Его Алмазом кличут

Пролог

Железная дорога всегда манила и вместе с тем страшила меня, словно какая-то древняя тайна, лежащая в основе бытия, которая не открывается никому, а только лишь избранным. И эти немногие носители великого сокрытия несли её через всю свою жизнь как бремя, не поведав ни одной живой душе. А если же простой обыватель из-за своего неуемного любопытства осмелиться узнать эту тайну, то будет подвержен возмездию…

Хотя, что там… Железная дорога – это всего лишь огромные многотонные вагоны из железа и рельсы со шпалами, всё просто. Однако в путешествиях на таком транспорте всё же есть некая необъяснимая притягательность. Здесь ты не привязан ни к чему: ни к дому, ни к работе. Ты словно бы нигде и в то же время – в нескольких местах одновременно. А если едешь в одиночестве, погруженный в себя и процесс движения, то дорога превращается в увлекательное приключение.

Так случилось и со мной. Эту историю рассказал мне мой попутчик. В ту поездку я возвращалась домой от своей сестры из Архангельска. Лето было в самом разгаре, и я лицезрела его прекрасные мотивы через помутневшее окно. Но в пути я была уже около восьми часов, и мелькающие, проскальзывающие рябью в глазах, деревья изрядно мне поднадоели. Оттого в надежде хоть как-то скоротать время в дороге, я решила написать рассказ.

Печатное слово ещё в школе полюбилось мне. Я обожала уроки литературы, читала книги взахлеб и сочиняла стихи. Но вот уже несколько последних лет я вынашивала идею написать прозаическое произведение. После нескольких неудачных попыток я забросила эту затею и махнула на себя рукой. Но вот теперь, сидя одна в тихом уютном купе, снова взялась за ручку. Мысли и слова путались в моей голове, отчего я не смогла выразить их на бумаге. И снова ничего… Раздражение от собственного неумения нарастало во мне, и я бросив ручку на стол, повернула голову к окну.

Поезд остановился на неизвестной мне станции. В окне я увидела небольшую группу людей, направляющихся к дверям вагона. Дверь в моё купе открылась, и, вежливо поздоровавшись, вошел он. Приятный молодой мужчина, спокойно и почти не обращая внимания на меня, положил свои вещи на кровать, сел сам и, задумавшись, посмотрел в окно. Я же, будучи молодой девушкой, немного смутилась. Наш разговор завязался не сразу. Сперва он просмотрел газету и, видимо, не найдя в ней ничего интересного, отложил в сторону и взглянул на меня.

– Скучаете? – так же мягко спросил он.
– Да вот… рассказ хочу написать, но что-то не выходит. Вдохновения нет. Где только писатели его берут?! – в моём голосе чувствовалось разочарование.
– Вдохновение – сама жизнь… – сказал он спокойно и с улыбкой. – Меня, кстати, Игорь зовут, а вас?

Так мы и познакомились. Наш разговор длиною в целый путь начался с пустяков вроде погоды и духоты в вагонах. Видя мою молодость, вначале он хотел говорить «на моём языке» – легко и непринуждённо, используя молодежный сленг. Но я видела, что глаза моего попутчика выдавали в нём человека, которого не интересуют недавно вышедшие модели телефонов и цены на коктейли в кафе. Его не могут по-настоящему интересовать такие мелочи. Он был глубокий. Заметив это, я осмелилась сделать ему комплимент. Попутчик удивился моей проницательности:
– Все мы рано или поздно становимся другими.

Так он и начал свой рассказ…

 
1

Я хорошо помню тот день. Докуриваю сигарету, уже не знаю, какую по счету, и рука машинально тянется к пачке за следующей. Увидев, что сигарет больше нет, я словно проснулся. Понял, что эти час или два я стоял на балконе, что уже вечереет и что вообще-то сейчас осень, а я легко одет. Голова моя была окутана не столько дымом, сколько мыслями самого разного содержания. Они вытекали одна из другой и путались, собираясь в неясные образы и чувства. Даже не помню, о чём я думал, скорее, я просто приходил в себя. Пробыв в таком своеобразном трансе, я забыл о времени и о том, кто я. Эта поездка напрочь вывела меня из равновесия, но с другой стороны, чем больше я пытался понять происходящее, тем более ясно осознавал, что как раз это путешествие к равновесию меня и приводит. Таким я себя ещё не знал.

Главный вопрос, который меня мучил: «Как мне заключить в статью размером в три колонки, всё то, что я узнал об этом человеке?» Это просто невозможно. Тем более мне, журналисту, специализирующемуся на новостных статьях. «Нет! Нет! Не-воз-мож-но! Чего от меня хочет Лисицын?!» – говорил я сам себе. Моё возмущение и негодование нарастало. Глаза забегали по комнате в поисках сигарет. «Чёрт! Так и придется спускаться!» – снова вслух сказал я, резкими движениями накидывая на плечи куртку.

По дороге в магазин я продолжал думать. Ещё семь часов назад я летел в самолете, возвращаясь из командировки. И не откуда-нибудь, а из Красноярска. Из Сибири! Для меня это была невозможная даль, край света! Но лишь до поездки туда… Я ужасно измотался в дороге, но, вернувшись домой, не смог уснуть – мешали мысли. И когда я вспомнил, что у меня ещё и завтра выходной, что и завтра я буду целый день в «забвении», на меня накатил какой-то ужас. Много думать, оказывается, очень вредно. Затяжные мыслеформы давят на человека, что не приводит ни к чему хорошему.

Я не заметил, как вернулся домой. Покурив в очередной раз и выпив остаток молока, я включил телевизор, надеясь отвлечься, но довольно скоро заснул под монотонное бормотание диктора.

Яркое солнце, направляющее свои лучи мне прямо в глаза, заставило проснуться. «Неужели я проспал до трёх часов?» – подумал я и вскочил с кровати. Учитывая, что солнечно в моей квартире становится после обеда, то да… «Точно, 15.20», – убедился, взглянув на часы. Зато пребывал в отличном настроении! Мне было легко! Всё-таки вчера я переутомился.

Я ловко определился с дальнейшим планом действий: в статье будет только то, что положено по регламенту, согласно содержанию. Но остальное не должно пропасть и кануть в лету – многим людям, наверно, будет интересно узнать об Алмазе. Поэтому основное и, пожалуй, самое интересное я заключу в отдельную книгу. «Пусть я не писатель, но напишу, как обыватель. Ого! Даже стихами заговорил! Вот что значит свежая голова!» – думал я тогда. Да и само решение о статье и книге будто само родилось, так просто. Только вот спустя время я понял, что писанины мне хватает на работе. Но свои заметки про Алмаза всё же не выбросил. До сих пор ношу с собой, как реликвию.
 

2

Меня зовут Игорь Новожилов. Тогда, 3 года назад мне было 35 лет. Я работал журналистом в одной из городских газет. Биография моя весьма скудная. Садик-школа-институт и работа, работа… Я закончил факультет связей с общественностью, после чего стал работать на одно малоизвестное издание. Поняв, что надо развиваться, перешел в другую газету, в которой работаю до сих пор. На тот момент это был, пожалуй, единственный шаг в развитии собственного профессионализма.

Мои родители живут неподалеку от меня, в соседнем районе города. Я стал жить отдельно лет 8-10 назад. Как и большинство молодых и амбициозных парней я захотел самостоятельности. Как показало время, моя амбициозность смогла проявить себя только в этом поступке. И смешно, и грустно. В общем, я снял квартиру, в которой жил до недавнего времени. Сейчас думаю: почему за столько лет меня ни разу не посетила мысль о собственной недвижимости? Ведь были деньги…

Несмотря на территориальную близость родителей, я редко ездил к ним. Наверное, даже очень редко… Не потому что не было времени, просто отчего-то мне у них было неуютно. Внутри меня всегда сидел страх того, что после обсуждения наших новостей наступит тягостное молчание. И, желая скорее прервать его, отец начнет констатацию фактов моей жизни: «четвертый десяток», нет своей семьи, нет своего жилья, нет серьёзных увлечений. Я и сам знал всё это. И от таких напоминаний лучше мне не становилось. Эти темы давили на мои больные места, однако раны не болели сами по себе, а только когда их бередили. Я не страдал от своей жизни, потому что не понимал тогда всей бренности своего существования. Я жил легко, даже слишком, пожалуй. Никаких забот, ходил на работу и только. Родители же никогда не упускали случая напомнить мне о моей же никчемности и убедить, что всё это неправильно. Нет, я не был раздолбаем, но человеком полезным, толковым я тоже не был. Они изливали свою критику очень тактично и вежливо, желая показать мне таким образом, что любят меня и хотят для меня самого лучшего. Но оттого легче не становилось.

Что касается личной жизни, то я не был женат… Нет, не то что бы я переживал  по этому поводу, но было как-то не по себе. Примерно за месяц до того моего путешествия от меня ушла девушка. Мы жили с ней в гражданском браке 6 лет. Нас познакомили друзья, всё банально. На тот момент мы оба были свободны, но о серьезных отношениях я ещё не думал. Наташа, судя по всему, заинтересовалась мной. Инициатива почти всегда исходила от неё, я же не сопротивлялся. Всё развивалось очень быстро, и вот мы уже живём вместе и ведём «совместное хозяйство». Хотя здесь я слукавил – хозяйство вела Наташа, я лишь присутствовал. На какой такой «своей волне» я находился, сказать трудно, но что было абсолютно точно, так это то, что я был равнодушен ко всему – и к ней, и к происходящему дома. Она часто говорила, что любит меня, ластилась как кошка, пыталась вытащить из меня далеко запрятанную нежность, ведь она верила, что эта нежность у меня была. Но увы… Я лишь невнятно поддакивал, мол, «да-да, я тоже тебя люблю». Врать не хотелось, обижать её – тоже. Она ведь ни в чём не виновата. Как Наташа выносила моё равнодушие все эти годы? Должно быть, сильно любила. Вы, вероятно, возмутитесь: «И что тебе, дураку, не хватало?» Сердцу не прикажешь, что поделать… Внутри меня всегда присутствовало какое-то несоответствие действительного и желаемого, ощущение того, что Наташа «не дотягивает» до моего идеала. Но кто мой идеал, я тогда не знал. Точнее сказать, я чувствовал, но не мог сам для себя сформулировать. Зато сейчас знаю.

В тот день, когда Наташа ушла, был её день рождения. Вернувшись с работы изрядно уставшим, я всё же заметил, что она как-то похорошела. Красивое платье и прическа, запах духов и её сияющее лицо. Я, буркнув, что пойду спать, закрылся в комнате, совершенно забыв про её праздник! Конечно, только из-за этого она бы не ушла. Видимо такой инцидент стал последней каплей её терпения. Она даже ничего мне не сказала. А утром я не обнаружил всех её вещей. Я долго думал. О ней, нашей совместной жизни, о чувствах и надеждах, которые каждый из нас возлагает на отношения. У меня их не было, а вот у Наташи – много… В итоге пришел к тому, что сам не знаю, чего хочу. Память вернула меня в студенчество. И тут перед глазами возникла Она! Спускается по лестнице, здоровается с подружками и, увидев меня, стесняясь, улыбается. «Это же Олеся! Как я мог забыть про неё?!» – осенило меня вдруг.

Её светлые волосы отливали золотым блеском. Она всегда закалывала их так, что длинные локоны рассыпались по спине. Олеся любила романтичные платья и мягкие кофты, от чего сама она казалась воздушной и нежной. На плече большая серая сумка, ремни которой были настолько длинными, что сумка вместе с содержимым болталась близко к полу. Наверно, Олеся хорошо училась, раз каждый день таскала с собой столько книг, все они не влезали в сумку и высовывалась наполовину. Было забавно наблюдать за тем, как Олеся упорно тащит этот груз. А ведь я мог ей помочь… Эх, зеленый был… Весь её образ выражал милую кроткость и вместе с тем приветливость. Да и что говорить, она была очень красивая.

«Вот! Вот чего я хочу!» – повторял я весь день. Радость буквально разрывала меня. Двойная радость оттого, что на меня снизошло озарение в отношении моего идеала и оттого, что вспомнил про прекрасную Олесю. Тогда я учился на втором курсе института. Она была со мной в одном потоке, но в другой группе. Однако иногда нам ставили совместные лекции. Я был очень скромным тогда, тем более у меня к ней были чувства. А эти наши «гляделки» на парах добавляли интриги. Мы явно нравились друг другу. Прошел учебный год, а мы так и не познакомились. Я с нетерпением ждал сентября, чтобы вновь её увидеть и, наконец, поговорить. Но прошла неделя-другая, а Олеси не было. Я забеспокоился и всё же набрался смелости спросить про неё у одногруппников. Они сказали, что она отчислилась.

– Какие-то у неё семейные обстоятельства. В другой институт перевелась, – так мне ответили.

Кстати, именно тогда я узнал её имя. Я был очень зол на себя. Что не осмелился подойти, что был дураком и не догадался – она ведь наверняка ждала инициативы от меня. Но я опять не стал ничего делать. И со временем всё забылось. И когда я вспомнил про неё, то подумал: «Вот теперь я знаю, кто мне нужен. Конечно, я понимаю, что прошло много лет, и она, наверно, уже давно замужем и растит троих детей. Пусть так. Но её образ по-прежнему стоит у меня перед глазами. Может, мне повезет и я встречу ту, которая очень похожа на Олесю?»

В том, чтобы возвращать Наташу, я не видел никакого смысла. Зачем? Кому это нужно? Себя я больше обманывать не стану. Да и Наташа со мной только зря теряла время. Мне было жаль её. Своим равнодушием я наверняка опустошил и рассеял её веру в себя и в силу любви. Да и что греха таить – я самым жестоким образом вычеркнул 6 лет из её жизни. Я мог бы тогда попросить у Наташи прощения и вымолить второй шанс, но даже в этом случае в глубине души надеялся бы, что она откажет. Поэтому я решил больше не думать об этом.
 

3

Путешествие, которое и стало поворотным в моей жизни, началось очень неожиданно. Утром я, как обычно, пришел в редакцию, немного опоздав. Но, надо сказать, что моё настроение было приподнятым, что наблюдалось нечасто в последнее время. Лисицын, наш главный редактор, вызвал меня к себе. «Неужели будет отчитывать за опоздание?» – подумал я. Но нет, все оказалось гораздо хуже, по крайней мере, так мне тогда виделось.

– Здорово, Игорь! – по-свойски сказал он.
– Здравия желаю, Сергей Викторович! – я решил поддержать весёлую ноту.
– Игорёк, тут такое дело… Орлов больничный взял, недели на две…
– Так, и что? – я недоумевал, какое отношение ко мне имеет сей факт. Орлов у нас интервьюер, а я писал статьи по городским новостям.
– Как бы это… В общем тебе надо за него… в командировку.
Тут увидев мои округлившиеся глаза, выражающие не столько удивление, сколько возмущение, Лисицын продолжил:
- Ну, понимаешь, надо…
– Это же не моя специфика! – перебил его я, сказав то, что он, в общем-то, и сам прекрасно знает.
– Слушай. В Сибири живёт дед один…
– В Сибири??? Вы издеваетесь?! – тут я рассердился не на шутку.
– … точнее старик, – продолжал Лисицын невозмутимо, вспомнив, что он начальник и подчинённые ему перечить не должны, – ему через три дня исполняется 99 лет! Надо бы у него интервью взять в день рождения, спросить, как жил, что ел ну и так далее. Людям же это интересно.
– 99… Не проще ли годок подождать, когда ему стукнет 100 и в юбилей взять интервью? Надеюсь, к тому времени Орлов поправится, – съехидничал я.
– Новожилов! Ты хоть понимаешь, что такое 99 лет? Он может умереть в любой момент, а ты про год какой-то говоришь!
– Ничего, и постарше старики имеются! Я слышал вон 126 одной бабушке, она, может поближе живет.
– Так, не поясничай! – рассердился начальник. – Сказано – сделай! Много ты понимаешь!
– Где вы его вообще взяли? – я не сдавался.
– Молва донесла... – сказал шеф на выдохе. – Человек, говорят, уж больно хороший. Тут не столько в годах дело, понимаешь… Мудрец он какой-то… Мне даже самому интересно стало. Съезди, разведай… Фотографа нашего нового возьми с собой в помощники, этого… как его… Максимку. Послезавтра вылет. Самолет до Емельяново, это недалеко от Красноярска, а там на попутках до деревни. Карты нет, уж извиняй, там спросите. На всё про всё даю вам 3 дня, туда-обратно.

Вышел я от шефа и не мог прийти в себя. Эта вынужденная поездка не входила в мои планы. Хотя планов-то у меня никаких и не было. Какие планы могут быть у холостяка-пофигиста? Работником я был неплохим и даже числился на хорошем счету у начальства. Но это лишь оттого, что работа моя мне нравилась, да и сейчас нравится. Статьи пишутся легко и быстро. Но развиваться в этом направлении я не думал. А зачем? И так сойдет. Развиваться – значит, усилия прикладывать, а напрягаться мне не хотелось.

В тот рабочий день я не сделал ничего существенного. Всё представлял, как через тайгу буду к деду пробираться, чтобы три вопроса задать. И снова злость и негодование переполняли меня. Эта затея с Сибирью казалась мне настоящим абсурдом. Ведь я работал в местной газете, а не в географическом журнале. Но делать нечего, смирился, поскольку, всё же, немного побаивался увольнения за споры с начальством и отказ от задания.

Морально настраиваясь на поездку, вечером я решил позвонить Орлову, чтобы узнать тонкости интервью и обговорить вопросы, которые следует задать старику. Предварительно мне пришлось ввести его в курс дела, так как про новое поручение редактора он ничего не знал. Орлов дал мне довольно развернутый ответ, предупредив, что наш новый фотограф мне будет бесполезен. Я не придал этой информации особого значения. Главное, что узнал самое главное для себя, поэтому спать лег в хорошем расположении духа.

 
4

В  самолете я выстраивал структуру интервью. Максимка же ковырялся в своем фотоаппарате, пытаясь его настроить. Сначала я не обращал на него никакого внимания, но его раздражённое бормотание заставило меня повернуться. Я предложил ему свою помощь, на что он поднял на меня свои изумлённые глаза, в которых читалось: «Кто? Вы? Мне помочь? Вообще-то здесь я фотограф и я лучше знаю!». Ну нет, так нет, настаивать я не стал. Похоже, Максим всё еще находился под действием юношеского максимализма, на тот момент ему было лет 20, не больше. Усмехнувшись, но так, чтобы он этого не заметил, я отвернулся, решив оставить его в покое, наедине со своими амбициями.

Максим – типичный акселерат, жаль, что подобное явление коснулось только его физического состояния, он очень высокий и очень худой. Судя по обилию растрепанных волос на голове, ему давно следовало подстричься. Пальцы рук длинные и тонкие, а взгляд совершенно пустой, словно человек спит с открытыми глазами.

Я чертыхался накануне, недовольный предстоящей поездкой и, на мой взгляд, её бессмысленностью. Тогда я предполагал, что дорога ограничится самолетом и машиной от аэропорта до конечной точки пребывания. Но знать бы мне, как всё будет на самом деле… Не поехал бы ни за что! Даже под угрозой увольнения. Это и правда чистое издевательство! Мы долетели до Емельяново, а дальше… И кто его знает как дальше? А нам нужно было ехать еще 80 км до самой деревни. Таксисты отказывались ехать, ссылаясь на то, что «там дебри и никто не живёт». Ещё мы узнали, что в это село попасть можно только на вертолёте, который навещает местных жителей один раз в месяц, привозя продукты. Непроходимые леса и грязь не дают возможности пробраться машинам и уж тем более благополучно вернуться назад.

После всего услышанного я невольно подумал о том, не сделал ли я шефу чего плохого, ведь такая командировка очень походит на чистую месть. Меня отвлек Максим:
– Что будем делать? – он смотрел на меня и хлопал глазами.
– Машину искать, – ответил я, хотя сам уже не верил в успешное завершение дела.

К нам подошла цыганка. Она была внешне неприглядной. Копна ее пышных волос была собрана под ярко-красным платком и была похожа на большой шар. Лицо смуглое и дряблое, несмотря на то, что лет ей было не больше сорока. Полное тело скрывало множество юбок и кофт, одетых одна на другую, но все они были грязными, словно каждая из них служила ей не только одеждой, но и фартуком, о который можно смело вытирать руки. Когда она приблизилась к нам, мне хотелось немного отстраниться. Хотя бы потому, что начав разговаривать с нами, она оголила свои золотые зубы. Однако, не стесняясь своего вида, она оказалась довольно бойкой:

– Давай довезём, дарагой! Недорого! – сказала она со свойственным цыганам акцентом.
– А ты там что забыла? – ехидно спросил Максимка.
Я тоже с интересом посмотрел на неё, ожидая ответа. Надо же, мой попутчик спросил что-то относительно умное.
– За клюквой едем, родной, собираем, места хорошие, – протараторила она и показала на мужчину, ожидающего её в старой «шестерке».
Максимка вопросительно посмотрел на меня. Я сам не знал, как быть. Ну, думаю, можно рискнуть. Даже если решат обокрасть, брать у нас нечего. Разве что фотоаппарат. И представив расстроенное лицо юного фотографа, мне стало смешно. Зря только в самолёте его настраивал. Ха-ха-ха!

Мы с Максимом неуверенно направились к предложенному нам транспортному средству. И пока шли к машине подбежало трое цыганят, звонко кричащих на своём языке. Они были разного возраста: девочка лет десяти и двое мальчиков примерно около семи и четырех лет. Дети были такими же грязными и ободранными, как их мать. Однако у старшего сына в кулаке был зажат неплохой мобильный телефон, ставший, видимо, очередным «уловом» для не избалованных подобными игрушками детей.

Я и мой напарник пришли в ужас, понимая, что эта орава тоже поедет с нами! Цыганка же и вида не подала, что осознает наше с Максимом негодование. Словно подобная ситуация считается нормальной, когда в пятиместном автомобиле едут семь человек. Впрочем, я уверен, что для их семейки это абсолютно привычно. Но, как оказалось, это были ещё не все пассажиры! Восьмой, младенец, плотно замотанный в толстое одеяло, ожидал мамашу на переднем сиденье и мирно спал.

Я уже представлял себе весь тот комфорт и отличное настроение, с которыми нам предстояло ехать, отчего меня стало слегка подташнивать. Но выхода не было. Мы с фотографом уселись на задние сиденья, обтянутые протертым бархатом. Мне повезло – я сел у окна. Нам на колени посадили мальчиков, а девочке мать велела сесть отдельно у другого окна.

Машина цыганской четы не внушала надежды на то, что мы без проблем доедем до места. Я даже засомневался, заведется ли она. Старые ржавые Жигули выглядели жалко. Но нет, цыган резво повернул ключ, и машина послушно, но со скрежетом и натугой, двинулась вперёд.

 
5

То ли оттого, что машина всё-таки нашлась, то ли оттого, что я сам себя позабавил участью фотоаппарата напарника, но настроение у меня улучшилось. Я ожидал, что цыганка мне непременно предложит погадать, а если я откажусь, она все равно это сделает. Я томился минут десять. Но ничего не происходило. Максимка вёл с кем-то телефонную переписку. А цыганка державшая на коленях грудного ребёнка, лишь однажды перекинулась парой фраз со своим мужем на их родном языке, и я ничего не понял. Старшие мальчики ёрзали на наших с Максимом коленях и даже пытались подраться, разыгравшись, но цыганка-мать крикнула им что-то грубое и резкое, после чего они притихли. Я разочаровался и немного погрустнел. Ведь вначале мне даже показалось, что началось интересное приключение.

Не выдержав тишины, я спросил её первый:
– А погадай мне! Ты ведь, умеешь?!
Цыганка обернулась и равнодушно посмотрела на меня:
– Умею, и что с того?
– Ну как же? Ты же, наверно, прямо по лицу моему будущее видишь? – я что-то совсем раззадорился.
– Нет у тебя будущего…
Я опешил. Неужели умру сегодня? И посмотрел на неё испуганно и вопросительно. Она поняла и продолжила:
– Я говорю, нет у тебя будущего и не будет, если у каждого спрашивать станешь. Что другим до твоего будущего? Ты себя спрашивай.
– Так ты же другим, наверно, гадаешь?
– Гадаю. Если человека направить надо. Бывает ещё прописанное свыше, судьбою велено. Тогда тоже сказать можно, коль не изменишь уже. А у тебя что? Ни пути, ни судьбы… Судьбу строит характер человеческий.
– И что это значит? Что я бесхарактерный?
– Догадливый ты, – с издёвкой сказала цыганка. – Ты ни чёрное ни белое, ни рыба ни мясо, сам не знаешь кто. Вот тебе и гаданье, – цыганка засмеялась, и смех её мне показался злым и неприятным на слух, как в фильмах ужасов.
– Это как же? – не понял я. Она меня оскорбила или посочувствовала?
– Путь  у тебя тот, который сам выберешь, вся воля твоя. Но воли-то как раз нет у тебя. Борись.
– Да с кем бороться? – я разозлился.
– С собой борись, с безвольностью… Всё, баста! – по её интонации я понял, что она закончила и говорить больше не желает.

А тем временем мы проехали уже около половины пути. Я от скуки и даже какого-то отчуждения из-за разговора с цыганкой не знал, как себя развлечь. Мне стало неприятно оттого, что этот разговор случился при свидетелях, одним из них являлся мой коллега по работе. Беседовать со своим товарищем я не хотел, да и он, вероятно, предпочел бы телефон общению со мной. И тут я поймал себя на мысли, что Максим по всей своей сути ещё ребенок, подросток, но даже ему неинтересно разговаривать со мной, тем более после того, как эта предсказательница «раскрыла про меня все карты», хоть он и не знает, являлись ли её слова правдой. Я ведь взрослый мужчина, намного его старше… Под этим я подразумевал, что если старше, значит, опытней, умней и рассудительней, что я «пожил» и многое повидал. Но вся правда в том, что я подразумевал в общем, ко мне лично не имело никакого отношения. Ну, старше я, и что? Какой у меня опыт? Чем я могу поделиться с молодым парнем? Впустую умничать не хотелось.  Я с самого начала чувствовал перед ним свой авторитет, и это добавляло мне уверенности в себе, но теперь… Теперь я опустился до его уровня, стал ему ровней, а в моём возрасте это стыдно. В двадцать лет многие поступки человеку прощаются и списываются на молодость, а в сорок лет требования к человеку не на один порядок выше. И, попробуй, вытвори что-нибудь эдакое – засрамят и засмеют, потому что нехорошо, неприлично и не положено. Чем старше становишься, тем более тесную одежду заставляет носить общество, таковы законы социума.    

Никогда раньше я не задумывался об этом, не занимался самокопанием и самоедством. Хотя раньше я и наедине с самим собой не оставался. Днём на работе с коллегами, вечером дома с телевизором или друзьями. Поэтому эта тишина в машине мне определённо не нравилась. Не хватало ещё путаницы в мыслях! Но «пророчество» цыганки снова прозвучало в моей голове, и всё же я посчитал её слова оскорблением и решил, что все это ко мне не относится. Я резко и сознательно прервал думы и устремил свой взгляд в окно.
 

6

Мы уже давно свернули на узкую лесную дорогу. Судя по едва заметным следам от колёс предыдущей машины, ездят здесь крайне редко. Густой лес казался бесконечным, но красивым. Золотые берёзы сменялись ёлками и соснами. Были среди них и другие деревья. Машина цыган ехала медленно, то и дело буксуя на размытых дождём колеях. Тут мой взгляд среагировал на непонятное движение в окне. Я присмотрелся и увидел белку, сидящую на крепком кедре. Уцепившись задними лапами за кору, передними она держала шишку, полную внутри маленькими кедровыми орешками, которые она умело вытаскивала и ела. Чувство восторга меня переполняло! Ну, надо же! Белка! Настоящая живая белка! Я видел белку! Не контролируя себя, я поделился радостью со всеми сидящими в машине. Цыгане даже не повернулись, не взглянули ни на меня, ни на животное. Максимка же поднял глаза и исподлобья посмотрел на меня удивлённо. Его взгляда я не понял.
– Белку что ли никогда не видели? У нас в зоопарке их полно, сходили бы, посмотрели… Тоже мне… Хм… – Максим сказал это пренебрежительно, словно я его младший брат или вчера родился.

А я не вчера родился, а, как  оказалось, только что. Ведь действительно, я впервые в жизни увидел белку. Меня опять понесло в глубины мыслей. На этот раз стало как-то стыдно, что я за столько лет своей жизни не видел обычных, казалось бы, вещей. А что я видел, собственно? Эта тема предвещала очень серьезные размышления, поэтому я испытал облегчение, когда машина резко остановилась.

– Приехали, дэнги давай! – сказала цыганка.
Я огляделся. Мы стояли в лесу.
– Как приехали? Куда? – удивился я. – Где село?
– Туда идите, – цыганка показала пальцем в самую глушь леса.
– Я ничего не вижу.
– Дальше не едёт машина, болото, – спокойно сказала цыганка, пересчитывая деньги, которые достала из кармана своей бесформенной юбки. Наверно, это был их сегодняшний заработок.
– И как мы дальше? А вы, кстати? Куда сами пойдёте? – Мне стало действительно интересно, куда направится эта семейка.
– Мы пешком, нам рядом, наш табор у костра там дальше… – кивнула она головой уже в другую сторону.
– И нам что ли пешком? И долго? – недовольно и капризно спросил Максим.
– Километра два прямо, - неожиданно заговорил цыган.
Я расплатился и подумал, как же мы будем возвращаться обратно, в Москву.
– Эй, подруга! – я решил договориться с цыганкой и по поводу дороги назад.
Но их уже не было. Машину оставили, а сами удрали. Когда только успели…

Делать было нечего. Я мысленно попрощался со своими недавно купленными кроссовками и пошёл. Юный фотограф, молча, двинулся за мной. Он вообще был равнодушен к происходящему. Наверно, думал, что дядя Игорь всё решит и приведет его куда надо.

Мы шагали минут двадцать, а лес не кончался. Дело шло к вечеру, и небо стало темнее. Да и высокие деревья плохо пропускали свет. Я забеспокоился. Хорошо, что Максим этого не заметил и ни о чем меня не спрашивал. И мы продолжали идти вперёд. Вскоре мне послышались едва уловимые подозрительные звуки. Подозрительные, потому что я догадывался, что это. Остановился и прислушался. Ну, конечно! Это вода. Шум воды. Пройдя ещё шагов пять, мне открылась великолепная панорама – у нас на пути текла широкая река. Судя по карте, это Енисей. Что уж говорить, никакого села не было и в помине. Цыганка обманула. Я сел на пригорке, схватился за голову и вздохнул.
– Что, приплыли? – посмеялся Максимка.
Отвечать я не собирался. Единственное, что хотелось сказать, так это: «Какого чёрта я поехал?»

 
7

Воды Енисея текли шумно, но спокойно и мягко. Волны его ловили остатки лучей заходящего солнца, превращаясь во множество переливающихся бликов. Наблюдать за этим движением можно было бесконечно. Словно загипнотизированный я сидел и просто смотрел на эти воды, на плавность и могучесть волн, на ход течения реки. С того пригорка, где мы сидели, не было видно, откуда держит путь Енисей и куда направляется. В просвете между деревьями нам был виден лишь короткий участок большого потока. Я опомнился лишь когда перестал видеть на воде солнечные лучи, без них река выглядела сурово. Полутьма делала её мрачной, окрашивая в темно-серые тона. И казалось, что волны стали выше и чаще от усиливающегося ветра.

Вариантов дальнейших действий у меня не было никаких. Я уже начал представлять, как мы с Максимкой прочно обосновались в этой тайге, построили хижину и каждое утро выходили на охоту. Представил, как мы ежеминутно вглядываемся в небо, надеясь увидеть вертолёт со спасателями… Полёт моей фантазии прервал напарник:
– Смотри! – крикнул он и указал на противоположный берег.
– Что? – у меня не сразу получилось вернуться в реальность.
– Вон там мужик какой-то в лодке! Сюда плывет!

И действительно, на том берегу усаживался в лодку крупный мужчина в плаще до земли. Пока он переплывал на наш берег, я успел подумать о том, что в этот день ангел-хранитель явно заботится обо мне. Если, конечно, таковой существует. Мы с Максимом переглянулись, негласно решив спуститься со склона и пойти навстречу мужику, дабы не терять время.

– Что, заплутали, братцы? – крикнул он, ещё не успев доплыть до берега.
– Ага, – с облегчением ответил я, – нам в деревню N нужно!
– Ну вот, а я только оттуда. Ну да ладно, вернёмся. Надо же вас справить.

И он вылез на берег. Это был крупный и широкоплечий мужчина лет сорока пяти. Всё в нем было необычно, от черт лица и до одежды. Разрез глаз был круглым, а сами радужки имели почти прозрачный голубой оттенок. Рыжие брови находились на большом расстоянии друг от друга и кончались на его висках. Всё это выглядело забавно, и когда он смотрел на нас, то казалось, что он чем-то удивлен и вместе с тем открыт душою. Лицо его было таким добрым, что он походил на волшебного тролля – героя детской сказки. Рот и губы его терялись в такой же рыжей густой бороде. Когда мужчина говорил, то шевелились только его усы, отчего он выглядел ещё смешнее. Плащ этого добряка был плотным, чёрного цвета. В похожем одеянии ходили рэкетиры в 90-ых годах. Наверное, как раз кто-то из них и подарил нашему новому знакомому такой наряд с барского плеча. На ногах его были высокие резиновые сапоги.

– А вы кто? – влез Максим, не дав мне первому наладить контакт с человеком.
– Я-то? Я егерь местный. Знаешь ли слово такое, сынок?
Максим понял намёк егеря и замолчал.
– Василий Петрович! – произнёс егерь и протянул мне руку.
– Игорь, – ответил я, – а это мой напарник Максим.
– Ну, поехали! – скомандовал Василий Петрович.
Он решил помочь нам так просто, что мне показалось, будто это его основная работа  – перевозить людей через реку.

Усевшись в лодку мы отчалили. Я рассказал егерю про цыганку и про то, как она нас обманула. На что он засмеялся и спросил:
– Это Лэйла что ли? Ха-ха! Её как-то по-другому зовут, по-ихнему, а у нас её Лэйлой кличут. Не первые вы. Давно она этим промышляет, извозом в смысле. Одного вообще давеча привезла к медвежьей берлоге. Знала ведь, ведьма! Так что вам повезло ещё.
– Так ведь ехать никто сюда не хотел. Говорили, что только на вертолёте можно…
Тут егерь расхохотался ещё больше.
– Ну, вы, ребята, даёте! Ей-богу! Как дети всему верите. Ха-ха-ха! Машины свои никто в грязи пачкать не хочет – вот и все дела! Вертолёт… Ха-ха-ха! Тут автобусы ходят, ежели чего. А вы, кстати, по какой нужде в наши края-то приехали?
– Живёт у вас тут старик один, долгожитель. Как его… сейчас, – я стал судорожно искать в кармане бумажку с его именем. А про себя думаю: «Еду к человеку за интервью и даже имя его не удосужился запомнить. Стыдобища!» – Ведунов Григорий Матвеевич.
– Алмаз что ли? – егерь оживился.
– Не знаю… А почему Алмаз?
– У нас его все так за глаза кличут. Золото – мужик! Мировой! И зачем вы к нему? Родня что ли?

Тут я рассказал егерю про всё: про то, что это не моя работа, про то, что не хотел ехать, про эту «тьму тараканью». Хотел ещё сказать про бесполезного Максима, но, разумеется, не стал. Василий Петрович спокойно выслушал, поднял голову и многозначительно посмотрел на меня:
– Я вот что скажу тебе, брат. Клянусь, не зря ты приехал. Вот увидишь. Ежели сейчас не понимаешь, потом поймешь. С таким человеком, как Алмаз, поговорить – дорогого стоит. Так что всё не зря.
– Может и так, но эта поездка совсем не входила в мои планы.
– Планы? А есть ли смысл в планах-то? Жизнь – она другая, она сама себе хозяйка, и тебе хозяйка. Что толку планировать, брат, если все по-другому выйдет? Жизнь – она шире, понимаешь? План – он, наверное, должен быть, но лишь маяком, по которому ориентир держишь. Но нельзя, чтобы твой план тебя же в тисках держал. Жизнь не зря наши планы рушит, а чтобы показать, что есть лучшее для нас, чем мы себе придумали. Жизни доверять надо, братцы, – Василий Петрович закончил и посмотрел на воду, продолжая грести веслами. Василий Петрович оказал нам неоценимую услугу ещё и тем, что проводил до самого дома старика. Мы попрощались, и егерь пошел к лодке.


8

К тому времени, как мы причалили, было уже совсем темно. Небо с красивыми закатными разводами закрыл густой слой синих облаков, за одним из которых показалась полная луна. Она достаточно хорошо освещала все вокруг. Дом Алмаза был виден еще издали. Деревянная изба старика-долгожителя выглядела такой же старой, но крепкой. Было заметно, что давно не прикасалась к ним рука человека. Бревна в стенах уже не представляли собой ровные аккуратные линии, а сползли в правый нижний угол, от чего казалось, что дом засасывает в яму. Крыша тоже доживала свой век. На отдельных участках виднелись дыры – такие глубокие, что поначалу я принял их за гнезда птиц. Крыльцо являлось самой красивой частью избы, оно было высоким и ровным. Застеклённые окна в нём имели необычную форму ромбов и треугольников, соединенных тонкими рейками, похожими на настоящие стекольные рамы. Никогда раньше я не встречал подобного оформления окон даже у самых маститых творцов на деревне. По всему периметру окон крыльца виднелись коротенькие занавесочки, больше похожие на бабушкины кружева. Видимо в рамах имелись щели, поскольку от задуваемого внутрь ветра занавески эти слегка колыхались. Первая дверь с улицы была крепкой, но тоже со вставками стеклянных элементов. Окна дома были совершенно обычными, никаких резных ставней и фигурных рам. Но занавески тоже висели.

В одном из окон виделся тусклый свет – старик ещё не спал. Я долго не решался войти. Хотелось просто посидеть на улице и хоть немного перевести дух. Тишина… И ни одной живой души… Эта обстановка показалась мне знакомой, хотя я уже не помню, когда в последний раз сидел в тишине.
– Ну что, идём? – нарушил молчание Максим.
– Да. Идём, – я взбодрился и направился к дверям.

Непонятно откуда раздался негромкий лай собаки. Вероятно, она была заперта на дворе или в коридоре. Вначале, немного испугавшись её нападения, я все же решил продолжить путь к дому. Дверь была не заперта. Войдя, мы обнаружили сухопарого маленького дедушку в плотной льняной кофте, сидящего за низким столом и медленно жующего картошку «в мундире». Он не спеша доставал её из чугунка и старательно очищал дрожащими руками.

Небольшая комната озарялась тусклым светом от лампы. Обстановку в ней было не разглядеть, но я заметил, что мебели было мало. И запах! Не очень приятный сам по себе, но такой знакомый! Отчего его оттенок уже не казался пресным. Что-то родное я обнаружил в нём. Вся эта тихая комнатка была пропитана этим запахом.

Странно, но увидев двух явившихся к нему ночью незнакомых людей, лицо старика не выражало ни испуга, ни удивления. Он лишь поднял голову и равнодушно посмотрел на нас, словно знал заранее, что к нему придут гости. Мы поздоровались. Я волнительно начал объяснить, кто мы такие и зачем к нему приехали. Его спокойствие оставалось неизменным:
– Да вы устали, поди, с дороги? Ложитесь-ка спать. Завтра, все завтра…

И он, с трудом поднявшись с лавки, медленно зашаркал калошами, в которые были обуты его ноги. Я удивился, что дед в таком возрасте сам ходит. Но он семенил ногами так долго, пока шёл до кровати, что казалось, будто он вовсе не идёт, а топчется на месте. Старик начал готовить нам постель. И только сейчас я осознал, что совершенно не подумал о ночлеге заранее. Ведь знал, что ехать далеко. Да и за один день мы бы не управились. Лисицын, мой начальник, тоже знал, но ни словом не обмолвился об этом. Решай, мол, сам свои проблемы. Так он, наверно, и думал. А мне с этой предвыездной суматохой было совсем не до таких «мелочей». И стало даже как-то страшно: а что, если бы нам не помог егерь? И что, если бы старик не оказался таким радушным? Где бы мы сейчас были? А потом я вспомнил: «Ангел-хранитель же…» и усмехнулся.

Старик, он же Алмаз, судя по всему, больше не желал с нами говорить и почти насильно уложил спать. Сначала я решил, что нас с напарником положат вместе, поскольку второй кровати в комнате я не заметил. И, похоже было, что комната в доме всего одна. От предстоящей ночи бок о бок с суетливым парнем я немного расстроился. Но всё вышло не так. Мне было велено лечь на большой койке у стены. Максиму старик предложил лечь на другую кровать, которую было совершенно не видно, поскольку она стояла за печью. Сам же Григорий Матвеевич собирался спать на печи. Но Максим вдруг сказал:
– А давайте я на печке посплю, а то что вы туда полезете? Высоко ведь, расшибетесь.
– А и правда, чего это я? – удивился старик сам себе. – Лет пятнадцать уж не лазил туды, а нынче надумал, вот старый круговой! Кхи-кхи! За мной тяперича как за малым пригляд нужен, такие мы… Бывает, знаете ли, мысля какая-нить каверзна влезет в голову, а потом и идёшь на поводу у ней. Это дело плохое.

Алмаз остался доволен таким исходом и незаметно для нас уже лег и накрылся тонким одеялом. Спустя ещё пару минут в комнате раздался тихий свист. Мы с напарником переглянулись и негласно договорились ложиться спать. Максим ловко, минуя старика, влез на печь, конечно, прихватив свой телефон. Ещё часа два он находился в своей виртуальной реальности.

