Шаги. Сюжет седьмой. Часть первая

Чужие. Cюжет седьмой, в двух частях, тошнотворный.

Часть первая. Мирные намерения.

*****

Из приемной президента позвонили ближе к вечеру.

- Антон Сергеевич, тут для вас бумага! – официально начала Наталья, но выдержать тон, как обычно, не смогла: - Тут бумага, я… Могу ее в почту, но подумала: вдруг срочно? Может, лучше прямо вам?

- Хотите меня видеть? – подыграл я.

Странным всегда было то, что ее слегка игривые заходы, натыкаясь на любое, пусть даже совершенно безобидное, встречное движение, неизменно обращались в девическое смущение. Так происходило каждый раз, и каждый раз я зачем-то снова и снова провоцировал ее.

- Ну я… - замялась она и теперь. – Просто подумала…

- А что за бумага? – спас ее я, вернув в официальность.

- Записка от Кузового, с резолюцией. Расписано на вас, вторым номером.

- Первым – на Кузового?

- Да.

- Ладно, сейчас заберем, спасибо, - ответил я, не уточняя, кто это сделает.

Петраков еще был на месте, и я послал к ней его.

*****

К тому моменту, когда через десять минут он принес мне бумагу, об этом я уже забыл. Полдня я изнывал над присланной мне «финансовым блоком» (так скромно величали себя Кузовой и его люди) презентацией «стратегии и ви;дения», которую они, как деловито сообщил мне Хорьков, хотят зачем-то разместить на официальном сайте Топливной компании.

Проблем тут было несколько.

Во-первых, на сайте, что вполне естественно, уже имелся довольно обширный раздел, посвященный корпоративной стратегии. Просто подвесить туда же пауэрпойнтовский файл – это было бы топорненько, но возможно; однако возможно только в том случае, если содержание презентации целиком и полностью согласовывалось бы с иным содержанием раздела. То есть, собственно, свою задачу я, услышав пожелание «финансового блока», в первый момент понял именно так: сопоставить содержание, выявить, если они есть, несоответствия, затем обсудить это все и убрать нестыковки.

Второй проблемой была ответственность за публикацию. Текст имеющегося раздела базировался на стратегии развития компании, принятой ее советом директоров, то есть опирался на вполне официальный документ. Никакой отсебятины в столь серьезном вопросе, конечно, быть не могло, и это казалось мне очевидным. Однако добиться от Хорькова, на чем, в свою очередь, основана их презентация, откуда взяты цифры, расчеты, прогнозы, мне так и не удалось. От него я услышал такой ответ: «документ подготовлен финансовым блоком» - ему, вероятно, казалось, что этого вполне достаточно. Мне – нет, поскольку было понятно: если начнутся претензии, они покажут на меня; а мне выслушивать в очередной раз вопли Ковыляева по поводу того, что взял на себя лишнее, совсем не улыбалось.

То, что было в-третьих, возникало и укреплялось по мере прочтения сего «документа». Хоть и приходилось мне за годы корпоративной службы вполне регулярно сталкиваться с неполным соответствием внутренней документации литературным нормам русского языка, «финансовый блок» и здесь сумел меня, что называется, удивить. Такого средоточия безграмотности на страницу, на строчку, на каждый буквально знак текста я не встречал еще ни разу. Большая-большая беда сигналила о своем наличии сразу, начиная с названия: отсутствующее в русском языке слово «ви;дение» неизбежно превращало весь текст в подобие видения, превращало настолько, что дальнейшее явление всего арсенала безнадежного двоечника уже нисколько не забавляло.

