Венецианская ночь

Вряд ли нужно доказывать, что процессы, связанные с рождением величайших творений человеческого гения, до сих пор остаются покрытыми непроницаемым мраком великой тайны. В наших силах лишь попробовать выяснить некоторые обстоятельства, способные оказать определенное влияние на характер их протекания.

Однажды, знакомясь с воспоминаниями Анны Петровны Керн, я обратил внимание на следующий отрывок:

«…На другой день я должна была уехать в Ригу вместе с сестрою Анной Николаевной Вульф. Он пришел утром и на прощанье принес мне экземпляр 2-й главы Онегина, в неразрезанных листках, между которых я нашла вчетверо сложенный почтовый лист бумаги со стихами:

Я помню чудное мгновенье…

Когда я собралась спрятать в шкатулку поэтический подарок, он долго на меня смотрел, потом судорожно выхватил и не хотел возвращать; насилу выпросила я их опять; что у него промелькнуло тогда в голове, не знаю. Стихи эти я сообщила тогда барону Дельвигу, ко­торый их поместил в своих «Северных цветах». Михаил Иванович Глинка сделал на них прекрасную музыку и оставил их у себя.

Во время пребывания моего в Тригорском я пела Пушкину стихи Козлова:

Ночь весенняя дышала
Светлоюжною красой,
Тихо Брента протекала,
Серебримая луной…

Мы пели этот романс Козлова, на голос Benedetta sia lа madre, баркаролы венецианской. Пушкин с боль­шим удовольствием слушал эту музыку и писал в это время Плетневу: «Скажи старцу Козлову, что здесь есть одна прелесть, которая поет его ночь. Как жаль, что он ее не увидит! дай бог ему ее слышать!»…».

Читая эти строки, трудно отделаться от ощущения, что всеми любимое стихотворение Пушкина было посвящено вовсе не автору воспоминаний, а кому-то другому. Вполне возможно, что в своих мыслях поэт обращался даже не к конкретному человеку, а всего лишь к вымышленному образу, вобравшему в себя черты иной красоты. Так это или нет, мы никогда не узнаем, однако очевидно, что к его появлению на свет Анна Керн все же имела некоторое отношение. Ведь события, описанные в первой и второй частях приведенного отрывка разделяют считанные дни (если не часы!).

Замечу в скобках, что Михаил Иванович Глинка, хоть и написал впоследствии прекрасный романс на это стихотворение, но при этом умудрился самым бессовестным образом потерять бесценный автограф, что, как вы понимаете, кроме всего прочего вполне могло стать причиной для появления ряда вопросов по поводу авторства бессмертного произведения — документ-то оказался безвозвратно утрачен! К счастью, мне не приходилось слышать о каких-либо сложностях, возникших  вследствие этого прискорбного события, поэтому, облегченно выдохнув, двинемся дальше.

Иван Иванович Козлов был старшим современником Пушкина. Среди поэтов Золотого века он выделялся особым поэтическим языком, который сформировался под влиянием трагических обстоятельств его жизни (он рано ослеп, а затем и потерял возможность ходить). Восторженные страницы посвятил поэту Н. Гоголь: «Глядя на радужные цвета и краски, которыми кипят и блещут его роскошные картины природы, тотчас узнаешь с грустью, что они уже утрачены для него навеки: зрящему никогда не показались бы они в таком ярком и даже увеличенном блеске. Они могут быть достоянием только такого человека, который давно уже не любовался ими, но верно и сильно сохранил об них воспоминание, которое росло и увеличивалось в горячем воображении и блистало даже в неразлучном с ним мраке».

«Венецианская ночь», написанная по мотивам истории трагической любви Джорджа Байрона и графини Терезы Гвиччиоли, является одним из его наиболее известных стихотворений. В 20-е годы XIX века оно было очень популярно. Его писали в альбомы, читали в салонах, исполняли под музыку. Лучше всего подходил для этого мотив популярной баркаролы Benedetta sia lа madre.