 
9

Открыв глаза, я не сразу понял, где нахожусь. Залитая солнцем комната, низкие окна с кружевными занавесками и какой-то треск. Я привстал. Увидел стол со стулом и лавку у стены, покрытую, связанным вручную, половиком. Такие же коврики вязала огромным деревянным крючком моя бабушка из длинных тканевых полосок, а точнее – из старых изрезанных тряпок. Откуда-то прибежала чёрная кошка и запрыгнула ко мне на колени. Я слегка отстранился, и кошка, почувствовав моё недовольство, переместилась на сундук в углу. Он был очень старый. Если приглядеться, то можно было заметить на его поверхности незамысловатые узоры и самобытную роспись. Но время стёрло почти все изображения. Сундук имел и замок – старый, из тонкого и заржавевшего железа. Но он не был закрыт, а болтался без надобности. На стенах висели небольшие веники и снопы из засушенных разнообразных трав, названий которых я не знал. Тем утром, когда в доме стало совсем светло, я мог уже как следует рассмотреть всё это. Также и фотографии в большой раме на стене стали мне отчетливо видны и понятны. Так делала и моя бабушка – в большую застекленную раму она вставляла множество маленьких фотографий. Помню, мне это никогда не нравилось, поскольку глаза разбегались, прыгая с одной карточки на другую, и ничего нельзя было посмотреть по-хорошему. Алмаз – человек того же поколения. Я стал вглядываться в каждую фотографию. Они были коричневыми или серыми и очень мутными. Вот он ещё молодой в старой потрепанной куртке и меховой шапке… А вот вся его семья в сборе, дети, внуки… А это фотография, похоже, сделана не так давно. Качество её совсем иное, гораздо лучше. Фотография цветная и яркая. Я подумал, что его снимали внуки со своей «мыльницы». На ней он уже преклонного возраста и сидящий в обнимку рядом с милой бабушкой, вероятно, своей женой.

В комнате никого не было. Я решил, что пора бы уже и вставать, оделся и направился к двери. И тут вошел Григорий Матвеевич. В руках он держал несколько поленьев. Теперь-то я понял, что трещит – это старик топил печь. Я быстро встал и кинулся помочь ему. Выхватил дрова и уложил на полу возле печи.
– Что же вы сами такие тяжести таскаете? Неужели у вас столько силы? – удивился я.
– Да таскать силы-то хоть сколь есть пока, а вот дрова колоть уж не смогаю. Еще ведь в прошлое лето мог, а нынче нет… Нет силы теперь… – рассуждал старик, присаживаясь на лавку.
– Прошлым летом? – удивился я.

Старик ничего не ответил, а только, погрустнев, махнул рукой.
«Ну и чудные же эти долгожители!» – подумал я.
– Ладно, что с меня взять… старый уж… А вот вы, городские, спать-то любите… Век бы и спали, кабы вам волю дали, – улыбаясь, сказал Алмаз. – Мне вот спать тошно. Кабы я опять молодой сделался, как вы, я бы… ух! Я бы всё! Да так и было, не сиделось мне на месте, всегда что-то делал, сколько жизни было во мне! – старик сел за стол и склонил голову, подпирая ее рукой.

– А откуда вы знаете, что мы из города?
– Так товарищ твой всё уж рассказал мне.
– То есть вы знаете, кто мы и зачем приехали?
– Нет, этого не знаю… А вот про «дома до неба», это да… Максюша всё утро мне про них… уж так старался, так старался, объяснял, кхи-кхи… - старик засмеялся так тихо, как бы сам с собой, – словно не жил я в городе-то, кхи-кхи…

Этот его смех казался мне таким причудливым! Никогда раньше я не слышал, чтобы так кто-нибудь смеялся. Старик так растягивал последний звук «и», что это становилось похоже на комариный писк. И старику нравилось так протяжно смеяться, было видно, что он делает это нарочно и сам получает удовольствие от своей причуды. Одновременно с этим он сильно прищуривал глаза, и выражение лица его становилось как будто хитрым. Это выглядело так, словно он смеётся, а сам наблюдает, как на это реагируют другие, смотрят ли на него, любуются ли им. Мне нравилось, когда он смеялся, я даже ждал этого. И когда Григорий Матвеевич вновь начинал издавать свои протяжные звуки, я старался быстрее уловить их, чтобы как следует прочувствовать, так это было забавно и мило.
– А где он, кстати, мой дружок? – спросил я про Максима.
– А вон де, курей фотографирует.
«Ну, да… – подумал я, – что от него ещё можно ожидать? А ведь меня предупреждали».

Григорий Матвеевич переключил своё внимание с меня и начал закидывать дрова в печь. Я сладостно потянулся, оделся и вышел на улицу.
 
10

Сойдя с крыльца, я замер. Замер в восхищении! Передо мной было бескрайнее поле. Такое, как раньше были нивы. Оно тянулось до самого горизонта. Эти просторы напомнили мне щедрую русскую женщину, распахнувшую свои объятия и готовую принять и согреть каждого нуждающегося. Она словно говорит: «Отдохни, приляг мне на плечо и забудься».

Солнце придавало полю бронзовый оттенок. Весь урожай давно собрали, и по остаткам пожелтевшей травы нельзя было определить, чем это поле было засеяно. Но ветер, всё же, гонял по нему листья и стебельки, похожие на колосья. В небе над полем летали неизвестные мне птицы. Я пожалел тогда, что не прихватил с собой бинокль, чтобы получше разглядеть их. Воздух был такой свежий и чистый, что даже голова закружилась. И эта осенняя мягкая прохлада… Один только вдох давал мощный заряд энергии, наделяющей тело и дух невероятной силой. В этом прекрасном пейзаже не было ничего лишнего. Ничего не тяготило и не отвлекало. И от этого делалось ещё приятнее. Удивительно, как пустота может наполнять… С тех пор я полюбил осень. Она потрясающе красива в конце сентября! Я блаженно набрал полную грудь воздуха и мгновенно почувствовал себя счастливым. Мне даже хотелось кричать, нет, визжать от восторга и воодушевления!    

Немного успокоившись, я осмотрелся более внимательно. А почему здесь поле, если мы в тайге? Где же непроходимые леса? Их не было в поле зрения. Оказалось, что и в непролазных дебрях находятся такие вот островки свободы. Метрах в пятидесяти от дома одиноко стоял миниатюрный клен с ярко-красными листьями, часть из которых уже опала и легла красивым ковром у подножия дерева. Дом старика не был огорожен хоть каким-нибудь забором. Изба Алмаза находилась буквально на отшибе, ближайшие дома едва виднелись за холмами.   Но узкая дорожка к его дому была хорошо протоптана.

Старик вышел и позвал нас завтракать. Непонятно откуда вылез Максимка и ринулся в дом. Я тоже прошёл. На столе стоял большой чугун с гречневой кашей. Рядом лежало несколько помидор и полбуханки ржаного хлеба. Я настолько проголодался, что был рад и этому. Насытившись, я продолжил разглядывать комнату. На стене в круглой деревянной рамке висела старая потёртая фотография молодой девушки со светлыми кудрявыми волосами. В углу, как и положено, у стариков, стояло несколько икон, тоже очень старых. Печь занимала четверть комнаты. Я снова попытался найти глазами дверь в другую комнату, но опять ничего не увидел. Неужели этот дом такой маленький? Да и вещей в нем было по минимуму, только самое необходимое. Всё очень скромно, но уютно. Всё-таки не вещи определяют атмосферу, а нечто другое.

Всё это казалось мне таким родным, но в тоже время очень далеким. Опять я резко почувствовал запах этого дома, хотя он присутствовал постоянно. И тут я вспомнил. Я вспомнил! В детстве я всегда ездил на каникулы в деревню к бабушке. Даже зимой, даже осенью, в слякоть. Из дома было не выйти, дождь лил дни напролёт, а я сижу у печки, дрова трещат, и мне хорошо… Тепло и спокойно. Бабушка хозяйничает на кухне, а я сижу и смотрю в окно. Мне больше ничего не было нужно, только быть в этом доме. И я тут же понял, чем это пахнет у старика. Это запах корма для свиней, коров, овец и прочего скота. Бабушка каждое утро варила в чугунах такую же непонятную мне смесь. Каждый раз она выглядела несколько по-иному. То там виднелась перловка, то объедки с нашего стола, то очистки от картофеля. Помню, я удивлялся: «Как это едят бедные животные?» На что бабушка только посмеивалась. И также пахло у неё в доме, как сейчас у Григория Матвеевича. Насколько я понял, скотины у него нет. Наверное, таким пойлом он кормит свою собаку.
– Ну, так зачем пожаловали? – прервал молчание старик и улыбнулся.
Я вкратце рассказал ему о цели нашего визита.
– Какие тут секреты долголетия? – удивлённо возразил Алмаз, – у долголетия должен быть смысл. Для чего живешь? Понимать надо…
Почувствовав, что интервью началось, я предложил выйти на улицу.

11

Мы уселись на скамью возле дома. И только тогда, оказавшись очень близко с Григорием Матвеевичем, я обратил внимание на его лицо. Оно было смуглое и мелкое, изжеванное морщинами и складками. Внешность для старика самая обычная. Но глаза! Это были особенные глаза. Они так же были маленькими и глубоко посаженными. И это неизменно сказывалось на его чертах. Это были два глубоких тоннеля, в конце которых горели два ярко-голубых огня. Если посмотреть пристально, то в них можно было затеряться. Старик молчал, но его глаза говорили о многом. Всю его жизнь можно было увидеть в этих глазах. Это непередаваемо!

Алмаз надел на голову потрёпанную шапку, которой он прикрыл свои редкие белые волосы. Руки его иссохлись от старости и дрожали. Мне почему-то захотелось обнять его. Необъяснимый трепет проснулся в моей душе к пожилому человеку. Из-за дома показалась чёрная лохматая собака. Забавная она была: вся в сухой листве и репейнике, который прилип к её шерсти, но такая счастливая! Увидев старика, она подбежала и легла возле его ног. Вероятно, это она лаяла прошлой ночью.

– Это ваша? – спросил я Григория Матвеевича, показывая на собаку.
– Моя. Черныш. Старый уж… Как я! Кхи-кхи! – Алмаз рассмеялся. – Ну что, сынок? Задавай свои вопросы, – продолжил он, иронично изображая важного человека.
– Вот вы сказали, что нужно знать, для чего живёшь. А для чего живёте вы?
– Я-то? Я для добра живу. Да, для добра…
– А как это – для добра? То есть вы живёте, чтобы помогать другим?
– Ну, не только это. Я для всякого добра живу, для чужого добра, для своего. Чтобы делать добро другим и себе, чтобы принимать добро от других и ценить его.
– Говорят, добро к себе – это эгоизм…
– Кто говорит? Это врут они. Как же можно себя обидеть? Вот хорошо себе сделать и этим же другому насолить – вот это плохо, это эгоизм. Человек должен жить для пользы какой-то. Ежели сам себе не угодишь, то несчастлив будешь. А кому несчастные нужны? Кому они помогут? Разве что ещё более несчастным. А это нет… надо жизнь любить, и себя любить, и людей. Вот тогда всё гоже будет.
   
Призадумался я тогда крепко. Но в этой теме ничего не смыслил, поэтому встречных вопросов к старику у меня не нашлось. А интервью только началось, и надо было о чём-то говорить. Подумав немного и почесав затылок, я спросил:
– Расскажите о своей семье.
– Ууу… – протянул старик, – семья у меня большая. Детей у меня было четверо – три сына и дочь, да только двух сыновей уж нет. Вот так долгожителем-то быть – своих же детей хоронишь. Нерадостно это.
– То есть не передалось им по генам долгожительство?
– Так, видать, нет. Давно уж они умерли, мне лет семьдесят было тогда. Один за другим ушли.

Предполагая, что Григорий Матвеевич сейчас загрустит, вспоминая сыновей, и наступит мучительная тишина, я хотел было сменить тему разговора. Но он продолжал:
– Резвые они были… Рано из родительского гнезда улетели, в город  хотелось им. А что город? Разве там жить лучше? По мне – так ровно так же.
– Там интересней, – тихо сказал я.
– Молодым хочется интереса да забавы, это да… Но проходит это с годами. Потом понимаешь, что интерес-то всегда с тобой, в тебе он. У нас на селе знаешь как интересно! Вот мы с женой по молодости – и на танцы в клуб, и на общественные работы, и в гости к соседям… – старик блаженно заулыбался, подняв глаза к небу и предавшись воспоминаниям. – И везде нам нравилось, везде хорошо. А в городе – что? Помню, спросил как-то сына, мол, как в городе обосновался, кто в соседях, а он и не знает! Как это? Люди отдаляются друг от друга и знаться не хотят. Где это видано? У нас в деревне с соседями всегда дружбу водили, а тут такое… Сейчас правнуки редко приезжают, скучно здесь, говорят. А я и спрашиваю, что у них в городе-то есть из весёлого. Ох, уйму всего он мне назвал, уж не помню теперь. «И всюду ты ходишь?» - спрашиваю. Нет, говорит, почти никуда. «А что так?» Неохота, говорит, надоело, скучно. Вот те раз! «Чем же занимаешься?» - спрашиваю. Сказал он мне много чего, да всё непонятно. Но понял я, что занят он вроде как друг твой, вон! Кхи-кхи! – и Алмаз показал на Максима, который как раз спускался с крыльца и, уткнувшись в телефон, даже не смотрел на ступеньки. В итоге его нога сорвалась и он упал.

Мы в голос расхохотались с Алмазом. Максим, немного разозлившись, встал, отряхнулся и продолжил путь к красному клёну, не отрывая глаз от телефона и что-то набирая в своей чудо-игрушке.
 

12

Просмеявшись, Григорий Матвеевич вернул своему лицу серьёзное выражение и продолжил:
– Вот оно, веселье. Вся жизнь их там, в этих коробочках. А ты спроси его, какого цвета небо? Он не скажет. Не знает. Ему коробочка важнее. Она ему всё заменяет – и небо, и солнце и кусок хлеба. Вот и правнук мой – то же. За весельем в даль такую едут, а толку что? Ничего не берут, никуда не ходют, ничего не надо. А потом говорят, что скучно. Так весели себя, радуй! Все можно сделать. Так нет же – пропускают свою жизнь как воду через сито. А ведь какая потеха – всё устроить, как хочется! Жизнь тогда почувствуешь.
– А что теперь ваши дети? Сын и дочь. Кем они стали?
– Они уж тоже целую жизнь прожили. Давно не видал я их. Сами они приехать не могут, когда только внуки привезут мне их, я старик и они старики такие же, нет уж в них жизни-то, – лицо Григория Матвеевича скривилось, было похоже, что он плачет, но слез не было, а только подбородок его быстро и часто подрагивал.

Я дал ему поплакать, молча ожидая.
– Дочь молодец у меня всегда была. И красивая, и умная. Всё у нее в жизни сложилось, всё ладно. Муж хороший, детей двое. Она во всем хороша, Настасья – и как мать, и как жена, и как дочь. Никогда про нас не забывала, до последнего ездила. А сын… Он хороший тоже, но… уж мягкотелый больно. И как мы с Софьей так проглядели? Женился на бабе одной, под сорок ему уж было, она и взяла его за горло! А он и ни слова не скажет. А ведь страдал! Она что прикажет, то он и делает. Разве что на цепь его не сажала. Приедет сын, бывало, сядет рядом со мной и молчит. Но чую я, слова-то у него наружу просятся, а держит что-то. В итоге дотерпелся до того, что не выдержал да и рассказал мне всё как на духу. А я ему, мол, воспротивься! Он меня послушал, так и сделал. В соседней деревне они жили, так молва донесла, что ругались они так, что даже волки в лесу слышали! Из окон даже чугун вылетел, кхи-кхи! Ушла она от него, не захотела властью делиться. А Коля мой скитался с полгода безвольным овощем. Я думал поначалу, что по жене горюет, ан нет! Повстречал скоро другую. И ничего, вроде, стали жить. А потом – та же история. С тех пор он один и живёт. И под каблуком ему негоже и один ничего не может. Вот, что бывает с безвольными-то, ежели своей жизнью сам управлять не хочешь, другому доверься. А если и так не любо тебе, то пропащий ты человек…

Я, как завороженный, слушал Алмаза и пожалел, что не взял с собой диктофон, потому что записать хотелось буквально каждое слово. Когда мой начальник назвал этого старого человека мудрецом, я посчитал это явным преувеличением. Но теперь, сидя перед ним лицом к лицу, смотря ему в глаза и внимая, я понял, насколько Лисицын был прав. Пока старик говорил все это, выражение его лица оставалось неизменно ровным, двигались только губы, но тоже почти незаметно. Всю глубину слов Григория Матвеевича дополнял его взгляд. Глаза, направленные в одну точку, тем не менее, выдавали некую основательность.
 

13

Я попытался не терять нить разговора и вспомнил, с чего мы начали:
– А кто еще из родственников у вас есть?
–  Внуков ещё шестеро да четверо правнуков. Весело у нас, как все приедут.
– А жена? Есть у вас супруга?
– А как же, была у меня Софьюшка, да тоже нет теперь. Царство небесное… Уж девять лет, как один я. А всё, кажется, вчера только с ней по ягоды ходили, – старик замолчал и задумался.
– А что случилось? Она болела? – поинтересовался я.
– А? Нет, нет… Она всегда была свежей и здоровой. Так и видится мне со своими светлыми кудряшками, на велосипеде, с сумкой через плечо. Она почтальоном работала и велосипед до чего любила! Не расставалась с ним. Вечером домой возвращается, ставит его у клёна того, – Алмаз показал на то самое красное дерево, – улыбается, всегда довольная. Мы это дерево, помню, вдвоем сажали, как поженились. Ох, и любовь была у нас!
– А как вы познакомились?
– Я в это село к брату приезжал в студенчестве на каникулы. А она здешняя была. Так и познакомились. Вечерами здесь много молодежи-то собиралось. Песни пели да в карты играли, а ближе к ночи все по парам, по парам… – старик хитро улыбнулся. У меня не было пары и у нее тоже, так и сошлись. А ведь танцы ещё были в доме культуры! Но это уж только по праздникам.
– Так что же все-таки с ней случилось?
Старик не сразу понял, о чем я:
– Так ничего… Бог, видно, отмерил ей столько. Мы ровесники были. Её нет, а я вот живу отчего-то… Девять десятков отжила.
«Точно! Вот я дурак! Глупости такие спрашиваю. Естественно она умерла от старости. И так 90 лет прожила! Тоже долгожительница».
– Вы упомянули своё студенчество. Где вы учились?
– Медицинский институт я закончил. Хирургом стал. Это моя мечта была с детства.
– А расскажите поподробнее о годах учебы…
– Трудно мне она давалась, я сильно переживал. Преподаватели меня ругали, говорили, что руки кривые и грубые – только свиней колоть. На практике, помню, долго не допускали до операций. Тягостно это для меня было. Женщина одна, из медсестер, посоветовала мне упражнения делать, руки тренировать. Так я день и ночь их делал, так хотел оперировать. Но в итоге помогло. Главный профессор стал разрешать участвовать в процессе, но поначалу только помощником. Мало давали делать, всё больше смотрел, следил за каждым движением рук опытных врачей, каждую мелочь ловил. Смеялись надо мной сокурсники – тебе, мол, не дано, что толку смотреть? А мне всё равно было, я даже и не слышал их почти. Был один у нас, вроде меня «неумеха», так затюкали его бедного, так затюкали, что ушел он, недоучился. А ведь глаза горели у него! Кто знает, может, вышел бы и из него толк? Дак только как теперь узнаешь… Он даже и не опробовал себя в деле-то. А я – нет, я упёртый был. Не видел я для себя пути другого, вот и всё. Ну, ругали, что с того? Я-то знал, что смогу! Ежели каждый про себя чужими мыслями думать будет, что тогда с тобой станется, человек? Нельзя эдак, нельзя… Долго, в общем, я к этому шел, ко врачебной практике. На последнем курсе наши ребята уже все полностью операции вели, а мне только после окончания института через год позволили. Потом ещё лет пять навыка набирался, доказывал, что могу оперировать. Но, несмотря на это, я был очень счастливый, что занимаюсь любимым делом.

Я даже был немного удивлён такой историей:
– Почему вы были так уверены, что у вас получится, что вы сумеете?
– А человек все сумеет, сам только часто не ведает, что сумеет. Надо помнить всегда, что ты – человек! Вот так! А человек, он всё может, он великий! Силы в нём немерено! Главное – слёзы не лить и не поддаваться! Не верить тому, что про тебя судачат! – Алмаз даже разозлился. – Когда учился я, часто так думал и сердился про себя, что не верят в меня никто. А потом понял, что я сам себе поддержка и опора, и вера, и доброе слово! Пусчай говорят про тебя, что хотят, а ты, знай, делай своё и глазом не веди!

Какой стержень виделся в этом, казалось бы, слабом, старом, беспомощном человеке! Я поразился и не мог ничего ни сказать, ни спросить, а только хлопал глазами.
 

14

В этот момент его собака по кличке Черныш резко привстала, прислушалась и громко залаяла. Это проходили неподалеку двое деревенских мужиков. Увидев Алмаза, сидящего у дома, они поздоровались с ним, махая руками и выкрикивая невнятные слова. Старик ответил им тем же. Черныш все лаял.
– Ну, полно, полно… – сказал ему Алмаз, почёсывая его за ухом.
Пёс сразу же притих. Я немного отвлёкся и продолжил беседу:
– Так вы, значит, в городе работали и жили?
– Ну, это во время учебы да в войну. А так, отсюда я родом, из другого правда села, здесь неподалёку. Дивные они, наши места, душа здесь отдыхает.
– Поэтому вы решили вернуться?
– Нет, я в городе думал остаться. Да вот сюда на побывку как-то приехал, на каникулы, и Софьюшку повстречал. Погуляли, помиловались, а потом уж и определяться надо было, как дальше-то… Не хотела она в город, мне, говорит, здесь все родное. А для меня работы в большом городе больше. Споров у нас с Соней из-за этого не было, а только перед выбором стояли, все взвешивали, как лучше будет. До того дошло, что я даже монету подбрасывал: орел выпадет – в город поедем, если решка – здесь останемся. Орел тогда мне выпал. Да только понял я, что когда подбрасывал, хотел, чтоб решка вышла, остаться хотел ради Софьюшки да для души. Жизнь хороша, когда мы идём по своим желаниям. Наши истинные мотивы судьбу определяют. Так что остался я здесь.
«Какой интересный подход» – подумал я, а старику сказал:
– Ради любимой пожертвовали своими желаниями, своим будущим…
– Да что ты! Нет. Не знал я своего будущего без неё. Ради Софьи я на всё готов был, а уж на такой пустяк… Какие уж там желания? С ней жизнь прожить – вот желание моё каково было. Никогда мы порознь не были, поругались-помирились, мягкая она была, душевная. Бывало, в порыве сердитом хотел я сказать ей слово гадкое, а со временем понял, что думать надо прежде. Прежде, чем сказать дурное человеку, спроси себя сначала: «А лучше ли будет? Сроднюсь ли я с ним ещё ближе, коли скажу?» Если нет, тогда и язык прикусить надобно. Часто мы беседы по вечерам водили, как дети уснут. И до того с ней сладко было, как теплым солнцем согретый! И стара стала, а все та же – расчешет гребнем волосы поседевшие, потом соберет их, брошку наденет – любила она брошки, платок цветной на плечи накинет и выходит на крыльцо, сидит, вяжет дотемна. И ни слова бранного, ни косого взгляда никогда не видел я у неё. Всё «Гришенька, Гришенька…», «Не голодный ли ты?», «Не замёрз ли ты?», «Отдохни, не усердствуй…» Заботлива была очень. В последнее время часто мы с ней на крыльце по вечерам сидели, закатами любовались. А как руки замерзнут, так возьмёмся за руки и греем друг друга. Молодежь, бывало, пройдёт, глянут на нас и смехом заливаются, мол, старики, а всё туда же. А мы и вторили им, тоже улыбались над собой.

– И как вы обосновались здесь уже своей отдельной семьей?
– От колхоза дом этот дали. Я стал работать в сельской больнице. Софьюшка почтальоном была. Так и работали всегда. Потом дети стали рождаться… Обычное дело. Как все жили, так и мы.
– Сейчас вот наоборот – люди не хотят быть как все, хотят отличаться, быть особенными. Некоторые даже готовы закон переступить для этого… А вы сознательно хотели быть как все.
– А что плохого в этом? Оно, знаешь ли, не просто так. Не просто так люди из поколения в поколение живут по одному сценарию. В этом, значит, есть что-то. Что-то разумное. Значит, людям так удобно. Предки наши, наверно, в своё время тоже по-всякому жить пробовали, а выбрали всего один такой вот уклад. Работать да детей рожать – многим по душе. Все разные, это да. И в моей жизни встречались те, кто против порядку, всё по-своему делали. Одни ребятишек не рожали, не хотели, а только всё по миру катались. У другого работа по тем меркам негодная была, а ему нравилась. Они, значит, другие, им надо другое. Общее не подходит им, вот они и ищут. Не могут все люди одинаковыми быть.
– Тяжело вам было четверых детей прокормить?
– По-разному бывало. То вроде ничего, хватает всего, а порой не знаешь как на хлеб наскребсти. Туговато было временами. Но ничего, мы носы не вешали, а работали. Труд, кстати говоря, он хорошая вещь. За работой некогда скучать, да и дурным мыслям в голове нет места, когда работаешь. Любил я это дело. Но детей одно время почти не видел. Они не обижались на меня за это и что хуже одеты, чем другие ребята, понимали, такие малые были, а смышленые. Дружная у нас семья, любовь друг к другу была. Знаешь… Вообще, когда любишь, то есть смысл. Смысл всего, для чего жить. И ни времени не жаль, ни сил. Когда любишь, не замечаешь этого. Жаловаться на жизнь я не привык, не думаю, что она меня чем-то обидела. Жалость к себе – дурное дело, гиблое. Сколько таких у нас по деревне ходит, спиваются люди. А отчего? Нет работы? Да, работать нынче негде у нас, но не в этом дело. Жена не гожа или дети глупые? Нет же. Не от этого люди гибнут, а от жалости к себе, от нее-злодейки. Нельзя себя жалеть, как один раз слабину дашь – так и всё, считай, пропал человек, были плохи его дела, а станут ещё хуже.
   
Впервые я встретил человека, говорившего много без остановки и слова которого были полны смысла и мудрости. Обычно болтуны несут чушь, много лишнего, непонятного и неприятного. Но старик был болтуном другим. Кажется, он мог бы говорить от рассвета и до заката, позабыв про завтрак, обед и ужин, и лишь изредка прерываясь, чтобы посмотреть в поле. Вот и сейчас он замолчал и устремил свой взгляд далеко за горизонт.
 
15

Прокрутив в голове свои предыдущие вопросы и ответы на них, я решил спросить Алмаза совсем о другом:
– Вы сказали, что ваша молодость приходилась на годы войны… Как вам далось это время? Наверно, воевали?
– Да нет… Смешно даже сказать. Как война началась, я, бог знает где, подхватил пневмонию двухстороннюю. Меня в лазарет положили. Потом осложнения пошли на органы дыхания. В общем, провалялся я там полгода. А тем временем туда стали раненые поступать. Врачей не хватало. Как узнали, что я медицинское образование имею, так стали спрашивать медсестры, кто неопытный, как и что делать нужно, как лечить. Так вот, сначала советом помогал, а потом, как мне полегче стало, стал сам осколки вытаскивать, да раны зашивать. Всю войну так и пробыл в лазарете. Хоть там сгодился. Но побиться с врагом хотелось всё же.
– Так вы – ветеран войны?
– Да, награду дали, – сказал Григорий Матвеевич равнодушно.
– Ваши дети и внуки, наверно, вами гордятся…
– Наверно… Они ведь не знают, что это такое – война… Я и сам толком не знаю, так, немного захватил. Знают её только те, кто бился, да они всё больше молчат, не любят про это говорить. А и то верно – зачем раны бередить? Много страданий вынесли. Что толку рассказывать бедному про голод сытым? Так и здесь. Ладно, что мы загрустили? Чего весёлое спроси. Я расскажу. Кхи-кхи!
– Я вижу, вы сами хотите рассказать. Были у вас, наверно, смешные истории.
– Кхи-кхи-кхи! Да, довольно и радостей было. Ох, помню, потеха была, кхи-кхи-ии-и! Сколь живу, а все помню. Как просят рассказать смешное, я тот случай сразу вспоминаю.

Мне стало крайне интересно, что же такого смешного мне может поведать старик. Я смотрел на него внимательно и с нетерпением ждал, когда же он начнёт рассказ.
– Мы с Софьюшкой как поженились, так стали вместе в баню ходить. А она стеснялась меня. И чтоб не смотрел я на неё больно пристально, всё время зажмётся в углу да придумывает всякое, чтоб отвлечь меня: то воду заставит наливать, то послышится ей что-то в предбаннике, иди, мол, проверь, то ещё чего. И в тот раз засмущалась опять, а уж понимает, что кончились придумки-то, что все я их знаю. И тут увидела она лягушку под кутником. Откуда только взялась? Софья не боялась их, а только сцену стала разыгрывать, что испугалась. Кричит мне, мол, сделай что-нибудь, «Водой её, водой!» – Григорий Матвеевич сделал свой голос немного писклявым, изображая жену. – А я как раз с ковшом холодной воды стоял. И в это самое время лягушка эта в два прыжка как прыгнет Софье на спину! Кхи-кхи-кхи-кхи! Она завизжала, с лавки вскочила и ко мне. А я с ковшом! С ледяной водой! Толкнула меня Соня, и вся вода на неё. Она заёрзала, руками замахала, поскользнулась и упала навзничь на спину! И лежит. Руки-ноги в разные стороны раскинуты. И обмерла, встать не может, глаза в испуге. Кхи-кхи! А я, знай себе, хохочу. Она полежала, да и тоже засмеялась. После того случая уж не стеснялась. Кхи! Люблю я это вспоминать, мило мне, сердцу всё мило, что с Софьюшкой связано.
– А сами вы шутили над кем-нибудь?
– И такое было, да… Жил у нас в селе одно время паренек, я сам тогда ещё молодым был, так что мы ровня с ним были. В то время я уж лечил здесь своих сельчан. И с парнем тем, Мишей мы в приятелях ходили. А потом по воле случая поставили Мишу небольшим начальником в колхозе. Так он так возгордился! И со мной уж здороваться перестал и даже головы не поворачивал в мою сторону. Обидно, конечно, было, ну, думаю, бог с ним. Но вскоре захворал он. А кроме меня в медицине на селе никто не разбирался. Так и привели его ноженьки ко мне. Рассказал о своих печалях, мол, тело ломит, силы нет, а через неделю ехать надо в районный центр на первое собрание, пропустить никак нельзя да и репутацию нарабатывать надо. А сам сидит, чуть ли слёзы не льёт. А меж тем не извинился за своё поведение. Я осмотрел его, головой покачал, мол, дела твои плохи. А Миша рассердился и закричал: «Да ты же врач! Делай что-нибудь! Тебе колхоз деньги платит, чтоб ты людей лечил, а уж начальство и подавно!». Совсем мне это не понравилось, и я ему отвечаю так спокойно: «От беды твоей есть одно средство, не медицинское правда, но действует наверняка, бабушкин метод». Михаил Давыдович глядел на меня своими чёрными глазами, говоря ими, что на всё согласен. Так я «прописал» ему всю неделю до самого собрания кушать свежевыкопанных дождевых червей по сто грамм три раза в день. Кхи-кхи!
– И что, он ел? – недоумевал я.
– А то! Как миленький! Кхи-кхи! Репутацию-то надо на собрание везти! Кхи-кхи! Супруга его, Клавдия Федоровна, пришла ко мне на третий день, упрашивала: «Нельзя ли сроки лечения сократить, а то Мишеньке есть такое лекарство совсем невозможно!» И правда ведь ел! Кхи-кхи!
– А чем он болел?
– Простудой обычной… – спокойно ответил старик и с важным видом устремил свой взгляд куда-то вдаль.
– Он так и не узнал этого?
– Да, но позже. И поправился все же, кхи-кхи!
Тут и я расхохотался.
– Это прямо какая-то злая шутка, Григорий Матвеич! – попытался пристыдить я Алмаза.
– Злая-не злая, а поучительная! Заслужил он это. Со всеми сельчанами так обращался, разве можно? Люди-то все живые. Потом уж рассказал я одному про этот случай, так он смеялся так, что пришлось давать ему валерианы. Скоро история эта разнеслась по всей деревне, и до самого Михаила Давыдыча дошла. Злился вначале, грозил мне ответом, но потом отчего-то, напротив, присмирел и добрее стал к людям. А односельчане, кажется, меня после того случая ещё больше зауважали.
– Да… весело у вас в деревне… – задумчиво улыбаясь, заметил я.
– Весёлый нрав жизнь лучше сделает! – ответил Алмаз.
 
16

Над нами закружили две птицы. Они в полете пытались догнать друг друга. Старик поднял голову и долго ими любовался.
– Видишь, озорство, оно тоже нужно. Даже птицы и звери играют.
– А что это за птицы? – поинтересовался я.
– А кто их разберет… Я плохо вижу теперь.
Интервью надо было продолжать, и я спросил:
– А какой ваш распорядок дня? Сейчас и раньше.
– А бог его знает, какой!? Встанешь утром, на работу идёшь, после работы – домой, по хозяйству дела, скот накормить, починить чего… Ежели время есть, с детьми побудешь. А там уж и спать надо. Вот и порядок весь.
– А сейчас как?
– Ууу… Сейчас гуляю только. Ем да сплю. Кормить детей не надо, все большие уж. Кхи-кхи.
– А что вы едите?
– А все ем. Картошку, кашу люблю, овощи с огорода, хлеб. Обычное всё. А вообще я очень халву люблю. Тут редко продают у нас, так мне детишки привозят, как в гости приезжают.
– Вы сказали про овощи. У вас огород есть? И вы сами за ним ухаживаете? – я искренне удивился.
– Нет, милый. Есть у меня тут помощница Тося, она мне со своего огорода всё приносит. Да и по хозяйству много помогает – то дров принесёт, то в доме приберёт. Что уж, немощный я, силы-то нет в руках, да и спина не гнется. Куда бы я без неё…
Я заинтересовался:
– А кем она вам приходится? И почему помогает?
– Она не родня мне, если ты про это. А так, добрый человек. Сердечная. Судьба вот только тяжела у ней. Ей уж сейчас поди сорок лет, аль сорок пять... Всегда здесь жила, в нашем селе. Муж у неё, Антип, хороший был мужик. Да только так случилось, что в драку чужую влез. Есть у нас одна семья Вороновых, живут на другой улице. В тот день бранились они сильно. И Прохор взял да и побил Галку. Она кричала так, что всё село слышало. На помощь звала. Дети их по углам попрятались. Ну, Антип и вызвался женщину спасти. Не дело, мол, что мужик бабу бьет. Прибежал и навалял Прохору. А Галка ещё пуще завизжала «Не смей моего мужа трогать!». И Антипа выгнала. А наутро пошла и написала на него заявление в милицию. Так Антипа ни за что ни про что в тюрьму. Вишь, как вышло! Человек добро хотел сделать, а его за это наказали! Добро и зло рука об руку ходят. Никогда не знаешь, как тебе что обернётся. Три года ведь пробыл там! А вышел уж не тот. Чуть что – сразу за ружьё хватается. Злой. Тосю бить начал. Вот так бывает. И до того дошло, что сына в гневе застрелил. Но ненарочно правда, случайно так вышло. Пить с горя стал, вину-то понимал свою. Да и допился, что помер. Тося тогда вся осунулась, бледная ходила, поседела даже. У неё ведь ещё дочь осталась, Танюшка. Так та её и вернула к жизни. Дети ведь внимания просють – покормить надо, уроки делать. Года два назад жениха нашла и в город уехала. Но навещает мать часто. Когда приезжает, Тося пореже ко мне приходит, но не забывает всё равно. А так ведь скучно ей одной-то, вот и помогает мне. Бывает, придёт, чаю приготовит. Посидим, поговорим. Новости какие расскажет... Она по натуре хохотушка, весёлый нрав у неё, лёгкий. Даже трудности её не поменяли. А я уж больно рад.

«Да… История… Не думал, что в деревнях такие «мексиканские страсти» бывают». Я постарался не терять нить разговора:
– Есть ли у вас полезные привычки?
Григорий Матвеевич посмотрел на меня внимательно, и во взгляде его читалось небольшое разочарование:
– Ты, я смотрю, всё точности какой-то хочешь. Еда, привычки… Да разве это важно? Нынче все хотят знать, какую таблетку выпить, чтоб здоровым быть. Ребятки, если бы вот так просто было! Выпил – и здоров. А душа как же? В неё никто не смотрит, словно нет её у человека-то. Любая болезнь, она головой всегда лечится. Если душа не болит, так и тело болеть не будет. Это я как врач говорю. Полезные привычки… Что ты под этим разумеешь?
– Ну спорт, питание… – я говорил это как-то неуверенно, понимая, что произношу избитые фразы из СМИ.

Старик снова посмотрел на меня, а потом перевел свой взгляд в поле, в самую даль:
– Эх, молодежь… Ничего-то вы не понимаете… Вы всё по верхам, по верхам… Думаете, чтобы жить – хорошая привычка нужна? А какая? Каждому своё ведь. Кому-то зарядка утром духу добавляет, а кого-то добивает. Вон правнук у меня… Соня такой, что ого-го! До самого обеда спит. А ты попробуй, разбуди его в девять. Живой труп, не иначе! Кхи-кхи! Какая уж ему зарядка! Зато выспится – и счастливый ходит. Вот ведь как! Или взять книги. Хорошая ведь привычка – читать книги? Но книга книге рознь. Бывает, перечитаешь с десяток и что? Ума прибавилось? Порой кажется, что, напротив, – убавилось. Дочь как-то привезла гору книг своих ненужных, говорит «в печь на растопку». А я возьми да и загляни. Ой, чего только не пишут нынче! Кто во что горазд! Раньше хоть цензура была, сейчас, видно, все печатать можно. Или время просто другое… Верно, только печь топить ими. Кхи-кхи!
 

17

Наступило долгое молчание. Я мысленно стал сравнивать время старика и наши дни.
– Да, разница огромная, – сказал я. – Наверное, я бы даже хотел пожить в те годы, когда ваше поколение было молодым. Многие это время ругают и, может они в чём-то и правы… Но сейчас я понимаю, что у той эпохи было, на мой взгляд, несомненное преимущество – если ты не знаешь, чего хочешь, то государство это знает за тебя, горевать не даст от скуки. Оно тебя направит и займет делом.
– Это да, это верно ты подметил, – сказал старик очень уверенно, приняв авторитетное выражение лица. – Некогда было горевать да о жизни рассуждать, все в делах, в работе, уставали правда, но это ерунда, пустяки… Если радоваться умеешь, то ничто не страшно, ничто тебя не сломит, никакое дело, никакое горе. Бывало, так уставал, что засыпал на крыльце прямо, кхи-кхи! Сил не было в избу зайти. Тяжело, конечно… Но это благо большое – трудиться. А уж если дело по душе – то чистое счастье, а не жизнь! От любимого дела, знаешь ли, дни-то песней льются! Так что помни: нельзя без дела. Без дела пропадешь, погибнешь.
– А как вам удавалось сохранять любовь к жизни, несмотря на трудности и усталость?
– О, друг… Для этого желание нужно. Нужно хотеть жить. Бывало, чувствую тоска накатывает, а я её – делом!
– И что, прямо с каждой печалью так получается расправляться? А если что-то серьёзное? Если ничего не радует? – спросил я и тут же понял, что про себя спрашиваю. Понял это и старик, пристально посмотревший на меня.
– А коли ничего не радует, то это, значит, дело прошлое. Вспомнить надо, что тебя так расстроило. Давние обиды, они словно груз к ноге привязанный – пока не разберёшься да не простишь, так с собой и будешь таскать. Большого и лёгкого шага не даст тебе она сделать. Многие люди всю жизнь так и таскают свои обиды на себе и лелеют их. А где в этом прок? Гордость потерять бояться? Так с тобой она останется, никуда не денется. Люди думают значимость свою показать обидой, но фальшивая она. Если тебя уважают, то и не обидят. А если ты сам себя уважаешь, то и не обидишься. К чему себя травить? Тот, кто себя любит и ценит, не в жизнь не позволит душу свою поганить.
– Трудно поверить, что вас кто-то может обидеть…
– Ну так… и я был молодой да глупый. Пониманье-то, оно потом приходит, не один десяток лет может пройти. Был у меня товарищ один, Семён. Жили близко и часто с ним за дровами ездили в лес. Он лесорубом был и свой трактор имел исправный, на нём и ездили. А однажды он сломался. А что делать? За дровами-то ехать надо! Был и у меня тракторишко старенький, без дела возле дома стоял. Сеня говорит, давай, мол, на твоём? А я чего? Давай, говорю. Кое-как завёл его товарищ-то, мы взяли пилы и поехали. Забрались вглубь леса, деревьев – тьма! А у Семёна, смотрю, глаза что-то забегали, словно черти в них пляшут. Он ведь все места знал, все делянки. Из трактора не вылезает, а всё думает чего-то. «Нет, – говорит, – в другое место поедем!». Приехали в другое, спилили сколь надо, загрузились да уехали. А как вернулись, он и говорит: «У тебя пусть так пока останутся». Дрова-то. Ладно, говорю, коли мне жаль? А следующим утром уж вся деревня меня вором называла. Трактор – мой, дрова – у меня. А делянка-то – чужая! Нас видали в лесу! Нарочно Сеня чужое взял. Только за меня он не вступился! И себе ведь дров не успел отделить, ну уж они не нужны ему стали теперь, лишь  бы на него не подумали. Вот так. Лишился я тогда и друга и доброго взгляда. Долго потом понять не мог – за что он так со мной? Дела мои от расстройства неважно шли, пропал интерес. А потом и думать перестал про это. Что толку? Уж не воротишь ничего, так-то… Мысли тягостные отравляют жизнь, и дело твоё – не позволить этому случиться. Иначе вся жизнь нарушится. Если что случилось – забудь. Не думай о плохом более минуты.
– Все потом так и думали, что это вы украли?
– Нет. Разобрались после. Но только у людей на памяти всё равно след, нехорошо.
– Но ведь у вас, наверно, такая положительная репутация – вы же врач! И человек хороший.
– Ооо… Что репутация! Люди так устроены, что верят всему, что интересно, а не тому, что правдой кажется.