Четвертое, и пока последнее, собственно, вытекало из третьего. Презентация была на двух языках: на русском и на английском. Уровень русскоязычного варианта, по понятным причинам, ставил под вопрос и качество перевода. Что оно столь же низкое, можно сказать, жалкое, - это сомнений не вызывало, вот только проверить это самостоятельно я не мог: многолетнее отсутствие практики не позволяло мне быть уверенным, что для редактирования профессионального текста моих навыков будет достаточно. В навыках Скрипки я тоже не был до конца убежден, да и он сам скорее всего не подписался бы на такое. Как следствие, требовалось подключить кого-то извне, кого-то с достаточно квалифицированным английским – и при этом желательно понимающего в предмете. Теоретически это могли бы быть сотрудники фирмы «W-Cont» Гольдмана, которые, собственно, помимо программирования официального сайта Топливной компании, занимались и переводом его содержания (первичный материал всегда готовили мы сами); здесь, однако, опять возникал вопрос, чьей санкцией освящены презентации: если пока ничьей, кроме «финансового блока», то я, получалось, имел дело с внутренним документом и показывать его кому-либо вне компании, даже ее подрядчикам, мог только после сбора соответствующих виз. Это были еще не полностью преодоленные последствия настоящей «согласовательной паранойи», возникшей после «технической ошибки».
Тогда, по горячим следам, во избежание новых «ошибок» сверху было строго-настрого наказано в буквальном смысле «держать и не пущать»: то есть на первом этапе вышестоящие инстанции вообще воспретили компании любую информационную активность, направленную вовне. Так продолжалось несколько недель, пока инстанции не осознали, что тем самым загнали в угол самих же себя; на следующем этапе полное эмбарго сняли, но обязали на всякий шаг испрашивать высочайшего соизволения. Это тоже работало плохо: любые тексты и комментарии мне было велено согласовывать аж в президентской канцелярии, но назначенные ответственными «должностные лица» тематикой не владели и не знали, что можно согласовывать, а что нет. В результате получалось так, что по поводу согласовываемых мною с ними вопросов, они у меня же и спрашивали совета; к счастью, даже до инстанций достаточно быстро дошло, что такая процедура есть форменный маразм, и, как следствие, она тоже сошла на нет. Увы, прознав, что внешний диктат пал, прилив ответственности ощутил Ковыляев – и усилил диктат внутренний (с учетом того, чьи действия стали причиной скандала, это было, пожалуй, наиболее анекдотично). С особым вниманием он теперь относился к текстам, предназначенным для официального сайта; да и вообще о конторе Гольдмана, ввиду ее сомнительной (в глазах Ковыляева) роли в указанных событиях, лучше было без надобности не поминать.

До перевода, правда, было еще далеко. Только русский текст я правил – или, точнее, переписывал – уже полдня и конца-краю этому не было видно.

Постучавшись, Петраков вошел. Я поднял на него вопросительный взгляд.

- Что там?

- Я не читал, - он протянул бумагу. – Велели ведь: сразу вам.

- Ах да, точно! - вспомнил я о звонке Натальи. - Спасибо.

- До завтра… - со скрытым вопросом попрощался Петраков.

- До завтра, - подтвердил я ему разрешение отбыть домой на пятнадцать минут раньше официального окончания рабочего дня.

*****

«Президенту Топливной Компании Копыляеву А.В.», - было написано в правом углу записки. Уже в первой строчке, стало быть, сам Кузовой или те, кто готовил ему бумагу, умудрились в одном слове влепить лишнюю большую букву, а в другом перепутать буквы местами.

Далее в адрес «Копыляева А.В» было, дословно и «дозначно», изложено следующее:

«Уважаемый Анатолий Петрович!

Cогласно Вашему Указанью, Финансовым Блоком были подготовлены все необходимые матереалы по Новой Стратегии Развития Компании и представлены для Презентации.

По Вашим Указаньям для проведения Презентации, мы связались с Управленьем Общественных Связей, чтобы достигнуть договоренностей о проведении Презентации и Пресс-конференции, для зарубежных и домашних представителей СМИ и презентации матереалов на Официальном Сайте Компании.

Однако согласовать проведение Презентации с начальником Управленья Общественных Связей, нам не удалось, поскольку от него не было получено конкретной информации по срокам Мероприятие. А также по публикации Презентации Новой Стратегии Развития Компании На Официальном Сайте Компании.

Таким образом сроки проведение ожидаемого Международным Инвестиционным Сообществом Презентации Новой Стратегии, находится под угрозой, в связи с отсутствием ясности, относительно проведенья Презентации и внесенья необходимых изменений на Официальном Сайте Компании.

