими, остроумными, темпераментными — он, не умея вполне завоевать их уважения, чувствовал себя неуверенно. И эта слабость положения Мартынова в компании вела к недостатку в чувстве солидарности с общими друзьями, что должно было повлиять на дальнейший ход событий не с лучшей стороны.

Вместе с тем представлять Мартынова человеком «тихим», простым и искренним (таким был в компании М. Глебов), было бы ошибочно. Это был очень самолюбивый и подчас обидчивый человек, для которого было важно самоутвердиться в кружке общих друзей.

Напряжение росло постепенно в «замкнутом пространстве», каковым являлся для молодых людей Пятигорск, где офицеры посещали изо дня в день одни и те же гостиные, в которых Лермонтов и Мартынов ежедневно сталкивались друг с другом. И 13 июля в доме Верзилиных произошла ссора. Вот как описывает ее в своих воспоминаниях Эмилия Верзилина, дочь хозяйки дома: «К нам присоединился Л. С. Пушкин... увидели Мартынова, разговаривающего очень любезно с младшей сестрой моей Надеждой, стоя у рояля, на котором играл князь Трубецкой. Не выдержал Лермонтов и начал острить на его счет, называя его «montagnard au grand poignard». Надо же было так случиться, что, когда Трубецкой ударил последний аккорд, слово poignard раздалось по всей зале. Мартынов побледнел, закусил губы, глаза его сверкнули гневом; он подошел к нам и голосом весьма сдержанным сказал Лермонтову: «Сколько раз просил я вас оставить свои шутки при д а м а х » , — и так быстро отвернулся и отошел прочь, что не дал и опомниться Лермонтову«.

Последовал вызов на дуэль.

Таким образом, на стадии конфликта Лермонтова с Мартыновым сплелись и оказывали влияние на ситуацию несколько различных ф а к т о р о в: остроты и карикатуры поэта, принявшие в какой-то момент резкий характер и обижавшие товарища; соперничество за внимание женщин; легкомысленное поведение общих друзей, как бы «подыгрывавших» Лермонтову; слишком сильное несходство в темпераменте Николая Мартынова как с Лермонтовым, так и с другими друзьями, и, в силу этого, его слабая позиция в расстановке сил в компании; наконец, постоянное трение молодых людей друг о друга, влияние обстановки.

Непосредственным же поводом к вызову послужила шутка Лермонтова над Мартыновым в обществе, на вечере у Верзилиных.


П о л и т и ч е с к и й  ф а к т о р. Лермонтов — человек и поэт — жил в ситуации тяжелого конфликта с властью, и не только в советское время, но и до Революции общество было убеждено в том, что его «случайная» гибель вполне устроит Николая I. В СССР выдвигались версии, что заговор против поэта мог осуществляться по инициативе военного министра Чернышева через полковника Траскина (С. Недумов, С. Андреев-Кривич), либо же через жандармского полковника Кушинникова нити заговора должны были вести к шефу жандармов Бенкендорфу (Э. Герштейн). Лермонтов и Мартынов провели несколько недель все время в обществе, на людях, и в такой ситуации предположение о том, что общество могло стать активным катализатором конфликта, представлялось вполне естественным. Однако полных доказательств получено не было.

Интересно, что дореволюционный лермонтовед и автор первой биографии поэта Павел Висковатов, выдвигая версию заговора пятигорских недоброжелателей против Лермонтова, вообще не считал полное ее подтверждение ни возможным, ни обязательным: "Мы находим много общего между интригами, доведшими до гроба Пушкина и до кровавой кончины Лермонтова. Хотя обе интриги никогда разъяснены не будут, потому что велись потаенными средствами..."

Вопрос о постороннем подстрекательстве к дуэли остается открытым и не подлежит самому полному и уверенному разъяснению.


Д у э л ь. Х о д  д у э л и. Итак, друзья поэта пытались примирить противников, но тщетно. Отговорить Мартынова от дуэли пробовали Васильчиков и Глебов. Выяснилось, что Мартынов не питал к будущим секундантам полного доверия; впоследствии он говорил, будто ему показалось, что «они его проверяют». Насколько справедливыми были предчувствия Мартынова, до наших дней неизвестно: возможно, их следует отнести лишь насчет его мнительного характера, но также в виду ряда деталей роль князя Васильчикова может представляться несколько двусмысленной. Близкий друг и родственник поэта Столыпин не оставил воспоминаний о дуэли. Видимо, по его настоянию Лермонтов уезжал на некоторое время в Железноводск, чтобы дать возможность "остыть" Мартынову. Но, скорее всего, ни Столыпин, ни Трубецкой не приложили больших усилий к тому, чтобы склонить поэта к прямым извинениям, ведь дуэль не воспринимали всерьез (Примечание 1).

Что касается преддуэльной обстановки, мы располагаем только некоторым ее описанием со слов князя Васильчикова. Лермонтов был в бодром и веселом расположении духа, по дороге к месту дуэли он шутил; такое настроение, по всей видимости, не покидало его и на месте поединка...   

Секундантами дуэли стали все четверо друзей противников — Васильчиков, Глебов, Столыпин, Трубецкой (двух последних скрыли от следствия, но само их присутствие на месте поединка является подтвержденным фактом). Впоследствии, отвечая на вопросы журналиста Семевского, Васильчиков скажет: «Собственно, не было определено, кто чей секундант».

Лермонтов заранее предупредил секундантов, что не будет стрелять.

Дуэль состоялась 15 июля между 6 и 7 часами вечера на небольшой поляне у дороги, ведущей из Пятигорска в Николаевскую колонию вдоль северо-западного склона горы Машук, в четырех верстах от города.

По условиям дуэли каждый из противников имел право стрелять стоя на месте, либо на ходу, либо подойдя к барьеру. Барьер был определен на 15 шагах (по другим данным на 10), и по 10 шагов было отмерено в каждую сторону от барьера. Права первого выстрела никому не было дано. Стрелять надлежало между командами «два» и «три». Осечки считались за выстрелы. Каждый имел право на три выстрела с вызовом отстрелявшегося на барьер.

Существует версия, что тяжелое условие трех выстрелов предложил Р. Дорохов, пытаясь заставить Лермонтова и Мартынова отказаться от поединка. На месте не было ни врача, ни экипажа. Князь Васильчиков писал, что все были уверены, что «дело обойдется, во всяком случае, без кровопролития. Для соблюдения чести противники обменяются пустыми выстрелами и поедут ужинать».

Однако события развивались по-иному... (Примечание 2)

Васильчиков: «Командовал Глебов… «Сходись!» – крикнул он. Мартынов пошел быстрыми шагами к барьеру, тщательно наводя пистолет. Лермонтов остался неподвижен. Взведя курок, он поднял пистолет дулом вверх и заслонился рукой и локтем по всем правилам опытного дуэлиста. В эту минуту я взглянул на него и никогда не забуду того спокойного, почти веселого выражения, которое играло на лице поэта перед дулом уже направленного на него пистолета».

Васильчиков: «Раз… Два… Три!» – командовал между тем Глебов. Мартынов уже стоял у барьера… Я отлично помню, как Мартынов повернул пистолет курком в сторону... В это время Столыпин крикнул: «стреляйте! или я разведу вас!..» Выстрел раздался, и Лермонтов упал как подкошенный, не успев даже схватиться за больное место, как это обыкновенно делают ушибленные или раненые. Мы подбежали… В правом боку дымилась рана, в левом сочилась кровь… Неразряженный пистолет оставался в руке…»

Рана была смертельной. Лермонтов скончался, не приходя в сознание, в течение нескольких минут.

Так описал произошедшее секундант роковой дуэли в интервью Семевскому в 1870-е гг. Однако позднее, в разговоре с первым биографом поэта Висковатовым князь Васильчиков выдал еще некоторые подробности, о которых умалчивал прежде: «…Лермонтов, все не трогаясь с места, вытянул руку кверху, по-прежнему кверху же направляя дуло пистолета…» На вопрос изумленного Висковатого – «отчего же он не печатал о вытянутой руке, свидетельствующее, что Лермонтов показывал явное нежелание стрелять» (то есть, намерение выстрелить в воздух), бывший секундант ответил, что прежде «он не хотел подчеркивать этого обстоятельства, но поведение Мартынова снимает с него необходимость щадить его» (Примечание 3).