После нескольких минут тишины я спросил:
– А если бы вы не стали врачом, то кем бы вы стали, как думаете?
– А не стал бы я никем больше, моё это. Я усилия прикладывал, но своего добился. Говорили мне разные люди, что, мол, ты мучаешь себя, отступись, иди, вон, трактористом или ещё кем… Нет, ребята! Я родился, чтобы быть тем, кем быть желаю! Нельзя слушать тех, кто твой путь тупиком называет, а сами другой дороги не знает. И сами топтаться всю жизнь будут у развилки и тебя держать за рукав. И не знают, ведь, бестолковые, что дорога-то, она под ногами идущего стелется, исход дела не ясен никому, а только всё равно надо идти, раз тянет. Своими глазами на вещи смотреть надобно.

Я заметил, что Алмаз время от времени сердиться и говорит очень бойко и эмоционально. Сложно было представить, что в таком сухопаром слабом теле может находиться сильный духом человек. И я спросил у старика:
– Вы не производите поначалу впечатления злого человека, но когда рассказываете, кажется, по-настоящему злитесь…
– Я и раньше злился и теперь, когда вспоминаю. Сердиться тоже полезно. Порой одной только злости на себя да на склад жизни бывает достаточно, чтобы сил набраться и начать делать, бороться, словно духом воспрянешь.

Не найдя больше, что спросить, я потупил глаза и замолчал. Неожиданно для меня наша беседа потекла совсем в другое русло.

 
18

Яркое солнце уже перевалило за клён и игриво выглядывало между ещё оставшейся на ветках багряной листвы, грея своими лучами моё лицо. Я любовался этими прекрасными бликами,  время от времени прищуривая глаза и по-прежнему молчал, тишина умиротворяла меня.
– Ну что, есть еще вопросы? – нарушил долгое молчание Алмаз.
Я вздохнул и подумал: «Пожалуй, нет». Но, всё же хотел продолжить разговор. Старик перехватил у меня слово и сказал:
– Вот я смотрю, потерянный ты какой-то? Отчего?
«Потерянный?» Напротив, в этот день я чувствовал себя бодрым и сконцентрированным, и даже отчасти был доволен собой. Алмаз не сводил с меня глаз. Я не понял, о чем говорит Григорий Матвеевич и не знал, что ответить, а потому лишь повёл плечами.
– Нет покоя в тебе, гармонии, любви… В глазах-то оно всё легко читается.

После этих слов старика я немного сконфузился и почувствовал напряженность, боясь, что далее последует нечто похожее на наш разговор с цыганкой. Мне было как-то неловко говорить о себе, о том, что у меня внутри, поскольку считал подобные вещи очень личными, сокровенными.

– Не знаю, может и так, – ответил я равнодушно и вновь подставил лицо под тёплые лучи солнца, закрыв глаза.
– Так в чём печаль твоя?
«Опять?» Я думал, что он отстанет после того, как увидит, что эта тема не очень-то мне приятна. «И что за слова такие – потерянность, печаль…» Не про меня всё это! Но чтобы не обижать Григория Матвеевича я решил сказать так:
– Да пусто как-то, неинтересно. Живу вроде нормально, а радости нет. Не знаю…
– Ты знаешь. Просто еще не ведаешь, что знаешь, но всё в тебе, все ответы.

Я резко открыл глаза и повернулся к старику. Эти его слова были для меня неожиданными. Почему-то они задели меня, и я задумался. А старик продолжил:
– Оно ведь как бывает – живешь, работаешь, хлопочешь, и за делами-то трудно разобрать, что к чему внутри. Вроде почуешь что-то, покажется, ай, думаешь, потом, некогда сейчас. А в душе-то неладно. Это я к тому говорю, что остановки нужно делать по требованию, а не на досуге. Разобраться всегда нужно, в чем дело, понимаешь ли, чего говорю?

Я понимал, кажется, и кивнул. У меня возникло необычное ощущение – словно мне открылось истина, что-то, что раньше было скрыто. Внутри как будто щелчок: «Опа! Вот оно!» Это как озарение. И вроде облегчение. Но в то же время понимаешь, что это только начало. Самое начало большого и длинного пути к себе. Передо мной открылось большое поле для исследований, где объектом являюсь я сам. Никогда раньше я не задумывался и не считал нужным изучать себя и узнавать. Это же действительно так важно и нужно! И этот поток мыслей накрыл меня с головой.
– Пойду курей кормить, клохчут уж больно, – пробормотал Алмаз и ушёл.

И видно было, что Григорий Матвеевич ушёл специально, чтобы дать мне время подумать над его словами. Он знал, что задел меня за живое, что смог коснуться самых чувствительных мест в моей душе. Он словно показал мне ключ и поманил за собой в то место, где лежит сундук с золотом, зная, что теперь я, конечно, пойду за ним, побегу.

Я остался сидеть наедине сам с собой. Самые разные мысли роились в моей голове, и я никак не мог их упорядочить, не знал, с чего начать. «Может быть, с того, что я люблю, а что – нет? Что там ещё? Когда мне хорошо, а когда – плохо? Нет, это все какая-то ерунда!» - думалось мне. И я совсем растерялся.


19

Мой сумбур в мыслях прервал женский голос:
– Доброго дня, Григорий Матвеич! – весело кричала женщина с другого конца села. Она шла в направлении к дому старика и, завидев его еще издалека, выглядывающим из-за угла, решила поприветствовать. Это была милая женщина лет сорока в длинном расписном платье. Её пышные формы выглядели приятно, и казалось, что полнота ей даже к лицу. Она шагала очень бодро, но в то же время ступала мягко. Шаги её были такими лёгкими, словно она не шла, а плыла. Цветной платок, снятый только что с головы и лежащий в руке, красиво развевался на ветру. Она улыбалась, и лицо её было румяным и свежим. Светлые волосы, отливающие на солнце позолотой, были собраны в пучок сзади, но слегка растрепались. В ушах блестели серёжки в форме маленьких колец, они весело подрагивали в такт шагам этой женщины.

– Ой, Тося! – облегчённо ответил ей старик, – а я уж было подумал, что приехала к тебе дочурка, не до меня тебе, мол.
– Так и приехала, но про тебя как же забыть? Не гоже.

Пока я рассматривал Тосю, она уже миновала длинную тропку и небольшую канаву у дома и теперь стояла у крыльца. Заметив меня рядом, сидящего на лавке, она приветливо улыбнулась и спросила Григория Матвеевича:
– Я смотрю, и у тебя гости? Здравствуйте! – обратилась она уже ко мне. Я поздоровался в ответ.
– Да, с чужого края приехали молодцы-то. Знаешь ли, зачем? – шутливо спросил Алмаз, поглядывая на меня, – это взять… как его… тирю… нет, не так…
– Интервью, – поправил я.
– Ах вон чего… – Тося задумалась. Ну, так дело хорошее. А ты, Григорий Матвеич, аль знаменитостью стал? Как в телевизоре кажут.
Старик расхохотался, его подхватила и Тося. Но про интервью больше ничего спрашивать не стала.
– Ладно, за дровами пойду, – деловито сказала Тося, бросила платок на лавку и направилась в сторону дровенника.

Мне стало неловко, и я решил помочь, подозвав Максима, который по-прежнему фотографировал всё, что попадалось ему на глаза. Тосей эту женщину звать было неудобно, и я решил спросить полное имя, а также и что ещё нужно сделать по хозяйству. На что она сказала:
– Антонина Петровна я. А по хозяйству… – она стала оглядывать дом Алмаза и двор. – Воды набрать надо, колодец вон, на холме, видишь? Возьмите ведра на дворе. А я тогда пойду, обед вам приготовлю.

После того, как все дела были сделаны, я почувствовал приятную усталость. «Отчего же мне так хорошо?» – подумал я. А вот отчего: уже не помню, когда последний раз занимался физическим трудом, а, как оказалось, такие нагрузки всё же нужны человеку для маленького минутного счастья. «… минутного счастья…» – повторил я, слова-то какие! Мне обычно совсем не свойственные, а тут гляди-ка, мужика на лирику потянуло. Природа, наверное, так на меня действует…

Антонина Петровна неожиданно быстро приготовила обед и позвала всех за стол. Сама же есть не стала, несмотря на ставшего хмурым старика. Она поняла его недовольство и бойко протараторила:
– Некогда мне, Григорий Матвеич. Дочку тоже покормить надо, ждёт меня, поди. Я уж дома… не серчай… Зайду, может, вечером, на чай, хотя тебе не скучно сейчас с гостями-то. И убежала.

За обедом я не мог привести в порядок мысли. Но надеялся, что старик мне поможет. Я продумывал вопросы, которые в большом количестве зрели в моей голове и которые я хотел задать Алмазу, думая, что, пообедав, мы продолжим наш разговор. Но к моему разочарованию, совсем немного поев, старик вышел из-за стола и улегся на свою кровать у печи. Не прошло и минуты, как он захрапел.

А Максима уже и след простыл. Опять, наверно, был где-нибудь на улице со своим агрегатом. Из-за накативших на меня раздумий я даже не видел, как и когда он ушел. Чтобы хоть как-то развеяться, я решил пройтись по деревне и ознакомиться с окрестностями.
 
20

От дома старика я пошёл по узкой тропочке и вскоре оказался на широкой асфальтированной дороге, на которой кое-где стояли грузовики и трактора. Вероятно, это была главная сельская улица и тянулась она довольно далеко. Несмотря на разгар дня, из жителей на улице никого не было. Но это ничуть не портило сельскую красоту, а скорее добавляло ей таинственности и гармонии. Среди множества домов, которых я увидел не меньше полусотни, особенно аккуратных и современных было всего несколько. Остальные же представляли собой заурядные деревянные домики – осевшие, местами с облупившейся краской и обрушившимся двором. Почти все они были ограждены забором, пусть и уже развалившимся. На каждом висели стеклянные банки, половики и одеяла.

Моё внимание обратила на себя одна из таких избушек. Казалось, она ничем не отличалась от других, но это только казалось. Ограда вокруг дома была очень низкой, а из-за неё даже не виднелись, а вываливались всей кучей мелкие синие цветы. Я не силен в ботанике, поэтому названия их не знаю, да и никогда их раньше не видел. Хоть я и не склонен обращать внимание на такие вещи, но мне почудилось, будто эти цветы очень дружелюбно приглашают подойти, настолько явно они переваливались через забор, как-будто выстилая собой мне ковёр к дому.  Я не заметил, как уже стоял возле них. Не знаю, сколько я так стоял, но очнулся от характерного звука. Из дверей ветхого домика выбежала маленькая девочка лет пяти. На голове её торчали два коротеньких хвостика, собранных из почти белых волос, завивающихся на концах в фигурные локоны. На лоб девочки спадало несколько прядей. Она была в небесно-голубом воздушном платье, из-под которого торчали худенькие ножки в красных колготках. Увидев меня, она сделала радостно-удивлённые глаза и подбежала ко мне:
– Вам нравятся наши цветочки? – видимо, она заметила мой интерес.
– Да, очень, – ответил я как можно нежнее.
У меня не было опыта общения с детьми, но я знал, что обращаться с ними нужно ласково.
– Это бабушка посадила. Давно-давно! Они у нас теперь каждый год растут. До самого снега! Хотите, я вам нарву букетик?
– Да нет, что ты! Пусть растут.
«Чудесная девочка», – подумал я и улыбнулся.
– А почему ты так легко одета? Простудишься! – спросил я, ведь на ней сверху не было даже кофты.
– Ой! Сейчас бабушка заругает! Я забыла. Вас увидела в окошко и забыла одеть куртку. Я хотела успеть, чтоб вы не ушли.

Я засмеялся и хотел спросить её имя, но девочка убежала. А я ещё раз взглянул на цветы и вернулся на широкую главную дорогу. Ко мне вернулись мысли о разговоре со стариком. У меня вновь появилось ощущение того, что мне нужно проделать огромную работу, которая, вероятно, займёт много времени, а я ещё даже не начал. Стало как-то тягостно. Я снова не знал, с какой стороны подступиться. Слова Алмаза, словно стрелы, попадали точно в цель. Как оказалось, эта цель действительно есть. Он как истинный врач-хирург ищет больные места прощупыванием различных участков тела. И у меня он выявил ноющие и тянущие области. И прав он в том, что отсутствие радости есть следствие неизлеченных когда-то давно ран. Они забыты и, оттого, почти не беспокоят. Но нет легкости в теле и искры во взгляде.

«У меня, похоже, настал час просветления» – подумал я в тот момент, и свойственной мне обычно иронии (даже над самим собой) в этой мысли не было места. Я думал абсолютно серьёзно, начиная что-то понимать. Четко осознал тогда, что эта поездка поделила мою жизнь на «до» и «после». Мне казалось, что раньше было беззаботное детство и беспечная юность, а теперь я получил аттестат зрелости и должен вступить во взрослую жизнь, в настоящую жизнь, полную ответственности. Меня настигла волна глубоких дум.

Эта атмосфера спокойствия и неги словно меняла меня изнутри. Было ощущение того, что там, в деревне, жизнь настоящая, светлая и чистая. Там я чувствовал себя иначе. Оказавшись в другой обстановке человек словно начинает заново узнавать себя и часто – совсем с другой стороны, начинает понимать, что нового требуется привнести в его жизнь, а что уже давно отмерло. Вот и я начал понимать себя и единство своей сущности с окружающим миром. Такие дни затишья, как оказалось, были очень нужны мне.    

А между тем я подошёл к тому месту, где асфальт кончался, но дома продолжались и дальше. Я задумался на минуту, куда же пойти и огляделся. Справа что-то блеснуло и заставило меня приглядеться. Это был пруд с чистой водой, которая весело отражала лучи солнца. Я направился к нему. Пруд местами зацвёл, и посреди тины квакало множество огромных зелёных лягушек. Но среди них ярким пятном выделялась одна совсем небольшая лягушка бело-голубого цвета. Таких особей я никогда раньше не видел. Одни лягушки сидели по одной, другие собирались кучками. Немного понаблюдав за ними, я прошёл к противоположному краю водоёма и сел на пригорке. Здесь, на пруду, тоже была блаженная тишина, которую нарушали лишь оживлённые «беседы» лягушек.

Я не зря назвал тишину блаженной. В тот момент я понял, что она даёт очень много. И душевных сил, и физических, и определенного настроя. Я сумел насладиться и настолько пропитался ей, что, казалось, будто я только что родился. Казалось, я был настолько свеж, насколько только возможно. Эти ощущения мне вроде бы знакомы, но давно невиданны. И я понял почему. Город…

Есть две жизни, абсолютно параллельно существующих. Приехав в город, нельзя взять с собой деревню, она там не выживет. В деревне же все вещи и манеры из города теряют свою актуальность за ненадобностью. Там всё проще, всё очищено от скорлупы. Там вещи существуют и воспринимаются людьми такими как они есть, чувства и предметы не имеют подделки или имитации. В деревне бесполезно прятаться за модной одеждой и современной техникой. Здесь другое ценно – простые человеческие отношения и основы бытия.

Помню, в детстве приезжая всякий раз к бабушке на каникулы, старался прихватить с собой то плейер, то тетрис. Но, только приехав, понимал «Ну какой плейер??? Гулять! Скорей гулять! Дышать! Играть! Что-то делать! Жить!» И пылились мои модные вещи все каникулы. Я даже телевизор не включал. Словно уже тогда, интуитивно, понимал, что жизнь намного интереснее самого лучшего фильма.


21

У меня зазвонил телефон. Я подскочил от громкой песни легендарной группы «Modern Talking». Мелодия была приятной и ритмичной, но я испытал разочарование: «Зачем взял его с собой?» Он нарушил мою идиллию, такую прекрасную и мудрую. Нехотя достав телефон из кармана, увидел, что звонит шеф:
– Привет, Игорь! Ну как вы там? Добрались? – в свойственной ему бодрой манере протараторил Лисицын.
– Да, всё в порядке, Сергей Викторович, – довольно вяло и безразлично ответил я.
– Ну и славненько! Интервью взяли? Не забудьте, у вас завтра вылет обратно.
– Как? – у меня округлились глаза.

Я прекрасно знал, что завтра нам нужно возвращаться. Но последние изменения в обстоятельствах и во мне требовали отсрочки возвращения. Мы же ещё не договорили со стариком, а точнее, мы только начали! У меня теперь столько вопросов к нему! А припомнив его хитроватый прищур и медленную манеру разговора, я понял, что на наши дальнейшие беседы явно не хватит одного вечера. Я замешкался и не знал, как это объяснить Лисицыну.

Видимо, пока я думал, в трубку шефу слышалось только моё невнятное мычание, потому что он спросил:
– Игорь? Алло? Ты меня слышишь?
– Да, да… – опять еле-еле сумел выдавить я из себя, а сам подбирал слова.
Я стоял и мялся на месте, то покачиваясь как деревце на ветру, то потирая затылок. Я вёл себя так, словно начальник стоит передо мной и смотрит прямо в глаза, настойчиво выискивая в них ответ.
– Что ты молчишь? Я ничего не слышу!
Я все же решился собраться и сказать:
– Сергей Викторович! Мне нужно ещё три дня! Два дня здесь и день на дорогу!
– Чего? Новожилов, я тебя не узнаю! Ты чем там занимаешься? Отдыхаешь что ли?
– Если вы против, то запишите эти дни в счет моих отгулов, – я решил ничего не объяснять Лисицыну, поскольку сам толком не понимал, зачем мне нужно остаться, а сказать про то, что здесь я начал свой «духовный поиск» – всё равно, что расписаться в собственном сумасшествии.
– Ну, Новожилов! Я даже не знаю… Ну, ладно. Оставайся, если надо. Запишу тебе эти дни в счет командировочных. Так, а Максимка? С тобой останется?
– Как хотите. Если он вам нужен, то я его отправлю сегодня же вечером.
– Да нет, зачем он мне? Я фотосессию не планирую. Ха-ха! Ну, смех смехом, но через три дня я тебя жду, хотя… Устанешь ведь с дороги… Ладно, ещё выходной после тебе даю, но чтоб в пятницу был в редакции! Надеюсь, компенсируешь такую задержку отличной статьей. Давай!

Разумеется, он подумал, что мне нужно задержаться из-за работы. Пусть думает, как хочет. И я отчего-то даже не переживал о том, что он будет ждать от меня прекрасную статью, нечто особенное. Да, особенного в Алмазе достаточно, но все это не подходит под наш формат. Вот так бывает – самое интересное в жизни не вписывается ни в какие рамки и шаблоны. Сколько же всего может быть упущено из-за строгих правил! Успех статьи, которую я буду писать, меня совсем не волновал, в ней мало общего с реальным портретом такого незаурядного человека. А потому особо усердствовать я не планировал. «Напишу, как выйдет», - решил я и успокоился.

«А Максим?». Он ещё не знает о моем сиюминутном решении, и, скорее всего, будет не в восторге. И я подумал о том, что, вероятно, не просто так принял решение от себя, опираясь лишь на собственные личные интересы. Ведь я считал его человеком малозначительным, несерьёзным, проще говоря – откровенным ребёнком. А у детей родители не спрашивают мнения касательно важных вещей. Он не представлял интереса даже для начальника, потому что был тихим и незаметным, никто из сотрудников не знал его близко. Оставаться в стороне – такой была его негласная позиция, которая, по его мнению, уберегала от критики и лишних обязанностей. Уже тогда я чувствовал, что Максим несколько ошибается.

«Пора идти», – подумал я, потягиваясь. С момента обеда прошло не меньше трёх часов, так я загулялся. «Максимка и старик, должно быть, меня уже ищут».

 
22

Пока я шёл обратно, солнце уже начало клониться за деревья, стоящие вдоль дороги плотным высоким забором. Людей на улице по-прежнему не было, только слышались отдаленные голоса с огородов. Мне странно было после шумной Москвы оказаться в этой молчаливой глуши. В деревне совершенно иной уклад, походивший на замедленную съемку. Кажется, что несколько дел, с которыми в городах привыкли управляться до обеда, там растягиваются на целый день. Никто никуда не торопится, но все всё успевают – вот удивительно! Я заметил это ещё будучи ребёнком, гостившим у бабушки.

С утра, часов с семи, на селе бурлит жизнь. Народ выходит из домов – кто в огород, кто на работу. Всюду слышатся звонкие переклички. В полдень собираются у магазина и обсуждают новые события – у одного корова отелилась, к другому родня приехала, третий задумал чинить забор… Помню, когда бабушка посылала меня за хлебом, я всегда радовался, потому что знал, что в лавке сейчас услышу много интересного. Сельские женщины вели беседы очень эмоционально, отчего их новости казались ещё интереснее. Их мужья, грузные сильные мужчины, никогда не участвовали в дискуссиях и обсуждениях. Лишь иногда они встревали в разговоры женщин, когда нужно было их поправить, если речь шла о хорошо знакомом им предмете – тракторе, посевной, доме или бане. Покручивая в зубах папиросу, они стояли, облокотившись на прилавок с довольным выражением лица. Говорили они медленно и важно,будучи уверенными, что никто из женщин не посмеет его перебить или, не дослушав, продолжить беседу. Заканчивали мужчины свои замечания фразой «Вот, бабы…» и качали головами.

Меня же, маленького мальчика, стоящего в обнимку с уже откусанной белой буханкой, никто не замечал. Зная это, я аккуратно пристраивался между говорящими, задирал голову и слушал, открыв рот и хлопая глазами.

После обеда все стихало, точно так же, как и в той сибирской деревне. В Испании такое время называется сиестой, но на селе такого слова не слышали. Куда все пропадают? Чем занимаются? Я и теперь хотел бы это узнать. Дальше, ближе к вечеру, на улицах снова людно и шумно, но трудовые работы к тому времени обычно уже заканчиваются. Теперь усталые сельчане отдыхают на лавочках возле своих домов. После девяти вечера редко можно было встретить человека, разве что молодежь, разъезжающую ночами на мотоциклах. Немного повзрослев, и я примкнул к их числу. «У меня было, пожалуй, самое лучшее детство…» – с ностальгией подытожил я.

Пока я предавался воспоминаниям, не заметил, как дом Григория Матвеевича уже виднелся впереди. Старик с задумчивым видом сидел на лавке у дома, а Максим фотографировал собаку, обходя со всех сторон и тем самым донимая её.

Алмаз, как и мой напарник, пока ничего не знал о том, что я желаю погостить у него ещё пару дней. Я непременно должен был спросить у него разрешения, прежде чем отчитываться перед шефом. Испытывая легкий  стыд, я опустил глаза. Это очень бестактно с моей стороны, и оттого мне было очень неловко.

Оказавшись уже в нескольких шагах от дома, я тяжело вздохнул. Старик посмотрел на меня с пониманием, словно чувствовал, что я хотел сказать нечто важное.
– Садись рядышком. Чего смурной какой?
– Григорий Матвеевич! – я начал так бойко, что сам не ожидал. – Наш разговор с утра… заставил меня о многом задуматься. Вы говорите очень интересные вещи. И я до конца пока ничего не понял. Мне очень нравится у вас. И я бы хотел ещё о многом с вами поговорить. Чувствую, что мне это важно и нужно. А завтра утром мы должны уезжать. Но позвольте нам остаться ещё на два дня? Хотелось бы надеяться, что вас не сильно тяготит наше с Максимом присутствие, явившихся без приглашения.

Старик рассмеялся.
– Да что ты! Конечно! И не думай даже, не горюй. Гостите сколько надо. Я люблю людей. А вы люди хорошие, не надоедливые. А то бывает, знаешь, придёт бабка одна с деревни, эта… Таисия Никоноровна и брюзжит и брюзжит… – Алмаз начал, улыбаясь, изображать звуками жужжащую пчелу. – Так ведь придёт на час проведать, а как будто год гостила. Кхи-кхи! Так что оставайтеся. Поговорим мы с тобой ещё, сколь хочешь, это я люблю…

После таких слов я сразу успокоился. Следующие минут десять мы сидели в тишине, созерцая поистине дивные пейзажи. Старик словно подметил мои мысли и сказал:
– Вот сколько живу здесь, а всё не могу налюбоваться, веришь? Ведь краю нет у поля… Раньше все засеяно было, люди работали. Колхоз! Как трудились на колхоз! Гордость была… А сейчас… эх! Всё развалилось…

А ведь и правда – выйдя утром с крылечка, я сам подивился этим просторам. Вышел из дома – и уже в поле, стоишь как маяк посреди моря. И ничего больше. Ни домов, ни людей вокруг тебя, ни деревьев. Только простор! И забора тоже нет! Гуляя по селу, я видел, что каждый дом огорожен забором. А дом старика, помимо того, что находится довольно далеко от остальных домов, можно сказать, на отшибе, так он еще и без намека на ограждение. Я поспешил поинтересоваться об этом у старика, на что он ответил:
– А на кой он мне? Я не от кого не прячусь. Всем рад.
– Но у других-то у всех заборы…
– Ну… что до других, это я не знаю, а про себя скажу, что нечего отгораживаться от жизни-то. Зачем забор мне? От воров? У меня и брать-то нечего. Вон рассказала доча мне, как у них в городе соседа обворовали, богатого буржуя. Так ведь две двери железные стояли, а всё равно. К дочке же с её хилой деревянной дверью даже не глянули. Так-то! Поначалу, помню, Софьюшка просила меня забор поставить, как вместе жить стали. Я все «потом да потом». Да и не хотелось мне на поле это дивное через забор смотреть. Так вот и поныне, люди прячутся от людей, от бед. Думают, поможет. Кхи-кхи! Да, глуп бывает, люд, глуп… Не понимают, что не увидишь красоты и всей прелести жизни через стену. Надо смелым быть! – сказал старик особенно твердо и стукнул кулаком себе по колену. – Смелым! Чтобы разрешить себе наслаждаться жизнью. Открытым надо быть! И пусть беда какая пришла, пущай! С кем не бывает! А ты прими её, стой прямо и не кланяйся, не сгибайся. Тогда все беды об твою мощную грудь да стальную волю обсыплются. Робеть не надо, нет, не надо…



23

Старик закончил и снова устремил свой взгляд вдаль. И снова меня как молнией пронзили его слова. Что он за человек? Я все не мог понять. Ведь это невиданно! «Алмаз – не иначе!» – подумал я, вспомнив слова егеря.
– А вы знаете, что вас местные Алмазом зовут? – вырвалось у меня.
– Да, слыхал… – ответил он равнодушно.
– И что?
– Что?
– Ну, как вы к этому относитесь?
– А как надо относиться? Я не знаю… Зовут и зовут…
– А вы знаете, почему вас так называют? – я не унимался.
– Ну, точно-то не знаю… Но разумею.

Я замер в ожидании ответа, но старик молчал. Не выдержав, я ответил сам:
– Вас считают мудрым…
– Может и так, да не только в ней дело. Нет толку в мудрости этой, если в себе её прятать. Мудрость хороша, когда помогает ближнему советом в выборе пути. Ежели что важное знаешь – поделись с другими, пусть тоже знают, если это на пользу. Вот я и делюсь, всё как есть рассказываю.
– Ещё говорят, что вы добрый… – не унимался я.
– Видишь ли, люди думают, что человек я хороший. Да только про себя не знают, что они также хороши. В каждом есть своя прелесть и черты добрые. Но только все думают, что лучший человек – это тот, что на том берегу стоит, до которого плыть и плыть. А свой-то берег не хуже. Люди думают, что пригожий человек слит из чистого золота. Куда там! Кхи-кхи! Все мы с примесью! В ком больше, в ком меньше, а всё одно.
– Но ведь есть люди, которые кардинально отличаются друг от друга, антиподы…
– Вот видишь, и ты также думаешь. А только это неверно.
– Но как же? Злодей – он и в Африке злодей! – начал спорить я.
– Кхи-кхи-кхи! Ну как там в Африке – не знаю, кхи-кхи, а у нас не так. У нас злодей тот, кого таковым считают. А чаще – он и сам в это верить начинает. Вот только если дальше глянуть, можно понять его мотивы, отчего он такой.
– Вы думаете, есть люди, которых можно оправдать?
– Всех можно оправдать, если на то есть желание и разуменье. Волка можно оправдать за съеденье зайца, он кушать хочет, ему такую судьбу природа уготовила. А человек… Взять вора, например, или подлеца какого – ведь не со зла, а ради своей выгоды, чтоб им было хорошо. Не тот, конечно, путь избрали, но это уж другая песня. Таких вот можно оправдать, а лучше пожалеть, есть за что.
– За что? – поинтересовался я.
– А как за что? За жизнь нелёгкую, за выбор этот непростой, за сделку с совестью. Путаются люди сами в себе. А отчего всё это? – спросил меня старик, хитро прищурившись, и посмотрел в ожидании, словно я должен был отгадать загадку.
Я ждал ответа от него, и он, понимая это, продолжил:
– Это от того, опять же, что люди себя ничуть не знают. Добра в каждом довольно, только скрыто оно от них самих. И никто в себе его искать не думает. А зря… Зря! Ты врага своего можешь не знать, но себя знать надо. А то как же? Как жить-то, себя не зная? Если б знал человек, что он добр, не ругался бы на каждого. Если б знал, что вредно ему одиночество, не жил бы один. А так, живет и не живет, тоска съедает. Если б знал, что руки у него золотые, не писал бы песни в мучениях.

Я опешил. «Неужели он говорит про меня?» Я начал узнавать себя в каждом его слове.


 
24

Передо мной чётко возникли воспоминания из детства. Мне лет десять-двенадцать. Моя комната в родительской квартире. Я, как обычно, сижу на любимом стуле, обшитом мягкой фланелью красного цвета, приставленным к столу. На столе в стороне лежит стопка учебников и тетрадей, перемешанных между собой и напоминавших мне тогда бутерброд. Ручки, карандаши и линейки тоже разбросаны где-то вдалеке. А прямо передо мной несколько несуразных деревяшек, на которых я поочередно пытаюсь вырезать какие-то фигурные линии и цветы маленьким перочинным ножичком.

Старательно и сосредоточенно, высунув язык от напряжения, я ковыряю острием ножа и вывожу витиеватые линии. Руки мои уже устали, и на них стали выступать вены, но я продолжаю мастерить. Спустя какое-то время приходит мама и смотрит на мои «труды». По выражению её лица я понимаю, что она разочарована. Вероятно, она предполагала, что мои поделки будут выглядеть более профессионально, и теперь что-то недовольно говорит мне, отодвигая деревяшки в конец стола и придвигая учебники. Я смиренно её слушался и грустил, что не успел вырезать хотя бы один приличный узор. Я пытался резать по дереву около года, периодически то забывая, то вновь вспоминая своё увлечение. А потом  совсем забросил. Да и деревяшек этих я не видел уже много лет в нашей квартире. Наверное, мама ещё тогда выкинула их.
   
Я взглянул на старика. Да, он определённо говорит про меня, но лишь в общем, поскольку в отношении своих «золотых» рук я, мягко говоря, не уверен, да и пишу я не песни, а статьи.
– Не всегда выходит быть тем, кем хочется, - возразил я с абсолютной уверенностью и досадой в голосе.
– Отчего же? – старик искренне удивился.
– Обстоятельства в жизни, да и талант не ко всему есть…
– Обстоятельства… Любите вы нынче это слово. Оправданье себе нашли, прячетесь под ним как под одеялом, – лицо старика стало хмурым. – А у меня разве был талант в институте? Меня профессора даже учить не хотели, считали, что я безнадежный. Помнишь ли, утром рассказывал? Только упорство тогда помогло мне да желание оперировать. А слушать всех нечего! Мало ли кому чего в тебе покажется. Ты сам должен знать, кто ты и что для тебя лучше. Но и на людей тех не серчай, что не верят в тебя. Они же просто не знают! Все настолько заняты своими делами, что толком-то понять и не могут твоей натуры. Оно ведь как бывает часто: эти люди, что смеются над тобой, сами порой на судьбу обижены, тоже когда-то не вышло, в них тоже не поверили, или просто воли не хватило. И теперь нарочно или нет, это уж по-разному, отнимают веру у тебя. Люди вообще интересные… Сколь живу, а всё одно вижу: коли человек добрый, так и других добрыми зовет, любит и хвалит. А злому все враги.

Передо мной возник калейдоскоп из всех знакомых мне людей. Каждого я стал оценивать по словам Алмаза. Да, я наблюдал среди них такие явления, о которых только что сказал Григорий Матвеевич. И примеров на своей памяти насчитал немало. Особенно, касательно добрых и злых людей. Одним из самых ярких показательных примеров являлась моя тётя Татьяна Андреевна, родная сестра моей матери. Человек совершенно особенный! Сколько помню, каждый раз, когда она приходила (а приходила она довольно часто) наш дом наполнялся бодростью и свежестью. Её глаза всегда горели мягким ласковым светом. Она старше мамы на 12 лет, но этого ни за что нельзя было представить! Её крупные кудри, которые она завивала на бигуди, так дружно подскакивали, когда она двигала головой, что мне казалось, будто волосы её – это маленькие живые змейки, такие же добрые и веселые, как тетя. Лицо её всегда улыбалось, отчего на щеках Татьяны Андреевны со временем образовались маленькие скопления морщин, которые выглядели так, словно тетя улыбается, даже тогда, когда она иногда была серьёзна. Она – воплощение дружелюбия и оптимизма. Всегда веселая и живая, она часто оставалась со мной, когда родителям нужно было отлучиться.

Я так любил бывать с тётушкой и всякий раз, только завидев её в дверях, подскакивал и ликовал. Татьяна Андреевна рассказывала мне много историй из своей жизни. И сколько же их было! Казалось, что она проживает не обычную, как у всех, жизнь, а настоящий аттракцион или детектив. Кстати, детективы тётя очень любила. Ее истории не всегда были весёлыми, скорее, наоборот, они часто представляли собой драмы и мистику. А как она рассказывала! Её манера повествования завораживала. Глаза Татьяны Андреевны настолько сверкали, что казалось, будто сейчас я услышу нечто такое, о чём потом должен буду молчать до конца своих дней и унести с собой эту тайну в могилу.

Ещё тётя имела такое свойство – подбадривать себя словом, разговаривая сама с собой, а иногда просто комментировать вслух свои действия. Причём, речь не идёт о каких бы то ни было серьёзных жизненных трудностях, нет. Татьяна Андреевна могла посетовать на усталость или длинную очередь в магазине, но заведомо переводя недовольство в шутливую форму. Или же любила рассказать самой себе о предстоящих планах: «Сейчас попью чаю, а потом займусь уборкой, а то завтра ведь будет некогда – после поездки на рынок сил у меня уже не останется». Это было для неё своеобразной привычкой и развлечением одновременно. Наверное, ещё и поэтому от неё всегда веяло позитивом. Она словно порхала – настолько легки были её движения.

Да, Татьяна Андреевна была именно тем человеком, который вокруг себя видит только хорошее: приятных людей и интересные события. Но только лишь потому, что сама она является человеком удивительным и светлым. Если же кто и обидел её, хотя такого человека обижать как-то стыдно даже по случайности, она немного расстраивалась, но во враги того человека никогда не записывала, наоборот, тот час же старалась его оправдать и сделать для себя вывод, что он все же хороший, а поступил подло не со зла.

И неслучайно я вспомнил именно Татьяну Андреевну. Мне очень приятно и радостно было возвратиться в детство и заново узнать мою прекрасную тётю. Она и сейчас осталась прежней, вот только очень постарела и уж не порхает, но глаза её по-прежнему светятся, разбрасывая искры. Здоровье её тоже пошатнулось, отчего она уже не ездит к нам. Моя мать навещает её два-три раза в год. Я же на тот момент очень давно её не видел, лет пять или шесть.

Предавшись воспоминаниям я совсем забыл о старике, который всё это время сидел рядом и молча смотрел в поле. Я взглянул на него и испытал чувство благодарности за то, что он навеял мне мысли о любимой тётушке и за то, что не нарушал той тишины, дав мне в полной мере насладиться тем счастливым временем.

 
25

Солнце почти полностью скрылось за линией горизонта, оставив после себя на небе ярко-оранжевые разводы. Тишина стала ещё насыщенней и глубже. Над полем сгущался туман, стало прохладно.
– Пойдёмте в дом, ребятки, чего мерзнуть-то? – предложил Григорий Матвеевич.

Максим за целый день, видимо, вдоволь нафотографировался и сейчас сидел на корточках под клёном, чем-то занимаясь в своём телефоне. Вообще, всё время, пока я беседовал со стариком, он нарезал круги вокруг дома, направляя фотоаппарат уже не только на красивые предметы, но и на каждую вещь, которая попадалась ему на глаза, но не представлявшая никакого интереса, это понимал даже я – бесспорный дилетант в подобном творчестве. В лице своего напарника я снова узнал маленького мальчика. Словно он держит маму за руку, а она занята разговором с подругой  на улице. И он устал стоять, ему надоело это место и однообразный пейзаж, который он вынужден наблюдать уже больше пяти минут, ему скучно, он хочет куда-то идти, чем-то себя развлечь. Тянет за рукав, и ноет, ноет... Да, в тот день Максим мне запомнился именно с таким лицом.

Услышав старика, он радостно и быстро встал и направился к крыльцу. Я вспомнил о том, что должен его оповестить о переменах в моих планах.
– Максим, можно тебя? – подозвал я его.
Глаза моего напарника выдавали заинтересованность. Он быстро подошел ко мне и приготовился слушать. Наверняка он подумал, что я хочу обговорить с ним обратную дорогу на завтра. Но разочаровать его мне  все-таки пришлось:
– Максим, нам нужно остаться ещё на пару дней…
Увидев чуть ли не слёзы на его лице, но ничуть не поддаваясь на это, я продолжил:
– Это необходимо лично мне и с работой никак не связано. Я бы ни за что не стал заставлять тебя остаться со мной насильно, без твоего согласия, и поэтому я мог бы предложить тебе уехать одному…

Тут выражение лица его сменилось, оно выдавало чистый страх, похожий на страх ребёнка, потерянного родителями в большом магазине.
– Знаю, что один ты поехать не решишься, поэтому, пожалуй, тебе придется остаться со мной. С начальством я договорился, так что не переживай.
Максим тяжело вздохнул. Его глаза выдавали обиду, разочарование и беспомощность, словно взрослые отказали ему в желанной покупке.  В какой-то момент он хотел было что-то сказать, и сказать очень резкое, но потом передумал и побрел в дом.

Когда мы вошли, Григорий Матвеевич подкидывал дрова в печь, едва нагибаясь. Рука, держащая полено, казалось, вот-вот выронит его. Мне стало грустно от чувства сострадания к старику, к его беспомощности и слабости. Я почувствовал, как тяжела старость. Бабушка моя ещё жива и живёт всё там же, в деревне. И точно также она обессилела. Какой должна быть крепость духа у пожилых людей, чтобы вот так изо дня в день, изнемогая, проделывать такие сложные для них действия. Без жалости к себе, без уныния. Одно только это заслуживает уважения, не говоря о прочих добродетелях, которых, как у Алмаза, хватает сполна.

Наверное, моё лицо в тот момент, когда я наблюдал за стариком,  было полно жалости, потому что, увидев это, он сказал:
– Ничего, ничего… Не так ещё трудились… Тело оно ведь подвластно, ничего… Никогда я не боялся трудиться. И сил своих не жалел. В войну, бывало, не только в лазарете сидел, но и на поле боя вызывали. И не боялся под пулю попасть. Я тогда, знаешь, как всё думал: «Ничего, мол, страшного, если руку потеряю или ногу, или нутро ранят – тоже ничего. А вот ежели голову заденут, да разум мой пострадает – вот это беда была бы». Потому что голова – главный орган, от разума всё идёт, и жизнь вся и судьба. Всё головой определяется. Есть голова – есть и мысли, и решения, а значит всё можно сделать как надобно. Вот и сейчас только за голову свою радею. Ясны пока мои мысли.


 
26

Мы с Максимом прошли в комнату и сели за стол. Освещение в ней было гораздо ярче, чем вчера. Я поднял голову и увидел на низком потолке необычную люстру, которая весь день оставалась мной незамеченной. Она представляла собой нечто похожее на венок из плоских реек, каждая из которых по форме напоминала бумеранг. Я привстал, чтобы разглядеть её более внимательно, и коснулся деревяшек. Они приятно затрещали, задевая друг друга. Я улыбнулся и сел, продолжая оглядывать комнату. На стене висели очень дряхлые часы, которые показывали ровно три часа. Я удивился и спросил про них у старика.
– А, часы… – ответил он, – это нам на свадьбу с Софьюшкой подарили её родственники. Всё время, пока мы жили, они ходили исправно. А как умерла Соня, так и встали. Ни одна стрелочка не шелохнулась боле. Дочка предлагала в мастерскую отвезти, починить, а я отказался. Они мне сейчас как память.

Наступило тягостное молчание. Мне не хотелось его нарушать, спрашивая что-то банальное и совершенно лишнее.
– Ну, голубчики, садитесь. Подчивать вас буду, – продолжал Алмаз, доставая из-за печи пыльную бутыль, объёмом не меньше пяти литров.

Я встречал раньше такую тару в своей деревне. В некоторых семьях в похожих бутылках хранили мутный самогон. Я удивился. Неужели люди в таком возрасте ещё и пьют? Григорий Матвеевич поставил ёмкость на стол. Жидкость в ней была тёмно-бордового цвета и игриво колыхалась на середине. Интересно, сколько лет она ждала своего часа? Старик тем временем разложил перед нами вареный картофель в глиняной глубокой тарелке, рядом с которой уже лежал пучок зелёного лука.

Его угощение было весьма скромным, если не сказать – бедным, но я был полон желания наброситься на еду и съесть всё один. Но не потому, что был голоден. Просто изобилие города настолько вошло в нашу повседневность и настолько нас избаловало, что деликатесом сегодня кажется вовсе не чёрная икра с лобстерами, а такая вот обычная еда. Всё так по-самобытному, по-простому. А ведь раньше наши бабушки питались только так. И были счастливы. И снова ассоциации перенесли меня в моё детство в деревне. Пряник с парным молоком… Ммм… Вот это было лакомство! А кого этим удивишь сейчас? Сейчас нам подавай чизкейк и капучино! Я посмеялся мысленно и настроился на чудесный ужин.