В связи с этим прошу Вас дать в связи с этим указанье, начальником Управленья Общественных Связей, А.С.Щегловым, в кратчайшие сроки организовать проведенье указанных Презентаций, и публикации нужных матереалов на Официальном Сайте.

Первый Вице-Президент, О.А Кузовой»

Сумев, несмотря на расставленные по ходу грамматические, синтаксические и смысловые препятствия (особенно повеселили меня, конечно, «домашние представители СМИ»), осилить этот недлинный, к счастью, текст, я продолжал тупо глазеть на записку. В голове моей заново всплывали события вчерашнего и сегодняшнего дня и, сопоставляя их с прочитанным, я натужно пытался сообразить, что все это значит. Далеко не сразу сподобился я приложить необходимые усилия и расшифровать резолюцию Ковыляева – расшифровать потому, что она, как обычно, была накарябана мелкими, сливающимися в одну полосу каракулями. Расписано было так: «Кузовому О.А., согласовано; Щеглову А.С., оказать все необходимое содействие, срок до…, контроль». Срок был три дня, включая текущий.

Враньем в записке Кузового было абсолютно все, за исключением разве что того, что о своем желании провести встречу с журналистами он мне действительно сообщил – вчера. Был телефонный разговор, обычный, без напряга, вечерний; я сказал: нужно обдумать, как организовать (так, чтобы было результативно) и сообразить, к чему привязать; договорились обсудить в ближайшие дни при встрече (не сразу именно потому, что разговор был вечером). Никаких подробностей не обсуждали, даже о теме не говорили. А о существовании «презентации для сайта» я вообще узнал только сегодня – от Хорькова; ее получил и ею тут же и занялся – хотя и в данном случае речь ни в коем виде не шла о том, что имеется какая-то срочность.

Ступор мой, надо сказать, был вызван скорее даже не описанной, скажем так, некорректностью изложенной в записке информации и, соответственно, введением в заблуждение адресата послания; уж тем более не манерой изложения. Не вызывала особого удивления и одобрительная реакция Ковыляева: о его некритичном отношении к Кузовому было давно известно. (На своей шкуре испытывать этого мне, правда, еще не доводилось; в данном случае, однако, умилительной и, вместе с тем, тревожной деталью выглядело то, что Ковыляев, обожающий, в соответствии со своим разумением, исправлять ошибки в подаваемых ему служебках, в этом «документе» не подчеркнул даже свою исковерканную фамилию). Прежде всего я никак не мог взять в толк, зачем подобное представление понадобилось самому Кузовому. Пересекались мы с ним нередко; пока он был внешним подрядчиком, общались – так мне казалось – почти по-дружески; случалось даже, вместе выпивали; ни тогда, ни после его назначения, несмотря на все обстоятельства, никакой обструкции с моей стороны он не встречал – просто не было к тому серьезного повода. Трения были, но улаживались спокойно, без шума. Не могу сказать, чтобы этот человек мне нравился, но, признаюсь честно, хоть какую-то симпатию во мне вообще вызывал крайне узкий круг «уважаемых коллег»; и это вовсе не означало, что контакты со всеми остальными не могли происходить при полной взаимной лояльности. Соответственно, для решения любой находящейся на пересечении со мной задачи никакой резолюции Кузовому не требовалось. Тем более резолюции, полученной откровенно сомнительным путем. Просто договориться со мной – было бы ему куда проще. Резолюции в подобных делах вообще только мешали, внося, во-первых, раздражение (в данном случае – мое), во-вторых, ненужную сумятицу, поскольку начальство, раньше времени узнав о какой-нибудь идее, всегда начинало слишком нетерпеливо требовать ее воплощения в жизнь. Так было и здесь: в итоге поставлены сроки, взято на контроль – и зачем он на это нарвался? Вместо спокойной, грамотной подготовки, вместо толкового проведения – суета и аврал.

Очнувшись, я позвонил Кузовому – по внутреннему, напрямую. Хоть он и набрался лоска после своего назначения, хоть и перешел со мной обратно на «вы» и имя-отчество (и мне, конечно, пришлось), хоть и являл с удовольствием иные атрибуты своего нового статуса, я, если требовалось мне с ним связаться, на церемониальные беседы с его секретаршей времени обычно не тратил. Возраста мы были почти одинакового, передового он строил из себя с той же охотой, что и прежде; в общем, мне не казалось, что этот человек уже заслужил здесь право на более высокую степень почтения.

