О мужской дружбе и осенней хандре

Суббота выдалась пасмурной, с нудным и противным моросящим осенним дождём. Такой, знаешь, не дождь и не туман, а что-то среднее — мерзкое, как настроение у тёщи после анекдота про пельмени.
 
Митрофаныч весь день собирался заняться, наконец, ремонтом своей старенькой «Нивы» — заменить разбитый поворотник, который ещё весной треснул, когда он задним ходом цапанул телегу с кирпичом. Кирпичи тогда уцелели, а поворотник — нет. Ну вот, вроде бы и день свободный, и дождь не ливень — а всё равно ходил кругами, как кот вокруг миски с холодной кашей: то чайник поставит, то тряпку в гараже перекладёт, то сидит, смотрит на этот поворотник, как будто он ему в карты должен.
К часам к четырём совесть всё-таки взяла верх. Вошёл в гараж, вздохнул, достал новый поворотник — ещё в заводской коробочке, вонючей такой, как старая резина — и только пристроился к машине, как дверь со скрипом издала звук, будто кто-то наждачкой по ржавчине прошёлся. Митрофаныч даже вздрогнул.
— Ну, здравствуй, ремонтник хренов, — сказал Саня, появляясь в проёме. Мокрый капюшон торчал, как у гриба-навозника, глаза хитрые, в руках — пакет из «Магнита».
— А я думал, дождь тебя прибил где-нибудь по пути, — буркнул Митрофаныч, не оборачиваясь. — Или ты пришёл погреть атмосферу своим присутствием?
Саня молча прошёл, хлопнул дверью — сразу стало темнее и уютнее — и поставил пакет на стол. Из пакета выглянул горлышком пузырь, зелёный, как тот самый змий, который, говорят, в алкоголе обитает.
— Ну, раз ты уже тут, — сказал Митрофаныч, отрываясь от фары, — тогда иди вон ту тряпку принеси. И зажигалку. И вообще — садись, рассказывай, что за чёрт тебя притащил в такую погоду. У нас, между прочим, суббота внеплановая. Народ не собирался.
— Так я и не народ, — весело сказал Саня, вытаскивая из кармана влажную пачку сигарет. — Я так, налётчиком. Пахнуло тоской — думаю, надо к Митрофанычу. Всё равно дома телевизор бубнит, тёща капусту квасит, жена рыщет по шкафам — ищет, чтобы выбросить.
Он чиркнул зажигалкой, затянулся и плюхнулся на лавку.
 
— А ты, я гляжу, в ударе, — продолжил он, кивая на «Ниву». — Давно не видел, чтобы ты сам что-то ремонтировал. Или жена выгнала?
— Пока нет, — хмыкнул Митрофаныч. — Но ты не переживай, всё ещё впереди. Просто совесть проснулась, зараза. А может, ностальгия по рукам в солидоле.
 
Они замолчали на пару минут. Дождь заскребся по крыше, как мышь в жестяной коробке. Митрофаныч ковырялся с поворотником, Саня смотрел в потолок, будто там можно было разглядеть смысл жизни. Потом вдруг сказал:
— А вот интересно, почему в такую погоду всё вспоминается? Вот сидишь — и вспоминается. И школьная линейка, и как в сапогах вода хлюпала, и как у дедушки в деревне из печки пар шёл. Всё подряд лезет в башку, как будто мозг на дождь реагирует.
— Потому что мокро, — буркнул Митрофаныч, не отрываясь от дела. — Мокро и сыро — значит, мозги разбухают и начинают капать воспоминаниями. Как старая труба. А у кого и подтекает.
— Глубоко копаешь, — уважительно сказал Саня. — Может, налить для профилактики?
Митрофаныч выпрямился, вытер руки тряпкой, посмотрел на пузырь и кивнул:
— С профилактикой у нас строго. Главное — вовремя и дозировано.
И пошёл ставить чайник.
— Печень, Митрофаныч, — загнул Саня, ловко откупоривая портвейн, — орган надёжный. За сутки всё выводит, как Налоговая инспекция. Так что пить можно каждый день. Или через день. Но, прошу заметить, не чаще.
Он помолчал и добавил серьёзно:
— И не реже. А то печень расслабится и потом в критический момент подведёт.
 
В это время дверь вновь заскрипела, и в гараж вошёл Серёга. Шапка сбилась на бок, куртка нараспашку, лицо унылое, как у сантехника, которого вызвали к унитазу в выходной.
— С женой поругался, — тяжело вздохнул он, ставя на стол две бутылки портвейна. — А закуси нет, — развёл руками, как будто только что спас двух утопающих, но забыл про третьего.
 