– Разве вам можно употреблять алкоголь? – обеспокоенно поинтересовался я у Алмаза.
Григорий Матвеевич посмотрел на меня недоумённо:
– А отчего же нельзя?
– Ну, возраст всё-таки…
– Так и что? Сердце-то, оно бьётся до самой смерти. Ему природное лекарство всегда полезно.
– Природное? – не понял я.
– А то! Ты что думаешь, я для дурману пить буду? Нет, родной, для здоровья. Это ведь не пойми какое зелье, а вино на ягодах да на травах. Сам собирал.

И старик сделал вид серьёзный и важный, а затем продолжил:
– Я так каждый вечер ложки три-четыре чайных выпиваю.
– Ложки?
– Так неужто рюмками лопать? – Старик так искренне удивился и прибавил глаза, что мы с Максимом расхохотались. Теперь понятно, почему эта бутылка такая пыльная. По чайной ложке годами можно пить, тара еще не такой грязью покрыться может.

Мы все уселись за стол. Максим пить отказался. А я всё же попросил старика угостить меня из рюмки. Он не возражал. Вино оказалось очень насыщенное и действительно имело ярко-выраженный травяной оттенок. Что же до еды, то тут тоже всё было необычайно вкусно. Мы наелись, и я решил выйти покурить на крыльцо.

Ночное небо потрясало своей красотой и чёткостью. Благодаря ясной погоде было видно каждую даже самую маленькую звёздочку. А полупрозрачная белая дымка, словно накинутая на звёзды, дополняла картину. Но была одна звезда, которая выделялась из всех своими размерами. Она светила ярче всех и держалась обособленно, в стороне от общей массы. Луна же едва виднелась из-за крыши дома. Новолуние…

Я испытал огромное удовольствие, сидя вот так на улице, вдыхая этот чистый воздух и просто созерцая. Казалось, что мои лёгкие и прочие внутренности расширяются, раздуваются и наполняются исцеляющей прохладой. Я был уверен, что быстро и крепко засну. Так и вышло.


 
27

Проснулся я очень рано, часов в пять утра. Максим со стариком ещё вовсю спали. Я был бодр и полон сил. Желание вновь глотнуть свежести переполняло меня, и буквально соскочив с кровати, я вышел во двор. Ночная тьма только начала расступаться. Услышав мои шаги, собака старика, заскулила на дворе и начала царапать двери. Расценив это, как просьбу, я решил её выпустить. И стоило мне открыть ей, как она тут же выскочила и радостно начала прыгать вокруг меня и облизывать всего с головы до ног, выражая тем самым благодарность за услугу. Собака была довольно больших размеров, оттого запросто доставала языком до моего лица. Я морщился, но, всё же, испытал приятные и тёплые чувства к этой псине и даже сам приобнял её. – Ну, ладно, всё, хватит! Как там тебя? Черныш, кажется? Так, всё, Черныш, всё! – пытался я её угомонить.

Но она долго не унималась. Когда же всё-таки Черныш успокоился, мы сели с ним у дома. Я на лавку, а он у моих ног. Так мы сидели около часа. Стало совсем светло. Я смотрел в поле, на горизонт. Обзор был настолько широк, что мне показалось, будто я могу видеть нечто дальше горизонта. Длинные линии расступающихся облаков принимали формы разных фигур и существ, то и дело меняя свой облик на другой. Вглядываясь в них, я наблюдал, как дракон превращается в кошку, а из тарелки выплывает рыба. Я подивился природным явлениям и закурил. Черныш тоже смотрел куда-то вдаль и ровно дышал, но учуяв запах сигарет, повел носом в мою сторону и чихнул.

Мои мысли сплетались в хоровод вопросов и загадок. События предстоящего дня представляли для меня некую интригу. «Что же я узнаю сегодня?» – думалось мне. Возможных вариантов ответов у меня не было. Вспомнив день вчерашний, я понял, что разговоры и откровения – это, несомненно, очень интересно, но провести ещё целый день в одних только размышлениях я не планировал. Хотелось отвлечься чем-то прикладным. Тут я подумал про дрова и колодец. Хоть какое-то занятие. Испытав немного радости от предстоящих дел, я резко встал с лавки. В глазах моего четвероного друга проснулся интерес к тому, куда же я сейчас пойду. Он встал на лапы и не торопясь побрел за мной.

Я взял на дворе два ведра и пошел за водой. Черныш всюду следовал по моим следам. Потом, направляясь в дровенник, я обнаружил, что колотых дров совсем не осталось. А рядом лежала большая куча круглых бревен, в одно из которых был воткнут топор. «Кто же колол ему дрова?». Не успел я об этом подумать, как скрипнула дверь. На крылечке показался Григорий Матвеевич. Он медленно и аккуратно спустился со ступенек и сел на лавку. Я, пожелав ему доброго утра, немедленно спросил, указывая на топор:
– Это вы сами?
– Ох-ох, как же! – то ли смеясь, то ли вздыхая ответил старик, – это сын мой приезжал недавно, он позаботился.
– Но ведь дров для растопки больше нет… Во время я приехал! – оптимистично сказал я.
– Это да… это да…
– А если бы не я, то кто бы вам мог помочь? – спросил я обеспокоенно.
– Нашлись бы охотники… Мне много люди помогают. Раньше я стеснялся помощь принимать, думал, хлопочут люди-то из-за меня, своих дел довольно. А потом понял, что зря никто ничего не делает. Себя вспомнил, как помоложе был. Тоже ведь, если так подумать, много помогал другим-то. Да только для меня это не труд был вовсе, не мучение, а, напротив, – радость. Так и люди, верно, для радости своей да моей помогают. Доброе дело – оно дело волшебное, и тебе полезно и кому помогаешь. А ежели без воли подсобить надо, а по приличию, то не доброе оно вовсе. По мне уж лучше не помогать, если не любишь истинно человека. А то, что же, водицы подаешь путнику, а сам злом исходишь. Негоже это.

И ведь опять прав старик! Я не только в благородных целях решил ему помочь, а ещё, и прежде всего, для себя, для развлечения.
– Пойду колоть! – бодро сказал я и улыбнулся, стараясь скрыть свои мысли от Алмаза.
– Ну-ну… – хитро ответил старик и расхохотался, всё-таки прочитав мои мысли.



28

После завтрака я закончил с дровами и дальше уже не знал, чем себя занять. Устал я не сильно, да и настроение было отличное. Из дома вышел Максимка.
– Что прикажете делать? – съязвил он.
И тут я подумал, что надо бы спросить у Григория Матвеевича. Может, ему ещё что нужно.  Он вышел на улицу, и я не медля обратился к нему с вопросом, на что он посмотрел на нас просящим взглядом и сказал:
– Как хорошо, что вы сами спросили… Есть у меня задумка. Хочу показать вам одно место, чудное место! Раньше мы с Софьшкой всякий день туда ходили. Но далековато. Придется вам меня под руки…
У Максима загорелись глаза. Он пулей побежал в дом и вернулся с фотоаппаратом на шее. «Странно, что он вообще его снимает» – пронеслось у меня в голове.
– Я готов! – сказал он.

Интересным местом оказалась маленькая речка, текущая в овраге. Место было действительно красивое и живописное. Деревья по краям оврага были сочных желтых оттенков, листва шуршала под ногами, а солнце придавало ощущение «горящего» леса. Речка мелодично журчала. Ширина её не превышала двух размашистых шагов, а глубина была такой маленькой, что если встать в неё ногой, вода была бы от щиколотки до колена на разных участках. В основном она была очень мелкой, но были места глубокие, напоминающие круглые ямы. Всё это было видно благодаря кристально чистой воде. Журчащий поток был единственным, что нарушало сладостную тишину леса. Иногда ещё какая-нибудь птица, сидящая на дереве, резко взмывала вверх, оставляя после себя шелест качающейся ветки.

Я довольно долго просто стоял и любовался природой. Максим сразу же, как пришли, начал фотографировать. А старик тем временем уже копошился у ручья, что-то перебирая в руках. Я подошел ближе и увидел, что это камни. Он доставал их из воды. А некоторые лежали у берега.
– Зачем вам эти камни? – поинтересовался я у старика.
– Красивые они… А цвета какие, глянь-ко!
Цвета камней и правда были необыкновенные. Фиолетовые, зелёные, белые… Оттенков было не счесть. Я стал вглядываться и рассматривать их более внимательно. Каждый камень был особенной причудливой формы. Круглые и овальные, угловатые и неотёсанные, были и абсолютно плоские, такие, что на них при желании можно было подать чай вместо подноса.

Вначале мне казалось, что старик просто любуется ими, но потом я понял, что он что-то ищет. Григорий Матвеевич уделял каждому камню несколько секунд своего внимания, равнодушно кидая затем их обратно в воду. Наибольший интерес для него представляли белые просвечивающие мелкие камушки. И чем они были меньше и чем прозрачней, тем дольше их разглядывал старик. Недолго думая, я поспешил спросить, какой именно камушек он хочет найти.
– Вот расскажу я тебе историю… – протянул Григорий Матвеевич. – Когда я был совсем молодой, моложе, чем ты сейчас, познакомился с Сонечкой моей. Гуляли мы долго, года три на свиданки ходили. Тогда принято было чуть не сразу жениться-то. У нас вон все друзья  месяц повстречаются – да и жениться! А мы тянули. Ругали нас все, особенно её мать меня бранила. Если, мол, на Соне нашей жениться не думаешь, оставь её, мозги не пудри! А я хотел жениться и любил без памяти. Только денег не было нисколько. Ни кола, ни двора, как говорится. А им с достатком надо жениха было, сами-то зажиточные были! Одно спасало – что Соня тоже меня любила, всё понимала. И ждала. Пришлось нам тайно потом видеться. На этом самом месте, где сейчас стоим. Приходит как-то Софьюшка сюда вечером и говорит, что мать её про нас всё же узнала и что сильно досталось моей Соне. Мать разрешила ей последний раз ко мне сходить, попрощаться. Соня рассказывала всё и плакала, и плакала… Обнимала… А потом протягивает мне раскрытую ладонь, а на ней два маленьких белых камушка. Если б не луна, я бы и не разглядел их. А так, сияли они здорово! Она сказала, что это алмазы. Брат у неё руду добывал и наткнулся на такое диво. Софьюшка говорила, мол, мы больше не увидимся, уезжай, а на память обо мне возьми один алмаз себе, второй у меня останется. Рассердился я тогда не на шутку. Отчего же я должен чужой глупой воле подчиняться! Что мне до её матери, когда мы любим! И со злости оттолкнул её руку. Алмазы упали на землю. Один по сиянию нашли, – и старик достал из кармана крохотный мутно-белый камушек, тут же спрятав его. – Решили, что он у меня останется.
– И что же дальше? – в один голос с Максимом спросили мы.
– А дальше, то бишь в следующую минуту, закинул я Соню на плечо – и к себе домой! Сумку с вещами взял – и в город. Я же тогда учился. Решил увезти её на время, чтобы матери её показать мои намеренья. Софьюшка не противилась даже.
– И что же мать её? – спросил я.
– А что мать? Дочка ей письмо написала, что в городе, что счастлива и без меня домой не воротится. Так и смирилась мать. Я доучился, а потом война… Только после победы мы поженились и в деревне обосновались.
– Так, значит, вы здесь ищете… – начал догадываться я.
– Да, её второй алмаз ищу. Она как умерла, так снится иногда, молодость наша снится. Тоскую я по ней всё чаще. Оттого и прихожу сюда, то сыновей прошу помочь дойти, то вас вот сегодня притащил. Всё ищу, видно в воду он тогда упал.
– Так ведь его, наверно, уже давно течением смыло, – предположил я.
– Да, видать смыло, а я вот всё верю… - старик тяжело вздохнул.


 
29

На ручье мы были довольно долго, примерно часа четыре. Время близилось к обеду. Максим за это время успел потерять всякий интерес к этой живописной местности. Старик же, словно не замечая времени и не поднимая головы, всё перебирал камни и бубнил что-то себе под нос. Разобрать из его речи  мне ничего не удалось, но я понял, что старик комментировал свои действия руками и одаривал комплиментами разноцветные фигурные камушки, которые, несмотря на свой чудесный вид, всё же, не удостоились чести быть отобранными и положенными в карман. Старик просто любовался на каждый из них и возвращал на место.

Какой же должна быть любовь, чтобы вот так, раз за разом приходить и искать камушек, размером с мелкую бусину, который держала в руках Она? Чтобы, несмотря на обстоятельства, просто взять и забрать, выкрасть любимую, рискуя очень многим, не боясь наказания. И я понял, что совершенно не знаю такого чувства, как любовь. Да, я что-то чувствовал к Олесе из института, но в сравнении с историей Григория Матвеевича это можно назвать даже не увлечением, а лишь симпатией, легкой и ничего не значащей. Ярче и сильнее в своей жизни я ничего не испытывал. И в тот момент, когда я устал гулять по лесу и ждать Григория Матвеевича на завалинке, а дряхлый старик перебирать камни на коленях – не устал, я понял, что завидую ему. Да, я завидую. Раньше, ещё месяц назад, я считал чувства никому ненужной обузой, только лишь осложняющей жизнь. А теперь я захотел испытать любовь. Захотел так полюбить, чтоб не помнить себя. Даже осознавая, что я рискую. Рискую остаться отверженным и несчастным. Рискую получить глубокую душевную  рану, которая, возможно, не зарастет до самого конца моей жизни. Пускай. Я готов. Во мне проснулась незнакомая до сего момента отвага и мужество, настолько меня тронула такая преданность Григория Матвеевича.

Долго ещё я размышлял на тему любви. И даже уходить передумал. Но старик, судя по всему, на сегодня закончил свои поиски, которые, конечно, не увенчались успехом. Однако сильного расстройства я на его лице не заметил. Мы с Максимом помогли ему встать.
– Ну, что, ребятки, до дому пойдёмте, нагулялись поди… – сказал старик со свойственной ему добротой в голосе.
– Да уж, нагулялись! – съехидничал Максим шёпотом, чтобы его услышал только я.
Своим серьезным взглядом я дал понять напарнику, что шуткам сейчас не место. Он присмирел. Взяв Алмаза под руки, мы направились в сторону дома.

По дороге меня настигло ощущение того, что послезавтра я должен уезжать, а самого главного я так и не узнал. Но что – главное? Я не имел об этом никакого понятия. Вчера, когда я выпрашивал ещё два дня командировки у шефа, мне казалось, что в эти самые дни мне откроется нечто важное. И тогда я запереживал. А что, если я ничего больше не узнаю? Или, может, важное уже открылось мне, но я упустил этот момент, прослушал? Конечно, всё, что говорил мне старик, несомненно, важно. Каждое его слово пропитано мудростью. И не просто мудростью, а глубокой истиной, скрытой от поверхностного взгляда. Но ощущение того, что все ранее им сказанное лишь предисловие, не покидало меня.

 
30

Сегодня после обеда никто не спал. Максим играл с собакой на улице, а Григорий Матвеевич притаился у сундука и хотел его открыть, но увидев, что я наблюдаю за ним, решил подождать.Я подошел ближе и увидел, что кулак старика был плотно сжат. Меня разобрало любопытство, и я спросил старика:
– А что у вас там? Вы позволите? – я показал на его руку.
– На, погляди, коли интересно, – ответил старик и протянул мне алмаз на ладони. – Хотел прибрать, чтоб не затерялся, очень он мне дорог.
Теперь в голосе Григория Матвеевича слышалась ранимость и беззащитность, словно я взял подержать его сердце. Немного повертев камень в руках, я начал катать его на ладони. Но все то время, что алмаз был у меня, Григорий Матвеевич с замиранием и опаской наблюдал за моими действиями. «Как бы не обронил…» – с волнением шептал он. Во мне же проснулось необъяснимое ребячество, захотелось непринужденно покатать алмаз из руки в руку. Начав такую игру, я вдруг увидел плачущее без слёз лицо старика:
– Ведь обронишь… потеряем и того не будет, – дрожащим голосом говорил он.
– Да что вы! Простите, я и подумать не мог, что этот камень настолько важен для вас! Простите! – я поспешил вернуть ему камень, поразившись такими трепетными чувствами старика.
– Важно, очень важно, – торопясь спрятать алмаз сказал старик. – Жизнь – штука странная. Для всякого человека каждая вещь цену имеет, только разную. И не о богатствах я говорю. Сапоги вот надо – забери, я другие куплю. А алмаз? Где взять, коли потеряю? Вот именно! Есть вещи – за грош никто не возьмет, а тебе без неё никак нельзя. Сын у меня с достатком по нынешним меркам, а только всю жизнь спит под старым рваным одеялом, ещё в детстве мы его укрывали им, везде теперь его с собой возит. И я знаю почему. Однажды тоже подивился, спросил у него. Оказалось, запах! Мы с Софьюшкой редко бывали с ними подолгу, уложим спать – и за дела. Только запах матери на одеяле и успокаивал его, защищал. Говорит, мол, ткань кожи касается – словно мать ласкает. И ведь сам уж старик, а одеяло рядом с собой держит. От печалей сына оно спасает.

Вспомнив про алмаз, который только что лежал у меня в руке, я спросил старика:
- Я несколько раз вглядывался в камень, но так и не понял всей его прелести. Что-то неприглядный он у вас, мутный…
– Это оттого, что не видно глазу твоему красоты. Видится мне, что взор у тебя мутный. Но не серчай на меня, я вот что сказать хочу: не привык ты просто. Красоту, ровно как и радость, в жизни надо уметь видеть. Надо уметь разглядеть хорошее. Плохое-то, оно само видится, без твоего усилия. А ты попробуй, найди в самом гадком дне повод для улыбки. Не сразу получится, тренировка нужна. Ещё в моём детстве мне бабка говорила, что счастливо жить – это не дар с неба, а привычка. Без воли не выйдет.

И тут во мне что-то колыхнулось. Я по непонятной причине заволновался, но стало приятно от этого волнения. Вот они, струны моей души, которые только что задел Алмаз! Похоже, именно этого я ждал от старика. Наверное, это для меня – главное, раз все моё существо так бурно отреагировало на его слова. Меня охватило предвкушение откровения, раскрытия тайны.
– Да, цыганка говорила мне про волю… – я сразу её вспомнил.
На удивление, старик даже не спросил меня, что за цыганка и что именно она мне сказала. Словно он уже знал эту историю.
– Неужели на моём лице написано, что я безвольный человек? – злобно спросил я старика.
– Конечно, видно. Нет у тебя интереса в глазах, ровно всё уж ты в жизни повидал…
– Да ничего я не видел особенного! Мне вообще кажется, что и не жил я до вчерашнего дня! Мне действительно ничего не интересно. Не знаю, почему… О моей жизни можно рассказать в двух предложениях! Да, я скучный! Да, я сам себя не понимаю и не знаю! И что со всем этим делать, я тоже не знаю! И не любил я, и не помогал людям, как вы! Но не со злости, а просто от пустоты какой-то, от равнодушия! Что теперь, я ущербный? Я не могу называться человеком?! – и я уставился на старика, ожидая ответа.

Я так быстро оттарабанил всё это, что сам не успел понять, что происходит, чтобы вовремя остановиться. «Что я наговорил?..» – с ужасом подумал я, придя в себя. Во мне кипели и переплетались такие разные, если не сказать противоположные, чувства, что я не смог совладать со своими эмоциями и заткнуться ещё в самом начале, хотя бы из уважения к старому и такому хорошему человеку. До этого момента я и не подозревал, что все эти эмоции сидели во мне. А сейчас не только старик обнаружил их, но и я сам. Не знал, что пустота жизни способна так губительно влиять на человека, так медленно убивать его. А одиночество? Казалось, оно никогда не напрягало меня, напротив, я чувствовал себя вполне комфортно, будучи один. Но это лишь казалось… Хорошо уединиться на несколько часов, на пару дней, но навсегда… Я, видимо, раньше не осознавал, каково это – каждый день видеть одни и те же пустые стены, ходить одной и той же дорогой, видеть одних и тех же людей. Несмотря на то, что я жил с девушкой, однообразие постоянно присутствовало. Первое время она пыталась сделать наши будни более интересными, и я даже иногда соглашался сходить в кино или парк, но чаще всё-таки отвечал отказом. Ничто меня не трогало. Вся моя жизнь за последние несколько лет пронеслась перед глазами в виде одной только серой картины. Один и тот же день, только числа разные.

И в тот момент, когда я отходил от своей дерзости, мне подумалось: «А может быть где-то всё же есть то, что меня бы заинтересовало? Ведь не может такого быть – чтобы ничего не нравилось. А может я уже встречался с милым душе делом, но пропустил, не заметил?» Я решил, что обязательно подумаю над этим, а сейчас мне нужно извиниться перед Алмазом.

31

Мне стало ужасно стыдно и неловко, что я позволил себе вот так выплеснуть свою досаду и горечь, что я, возможно, обидел Григория Матвеевича. Я готов был провалиться сквозь землю, лишь бы не смотреть ему в глаза после сказанного. Однако старик и не думал обижаться. Он хитро посмотрел на меня, улыбаясь, и снова достал из кармана мутный белый камушек:
– Видишь ли этот алмаз? – спросил он, зажав камень между указательным и большим пальцами и поднося его очень близко к моим глазам. – Погляди, погляди ещё раз.
Я неохотно начал присматриваться.
– Алмаз ведь камень сам по себе обычный, не блестит, не играет… Только люди придумали его обтёсывать, чтобы красивым стал. Как обрежут грани-то, так алмаз брильянтом становится. И как ведь сияет! Как искрится! Видел ли?

Бриллианты я раньше видел. По телевизору и в ювелирных магазинах. И кивнул утвердительно головой, не понимая, к чему клонит старик. А он продолжил:
– Так вот люди-то и с жизнью своей должны поступать. Не рождаются счастливыми-то, поговорку помнишь? Каждый вот таким алмазом рождается. А уж дальше, по воле, как говориться… Себя обтёсывай и жизнь свою… Алмаз – прочный камень. И человек! Хо-хо! Такой, бывает, харахтер, что ого-го! Твёрже некуда! И таким тяжелей всего приходится. Усилий-то сколько надо, чтоб себя переломить, существо своё! Воля! Только воля способна! Так что, как постараешься, как устроишь житьё своё, так и станется. Каждый сам себе мастер-ювелир. Что-то отрежь, а что-то отшлифуй, чтоб сияло! А иначе будешь мутным камушком по земле кататься. Вряд ли кто заметит. А заметит, так ногой пнёт подальше! Кхи-кхи-кхи!
– Хорошо вы говорите, Григорий Матвеич, – успокоившись и рассуждая сказал я, – только вот как понять, чего хочешь? Как эту самую жизнь устраивать? С чего начать?
– А ты всё попробуй. Глядишь, заденет чего. Знаешь ли ты, сколько граней у алмаза? Ну, у брильянта то есть?
– Нет.
– Пятьдесят семь. Стандарт такой. А у человека? Знаешь? А сколь сторон у жизни? А? Не знаешь. И, верно, никто не знает… Потому что нет числа этому. В том и разница. Каждый человек сам решает, сколько у него сторон. Бывает, в одном человеке столько разного намешано: и доброта и строгость, и щедрость, и экономия. Сколько сочетаний разных! Вон у нас в селе живет, Филя Кривой, уж до чего грубый ко всем, а мать свою любит больше жизни, дышит на неё. Или Тося та же – добрейшая душа, а ты попробуй, обидь её! Ой, не поздоровится тебе, ой, не поздоровиться! Человек – существо загадочное. И сколько в нём граней – и самому ему неведомо. Про одного два слова скажешь – и вроде всё, а про другого рассказать дня не хватит. Оттого и жизнь разная у всех. Один определил себе удел – семью кормить да дом поставить, а у другого столько занятий за жизнь – только успевай! Знаю я такого одного – внук мой. Ему уж, почитай, сорок лет скоро, а силы в нём сколько, а духа! В меня весь! Кхи-кхи! Непросто ему всё дается, учился плохо. Но упёртость его – это да! Всегда старается по-хорошему сделать. Чем только он не занят! Всё ему интересно. Половину шара земного объездил, много видел, много знает. И семья у него, и работа – всё при нем. И туго бывает, как любому, но он не грустит ни сколь. Вот у его жизни граней много! Оттого и сам он сияет, и жизнь искрится яркими красками.
– Но ведь если всё пробовать, много времени понадобится. А если я займусь одним делом, а потом пойму, что это не моё, то получается зря только своё время и силы потрачу.
– А что тебе время-то? Кхи-кхи! Ты не меньше его потратил, когда ничего не делал. Вот это – да, впустую. А так – хоть что новое попробуешь да узнаешь. Однако, польза.

Я призадумался. Сам бы я вряд ли сопоставил эти вещи. Мне стало неприятно и грустно, когда я осознал, что так беспечно и легкомысленно растратил своё время. Полжизни пролетело безвозвратно. И снова в моей памяти возникла Татьяна Андреевна. Она точно такая же, как внук Алмаза. Всегда она в делах. Приходит – и рассказывает, рассказывает… Всегда радостная. Мне казалось, а точнее сказать, я понимал, что тётя сознательно и намеренно создавала вид вечно занятой и озабоченной хлопотами женщины. Она смаковала каждое даже самое незначительное событие или пустяковое дело. Например, она могла красочно описывать кошку, которую встретила на улице. Или же перед тем, как испечь пирог, она морально настраивалась, рассказывая всем о чудесном новом рецепте. Тётушка любила всё расхваливать. Если замечала на мне новые джинсы или новые бусы на маминой шее, всегда улыбалась и говорила: «Ой, какие хорошие! Нет, исключительные, конечно… исключительные!»  Это слово было её любимым, наверно, поэтому она сама – человек абсолютно уникальный и исключительный. Однозначно, она радовалась тому, что живёт. Что у неё есть семья и любимые дети, что есть хорошая работа и дружный коллектив, что стоит отличная погода, что она встретила знакомую на улице, что купила красивый цветочный горшок... И много-много подобных вещей радуют её! «Не оттого ли она такая радостная, что всегда чем-то занята?» – эта мысль зажглась яркой лампочкой в моей голове. Вот он – ещё один секрет! Чтобы быть счастливым, нужно быть занятым! И я был доволен собой, что хоть и частично, с помощью старика, но, всё же, пришёл к этому сам.


 
32

Григорий Матвеевич встал и направился к дверям, движением руки зазывая меня с собой. Мы вышли на улицу и сели на лавку. Я продолжал думать о тёте. И вспомнил множество историй, которые она мне рассказывала, в том числе и мистических.
– Григорий Матвеич! А было ли у вас в жизни что-нибудь загадочное? Необъяснимое? – я спросил это с лёгкой иронией в голосе, не ожидая от него серьезного ответа. Так я надеялся немного отвлечься от вороха и беспорядка в мыслях.
– Да всякое было… – ответил старик как-то равнодушно.
Я понял, что он не собирается вдаваться в подробности.

И вдруг, непонятно с какой стороны, прилетел голубой журавль и сел на сухую траву под каштаном. Я уставился на него и замер. Я даже не видел его, летящим в небе, несмотря на то, что он был довольно внушительных размеров, не заметил я и как он приземлялся. Такую птицу вживую я никогда не встречал. Опять же, только по телевизору. Показав на него, я вопросительно посмотрел на старика.
– А вот тебе и необъяснимое, – спокойно сказал Григорий Матвеевич, – а я уж думал, не прилетит.
– В смысле?
– Этот журавль каждый год сюда прилетает, именно в этот день – двадцать девятого сентября, в день рождения моей Софьюшки. Она как умерла, так и прилетает. То под деревом сидит, то около меня ходит.
– А что тут такого необъяснимого? Просто совпадение.
– А то, что я всегда Соню «Журавликом» дразнил. Девичья у нее фамилия Журавлева была. Да и птица эта – в наших краях нечастый гость.

Тут мне стало немного не по себе, хоть я и не склонен верить в подобное. Журавль сидел под деревом около часа, а потом также незаметно улетел.
– Это мне родная приветы шлёт… – старик задумчиво посмотрел в небо.
– Подождите! А ваш день рождения когда? Меня послали сюда в командировку к вам на именины…
– Оно прошло уж, неделю как… У нас с Соней рядышком…
«Вот и день рождения!» – прозвучало в моей голове негодование. Лисицын всё напутал. Может быть, это и к лучшему, ведь я приехал без подарка, в редакции об этом не побеспокоились. Но выходило, что я приехал не ко времени, и раньше бы меня разозлила подобная ошибка начальника и его невнимательность, но теперь мне это было уже неважно.

Солнце начало клониться к горизонту. В тот день небо было необычным. Перистые облака словно кто-то растянул по всей ширине небосвода, отчего их как бы разорвало, а небо покрылось множеством мелких пятен и стало напоминать расцветку леопарда, особенный эффект добавляли огненные оттенки заката. Вдали над полем летала стая мелких птиц. И больше ничего не отвлекало нас от этой безмятежности и покоя.
– Глянь вот на него, – сказал Григорий Матвеевич, показывая на Максима.
В то время, как мы со стариком сидели на лавке, мой напарник снова плутал под клёном, занимаясь со своим телефоном, в ушах у него были наушники.
– Да, облюбовал он это место, – с улыбкой ответил я.
– Да не о том хочу сказать. Ты посмотри, он человек уже большой, если так рассудить… А чем он занят? Не о том он должен думать в свои года, не о том…

Я пожал плечами, изображая равнодушие к жизни Максима. Не привык я лезть в чужую жизнь. Да и научить других мне было нечему.
– Ты вот на свою пустую голову сетуешь, на жизнь скучную. Ты мудрец в сравнении с этим дитём.
В этот момент мне стало приятно, не буду лукавить. Но не меньше во мне было и удивления. Слова Алмаза стали для меня неожиданностью. Я никогда не сравнивал себя с Максимом, вероятно, по той же причине – я взрослый, а он ребёнок.
– Ты слушать умеешь, вникать. Задатки, они видны. А Максимка и слушать не станет, потому что не за что в его голове моим словам зацепиться. Для того, чтобы жизнь свою сделать лучше и самому стать лучше, нельзя сразу взять – и стать. Чтобы подняться на ступень, нужно сначала дойти до лестницы. Вот ты дошел до лестницы-то, а Максим ещё далеко бродит. Лестницы этой у него пока и на горизонте нет, кхи-кхи! Я что хочу сказать – всё, что происходит с тобой сейчас, это верно, правильно. Оно, видно, время настало. Ты дошёл, можешь ступать. Когда стоишь близко, уже лучше видно, куда ногу ставить. В этом и польза своевременности.

Уже не удивившись проницательности старика и привыкнув к ней, я мысленно с ним согласился. Говорить ничего не хотелось. Молчание после важных слов добавляет сказанному особый смысл и важность. Тишину не нарушил и Алмаз, который трепал по голове Черныша, преданно лежащего у его ног.

Я подумал о своём горе-напарнике, об этом ещё совсем юном парне. Как он живёт? Наверное, с родителями. По нему было видно, что себя обслужить он не способен, кормит и прибирает за ним мама. И так же маловероятно, что у него есть девушка. Вряд ли Максим умеет за ними ухаживать. Хотя я и сам в этом не преуспел… Но, с другой стороны, я ведь его совсем не знаю. Может, у него есть свое мнение, мечты и цели. Может, он их просто прячет под маской наивности и детской беззаботности из страха, что его не поймут или поймут неправильно.  Из страха, что осудят или засмеют. Все мы этого боимся или боялись раньше. Хотя, что это вдруг я стал сентиментальным? Может, всего этого и в помине нет. Может, он обычный лоботряс. И этой мыслью я сбросил с себя тяжесть размышлений, вернувшись к созерцанию прекрасного пейзажа на фоне широкого поля.

Конец дня прошёл совершенно обычно. Мы поужинали и легли спать. Не было в тот день больше никаких мудрых слов и глубоких дум. Старик, по своему обычаю, не любил разговаривать перед сном. И я подумал, что в этом тоже есть разумное зерно. Я часто замечал за собой, что посмотрев телевизор или поговорив по телефону перед отдыхом, я плохо спал ночью. Долго не мог заснуть, в голове хороводом крутились самые разные мысли и воспоминания, прокручивались события прошедшего дня. И никак и ничем я не в силах был остановить этот поток. Оттого я часто засыпал только под утро.  И теперь, обратив внимание на Алмаза, я решил последовать его примеру. Да и думать мне отчего-то совсем не хотелось.

 
33

Меня разбудил крик петухов. Сладостно потянувшись на кровати, я улыбнулся и даже не стал сердиться на них. Я вспомнил вчерашний день и ещё раз прокрутил в голове слова старика, затем вспомнил и первый день прибытия, боялся что-нибудь забыть. Я был весь в предвкушении новой жизни и даже хотел поскорее вернуться домой, чтобы начать её менять. Меня настигло воодушевление и вдохновение. И я уже начал строить планы… Я так и видел себя, вернувшегося из поездки: с лёгкостью бросив свой рюкзак на кровать, я начинаю счастливый кружиться по комнате, обнимая поочерёдно стены, диван, холодильник и снова диван… Дальше с большим энтузиазмом я выкидываю прямо с балкона старые вещи и всякий хлам, из-за которого, якобы, в мою жизнь и не могут пробиться положительные потоки энергии. Уже не помню, в каком фильме я это видел, но видел определённо, так чётко данная картинка стояла у меня перед глазами. Затем по сценарию, о главном герое вдруг разом вспоминают все его друзья, звонят и всюду зовут с собой. Вечеринки, путешествия, круговорот событий… И теперь ему некогда скучать, теперь он другой, к нему тянутся люди. Да, новая жизнь… Кино…

В дверь неожиданно постучали. Я глянул на старика, он спал. Пришлось мне идти открывать. Пока я шел на крыльцо стук продолжался, он был громким и настойчивым. На улице рассветало, поэтому через стекло я смог увидеть незваного гостя. Это был мужчина лет сорока, не очень опрятный на вид, весь потрепанный и, судя по всему, пьяный.
– Открывай, Матвеич! – кричал он и продолжал тарабанить в дверь.
– Вы кто? – спросил я.
– Ой, а Матвеич где? – видимо, он не ожидал, что у старика гости.
– Спит Матвеич, что нужно?
– Да там… это… пожар!
Я сразу же открыл дверь.
– Где пожар?
– Ну, там, у Нестеровых, пятый дом, знаешь?
– Нет… Так, подождите, а от старика вы что хотите? Думаете, он поможет? Он еле ходит.
– Так мы его туда доставим!
После этих слов я едва устоял на ногах:
– Да вы с ума сошли! Какой из него спасатель?! Пожалейте старика!
– Ой, да нет, ну что вы! Я не то хотел… Там Людмилу вытащили и дочку её. Но помощь им нужна. Медицинская! А Матвеич врач, может, чем поможет. А то у нас фельдшер уехала в город, когда будет неизвестно. А скорую и ждать нечего, помрут, бедные!
– А вы кто? – непонятно зачем спросил я.
– Я сосед. Генка, муж её, там сидит, возле них. Он их вынес и там… вот, – закончил он, запыхавшись.

Я попытался собраться с мыслями и побежал будить старика. Заодно разбудил и Максима. Примерно минут через пятнадцать мы подбегали к дому, если это можно было назвать бегом, ведь Григорий Матвеевич с трудом передвигался, несмотря на то, что я и этот мужик держали его под руки. Дом полыхал ярко-оранжевым пламенем. Всюду бегают люди с вёдрами и что-то кричат. Одна женщина, торопившись и изрядно устав таскать воду, упала, запнувшись о кочку и уж больше не смогла подняться, еще долго она лежала на траве и пыталась отдышаться.

Мы подошли совсем близко, и каково же было мое удивление, когда я понял, что сгорел тот самый дом, возле которого я обнаружил переваливающиеся через забор синие цветы! А пострадавшие в пожаре – та самая милая девочка и её мать. Они лежали на голой земле. Женщина молодая, лет тридцати, что-то бормотала в бреду, а девочка была без сознания. Их отец метался от одной к другой и плакал.

Вдруг раздался сильный грохот, это обвалилась крыша. Теперь бывший дом представлял из себя огромную гору чёрных досок, превратившихся в угли. Огня почти не было, только кое-где на земле догорали остатки стен.
– А какая семья была… Теперь всё, один Генка остался… – с наигранной трагичностью произнесла стоящая рядом женщина.

Я посмотрел на неё. Бабуля стояла обособленно, не участвуя в общей суматохе. Лицо её не изображало ничего, кроме равнодушия. Будучи знакомым с детства с такими вот деревенскими бабушками, любящими причитать по поводу и без, я сказал ей довольно сердито:
– Что вы людей раньше времени хороните!
– А что? Ведь не жильцы они теперь.
– Замолчите! – прикрикнул я и побежал к девочке.

Григорий Матвеевич пытался изо всех сил помочь пострадавшим, но руки его не слушались. Было видно, что он сильно нервничает и переживает от своей беспомощности.
– Ой, батюшки! Духи святые! Давно я не лечил… не владею теперь… ой горе-то…

Тем временем дом догорел дотла. Вокруг нас собралась толпа зевак, из которых участие проявили лишь несколько человек, среди которых была и Антонина Петровна. Некоторые успокаивали Гену, кто-то пытался приподнять и напоить водой Людмилу. Девочкой занимался Алмаз. Спустя полчаса попыток реанимировать девочку, старик сказал:
– Не выйдет ничего, братцы. В город нужно, срочно! Надо, чтобы кто-то вызвал машину. И сопроводить нужно, не может Гена, с Людой надо остаться. Кто поедет?

Гул голосов резко стих и воцарилась тишина. Люди из толпы поглядывали друг на друга. Только слышалось «…у меня корова, дойка скоро…», «… мне вечером на смену», «… скотину кормить», «… не бывал в городе, заплутаю…»
– Я поеду! – твёрдо и уверенно сказал я.

 

34

Я ни минуты не сомневался в своём решении и даже был рад, что так смело вызвался помочь этой семье. Я поистине был полон решимости. Эта девочка два дня назад произвела на меня волшебное впечатление. Поэтому я принял эту трагедию как свою.

Ещё минут через двадцать к пепелищу подъехали жигули ВАЗ 2104 голубого цвета. За рулём сидел мужчина с тёмными длинными волосами, забранными сзади в хвост. Несмотря на свой немолодой возраст (а было ему на вид лет сорок пять), он был одет в чёрную кожаную куртку со множеством воткнутых в её ворот и рукава булавок и колец. Ботинки его были со шпорами. Одним словом, таким видом он очень походил на байкера в современном его представлении. Но живя в деревне, он напоминал этот яркий персонаж лишь отдалённо. У него не было косухи и серьги в ухе. Да и его разумный взгляд и поведение придавали ему облик адекватного приличного человека.
– Грузите, поехали! – крикнул он в открытое окно, но тут же сам выскочил из машины и взялся помогать. Судя по всему, он был в курсе происходящего. Вероятно, ему кто-то сообщил и попросил о помощи.

Я взял девочку на руки и аккуратно положил на заднее сиденье. Я бы и сам сел сзади, чтобы быть как можно ближе к пострадавшей, чтобы контролировать её состояние, но девочка занимала всё сиденье, поэтому мне пришлось сесть вперёд. Водитель уселся за руль чуть позже, отдав мне какие-то документы и пакет с вещами. Внимательно рассмотрев их, я понял, что это документы на ребёнка и её одежда с предметами первой необходимости. Видимо, кто-то из сельчан всё же побеспокоился и сумел собрать нужные для больницы атрибуты.

Дорогой мы с водителем молчали. Внутри салона было чисто, а обивка кресел напоминала своим узором ковры, которые в 80-90-ых годах висели на стенах в каждой квартире, она имела такой же невысокий ворс, на котором было приятно сидеть. В машине сильно пахло бензином, отчего я чувствовал себя не лучшим образом, но больше переживал за девочку, на которую я поглядывал время от времени. Её милое лицо сейчас было бледно и неподвижно. Подставляя свою руку к ее губам, я определял наличие дыхания.

Мы ехали в Красноярск. Дорога была длинной и трудной. Похоже, накануне здесь лил сильный дождь, отчего дорогу изрядно размыло. Старая машина то и дело увязала в грязи. Но выходить и подталкивать её сзади всё-таки не пришлось. Немного успокоившись и переведя дух, я ушел в размышления. Всё так резко поменялось. Пообщавшись с Григорием Матвеевичем, я теперь стал рассматривать каждое даже самое, казалось бы, незначительное событие с точки зрения большой значимости. Я внимательно относился ко всему, обдумывая, какое влияние сей факт может оказать на  мою дальнейшую жизнь. Занятие весьма утомительное. И сейчас, сидя в машине, я опять начал искать второе дно в случившемся несчастье. Ещё вчера я был полурасслабленным и наслаждался красотой природы. И никакие тяготы жизни не касались меня. А сегодня… А что сегодня, я сам пока не понял. Было много неясного, в особенности состояние ребёнка и дальнейший прогноз врачей. Я даже боялся предположить какой-либо вариант развития событий.

Наконец-то вдали показались высокие здания. Мы подъезжали к городу. До больницы мы добрались быстро. Красноярск – не Москва, пробок почти не было. Я мог бы, пользуясь случаем, ещё раз оглядеть окрестности, ведь по пути к старику я видел только автовокзал. Но переживания за девочку полностью поглотили мои мысли и пока мы пересекали город, я смотрел только на неё. Положение её тела совсем не изменилось за время пути. Маленькая мягкая ручка лежала на груди ровно так, как я положил её вначале. Но мне показалось, что лицо её стало ещё бледнее. Я стал поторапливать водителя.
– Не волнуйся, почти приехали, – спокойно и серьёзно ответил мужчина.
Действительно, уже через пять минут мы стояли у дверей медицинского учреждения. Я тут же бросил документы в пакет и быстро выбежал из машины, взяв на руки девочку. Водитель пошёл впереди, тоже прибавив шаг и указывая мне дорогу.