- Да, Антон Сергеевич! – как ни в чем ни бывало приветствовал меня по громкой связи Кузовой.

Говорил он тихо, с манерным придыханием, да еще, видимо, стоя на приличном расстоянии от внешнего микрофона – слышно почти ничего не было.

- Возьмите трубку, пожалуйста, - поздоровавшись, попросил я.

- Да… - еще раз вздохнул Кузовой после характерного грохота, теперь уже отчетливее.

- Я получил вашу бумагу, - сообщил я, - с резолюцией президента. Хотел бы зайти, переговорить на эту тему. Когда это можно сделать?

- Получили? – Кузовой, показалось, удивился.

- Получил.

- А я нет еще! - радостно пояснил он. – Заходите, конечно, заодно и посмотрим, что там.

Передо мной лежала копия. Оригинал Наталья, вероятно, отправила первому адресату, причем через делопроизводство. Перед ней мне стало неудобно: и за то, как
снова не удержался нажать ей на больное, и за то, что, не подумав, подставил ее поспешным звонком Кузовому.

*****

В бывшей приемной Ершова секретарша его преемника поздоровалась со мной, сопроводив свое приветствие до неприличия широкой улыбкой. Ее глаза встретились с моими и несколько дольше, чем это было пристойно, сопровождали меня; я, в свою очередь, поймал себя на том, что, не сумев справиться с лицом, жадно упал глазами на прелести ее фигуры. Девица была молодая, лет двадцати с небольшим, видная, привлекательно дородная, с крашеными в рыжеватый цвет длинными прямыми волосами; молва приписывала Кузовому пользование ею; никак не отвергая саму гипотетическую возможность подобного, я почему-то не хотел верить, что это на самом деле так в данном конкретном случае; почему – я даже боялся подумать.

Дверь из приемной в кабинет была, как обычно, распахнута – Кузовой мнил себя руководителем нового типа и, как уже упоминалось, бравировал продвинутостью. Вернее, тем, что он под таковой понимал: что-то всегда смущало меня в этой старательно выставляемой напоказ либеральности.

Поднявшись мне навстречу, хозяин кабинета (где мало что изменилось с ершовских времен – вплоть до того, что рабочий стол был совершенно также и в некотором противоречии декларируемой на каждом шагу продвинутостью завален кипами бумаг), изображая некое подобие приветственного поклона, буквально ослепил меня сиянием своей лысины; вместо того чтобы протянуть руку для рукопожатия, мне захотелось загородить ею глаза – как от яркого солнца.

- Здравствуйте, Антон Сергеевич! – с видом величайшего радушия еще раз поздоровался со мной Кузовой и, слегка запнувшись, участливо добавил: - Как ваши дела?

- Добрый вечер еще раз, Олег Алексеевич! – отозвался я, пожимая ему руку. – Были бы вообще-то ничего, да только вот записку вашу получил, и она, признаться…

- Оперативненько вы! – перебил Кузовой, разваливаясь в кресле. – У меня ее так и нет. Правда, специально я и не запрашивал. Не позволите глянуть?

Я подал ему через стол бумагу, а сам сел за приставной столик.

- Что? – сощурился он, весьма нарочито демонстрируя, как тяжело ему дается разбирать каракули Ковыляева. – Что здесь написано?

Последнее прозвучало крайне пренебрежительно; и то, в чей адрес пренебрежение, также было более, чем очевидно. Ранее, когда он еще был консультантом, с ним
– как и со многими другими – мне доводилось обсуждать некоторые комические стороны личности президента Топливной; однако после того, как он, как говорится, инкорпорировался, подобных вольностей я старался избегать; Кузовой же по-прежнему особо не церемонился (за глаза, конечно) – вероятно, ему казалось, что таким образом он, ко всему прочему, демонстрирует эксклюзивность своего положения.