О ц е н к и.  В обществе смерть Лермонтова отозвалась сильным негодованием на властей, так сурово и небрежно относившихся к поэту и томивших его «из-за пустяков» на Кавказе, а на Мартынова обрушились самые тяжкие обвинения. По Пятигорску распространился слух о выстреле Лермонтова в воздух (как мы видели выше, имеющий под собой некоторые основания), и, потрясенные, люди различно передавали друг другу подробности дуэли, но «все обвиняли Мартынова как убийцу». На этих откликах мы не станем останавливаться подробно: общественности требовалось время, чтобы прийти в себя и попытаться трезвым взглядом оценить случившееся.

Современные преданные защитники Николая Мартынова особенно «упирают» на тот факт, что друзья Лермонтова не высказывали какого-либо осуждения в его адрес. Это является только отчасти верным. Действительно, уже когда участники дуэли находились под арестом, Глебов, самый молодой из секундантов, писал Мартынову: «Мы не только по обязанности защищаем тебя во всем, но и потому, что не видим с твоей стороны ничего дурного в деле Лермонтова». От Глебова узнается также, что Мартынов не пользовался репутацией хорошего стрелка среди сослуживцев. Однако мы не можем с уверенностью утверждать, что отношение других участников трагедии было точно таким же (Примечание 4).

После дуэли о поэте запрещено было писать на протяжении по крайней мере тридцати лет, и лишь на рубеже веков разговор об этой трагедии стал возможен в печати. Обратимся же к мнениям литераторов В. Розанова, П. Перцова, а также первого биографа поэта П. Висковатова.

Перцов и Розанов находили, что Мартынов отнесся к этой дуэли в дружеском кружке излишне по-военному (Примечание 5).

Петр Перцов высказался резко: «Для меня отвратителен этот самодовольный, напыщенный собою и ограниченный офицерик, этот настоящий “медный лоб”, который не умея ответить остроумно на шутку приятеля, тащит его к барьеру и здесь... “палит” в него с очевидным прицелом, с очевидным желанием “всадить пулю”. Ведь никто не мешал ему  в з я т ь  н а  в е р ш о к  в  с т о р о н у».

Более дипломатичен был Василий Розанов: «Есть что-то темное и действительно тягостное для памяти всех окружающих людей в этой дуэли... Пусть смерть Лермонтова была нечаянностью для стрелявшего: все же остается бесспорным, что Мартынов, если бы не хотел убить поэта, мог  п р е д н а м е р е н н о  н а с т о л ь к о  в з я т ь  в  с т о р о н у,  чтобы не задеть противника».

В то же время Висковатов, правда, возлагавший наибольшую вину за гибель Лермонтова на тайных интриганов, в существовании которых он не сомневался, о поведении Мартынова в дуэли высказывался с учетом  э м о ц и о н а л ь н о г о  н а п р я ж е н и я,  вероятной  р а с т е р я н н о с т и,  фактора  д у э л ь н о й  с л у ч а й н о с т и:  «Неожиданно строгий исход дуэли даже для Мартынова был потрясающим. В чаду борьбы чувств, уязвленного самолюбия, ложных понятий о чести... Мартынов, как и все товарищи, был далек от полного сознания того, что творится. Пораженный исходом, бросился он к упавшему...»

Также А. Дружинин, писатель и литературный критик, говоря о смерти Лермонтова, отмечал «стечение самых неблагоприятных случайностей».

В одном трудно не согласиться с Розановым: «Это участь гения, прежде всего для него самого тягостная — быть несколько неуравновешенным... Поэт есть роза и несет около себя неизбежные шипы; мы настаиваем, что острейшие из этих шипов вонзены в собственное его существо... Его краткая жизнь, зримо огорчающая и часто незримо горькая, есть все-таки редкое и трудно созидающееся в истории миро, которое окружающая современность не должна расплескать до времени».


Р е ш е н и е  в о е н н о г о  с у д а. Рассмотрение дела в военном суде длилось три дня. Мартынов был признан виновным в произведении дуэли, приведшей к смерти Лермонтова, и подлежащим к лишению чинов и прав состояния. Такому же наказанию подлежали Глебов и Васильчиков за то, что были секундантами на дуэли.

Дело ушло по инстанциям. Сначала командующий войсками на Кавказской линии и в Черномории генерал Граббе, а затем командир Отдельного Кавказского корпуса генерал Е. А. Головин смягчили приговор, предложив лишить Мартынова «чина, ордена и написать в солдаты до выслуги без лишения дворянского достоинства», а Глебова и Васильчикова выдержать в крепости на гауптвахте один месяц, и Глебова перевести из гвардии в армию тем же чином. Затем дело ушло в Петербург на «высшую конфирмацию». Был составлен обширный и весьма объективный доклад по делу, содержащий сведения о подсудимых, о причине и ходе дуэли, приговор суда и мнения Головина и Граббе о его смягчении. Николай I, которому доклад был представлен 3 января 1842 г., вынес беспрецедентно мягкое решение: «Майора Мартынова посадить в Киевскую крепость на гауптвахту на три месяца и предать церковному покаянию. Титулярного же советника князя Васильчикова и корнета Глебова простить, первого во внимание к заслугам отца, а второго по уважению полученной тяжелой раны».

Срок церковной епитимьи для Мартынова, поначалу значительный (15 лет!), впоследствии по ходатайствам его и его родных все сокращался. В 1843 году Мартынов обращался с соответствующим прошением в синод, и срок покаяния был уже сокращен ему до семи лет, то есть до 1848 года. Еще через два года, 25 ноября 1846 года, синод по прошению Мартынова окончательно освободил его от дальнейшей публичной епитимии (Примечание 6).





Примечание 1. По выходе из дома Верзилиных между Лермонтовым и Мартыновым произошло объяснение, которого никто не слышал. Разные люди по-разному передавали это объяснение, выставляя акценты то в пользу Лермонтова, то в пользу Мартынова, в зависимости от личных симпатий и антипатий. Об этом, в сущности, обмене запальчивыми репликами с Лермонтовым Мартынов рассказал Васильчикову, и тот, с его государственным умом, сделал из услышанного юридический казус: объявил Мартынову, что теперь для поддержания чести ему следует вызвать Лермонтова на дуэль.

Примечание 2. Подробности дуэли Лермонтова с Мартыновым представляются не до конца ясными большинству лермонтоведов. Все секунданты дуэли были "общими", на следствии, да и в дальнейшем молодые люди были связаны «круговой порукой». Поэтому зачастую профессионалы уходят в крайности, высказывая решительное недоверие той картине поединка, которую нарисовал князь Васильчиков (единственный из секундантов, кто вообще публично высказывался о случившемся). Тогда дается подробное описание многочисленных сценариев этой дуэли, которые рисовали ее гипотетические свидетели и даже люди, которые не были свидетелями, а только «сочинителями». В то же время некоторые специалисты, явно пристрастные к Николаю Мартынову (например, А. Очман в начале XXI века), представляют широкой публике картину дуэли максимально ясную и умышленно обходят любые подробности, которые, с некоторой точки зрения, могут рассматриваться не в пользу противника Лермонтова, демонстрируя таким образом сомнительный профессионализм.
Мы попытаемся придерживаться «середины», излагая ход дуэли со слов ее секунданта князя Васильчикова, который, в свою очередь, дважды рассказывал прессе, а затем Висковатову об этой дуэли, и передавал ее детали в том и другом случае несколько различно.

Примечание 3. Здесь необходимо объяснить, о каком «поведении Мартынова» с осуждением говорит Васильчиков. До князя дошли сведения, что в разговоре с частными лицами Мартынов «передавал подробности дуэли несогласно с действительностью или, во всяком случае, оттеняя дело в свою пользу». Васильчиков: «Если в подробности вкрались ошибки, я прошу Мартынова их исправить».

Примечание 4. Васильчиков, как мы видели выше, стараясь быть объективным, в то же время нередко с холодностью и настороженностью высказывался о Мартынове. О Столыпине же известно, что когда Мартынов подошел к Лермонтову, желая проститься, то услышал в ответ: «Отойдите! Вы уже сделали все, что могли». Вполне естественно, что общие друзья Лермонтова и Мартынова не могли не испытывать подавленности, растерянности и смущения перед случившимся.