В больнице водитель спросил у медперсонала на входе о местонахождении главного врача. По указанию женщины мы прошли длинный коридор и уперлись в приоткрытую дверь. Судя по голосам, в кабинете было два человека, что-то бурно обсуждающих. Мой спутник решил тактично подождать, пока они закончат. Пока мы так стояли, я подумал о том, что же с ребёнком. Почему она без сознания и в чём именно она пострадала. На теле не было видно крови. Однако одежда её была сильно обгоревшей, поэтому через неё разглядеть что-то было бы сложно. «И почему, кстати говоря, мы должны ждать? У нас человек умирает! И не просто человек, а ребёнок!» – с этими мыслями я решительно направился к дверям.
– Извините… – всё же как-то нерешительно начал я.
Двое рослых мужчин в белых халатах и колпаках на головах, увидев девочку у меня на руках, без всяких вопросов засуетились и предложили переложить её на кушетку. Я всё объяснил им. Врачи, похоже, сразу поняли, в чём дело, и попросили меня подождать в коридоре.

Почти сразу же они выбежали и стали звать медсестер и других врачей. Приказали им немедленно везти ребёнка в операционную. Всё происходило настолько быстро, что я едва успел спросить о том, что же с девочкой.
– Ожоги! – ответил доктор, – нужна операция. Но скорее всего здесь у нас это сделать не получится, оборудование старое, а случай непростой. Готовьтесь везти её в Москву.


 
35

Как и предполагали врачи, ничего не вышло. И встал вопрос о том, как же доставить ребёнка в столицу. Думать было некогда. Я представил, как эту новость я отправлю со своим водителем родителям девочки, поскольку позвонить я не мог, свой мобильный я оставил в доме у старика, да и номер её родителей я, конечно, не знал. Так пройдет несколько часов его дороги, а я буду сидеть в коридоре с бедным израненным ребёнком и ждать решения погорельцев. Но мои размышления прервал водитель, протягивая мне свой телефон со словами «Я набрал Нестеровых, говори».

Сам не знаю, как я смог объяснить им что-то внятное. Помню на том конце провода только стон и причитания обоих родителей. Судя по их голосам, было понятно, что сейчас они не в состоянии что-либо предпринять и не знают, что делать. Я прервал звонок, сказав Нестеровым, что подошли врачи, и нужно с ними срочно переговорить. На самом же деле мне просто нужна была пауза. Я сделал глубокий вдох и задумался… «Да, я живу в Москве. Да, кому, как не мне, проще и удобнее отправить ребёнка в больницу? Тем более, что завтра я и сам собирался туда ехать. Но…» – думал я. Какой-то неприятный эгоизм овладел мной в тот момент. Во-первых, все мои вещи остались у Алмаза. Во-вторых, я намеревался ещё побеседовать с ним и, так сказать, «порелаксировать». Ну, и в-третьих, вся эта кутерьма совершенно не входила в мои планы!

Я разозлился. Но по прошествии пары минут меня отпустило это состояние. Я осознал, что назвал кутерьмой спасение милой девочки. Да и смог бы я разве спокойно любоваться природой, зная, что тем самым в буквальном смысле бросил умирающего ребёнка, переложив его на другие плечи? Скорее стыд съел бы меня изнутри. Ну, а вещи? Да чёрт с ними! Подобные мелочи не идут в сравнение со случившимся. В конце концов, их привезет Максим. Кстати, я даже не подумал про него, про то, как он один будет добираться до Москвы. Такая ситуация для него тоже будет стрессовой. Своего рода, проверка его самостоятельности. И я сам стал себе противен оттого, что злился несколько минут назад.

Я снова глубоко вздохнул. Но теперь меня наполнила какая-то внутренняя сила. Я понял, что, возможно, такие обстоятельства также и для меня являются испытанием, которое выявит мои слабые и сильные стороны. Сейчас я уже ничего не боялся и ни о чём не переживал, кроме здоровья девочки, разумеется.

Набрав ещё раз номер Нестеровых, я сказал им, что всё решу сам. Машину до аэропорта нам предоставила больница. На билет скидывались все врачи, или почти все, которых я видел. Я быстро переместил ребёнка на сиденья. С нами поехал врач, а мой водитель остался, но, понимая моё положение, вручил мне немного денег и свой телефон:
– Бери, бери, ты и так, вон, в одних штанах.
– Но, как же я верну?
– Да не бери в голову, земля круглая, может, когда и свидимся. Ну, бывай! – закончил он, пожимая мне руку.
Потом он закрыл дверь машины и махал рукой, пока мы не отъехали. Его лицо тоже выдавало переживание.

Ещё долго я удивлялся этому человеку. По сути, чужой для семьи Нестеровых, просто односельчанин, вызвался помочь совершенно безвозмездно, да ещё и отдал свой телефон и деньги, которых я, кстати, насчитал около двух тысяч рублей. А врачи? Только в глубинке, наверно, такое возможно. Хотя, наверно, для деревенских жителей такое поведение обычно, там люди проще и добрее. Это у нас в Москве по-другому, всё по инструкции, которая блокирует область чувств человека, не разрешает проявить снисходительность, мягкость и сердечность. До сегодняшнего дня я никогда не задумывался об этом. Всё-таки не каждого можно назвать Человеком с большой буквы.

Как ни старался я не сводить глаз с девочки, напряжение дало о себе знать, и я заснул. Когда я открыл глаза, молодая женщина-врач протирала бинтами, смоченными в неизвестном мне растворе, кожу девочки. Было уже темно.
– Который час? – спросил я у врача.
– Семь, – спокойно ответила она.
– Как она? – показал я на девочку.
– Всё так же, плохо…
– Через пять минут будем в аэропорту, – бодро сказал водитель.
 


36

На ближайший рейс до Москвы все билеты были уже проданы, а следующий ожидался через несколько часов. Я попытался объяснить девушке-регистратору своё положение, но, видимо, моя речь звучала не очень убедительно, поскольку девушка лишь пожимала плечами и говорила стандартное «ничем не могу помочь». Стоящий за моей спиной врач также не смог повлиять на ситуацию. Затем мы уже вместе с врачом ещё раз просили что-нибудь сделать регистратора. Она слушала, а потом посмотрела мне прямо в глаза и сказала:
– Хорошо, пойдёмте. Только быстрее, вылет через пятнадцать минут, все пассажиры уже прошли регистрацию и сидят в самолёте.

Мы зашли в небольшую комнатку для персонала, в которой у окна стоял широкоплечий мужчина в форме. Девушка всё ему рассказала. Мужчина активизировался. Быстро схватил неизвестный мне прибор и стал в него говорить:
– Уважаемые пассажиры! Возникла чрезвычайная ситуация! В данный момент в здании аэропорта находится ребёнок, сильно пострадавший в пожаре. Его срочно нужно доставить в Москву на операцию. Ребёнок без сознания. Все билеты на этот рейс проданы. – Затем он резко сменил официальный тон на более простой и продолжил, выдохнув. – Товарищи! Проявите сострадание. Будьте добры, трое желающих, пожалуйста, перенесите свой полёт на следующий ближайший рейс, ребёнка сопровождают два человека. Ваши билеты будут переоформлены в самое короткое время. На размышление есть пять минут. Спасибо за внимание!

Я поблагодарил мужчину, и мы с врачом вышли к застеклённому холлу. Всё это время девочка была у меня на руках. Мужчина в форме последовал за нами. Мы, молча, стояли у окна и ждали. Прошло уже гораздо больше указанного времени, минут восемь-десять. Никто не выходил… Каково же было мое удивление, когда в момент нашего общего разочарования в добродетели людей по трапу самолета спустились три человека. Мы мигом побежали им навстречу, поблагодарили их и зашли в самолёт.

Когда мы взлетели, к нам подошла стюардесса, задала стандартные вопросы о том, чего мы желаем, а также о том, не требуется ли чего-либо девочке. Нам пока не было ничего нужно, и я отказался. Стюардесса рассказала, что когда пассажиры услышали объявление по громкой связи, то встали со своих мест практически все! И долго спорили, кто же полетит позднее. Вот, оказывается, почему никто не  выходил так долго!

Я был так удивлён, что не мог не думать об этом. Прав был Григорий Матвеевич – никто не безнадёжен, ни один человек. Каждый заслуживает благодарности и сострадания. Каждый человек способен по-своему удивить нас, раскрыть свои ранее не виданные стороны. В каждом есть светлые пятна, а, скорее даже, он изначально светлый, а тускнеет со временем. Но почему? Что влияет на нас? Неприятности на работе? Оскорбление в транспорте? Просроченный йогурт? И ведь будь человек самым добрым и отзывчивым, но если его угораздило по неосторожности задеть тебя, то всё… Такое, конечно, «трудно» простить. Получается, что благородство в людях – это само собой разумеющееся, а вот отказ в помощи – смертный грех. И никто не хвалит доброго за его дела, их никто не ценит, а досадную огреху сначала ярко обозначат и потом ещё долго будут припоминать. За один только сегодняшний день я повидал столько добра и столько участливых людей, что, наверно, уже никогда не позволю себе нелестно отзываться о человеческой природе. Прав старик, «в каждом добра довольно».


 
37

По прибытии в Домодедово мы сразу же нырнули в такси и через полчаса были в больнице. Врач, сопровождавшая нас, быстро объяснила первой мимо проходившей медсестре о состоянии ребёнка. Медсестра подбежала к своему столику в коридоре и кому-то позвонила. Выслушав ответ, она приказала нам ждать врачей в коридоре. В этот момент девочка приоткрыла глаза и что-то сказала. Я ничего не понял, но ужасно обрадовался. Мне даже показалось, что лицо её приобрело нежный румянец. И только я собрался сказать ей что-нибудь приятное, как она снова закрыла глаза. Было неясно, заснула ли она или потеряла сознание.

Вдали коридора показались три мужских фигуры. По их тяжёлому и уверенному шагу я понял, что они направляются к нам. Без лишних слов, невнятно поздоровавшись, они взяли девочку и погрузили на тележку, неожиданно возникшую рядом с нами. Один из них, самый высокий и худой спросил документы на ребёнка, и когда я их вручил, он сразу же передал бумаги медсестре, которая тут же отправилась за свой стол что-то оформлять. Увозя девочку уже другой врач, обернувшись и словно вспомнив, что надо бы мне объяснить всё происходящее, сказал:
– Сейчас на операцию, сколько продлится – сказать сложно, но точно не меньше трёх часов. Узнать о самочувствии ребёнка можете завтра. Сейчас не ждите.
И они повезли её к лифту. Сопровождавшая нас женщина-врач сказала:
– Ну, всё. Дальше я, наверно, не нужна. Поеду. Вы уж отзвонитесь её родителям, поди места себе не находят. Как мне лучше до аэропорта добраться?

Само собой, Москвы она совершенно не знала и, вероятно, была здесь впервые. Поэтому я постарался максимально подробно объяснить ей дорогу, куда и на чем добраться. Она же, поняв, что мои инструкции займут слишком много времени, да и вряд ли она их все запомнит, перебила меня:
– Да ладно, чей не немая я, спрошу у людей-то. Это я уж так спросила, приблизительно, – сказала она с простотой в голосе и уехала.
   
Я же, постояв ещё немного, поразмыслив обо всём, решил… ещё посидеть. Я не торопился уходить. Даже не знаю, почему. Может, оттого, что в глубине души всё же надеялся, что дождусь окончания операции и узнаю её исход. На улице уже стемнело. Я просидел в коридоре около часа и, не заметив, ничего меня интересующего, всё-таки собрался уходить. В конце коридора послышались крики медсестры, я ринулся туда. Но нет. Она говорила что-то по поводу других больных. Про девочку же я не услышал ни слова. И медленно побрел домой.

И вот я дома лежу на диване и отхожу от моего необычного и такого разного путешествия. Вспоминая всё от начала до конца, я не заметил, как время подошло к полуночи. Несмотря на то, что я уже дома, и командировка закончилась, во мне присутствовало ощущение некоей недосказанности. Вероятно, из-за неожиданной разлуки со стариком и той прекрасной сельской атмосферы. Меня оттуда словно выбросила какая-то сила и вернула в прежнюю реальность. И оттого на душе было неуютно.

Я позвонил Нестеровым и рассказал о нашей дороге в Москву, об операции и неопределенности в прогнозах врачей. Конечно, они очень переживали. Также пострадавшая мать девочки из-за сильных волнений на тот момент пока не полностью пришла в себя, хотя фактически она отделалась парой небольших ожогов. Они попросили меня навещать их дочь и следить за её состоянием, поскольку сами они смогут приехать только через неделю. Но, и не попросив они меня об этом, я всё равно стал бы ходить к ней.

Позвонил я и Максиму. По его голосу понял, что он очень напуган завтрашней предстоящей дорогой. Я, как мог, успокаивал его и посоветовал вспомнить в подробностях наш путь туда. Наказал также не стесняться и спрашивать дорогу у людей. Он слушал и что-то мычал в недоумении. Наверное, сегодня ночью он заснуть не сможет. На работу он прибудет не раньше, чем через пару дней. Надо предупредить Лисицына. Ах, да! Лисицын… Ему ведь через пару дней нужно предоставить интервью… Хотя что это за интервью? Ведь в мой блокнот записано только начало нашего диалога, поскольку дальше я услышал то, что с данным форматом совсем не вяжется. Да и блокнот я, собственно говоря, оставил у старика, как, впрочем, и все остальные свои вещи. Надеюсь, Максим их не забудет. Ладно, объясню всё как есть. И Лисицыну придется ждать ещё день или два. Я рисковал нарваться на конфликт с начальством.


 
38

К удивлению, Лисицын с большим пониманием отнесся к моему рассказу. Как заботливый отец двоих детей он не мог не проявить сострадания к девочке:
– Ну, ничего, Игорёк, ничего. Ладно, пара дней – не так много. Но ты навещай девочку-то, не бросай. На вот, купи ей игрушку какую-нибудь и фруктов, скажешь от дяди Серёжи, – заботливо наказал он, протягивая мне деньги.

Не стану лукавить, ещёинаходясь в Сибири, у старика, я думал, что очень изменился, что теперь я совсем другой. Что знаю о жизни гораздо больше, чем обычный среднестатистический человек. И даже был горд собой. Хотя моей заслуги в этом почти не было. Несколько раз я представлял, как после командировки вхожу в редакцию и смотрю на коллег другими, более умными глазами, смотрю свысока и ликую оттого, что они заметили перемены во мне. На самом деле так и было сегодня, с одной лишь разницей – перемен во мне никто не заметил, да что там перемен, некоторые не заметили и моего присутствия. Привалов, мой сосед по столу, как обычно, отпустил пару глупых шуточек в мой адрес. Теперь они казались мне ещё более глупыми. Но досадовать по поводу равнодушия коллег было некогда, я окунулся в работу.

День прошёл как одна минута. Я поспешил в больницу к девочке. Несмотря на рабочую суматоху, я всё же вспоминал о ней несколько раз. Она представлялась мне так же, как и вчера, в бессознательном состоянии. И я, понимая, что вряд ли мне сегодня удастся поговорить с ней, все же накупил целый пакет гостинцев и игрушек. Идя по улице мимо ярких витрин магазинов, на одной из них я увидел большую красивую куклу в пышном розовом платье и шляпе, и не смог не купить.

В больнице тоже была сумятица. Медицинский персонал бегал туда-сюда, на мои вопросы никто не отвечал. Из обрывков их фраз я понял, что в больницу только что доставили мужчину с сильнейшей травмой головы, потерявшего много крови, и операцию нужно было делать настолько срочно, что счет шёл на минуты. Чтобы найти врача, оперировавшего девочку, мне пришлось изрядно потрудиться, а затем долго ждать его в коридоре. Наконец, высокий мужчина вышел из приемного покоя и подошел ко мне.
– Здравствуйте! А как… – и тут я понял, что не знаю имени ребёнка, а ведь её документы были в моих руках! Но в такой стрессовой ситуации я не догадался заглянуть в них. Однако фамилию этой семьи запомнил и продолжил неуверенно, – как себя чувствует Нестерова?
– Не волнуйтесь, всё хорошо, – врач сразу понял, кого я имею в виду. – Следов на коже много, но теперь ей ничто не угрожает. Сейчас ей нужна реабилитация и покой. Пару недель полежит у нас, а там можно и дома долечиться. Вы к ней заглядывайте почаще, грустит она по родителям, плачет, – сказал врач.
– А она в сознании? – я обрадовался.
– Да, конечно. Ей уже значительно лучше.
– А денег сколько нужно?
– О, нет-нет. Случай не очень сложный, так что за государственный счет. А вы сходите к ней, она в 25-ой палате, – сказал он, улыбнувшись, похлопал меня по плечу и ушёл.

Я приоткрыл дверь в палату. Горел тусклый свет и две маленькие девочки листали большую книгу с красочными картинками, тихонько обсуждая нарисованных персонажей. Я постучался для вежливости, и они обе заинтересованно подняли глаза. Мою пострадавшую я сразу узнал, она же смотрела на меня недоуменно, не зная, кто я и к кому из них двоих пришёл. Пройдя в палату, я встал перед девочками и улыбнулся:
– Привет! – сказал я как можно ласковее и мягче, глядя моей подопечной прямо в глаза, – я Игорь.
Она по-прежнему меня не узнавала. Её подружка, поняла, что дядя пришел не к ней, и вернулась на свою кровать, давая нам возможность побеседовать.

Не зная, рассказывали ей врачи про случившееся или нет, я начал объяснять всё сам. Девочка слушала, молча, и её лицо становилось хмурым. Похоже, пожар она помнила смутно.
- Дядя, вы кто? – спросила она.
Я не знал, как рассказать ей, если предисторию она слушать не хотела.
– Как тебя зовут? – спросил я.
– Маша.
– Маша, а помнишь недавно я подходил к вашему дому и любовался синими цветами? Ты тогда предлагала мне нарвать букетик, помнишь? – я очень кстати вспомнил этот момент.
– Да… Мне мама говорила, что вы к дяде Алмазу в гости из самой Москвы приехали. Рипатёры…
Я рассмеялся.
– Ну, да. Только мы не репортёры, а журналисты, хотя… что-то общее есть. Ну, вот мы и познакомились. Держи! – я вручил ей куклу.

Её глаза! Мне показалось, они засияли всеми цветами радуги и заискрились. Удивление, радость и восторг! Именно в такой очередности менялось её лицо. Она даже не смогла сказать ни слова. Минут десять Маша просто держала куклу в руках и разглядывала её со всех сторон, гладила своей маленькой ладошкой платье и волосы, двигала руки и ноги. А потом спросила: «Это мне?» Я кивнул. Потом она продолжила рассматривать куклу и разговаривать с ней.
– А когда мама с папой за мной приедут? – неожиданно спросила она.
– Скоро, Маша, очень скоро. А пока я буду тебя навещать каждый день, ты не против?
– Хорошо, – грустно сказала она.


 
39

Неделя пролетела как один день. Максим благополучно добрался до Москвы, прихватив мои вещи. Он привез всё, а вот блокнот с моими заметками забыл. Ругать я его не стал, «и без того парень натерпелся» – подумал я с оттенком лёгкой иронии.

Я поспешил на скорую руку изложить в печатном виде интервью, которое так ждал мой шеф. Взяв несколько предложений из начальной речи Григория Матвеевича, добавив к ним свои вопросы и общую подводку, я собрал статью на пять газетных полос. Все заурядно и привычно: правильное питание, свежий воздух и добрая душа – вот три кита, на которых, как мы думаем, строится долголетие. Проживая в загазованных городах, мы полагаем, что первые два пункта невыполнимы для нас, оттого и не стоит беспокоиться. А третий… Это в наших силах, но быть открытым и добрым, любить людей и жизнь, оказывается, сложнее всего.  Немногим это по зубам – взять и решиться стать другим, стать лучше.

Материал, предоставленный мною Лисицыну, пришёлся ему по душе. Надо сказать, что пара красивых фотографий, сделанных Максимом, всё же пригодились и весьма достойно смотрелись на общем фоне, дополняя статью атмосферой сельского быта и природной красотой. Сергей Викторович хвалил меня, не щадя своего языка. А я слушал и усмехался. Знал бы он, что представляли из себя мои беседы со стариком на самом деле. Видимо, он и не догадывается, что один человек может дать другому гораздо больше, нежели скупые ответы на банальные вопросы.

Не было ни дня, чтобы я не навестил Машу. Теперь каждый вечер она ждала меня, сидя на аккуратно заправленной кровати. Мы быстро нашли общий язык и много разговаривали. В основном о её развлечениях в больничной палате, а именно о том, как они играли с соседкой Катей в куклы, что у Катиной куклы волосы темнее и длиннее, чем у Машиной. Она рассказывала об их споре про бабочек, о том, что утром приходил дядя-врач и проверял её шрамы после операции.

В один из последних наших встреч Маша заинтересовалась моей жизнью. Дети говорят такие интересные вещи! Такие очевидные, но взрослыми почему-то забытые. Или просто мне так кажется из-за отсутствия хоть какого-то опыта общения с детьми? Она спросила меня:
– А с кем ты живешь?
– Я? Один.
– А почему? С тобой никто не хочет дружить и жить?
Я призадумался и не знал, что ответить.
– Ну… нет, конечно, не в этом дело…
– А! Ты никого к себе не пускаешь?
– Да нет же! – улыбнулся я, – Хотя… Ну, понимаешь, просто так сложилось.
– Сложилось? А как это? Кто тебе это сложил?

Тут я вообще растерялся. Сначала хотел ответить что-то стандартное и шаблонное, но в один момент я остановился. Вопрос Маши показался мне интересным и даже ключевым. Я решил мысленно сам себе его задать. Ну, кто же мог всё так сложить? Ну, кто? Кто, кроме меня?! Да не складывается ничего само и не может быть сложено просто по определению! Разве я родился один в съемной квартире? Разве не было никого со мной рядом? Были! Все были, все, кто нужно – родители, друзья и прочие родственники. Это я сам захотел всё поменять. Значит, было что-то, что меня не устраивало. Да, было. По логике теперь я должен быть доволен и счастлив. Но нет. Счастливым я себя точно не чувствовал.

Думаю, что вполне нормально, когда одному человеку трудно жить вместе с другим, несовместимость характеров и прочие, связанные с этим, вещи. Но другое дело, когда не можешь жить ни с кем. Или этот человек пока просто не встретился? Наверное, тут дело во мне. Можно отгородиться от одного, ограничить общение с другим, но невозможно жить одному! И теперь я понял, откуда берет начало моя пожизненная депрессия. Я всё сложил, но, видимо, ошибся с деталями. Выходит, неправильно, сложил, и оттого механизм не работает.

А если бы я ничего не менял? Получается, всё было бы так, как сложили родители ещё до моего рождения? В этом случае  это также было бы моим решением. Потому что бездействие – тоже выбор. Просто этот выбор заключается в том, чтобы оставить всё как есть. Испытывать недовольство, страдать, но не менять. Не прилагать усилий, не стремиться к лучшему. Почему бы всем людям не признаться себе, что их жизнь тяжела, потому что они сами этого захотели?

Никогда раньше я не думал так глобально о простых, казалось бы, вещах. Оказывается, другие люди очень сильно способны повлиять на нас и нашу жизнь, будь то близкий человек или прохожий на улице. Сначала Алмаз, а теперь эта прекрасная девочка Маша, так сильно режут меня, а точнее высекают из меня другого человека. И мне это неприятно, но радостно, словно у меня перелом  и врач вправляет кости, делая ещё больнее. И надо терпеть, чтобы в итоге боль исчезла навсегда.

Маше я ничего не ответил. Да она уже и забыла, о чём мы беседовали. Пока я думал, что ей ответить, она уже давно листала свою любимую яркую книжку. Ещё около получаса я посидел с ней, а потом, попрощавшись, отправился домой.


 
40

Родители Маши, как и обещали, приехали в указанный срок. Девочка к тому времени совсем окрепла, хотя, по словам врачей, лечение кожных покровов нужно было длительное время продолжать дома. Я надеялся, что Машины родители позвонят мне предварительно и предупредят, что забирают дочку домой. Я думал, что успею приехать и попрощаться с ней. Отец девочки и правда позвонил мне и искренне благодарил. Оправдывался по поводу того, что они долго не приезжали и что никак не могут отблагодарить меня деньгами из-за отсутствия средств. В тот момент я был на работе и не смог приехать в больницу, отчего очень расстроился.

Всё, никуда уже не нужно было ехать после работы… Особенно сильно грусть меня настигла в моей съёмной квартире. Всю ту неделю, что я навещал Машу, даже не чувствовал, что живу один, мне было просто некогда об этом думать. Возвращаясь из больницы поздним вечером, я сразу ложился спать, а утром спешил в редакцию. И так всю неделю. Да, я был очень занят и даже порой измотан, но я был нужен. Был нужен этой девочке. Она ждала меня каждый день. За эти дни во мне сформировалось чувство ответственности, осознание необходимости заботы о другом человеке, ощущение собственной значимости. Я чувствовал, что повзрослел.

Возвращение Маши домой напомнило мне о том, что период заботы о других закончился, и настало время заняться собственной жизнью. В гостях у старика я так этого хотел! Я предвкушал! Представлял, как приеду домой и начну ряд преобразований. Я ждал того дня, когда смогу приступить к свершениям. Но сейчас, стоя на пороге пустой квартиры, которая полна мусора и непонятных вещей, я понял, что всё не так просто, как мне представлялось.

Впереди были суббота и воскресенье, поэтому я решил-таки заняться практичными делами, нежели мечтать в одиночестве. Именно вспомнив о выходных днях, я по привычке хотел отложить свои грандиозные планы на завтра, а сегодня полежать, отдохнуть и посмотреть телевизор. И вот я уже присел на диван и потянулся за пультом, как что-то остановило меня. Я вдруг одернул себя мыслями о том, что ни минуты нельзя ничего откладывать. Иначе сегодняшним бездействием я расписываюсь в желании ничего не менять. Я резко встал. Что хотел сделать в эту минуту, я пока не понимал. Вероятно, таким движением я решил сам для себя обозначить свою решимость и боевой настрой. Встал и начал оглядывать комнату, словно что-то ищу, надеясь одновременно, что какая-нибудь из вещей, попавшихся мне на глаза, наведёт меня на мысль, с чего следует начать.

И тут передо мной возникла неприглядная картина. Странно, что я никогда раньше не обращал на это внимание. Сколько же мусора было в этой квартире! И весь – мой, не хозяйский. Старые газеты, грязная одежда, сползающая с дивана на пол, остатки завтрака на столе и прочий хлам. Набрав воздуха в грудь, я с энтузиазмом взялся за дело.

На уборку у меня ушло около двух часов. На помойку пришлось выкинуть полквартиры, причем именно сразу, поскольку я не хотел оставлять мусор до утра. Но вот, что интересно – разбирая кучу разных бумаг на столе, я нашел множество рекламных вкладышей, среди которых был флайер-приглашение на выставку работ одного московского художника. Откуда он у меня? Разве что машинально я на улице взял у распространителя или вытащил из почтового ящика и зачем-то притащил домой, как, впрочем, и всё остальное.. Эту кучу я отправил в пакет с мусором. Но тот флайер оставил. Несмотря на то, что я никогда не интересовался живописью, отчего-то листовку не выбросил, а просмотрел ещё раз и отложил в сторону, подумав, что когда-нибудь позже я все же туда схожу.

41

Проснувшись утром, я в прямом смысле не узнал свое жилище. Спросонья я всерьёз подумал, что нахожусь в чужой, незнакомой мне квартире, и даже немного испугался. Но вспомнив вчерашний вечер, сладостно потянулся, а лицо моё расплылось в улыбке. Как же хорошо дышится в чистоте! А самое главное – ничего лишнего. Я оставил только действительно нужные вещи.

Мне захотелось выйти на балкон и как следует надышаться этим прохладным осенним воздухом. Я одернул занавеску и увидел цветок в горшке. Это было растение хозяйки квартиры, пожелавшей, чтобы он находился здесь. Мне он не мешал, поэтому я не имел ничего против. Названия мне было неизвестно, хотя оценить его красоту я был способен. Он зацветал два-три раза в год, и только благодаря этому я иногда обращал на него внимание. В остальное же время, будучи абсолютно равнодушным к цветам, я почти не замечал это чудо природы. Хозяйка первое время наказывала мне его поливать, но я всегда забывал. Чуть его не загубил. Однажды он так высох, что его трудно было узнать. И теперь она сама приходила и поливала его. «Отчего же хозяйка не заберет цветок себе? Надо бы предложить ей», – подумал я. А сейчас он опять завял. И я взял его и полил, так просто. Говорят, они живые. И даже любят ласку. Меня такая информация всегда забавляла.

Выйдя на балкон, я облокотился на незастеклённый подоконник.  Вид с высоты третьего этажа был прекрасным: детская площадка, аптека, магазин, школа… Я любил вот так просто стоять и смотреть. Подо мной проходят люди, на первый взгляд ничем не примечательные и мало отличающиеся друг от друга. Но если приглядеться (что я всегда и делал) становилось заметно, что женщина, держащая в обеих руках по пакету, очень устала, и ей натирает обувь, отчего она идет очень осторожно. А вот этот молодой парень весьма расстроен, и причиной тому, скорее всего, послужил отказ девушки  в отношениях.

Если быть внимательным, можно легко считывать настроение человека и его обстоятельства. Такое свойство было, пожалуй, единственным, чем я немного походил на старика-долгожителя. Не раз я наблюдал и довольно забавные сцены. Как, например, несколько беспомощных бабушек пытались снять с дерева кошку, тыкая в неё палкой и пытаясь таким образом скинуть. Или же как группа первоклашек делит один пломбир, по очереди слизывая оттаявшую массу. Много интересного происходит вокруг, а мы зациклены на себе.

Вот и теперь я хотел понаблюдать, но вместо широкого обзора и осенней листвы перед глазами  стоял этот хозяйский цветок в горшке. «Ну, о чем я думаю! Ерунда какая-то» – пытался сам себя пристыдить. Но ход моих мыслей набирал обороты. Раньше я бы никогда не стал заниматься такими пустяками, а теперь… Теперь, с того момента, как познакомился с Григорием Матвеевичем, я всегда, при каждой возможности, начинал сравнивать себя раньше и себя теперь. Старался подмечать любые, даже самые несущественные, перемены в себе. Значит, мне этого хотелось. Хотелось быть другим. А каким другим? Лучше? А что значит лучше? Скорее, не лучше, а интереснее. Да, в глубине души я давно хотел стать именно интересным человеком, и интересным, прежде всего, самому себе. Хотелось дотянуться до какого-то определённого уровня, где я буду другим. Где я не скучаю вечерами, где я всегда занят любимым делом, где близкие люди, где просто тепло и уютно.

Да, близкие люди… Ведь они у меня есть… А что, если этим самым близким людям, совсем немного нужно от нас? Вон цветок – полил его, и ему хорошо, цветёт. Так, может, и человеку всего-то и нужно – улыбка, доброе слово, участие? Порой кажется, что любить можно только с усилием. Да, не всех людей любить просто. Но ведь и меня, наверно, нелегко. Характеры у всех разные. Но неправильно, вот так рубить, раз в другом человеке что-то не по-моему. С таким подходом и семей бы, наверно, не было. «Надо навестить родителей» – решил я.

Я не был у них месяца три, а это очень давно по сравнению с моими еженедельными визитами раньше. Теперь было некогда, да и они стали больше наседать на меня своими нравоучениями. Но в тот день я вдохновился переменами и был в отличном настроении. Мне захотелось проявить свои чувства к ним. Маме я купил букет её любимых лилий, а отцу – сигары, он давно мечтал о них. Сам я оделся вполне прилично и даже празднично. Новые джинсы и элегантный свитер шоколадного цвета. Я даже начистил ботинки, что делал крайне редко! Ну и, разумеется, прикупил торт к чаю. Они, конечно, удивятся, увидев меня такого на пороге. Конечно. Я к этому готов. И даже предвкушаю их недоумение. Но я больше не желал прятать себя настоящего в тот облик, в котором они привыкли меня видеть. Пусть они знают, какой я на самом деле.

Я прокручивал в голове стандартный сценарий наших встреч. Скучные и даже вялые посиделки за столом, стандартные вопросы и вздохи матери, полные разочарования. А что же я буду им говорить в этот раз? Ведь именно сегодня у них будет так много вопросов, что не все они смогут сформулировать. А потом ещё всю ночь не будут спать и обсуждать нечто им неизвестное, случившееся со мной. Уж я-то их знаю! Что мне говорить  и как отвечать на их немые вопросы я не имел ни малейшего понятия. Однако главное я для себя определил – нужно оставаться невозмутимым.


 
42

Родители, как я и предполагал, в этот день были дома, как и в любой другой выходной, поэтому предварительно звонить им, предупреждая о своём визите, я не стал. Дверь открыла мама. Увидев перед собой приятного молодого мужчину с гладко выбритым лицом и благородным на нём выражением, она смогла только сказать «Привет…». Без восклицания, а, скорее, задумчиво. Я понял, что эффект достигнут и уверенно прошёл в квартиру. Вручил родителям подарки и поздоровался с отцом. Он, внимательно меня рассмотрев и подумав с полминуты, сказал:
– Ну, что, давайте выпьем! – в его голосе слышалась уверенность в том, что он обо всём догадался, а также довольство собой, что оказался таким проницательным.

Мама быстро накрыла на стол. У них всегда было что-нибудь вкусненькое, вот и тогда я заметил мой любимый мясной пирог. Когда все угощения были выставлены, мы уютно уселись в круг. Первая минута была минутой тишины. Дальше мы понемногу разговорились, но в основном про еду на столе. Я похвалил маму за её мастерство в кулинарии. В ответ она будто бы засмущалась.

Надо сказать, я находился в ожидании вопросов от родителей. Держались они довольно долго. Обсудив мелочи жизни и последние новости общих знакомых, снова повисла пауза. Наконец, её прервал папа:
– Ну, что, сын! Жениться надумал? Давай рассказывай. Мы с матерью уж думали не дождёмся. А Наташа-то, наверно, сколько ждала! Кстати, почему ты без неё?
«Жениться? Наташа?» – удивился я. Хотя, да, это в духе моих родителей. Сразу понятно, чего бы им хотелось. И как теперь мне отпираться? А почему, собственно, я должен отпираться? Почему они никогда не спрашивали, чего бы хотелось мне? Хотя, если бы и спросили, вряд ли бы я смог ответить им что-то конкретное. Но это тогда, а сейчас я чувствую и понимаю себя гораздо больше.
– Нет. Я не женюсь. Во всяком случае, пока. А с Наташей мы расстались.

На лицах родителей появилось глубокое разочарование.
– Почему расстались? Что случилось? – заохала мама, – Наташа такая хорошая девочка!
– Да, хорошая, – сказал я и хотел продолжить, но отец властным голосом перебил меня.
– Так, наверно, и расстались, что устала ждать девчонка! Годы-то идут! Детей пора рожать, семью строить. Пока нашего дождешься! – язвительно и с укором в мой адрес сказал он матери, злостно бросив ложку в салатник и выйдя из-за стола, – смотри, сын, так и помрёшь один! – сказал он мне угрожающим голосом. Реакция отца на мои слова была похоже на то, словно бы у него сорвалась важная сделка.

Мама только тяжело вздохнула. Я почувствовал себя как раньше, в юности, когда они ругали меня, если, по их мнению, я что-то делал не так. И теперь я хотел уже молча начать смотреть в пол, покорно принимая критику. Но помнил, что «назад нельзя». Я не должен теперь вести себя как раньше. Я в принципе уже никому ничего не должен. Передо мной стоял выбор: поднять бунт в свою защиту или продолжать вести себя невозмутимо. Второй вариант выглядел гораздо привлекательнее в дальнейшей перспективе, ведь злостью я не покажу ничего, кроме своей уязвимости и несостоятельности. Поэтому нужно было идти дальше.

Я собрался с мыслями и, настроив голос, сказал:
– Послушайте! Я не собираюсь жениться на той, которую не люблю. Это, во-первых. Во-вторых, я пока не готов связывать себя такими обязательствами. Ну, а в-третьих… – тут я призадумался, потому что хотел сказать самое главное, – вам давно пора понять, что ваш сын ВЗРОСЛЫЙ! Я и только я решаю, что мне делать и когда! Как вы можете упрекать меня? Разве я ругаю вас за то, что вы слишком рано встаёте по утрам? Нет! Потому что знаю, что вам так удобнее, вы так привыкли. Разве я отношусь к вам хуже, из-за того, что не готовите и не едите харчо? Нет! Потому что знаю, что вы его не любите. И имеете на это полное право! Как и я имею полное право распоряжаться своей жизнью по собственному усмотрению, – поняв, что бунт все-таки случился, я решил сбавить обороты, – И, да, я понимаю ваше родительское беспокойство. Но, прошу вас, доверьтесь мне. Ну что же вы совсем в меня не верите?! Если вы любите, как же вы можете не верить?

Родители, молча, смотрели на меня и хлопали глазами, не понимая, что происходит. Когда я закончил свой монолог, они ждали продолжения. Подобных откровений от меня они никогда не слышали. Живя с ними, я отделывался короткими, по сути ничего не значащими, фразами типа «угу». И это вовсе не от слабоумия, как некоторые могли бы подумать, а для того, чтобы им не за что было зацепиться, чтобы поговорить. Эдакое поведение подростка – никаких подробностей. И теперь они были очень удивлены. Моё выступление для них было явно неожиданным. Я с вызовом смотрел на них, ожидая ответной речи,  но её не последовало. Они буквально не знали, что сказать. Со мной, с прежним, им было бы просто – поругать и дать указания. А теперь что? «Вот это заявление… К такому «взрослому», пожалуй, нужен особый подход. Слова следует подбирать аккуратно, дабы избежать громкой ссоры», – наверное, так они думали в тот момент.

Никогда не думал, что становление себя, как взрослого самостоятельного и самодостаточного человека, происходит через отношения с родителями. Что решение личных внутренних проблем и борьба со всевозможными комплексами даже зрелого человека кроется в проработке именно через семью, в которой он вырос. Как часто я наблюдал среди коллег по работе и прочих знакомых, взрослых людей, уже давно женившихся и создавших свои семьи, как они вынуждены до сих пор доказывать своим родителям, что они чего-то стоят. Родители не верят в своих детей, считая их слепыми котятами, которые всегда делают не то и не так. Родители убеждены, что они лучше разбираются в жизни и точно знают, что нужно их детям. Но как часто они ошибаются! Они словно бы считают своих детей заурядными и вполне обычными. А что может обычный ребёнок? Закончить школу, потом институт, пойти работать в стабильную и надёжную, но небогатую организацию. Большой холдинг? О, это слишком! И вообще очень подозрительно, там, наверное, дело нечисто, раз большие зарплаты. Нет, нет, там явно что-то не так.

Старшее поколение всего боится, особенно неопределённости. Шаг вправо, шаг влево от нормы – и это уже неправильно и странно, в общей массе всегда безопаснее, главное – не высовываться, не показывать всех своих достоинств и талантов. Оттого порой даже самые благостные  инициативы детей часто пресекаются строгими  боязливыми родителями, не давая ребенку раскрыться и самореализоваться. Так не вы ли, родители, делаете своих детей заурядными, не веря в них и в их возможности? Горе тем родителям, которые губят жизни своих детей, указывая «верный путь»! Горе и детям, которые послушно следуют таким советам! Важно дать разобраться детям, самоопределиться, почувствовать свои желания, нащупать их.
 
Всё время, что думал об этом, я сидел за столом и вертел в руках бумажную салфетку. Еще около часа в доме была абсолютная тишина. Мы доели обед и разбрелись по квартире. Мама убирала со стола, медленно курсируя между залом и кухней. Отец ушёл в другую комнату: через приоткрытую дверь было видно, как он в глубокой задумчивости стоит у окна, одёрнув занавеску. В квартире воцарилась гнетущая атмосфера.
 


43

Хоть я и был горд собой, что смог высказаться и отстоять свою позицию, вместе с тем, чувствовал неловкость. Чувство вины напомнило о себе. Может, зря я это сказал? «Нет, нет и нет! Не возвращаться к прошлому!» – скомандовал я себе, запрещая даже думать об этом. В надежде отвлечься, я стал прогуливаться по квартире, рассматривая всё вокруг.

О, они сделали ремонт в прихожей! И как я сразу не заметил… Да, стало намного лучше, хотя бордовые обои больше подходят для спальни. Мама, наверно, придумала… «Так, а тут у нас что?» – подумал я и с искренним любопытством полез в стеллаж. «А, ракушки…». Ещё со времен их молодости. До сих пор хранят как драгоценность. Съездили бы в Египет или Турцию, не такого бы ещё привезли. Так нет ведь, сидят дома, деньги берегут. Единственно возможным путешествием для себя они считают поездку на дачу. Я покачал головой. Мысли приводили меня к осознанию того, что поколение наших родителей бесполезно править. Это люди совсем иной закалки, у них свои понятия. Тема «Отцов и детей» И.С. Тургенева неисчерпаема и всегда актуальна.

Я неосознанно свернул в свою комнату. В ней было всё, как и раньше. Родители почти ничего не трогали. Только в углу скопилась огромная куча хлама. Когда я вошел, то сразу вспомнил, как вечерами скучал за компьютером. Гулять ходил редко, чаще сидел дома. Оглядывая всё внимательно, я остановил свой взгляд на фотографии, висевшей на стене. На ней мне лет пятнадцать. Я сижу в обнимку со своим школьным приятелем. Желая рассмотреть её более внимательно, я подошел ближе, и споткнулся о какие-то вещи. Чертыхнувшись, и мысленно поругав родителей за этот склад мусора, я посмотрел вниз. Сначала я подумал, что на полу валяются старые доски, но, наклонившись, я застыл в удивлении. Это же мои деревяшки! Те самые, на которых я вырезал ножом разнообразные узоры! Как завороженный я поднял их все и стал разглядывать, проводить по ним руками, желая ощутить этот неповторимый рельеф.И почему маме не нравилось моё занятие? Стараясь оценивать свои работы максимально объективно, я сейчас посчитал их вполне достойными, тем более учитывая отсутствие у меня опыта в подобном деле. Тут я спохватился: «А где же ножик?» и стал искать его глазами в этой же куче. И нашел! Словно под гипнозом, я, не задумываясь, начал выводить ножом фигурные линии на нетронутом ранее кусочке дерева. Такой же азарт и вдохновение овладели мной в ту минуту ровно также как и двадцать лет назад. Это была какая-то магия, намертво притягивающая меня к себе.