Саня склонил голову на бок и понимающе хмыкнул:
— Классика жанра. Ты ещё скажи, что из-за ерунды.
— Ну да, — кивнул Серёга. — Вроде бы и не хотел, а как-то само получилось.
— «Ты почему ножи и ложки с вилками не кладёшь своевременно в посудомойку?» — спрашивает. И вот это стандартное, ставшее за годы супружеской жизни привычным, как стрёкот мотопилы «Дружба», шипение жены (не говорю «любимой», потому что это как бы намекает, что где-то есть и не любимая, или любимая — но не совсем), решил я немного приглушить.
— Пусть это станет нашей доброй семейной традицией, — пытаюсь отшутиться я. Традиции, говорю, укрепляют взаимоотношения, создают уют и добрую атмосферу в доме.
Но не приняла она моего юмора.
— У нас этих твоих традиций как гуталина у кота Матроскина. Бери приборы и закладывай в машину!
Вот так хоронятся добрые мои намерения. И как-то с этой мелочи у нас всё и пошло.
— Начал за здравие, закончил за тапки, — констатировал Митрофаныч, доставая стаканы из старой коробки из-под шурупов.
— Да не, — Серёга присел на табурет и уткнулся в бутылку, как в психотерапевта. — Это всё не из-за традиций. Это осень. Мерзкая. Дождливая. Всё мокрое, липкое, холодное. Жизнь сыплется, как труха из старого матраса. Душа требует тепла, понимания… а получает портвейн.
— И хорошо ещё, что получает, — философски заметил Саня. — А ведь кто-то и портвейна не получает. Только вот эти… напоминания о несовершенстве бытия.
 
Митрофаныч разлил в три стакана, один из которых был с самого края чуть сколот — как у времени зуб. Поднял свой:
— За несовершенство бытия. Пусть оно будет хотя бы честным.
— И чтоб с традициями, — добавил Серёга и крякнув, опрокинул содержимое стакана в рот.
Первые глотки были как удар ботинком по воспоминаниям — тепло, больно и как будто правильно. На секунду стало даже тихо, будто дождь снаружи прислушался.
 
— Знаешь, — сказал Саня, поставив стакан, — у меня была мысль: может, осенью душа линяет? Как собака. Всё лето бегала, искрилась, а потом — бац — шерсть клоками, нос сухой, настроение под плинтусом.
— А весной снова отрастёт, — кивнул Митрофаныч. — Только уже не такая. Чуть другая. С седыми вкраплениями.
— Главное — чтоб с хвостом, — мрачно пошутил Серёга. — А то ведь и хвост не всегда сохраняется. У некоторых и душа вроде бы есть, а хвост потеряли. Вот и ползают, как гусеницы — серые, невнятные, но очень уверенные.
 
Они помолчали.
Потом Саня порылся в углу, достал банку шпрот и кусок черствого хлеба.
— Вот и закусь нашлась, — сообщил он торжественно. — Почти как в Прибалтике. Только без моря и демократии.
— И без шпрот, — заметил Серёга, глядя на банку, где шпроты были подозрительно светлого цвета.
— Ты, главное, не нюхай, — сказал Саня. — Сейчас не время быть привередливым.
И налили по второй.
 
— А я свою иногда Пальмой зову, — сделал огромный, как у удава, глоток Митрофаныч.
— Ни фига себе, — вставил Саня. — И с чего бы так?
— Достаёт она меня по всякому поводу. И без повода тоже, значит, достаёт. То это не так, то другое... И язык мой, пацаны, после таких её пассажей, просто не поворачивается назвать супругу-сожительницу мою ласково и нежно. Ну, скажем, как легендарный дед Щукарь свою старуху звал — Лапушка моя... Ну какая она лапушка, если целый день, скажем, на меня рычит и гавкает? Но если "собакой" назвать — обидится ещё пуще. А потому и придумал я её голубушку Пальмой называть.
И счастье моё, что глуховата стала, ненаглядная моя Пальма.
— Что это ты там о пальмах бормочешь? — спросит она, бывало.
— Пальму, говорю, — поливать почаще нужно...
 
Саня тихо хмыкнул, поглядел в окно — там, за мутным стеклом, всё так же моросило, и казалось, будто дождь капает не на крышу, а прямо на душу. Серёга почесал затылок, налил по остаткам — как раз три капли на брата. Митрофаныч с достоинством поднял свой, посмотрел на мутную лужу у двери и, по старой офицерской привычке, подняв руку, согнутую в локте до уровня плеча, сказал:
— Ну что, товарищи офицеры... по осенней терапии. За Пальму и за традиции.
 
И они выпили. Просто — за всё. За дождь, за традиции, за печень. За тех, кто пришёл. И за тех, кто когда-нибудь поймёт, зачем вообще нужны такие вечера в гараже — среди старых банок, шпрот с душком и друзей, которые могут послушать. И, главное, понять. Без лишних вопросов.
 
А снаружи всё шёл мелкий и противный осенний дождь. А внутри было тепло и уютно… Внутри была мужская дружба.