Белинский писал по поводу «Венецианской ночи», что Козлову «не чужды и звуки радости, и роскошные картины жизни, насла­ждающейся самой собою…Какая роскошная фантазия! Какие гармонические стихи! Что за чудный колорит—полупрозрач­ный, фантастический! И как прекрасно сливается эта выписанная нами часть стихотворения с другою — унылою и грустною, и какое поэтическое целое составляют они обе!».

У меня нет сведений относительно уровня вокального и исполнительского мастерства Анны Петровны Керн, но охотно верю в то, что Александр Сергеевич провел в её обществе незабываемые минуты, проникнутые романтикой далекой южной страны.

В пользу этого можно привести также следующий довод. Через пять лет он вспоминает в Болдине "гондольерский речитатив" в восьмой главе "Евгения Онегина":

Как походил он на поэта,
Когда в углу сидел один,
И перед ним пылал камин,
И он мурлыкал Benedetta
Иль Idol mio и ронял
В огонь то туфлю, то журнал.

Для того, чтобы натуральнее представить ту чарующую обстановку, в которой происходили встречи Пушкина со  своей прекрасной дамой летом 1825 года, вы можете попробовать подобно Анне Керн положить слова Козлова на мотив этой баркаролы и попробовать исполнить их в достойной компании. И посмотреть, к чему это приведет. Правда, отсутствие соответствующих аутентичных записей, может создать при этом определенные сложности. Один из способов преодолеть их,  состоит в том, чтобы использовать вариации вышеупомянутого Глинки, ноты которых, к счастью, сохранились до сего дня. В его «Записках» есть такой абзац:

«Вскоре по приезде я с родными поехал в Смоленск; мы останови­лись на квартире родственника, Алексея Андреевича Ушакова, чело­века веселонравного, радушного, но когда он рассказывал что бы то ни было, то преувеличивал постепенно повествование до самой неле­пой лжи, приводя иногда для удостоверения других в свидетели слуг своих. Миловидная 18-летняя дочка его играла хорошо на фортепиане; во время пребывания моего у них музыка, разумеется, была в ходу. В угождение моей милой племяннице я написал для фортепиано вариации на итальянский в тогдашнее время модный романс «Benedetta sia la madre» (E-dur). Эти вариации были несколько исправлены Мейером и впоследствии отданы в печать (ког­да именно? - не помню). Таким образом, это была первая пьеса моего сочинения, появившаяся в печати».

Все это происходило в том же году, что и события в Тригорском. Ну а через 7 лет, после посещения Италии и досконального изучения ситуации, что называется, на месте, Михаил Иванович окончательно закрыл вопрос, положив гениальные стихи на не менее прекрасную музыку. Так родился романс «Венецианская ночь», который с большим успехом звучит и поныне…

Завесу тайны над обстоятельствами, придавшими творческий импульс тогда ещё не особенно знаменитому композитору, приоткрыл его приятель Феофил Матвеевич Толстой:

«Однажды, засидевшись поздно вечером на балконе Albergo del Pazzo, любуясь громадным беломраморным собором, освещенным яркою луною и вдыхая с наслаждение мягкий бархатный воздух (эпитеты эти принадлежат Глинке) осенней миланской ночи, мы разговорились о возможности выражения звуками различных душевных настроений.

Над головами нашими на прозрачно-голубом небе плыл яркий месяц, а под ногами скользили, шуршали шелковыми платьями и лепетали черноокие миланки. Беспредельный свод небес и беломраморный собор, с целым полчищем изящных статуй, представляли конечно несравненно более грандиозное зрелище, чем скользящие у ног наших черноокие миланки, а между тем поэтические наши помыслы обратились к сим последним.

«Хорошо было бы, — заговорил Михаил Иванович, — написать нечто в роде баркаролы на следующую тему: месяц пронизывает лучами небольшую комнату, ну хоть в уровень с нами (на третьем этаже). В глубине, на белоснежной постели, покоится молодая, красивая итальянка. Шелковистые, густые черные ея волосы разметались и покрывают плечи и грудь — но не совсем! (и Глинка подмигнул). Красавице не то, чтобы душно — а так себе, очинно (так в оригинале!) приятно — и нега и страсть просвечивают у нея в каждой жилке… А, как ты думаешь? Ведь все это как есть можно выразить в музыке».