Не знаю, сколько я просидел в своей комнате. Возможно, около часа. Очнулся я, только когда за мной пришла мама:
– Игорь, пойдём чай пить, – сказала она очень спокойно, словно бы желая показать мне своё уважение.
Мы также молча сидели за столом. По лицам родителей было видно, что они хотели мне что-то сказать. Это, конечно, было связано с моим «выступлением». Но, видимо, они пока даже для себя не могли сформулировать свои мысли.
– Ладно, пойду, – сказал я, поняв, что ждать их ответных слов бессмысленно, встал и вышел из-за стола.
– Как? Уже? – мама заволновалась.
– Да, у меня ещё есть дела сегодня. Кстати, свою резьбу по дереву я заберу.
После того как я это сказал, мама начала говорить очень невнятно:
– Зачем? Я выкинуть собиралась… – в конце она говорила всё тише, поскольку, вероятно, начала понимать свою ошибку.
Наверное, именно в тот момент она действительно начала понимать что-то важное, и чувство вины заставило её замолчать. Вот оно, снова вылезло и проявилось – неверие родителей в своих детей. Мне эти вещи были дороги, а для неё – хлам.

Я пошёл к выходу и попутно стал прощаться. Она растерялась и засуетилась вокруг меня. В её глазах был страх, что я больше никогда не приду. Отец не проявлял абсолютно никакого участия в нашем своеобразном прощании с мамой. Лицо его было серьёзным. Он только один раз слегка кивнул головой, как бы говоря «Ну, бывай». Я же оставаясь невозмутимым, спокойно обулся и вышел, прихватив свой инвентарь.

Во мне не было обиды, я привык. Да и жалко мне теперь своего времени и нервов для обид. Мне жаль портить себе настроение подобными эмоциями. Никому не станет легче, если я заплачу и забьюсь в угол. У меня теперь столько планов и сил для их воплощения, что обидам и печалям здесь нет места. И да, я соврал, что у меня есть дела. На самом деле я был совершенно свободен, как в своих действиях, так и в мыслях.

Весь остаток дня я возился с кусками дерева и ножом, вырезая новые линии, периодически прерываясь и просто любуясь своим творчеством. Я наслаждался процессом. Удовольствие доставляло буквально всё, каждый участок работы, каждое движение руки. Нож почти не затупился за столько лет и довольно легко резал дерево. Вероятно, отец пользовался им не так давно. По ходу работы в моей голове начали созревать идеи будущих произведений. Я ликовал как ребенок, получивший давно и страстно желанную игрушку. Возился до глубокой ночи. Решил идти спать только когда чувствовал себя совершенно изнемождённым. Но счастливым.

 
44

На следующий день я купил несколько новых ножей. Они были разными, отчего резали каждый по-своему. Необходимо было также раздобыть где-то свежие бруски деревьев, пни и коряги, но в черте города найти их было довольно проблематично. Нужно было ехать в ближайший лес. И я поехал! Не поленился и поехал! Это дело настолько увлекло меня, что я почувствовал, что, наверное, вот оно – моё призвание.

Около месяца я каждый вечер резал по дереву. С нетерпением ждал окончания рабочего дня и спешил домой, чтобы приступить к любимому занятию. А в выходные и вовсе безвылазно кроптел и творил. Уже очень скоро моя квартира была завалена поделками. И тут я подумал, что пора бы вырезать не просто фигурки, а нечто более полезное. Сказано – сделано. Теперь у меня был резной поднос, табуретные ножки и столешница. За это время я хорошо набил руку и решил замахнуться на огромную напольную вазу. Она получилась великолепной. Я был полностью удовлетворен. Закончив работу, я поставил вазу на пол перед собой и оценивающе посмотрел на неё. Мне так и виделась в ней связка из колосьев и камышей. Моя тётя Татьяна Андреевна их очень любит. Они повсюду в её доме: на кухне, в спальне и в прихожей. «А почему нет? Подарю ей!» – подумал я и засобирался в гости к любимой тётушке. К тому же я давно по ней скучал.

В ближайшие выходные я уже стоял на пороге Татьяны Андреевны с огромной красочной коробкой, в которой находилось моё творение. Открыв дверь, она не сразу меня узнала. Но спустя несколько секунд её глаза увеличились и засверкали:
– Игорюша! Ой, как неожиданно! Заходи скорее!

Она очень постарела и изменилась внешне. Лицо её было бледным, кожа сильно высохла и обвисла. На плечи была накинута тёплая шаль поверх светло-розового свободного платья. На шее, как и всегда, красовались бусы, которые она очень любила. Волосы теперь она не завивала, а собирала их в крепкий пучок. Но глаза всё те же! Эти сияющие глаза и полный жизни взгляд. Тётя не переставала улыбаться. Такая её особенность кажется очень редким явлением среди людей. Словно каждый человек экономит на улыбке, а Татьяна Андреевна – нет. Напротив, она раздаёт её безвозмездно, поскольку если ей не ответить тем же, она не расстроится. Её лицо продолжит излучать добрые надежды.

Я вручил ей подарок. Когда она увидела вазу, то очень обрадовалась. Она всегда так радовалась, кажется, даже слишком ярко и эмоционально, можно было подумать, что её чувства наиграны, но, зная искреннюю натуру Татьяны Андреевны, я верил ей. А когда я сказал, что смастерил вазу сам, то в этот момент тётя резко замолчала и внимательно, с полуулыбкой и многозначительным взглядом посмотрела на меня. В её глазах читалось удивление и множество вопросов.
– Ты занимаешься? – спросила она, оторвав взгляд от вазы и устремив его на меня.
– Ну, да… – робко ответил я.
– Какой ты молодец! Талант на лицо! Ты всегда был славным, сначала послушным маленьким мальчиком, потом достойным юношей, а сейчас… Сейчас, мне кажется, ты нашёл себя, – сказала она так, словно подвела итог, погладила меня по голове и улыбнулась.

Тётя, точно так же, как и Алмаз, сумела увидеть во мне нечто большее, чем я мог неосознанно показать. А, может, все это было написано у меня на лбу? Может, моё выражение лица выражало нечто особенное? Но, как бы то ни было, они были правы.
– Мне и правда кажется, что резьба по дереву – это моё, но только вот не знаю… Что толку от этого? Дело мне нравится, но все мои труды лишь копятся в квартире, ни продать их, ни раздарить… Никому не надо.
– Ну и что? Смысл может быть не только в результате или денежной выгоде. Удовольствие от процесса – это тоже результат! Радость – это и есть смысл, а уж куда деть – это дело десятое. Ты главное – не бросай, раз нравится, развивайся в любимом деле и получай удовольствие!


 
45

Татьяна Андреевна подала мне тапочки и проводила в комнату, самую большую из трёх, а сама ушла готовить чай. Это был небольшой зал с круглым столом, стоящим в центре и покрытым плюшевой скатертью вишневого цвета, красиво отливающей при дневном свете. На столе стояла маленькая плетёная корзиночка, в которой лежали вперемешку засушенные лепестки роз, шишки и желуди. Тётя всегда любила собирать и хранить такие дары природы, часть из которых она использовала для создания всяческих настенных композиций.

В этой квартире было тихо и спокойно. Только где-то громко и бойко тикали часы, я огляделся по сторонам, надеясь увидеть их на стене, но, поводив несколько раз глазами туда-сюда, так ничего и не обнаружил. Всюду висели занавесочки, покрывала и полотенца.  В дверных проемах тянулись длинные ряды мягко звенящих деревянных трубочек, нанизанных на тонкие верёвочки, тянущиеся до самого пола. Раньше такие вещи были в моде и имели популярность. Когда задеваешь такие бусы, проходя в комнату, то они начинают мелодично стрекотать, задевая одни за другие и медленно покачиваясь.

Я чувствовал знакомый запах, это были духи Татьяны Андреевны, такие нежные и едва уловимые вблизи, зато настолько стойкие, что они смогли наполнить собой всё в этой квартире, каждую комнату и каждую вещь. Тут из прихожей послышался голос тётушки, начавшей говорить, ещё не дойдя до зала:
– У тебя, наверное, много нового?
Я пожал плечами, не зная, с чего начать. А тётя, посмотрев на меня внимательно, продолжала:
– Да, давно мы не виделись, но ты совсем не изменился внешне, хотя нет – стрижка другая. А вот ведёшь себя иначе… Словно ещё больше повзрослел. Взгляд у тебя стал прямой, кристально чистый. Куда-то делись зажимы и неловкость, качества, которые взрослому человеку и не подходят, только портят общее впечатление. Я вижу перед собой самодостаточного взрослого мужчину, – сказала она с особым достоинством.

Насколько люди могут быть проницательным. Таких нечасто встретишь. Где их этому учат? Или с этим рождаются? Ещё немного подумав над этим, я понял. И Григорий Матвеевич и Татьяна Андреевна – люди духовно простые, искренние, у них есть общее качество – свободомыслие. Оттого и легко с ними, что они дают свободно мыслить и другим, они открыты к восприятию другого человека и принимают его любым, со всеми странностями и недостатками. И они не станут их обсуждать и осуждать, а постараются понять, а если не смогут понять, то просто примут как данность, смиренно. Такие люди не боятся, что чужая злоба коснётся их, и они не станут осуждать её. Напротив, они знают, что только когда они станут противиться человеческому естеству, то могут встретить сопротивление и агрессию.

И тут же я вспомнил натуры своих родителей. Они будут бороться с чужими недостатками до изнеможения, не жалея своих сил и нервной системы. Они полны предрассудков и стереотипов, которые запирают их в клетку нелепых убеждений, мешающих им жить и общаться с людьми. Они думают, что если не станут сопротивляться чужой рассеянности и бороться с ней, то такой человек потеряет их вещи или забудет предупредить о чём-то важном. Поэтому такого растяпу обязательно нужно переделывать, а иначе иметь с ним дело просто невозможно. И никогда, ни разу не придёт в голову людям, подобным моим родителям, рассмотреть проблему более глубоко, разобраться в причинах. Может, бедолага не высыпается? Или он страдает депрессией? Или он действует подобным образом намеренно, назло? Разумеется, по определенным причинам. Но никто с этим разбираться не желает. Люди не хотят тратить на это время и забивать свои головы «ерундой». Но в то же время они упорно стараются решить проблемы силой, которой не жалко. Такие люди предпочитают бесконечное количество раз делать другому замечания, критиковать и даже скандалить, а также обижаться, сплетничать, жалуясь другим на несчастного шалапая.

Так вышло, что тётя верит в меня больше, чем собственные родители. И справедливости ради нужно сказать, что здесь дело не в моих добродетелях или изъянах, а в её прекрасном характере. Она верит во всех, в каждого человека.Тогда и сейчас, всегда. Она старается видеть в людях лучшее и внушает им, что они такие. И люди рядом с ней действительно становятся лучше.


 
46

И мне захотелось рассказать Татьяне Андреевне про мою поездку в Сибирь, про Алмаза, про девочку Машу, а самое главное – про перемены во мне и мои планы. Я поведал ей все как на духу. Она внимательно слушала. И видно было, что многое, произошедшее со мной и ей самой удивительно. А мне было интересно, что тётя думает про всё это. Поэтому, закончив свой рассказ, я с ожиданием посмотрел на неё. Поняв это и немного помолчав, она сказала:
– Игорюш, ты молодец! Как повезло тебе в жизни, что с тобой случилось такое приключение. Да, так бывает, живешь-живешь… Годы идут, и ничего не меняется. А потом – бах! – и всё случается. Что-то такое, отчего сначала кажется, будто настал полный хаос. Ты не понимаешь, что происходит, не понимаешь себя, самые разные чувства сменяют друг друга. В такие периоды человек даже может совершать глупые и нелогичные поступки. Это никому не нравится, потому что неприятно и непонятно. А потом всё стихает. И, оглядевшись по сторонам, ты понимаешь, что хаос-то этот, оказывается, расставил всё по своим местам. Это называется кризис. И в этом процессе только два возможных исхода – или погибнуть или возродиться. А ещё позже понимаешь, что беспорядок-то как раз был в твоей жизни до этого урагана, а сейчас всё в порядке. Не у каждого такое бывает, у тебя вот случилось. Некоторые люди всю жизнь так живут, ничего не знают и не понимают, да и не хотят знать. И это страшно.

– Да, но… получается, у меня был такой кризис всю жизнь до этого момента, с рождения… Так, получается?
– Выходит так, тебе виднее. Бывает, у человека вся жизнь – один сплошной кризис. И он может об этом не знать, не испытывать неприятных ощущений, поэтому и мер не предпринимает. Это как с болью. Все врачи говорят о пользе чувства боли. Ведь она дает нам сигнал, что организм нездоров. А не почувствует человек боли – умереть может.
– Это да, конечно… – добавить мне было нечего, но хотелось спросить о важном для меня, и я, набравшись смелости, спросил, – Татьяна Андреевна, вот вы давно знаете мою мать… – тётя улыбнулась. – Почему она такая? Почему они такие? Я мог бы списать это на возраст, но есть люди совсем другие, например, как вы.

Я спросил это даже не с целью получить конкретный ответ. Скорее, таким образом, пытался излить душу и поделиться тем, что меня волнует. Я ждал, что она спросит, что имею в виду, и был готов дать развернутое объяснение. Но, к моему удивлению, тётя, вероятно, поняла, о чем я говорю.
– Ох, Игорь… Да ведь все почти такие. У меня свои дети, и наши отношения были совсем иными. Никогда я не позволяла себе оценивать их с точки зрения того, что уроки сделал – ты хороший, а вазу разбил – плохой. Такой подход мне до конца неясен. Андрей с Тамарой поводов для наказания не давали, то ли сами по себе спокойные, то ли чувствовали, что их любят. Вот вроде бы всех детей родители любят, но по-разному. От этого часто осознание того, что он любим, до ребёнка не доходит. А когда дети вырастают, то начинают понимать, что каждый любит по-своему и проявляет это чувство так, как умеет или считает нужным. И обижаться на это вроде бы глупо, но, конечно, у очень многих выросших детей такое ощущение недолюбленности остаётся на всю жизнь. Такая вот неразрешимая дилемма… Со стороны видеть картину проще. Поэтому и я не могу судить, а только наблюдать.
– И что же вы видите?
– Родительское беспокойство за своих детей. Клубок из страхов. Самых разных! Сначала они бояться за здоровье ребёнка, отчего ругают детей за промокшие ноги и запрещают гулять. Позднее они беспокоятся о том, чтобы их ребёнок рос умным, а самое главное – ни в коем случае не хуже своих сверстников. Иначе на их семью будет повешено клеймо. Пытаясь отстоять доброе имя, родители заставляют детей дневать и ночевать за учебниками. Та же ситуация наблюдается, когда сын или дочь начинают ходить на свидания, поступают в институт, устраиваются на работу. Я уж не говорю, о тех мечтах родителей, которые им самим не удалось воплотить, и они автоматически перебрасывают их на детей, считая такое своё решение логичным и правильным. Но ведь дети – не рабы, это люди. Порой подобный диктат устанавливается лишь для того, чтобы при каждом удобном случае сказать знакомым: «А моя Надя поступила на юридический! На бесплатное! И всё сама, мы ей совсем не помогали!» Здесь стоит спросить: «А сама ли?» Это действительно было её желание? Её цель? Но этого уж я у Елены Павловны не стала спрашивать, – сказала тетя, немного засмущавшись и посмеявшись себе в кулачок, – чтоб не обидеть, ты меня знаешь – я не конфликтная, а то мало ли – рассердится, потом греха не оберёшься, пойдёт всем про меня гадости выдумывать. Ох… Вот чем старше люди становятся, тем ворчливей. Отчего так? Ведь раньше все такие дружные были… Жить что ли людям надоедает, устают? Многие сами по себе мелочны, с детства.


 
47

Признаться, я немного заскучал, понимая, что Татьяна Андреевна, заговорившись, ушла в сторону от интересующей меня темы. Заметила это и она, увидев равнодушие, отражающееся на моём лице. Тогда она сказала:
– Ой, заболталась я. О чем мы говорили? Ах, да… – тут тётя призадумалась и продолжила. – Всё верно, Игорь, всё так… Вот, казалось бы, дети вырастают,и пора бы уже снять этот тотальный контроль с их жизни… Но отчего-то такого не происходит. Вероятно, это входит в привычку.
– Я уже раньше думал об этом и пришёл к такому же выводу.
– Вот видишь, значит, ты уже человек морально зрелый, раз способен видеть и различать основные жизненные сценарии и тех, кто их создаёт.
– Какие-то сомнительные сценарии… – грустно сказал я.
– Но что тут поделаешь? Уж какие есть, на всех людей мы повлиять не в силах, да и стоит ли?
– Думаете, надо смириться? Свыкнуться с ситуацией?
– Принять её необходимо в любом случае, у нас просто нет другого выхода. Но принять не смиренно и обреченно, а, скорее наоборот, принять как данность, как тот факт, с которым придётся иметь дело.
– Но что же мы можем сделать с другими?
– С другими – ничего. Вот с собой – можем, тогда и другие так или иначе изменятся, начнут относиться к нам лучше. Я всю жизнь так себя настраивала, чтобы и самой в бодром настроении быть и другим рядом со мной было хорошо. Вот уж седьмой десяток мне, жизнь к концу близится, можно уже какие-то выводы делать.
– И какие выводы вы можете сделать, исходя из своего опыта?
– Точно могу сказать одно – очень многое, если не всё, зависит от нашего отношения к происходящему и к людям. Ты думаешь, раз я такая добрая и весёлая, то плохих людей не видела? Уу-уу-у… – протянула Татьяна Андреевна и махнула рукой, – да сплошь и рядом они меня окружали. И если б я из-за каждого слёзы лила, то, наверно, уже лет двадцать как померла бы от нервного истощения. Себя надо беречь. И если кто-то в тебя не верит или недолюбливает, то пропускай его мнение мимо, на себя не бери. В первую очередь мы сами должны себя любить и знать себе цену, а уж остальные потом поверят, никуда не денутся, – закончила тётя шутливой фразой, встала и ушла на кухню, чтобы подлить нам ещё чая.

Всё, что я услышал в тот день от Татьяны Андреевны, полностью характеризовало её как человека и показывало её жизненную позицию. Ей даже необязательно было говорить это вслух. Всем своим видом, взглядом, улыбкой она говорила это, всегда, каждую минуту. Но слушать тётю всегда приятно. Раньше мы много говорили с ней, но больше о каких-то житейских мелочах вроде интересных покупок, планов на лето или обсуждения новостей, услышанных по радио. Но такой серьёзный и во многом откровенный разговор у нас состоялся впервые.

Я был прав, считая, что её характер – это не столько врождённая черта, сколько придуманный ею образ, в который она когда-то давно сознательно вжилась и всю жизнь с успехом проигрывала эту роль, получив всеобщее признание и любовь публики. Её природный нрав удачно гармонировал с особенностями выбранного персонажа, и в результате мы получили прекрасного человека в своём окружении. Выходит, что носить маски – не всегда плохо, если человек действительно хочет быть добрым и весёлым. Он старается, привыкает и в итоге становится тем идеалом, к которому стремился. Здесь нет злого умысла, обмана и притворства. Только желание быть лучше. Возможно, и мне поможет такой метод – буду стараться быть интересным. Но есть ли трудности в таком непростом деле, как формирование привычки? Об этом я поспешил спросить у тёти, вернувшейся с двумя чашками ароматного чая:
– Татьяна Андреевна, а как вам удается быть такой жизнерадостной? Ведь и у вас, наверняка, случались плохие дни?
– Случались? У меня их было уйма, и не дни, а месяцы. Много чего довелось пережить. Но есть один закон. Ты разозли кошку и загони её в угол. Сначала она будет шипеть, но когда поймёт, чтоиотступать назад уже некуда, то наброситься на тебя, будь уверен. Потому что другого выхода она не видит. Кошка не может позволить себе погибнуть – природа наделила её инстинктом самосохранения. Как и людей. То же самое с обстоятельствами, которые загоняют в угол человека – ничего не остаётся, как бороться и радоваться жизни. Пусть вопреки, пусть назло. А как иначе? Иначе никак.

Два особенных и во многом похожих человека – долгожитель из Сибири и моя тётушка – говорят одни и те же вещи… И это казалось мне таким необычным совпадением, но в то же время вполне естественным фактом. Мы пили чай уже, наверно, в третий раз. Проговорили весь вечер. И так мне было приятно и тепло в её доме! Я подумал о том, что надо бы навещать тётю чаще. Дав себе такой зарок, я засобирался домой. Уже в дверях она посмотрела на меня с одобрением и ещё раз сказала:
– Ты молодец, Игорюша, молодец! Всё у тебя хорошо будет. Всё будет.
Стоит ли говорить, что после таких слов я почувствовал крылья за спиной?


 
48

Последующие несколько месяцев я также безвылазно трудился над своими работами, вспоминая время от времени наш разговор с тётей. После её слов относительно удовольствия от процесса мне стало легче, все сомнения в целесообразности моего хобби отпали сами собой. Пока всё, что я смастерил, хранилось в квартире, но я уже начал придумывать, куда же буду их отправлять. Часть из поделок – гардины, вазы, табуреты, столешницы, рамки, шкатулки, подносы и разделочные доски я планировал раздарить знакомым. Но были и ещё некоторые резные вещи – рукоятки для кинжалов, маленькие лодочки и тарелочки, которые я решил отправить в детский дом в качестве игрушек.

В тот момент, когда пришла хозяйка квартиры, Евгения Дмитриевна, я как раз занимался тем, что раскладывал свои творения по кучкам. Не услышав, что она вошла, открыв дверь своими ключами, я вздрогнул от громкого «Привет!».

Трудно сказать, сколько лет было этой женщине, но выглядела она на шестьдесят, однако всегда была активной и громогласной. Она любила демонстрировать свою власть, что всегда выглядело наигранно. Евгения Дмитриевна знала об этом, и оттого в моментах, где она откровенно переигрывала, переводила всё в шутку и смеялась, ожидая, что и я оценю её «натуральную», как она говорила, актёрскую игру. Она действительно порой неплохо шутила. Казалось, что эта женщина состоит только из двух частей – властности и юмора.

Муж её был строителем и ушел из семьи после пяти лет брака, оставив также и двоих маленьких детей. Евгения Дмитриевна одна воспитала сына и дочь, которые теперь жили в других городах и созванивались с матерью очень редко. Маленькой зарплаты вахтерши не хватало даже на самую скромную жизнь, а тут умер её дядя, завещав эту «однушку». И вот уже много лет хозяйка сдает её мне. Историю своей жизни Евгения Дмитриевна поведала мне ещё при первой нашей встрече. Тогда она с гордостью в голосе говорила, что «нужно уметь пробивать стены головой, иначе ничего не получится». Да, у неё был мужской характер. Она даже внешне напоминала мужчину. Большой тяжелый лоб, нависающий над маленькими глазами непонятного цвета, широкие скулы и массивный подбородок. Волосы были подстрижены коротко и уже немного поседели. На своё полное бесформенное тело она одевала такие же бесформенные платья, больше напоминавшие халаты в наляпистый крупный цветок. И никогда я не видел на ней новой яркой одежды, платья всегда были словно уже поношенные кем-то, выцвевшие и протёртые. Обувь её все больше напоминала чешки или галоши. Всем своим видом она походила на женщину, торгующую на рынке овощами, но роль деловой и важной персоны Евгения Дмитриевна играла безупречно!
- Здравствуйте, Евгения Дмитриевна, – вежливо сказал я.
– Чего делаем? – деловито спросила она, встав в позу генерала.
– Да вот… – показал я на разложенные повсюду деревянные поделки.
– Ну-ну… – сказала хозяйка, уже не проявляя никакого интереса к моим изделиям, и пытаясь разглядеть свой цветок на подоконнике через занавеску.

 
49

Не разуваясь, она прошагала к окну важной походкой. Дальше, убедившись, что цветок жив, она окидывала взглядом всю комнату на предмет чистоты стен, а потом следовала на кухню. Там она заглядывала в раковину и в холодильник, дабы убедиться, не стухло ли в нём что-нибудь. Я знал каждое последующее её действие, потому что всякий раз вот так являясь, кстати, без предупреждения, она делала одно и то же. После полной проверки, включая и уборную, она плюхалась на диван и говорила «Ладно, живи пока!» и сидела в ожидании оплаты за следующий месяц. Далее по сценарию я приносил ей деньги, она довольно убирала их в сумку, с трудом вставала и ещё раз, осмотрев помещение, уходила, говоря «Ну, пока».

В тот раз всё было иначе. Взять хотя бы начальный марш к окну – она заметила, что я поливал цветок, и тотчас, молча, повернулась ко мне с удивленным лицом:
– Я смотрю, ты поливал?
– Да, как-то случайно вспомнил… – равнодушно ответил я, вручая ей заранее отложенную сумму.
– Это ты, конечно, молоде-ее-ец, – протяжно сказала Евгения Дмитриевна довольным голосом, – ну а за квартиру когда браться будешь?

Я не понял её вопроса. Что она имела в виду? Ремонт? Так мы вроде не договаривались, что я буду клеить обои и ровнять стены, более того – разговора о ремонте у нас вообще никогда не было. Что же тогда? Разве что-то ещё можно сделать с квартирой?
– В смысле? – только и смог вымолвить я.
– Лет тебе сколько?
– Тридцать пять.
– Ну!
– Что?
– Пора бы уж о своём жилье думать, вот что! Жизнь быстро летит, дети родятся, куда их поселишь? К чужой тёте? Помирать тоже на съёмной собираешься? Ты парень молодой, здоровый, чего не занимаешься? Или ждёшь, что за тебя всё сделают? Заработают и купят, да? Если уж так не досталось, тогда сам. А то шесть лет снимаешь, и все шесть лет ни коня, ни воза!

И так мне стало стыдно! Она отчитала меня, как школьника, чужой, по сути, человек. Последние четыре месяца я был такой счастливый, ходил и напевал себе под нос приятные мелодии, занимался любимым делом. Я считал себя уже постигшим все мудрости жизни. Но оказалось, что это ещё не всё, что мне было нужно, ведь я не собирался вечно жить один. Конечно, хозяйка была права. Её правда была жесткой, но отрезвляющей. Я не нашёл, что ей ответить. Она и не ждала, что сейчас же возьму и выложу ей свой стратегический план по приобретению жилья. Евгения Дмитриевнатоже больше не стала ничего говорить, видимо, поняв, что могла бы сказать всё это мягче и тактичнее.

В тот день после такого короткого, но ёмкого по содержанию разговора, хозяйка не стала проверять холодильник и другие участки квартиры, а просто ушла, сказав, уже стоя в дверях и немного замешкавшись:
– Ладно, пойду. В общем, сам решай, дело не моё, тебе жить. Я уж так сказала… Это у меня, наверно, материнский инстинкт вылез.
Я, молча, посмотрел на нее и сделал невнятное движение головой, напоминающее кивок, говоря этим что-то вроде: «Да, я понимаю».
Ну, пока, – сказала она и ушла.

Погрузившись в глубокую задумчивость, я вышел на балкон и закурил. Нет, во мне не было обиды на хозяйку. Не было и обиды на родителей, не позаботившихся о единственном сыне, на престарелую бабушку или троюродного дядю, не оставивших мне в наследство шикарную квартиру в центре Москвы, на моего начальника Лисицына, который не платит мне достойную зарплату в размере пятисот тысяч рублей в месяц, на государство, не раздающее молодым гражданам квартиры просто так. Не было обиды даже на себя. Я жалел только об одном – о том, что так поздно «проснулся». А ведь многие не просыпаются никогда. Начать свой осознанный путь в зрелом возрасте сложнее, чем в юности – нет уже того азарта и жажды приключений, смелости и лёгкости, напротив, больше страхов и неуверенности. Да, страшно, но не начать свой путь мне казалось ещё страшнее.

Я вдыхал свежий воздух и просто думал. И трудно сказать, что конкретно было тогда у меня на уме. Я думал обо всём, что касалось этого вопроса, начиная с того, есть ли вообще смысл в наличии своей квартиры, нужна ли она лично мне, и заканчивая рассмотрением различных путей её приобретения. Ясным было одно – это дело, требующее больших усилий и времени. Поэтому я не стал себя торопить и принуждать к немедленным основательным действиям.

 
50

В редакции я продолжал работать, и меня это нисколько не тяготило, напротив, мне даже казалось, что пишу статьи с ещё большим удовольствием, чем раньше. Такой уклад жизни мне очень нравился. Но в один из дней я понял, что засиделся и подустал, рано или поздно всё может надоесть, даже самое любимое занятие. Решил, что стоит, пожалуй, как-то разнообразить свои будни. К счастью, долго думать не пришлось. Как-то, проходя мимо стола я увидел флайер –приглашение, тот самый, что я отложил, когда прибирался. В моей квартире он находился уже очень давно, и, вероятно, его срок действия уже истек. Но я, всё же, решил пойти.

Когда я пришел в павильон, понял, что работы, представленные там, не соответствуют тем, что значились в приглашении. Теперь в залах красовались большие фотографии человеческих лиц. Но меня это не расстроило. Новая выставка оказалась ничуть не хуже. На одной фотографии были изображены крупным планом глаза молодой девушки, которые выдавали детские надежды и ожидание. На другой – чёткий профиль мужчины, больше напоминавшего аристократа. На третьей – маленький мальчик, увидевший мыльный пузырь и пытающийся его поймать ртом, который был широко открыт для этого. Много было интересных и занимательных работ: костлявая рука старухи, касающаяся редких седых волос, оттопыренное ухо смеющегося конопатого мальчика лет десяти и стоящего в подсолнухах, густые брови мужчины, больше напоминавшего казака, и многие другие. Лицо человека – уникальный инструмент, способный показывать тысячи оттенков эмоций и состояний.

Я с интересом прошелся и внимательно просмотрел все работы. Все-таки фотография – это искусство! Я недооценивал таланты Максима, ведь его работы, по моему мнению, находились на там же профессиональном уровне, что и представленные на выставке.

Подходя к последнему залу, я заметил молодого человека, идущего мне навстречу большими шагами. Лицо его мне показалось знакомым. Он тоже узнал меня и теперь решительно направлялся ко мне. Между нами было метров двадцать, и пока он шёл, я всё пытался вспомнить, где же его раньше видел, к тому же не один раз. Ему оставалось дойти метров пять, а он уже тянет мне обе руки, чтобы поздороваться.
– Ооо, привет, дружище! Сколько лет, сколько зим! Как ты? Как дела? Как жизнь вообще? Ну, рассказывай! – быстро проговорил он, долго и усердно сжав мою руку своими двумя.

Я так и не вспомнил его и оттого чувствовал себя глупо, не говоря ни слова, а лишь приветливо улыбаясь в ответ. Передо мной стоял высокий худощавый мужчина примерно моего возраста. Он был не столько рыжий, сколько желтый, как цыплёнок, волосы его были прямыми и жёсткой соломой торчали из головы, отчего причёска моего неузнанного приятеля больше походила на высокий газон, посаженный возле дома. Он был в очках прямоугольной формы, но поскольку они были без какой-либо даже самой тонкой оправы, то разглядеть их на лице можно было далеко не сразу. Его бледное лицо с едва заметным румянцем на щеках было гладко выбрито, а улыбка была белоснежной и искренней. Руки его были весьма крепкими, и он всё ещё держал ими мою руку, пока я разглядывал его. Одет мой друг был в классический костюм из тонкого атласа, состоящий из чёрных брюк, белой рубашки и жилетки золотистого цвета, такой же, в каких ходят дирижеры оркестра. Поэтому я почувствовал, что в его образе явно недоставало длинного фрака, расходящегося сзади на две части. В остальном он выглядел вполне обычно.

Я не знал, что ему рассказывать, поскольку если это был мой друг детства, с которым мы иногда гуляли во дворе, то нет смысла делиться с ним рабочими новостями. Или же если мы познакомились в очереди на кассе и сошлись в разговоре исключительно на теме роста цен, то он вряд ли обрадуется, когда я начну пересказывать всю свою жизнь с момента рождения. В общем, я замешкался.
– Что, не узнал что ли? Да ладно! Это ж я, Пашка Рыбин! Ну? Вспомнил? Мы же с тобой на географии за одной партой сидели! Ну препод наш, Давыдыч, помнишь, рассаживал нас, а потом выгнал за то, что мы глобусом в футбол играли!

«Точно, Пашка!» – меня осенило. Мой одноклассник. После школы я не видел его ни разу, как, впрочем, и всех остальных наших учеников. Как он меня узнал? Почти двадцать лет прошло, неужели я не изменился? Вот он неузнаваем, раньше был толстеньким маленьким и несуразным, а теперь «дирижер оркестра»!
– Ну что, давай пройдёмся, вместе выставку посмотрим, мне последний зал остался, а тебе? – задорно продолжал он.
– Мне тоже, пойдем.
– А я стою, смотрю лицо знакомое, дай, думаю, подойду, это ведь Гоша-Капитоша! Ха-ха-ха!

Я подхватил Пашин смех, ведь класса с седьмого меня и правда звали Капитошей. Все из-за того, что как-то увидев по телевизору эту игрушку и то, как её делать, я загорелся идеей и смастерил. Приближалось восьмое марта, и я решил подарить Капитошу нашей новенькой молоденькой учительнице русского языка и литературы, она нравилась всем мальчикам, в том числе и мне. Ирина Александровна, так, кажется, её звали, очень удивилась такому подарку, поскольку эта игрушка предназначалась для маленьких детей, а взрослым в праздник принято дарить цветы. Надо мной смеялся весь класс, а потом и прозвище приклеилось.

Мы зашли в последний зал и принялись рассматривать фотоработы, на которых в отличие от предыдущих были изображены застывшие движения тела разных людей. Здесь были и танцы трёх ребят, и полёт, изображаемый кудрявой девочкой, и даже удар по мячу, который собирался нанести молодой спортивный парень, застыв в воздухе. Я просто смотрел и любовался, а Паша ещё и комментировал, что-то тихо бормоча себе под нос и поглаживая подбородок. Я понял, что он неплохо разбирается в этом деле, раз способен оценить творчество не только с позиции того, нравится ему или нет. Меня как раз можно было отнести к таким простакам. Я пытался разобрать, что говорит мой товарищ, чтобы хоть как-то приблизиться к искусству и поучиться, но мало, что смог услышать, а переспрашивать было как-то неудобно.

51

Выйдя из павильона мы направились в ближайшее кафе по предложению Паши, который убеждал, что там лучшая выпечка. Я ждал, что он выскажет своё мнение о выставке, надеясь оценить степень его просвещённости в этой области. Но он молчал, однако лицо его было задорным и беспечным. Он шёл бодрой походкой и разглядывал всё, что было вокруг: дома, машины, витрины магазинов. Паша медленно переставлял свои длинные ноги, но размахивал ими так широко, что шаги его были огромными, и я едва поспевал за ним.
– Ты часто бываешь на подобных мероприятиях? – я не выдержал и заговорил первым.
– Именно на выставках не очень часто, раз в месяц где-то, а так я люблю и на спектакль сходить, и в консерваторию…
«Да он настоящий «культурист»!» – подумал я.

Мы уже сидели в небольшом кафе с коричневыми стенами и деревянными стульями. Обстановка заведения была не очень уютной, скорее имела холодную атмосферу. Но пирожки с капустой, что я заказал, действительно были очень вкусными.
– А где ты ещё бываешь? – спросил я.
– Да везде помаленьку, – ответил Паша и рассмеялся, - мы с женой это любим, напару всюду ходим. В последнее время чаще на тренинги разные по личностному развитию.
– Ты женат? – удивился я.
– Да, уже восемь лет.
– А дети?
– И дети. У нас две девочки.
– Ооо! Да у тебя дом – полная чаша? – сказал я с долей иронии, но в то же время, понимая, что во мне проснулась зависть.
– А то! Девочки мои – прелесть! А ты чего? – спросил он с грустью в голосе. –  Один что ли? Нет, брат, одному быть – не вариант.

Я пожал плечами, давая понять ему таким образом, что не знаю «вариант» или «не вариант» и не знаю, почему так вышло, что я один. Паша ждал, что я как-то прокомментирую свою реакцию, но мне не хотелось в очередной раз обсуждать проблемную часть моей жизни, поэтому я сделал вид, что не заметил на себе внимательного Пашкиного взгляда и отвернулся к окну, изображая интерес к происходящему на улице. Он всё понял. Мой школьный друг, такой поверхностный и суетной в детстве, теперь увидел в моих глазах больше, чем плохое настроение – он увидел глубокую печаль от гнетущего одиночества и неспособность помочь самому себе. В тот миг мне трудно было видеть на себе его сочувствие, беспомощным быть не столько страшно, сколько стыдно, если речь идёт о вполне доступных каждому человеку вещах.

Видно было, что Павел быстро пытается что-то придумать, глаза его бегали то вверх, то вниз, то двигаясь по кругу. Потом он сказал:
– Слушай! А пошли с нами на тренинг! Нет, ну правда! Сходишь, развеешься, глядишь, что-нибудь новое для себя узнаешь. Пошли, а? Мы с Алёной, с женой, в пятницу собирались. Давай я тебе позвоню накануне, вдруг надумаешь?

В тот момент мне было уже всё равно, куда идти и что делать. Я ничего однозначного Паше не ответил, но мысленно уже настраивался на мероприятие, которое всегда считал странным и относился с большим скептицизмом. Мы обменялись телефонами и сменили тему. Поговорив об интересных местах в Москве и о событиях в политике, мы постепенно переключились на воспоминания школьных лет. Выяснилось, что Рыбин каждые пять лет посещает встречи одноклассников, чему я ничуть не удивился. Сам же я не ходил туда ни разу, несмотря на то, что на первые пару таких встреч меня приглашала по телефону наша староста Оля Кузина.  Мы посмеялись от души, перебирая школьные истории, которые только смогли вспомнить. Но уже скоро наши воспоминания исчерпали себя, и мы замолчали, уже вместе таращась в окно. Паша глянул на часы и испуганно сказал:
– О, друг, мне пора! Детей из кружка надо забрать, опаздываю! Но ты подумай, подумай над моим предложением!

Он схватил со спинки стула свой коричневый плащ, который всё время, что мы были с ним, таскал, перекинув через левую руку, выпил последний глоток кофе, ещё раз пожал мне руку и выбежал из кафе. Я же, представив, что сейчас мне предстоит вернуться в пустую квартиру, где меня ждали только стены и мои резные изделия, снова загрустил. Даже любимое дело не способно заполнить собой все сферы жизни. Путешествия не заменят звонкий смех детей, а коллекция эксклюзивных монет не сможет выслушать исповедь её владельца, попавшего в трудную ситуацию. Так и моё творчество не сварит обед и не обсудит со мной новый фильм, совместно просмотренный в кинотеатре. Григорий Матвеевич Ведунов поразительно точно отразил свойства жизни, сравнивая её с алмазом. Ведь у него столько граней! Каждая из них на своём месте, оттого он смотрится так гармонично, переливаясь на солнце всеми цветами радуги. Одно не заменяет другое, важны все составляющие в совокупности. В этом кроется, пожалуй, главный секрет. Но соблюдение баланса – непростая задача. Этому нужно учиться. Нельзя одно выделять, думая, что именно это сейчас и составляет счастье, а от другого отмахиваться за ненадобностью.

Я не хотел для себя подобного разъединения, но так вышло. Никогда не превозносил я работу над личной жизнью, скорее недооценивал необходимости в последней. В тот период одиночество ощущалось острее. Поэтому, не желая лишний раз сидеть дома, на тренинг, отрекламированный Павлом, я все же решил сходить.
 

52

Рыбин позвонил, как и обещал, в четверг вечером. Я ответил утвердительно на его предложение. Мы договорились о месте и времени встречи и попрощались. На следующий день я первым встречал их у назначенного места. Супружеская пара шла в ногу. Алёна была очень женственна, движения её были такими же бодрыми, как у Павла, но, в то же время, мягкими и плавными. На её ногах красовались высокие лаковые сапожки на маленьком каблучке. Одета Алёна была в плащ, похожий на Пашин, только чуть светлее. Они настолько гармонично смотрелись, словно вылупились из одного яйца.

Алёна выглядела очень естественно. Русые длинные волосы спадали на плечи и слегка колыхались на ветру. Черты лица были обыкновенными, ничто не выделялось на нем, кажется, даже не было косметики, но такая его простота делала её очень милой.  Приятная добрая улыбка довершала образ тургеневской девушки. Да, именно девушки, поскольку нельзя было и подумать, что ей больше тридцати. Даже тонкие нежные руки не выдавали её возраста. Одной из них она держалась за Павла, а в другой несла небольшую дамскую сумочку. Вся она была стройная и утончённая.

Помещение, в котором проводились мероприятия, подобные нашему, находилось в обычном жилом доме, на первом этаже в общем ряду с магазинами и салонами красоты. Я ожидал увидеть лишь какую-либо большую комнату, в которой непосредственно и проходили их занятия. Но, к моему удивлению, это оказалась целая официальная организация, которая имела в своём распоряжении не только целый офис с ресепшеном и несколькими комнатами, предназначенными для разных целей и групп, но и штат психологов, помогающих приходящим туда людям в проблемных сферах жизни. Паша и его жена, приходя туда в третий раз, уже всё знали и сразу же прошли прямиком в самую дальнюю комнату, потащив за собой и меня.

Стены той комнаты были сочного зелёного цвета без какого-либо рисунка. Вся мебель в ней представляла собой письменный стол, затерявшийся где-то в углу, несколько скамеек, стоявших вдоль стен и много аккуратных стульев, обшитых такой же зелёной мягкой тканью и разбросанных хаотично по всей комнате. На полу в некоторых местах стояли высокие цветы в горшках.

Поскольку в подобном деле я был новичком, а группа, которая занималась в этот день, уже была заранее укомплектована, то ведущий тренинга, вошедший сразу же за нами, коренастый и смуглый мужчина среднего возраста,  предложил мне просто посидеть и понаблюдать за происходящим, познакомиться с участниками, которых было человек пятнадцать, а уже на следующем занятии попробовать себя в роли выступающего. Участники принадлежали к самым разным социальным группам. Здесь были и молодые студенты, и зрелые руководители предприятий, и даже пара пенсионеров. Все они сели на стулья, поставленные кругом. Сели и мои спутники. Ведущий, представившийся Леонидом, также разместился рядом. Вероятно, предполагалось активное общение. Я же выбрал одну из скамеек, чтобы спокойно наблюдать за происходящим со стороны.