Примечание 5. Николай Мартынов впоследствии говорил, что "отнесся к дуэли серьезно, так как не хотел подвергаться насмешкам, которыми обыкновенно осыпают людей, делающих дуэль предлогом для пустой траты пыжей и гомерических попоек после нее".

Примечание 6. Епитимья — церковное наказание, налагаемое на мирян в христианской церкви; имеет значение нравственно-исправительной меры. Наиболее обычной и распространённой епитимьёй первой половины XIX века, назначаемой духовной консисторией, были поклоны. Количество поклонов было разным (от 150 до 1000), но за один раз необходимо было сделать не более 100. Осуждённый к поклонам должен был положить их на алтарь того собора или города, в уезде которого жил.





Источники и литература:


Алексеев Д. Лермонтов. Исследования и находки. 2013.
Андреев-Кривич С. Всеведение поэта. 1973.
Аринштейн Л. "С секундантами и без..." Убийства, которые потрясли Россию. 2010.
Васильчиков А. И. Несколько слов о кончине Лермонтова и о дуэли его с Мартыновым. //
М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников. - 1989.
Висковатов П. М. Ю. Лермонтов: жизнь и творчество. 1891.
Герштейн Э. Судьба Лермонтова. 1986.
Голлер Б. Лермонтов и Пушкин. Две дуэли. 2012.
Захаров В. А. Дуэль М. Ю. Лермонтова: как это было. 2012.
Лермонтов М. Собрание сочинений в 4 томах. Т. 1. Издательство Пушкинского дома. 2014.
Лермонтовская энциклопедия. Издательство Пушкинского дома. 1981.
Мартынов Н. Моя исповедь. 1871.
Недумов С. Лермонтовский Пятигорск. 1974.
Очман А. Лермонтовское притяжение. 2014.
Перцов П. Прощать ли Мартынова? Новое время. 1916.
Розанов В. Вечно печальная дуэль. Новое время. 1898.
Щеголев П. Книга о Лермонтове. 1929.














Последняя дуэль Лермонтова: дореволюционная рецепция трагедии (1841-1917 гг.)


Изучая то или иное трагическое событие, такое как гибель нашего великого поэта, в котором  ощущается определенная неясность, темные места, исследователи нередко пребывают в надежде, что с течением времени станет возможно докопаться до правды во всех деталях, что десятилетия кропотливых исследований позволят получить наиболее верную картину и приведут наконец к объективной оценке случившегося. К сожалению, эти надежды не всегда оправдываются, и в случае с последней дуэлью Лермонтова мы вынуждены признать, что ее причины и обстоятельства произошедшего не стали за прошедший XX век яснее, чем они представлялись во времена Павла Висковатова, издавшего первую биографию поэта в 1891 году.   

После Революции 1917 года перед нами проходит рецепция гибели Лермонтова, по крайней мере, еще двух эпох - советской и постсоветской. Мы отчетливо видим сегодня, что советское восприятие трагедии было предельно политизированным, по крайней мере, до начала 1980-х гг. Постсоветское - напротив, принципиально деполитизированным и при этом на эмоциональном уровне в значительной степени "антилермонтовским". При этом неприятно бросалось в глаза, насколько сильно руководят исследователями прежде всего политические страсти дня сегодняшнего (развенчать во что бы то ни стало то, что "нам внушали" в СССР, стало их первоочередной целью). Вероятные неясности в "деле Лермонтова" были, таким образом, все-таки "разъяснены", но не посредством убедительных доказательств, а прежде всего через грубый эмоциональный напор на читателя, волюнтаристским путем.

Отдельной проблемой в рассмотрении трагедии при этом и в советский, и в постсоветский период была для исследователей необходимость правильно оценить нравы XIX века (понятия "дуэли", "чести"), так как речь шла об эпохе, навсегда ушедшей в прошлое вместе с целым рядом понятий, на которых основывалась жизнь, в частности, дворянского сословия.

В виду всего изложенного, представляется целесообразным "оживить" перед современным читателем именно то, как была воспринята гибель поэта в период с 1841 по 1917 гг., ведь, как понимаем мы теперь, фактология случившегося была известна уже тогда не лучше и не хуже, чем она известна сейчас, но при этом люди высказывались непосредственно о событии, произошедшем в их эпоху.

Гибель поэта летом 1841 года произвела на общество впечатление абсолютного шока. Отклик на трагедию был мгновенным и максимально сильным; на убийцу Лермонтова Николая Мартынова обрушились самые тяжкие обвинения. Необъективность этих откликов очевидна, и большая часть из них таковы, что цитировать их не имеет смысла, но некоторые содержат в себе определенное рациональное зерно.

Предположение о том, что ссора и дуэль Лермонтова с Мартыновым могла иметь политическую подоплеку, возникает практически сразу же после случившегося. Такое подозрение высказывает князь Вяземский в письме Булгакову - пользуясь "эзоповым языком", он "вспоминает" о гибели на дуэли неугодного вельможи во времена Екатерины II: "Голицын был убит, и не совсем правильно, по крайней мере, так в городе говорили и обвиняли Шепелева. Говорили также, что Потемкин не любил Голицына и принимал какое-то участие в этом поединке".

Высказывания В. Белинского, Л. Пушкина о дуэли также косвенно позволяют предположить, что эти люди считали случившееся результатом постороннего подстрекательства. Не все общество втайне поддерживало теорию заговора - многие могли видеть в произошедшем лишь ссору частного характера; однако очевидно, что те современники, которые подозревали заговор против поэта, могли лишь намеками изъяснять свою точку зрения (Примечание 1).

Кроме того, многие современники придавали определенное общественное звучание своим высказываниям, подчеркивая в-общем негативную роль среды (великосветской, но не только) в судьбах поэтов в России. Полковник А. Траскин: «Несчастная судьба нас, русских: как только явится у нас человек с талантом, тут же явятся и десять пошляков, которые станут травить его до смерти».

А. Герцен: "Всё выходящее из обыкновенного порядка гибнет: Пушкин, Лермонтов впереди, а потом от А до Z многое множество, оттого что они не дома в мире мертвых душ".

Приведем также и мнение Ю. Самарина, лично знавшего и высоко ценившего Лермонтова, опустив ту его часть, где он, как большинство свидетелей 1841 года, высказывает явно необъективное мнение о самой дуэли: "Лермонтов убит на дуэли с Мартыновым! Нет духу писать!.. Становится страшно за Россию при мысли, что не слепой случай, а какой-то приговор судьбы поражает ее в лучших из ее сыновей: в ее поэтах. <…> За что такая напасть... и что выкупают эти невинные жертвы? Да, смерть Лермонтова поражает незаменимой утратой целое поколение. Это не частный случай, но общее горе…"

Авторитет императора и его ближайших сподвижников в обществе, в том числе среди представителей дворянского сословия, был невысок, и боль понесенной утраты еще больше восстанавливала мыслящих людей эпохи против властей, так сурово и небрежно относившихся к поэту и томивших его «из-за пустяков» на Кавказе. Очевидно, что гибель Лермонтова вызывала тревожные настроения у Николая I и Бенкендорфа, независимо от степени их причастности, ожидавших подобной реакции, и именно этим было вызвано "поспешнейшее", как сказано в официальных документах, рассмотрение дела о дуэли, запрет на повторное вскрытие и некоторые другие меры.

Так, о поэте было запрещено писать на протяжении примерно 30-и лет, и лишь на рубеже веков разговор о произошедшей трагедии стал возможен в печати.

Плачевное же положение убийцы поэта Николая Мартынова (1815-1875) в период с 1841 года до середины 1870-х гг. так описал один из немногих его сторонников И. П. Забелла: «В 1837 году благодаря ненавистному иностранцу Дантесу не стало у нас Пушкина, а через четыре года то же проделывает с Лермонтовым уже русский офицер; лишиться почти зараз двух гениальных поэтов было чересчур тяжело, и гнев общественный всею силою своей обрушился на Мартынова и перенес ненависть к Дантесу на него; никакие оправдания, ни время не могли ее смягчить. Она преемственно сообщалась от поколения к поколению и испортила жизнь этого несчастного человека, дожившего до преклонного возраста. В глазах большинства Мартынов был каким-то прокаженным...»