Я расхохотался! «Ну конечно, — отвечал я, — и луну и черные волосы, все это целиком можно изобразить звуками!»

«Не говори пустяков, — внушительно возразил М.И., — черные волосы сами по себе; но вот душевное-то настроение, производимое подобным зрелищем — вот это-то, говорю я, целиком можно выразить музыкою»».

На мой взгляд, характер музыки в версии 1832 года не вполне гармонирует с содержанием текста Ивана Козлова, во всяком случае — менее, чем в Вариациях 1825. В то время, как легкая, словно воздушная, мелодическая линия, выразительно оттеняя поэтическое ощущение природы, наполняет вас светлым чувством ясности и безмятежности, пронизанные болью и тревогой строки второй части стихотворения, способны вселить в душу печаль и уныние. Композитор вышел из положения, взяв для романса лишь три первые строфы, наилучшим образом соответствующие его поэтическому настроению. Тем не менее, магия этого произведения настолько восхитительна, что ей под силу и сейчас взволновать самые черствые сердца.

Подводя итог всему вышесказанному, отметим, что в истории культуры найдется немало примеров того, как то или иное произведение искусства давало старт к достижению новых художественных вершин. Поэтому не следует забывать, что кроме божественного вдохновения и фатальной беззащитности перед коварными женскими чарами у любого Пушкина или Глинки был ещё и свой Козлов.

***

Стихотворение Ивана Козлова «Венецианская ночь» посвящено последней любви Джорджа Байрона - прелестной молодой девушке, которая однажды на берегах Венецианской лагуны чудесным образом явилась знаменитому поэту, чтобы под звездным небом волшебной Адриатики навсегда завладеть его пламенным сердцем. Произошло это в 1818 году.

Девятнадцатилетнюю красавицу, всего лишь два года назад покинувшую стены монастыря, звали Терезой Гамба (по мужу —Гвиччиоли). Возможно, Байрон предчувствовал, что ему отпущен короткий век (всего 36 лет), поэтому влюбился, что называется, со всей страстью. Юная Тереза была чужой женой, но такие пустяки никогда не останавливали Байрона. Девушка ответила поэту горячей взаимностью. Дело оставалось только за тем, чтобы устранить досадное препятствие на пути к счастью в виде престарелого графа Гвиччиоли.

Влюбленные имели немало возможностей для встреч наедине, однако наличие законного супруга, который время от времени слегка нервничал, все же несколько омрачало общую картину. После множества разнообразных перипетий, не слишком покладистого супруга удалось в конечном итоге нейтрализовать, причем совсем нетривиальным для того времени способом. Римский Папа Пий VII, которому стало известно о возникшей коллизии, неожиданно встал на сторону молодежи и, не разводя лишней бюрократии, оформил развод несчастной в браке графине «по причине невозможности жить со столь придирчивым мужем». Какими мотивами руководствовался блюститель Святого престола, так безжалостно посягнув на нерушимые догматы, выяснить не удалось. Возможно, истоки такой необычайной гуманности следует искать в глубинах его туманной биографии.

Так или иначе, высоким чувствам теперь ничего не мешало, и могло возникнуть ощущение, что безоблачное будущее у счастливой пары наконец-то в кармане. Но, как выяснилось впоследствии, почва для подобных ожиданий оказалась все же недостаточно унавоженной, поскольку даже для самого романтичного поэта в истории существовали вещи поважнее любви. Еще одна, ещё более пламенная страсть сжигала сердце всемирно известного борца с несправедливостью…

Потерпев неудачу в своем стремлении помочь итальянским карбонариям изгнать австрийских оккупантов со своей земли, Байрон мыслями переместился в Грецию, в гущу освободительной борьбы против турок. И под натиском неугасимого чувства долга влюбленным пришлось расстаться.

Через девять месяцев разлуки поэт умер от лихорадки на греческой земле. В последние минуты рядом с ним находился брат Терезы, который услышав прощальные слова героя: «Я оставляю в этом мире нечто дорогое», внезапно понял, что душа поэта на пороге смерти все же изменила свой окончательный выбор между любовью и свободой.