- Там написано, чтобы я оказал вам необходимое содействие. И срок поставлен: три дня. Даже не знаю, как это понимать. Три дня оказывать, а потом не оказывать? Или оказать вам за три дня все, что возможно оказать?

Кузовой резко перевел взгляд с бумаги на меня, расслабленность из его облика мгновенно исчезла, а гуманоидоподобное лицо с расширяющимся кверху лбом стало напряженным.

- Шутка, шутка! - поспешно добавил я, пытаясь сгладить свой спонтанный выпад. - Причем не в ваш адрес.

Кузовой изобразил кривую улыбку и опять вальяжно разлегся в кресле. Бумагу он небрежно бросил на стол, а мою добавочную реплику принял, очевидно, за проявление слабости.

- Что же вы хотели обсудить? По-моему, тут все ясно! - заявил он с явным вызовом.

- Все ясно? – искренне удивился я. – Честно говоря, мне, наоборот, непонятно ровным счетом ничего.

- Что ж непонятного?

Теперь в голосе собеседника я уловил насмешку. Сигнал был тревожный – как бы ни хотелось мне этого не заметить.
Несмотря на то, что к этому моменту Кузовой уже имел в компании репутацию весьма устоявшуюся (и складывалась она из отзывов о нем преимущественно неблагоприятных), для меня отвратность его сущности все равно не выглядела еще окончательно установленной истиной. Причина была проста: и уровень развития, и уровень профессиональной мотивации подавляющего большинства корпоративного народонаселения представлялись мне (с первого дня моего здесь появления) настолько удручающими, что я, вероятно, готов был поверить в благородство намерений любого из тех, кто позволил себе высказать сходные оценки. Кузовой такие оценки высказывал; естественным образом неприятие его «общественным мнением» я отчасти считал ответной реакцией.

Сегодня, однако, наш разговор сразу начал принимать какой-то новый и совсем нежелательный оборот. Это заставило меня вспомнить о многих настораживающих или даже предостерегающих моментах, так или иначе связанных с активностью сидящего напротив меня персонажа – тех, которые я предпочитал игнорировать, поскольку напрямую они меня не касались. Подсидев Ершова, Кузовой разогнал или задвинул на задний план всех мало-мальски толковых экономистов прежнего призыва, а затем оперативно наводнил компанию «новейшими моделями счетных машин» - так многие называли несколько десятков роботизированных клерков двадцати – двадцати пяти лет, исправно клепающих для своего начальника выгодные ему расчеты. Для полноценного обеспечения зеленой улицы милым его сердцу кредиторам Кузовой бросился расчищать все сопредельные области: финансы, бухгалтерию, корпоративное управление, стратегическое планирование и т.д.

Я вполне допускал, что действует он так не из корыстного только интереса; вполне возможно, в полном соответствии с духом времени, Кузовой искренне полагал: чем больше денег забросишь в топку корпоративного паровоза, тем резвее понесется состав; заглядывать же слишком далеко, задумываться о ресурсах двигателя – это он считал уделом рожденных не летать, а ползать. Основания полагать так у него имелись – их предоставлял ему в больших количествах балдеющий от красочных картинок неудержимого роста всего и вся Ковыляев. Что касается меня, то я быстро ставших модными восторгов на тему светлого корпоративного будущего не разделял больше по причине своей от них удаленности. Некоторые опасения в связи с тем, что масштабы публичного хвастовства нарастали в последнее время нездоровыми темпами, у меня, конечно, имелись, однако, не зная, какую именно роль играет здесь Кузовой: активную или пассивную, с выводами я не спешил.

Таким образом, абсолютной неожиданностью происходящее вроде как не стало – и все же от полной боевой готовностью я оставался очень и очень далек. Это было так, словно кто-то долго и настойчиво предупреждал меня об опасности, а я от него отмахивался. И даже сейчас – что-то внутри меня словно бы сопротивлялось, рассчитывая, по меньшей мере, на отсрочку. В глубине души я еще надеялся, что записка Кузового была просто недоразумением: недопонял, забыл, быть может, вынужденно потрафил Ковыляеву…

- Что непонятно? Ну начнем с того хотя бы, зачем это вообще все затеяно…

- Что – все? – перебил меня Кузовой, опять произнеся это с неприятным небрежением. – Нельзя ли пояснее? Стратегия?