На рубеже XIX - XX вв. краеугольным камнем в представлении о причинах и обстоятельствах гибели Лермонтова стал труд Павла Висковатова "Лермонтов: жизнь и творчество", вышедший в 1891 году. Павел Александрович не сомневался, что поэт стал жертвой заговора недоброжелателей, обоснованно рассчитывавших на молчаливое одобрение "в верхах": "Как в подобных случаях это бывало не раз, искали какое-либо подставное лицо, которое, само того не подозревая, явилось бы исполнителем задуманной интриги". Висковатов описывает, как "приставали" к  Лисаневичу, уговаривая вызвать Лермонтова на дуэль. «Что вы, - возражал Лисаневич, - чтобы у меня поднялась рука на такого человека!» Есть полная возможность полагать, что те же лица, которым не удалось подстрекнуть на недоброе дело Лисаневича, обратились... к Н.С. Мартынову. Здесь они, конечно, должны были встретить почву более удобную для брошенного ими семени" (Примечание 2).

Объясняя, почему Николая Мартынова было проще "подстрекнуть на недоброе дело", чем поручика Лисаневича, Висковатов в невыгодных тонах подает личность последнего: "Он приехал на Кавказ, будучи офицером кавалергардского полка, и был уверен, что всех удивит своей храбростью, что сделает блестящую карьеру... На пути к Кавказу, в Ставрополе, у генерал-адъютанта Граббе за обеденным столом много и долго с уверенностью говорил Мартынов о блестящей будущности, которая его ожидает, так что Павел Христофорович должен был охладить пылкого офицера и пояснить ему, что на Кавказе храбростью не удивишь, а потому и награды не так-то легко и даются. Да и говорить с пренебрежением о кавказских воинах не годится".

На роковом вечере у Верзилиных, за которым последовал вызов на дуэль, Мартынов "был мрачен". "Действительно ли был он в дурном расположении духа или драпировался в мантию байронизма?" - задается вопросом биограф поэта. В целом Висковатов характеризует Мартынова как человека ограниченного и с огромным самолюбием, который, "когда оно было уязвлено, мог доходить до величайшего озлобления".

Вместе с тем, поведение противника Лермонтова непосредственно в самой дуэли Висковатов оценивает, принимая во внимание фактор эмоционального напряжения, растерянности, дуэльной случайности: "Неожиданно строгий исход дуэли даже для Мартынова был потрясающим. В чаду борьбы чувств, уязвленного самолюбия, ложных понятий о чести, интриг и удалого молодечества, Мартынов, как и все товарищи, был далек от полного сознания того, что творится. Пораженный исходом, бросился он к упавшему..."

И все-таки, что позволяло Павлу Висковатову с полнейшей уверенностью восклицать: "С п а л и  л и  т е,  ч т о  с  т а к о ю  н а с т о й ч и в о с т ь ю  и  и с к у с с т в о м  в е л и  и н т р и г у  и  д о б и л и с ь  ж е л а н н о г о?!"

Убеждение Висковатова в том, что Мартынова подстрекали со стороны, возникло, очевидно, из разговоров с разными людьми, которые вел биограф; также ясно, что и в 1891 году часть информации, которой владел, автор биографии вынужден был утаивать по цензурным или каким-либо иным соображениям. У Павла Александровича был архив, который, к сожалению, не привлек к себе интереса советских лермонтоведов своевременно - слишком сильным в 1920-1930-е гг. было отторжение к наследию ушедшей царской эпохи. А впоследствии архив погиб в период Великой Отечественной войны 1941-1945 гг. Возможно, в архиве первого биографа поэта и были какие-либо материалы, способные пролить свет на "темные стороны дуэли", на обнаружение и грамотный анализ которых потомками рассчитывал владелец архива, и о которых мы уже никогда не узнаем (Примечание 3).

Практически одновременно с биографией Висковатова вышел "Очерк жизни и творчества Лермонтова" А. Скабичевского, где многое заимствовано из труда первого биографа поэта. Так, вторя Висковатову, Скабичевский пренебрежительно отнесся к сообщениям о страданиях убийцы поэта после случившегося, о его религиозности: "Мартынов отбывал церковное покаяние в Киеве с полным комфортом. Богатый человек, он занимал отличную квартиру в одном из флигелей лавры. Киевские дамы были очень им заинтересованы. Он являлся изысканно одетым на публичных гуляньях и подыскивал себе дам замечательной красоты, желая поражать гуляющих как своею особою, так и прекрасною спутницею. Все рассказы о его тоске и молитвах, о “ежегодном” посещении могилы поэта в Тарханах – изобретения приятелей и защитников. В Тарханах на могиле Лермонтова Мартынов был всего один раз проездом".

Также рецепцию трагедии содержат, по крайней мере, три дореволюционные энциклопедии 1896 и 1910 гг.      

Энциклопедия Брокгауза и Эфрона 1896 года, по-видимому, не поддерживала теорию заговора, однако ее авторы высказывались с явным сочувствием к поэту и с осуждением в адрес его противника Николая Мартынова. Статья начинается с описания прибытия М. Лермонтова в Пятигорск и его конфликта с Мартыновым - острот поэта, соперничества молодых людей за женское внимание. "Столкновения были неминуемы; в результате одного из них произошла дуэль — и 15 июня поэт пал бездыханным у подножия Машука. Князь А. И. Васильчиков, очевидец событий и секундант Мартынова, рассказал историю дуэли с явным намерением оправдать Мартынова, который был жив во время появления рассказа в печати. Основная мысль автора: «в Лермонтове было два человека: один — добродушный, для небольшого кружка ближайших друзей и для тех немногих лиц, к которым он имел особенное уважение; другой — заносчивый и задорный, для всех прочих знакомых». Авторы так подытоживают случившееся: "Несомненно, однако, что Л е р м о н т о в  д о  п о с л е д н е й  м и н у т ы  с о х р а н я л  д о б р о д у ш н о е  н а с т р о е н и е, а  е г о  с о п е р н и к  п ы л а л  з л о б н ы м  ч у в с т в о м. При всех смягчающих обстоятельствах о Мартынове еще с большим правом, чем о Дантесе, можно повторить слова поэта: «не мог понять в сей миг кровавый, на что он руку подымал»…

Заканчивается статья констатацией ненависти властей к поэту: "По словам князя Васильчикова в Петербурге, в высшем обществе, смерть поэта встретили отзывом: «Туда ему и дорога..."

Энциклопедия 1910 года об убийце поэта отзывалась в сдержанных тонах: "Время проходило в шумных пикниках, кавалькадах, вечеринках с музыкой и танцами. Особенным успeхом среди молодежи пользовалась Эмилия Александровна Верзилина, прозванная "розой Кавказа". В этой компании находился и отставной майор Мартынов, любивший пооригинальничать, порисоваться, обратить на себя внимание. Лермонтов часто зло и eдко вышучивал его за напускной байронизм, за "страшные" позы. Между ними произошла роковая ссора, закончившаяся "вeчно печальной" дуэлью".

Однако и здесь описание случившегося было заключено столь характерной вообще для русской культуры фразой: "Недалекий Мартынов... н е  п о н я л  "в  с е й  м и г  к р о в а в ы й, н а  ч т о  о н  р у к у  п о д н и м а л".

В том же 1910 году вышла Энциклопедия русского библиографического института о Лермонтове. И здесь позиция автора статьи сильно отличалась от того, что было изложено в другой Энциклопедии, вышедшей в том же году. Автор/авторы, подобно Висковатову, подозревали заговор против поэта: "Участвуя в боях с горцами, ведя временами походную жизнь, Лермонтов не оставлял и того общества, к о т о р о е  у с п е л о  д о с т а т о ч н о  п о к а з а т ь  е м у  с в о и  т е м н ы е  с т о р о н ы  е щ е  в  П е т р о г р а д е. В знакомой семье пришлось встретиться ему с бывшим гвардейским офицером Мартыновым. В живописном костюме горца, позировавший напускной горячностью и мрачностью, Мартынов возбудил насмешливость Лермонтова, приведшую в конце концов к дуэли". Также автор отмечает, что "р о л ь  н е к о т о р ы х  с в и д е т е л е й  и с т о р и и, разыгравшейся между Мартыновым и Лермонтовым, н е  р а з ъ я с н е н а  окончательно, и  п о з д н е й ш и е  и х  о б ъ я с н е н и я  н е  о б е л и л и  и х  у ч а с т и я  в  э т о м  д е л е".