Тренер начал говорить о теме занятия. «Самодостаточность» – так она звучала. Затем тренер начал излагать теорию. Ничего особенно интересного здесь я не услышал. Сегодня интернет переполнен подобной информацией. Кажется, что ничего нового уже не пишут. Эти размышления меня немного расстроили, и я уже подумал, что, наверное, зря пришёл. Но нет! Самое интересное было дальше. Следующий временной блок тренинга предполагал рассказ участников о своих историях или мыслях. И вот, что меня удивило: у всех и каждого, у студента и пенсионера, по большому счету, одни и те же проблемы. А проблема эта состоит в том, что человека не понимают и не позволяют ему быть таким, какой он есть. Люди давят друг на друга. Люди не могут жить одни, но и вместе им сложно. Словно понятие любви изменило свою форму и содержание. Сейчас уже не любят просто так, безусловно. Сейчас любят за что-то. «Помог по-хозяйству – молодец, я тебя люблю. Покладистый (а по сути никакой, бесхарактерный) – тоже люблю. А почему? Потому что исполняешь мои пожелания. А если не исполняешь, значит, плохой, я буду тебя ругать, пытаясь, таким образом, переделать тебя под себя. Человеческое эго никуда не спрячешь. Конечно, все это очень утрированно, никто не скажет близкому такое в лицо, но суть такова» – речь тренера оказалась близкой многим присутствующим, это было видно по их оживлённым взглядам. Когда понимаешь, что ты не один со своей проблемой, становится легче. Так и я почувствовал небольшое облегчение и даже некоторое освобождение от обид, которые сидели во мне с детства. Мне часто казалось, что взрослые неверно судят и оценивают как детей, так и своих ровестников. И сейчас я понимаю, что их мнения были далеки от объективности. Сколько было детей незаслуженно обиженных  пренебрежительным отношением только потому, что родители – пьющие люди. А сколько вознесённых до вершин тех, кто оказался там, благодаря достатку в семье, к которому сами дети не приложить руку?

И среди этих людей, сидящих на зелёных стульях, как оказалось, таких неверно оценённых именно в плохом отношении было подавляющее большинство. И ведь всё было бы вполне сносно – выросли и забыли, но нет, все и каждый тащат в себе эту обиду, зажатость и неуверенность в собственных силах всю жизнь. Такой «вечный след» губит их личную жизнь и профессиональную деятельность, не даёт повзрослеть и реализоваться, стать самостоятельными людьми.


 
53

Много историй я услышал тогда. Ольга, ныне молодая одинокая мама, в юности была очень привлекательной девочкой. Мать её неприглядной подружки из зависти сказала ей, что она имеет весьма скромную внешность и не сможет найти себе достойного жениха. Так и вышло. Отношения с противоположным полом действительно не клеились, ухажеры, спустя несколько встреч, бросали её, никак не объясняя причину. Ольга всё же вышла замуж, но муж также бросил её.

Константин, бывший управляющий торговой компанией, а теперь временно безработный. В своё время он попробовал многие виды бизнеса, но в каждом из них после первых ярких побед, он катился вниз. Задержки в делах, предательства основных компаньонов, долги. Сам он не может найти этому объяснения. Но по просьбе тренера вспомнить своё детство, он сказал, что все его родственники, и родители в том числе, видели его исключительно на вторых ролях, подчинённым рабочим. Сам же Константин всегда рвался вперёд и вверх. Однако его окружение не упускало случая напомнить ему о том, что все богачи – злые, жадные и хитрые, а они хотят видеть своего Костика добрым и порядочным, несмотря на то, что свой бизнес он вёл честно.

Были на тренинге и откровенно недолюбленные неудачники, плетущиеся по жизни, едва передвигая ноги,  и оскорбленные несостоявшиеся неординарные личности, которые из-за общественных рамок, так равнодушно подавивших их потенциал и порывы, сидели теперь здесь бледной тенью.
   
Супружеская пара пенсионного возраста не смогла завести детей, поскольку  они не посмели идти наперекор воли родителей, наставляющих прежде выучиться и заиметь хорошие рабочие места. Когда родительские пожелания были выполнены, оказалось, что родить Таисия Иннокентьевна уже не сможет.

«Но, что же, мои друзья?» – подумал я, когда почти все из присутствующих поведали свои истории. Ведь у Паши и Алёны, как мне виделось, всё было прекрасно. И вот очередь дошла и до них. По тому, как Алёна выпрямила спину и поправила волосы, я понял, что говорить будет она. Паша посмотрел на неё одобрительно, показывая тем самым своё согласие с её желанием и уступая право голоса.
– Мы впервые встретились с моим мужем Пашей четырнадцать лет назад на экскурсии по Болдино. Я тогда была полностью раздавлена как личность после тяжёлого разрыва со своим молодым человеком. Он не просто бросил меня после трёх лет отношений и не просто перебежал к моей подруге, нет, в своей последней решающей речи он морально унизил меня, говоря, что я ничтожна как человек и совершенно не привлекательна как женщина. Он жестоко давил на мои болевые точки, желая окончательно убить меня. От своих прочих подруг вместо жалости, сострадания и поддержки я получила лишь контрольный выстрел в голову. Оказывается, они знали про предательство моего любимого и молчали, ровно также этим предавая меня. Без преувеличения скажу, что у меня была настоящая депрессия. По совету мамы я решила развеяться и куда-нибудь съездить. Так я оказалась в том самом экскурсионном автобусе. Наша группа состояла из двадцати человек, в которой были люди разных возрастов, но в основной массе – молодёжь. И Паша был, пожалуй, самым неприметным из всех, забившемся в угол и осторожно наблюдавшим за другими, оттого и заметила я его, лишь когда мы прибыли на место. Он держался также робко и на прогулке по историческим местам. Я обратила на него внимание, возможно, потому, что увидела в его взгляде знакомое мне на тот момент настроение – глубокая печаль и отчаяние.


 
54

Алёна улыбнулась и посмотрела на Пашу, предлагая ему продолжить и рассказать о своём непростом жизненном этапе. Он это понял и охотно, расправив плечи, начал свой рассказ:
– Да, действительно, тогда я был сам не свой. Меня отчислили из архитектурного института, где я всегда мечтал учиться. Причем, как я считаю, совершенно незаслуженно. На одном из экзаменов я начал спорить с преподавателем, доказывая своё мнение. Он же противился, но ответных аргументов не приводил. Только утверждал, что раз я пока студент, а не доцент, то в принципе не могу быть прав. История этого конфликта дошла до декана. В общем, я вылетел со скандалом. Конечно, я мог бы поступить в другой ВУЗ, но в тот момент, мне уже не хотелось ничего. А потом вышла ещё более глупая ситуация. Был у меня приятель, наши мамы тоже дружили. И однажды моя мать передала его маме долг через меня. Сумма была небольшая, и я, чтобы не ходить специально к ним домой, решил передать деньги через друга. Не знаю, за что он так со мной поступил, но только сказал нашим родителям, что деньги никакие от меня не получал. И конечно, все подумали, что я прибрал их себе. Переубедить их мне не удалось. В итоге я стал значиться вором, ещё и из института выгнали, никто не упускал возможности напомнить мне об этом. Я был изгоем в собственном окружении. Весь двор тогда шептался про меня. Захотел уехать, но некуда. Ну, думаю, хоть отвлечься. И наткнулся на объявление той самой экскурсии.
– Я первая заговорила с Пашей, – продолжала Алёна. – Мне казалось, что ему даже хуже, чем мне. Женщина-экскурсовод недовольно поглядывала на нас, ведь мы мешали группе своими разговорами. Но, представляете, начав диалог, мы уже не могли остановиться! Проговорив весь тот день, с лёгкостью махнув рукой на Болдино, мы продолжили общение и после поездки. Спустя совсем короткое время мы стали по-настоящему родными людьми. Мы друг для друга – главная поддержка и опора. Благодаря нашей вере друг в друга, мы смогли достичь очень многих высот: личностного развития, профессиональных достижений и социального признания. У нас замечательная семья, две прекрасных дочери, домашний уют и душевная гармония.

Я просидел всё занятие, прослушал истории участников. Мне понравилось, но я ожидал от этого мероприятия каких-либо практических навыков. Думал, что ведущий даст всем присутствующим универсальный ключ от всех невзгод. Но ничего подобного не было. Выслушав истории участников, тренер лишь сказал несколько общих фраз, как бы подводя итог занятия.  Я решил прояснить возникшие у меня вопросы и подошел к тренеру:
– А как же конкретные упражнения? Я думал, что вы чему-нибудь нас научите.
– «Лучший учитель – сама жизнь» – вы, наверное, слышали это изречение. Да, практические занятия будут дальше, сегодня только первая вводная часть. Но разве уже сейчас не ясно, выслушав каждого участника, что делать и особенно чего делать не стоит?
– Не слушать других?
– Верно. Умный учится на чужих ошибках, поэтому важно быть наблюдательным и внимать опыт других. Вы видели, сколько людей пострадало от чужого мнения? – и тренер показал на расходящихся участников. – И это только одна группа, а таких ко мне по четыре в неделю приходит, вот и считайте поломанные жизни и несчастные судьбы. Одно дело, когда мы сами виноваты в своих бедах, а другое – когда человек со стороны диктует нам, как поступать. В случае ошибки с себя-то мы спросим, всё же не так обидно, а вот с другого? Иди ищи его теперь, привлекай к ответственности! С них взятки гладки. Потому я и решил проводить такие тренинги: сам не единожды лично сталкивался с подобными ситуациями. Но моя история длинною в жизнь… Так что, придёте на второе занятие?

Я ответил отказом. Да, эта тема непосредственно меня касалась, но я уже проработал её. Я чувствовал, что нахожусь на стадии выхода из кризиса, и переваривать ещё раз неприятную пищу не хотел, да и смысла в этом не было никакого. Я это уже пережил. И обсуждая неприятные мне вещи повторно, я потеряю много сил. Надеюсь, что это для меня уже не актуально. Утвердившись в своём решении, я собрался покинуть здание, не забыв попрощаться с Пашей и Алёной и поблагодарить их за интересный досуг. Супруги стояли на выходе из комнаты и мило беседовали с другими участниками семинара, видимо, дополняя свои истории занимательными деталями.
– Паш, Алёна, спасибо вам за такое мероприятие, было интересно, – сказал я. – Ну, я пойду.
– Понравилось? – спросил Павел.
– Да.
– Значит на следующее занятие опять вместе? Через неделю.
Я лишь отрицательно помотал головой. По моему лицу одноклассник понял, что уговорить меня не получится и смиренно сказал:
– Ну, как знаешь. Ты хоть звони тогда, может, когда ещё встретимся.
- Это с удовольствием! – улыбнувшись, закончил разговор я.
И пожав ему руку, а Алёне помахав, я удалился.


 
55

Спустя пару недель после моих попыток разнообразить свою жизнь (кстати, вполне удачных) я снова заскучал. Мне словно стало чего-то не хватать. Общение на работе уже не компенсировало одиночества дома. И понимание того, что можно это исправить не давало мне покоя. Я не имел привычки звонить приятелям без конкретной на то причины. А заводить новых друзей ради определённой цели, хоть этой целью и было общение, считал неправильным. К тому же, по натуре я интроверт. Но очень хотелось, чтобы дома кто-то был. Пусть он будет молчать или заниматься своими делами, но пусть он будет. Но с улицы ведь человека не затащишь! Мне хотелось, чтобы он был близким и родным. И я придумал! Я решил завести собаку.

Я прекрасно понимал, какого ухода и хлопот требует её содержание: выгул, кормление, ветеринары… Но всё это было незначительным, ведь я так люблю собак! И кто, как не собака, способна стать самым верным и преданным другом?! Я долго решал, какую собаку куплю. Конечно, она должна быть породистой и большой. Мне не нужен был сторож или охотник, мне нужен был друг. Именно поэтому я сразу отмел овчарок и гончих. Лабрадор – вот что мне нужно! Он потрясающий!

Я желал приобрести непременно чистокровного щенка со всеми прививками и документальным подтверждением её чистых кровей. Довольно быстро отыскав собаковода и договорившись с ним о встрече на следующий день, я  пребывал в предвкушении. Ведь взрослую собаку будет сложно приучить к новому дому и укладу. Перед моими глазами уже рисовались картины наших забавных будней. Как она озорует, рвёт обои и треплет обувь. Как утром запрыгивает мне на кровать и лижет лицо, пытаясь разбудить. Как приносит в зубах поводок, желая прогуляться. Как мы играем на улице… «Завтра с утра нужно непременно сходить в зоомагазин и купить всё необходимое: ошейник с поводком, корм, коврик… Что там ещё? Даже не знаю. Ладно, продавцы мне подскажут», – думал я.

Я проснулся в прекрасном настроении. Мысль о том, что сегодняшний вечер я буду встречать не один, очень радовала меня. Погода была отличная. Несмотря на то, что стояли первые дни весны, обстановка была по-настоящему зимней. Это красивое время года, а тут ещё и такой приятный пушистый снежок, огромными хлопьями падающий с неба.тОднако я не подумал о том, что такой пейзаж хорош только тогда, когда смотришь на него из окна…

Я вышел из дома и направился в зоомагазин. Уже через пять минут пути я стал чертыхаться, снег залепил мне глаза, я едва видел дорогу. Затем он стал идти сильнее, поднялся ветер. Пытаясь достать платок из кармана, я обронил его. Нагнувшись, чтобы поднять, я заметил, что из сугроба под скамьей виднеется рыже-коричневый мех. «Наверно, у прохожего шапку ветром сдуло, – усмехнулся я, – да, в такую погоду немудрено…». Но вдруг оно зашевелилось! Меня передернуло. Вглядевшись внимательно в неопознанный объект, я узнал в нём собаку! Как же так? «Что ты тут делаешь?» – сказал я ей вслух.

Не без страха я попытался притянуть её к себе поближе. Но, похоже, пёс совсем продрог, он еле передвигал лапами. Собаку настолько сильно занесло снегом, что отряхнуть её у меня не вышло, на шерсти образовалась ледяная корка. Невозможно было разглядеть её, определить породу и точный окрас. Я растерялся, не зная, что с ней делать. Оставить её я просто не мог. Везти в приют? Это бы заняло слишком много времени, да и адреса я не знал.
– Возьми, – с мольбой сказал незнакомый голос.
Я испугался, ведь когда я остановился, чтобы поднять платок, рядом никого не было. Быстро оглянувшись, я увидел бабушку очень маленького роста. Она была в длинном драповом пальто такого цвета, что невозможно было определить его точно. Из-под пальто виднелись обычные деревенские валенки, в которых она топталась на месте, словно бы желая согреться. Голову её покрывал толстый пуховый платок, концы которого пересекались на груди и были завязаны в узел за спиной. Помню, так же заматывались женщины в военных фильмах. Старушку, также как и собаку, сильно занесло снегом. Она  выглядела чудаковато и немного несуразно в черте города. В Москве даже бабушки стараются одеваться по моде. Однако странным было не это. Её лицо казалось мне знакомым, но у меня нет ни одной знакомой бабушки. Но размышлять над этим было некогда.
– Возьми, – повторила она, – эта собачка тебе счастье подарит.
Я, конечно, знаю, что домашние животные, в том числе и собаки, дарят много радости, но я не стал бы называть это таким громким словом, как счастье. Ещё раз я взглянул на собаку.
– А, может, вы возьмете? – ехидно сказал я и обернулся на бабулю.
Но её уже не было. «Что за чертовщина?» – подумал я. Оглядевшись ещё раз, поблизости я так никого не обнаружил.

И тут в моей голове зазвучал голос старика Алмаза, а потом вспомнился и егерь, который говорил, что все неслучайно. Да, возможно, это так, но всё же я пребывал в эти минуты в полном замешательстве.
«Эх, была, не была!» – подумал я и начал вытаскивать животное из сугроба.
Доставив животное в квартиру, я постелил на пол старый хозяйский ковёр и уложил собаку. Она едва могла открывать глаза и постоянно поскуливала.

Спустя три часа она начала оживать. Всё это время я думал, как поступить. Животное требовало осмотра ветеринара, которого впоследствии я решил вызвать на дом. Уже ближе к вечеру приехал врач. После недолгого осмотра он сказал:
- С собакой сейчас всё в порядке, отогрелась. Но пролежи она на снегу ещё час или два, скорее всего, лапы пришлось бы ампутировать. Куда вы ее теперь? Прививок у неё нет, обычная дворняга. Если хотите, мы можем захватить её.
– Куда? – не понял я.
– Ну, как? В усыпальню. Всё равно её не сегодня-завтра отловят и усыпят.
– Ну, а как же приюты?
– Да они все переполнены давно. Так что, давайте, определяйтесь.

Я замер. «Отдать собаку на верную смерть? Нет, не могу. Оставить у себя? Не знаю… Я, конечно, хочу собаку, но не такую же…».
«Возьми», – снова прозвучал голос бабушки, но уже в моей голове.
– Я оставлю еёиу себя! – твёрдо сказал я.
– Ну, дело ваше. Только смотрите, ведь она, скорее всего больная, надо анализы делать и лечить инфекции, а сейчас подцепите ещё заразы от нее…
– Разберёмся, – ответил я, провожая врачей к дверям.

 
56

Мой новый друг не проявлял ни капли агрессии, то ли в силу своего собачьего характера, то ли просто из-за слабости. Я видел, что ему с каждым часом становилось лучше. Он уже начал немного вилять хвостом, когда я проходил мимо – вероятно, в знак благодарности, что я спас его. В этот день он ничего не ел, а только попил немного воды. Хотя собачьей еды я так и не купил, пришлось предлагать ему собственное меню.

Это был мальчик, обычный дворовый пес. Но, несмотря на этот печальный факт его родословной, он был красивым: чёрные лапы, живот и грудь, а вот морда, уши, спина и хвост были рыже-коричневыми. Он был вполне плотным и крупным, что добавляло ему привлекательности. Теперь я мог наблюдать это, когда весь лед со снегом растаял на его шерсти.

Сидя на диване, я смотрел на собаку и думал, что это совсем не тот пес, которого я хотел. Это далеко не лабрадор, без прививок, без родословной, да ещё и с возможными заболеваниями. Он не такой крупный, как я представлял. Да и щенком его назвать было никак нельзя, собаке явно больше двух лет. И что мне с ней делать? Как приучать её к дому? Как воспитать послушного пса? Все не так… Но другого выхода я не видел, ведь глядя в его грустные глаза, было просто невозможно выгнать пса на улицу. Он всё ещё поскуливал и лизал свою лапу. А ведь нужно собаке придумать имя. Я назвал его просто – Рекс. Моей фантазии тогда хватило только на это.

Следующие несколько дней я занимался своей собакой: помыл, свозил на осмотр в ветеринарную клинику, сделал все необходимые прививки, купил поводок, коврик, резиновый мячик и прочие собачьи принадлежности. Мы быстро подружились, Рекс привык ко мне и был очень понятливым и послушным. С собакой мне действительно было веселее. Рекс не мешал мне работать над деревом, напротив, когда я мастерил, он смирно лежал на своём коврике и никогда не подходил ко мне. Но когда он видел, что я, потягиваясь, выхожу из-за стола, что являлось для него сигналом окончания моей работы, его глаза загорались и он с радостным лаем, виляя хвостом, бежал ко мне и пытался запрыгнуть на руки. Я не жалел ласки для него. Это было незнакомое мне ощущение – отдавать любовь, а не брать. Да и брать я, в общем-то, не умел, оттого, наверно, и имели место недопонимания с родными и с самим собой. Получать любовь и ценить заботу тоже нужно уметь. Я по-настоящему полюбил своего пса. И ни разу с того дня, когда он впервые оказался в моем доме, не пожалел, о том, что согласился пригреть его, что не проявил равнодушие и не променял его на такого желанного мне лабрадора. Вот оно – доброе, нежное и совершенно бесплатное счастье!
 
Я не раз мысленно благодарил ту бабушку, что попросила меня взять Рекса. Еще долго её знакомое лицо не давало мне покоя. Но я так и не смог вспомнить, где ее видел.


 
57

Я выгуливал Рекса по два раза в день – утром перед работой и после. По выходным мы иногда гуляли в местном парке. Он очень любил резвиться на улице, без лишних раздумий выполнял мои команды, хотя я его ничему не учил. Этот факт удивлял меня. Откуда он может знать команды, ведь это обычная дворовая собака? Разве что дети, играющие на улице, в качестве развлечения обучили его. Скорее всего, так, поскольку, только завидев детвору, он стремглав и со звонким радостным лаем мчался к ним со всех ног. Не всегда ребятня желала с ним играть, но Рекс не расстраивался. Сделав ещё несколько неудачных попыток обратить их внимание на себя, он без капли огорчения бежал ко мне, потому что знал - я ему всегда рад.

Рекс плохо отзывался на свое имя. Когда я его звал, он поворачивал свою голову и смотрел на меня равнодушно, словно бы зовут не его. Он оттого и поворачивался, что услышав мой голос, ему было интересно, к кому же я обращаюсь и кто такой – этот «Рекс». Может быть, во дворе ему дали другую кличку? Или ему не нравится кличка Рекс? Так или иначе, придумывать ему другую я не стал.

Очень часто, во время наших прогулок, я ощущал себя счастливым человеком и думал о том, что именно сейчас в моей жизни всё так, как я хочу, что я создал это сам, а потому могу одновременно и наслаждаться, и гордиться собой. Наши прогулки я любил ещё и за возможность поразмыслить, посмотреть на свою жизнь – и отстранённо, и изнутри. Она была одинаково хороша со всех сторон. Помимо этого, мне стало нравиться наблюдать за происходящим вокруг, за детьми, животными, за автомобилями, за рассветами и закатами, за движением облаков, за лицами людей в разных ситуациях, одним словом, за жизнью во всех её проявлениях. Теперь я понимал Григория Матвеевича, который почти всегда сидел на лавке у дома и просто наблюдал. Я подумал о том, насколько большую роль во всём этом сыграл старик-долгожитель, дорогой и любимый Григорий Матвеевич. Да, я уже давно признался себе, что люблю его, люблю в нём всё: и мудрость, и причуды, и безграничную доброту. Я понял, что такое любить, благодаря ему, несмотря на то, что говорил он об этом совсем немного. Казалось бы, он не был мне родным человеком или лучшим другом, а лишь случайным знакомым, но это не имело для меня никакого значения. Оказывается, так бывает – чужой по крови человек способен стать во сто крат роднее, чем самый близкий родственник. Возможно, это неправильно, но это так. Но, если это есть, значит, не может быть неправильным. Мы не выбираем себе любимых, наше сердце выбирает их. И счастлив будет только тот, кто доверится этому выбору и последует за чувствами.

Старика никто не знает из Москвы, да и в Петербурге, и на Камчатке. Очень жаль. Его знают совсем немногие – лишь те, с кем он жил и работал. И те люди, кто знаком с ним, это, несомненно, счастливые люди, которым очень повезло в жизни, потому что они его знали и имели огромное удовольствие и пользу в общении с ним. И мне так же повезло, к большому моему счастью.

За той суматохой перемен, что происходили со мной после возвращения из командировки, мне нередко вспоминался этот славный старик. А ведь именно он запустил своеобразный механизм внутренней перестройки во мне. Но в последнее время я думаю о нём чаще. Мне вновь захотелось съездить к нему, рассказать о моей новой и совершенно другой жизни, о том, что я счастлив, и о том, что это, по сути, из-за него, о том, насколько важным для меня оказалось знакомство с ним, о том, как он мне помог, о собаке и о той странной встрече с бабушкой в пальто. «Григорию Матвеевичу всё это будет интересно» – думал я. Однако мой напряженный график в редакции не предполагал в ближайшее время отпуска или хотя бы длительных выходных, поэтому я намеревался навестить старика через пару недель.

 
58

В один из таких будничных дней я как обычно выгуливал своего пса. Он резвился в полную силу, играя с найденной сломанной детской игрушкой. Затем побегал туда-сюда, осмотрел окрестности и, когда я подозвал его и приказал идти возле меня, он послушался. Так мы, синхронно шагая, обогнули дом и вышли в сквер. Спустя несколько минут размеренного и спокойного шага Рекса, он вдруг замер на месте, уши его поднялись, а взгляд был устремлен куда-то вдаль. Я подумал, что он увидел очередную собаку и ждал, что мой друг залает. Такое бывало с ним всякий раз, когда он встречал себе подобных, что, в общем-то, собакам свойственно. Но если многие другие собаки в подобной ситуации лаяли и бежали нападать на противника, то мой пес, имея спокойный характер, просто рычал, находясь в это время у моих ног.

Но это был другой случай. Рекс, не издав ни малейшего звука – лая, скуления или рычания, бросился бежать на всех скоростях к своей цели. К моему удивлению, его целью оказалась не другая собака, а человек. А точнее – это была молодая женщина. И залаял Рекс уже подбегая к ней, набросившись на нее, но не со злостью, а с радостью. Он подскакивал вверх, пытаясь запрыгнуть ей на руки, вставал на задние лапы, положив передние на грудь этой женщины, лизал ей лицо. Он ликовал! И не знал, куда ему деться и что сделать от своего счастья, оно буквально разрывало его изнутри. Я наблюдал за этим, ничего не понимая. Единственным объяснением для себя я посчитал, что, наверное, эта женщина часто кормила его, когда он жил на улице. Даже меня Рекс так не встречал. И во мне начинала зарождаться ревность.

Женщина, судя по всему, тоже узнала его и также радостно обнимала и даже целовала его! При этом она что-то говорила Рексу. Они обнимались довольно долго – минут десять. Всё это время я просто стоял и смотрел на них. Сначала я хотел позвать Рекса, но не решился – вдруг эта женщина плохо обо мне подумает. Я только решил подойти ближе.

Рекс, увидев, что я иду к нему навстречу, тоже обрадовался, подбежал и стал лизать мои руки, а потом снова побежал к женщине, и так несколько раз он перебегал от одного к другому. И радость его не утихала, а, скорее, наоборот, нарастала. Он словно бы хотел сказать мне, что он знает её и что она хорошая. Ей он хотел сообщить то же самое про меня.

Я решил подвести к концу эту историю и познакомиться с этой женщиной. «Может быть, она внесет ясность» – подумал я. Целенаправленно и смело шагая к ним, я начал рассматривать её. Она была невысокого роста с красивой фигурой, которую подчёркивало приталенное драповое жёлтое пальто. Оно было необычным. Его крой сверху напоминал рубашку, а от обтягивающего пояса развевались волны юбки-клеш. Этакое пальто-платье, из-под которого виднелись стройные ноги в сапогах до колен. Голову её украшала милая шляпка тоже из драпа, из-под которой рекой лились длинные каштановые локоны. Для женщины она выглядела слишком молодо, да и стиль одежды ей не подходил по возрасту. Это была вовсе не женщина, а девушка.

Подойдя ещё ближе, я стал различать некоторые слова, которые она говорила Рексу. Она ругала его ласковым голосом и всхлипывала. Девушка была в растерянности, не зная, что делать. Ведь она видела, как Рекс бегал ко мне, и сейчас, вероятно, ждала, пока я подойду к ней. Когда я был от неё на расстоянии меньше полуметра, она уже смотрела на меня прямо и с ожиданием во взгляде.

Имея возможность теперь разглядеть её лицо, я узнал в нём знакомые черты. Сразу понять, кто передо мной, я не смог. Девушка тоже буквально уставилась на меня. Я держался спокойно, словно бы давая понять, что я разрешаю ей смотреть на меня вот так прямо, без ложной скромности. Всё это происходило за секунды, но в реальности казалось, что мы смотрим друг на друга вот уже часа два. Я следил за её взглядом, в них читались все её мысли и эмоции. Сначала она долго изучала мой внешний вид, а потом глаза её загорелись, в них было видно и восторг и страх одновременно. Я ничего не понимал. «Она меня узнала? Но кто она?»
 


59

– Привет, – робко сказала девушка.
– Здравствуйте, – спокойно ответил я.
– Ты меня не помнишь? – девушка мило улыбнулась.
– Если честно, то… Ваше лицо кажется мне знакомым, но что-то не припомню…
– Я Олеся. Помнишь? Мы в институте учились вместе.
Тут во мне всё перевернулось. Я очень пристально вгляделся в её лицо и начал узнавать. Похоже, это и правда она… Сердце заколотилось, руки задрожали. Мне стало душно. Я почувствовал, что лицо моё стало красным, а глаза выдавали сильнейшее волнение. Я вновь почувствовал себя робким студентом и что уж там – полным идиотом. Неловко было ещё и оттого, что она, скорее всего, видит, что происходит со мной.
– Олеся… – едва смог я выдавить из себя, – да, теперь я узнал.

Ещё некоторое время мы находились в неловком молчании. Только Рекс по-прежнему счастливый скакал возле нас. Наконец, я сумел совладать с эмоциями, понимая, что нужно, наверно, как-то продолжать наш разговор.
– Почему же ты тогда уехала, Олеся? – я не стал начинать с сантиментов и решил спросить то, что меня действительно волновало, пусть даже и когда-то давно.
– Меня родители заставили. Решили, что мне лучше учиться в ВУЗе попрестижней.
Снова настала тишина. Я не знал, что сказать. А потом понял, что не спросил про собаку:
– Откуда он тебя знает?
На глазах у Олеси показались слёзы:
– Он жил у меня. Это моя собака, Джек. Я обнаружила его щенком в подвале своего подъезда. Помню, я пошла на работу и, выходя из дома, услышала жалобное скуление. Я всегда любила животных и жалела их, всё детство домой с улицы таскала кошек и собак, но родители никогда не позволяли оставить их навсегда. Конечно, я не смогла просто пройти мимо, сделав вид, что ничего не заметила. Я забыла про работу, про то, что спешу, и стала звать этого щенка. Он откликался, и вскоре в решетке подвала показалась его мордочка. Он был таким красивым! С горем пополам я вытащила его, хоть он едва смог пролезть через отверстие. Принесла его домой, намыла и накормила. Он перестал скулить. Вечером, когда я вернулась, мы играли, он изгрыз все мои мягкие игрушки…
– Но почему же так вышло, что я нашёл его на улице?
– А, да… Он жил у меня около года. Я потеряла его очень нелепо. Мы прогуливались с ним, и мне нужно было зайти в магазин. С собаками туда не пускают, поэтому я привязала его к дереву возле магазина. Меня не было всего минут десять, но когда я вернулась, его уже не было. Не понимаю, кому могла понадобиться обычная дворняжка? А, может, он сам оборвал поводок, увидев других собак? Не знаю. Я искала его два месяца, расклеивала объявления, спрашивала у прохожих. Один раз я описала его сидящей на лавочке бабушке, на что она сказала, что недавно приезжали люди на «специальной» машине и отлавливали всех собак во дворе. Якобы, она видела, как похожего пса поймали и кинули в машину.
Олеся расплакалась.
– Я совсем отчаялась… Больше не стала искать, смирилась. А как он оказался у тебя?
Я поведал ей свою историю. Олеся очень удивилась необычным обстоятельствам и словам странной старушки:
– Невероятно…
 

60

Не согласовывая ход дальнейших действий, мы просто пошли по аллее вглубь сквера. Верный пес, будучи чрезвычайно довольным, шёл между нами. Мы разговаривали, но разговоры эти не заходили дальше обсуждения Джека и его повадок. Да, его звали Джек, это имя дала ему Олеся. Когда мы перебрали все особенности собаки, вновь наступило напряжённое молчание. Про погоду говорить не хотелось, а вспоминать студенческие годы – значит начать разговор о сокровенном, о наших симпатиях. Скорее всего, это понимала и Олеся, поскольку тоже боялась касаться этой темы. В тот момент меня терзали разные чувства: и смятение, и смущение, и интерес, и… любовь, которая, похоже, никуда не делась, а просто спала все эти годы. Но вместе с тем мной овладели страхи. Страх задать ей личные вопросы. Страх услышать ответы на них. Страх ошибиться в собственных чувствах, перепутав их с ностальгией. Страх вновь её потерять. Страх того, что она начнет испытывать смятение. Страх того, что наша встреча впоследствии не будет иметь для неё никакого значения…
– Как мы будем делить Джека? – спросила Олеся.
Действительно, как нам быть с собакой? Он стал мне настоящим другом, я полюбил его. Но Олеся – его первая и настоящая хозяйка.
– Хороший вопрос… – грустно сказал я и совсем сник.
– Может, спросим у него? – в шутку предложила Олеся.
– Давай попробуем… – я уже морально готовился попрощаться с любимой дворнягой.
Мы с Олесей встали напротив друг друга на расстоянии примерно пятнадцати метров, так, что Джек оказался ровно посередине. Мы стали звать его. Он снова стал прыгать на месте, не двинувшись существенно ни вправо, ни влево. При этом он жалобно скулил. Видно было, что он терзается, что выбор для него невозможен. Спустя несколько минут ситуация ничуть не изменилась, он смотрел на нас по очереди с привыванием и даже призывом, как бы говоря: «Ну, что же вы со мной делаете?!» Поняв его бесполезность, мы решили прекратить эксперимент, снова подойдя ближе. Джек сразу же запрыгал от радости. Мы с Олесей посмотрели друг на друга и улыбнулись. Поняв, что другого выхода нет, я сказал:
– Приглашаю тебя к себе в гости. Посмотришь, в каких условиях я содержал твоего питомца.
На самом деле, таким образом, я хотел узнать её семейное положение, хоть и боялся этого. Но я не столько боялся узнать замужем она или нет, сколько просто боялся это знать. Я боялся себя. Боялся ошибиться в собственных чувствах и поступить с ней, как с Наташей. Но хитрый Джек не оставил мне выбора.
– Хорошо. А когда? – мягко и с улыбкой спросила она.
– Да хоть сейчас. Ты готова?
– Пожалуй, да. Я еду с работы, вечер у меня свободен.
По дороге домой мы прикупили торт и шампанское.

61

Первые полчаса Олеся разглядывала моё жилище, обстановку и вещи. Похвалила меня за порядок и за отдельный коврик для Джека. Мои работы по дереву она также заметила и оценила их очень высоко.
– Надо же, кто бы мог подумать, журналист и мастер по дереву… – рассуждая, сказала Олеся.
Дома мы общались более активно, наверное, шампанское дало о себе знать. Я ничего не спрашивал у Олеси. Но в какой-то момент она просто начала говорить:
– Тебе, наверно, интересно, как у меня сложилась жизнь? – она внимательно посмотрела на меня.
Я легким кивком головы подтвердил это, хотя не был уверен, что хочу это услышать. Олеся продолжила:
– Я выучилась на филолога. Но работать по специальности у меня не вышло… Я была и бухгалтером, и маркетологом. Сейчас вот стала небольшим начальником в этой области. После института вышла замуж. Он меня любил, а я – не знаю… Родители подгоняли: «Хорошая кандидатура, положительный, да и тебя любит. Что ещё надо?». Аргументов против у меня не было, поженились. И, знаешь, не пошло как-то дело без любви… Через два года развелись. Живу сейчас одна, отец затаил на меня обиду. Но, надеюсь, что мы всё-таки найдем общий язык.

После таких откровений мне не хотелось ничего говорить. Но Олеся ждала аналогичного рассказа от меня. Я, вздохнув, рассказал ей про такие же непростые отношения с родителями, про работу, про Наташу. Всё о прошлой жизни. Про перемены в ней я говорить пока не хотел, поскольку это было для меня очень личным. Ведь, возможно, изменения ещё не закончились… А, может, Олеся тоже станет тем новым, что наполнит мою жизнь?

Она выслушала меня спокойно и пристально посмотрела мне в глаза, что-то в них искала. Возможно, она хотела заметить в них некую искру, которая обычно возникает между влюблёнными. Но вряд ли мой взгляд выдавал нечто подобное. Я уже не мальчик для подростковых эйфоричных чувств. Любовь для меня – это слишком серьёзно. Здесь нельзя торопить события, чтобы не запутаться. Девушки всегда чего-то ждут: сначала ждут, что мужчина проявит инициативу в знакомстве, затем ожидают пылкого признания в любви (и желательно с серенадой под балконом и огромной охапкой роз), ну а потом надеятся на предложение руки и сердца. «Нам просто не дают времени подумать, чего хотим мы, мужчины. Вот почему так вышло с Наташей» – я почувствовал негодование. Но, понимая, что это не вовремя, заставил себя вернуться в реальность.

Олеся, не увидев желанного для себя в моём взгляде, опустила глаза, задумавшись о том, как продолжить нашу беседу.
– А где Джек? – спросила она.
Мы вышли в прихожую и обнаружили его смирно спящим на своем коврике.
– Посмотрите на него… спит как ни в чём ни бывало. Сам хозяйку сегодня нашёл, должен сидеть возле неё, не отходя ни на минуту, а он спит! – с усмешкой сказал я.
– Мне пора, – сказала Олеся очень скромно.
– Подожди, а как же Джек?
– Пока не знаю. Он и сам не знает. Давай сегодня он останется у тебя, мне нужно прибрать в квартире, подготовиться к его приходу.
Немного помолчав, она добавила:
– Я очень рада, что нашла его, не могу поверить…

Вдруг у меня зазвонил телефон. Это был Паша.
– Игорь, привет! Слушай, тут у нас опять встреча одноклассников намечается, мне сейчас Оля звонила, наша староста. Я подумал, может, и ты хочешь пойти?
Я было хотел по привычке ответить отказом, но вдруг почувствовал непонятный протест внутри. На самом деле мне хотелось пойти, но по старой памяти бывший застенчивый юноша вновь проснулся во мне и начал придумывать отговорки. Однако у меня внутри теперь было больше смелости и уверенности в себе, чтобы предстать перед теми, кто знал меня другим. В тот период я так ощущал себя, что если бы меня кольцом окружила толпа людей, прикованных заинтересованным взглядом к моей персоне и желающих получить ответы на свои вопросы касательно моей личности и жизни, то я бы держался ровно, словно бетонная стена, которую ничем не сломить: ни косым взглядом, ни оскорблением, ни даже лестью. Я сам знал себе цену, оттого и потеряли значение оценки меня других людей. Во мне больше не было уязвимости.

Также мне хотелось посмотреть на своих одноклассников, какими стали они. Но не для того, чтобы ставить их и себя в один ряд и проводить оценку, кто лучше, а кто хуже, кто богаче, а кто беднее. Я не желал оценивать их с точки зрения того, кто стал бизнесменом, а кто – многодетным родителем, кто сохранил молодую спортивную форму, а кто преждевременно угас. Все это было мне не нужно. Я хотел узнать этих людей заново с целью перенятия опыта. Я уже тогда много наблюдал за людьми и понял для себя одно: нет плохих и хороших, поэтому оценка бессмысленна, но в каждом есть что-то такое, что я могу взять для себя, научиться, взять в пример. Такая «сборная солянка» порой в самых неожиданных сочетаниях способна сделать нас лучше. Учиться друг у друга очень полезно.
–,Ну, так что, Гош? Алло? Алло? – слышалось в трубке.
– Да… Я здесь… Я, пожалуй, пойду, – нерешительным голосом ответил я, всё ещё немного сомневаясь.
– Пойдешь? Отлично! Тогда я позже сообщу тебе о месте и времени встречи, когда главные «организаторы» определяться, ха-ха! А с кем ты пойдешь? Неужели один? Нет уж, давай выбирай пару, туда все обычно с мужьями-женами приходят.

Пару… «Вот ещё проблема» – подумал я, но тут же поглядел на Олесю. А почему бы и нет? Мы друг другу никто – ни супруги, ни друзья. Бывшие влюблённые… Звучит и смешно, и странно. Но как иначе? Вряд ли она чувствует нечто подобное ко мне теперь, да и тогда… А про себя я вообще не мог сказать ничего определённого.

К удивлению, на моё приглашение Олеся сразу согласилась. Я даже немного насторожился – вдруг она уже строит на меня планы? Даже если бы я точно осознавал, что хочу быть с ней, то подобное её движение навстречу как минимум тушило моё желание к сближению. Я не хотел, чтобы история с Наташей повторилась. Мы с Олесей обменялись телефонами. На предложение проводить её, она почему-то ответила отказом. Настаивать я не стал.
 

62

Спустя пару дней позвонил Паша и сказал, что встреча одноклассников состоится завтра в шесть вечера в одном хорошем кафе, которое находилось недалеко от моей редакции, и в которой я бывал несколько раз. Мы обсудили с ним некоторые детали, касающиеся меню и увеселительной программы. В этих вопросах я был не силен и мало что понимал, поэтому своё право голоса передал Павлу – завсегдатаю подобных мероприятий.

Далее мне следовало позвонить Олесе и передать важную информацию. Но при одной только мысли о нашем разговоре меня начало потрясывать. Что за детская робость? К слову сказать, все эти дни она не звонила, впрочем, как и я ей. Возможно, мои опасения относительно того, что она немедленно решила меня «прибрать к рукам», оказались напрасными.

Наш диалог с Олесей не представлял из себя ничего особенного. Я попросил прийти её на полчаса пораньше, чтобы мы могли немного пообщаться перед вечеринкой в тишине и наедине. На самом деле мне это было нужно для того, чтобы привыкнуть к ней и к моменту встречи с одноклассниками чувствовать себя с ней в паре более уверенно и комфортно. Я боялся показать ей свою робость, оттого и пришлось немного схитрить.

Я знал, что Олесю нужно будет как-то представить и объяснить, кем она мне приходится. И такой вариант как «она – моя пара» не отличался конкретикой и мог иметь множество значений, оттого не подходил в качестве ответа моим пытливым и назойливым одноклассникам, какими они мне запомнились со школьной скамьи. Поэтому пришлось обговорить с Олесей такой щепетильный вопрос. Я не видел в тот момент своё отражение в зеркале, но чувствовал, что лицо у меня было густо залито красной краской. Моя спутница спокойно отреагировала на эту тему, и мы после недолгих обсуждений сошлись на том, что она – «моя девушка, что у нас серьёзные длительные отношения и мы планируем пожениться в ближайшее время». Признаться, меня немного коробило – я и жениться… В конце разговора Олеся сказала, что будет в назначенное время ждать меня возле кафе.

