Зарисовка из жизни Лукоморья

Воскресенье. Полдень. Кот Баюн, только-только очнувшийся от двудневного празднования, жадно лакает простоквашу. Русалки настороженно следят за розовым (несмотря ни на что) языком кота, споро подбирающим кисломолочный продукт. Баба-яга, обутая в щегольские чоботы, в вышитой блузке и с чистым повойником на голове, рассказывает какую-то старину.

— Диспозиция, значит, была такая. Чудо-юдо вылазит из пещеры, Иван-крестьянский сын стоит чуть поодаль, палаш в левой руке, щит в правой.  Чудо-юдо принюхивается, поводит второй и четвертой головами и так презрительно усмехается: «Левша, что ли? Шуйский сын?» В стародавние времена, девы, левую руку шуйцей обзывали.

Русалки, не отрывая глаз от Баюна, дружно вздыхают. Старину эту они знают на зубок. Каждый год на день рождения Пушкина баба-яга рассказывает её, особо упирая на то, что это она выучила Арину Родионовну всем её песням и сказкам, передав ей (а она потом передала сами знаете кому) вековую мудрость русского народа. И якобы молодой поэт особо любил именно эту, про шестиголового чуду-юду и Ивана-Левшу. И считал таким совершенством, что, когда в возраст пришел, даже не взялся пересказывать.

Морские девы, зная старину наизусть, наизусть же знают, что воспоследует. Добравшись до самого финала, когда Иван-крестьянский сын отрубает огненный палец супостату левой рукой, а правой мощным ударом щита с заточенным нижним краем сносит оставшиеся три головы, хитрая старуха подмигнёт, усмехнётся и, подняв кверху указательный палец, скажет:

— Поняли, девы? Не левша он был, а амби — прости, господи! — дехстер!

После чего вцепится, как клещ, в кота Баюна и начнет выпрашивать себе покровительства в получении пенсиона на том основании, что она способствовала развитию русской литературы вообще, и пользительной для государства русской литературы в частности.

Лукоморский сказитель потому и лакает так медленно простоквашу, что очень ему не хочется в который раз вступать в разговоры с ушлой бабкой. Пенсион ей, конечно, не положен, поскольку она и так находится на полном довольствии у Кощея, как официально признанная и одобренная оппозиция. Денег у старухи много, тратит она их редко, и сама способна выплачивать пенсион кому угодно в тридесятом, за исключением разве что Кощея.

Кот долакивает простоквашу, смотрит на солнышко, весьма артистично закатывает глаза и шлёпается в обморок. Русалки, мгновенно соскользнув с ветвей, принимаются обтирать его влажными салфетками, махать на него ветвями дуба и подносить к носу склянки с духовитой жидкостью.

Баба-яга понимает, что затея не удалась, остается, однако на месте и с любопытством наблюдает за приведением Баюна в чувство. И тут независимый наблюдатель сего действа окончательно убеждается, что не зря она считается самой вредной старухой в тридесятом, а, быть может, и во всем крещеном мире.