Примечательно, что в сознании дореволюционных комментаторов теория заговора в то же время не приводила к полной депсихологизации конфликта. Так, Михайловский, в-общем принимавший версию Павла Висковатова, в то же время соединял в своем суждении определенное видение личного характера Лермонтова с мотивами постороннего подстрекательства к дуэли: "Последняя драма в жизни поэта, несмотря на свой, по-видимому, бессмысленно случайный характер, подготовлялась давно. Г. Висковатов сообщает со слов современников, что <...> благородные люди подговаривали молодого офицера Лисаневича вызвать поэта на дуэль, но Лисаневич объявил, что у него «не поднимется рука на такого человека». У Мартынова поднялась… Все те резкие укоры, с которыми Лермонтов обращался к закулисным виновникам смерти Пушкина, вполне приложимы и к обществу, выдвинувшему Мартынова. Но надо все-таки признать, что сам Лермонтов был отнюдь не невинен в той атмосфере вражды и ненависти, которая вокруг него создалась".

Значительная (или даже большая) часть интеллигенции Серебряного века в ту эпоху не питала уважения и доверия к власти, поэтому "верить в заговор" многим не казалось ни абсурдным, ни зазорным. Не только М. Горький, В. Маяковский, но и И. Анненский, Д. Мережковский, И. Северянин верили, что последняя дуэль Лермонтова была результатом заговора против него. И. Анненский писал, что "не было русского поэта, с которым покончили бы проще", Д. Мережковский считал, что "пятигорские враги поэта натравливали на него Мартынова", а "председатель земного шара" кубофутурист И. Северянин разразился в адрес убийцы поэта стихами такой силы негодования и поношения, что с ними можно сравнить только позицию А. Герасименко или В. Бондаренко уже в наше время (Примечание 4).

И как не вспомнить здесь пассажа Владимира Григорьевича в его книге "Лермонтов. Мистический гений": "Я перечитал все книги и царского, и советского периода, и нынешние. Меня поразила явная антилермонтовская позиция современных исследователей!"

Так и автор, погрузившись не в советское, как считается, чрезвычайно идеологизированное, а в более объективное дореволюционное лермонтоведение ясно видит, что найти в нем чью-нибудь яркую антилермонтовскую позицию не так-то просто. Но возможно - такую позицию занял В. Соловьев в своей статье "Судьба Лермонтова", впервые опубликованной в 1899 году. В. Соловьев приписывал поэту некое "демоническое сладострастие", которое будто бы не оставляло Лермонтова "до горького конца", а "бравый майор Мартынов" явился "роковым орудием кары" за него. "На дуэли Лермонтов вел себя с благородством — он не стрелял в своего противника, - не может не признать В. Соловьев, — но, по существу, это был безумный вызов высшим силам, который, во всяком случае, не мог иметь хорошего исхода". Ни один коллега по литературному цеху не поддержал тогда мыслителя в этой или иных идеях, высказанных в данной статье, - напротив, она вызвала самые резкие протесты в печати.   

Также, по всей вероятности, к полному оправданию Николая Мартынова склонялся писатель Б. Садовский, однако он, в отличие от В. Соловьева, представлял случившееся не в метафизическом, а в предельно обытовленном свете: "Мартынову пребывание Лермонтова на водах было неприятно... В душе он сознавал свое ничтожество; его стихи и романсы восхищать могли девиц, но вряд ли он отваживался на них в присутствии Лермонтова, видевшего его насквозь; на убийственные остроты последнего он не находил ответов... И вот, может быть, в тот самый момент, когда Мартынов решительным печоринским приемом покорял нежное сердце Наденьки Верзилиной, по комнате громко прозвучало ненавистное: montagnard au grand poignard. Чаша терпения переполнилась — и насмешник поплатился жизнью".

Садовский был, по всей видимости, единственным, кто полностью отделил произошедшую трагедию от того обстоятельства, что Лермонтов был поэтом, представив ее как жестокое, но, увы, "жизненное" событие, о котором слишком пространные комментарии были бы излишни.

Особую позицию в оценке гибели Лермонтова занял А. Блок, который полагал, что корень случившегося - "воля к смерти" самого поэта. "Лиловые миры захлестнули и Лермонтова, который бросился под пистолет своею волей", - писал великий поэт-символист. Это мнение не получило сколько-нибудь серьезной поддержки ни в начале XX, ни в начале уже нашего, XXI века. Высказывались обоснованные возражения, что повышенный интерес к "лиловым мирам" был свойствен прежде всего самому Серебряному веку и его представителям, а подобные интерпретации нередко больше говорят о самих их авторах, нежели о том, кого они пытаются интерпретировать (Примечание 5).

Однако одним из самых заметных "событий" в рецепции случившейся трагедии стала, наряду с биографией П. Висковатова, статья В. Розанова "Вечно печальная дуэль", написанная им как ответ на статью о дуэли Лермонтова с Мартыновым, которую разместили после смерти последнего его потомки. В. Розанов очень внимательно и уважительно отнесся ко всему, о чем говорилось в статье - в частности, к вопросу о виновности общих друзей Лермонтова и Мартынова - секундантов этой дуэли, которые, по словам автора/авторов статьи, не приложили достаточных усилий для примирения противников. В статье исподволь была заявлена весьма амбициозная цель - "очистить память моего отца от тяготеющего над ним укора". Розанов высказал свою позицию дипломатично, но твердо: «Есть что-то темное и действительно тягостное для памяти всех окружающих людей в этой дуэли... Пусть смерть Лермонтова была нечаянностью для стрелявшего: все же остается бесспорным, что Мартынов, если бы не хотел убить поэта, м о г  п р е д н а м е р е н н о  н а с т о л ь к о  в з я т ь  в  с т о р о н у,  чтобы не задеть противника» (Примечание 6).

Также В. Розанов предостерегал от того, чтобы видеть саму личность Лермонтова в ложном свете, излишне "затемняя" ее в виду его склонности к колкостям, остротам: "«Это участь гения, прежде всего для него самого тягостная — быть несколько неуравновешенным... Поэт есть роза и несет около себя неизбежные шипы; мы настаиваем, что острейшие из этих шипов вонзены в собственное его существо... Его краткая жизнь, зримо огорчающая и часто незримо горькая, есть все-таки редкое и трудно созидающееся в истории миро, которое окружающая современность не должна расплескать до времени» (Примечание 7).


Подведем итоги. Версия о том, что против Лермонтова мог быть заговор недоброжелателей, возникла не в советское время, как можно подумать, читая статьи современных лермонтоведов, и не в революционных кругах. Наиболее обстоятельно она была изложена первым биографом поэта П. Висковатовым - человеком умеренных политических убеждений, и впоследствии поддержана самыми разными представителями интеллигенции, чаще всего не имевшими между собой общих политических взглядов, такими как Н. Михайловский, А. Скабичевский, И. Анненский, Д. Мережковский, И. Северянин, В. Маяковский, М. Горький. Вопрос о постороннем подстрекательстве в истории последней дуэли Лермонтова по сей день остается открытым и, по всей видимости, не подлежит самому полному и уверенному разъяснению.   

В то же время, ряд представителей интеллигенции не поддерживали убежденности в заговоре против поэта - В. Розанов, В. Соловьев, А. Блок, Б. Садовский и некоторые другие.

Большинство комментирующих имели определенное представление о характере Лермонтова, соответствующее действительности, - о его резкости, порой неуравновешенности, о склонности поэта к карикатурам, колким шуткам в товарищеском общении. Ввиду этого высказывавшиеся нередко проявляли понимание к психологическому состоянию Н. Мартынова, к тому, как могли влиять на ситуацию эмоции и обстановка. Но при этом едва ли будет ошибкой утверждать, что большинство не склонялись к самому полному оправданию убийцы Лермонтова, и к моменту, когда Российская Империя в 1917 году прекратила свое существование, над Николаем Мартыновым все-таки отяготел укор за безвременную гибель нашего поэта.