Сказать, что я волновался – не сказать ничего. Я понимал, что в эту их очередную встречу ко мне, одному из нескольких таких же пришедших в первый раз, будет приковано всеобщее внимание. Ведь все они уже виделись раньше и знают друг о друге многое. А обо мне не знают ничего. Ещё и роль жениха, исполняемая мною впервые, ещё и с Олесей… Все мои страхи спутались в один клубок.

В назначенный день я долго выбирал рубашку. Галстука и вовсе не оказалось, пришлось идти за ним в магазин. Я крутился перед зеркалом часа два, не меньше, проверяя, приятно ли от меня пахнет, нет ли где дырок, к лицу ли мне стрижка, подходят ли к костюму часы или их лучше снять, достаточно ли блестят ботинки, не помялись ли брюки… Ох… Я устал уже тогда, на выходе из дома.

 
63

Олеся действительно пришла раньше и ждала моего прихода, отчего мне сделалось стыдно. Почему я не уточнил вчера? Почему не сказал, что приду раньше и я буду ждать её? Почувствовав себя 14-летним подростком, не имеющим никакого опыта общения с противоположным полом, я снова покраснел. Хорошо хоть цветы купил. Удивительное совпадение, но оранжевые розы были одного цвета с её пальто, которое было совсем не похожим на то, в котором я увидел её несколько дней назад. Оно придавало ей вид более строгий и сдержанный. На шее у Олеси ярким пятном красовался голубой шёлковый платок. Волосы были собраны в причёску из больших слегка растрёпанных кос. Весь её облик выдавал то, что она идёт на праздник. Она была очень красивой.

Но Олеся не просто ждала меня, стоя у дверей. Она кормила бездомную кошку сосисками и гладила её. Мне даже не хотелось своим появлением нарушать эту идиллию.
– Привет! Может, пройдёмся, пока никого нет? – спросил я, вручив ей букет.
– Ох, какой шикарный! Спасибо! Не стоило… – она мило улыбнулась и наклонила голову к цветам, чтобы насладиться их ароматом. Я заметил, что так делают все девушки, хотя запах роз не казался мне приятным.

Мы молча направились по тротуару, тянувшемуся вдоль дороги. Я чувствовал необходимость беседы, но не решался заговорить. Олеся первой прервала молчание:
– Ты помнишь всех своих одноклассников?
– Хороший вопрос… – я призадумался и почесал затылок.
«А в самом деле – всех ли я вспомню сегодня?» – подумал я.
– Помню, может, и всех, но только на лицо, а вот по именам и фамилиям… это уже сложнее. Ну, я думаю, они не обидятся на меня, всё-таки после школы я никого ни разу не встречал.

И опять молчание. Я шёл и мысленно ругал себя за неопытность в подобных делах. Спустя несколько минут я всё же начал спрашивать Олесю о её школьных годах, что оказалось очень хорошей идеей с моей стороны, поскольку я услышал от неё множество смешных историй. Уже не вспомню, о чем они были, но я хохотал без устали. Олеся тоже смеялась, отчего на её щеках, покрытых легким румянцем, выступили маленькие едва заметные ямочки. Никогда прежде в институте я не замечал их. А кончик её голубого платка так забавно дергался на ветру, как сумасшедший, что добавляло нам веселья.

Но время пролетело незаметно, и нам нужно было возвращаться к кафе. Я немного сожалел, что наш такой лёгкий непринужденный разговор необходимо прерывать, но и радовался, что в запасе у меня есть ещё несколько часов, чтобы побыть в её компании.

 
64

Та встреча одноклассников вспоминается мне как некий калейдоскоп. Было много лиц и много разговоров с ними. Много музыки и шума. Много новых открытий и много неопределённостей. Словно я попал на бразильский карнавал. Несмотря на то, что в тот вечер я не употреблял алкоголь, наутро не смог бы при необходимости пересказать всё от начала до конца. Рабочие «корпоративы» я не посещал, считая их скучными, а семейные праздники проходили дома перед телевизором, в тесном кругу самых близких родственников в составе не больше шести человек, поэтому такого рода мероприятия являлись для меня чем-то необычным.

К моему удивлению и к удивлению многих, в том числе и Олеси, одетой в потрясающе красивое розовое платье, я смог вспомнить лишь четырёх человек! Меня же узнали все, но непонятно – хорошо это или плохо. Видимо, за последние 20 лет я совсем не изменился. Большинство из повзрослевших школьников явно преобразились и расправили крылья, имели хорошие должности и положение, а некоторые даже свой собственный бизнес. Я позавидовал. Но лишь вначале. Спустя минуту после общих фраз о школьных годах и учителях, они переключались на разговоры о работе, о деньгах, о выгодных сделках и надежных поставщиках. Затем переходили на перечисление всяческих личных выгод, материальных благ и ежегодных путешествиях за границу. Даже после того, как все самые лучшие новости их жизни были  изложены, они не успокаивались и шли пересказывать то же самое другим людям. За вечер я слышал одни и те же истории в разных концах кафе.

Но были и три человека, которые оказались забытыми среди общей массы. Это были Коля Санников и Дима Рябов со своей супругой. Они были прилично одеты, но, по сравнению с другими выглядели довольно скромно. Эта маленькая компания устроилась за столиком в углу, поскольку там было меньше сигаретного дыма и шума. Компания сидела там с начала вечера, но я заметил их только в середине. Подойдя ближе, мы с Олесей услышали обрывки их разговора, в которой слышалась тема семьи, детей и житейских хлопот. И мне сразу захотелось присоединиться к этой милой компании. Вскоре к нам подошли и Паша с Алёной.

Остаток вечера мы провели за тем самым уютным столиком. Слушали о подорожании детских игрушек и одежды, о плохих воспитателях, о совместных выездах на дачу, о слишком добрых бабушках и дедушках и многом другом. Всё это виделось мне не настолько значительным и важным, чтобы вот так бурно обсуждать каждую деталь, оттого такие разговоры казались мне забавными. Однако «семейная троица» говорила об этом абсолютно серьёзно, их действительно волновали подобные вещи. Олеся тоже улыбалась, но видно было, что она бы тоже хотела вот так сидеть и мило щебетать с подружками. Да, споры о том, какая же марка кефира лучше, являются не самыми интересными для меня, но от них веет теплотой и домашним уютом. И у меня тоже что-то защемило внутри.

Кажется, что, женившись, люди замыкаются в своём узком кругу, маленьком мирке, и начинают копошиться на кухне или в детской. Но разве это плохо? Разве плохо, что любящие люди наслаждаются друг другом и своими детьми, наплевав на всё то, что находится по ту сторону их дома? Если их главное удовольствие и радость здесь, на мягком ковре в обнимку с дорогими людьми, то зачем им куда-то идти, чего-то искать? Всё уже найдено, и больше ничего не нужно.

Казалось бы, такие разговоры – удел женщин, но нет, оба моих одноклассника очень активно говорили о своих семьях. Я попытался вспомнить, какими они были в школе, чтобы определить, были ли уже тогда видны предпосылки такой привязанности к семье. Но не смог припомнить ничего явно указывающего на это, все мы были примерно одинаковые, тихие на уроках и шумные на переменах.

Интересно то, что вся общая компания, кроме нас, с таким энтузиазмом рассказывающих о себе в начале вечера, теперь, спустя два часа, вяло разбрелась по всему помещению. На их лицах читалась нескрываемая скука, и чтобы хоть чем-то себя занять, они начали критиковать сначала выступление кабаре, затем администраторов кафе, а потом и вовсе переключились на политику. А наша милая компания с горящими глазами протарахтела в уголочке до самого окончания мероприятия.
– Это что, каждый раз так проходят встречи одноклассников? – спросил я у Павла, выходя из кафе, и имея в виду пафос большинства присутствующих.
– Не знаю, как у них, – Паша кивнул головой в сторону потока покидающих заведение, – а у меня – да. Я ведь каждый раз так же сижу с Рябовым и Санниковым, после того, как поздороваюсь со всеми.
 

65

Было уже поздно, и я хотел проводить Олесю, надеясь, что мы ещё погуляем и поговорим, но она сказала, что ночует у сестры, которая живёт неподалеку и сейчас приедет за ней. Я расстроился и признался себе, наконец, что всё-таки испытываю к ней некие чувства. Весь следующий день я думал об Олесе. Пытался понять себя и своё отношение к ней. Я боялся, что она позвонит и начнёт искать встреч, но, в тоже время и хотел этого. Но Олеся не звонила. Ни в этот день, ни в следующий. Я думал о ней каждый день и уже начал сходить с ума от размышлений и анализа событий. По прошествии недели, я не выдержал и сам набрал её номер. Но вместо тихого мягкого голоса услышал лишь длинные гудки. Тот же результат был и спустя несколько часов. В последующие три дня ничего не изменилось, она по-прежнему не отвечала на звонки. Я не знал, что думать. Мне захотелось её найти, но адреса я не знал. Я не знал даже её фамилии! Заставив себя успокоиться, подумал, что, может быть, она просто в отъезде и позвонит сама, как только вернётся. К слову, Джек до сих пор жил у меня, но периодически она забирала его на прогулку. А теперь от Олеси была тишина…

На работе у меня выдалось несколько свободных дней, и я вспомнил про запланированную поездку к старику в Сибирь. И теперь ко всему тому, что я хотел поведать ему, добавилась ещё и встреча с Олесей. Алмаз очень мало говорил о любви. Но почему? Ведь он так много мне рассказывал о сокрытых истинах и о житейской мудрости. Но разве любовь – не главная тайна и премудрость, как о ней пишут поэты? Отчего же старик не открыл мне этой тайны? Может, оттого, что не видел во мне и зачатков этого чувства? Оттого, что я не знаком с ней и потому ничего не смогу понять? А теперь? Есть во мне любовь? Или нет? Это мне тогда хотелось бы узнать самому…

Теперь я ехал к нему не с целью взять интервью и даже не рассказать о своих внутренних и внешних переменах. Теперь я ехал к нему за советом. Как понять свои чувства? Как быть с Олесей? Да, наверно, я буду выглядеть в его глазах глупо и смешно, словно бы я птенец и только сегодня утром выпал из гнезда. Но мне было все равно. Мне важно было знать. Григорий Матвеевич отдал мне столько доброты, легко и бескорыстно, отдал её не близкому и родному, а совершенно чужому человеку. В этот раз я непременно сам хотел подарить ему что-то. Сияние его мудрости не способно превзойти ничто, но всё же, я собрал свои лучшие работы из дерева и упаковал в большую красивую коробку. 

Джека я отвез к своим родителям, попросив их позаботиться о нём. На что они, к моему удивлению, легко согласились. Наши отношения стали мягче, но ясности в них пока не было. Родители согласились приютить собаку, люди, которые в детстве запрещали мне делать это, как и Олесе. Либо им понравился Джек, либо они изменили своё отношение ко мне. В любом случае, меня это очень обрадовало, хотя точной причины я не знал.

Я не сказал им, куда поехал. Но знал, что, когда вернусь, то расскажу им все. Я понял, что мне нечего стыдиться себя, такого, какой я есть. Не нужно бояться рассказать о себе и своих чувствах, переживаниях и желаниях. Не нужно бояться показать себя настоящего, без оправданий, говоря прямо. Я понял, что люди укоряют нас, потому что не знают, какие мы. Они видят лишь то, что мы сами им показываем. Выходит, непонимание между людьми происходит лишь от недостатка информации. В большинстве своём, люди вокруг, которые судят и ругают нас – не глупцы и не злодеи, они просто не знают наших мотивов. И не нужно бояться раскрыться, потому что мы ценны и значимы сами по себе, безусловно. Люди способны нас понять, если захотят. А если они этого не желают, то будь я хоть семь пядей во лбу – всё равно ничего не смогу им доказать. Те же, кто любит нас, стараются нас понять даже когда мы сами себя не понимаем.

Я попрощался с родителями и Джеком и отправился в аэропорт.

 
66

Несколько часов на самолете – и я в Емельяново. Не спеша, я побрёл к автостанции. Попутно вспомнил слова того егеря, который сказал, что до нужной мне деревни давно ездят рейсовые автобусы. Возле автостанции я встретил ту самую цыганку. Она тоже меня заметила, но никак не отреагировала. Она не стала вновь предлагать мне свою увлекательную поездку на такси, но и смущения и чувства вины за содеянное с нами тогда на её лице тоже не наблюдалось. Она взглянула на меня равнодушно, словно бы я кошка, проходящая мимо и не представлявшая для неё никакого интереса. Новую жертву, а точнее клиента, она искала недолго. Уже через пару минут она суетливо помогала усесться в машину очередной паре престарелых супругов.
– Ну и Лейла! – усмехнувшись, подумал я, вспомнив её имя, – Ничего святого…
Вначале я хотел подойти в пожилым людям и предупредить их о сомнительном путешествии, но цыганка, поняв это, начала буквально сверлить меня угрожающим взглядом. «Ну, ничего, егерь их встретит» – успокоился я.

Я же направился к автостанции и зашёл в здание, начав искать глазами расписание автобусов. Найдя нужный мне рейс, я понял, что ждать отправления автобуса предстояло полтора часа. Этот факт меня совсем не обрадовал. Чем я могу заняться в это время, даже не представлял. Сидеть в здании автовокзала не хотелось, поэтому я решил погуляться. Выйдя на улицу, я убедился в верности своей идеи. Погода стояла поистине чудесная. Был конец марта, настоящая весна. Обеденное солнце грело весьма ощутимо. Да и нельзя было не заметить, как тает толстый слой льда на дороге. Этот процесс таяния протекал очень быстро, буквально на моих глазах гора грязного снега растаяла и превратилась в тонкий ручеёк, весело пробивающий себе путь к большим лужам на асфальте, которые уже вобрали в себя множество подобных водных потоков и теперь занимали большую часть площади и отражали яркие искрящие лучи солнца. Наблюдая за этим, я прищурился и отвел взгляд в тень. Воздух был влажным, свежим и ароматным. Запах весны и шального ветра. Помню, в детстве в такую погоду мне всегда хотелось сорвать с себя шапку и выкинуть её подальше, а самому встать против ветра и наслаждаться прохладой. Мама сразу пресекала такие мои шалости.

Я стоял недалеко от автостанции и любовался происходящим. Вокруг было много людей, местных жителей. Все куда-то торопились, хлопотали, с озабоченным видом тащили за собой большие баулы. Наверное, где-то здесь находится рынок. А спешили они, вероятно, на свой автобус. Меня вновь увлекло наблюдение за людьми. Казалось бы, в Москве их куда больше, чем здесь. Но люди из глубинки – совсем другие. Они несут свою самобытность через всю жизнь. По их лицам можно прочитать всю судьбу. И эти люди в заботах так забавны, но в то же время приятны глазу.
    Вот крепкий мужик несёт ковёр, свёрнутый в рулон, позади него быстро перебирая ногами, спешат два мальчика-школьника и о чём-то оживлённо тараторят, их подгоняет вперёд мать с двумя большими сумками, запыхаясь и ругаясь, желая не отставать. У кабака душевно беседуют, покуривая, два мужика в одинаковых фуфайках, которые так же одинаково заляпаны то ли грязью, то ли машинным маслом и мазутом. По лицам их можно было понять, что говорят они вовсе не о тех мелочах, как хранение картофеля или новый веник, а о душах человеческих. Их лица выдавали глубокие философские размышления. И это тоже было забавно. Заметил я на площади и трёх мило хихикающих молодых девушек, судя по всему, обсуждающих своих женихов. И двух бабушек, медленно ковыляющих в сторону остановки и бранящих мальчишку, пробежавшего рядом и задевшего одну из них. Все эти люди разные, у каждого своя жизнь и свои дела, но все они внутренне рады такой погоде, рады весне, этому свежему воздуху и чистоте. Они не пресытились, не разучились любить то, как и где они живут. Им не наскучила эта красота природы. Они довольны, и это легко читается по их взгляду. Они не скрывают эмоций, не маскируют их под безразличие. В них есть что-то исключительное, то, что всегда будет их объединять – самобытность и душевность. Они живут! Они не придают большого значения внешней напыщенности. Без лишних прикрас  и лоска, но они живут. При встрече с другом такой человек поинтересуется делами и здоровьем, а не материальными благами и размером зарплаты. В них есть что-то… настоящее. Вся жизнь сосредоточена внутри них.
    Мой взгляд упал на полную женщину в грязном фартуке, одетом прямо на пальто, и стоящую возле синих жигулей седьмой модели, на капоте которой были разложены сухофрукты, орехи, козинаки и халва. И тут я вспомнил, как Григорий Матвеевич говорил мне о своей любви к халве. Я незамедлительно подошел и купил ему пару килограмм.

 
67

Глянув на часы, я понял, что мой автобус отправляется через десять минут. Как же незаметно пролетело время! Я мог бы стоять и наблюдать ещё не один час, но нужно было спешить, и я пошёл в сторону автовокзала.
– Дядя Игорь! – донеслось у меня за спиной. Это был голос ребёнка.
Я никак не мог подумать, что окликают меня, поэтому решил оглянуться только после того, как крикнули раз пять.
«Маша?» – вырвалось у меня. Да, это была Маша, та девочка, что пострадала в пожаре.
– Маша! Ну, надо же! – воскликнул я и, присевши на корточки, обнял её.
– Вы ко мне приехали? – оживлённо спросила она. – Вы приехали меня навестить?
– Ну, вообще-то… Да, конечно, к тебе, – решил не расстраивать девочку. – Ну и ещё к Григорию Матвеевичу.
– Так он же умер, – сказала Маша недоуменно.
– Как… Как умер? – я опешил, и язык мой плохо выдавал слова.

Я растерялся. К этому времени к нам подошла мама Марии, слышавшая наш разговор. Поздоровавшись, она сказала:
– Да, Григорий Матвеевич умер две недели назад. Подробностей мы не знаем, гостили как раз в это время у родственников, вот только домой возвращаемся. Хотя какие там подробности, ведь сто лет старику было…
– Но как же… Я ведь к нему… Что же мне теперь, обратно?... – вслух рассуждал я.
– Что же вы, только с дороги и опять в путь? Вы уж погодите. Не переживайте. Тут до села полчаса. Сейчас с нами доедите. Говорят, у Тоси печь поломалась, так она пока в доме Алмаза живёт, она за ним присматривала, уж всё там знает. Заночуете, а с утречка и домой можно.

Я был подавлен. Мои дальнейшие действия имели в тот момент второстепенное значение. Я никак не мог поверить в случившееся со стариком. Маша и её мама смотрели на меня, ожидая моего решения. Сразу возвращаться в Москву я был не настроен, моё физическое состояние после перелета было отнюдь не бодрым, да и что скрывать от самого себя, – я хотел снова оказаться в доме Григория Матвеевича, в том маленьком раю, пусть и без самого старика.

Я невнятно кивнул головой, давая понять, что поеду с ними. Дамы моему решению обрадовались. Подъехал наш автобус, и мы расселись по местам. Так вышло, что мама Маши села со мной рядом и дорогой пыталась разговорить меня. Сначала она спросила, долго ли я летел, затем стала интересоваться моей профессией. Я отвечал, но очень вяло. Она заметила это и замолчала. Но главного вопроса мне не задала: зачем я еду к Алмазу? Тем более второй раз. Ей неинтересно, что привлекло меня в этом человеке настолько, что я готов проделать этот путь. Вероятно, она не знала его так близко, как я, несмотря на близость территориальную. Может быть, она и не представляет, насколько один человек другому может быть полезен и дорог, сколько один способен дать другому. Оставшийся путь мы проехали молча.

Егерь в прошлый раз не обманул меня – через реку, действительно, есть мост, и очень красивый. С него открывается потрясающий вид! Тающие льды, а за ними сосновый бор, плавно качающийся от весеннего ветра. Солнце аккуратно касалось верхушек деревьев, отрезая их ровной линией от тёмных стволов. Я увидел, как над лесом летают крупные птицы. Эти просторы будоражили мне душу. Я снова захотел остаться здесь на время, а, может, навсегда… Это место, словно стало для меня пристанищем, родительским гнездом. У каждого человека есть такое место, обитель для души, где он набирается сил и вновь обретает себя. Жаль, что моя обитель находилась так далеко…
 


68


Когда мы добрались до села, уже смеркалось. Мы пошли по протоптанной дороге вглубь деревни, чему я был удивлён и поинтересовался у Людмилы:
– Если я не ошибаюсь, дом Алмаза находится на окраине села…
– Верно, там. Только, чтоб туда добраться нужно пройти через всю деревню. Да, не очень-то удобно нам остановку сделали. И до нашего дома ковылять прилично.

Шли мы довольно долго. В закатном свете всё здесь выглядело иначе, чем днем, когда я прогуливался тут в свой первый приезд. Зимний пейзаж, пока ещё сохраняющийся в селе, также сильно менял картину по сравнению с той, что осталась у меня в памяти. Несмотря на нынешнюю оттепель, на крышах домов лежал снег и от лилового заката становился сиреневым, а потемневшие сугробы лежали возле каждой калитки. Стояла абсолютная тишина, ни единого звука не нарушало её. Я наслаждался и упивался ей как и тогда, полгода назад.

Действительно, спустя минут пятнадцать я увидел перед собой дом старика, хотя сомневался до последнего. Бывает и такое – житель мегаполиса с тысячью улицами, оказывается, не способен запомнить всего лишь одну из них в деревне. В окнах горел тусклый свет. Подойдя совсем близко, я ждал, что залает Черныш, но ничего не услышал.
– Ну, вот, пришли. Заходите, не стесняйтесь. Мы с Машей уж не станем, спешим домой. А вы не волнуйтесь, Антонина – женщина приветливая, накормит-напоит и спать уложит. Ну, счастливо. Если желаете, заходите к нам завтра, будем рады. Спасибо вам ещё раз за Машу. И, не дожидаясь моего ответа, они направились к своему дому. Маша помахала мне рукой и что-то торопливо болтала, но я не разобрал, а только ласково улыбнулся.

В этот раз без стеснения и лишних раздумий я вошёл в дом, застав Тосю за столом, она что-то вязала. Подняв глаза, она сразу меня узнала:
– Ой, здравствуйте! Опять к нам приехали? Понравилось у нас?
Я ответил ей полушёпотом и наклоном головы.
– Проходите, пожалуйста, раздевайтесь. Да, у нас хорошо здесь, всё ладно.
– Я к Григорию Матвеевичу ехал, а тут такое… Я не знал…
– Бывает всякое, что ж… – и Тося тяжело вздохнула и склонила голову.
– Я как узнал, подумал, что заночую здесь, а завтра утром домой поеду. Можно?
– Да, конечно! Я сама тут гостья. Печь не топит у меня, пока тут живу. Вы не стесняйтесь, Алмаз бы всех принял.
– А как всё это случилось? Как он умер? – спросил я.
– Ох, ну что тут скажешь… старики… Пошёл на ручей, он же любит. Самому уж тяжело, он обычно просит кого, а тут один пошёл, да никому не сказался. Ладно хоть мужики наши там его увидели, лежал на камнях у самой воды.
– Так он головой ударился?
– Нет, голова не пострадала.
– А что же?
– А бог его знает, как всё было. Плохо ему отчего-то стало, лежал, почитай, без сознания. Видно, по сугробам-то тяжело идти было, тем более, вверх по склону. Вот он, наверно, и скатился обратно. Ну, мужики наши его в чувство привели, под руки подхватили и домой принесли. Они сказывали, что он очнулся потом и всю дорогу им про жену свою Соню бормотал, да про свидания какие-то. Хотели сразу везти в районный центр, в больницу, а Алмаз говорит, мол, туда не надо, уже лучше мне. Попросил оставить его дома полежать на кровати. Мужиков отправил домой, сказал, что спать будет. А вечером я к нему прихожу, смотрю, лежит. Подумала спит. Трогать не стала, думаю, скоро сам, наверно, проснётся, пока дела хозяйские делаю. Но нет. Тут я и поняла всё. Обманул ведь он мужиков-то. Хотел один помереть, нарочно прогнал.
«Опять он ходил на поиски второго алмаза… – подумал я. – Душа его неугомонная…».
– Ведь немощный, куда его понесло-то! Старики бестолковые! – сказала с прикриком Антонина и разрыдалась. – Ровно дети малые, несмышлёные. Ведь такой человек был! Такой человек!

Из слов Тоси я понял, что она ничего не знает про алмазы старика. Но ничего объяснять ей я не стал. Быть может, это была его тайна, которую он открыл только мне (ну и Максиму). Может он только оттого поделился с нами, что был уверен, что никогда нас больше не увидит. Часто бывает, что самое сокровенное нам проще сказать чужому человеку, нежели близкому родственнику или лучшему другу. Например, попутчику в поезде, случайному знакомому. Это проще для нас, мы и изливаем душу, облегчая тем самым своё состояние, и никто нам потом не припомнит этого откровения, как, например, вполне может случится с близкими людьми. Случайный знакомый не сможет распространить твой секрет среди твоего же окружения и не станет смотреть на тебя другими глазами, уже исходя из того, что личного он о тебе узнал. Так проще. Попутчик быстрее тебя поймёт. Потому что ему всё равно, он тебе чужой. Ему проще понять твою подлость по отношению к другому, если ты объяснишь свои мотивы. Он не станет осуждать, ему это незачем. Вот и старик, наверно, не рассказывал односельчанам про свои мотивы частых походов на речку. Вероятно, он боялся насмешек, того, что его назовут чудаком. Да, я также посчитал это чудачеством, но что с этого старику? Он меня никогда больше не увидит. Поэтому я сидел и молчал. Тося продолжала всхлипывать. После мы поужинали. Она постелила мне у печки, а сама ушла спать на кровать Алмаза.


 
69

Всю ночь я не смыкал глаз. Мысли о старике не оставляли меня. В полуночной тьме сиял молодой месяц и освещал всю комнату, в которой я находился. Я долго и внимательно разглядывал предметы, мебель, стены... Я пытался запомнить всю обстановку этого дома, атмосферу деревенского колорита и спокойствия, этот запах…

Я вспомнил Олесю. Предположения о причинах её исчезновения снова стали одолевать мою голову. Но не найдя среди них какую-либо достойную версию, отбросил их все. Затем я подумал: «А что я буду делать, если не найду её?» Но и здесь я не смог определиться. Было неподходящее время для головоломок. В тот момент меня гораздо больше занимали другие мысли – уход старика.

А ведь я ехал к нему за советом. И узнать я хотел у него о любви. Ехал к человеку через тысячи километров. А теперь его нет. Порой человек не знает, чего хочет, как быть и как жить… И хочется, чтобы кто-то мудрый и всезнающий, кто-то проницательный и понимающий жизнь, сказал, как поступить, подсказал бы решение, а ты лишь воплотил бы это, исполнил. Словно этот человек заранее знает ответ любой задачи и исход любого дела, следствие каждого твоего поступка. Всем хочется гарантии счастья.

Теперь нет такого человека. Я должен сам им стать. Я четко это осознал. И все мое тело от таких мыслей наполнилось смелостью и воодушевлением, словно я рыцарь в тяжёлых доспехах, а в руках моих – меч. Я сосредоточен перед нападением на врага. «Но кто, же враг?» – подумалось мне. Не зря же перед моими глазами возник этот образ? А враг мой – слабость. Моя же слабость. Страх ответственности за собственную жизнь. «Как просто! Спросить, что делать! А ты, попробуй, сам! Подумай и реши, что делать. Тогда поймешь всю сложность бытия. Но в тоже время чувствуешь и великую силу в себе».

Родители не живут вечно, не бессмертны и наши учителя. И надо понимать, что однажды нам самим придётся заботиться о своей участи. Не будет надзирателя за спиной, который укажет на ошибку. И только теперь я понял, что мой переезд от родителей в отдельную квартиру был очень самонадеянным поступком. Я стал избавлен от контроля и диктата. Но нет же. Он был всегда со мной. Он сохранился в моей памяти и жил там. Будучи один, я ровно также  ощущал присутствие матери, её критику и вздохи относительно моей никчемности. В своей квартире я ходил вечно понурый, словно только что выслушал очередной укор в свой адрес. Всё это прочно отпечаталось в моем сознании. Я никак не мог быть взрослым в таком случае. Я оставался ребенком, и в 25, и в 30… Взрослым можно стать лишь избавленным от гнета подчинения. И пока трогают слова других людей о тебе, пока живешь, стараясь соответствовать их идеалам, нельзя стать взрослым.

Я взрослый теперь. Впервые почувствовал это тогда, лежа на кровати в доме старика. Мне все равно, что скажут. У людей не отнять право думать. Я вполне спокоен. Мне даже показалось, что от осознания себя таким, моё тело становилось более плотным, кости крепли и твердели. Я чувствовал силу. Но вместе с тем я был наполнен гармонией.

Ночь продолжала тянуть по небу редкие синие облака, то и дело закрывающие луну. Я вгляделся в пустое поле. Его почти не было видно, но мне хотелось смотреть в пустоту, словно я надеялся найти там ответ. И вдруг я вспомнил совет Алмаза. Глаза мои загорелись. Я, заволновавшись, суетливо схватил со стула свои брюки и стал шарить по карманам. Найдя там пятирублевую монету, замер. Зажав монету в кулаке и собравшись с мыслями, я задал себе вопрос: «Стоит ли связывать свою жизнь с Олесей?» и решительно подбросил её. Выпала решка. Что это значит? Не знаю, я забыл загадать. Зато я знал, о чем думал, чего хотел. Я надеялся, что ответом будет «да». Как только вернусь, буду искать Олесю.


 
70

Подумав о разном ещё с полчаса, я задремал. Мне казалось, что я спал совсем немного, не больше часа, а оказалось, что уже утро. Оно едва зарождалось. Я глянул в окно. Облака на небе робко расступались, и сквозь светлые пробелы между ними виднелся свет. Но это было не солнце, это было начало. Свет представлял собой смешение нескольких оттенков: жёлтого, голубого и розового. Такая гамма смотрелась очень гармонично. Я следил за переходом ночи в утро, не сводя глаз с красивого неба и облаков, которых с каждой минутой становилось меньше. Интересно то, что как внимательно не следил я за процессом, но все же не смог увидеть, куда они исчезают.

В комнате стало намного светлее, и обстановка в ней стала видна более отчётливо. Спать мне уже не хотелось, и я с интересом стал разглядывать всё, что вижу в этом доме. В соседней комнате послышались звуки, похожие на скрип кровати. Продолжаясь какое-то время, звуки стихли. Это Тося проснулась. Она вышла из комнаты и стала затапливать печь. Я претворился, что сплю, поскольку в тот час я не хотел разговаривать, я хотел просто наблюдать и наслаждаться тишиной. Тося, похозяйничав немного, оделась и вышла. Я увидел её в окно, она направлялась в сторону деревни, видимо, решила сходить к себе домой.

Я продолжал лежать. Мои глаза  ещё раз пробежались по стенам. Ничего не изменилось с моего первого визита: те же снопы с травами, те же фотографии, заключенные в одну большую общую раму. Я невольно стал вглядываться в лица, изображенные на них, всех вспомнил. Но… Лицо старой женщины, сидящей рядом с Алмазом и держащей его за руку, кого-то мне напоминало. И дело было вовсе не в том, что я уже видел всех этих людей в прошлый раз, нет. У меня возникло явное ощущение того, что я видел её совсем недавно и не на фотографии. Я озадачился и встал с кровати, чтобы подойти ближе. Внимательно посмотрел в её лицо и оторопел так, что у меня затряслись руки. Этого не может быть… На фотографии была та самая бабушка, которая уговорила меня приютить собаку! Я стоял как вкопанный минут двадцать. Это была жена старика, Софьюшка, которая давно умерла. Так что же получается… По спине пробежал холодок. Никогда прежде в своей жизни я не сталкивался с подобными чудесами и принимал подобное за сказку.

Мысли в моей голове путались, и я никак не мог собрать их в логичном порядке. Дверь в дом резко открылась. Я подскочил. Сердце моё бешено заколотилось.
– Встали уже? Сейчас завтракать будем, – бодро сказала Тося.
Я выдохнул, но меня продолжало трясти.
– А я к себе в дом ходила. Надо проверять хозяйство-то, у меня почитай две коровы, поросенок да гуси с курами, всех кормить надо. – Тося с задором рассказывала и тем временем накрывала на стол.
После завтрака я спросил:
– А где находится могила Григория Матвеевича? Я бы хотел сходить перед отъездом.
– Ох, это не получится у вас…
– Отчего же?
– Сейчас всё тает, дорогу на кладбище размыло. Хоронили-то его по морозу ещё, а теперь нет… И недалеко ведь, за деревней, а всё ж не доберетесь.

Я немного расстроился. Мне хотелось отнести на его могилу халву, которую он так любил.
Тося прибрала со стола и сказала:
– Мне нужно к матери сейчас ехать, не смогу вас проводить.
– Ничего страшного, – ответил я.
– Ну, тогда я пойду. Как уходить будете, дверь закроете на ключ, это несложно. А ключ под горшок с цветком в коридоре спрячьте.
Я пообещал сделать все, как велено. Тося торопливо собрала вещи и вышла.


 
71

Я, не спеша, тоже стал собираться в дорогу. Вещей у меня было совсем немного. Я взял свой рюкзак и раскрыл его, приготовившись заклыдывать туда свои вещи. Но в эту же минуту сел на кровать, опустив сумку на пол. Уезжать не хотелось. В этом доме мне хорошо и уютно. Хорошо, что Тося ушла, предоставив, таким образом, мне возможность побыть одному. Я думал обо всём и ни о чём. Мысли по-прежнему путались. Стало грустно. Где-то глубоко, в моём подсознании, я искал причину, по которой мог бы задержаться здесь ещё на какое-то время. Но ни одного стоящего повода не нашел, а придумывать не хотелось. Вспомнил, что девочка Маша со своей мамой приглашали меня в гости. Я мог бы сходить к ним, но не пошёл. Ведь там не будет Алмаза, но и здесь его теперь нет. А ведь я привез ему подарки – резные гардины и столешницу. Мои работы везти обратно я посчитал неправильным, поэтому решил оставить их в этом доме. Надеюсь, сюда по-прежнему будут приезжать его внуки и правнуки. Может быть, им пригодятся эти вещи.

Пустота во мне нарастала. Я решительно поднял с пола рюкзак и начал закладывать в него свой телефон и одежду, больше у меня вещей не было. Перед выходом, уже у дверей я обернулся, чтобы в последний раз посмотреть на дом, где жил этот прекрасный человек. Человек, который дал мне безмерно много и помог обнаружить в себе жизнь. В нём был заключен целый мир, в который он впускал каждого. И ни разу не слышал я от него жалобы, что кто-то обидел его, напротив, только хвалу я слышал от него о других. Он не боялся быть открытым. Он превращал людей лживых и злых в добрых и честных. Он словно обнимал их своей добротой, превращая плохое в хорошее.

Я уже собрался выходить, как вспомнил, что в прошлый раз забыл здесь свой блокнот. Максим точно так же не взял его, когда собирал прочие мои вещи. В этом блокноте были записаны рабочие заметки, которые могли бы ещё пригодиться. Вряд ли бы старик смог выкинуть его. Я скинул с плеча рюкзак и стал искать. Ни на столе, ни в прочих шкафчиках я его не нашёл. Посмотрел и под кроватями и под ковриками – тоже безуспешно. И я решил заглянуть в сундук, тот, что стоял у стены и был накрыт пёстрым половиком ручной работы. Я обратил на него внимание ещё в прошлый раз, но никогда не видел, чтобы старик открывал его. Он сказал лишь, что там лежит всякая ерунда и быстро перевел разговор на другую тему. Я набрался наглости и убрал половик.  Сундук был без замка. Я открыл его. В нём действительно хранилось много разных вещей. На дне лежало несколько таких же половиков, свёрнутых в рулоны. На них лежало штук пять книг. Названия их мне были незнакомы и ни о чём не говорили, поэтому я не проявил к ним интереса. Передвигая их, я заметил с краю, у самой стенки сундука свой блокнот. Довольный своей догадливостью, я вытащил его и, не собираясь далее копаться в вещах Григория Матвеевича, хотел закрыть сундук. Как вдруг в последний момент я заметил в дальнем углу сундука маленькую шкатулку. Она была размером не больше пачки сигарет. Шкатулка была совсем плоской и без ножек, как обычная коробочка, но сделанная из посеребренного металла, потемневшего от времени. Верхняя её открывающаяся часть была резной. Красивые витиеватые линии и плавные изгибы были похожи на вьюны с редкими листьями. Но все глубокие прорези были забиты пылью и прочим сором.

Открыв её и наклонив к себе, я увидел такую же потрёпанную обивку из красного бархата. Больше я ничего не заметил, в ней ничего не было. «Но зачем же старик запрятал её подальше, если она пустая?» – думал я и продолжал равнодушно вертеть её в руках. Но вдруг мне показалось какое-то мерцание. Я ещё раз внимательно посмотрел в железную коробочку. И тотчас остолбенел. Под плотным слоем пыли, приткнувшись вместе, лежали два алмаза…

 
Эпилог

Стук колёс зазвучал громче, ведь теперь Игорь замолчал и глядел в окно, задумавшись о чём-то своём. Он не ждал от меня ответа, в котором я бы могла удивиться его необычной истории и восхититься произошедшими с моим попутчиком событиями. Могла бы высказать своё мнение и отношение к Алмазу, Тосе, Максиму и маленькой девочке Маше. Мне этого не хотелось. Даже если бы Игорь посмотрел на меня в ожидании какого-либо комментария, то я вряд ли бы смогла что-то сказать. Тех людей знал только он, я же их не знала, оттого могу представлять их образы исходя лишь из рассказа Игоря. Поделиться тайной с попутчиком, наверно, потому легко и приятно, что он не станет спорить с рассказчиком, пытаясь переубедить. У него нет на то оснований, он просто верит всему тому, что слышит. Это, своего рода, терапия – поделиться с чужим человеком без опасения послесловия. Открыл душу, а потом вышел из вагона – и всё! Никто ничего не узнает, а тебе легче.

Мы подъезжали к Москве, и я, смотря на Игоря уже не стесняясь, понимала, что уже через полчаса мы так же попрощаемся навсегда. А он ещё не рассказал мне о себе настоящем и о своей нынешней жизни. Узнать это мне было не менее интересно, чем ранее услышанное повествование.
– А как вы живёте сейчас? Что-то еще поменялось в вашей жизни? – незамедлительно спросила я.

Он перевел взгляд с пейзажей в окне на меня и сказал:
– Я вообще весь сейчас другой. Нет ничего, что бы могло связывать меня с той прежней жизнью. С момента как умер Алмаз прошло уже больше двух лет. Я очень жалею, что не успел ещё раз повидаться с ним. Пришлось самому разбираться в своих чувствах к Олесе. Когда я вернулся, она сама позвонила мне и сказала, что потеряла телефон, будучи в другом городе, потому и не могла просто прийти ко мне домой. Но всё это было уже не важно. Главное, что я несказанно обрадовался её звонку, да и всё то время, что не мог с ней связаться, очень переживал. Мы поженились в прошлом году, отчего я по-настоящему счастлив. Олеся не давила на меня, но видно было, что она терпеливо ждёт предложения. Решили вопрос с квартирой, ждём пополнения. Джек по-прежнему с нами и очень счастлив. Я теперь больше езжу в командировки, что примечательно – по собственной инициативе. Вот и теперь был в Архангельске. В редакции для меня даже открыли новый раздел в газете, Лисицын посодействовал. Путешествие – это познание. Находясь в чужом городе или стране, ты не только узнаешь их культуру и экономику, ты ещё и узнаешь самого себя, только с новой стороны. Мне это всегда приятно. Свое увлечение я не забросил, в выходные дни усаживаюсь поудобнее и мастерю. Олеся даже находит где-то покупателей для моих работ.
– А родители? Какие у вас теперь с ними отношения?
– Нормальные. Не хорошие, а именно нормальные. Они так и не могут поверить в меня до конца. Да, они стали относиться ко мне более уважительно, но на их лицах по-прежнему то выражение, когда я впервые высказал своё мнение. Вот Олесю любят, общаются с ней осторожно и внимательно.

Я больше не знала, о чём спросить. Игорь сразу ответил на все мои вопросы. Рассматривая еготлицо, я видела в попутчике серьёзного, даже глубокого человека. Сейчас мне трудно было представить, что когда-то он был другим, пустым и безвольным.

Москва. Игорь встал и принялся что-то искать в своём рюкзаке. Спустя несколько минут он протянул мне потрепанный небольшой блокнот со словами:
– Держи! Дарю! Это те самые записи и заметки о жизни Григория Матвеевича. Я все их уже выучил, так часто перечитывал…
– Зачем вы дарите их мне? – удивилась я.
– Передаю тебе миссию написать книгу об Алмазе.Ты ведь хочешь научиться писать?
– Но ведь я ещё совсем не писатель…
– Это лишь пока. Не знаю, когда у меня дошли бы до этого руки, а в тебя я верю. Пусть это будет твоим первым опытом. У тебя обязательно получится!
Я неуверенно приняла блокнот, понимая, что теперь на мне лежит большая ответственность. И в тот момент я будто сама немного поверила в то, что смогу.

Игорь покинул вагон первым, вежливо и дружелюбно попрощавшись со мной и прихватив свой небольшой рюкзак. Я же, задержалась, торопливо и неуклюже собирая все свои вещи и время от времени поглядывая в окно. Я видела, как шёл к зданию вокзала мой попутчик. Походка его была уверенной и ровной, никаких зажимов и скованности. Было видно, и не только мне, но, наверняка, и всем окружающим, что этот человек знает, чего хочет.

Говорят, что каждый человек в определённое время встречает своего учителя. Было ясно, что Игорь его повстречал. Но, может быть, и наша с Игорем встреча была неслучайной… Ещё долго после той поездки я вспоминала историю его жизни. Отдельные моменты прочно осели в моей голове и начали менять что-то в сознании. Возможно, Игорь тоже явился учителем для меня, передав тот опыт житейской мудрости, что открыл ему Алмаз.