Также необходимо отметить, что общественный аспект случившейся трагедии представлялся важным большинству комментаторов: если одни видели его непосредственно в заговоре против поэта, то другие, не будучи уверенными в постороннем вмешательстве в конфликт, усматривали его в целом в удушающем влиянии российской среды, выдавливающей из себя такие исключительные натуры, как Пушкин и Лермонтов, наконец, во враждебности к поэту лично Николая I и Бенкендорфа, препятствовавших возвращению Лермонтова с Кавказа и тем приблизивших его раннюю смерть.


P. S. "Поворот к человеку", происходивший в советском литературоведении в 1970-80-е гг., максимальная полнота информации, которую советским исследователям удалось собрать, наконец, наметившаяся тенденция к реабилитации дореволюционного наследия о Лермонтове (в 1989 году вышла биография Павла Висковатова) - все это вместе создавало все предпосылки для того, чтобы к концу XX века сообщество лермонтоведов могло выработать наиболее объективную версию гибели поэта. К сожалению, распад СССР внес свои коррективы - привел и к распаду лермонтоведческого, шире, филологического сообщества, и на этом фоне активизировались исследователи, составлявшие прежде периферию лермонтоведения. Именно они, за всю свою жизнь в науке не опубликовавшие ни одной - ни одной! - статьи о творчестве поэта, в это смутное переходное время активно занялись "исследованием" истории его последней дуэли и присвоили себе право сказать в данном вопросе "последнее слово". Под видом "объективности", "развенчания мифов" выдавались интерпретации, своевольно игнорирующие любые обстоятельства, которые могли бы усложнить позицию авторов, делались попытки перечеркнуть всю отечественную историко-культурную традицию восприятия гибели нашего поэта (поэтов), и все это ярко окрашивалось в "антилермонтовские" тона.

Место этих интерпретаторов – рядом с любым представителем интеллигенции дореволюционной, советской или же постсоветской России, имеющим право на выражение своего сугубо личного мнения. При этом едва ли их труды об этой дуэли могут рассматриваться как имеющие подлинно научное значение, тем более – претендовать на консолидацию широких масс вокруг высказанных ими позиций.

Ввиду этого сбор и анализ мнений дореволюционной интеллигенции, из которых одни претендуют на научность (П. Висковатов, Энциклопедии), а другие, по понятным причинам, даже не имеют таких притязаний, представляется автору делом логичным и плодотворным.   
   




Примечание 1. Л. Пушкин: "Эта дуэль никогда не могла бы состояться, если бы секунданты были не мальчики. Она сделана против всех правил и чести".
В. Белинский в письме В. Боткину: "Вот тебе пара новостей. Лермонтов убит на дуэли, наповал..."
Неразъясненная краткость этих высказываний побуждает предполагать, что комментаторы считали трагическую дуэль поэта делом политическим.

Примечание 2. В современных статьях предпринимались попытки полностью дискредетировать данные, предоставленные в обоснование своей версии П. Висковатовым. Эти попытки потерпели неудачу. В частности, известно, что Лисаневич, которого, по описанию Висковатова, пытались натравить на поэта его враги, действительно был в Пятигорске летом 1841 года - это следует со слов генерала П. Х. Граббе и Э. Верзилиной.

Примечание 3. Под "темными сторонами дуэли" традиционно принято понимать два вопроса: возможность постороннего подстрекательства к ссоре, а также неясности в самой картине поединка.

Примечание 4. Речь идет о стихотворении И. Северянина, в котором есть такие строки: "А ты, злодей, убийца, ты, преступник, / Сразивший гения бесчестною рукой, / Ты заклеймен, богоотступник, / Проклятьем мысли мировой..." И т. д.

Примечание 5. Мысли, в чем-то близкие точке зрения А. Блока, осторожнее выражены в стихотворных строках С. Есенина: "За грусть и желчь в своем лице / Кипенья желтых рек достоин, / Он как поэт и офицер / Был пулей друга успокоен".

Примечание 6. Близкий В. Розанову по взглядам П. Перцов высказывался более резко: «Для меня отвратителен этот самодовольный, напыщенный собою и ограниченный офицерик, этот настоящий “медный лоб”, который не умея ответить остроумно на шутку приятеля, тащит его к барьеру и здесь... “палит” в него с очевидным прицелом, с очевидным желанием “всадить пулю”. Ведь никто не мешал ему  взять  на  вершок  в  сторону».

Примечание 7. Автором цитируются мнения деятелей Серебряного века из следующих статей: Н. Михайловский "Герой безвременья" (1891), В. Розанов "Вечно печальная дуэль" (1898), Д. Мережковский "М. Ю. Лермонтов. Поэт сверхчеловечества" (1909), А. Блок "Педант о поэте" (1906), И. Анненский "Юмор Лермонтова" (1909), Б. Садовский "Трагедия Лермонтова" (1912) и некоторых других.





Литература

Бондаренко В. Лермонтов: мистический гений. 2013.
Висковатый П. Жизнь и творчество Лермонтова. 1989.
Дуэль Лермонтова с Мартыновым. (По материалам следствия и военно-судного дела 1841). Сборник. Составитель Д. А. Алексеев. 1992.
Лермонтов в русской критике. Сборник статей. 1955.
Лермонтов. Pro et contra. Антология. Т. 1. 2002.
Мануйлов В. Лермонтовская энциклопедия. 1981.
Скабичевский А. М. Ю. Лермонтов: его жизнь и литературная деятельность. 1891.
Щеголев П. Е. Книга о Лермонтове. 1929.
Энциклопедия Брокгауза и Эфрона. 1896
Энциклопедический словарь русского библиографического института. 1910
Энциклопедия. 1910













О друзьях Лермонтова


Пожалуй, популярный в советское время разговор о врагах и тайных недоброжелателях поэта действительно привел к тому, что тема друзей Лермонтова оказалась недопонятой читателями. Поэтому при изучении как его поэзии, так и биографии удивлением для автора статьи стало то, что дружба является в творчестве и жизни Лермонтова значимой темой. Вместе с тем исследователей прошлого не упрекнешь в том, чтобы они не занимались изучением соответствующих материалов - вся информация о друзьях, приятелях и любых даже самых случайных контактах поэта во времена учебы в благородном пансионе, Московском университете, в юнкерской школе и в дальнейшем получена нами от них в исчерпывающем объеме. Но при этом в массовом сознании, кажется, не было прежде сформировано представления, что все эти дружеские связи имели существенное значение в жизни Лермонтова.

"Что если я со дня изгнанья,
Совсем на родине забыт?
 
Найду ль там прежние объятия?
Знакомый встречу ли привет?
Узнают ли друзья и братья
Страдальца после многих лет?

Или, среди могил холодных
Я наступлю на прах родной
Тех добрых, пылких, благородных,
Деливших молодость со мной?"

Так, играя распространенными мотивами романтической поэзии ("изгнанье", "среди могил холодных", "прах родной"), Лермонтов, отправленный после стихотворения на смерть Пушкина в Грузию, тоскует по оставшимся в Москве и Петербурге и разбросанным по просторам нашей необъятной родины своим друзьям - Лопухину, Раевскому, Столыпину, Шан-Гирею.

Письма Лермонтова к Раевскому из этой первой ссылки стали в свое время "разрывом шаблона". Ведь, если знать всю историю со стихотворением "Смерть поэта" из школьного курса, представляется, что автор стихов, по крайней мере, в своем кружке прогрессивной молодежи, воспринимается и сам себя чувствует героем. Однако, читая письма поэта к Раевскому, понимаешь, что все было иначе. Считая себя виновным в несчастье друга (Раевский помогал Лермонтову переписывать и распространять "Смерть поэта"), поэт в каждом из этих писем прямо или косвенно объясняется, извиняется, обещает помощь через других людей, выражает надежду, что Раевский все еще считает его своим другом. "Прощай, любезный друг, не позабудь меня, и верь все-таки, что самой моей большой печалью было то, что ты через меня пострадал", - пишет Лермонтов. "Показания Лермонтова были даны не в том смысле, чтобы сложить на меня какую бы то ни было ответственность. И я отнимаю у кого-либо право упрекать благородного Мишеля", - твердо резюмирует сложившуюся ситуацию Раевский. Нет сомнений, что и самому Лермонтову в письмах в ответ на упреки себе и просьбы о прощении Раевский отвечал то же самое, но поэт не воспользовался благородством друга для спасительного самообмана, для того, чтобы в собственных глазах снять с себя вину (Примечание 1).

Встреча Лермонтова с Раевским по возвращении описана сестрой последнего. Она помнила, как брат ее вернулся из ссылки в Петербург, как была обрадована старушка-мать и как через несколько часов вбежал в комнату Лермонтов и бросился на шею к ее брату. "Я помню, как он его целовал и потом все гладил и говорил: "Прости меня, прости меня, милый". Я была ребенком и не понимала, что это значило, но как теперь помню растроганное лицо Лермонтова и его большие, полные слез глаза. Брат был тоже растроган до слез и успокаивал друга своего".

Как же трудно после этого понять современных лермонтоведов (Очмана, Хачикова и др.), когда они всячески дают понять современному читателю, будто бы поэт был человеком скрытным, очень себе на уме, проще говоря, "мутным" (они только формально удерживаются от употребления такого слова, но на деле делают все, чтобы создать у читающих их писания именно такое впечатление). Нет, эти люди по меньшей мере не вдумывались во взаимоотношения Лермонтова со Святославом Раевским!   

Другим близким другом поэта был Алексей Лопухин. До нас дошло несколько писем Лермонтова к нему из той осени 1840 года, когда он принимал участие в военной экспедиции генерала Галафеева в Малую Чечню: "Я уверен, что ты получил письма мои, которые я тебе писал из действующего отряда в Чечне, но уверен также, что ты мне не отвечал, ибо я ничего о тебе не слышу письменно. Пожалуйста, не ленись: ты не можешь вообразить, как тяжела мысль, что друзья нас забывают". Задушевный, интимный тон письма не оставляет сомнений в том, что оно написано по-настоящему близкому человеку, а тоска по оставшимся "там" друзьям и родным и вместе сомнение, упрек в невнимании, в "забывании", вероятно, знакомы многим, кто, как и Лермонтов, принимал участие в боевых действиях вдали от дома.

В то же время, Лермонтов умел быть и "сложным" другом. Некоторые признания протагониста романа "Герой нашего времени" о себе несомненно автобиографичны для его автора, например, следующее: "Некстати было бы мне говорить о них <о женщинах> с такой злостью, - мне, который, кроме их, на свете ничего не любил." В связи с этим Печорин - и через него сам Лермонтов - признается: "Вряд ли найдется молодой человек, который, встретив хорошенькую женщину, приковавшую его праздное внимание и вдруг явно при нем отличившую другого, ей равно незнакомого, вряд ли, говорю, найдется такой молодой человек (разумеется, живший в большом свете и привыкший баловать свое самолюбие), который бы не был этим поражен неприятно". Побуждаемый этим инстинктом мужского соперничества, Лермонтов порой женщин никому не уступал, даже друзьям - ни Лопухину в юности (Екатерину Сушкову), ни Мартынову тем пятигорским летом 1841 года (Эмилию Верзилину). Это печоринское оставалось с поэтом до конца его короткой жизни.

Драматичным было соперничество Лермонтова с Алексеем Лопухиным за Екатерину Сушкову в юности - девушку яркую, интересную и несколько экзальтированную, которую поэт считал "кокеткой" и сумел убедить в этом своего друга. Однако оно не рассорило молодых людей; за бурями первой юности Лермонтова ждало стремительное вхождение в литературу после "Смерти поэта", ссылки и поэтическая слава, Лопухина - женитьба, спокойная жизнь. И жизнь Екатерины Сушковой шла своим чередом - она вышла замуж за дипломата Хвостова, жила на Кавказе и за границей, а спустя годы написала мемуары, в которых - из тщеславия? или же просто из ностальгии по ушедшей молодости, когда она, юная красавица, кружила головы поклонникам? - поведала нам ту бурную историю, участниками которой стали некогда она, Алексей Лопухин и Лермонтов, впоследствии гениальный поэт. Лермонтоведы всегда были благодарны Сушковой за немалое количество ценной информации о поэте: она помогла установить, какие стихотворения посвящены ей, и рассказала творческую историю некоторых из них. Сушкова была, несомненно, лермонтовской натурой - в ее груди кипели в юности страсти не менее сильные, чем в груди самого поэта.

Для Лермонтова же отныне семейный очаг Алексея Лопухина и его жены Варвары Александровны стал желанной тихой гаванью, куда всякий раз хотелось вернуться из очередного вынужденного странствия (Примечание 2).

"Ребенка милого рожденье
Приветствует мой запоздалый стих,
Да будет с ним благословенье
Всех ангелов небесных и земных,

Да будет он отца достоин,
Как мать его прекрасен и любим..."

Эти стихи Лермонтов написал на рождение сына Лопухина в феврале 1839 года.

При внимательном чтении биографии поэта, стараясь вдуматься и вчувствоваться в смысл подобных моментов, понимаешь, что имел в виду А. В. Дружинин, написавший: "Поэт был истинно предан малому числу своих друзей, а в обращении с ними полон женской деликатности и юношеской горячности. Оттого-то до сих пор в отдаленных краях России вы все еще встретите людей, которые говорят о нем со слезами на глазах и хранят вещи, принадлежавшие ему более, чем драгоценность".

А кроме близких друзей было и немало приятелей - Лев Пушкин, Сергей Трубецкой, Владимир Соллогуб. Этот последний вполне заслуживает того, чтобы из разряда светских недоброжелателей перейти в разряд приятелей поэта. Когда-то недоброжелательство к Лермонтову Соллогубу приписывали на том основании, что в главном герое своего романа "Большой свет" Леонине он выставил "злую карикатуру" на поэта, высмеял его "светское значение". Эмма Герштейн в своем труде "Судьба Лермонтова" находила, что со стороны Лермонтова было очень умно начать хвалить повесть Соллогуба, показывая таким образом, что поэт не узнает в ее герое себя. В действительности же Лермонтов повел себя не столько "умно", сколько естественно. Нам хорошо известно, сколь своеобразно было отношение Лермонтова к остротам, карикатурам, в том числе литературным - поэт, на беду свою, не признавал прав окружающих на них обижаться, но зато и сам был последователен, когда его, в свою очередь, другой остроумный литератор выставлял в том или ином "портрете". Да и мог ли бы недоброжелатель так проникновенно выразить ту тоску, чувство утраты, как Соллогуб в своих воспоминаниях о Лермонтове - о том вечере, когда он, Ростопчина и некоторые другие провожали поэта весной 1841 года в последний раз на Кавказ?

Из воспоминаний В. Соллогуба: "Лермонтов сидел у чайного стола; вчерашняя веселость с него «соскочила», он показался мне бледнее и задумчивее обыкновенного. Я подошел к нему и выразил ему мое желание, мое нетерпение услышать тотчас вновь сочиненные им стихи.
Он нехотя поднялся со своего стула.
— Да я давно написал эту вещь, — проговорил он и подошел к окну.
Софья Карамзина, я и еще двое, трое из гостей окружили его; он оглянул нас всех беглым взглядом, потом точно задумался и медленно начал:

"На воздушном океане
Без руля и без ветрил
Тихо плавают в тумане..."

И так далее. Когда он кончил, слезы потекли по его щекам, а мы, очарованные этим едва ли не самым поэтическим его произведением и редкой музыкальностью созвучий, стали горячо его хвалить <...>
— Нет, брат, далеко мне до Александра Сергеевича, — сказал он, грустно улыбнувшись, — да и времени работать мало остается; убьют меня, Владимир!
Предчувствие Лермонтова сбылось: в Петербург он больше не вернулся..."
 


Лермонтов легче всего сходился с такими людьми, как Раевский, Шан-Гирей, Лопухин или Глебов - простыми, искренними, равными самим себе. Находил он общий язык и с людьми, в чем-то подобными ему самому  - "людьми полутонов", такими как Гагарин, Столыпин или Трубецкой (Примечание 3). Несмотря на это сходство, или, возможно, именно по причине его, вопрос о взаимоотношениях поэта со своим, казалось бы, ближайшим другом и родственником Алексеем Столыпиным по сей день представляет некую сложность для лермонтоведения. В свое время Недумов (советский лермонтовед дореволюционного генезиса) откровенно упрекал Столыпина в равнодушии к памяти Лермонтова, а Эмма Герштейн защищала. Автору видится, что именно Недумов был в данном случае ближе к истине; Столыпин представляется со стороны человеком блестящим, светским, достаточно эгоистического склада. "Спаянность" с Лермонтовым волею некоторых обстоятельств в какой-то момент начала тяготить этого "печоринского" человека, а трагическая гибель поэта, вне всяких сомнений, тяжело пережитая Столыпиным, спустя время стала восприниматься как своего рода облегчение (Примечание 4).

Весьма вероятно, что Столыпин был одним из тех друзей Лермонтова, к которым он стремился, не получая взамен отдачи так же естественно и непосредственно, как от Раевского или Лопухина. Люди одинокие, не имеющие семьи, подчас более горячо, порывисто тянутся к людям, которые не есть их родные - друзьям или возлюбленным. И иначе ощущают себя в мире те, у кого есть большая крепкая семья, надежный тыл - они могут быть самодостаточны и тяготиться желанием друзей быть непременно рядом с ними, их настойчивым желанием внимания к себе (Примечание 5). Пристальное изучение творчества и жизни того или иного поэта, писателя неизбежно для биографа ведет к "прозрению" вещей сокровенных, однако спорный опыт мыслителей Серебряного века, также как и некоторых современных филологов и публицистов показывает, что есть вещи, с которыми нужно быть осторожными: важно делиться пониманием внутреннего мира гениального поэта и человека - и в то же время не бросать всякому открытия, которые не любой сможет или же захочет понять правильно...   

Но все-таки, что же, наконец, такое эти остроты Лермонтова, не щадившие ни друзей, ни недругов и ставшие причиной роковой ссоры поэта с его еще одним приятелем?! Лермонтов имел к ним несомненную склонность, хотя в то же время эта склонность ярко проявлялась как будто лишь в два периода в его жизни - в юнкерской школе и тем последним летом 1841 года в Пятигорске. Автор иногда недоумевает: в самом ли деле современные филологи не понимают, что за ними стоит, или усиленно делают вид? Права была Эмма Герштейн, писавшая в свое время, что эпиграммы, экспромты - еще одно проявление поэтического дарования Лермонтова, но какое именно проявление? Дар поэта-пророка, являющий себя в высоких образцах в "Смерти поэта", "Думе", стихотворении "1-е января" или "Не верь себе", в сниженном виде обнаруживает себя так - в эпиграммах и карикатурах на друзей, приятелей и просто малознакомых людей, подмечающих смешное, фальшивое, несообразное, что видит поэт в окружающих своим взглядом - куда более проницательным, чем у большинства людей.

Пусть психологически естественное раздражение человека, на которого в данный момент направлено подобное поведение, можно понять; но как, с чьей подачи установились в значительной части современного общества - не объективность, не здравый смысл, нет! - но абсолютно незаслуженное отношение раздуваемого сочувствия, подчеркнутого уважения к убийце Лермонтова Николаю Мартынову? Некоторые прискорбные инциденты в его жизни - к примеру, когда ему был послан портрет Лермонтова в трагическую дату - действительно взывают в нас к чувству элементарной гуманности, но... но добавить к этому трезво мыслящему человеку просто нечего. Николай Мартынов - это  м а с к а. С упорством, достойным лучшего применения, поэт пытался прорваться к его органике, но это было невозможно, поскольку именно органики в этом человеке критический дефицит; содержание его равно форме.   

Однажды автор, размышляя о Лермонтове, разместила в своем виртуальном дневнике пост, где процитировала стихотворение-песню выдающегося поэта второй половины XX века Владимира Высоцкого "Прерванный полет":

Смешно, не правда ли, смешно…
А он шутил — недошутил?
Осталось недорешено
Всё то, что он недорешил.

"А он ведь и не дошутил, как ни странно," - подумалось вдруг. И ретроспективно проходят перед глазами милые, незлые шалости Лермонтова - вот он переворошил бумаги на столе у редактора "Отечественных записок" Краевского. "Случайно" затерял перчатки Екатерины Сушковой. А вот Лермонтов пишет Сушковой по ее же просьбе "правду" и ждет, чтобы она обиделась:

"Ланит спокойных пламень алый
С собою время уведет,
И тот, кто так страдал, бывало,
Любви к ней в сердце не найдет".   

Но умненькая барышня уверяет, что не обижена, "ведь это правда".   

Таким и запоминаем мы Лермонтова: в окружении друзей - большинство из которых были все-таки истинными, а не ложными, юных барышень и молодых женщин, в атмосфере шалостей, шуток, безобидных и колких, "творимых" то лично поэтом, а то компанией веселых темпераментных молодых людей, в Москве, Петербурге и Пятигорске. Удивительные слова нашел в свое время Ираклий Андроников, способные хотя бы отчасти примирить русского человека с этой ранней - "сверхранней" (Примечание 6) - гибелью нашего гениального поэта: "И через всю жизнь проносим мы в душе образ этого человека... грустного... благородного, язвительного... насмешливого... наделенного проницательным беспощадным умом. Поэта гениального и так рано погибшего. Бессмертного и  н а в с е г д а  м о л о д о г о".





Примечание 1. По "делу о непозволительных стихах" С. Раевский был сослан в Олонецкую губернию.

Примечание 2. Женой Алексея Лопухина стала Варвара Александровна Оболенская. Возлюбленную поэта Лопухину, чувство к которой, как считается, Лермонтов пронес через всю свою недолгую жизнь, также звали Варварой Александровной.

Примечание 3. Выражение "люди полутонов" употребила современный писатель Н. Май в частном разговоре с автором статьи; такими людьми она назвала Пушкина и Лермонтова.

Примечание 4. По словам С. Недумова, "при всех прекрасных задатках характера, остроумии и отличных природных способностях А. А. Столыпина Монго его никак нельзя назвать представителем передовых кругов русского общества, и он, несомненно, принадлежит к тому бездействующему поколению, о котором М. Ю. Лермонтов с такой грустью говорит в стихотворении «Дума». Внимательно изучив главу, посвященную этому другу поэта в исследовании "Лермонтовский Пятигорск", автор солидаризуется с этим мнением.

Примечание 5. А. Родин в своей художественной фантазии о Лермонтове "Каинова печать" (от лица Н. Мартынова) описывает следующий случай: "Будучи в школе мы, хотя из состоятельных семей, но больших денег на руках не имели, и если заводилось у кого-нибудь рублей 50-60 ассигнациями, тут же закатывали обед. Деньги эти... были небольшие, поэтому приглашали не всех, а по заранее составленному списку. Однажды такой обед помогал кому-то устраивать Столыпин. Лермонтова в списке не было, но он явился, по ошибке считая себя приглашенным... Столыпин подошел к Лермонтову и сказал ему холодным голосом: "Позвольте спросить, а вас кто сюда приглашал?" Лермонтов, должно быть, растерялся и, скрывая смущение, ответил лихо: "Мне везде место, где есть гусары!.."
Эпизод этот не является вымышленным. Он почерпнут беллетристом из "Записок" А. Ф. Тирана - соученика Лермонтова и Мартынова по юнкерской школе.

Примечание 6. Термин "сверхранняя" взят в кавычки, так как является цитатой из вступительного слова Игоря Волгина к выпуску передачи "Игра в бисер", посвященной лирике Михаила Лермонтова в 2018 году: "С именем Лермонтова связано живое до сих пор не остывшее переживание в связи с этой утратой – ранняя, сверхранняя смерть, это боль, которая всегда с нами, и которая в-общем-то стала чертой русской поэзии, сожаление и скорбь о рано погибшем гении".




Источники и литература:

Андроников И. Лермонтов. Исследования и находки. 1968.
Герштейн Э. Судьба Лермонтова. 1986.
Голлер Б. Лермонтов и Пушкин: две дуэли. 2012.
Лермонтов М. Ю. Собрание сочинений в 4-х томах. Т. 1. Стихотворения. 2014.
Лермонтов М. Ю. Собрание сочинений в 4-х томах. Т. 4. Проза. Письма. 2014.
Лермонтовская энциклопедия. 1981.
М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников. - 1989.
Недумов С. Лермонтовский Пятигорск. 1974.
Родин А. Каинова печать. 1991.
Щеголев П. Книга о Лермонтове. 1929.