- Да нет, ну при чем тут… Я к тому – зачем вы это написали? Ведь мы вчера обсудили все, договорились…

- Резолюция президента все равно нужна, - еще раз авторитетно прервал он меня. – С ней все лучше пойдет.

- Что значит: все равно? Мы же с вами договорились, а вы там написали, что не договорились. Написали, хотя это не так. Мы пока что вообще успели обсудить только то, что нужно это все обсудить. О какой конкретной информации вы тогда пишете? О каких сроках? Я ведь даже не знаю, о чем речь. Файлы эти, для сайта, мне Хорьков сегодня только… Вы вчера – ни слова. Весь день над ней сижу, над вашей этой презентацией, с трех больших букв, а тут… То есть, ну вы извините, здесь же все неправда, абсолютно все. Зачем получать резолюцию таким образом? Зачем вообще – еще раз – нужна эта резолюция? Что помешало все это решить со мной? Мы же всегда так делали. Я не понимаю. То есть не только это, но…

Языком тела я показал, что хотел бы сначала получить ответ на уже поставленные вопросы, а потом продолжать дальше, но Кузовой сделал вид, что не понял этого. Со скучающей физиономией он пялился в экран компьютера у себя на столе. Ненадолго повисла пауза.

- Я слушаю вас, - подогнал он меня через несколько секунд.

Потихоньку его надменность начинала бесить меня. Не без некоторого усилия над формой я пояснил свое ожидание словами.

- Я спросил вас: зачем вы так? Что вас побудило? Спросил, поскольку не понимаю причин. Зачем вы отправили эту записку? И зачем, уж извините, написали в ней неправду?

- Там нет неправды, - без тени сомнения огорошил меня Кузовой.

- Как это нет?! – не выдержав спокойного тона, возмутился я; вскочив, схватил лежащую перед ним записку и зачитал: - Однако согласовать проведение презентации… нам не удалось… не было получено конкретной информации по срокам… а также по публикации… бу-бу-бу… Это, что, правда?

Кузовой, по-прежнему глядя не на меня, а в монитор, слегка улыбнулся – и снова, к крайней моей досаде, не без гаденького удовольствия.

- А разве удалось?

Я заставил себя сесть обратно, попытался успокоиться.

- Да об этом же вообще не было речи! – выпалил в итоге с излишней все же горячностью. - Вы сказали: надо будет провести встречу, я сказал: хорошо. Вы сказали: надо будет обсудить поподробнее, я опять сказал: хорошо, я готов. Что вам не удалось? Только то, что вы и не пытались. А презентацию, я же говорю, только сегодня мне прислали. Да я вообще не понимаю, зачем подключать… если мы и так договорились. Писанина эта… Нарвались на сроки, три дня, контроль… нахера вот?! Там же конь не валялся! Сделали бы все нормально, а теперь… Я уж не говорю о том, что сама записка эта…

Я запнулся, сомневаясь, говорить или не говорить то, что подумал.

- Что? – быстро развернувшись ко мне лицом, задиристо бросил Кузовой.

С разбегу я, конечно, не удержался:

- Да там на полстраницы пятьдесят ошибок! Вы бы нам, что ли, прислали перед тем, как… Мы б подредактировали – в порядке, так сказать, дружеской поддержки.

Уже сказав, я, признаться, не испытал ни малейшего сожаления. Даже наоборот – остался доволен: и получившейся фразой, и тем, как и без того узенькие глаза Кузового стали совсем раскосыми, а надменность на его лице быстро сменилась на злобное раздражение, и тем, что я все же немножко пощадил его и промолчал про «Копыляева».

- Однако ж, как видите, появлению резолюции это никак не помешало! - прошипел в ответ мне Кузовой, как змея, которой наступили на хвост. – И вообще: если уж на то пошло, я это сделал потому, что наш вчерашний разговор действительно не вселил в меня уверенности!

- Что?! Какой уверенности? В чем?

- В том, что вы вполне осознали всю серьезность стоящих задач.

Я недоуменно пожал плечами. Аргументы Кузового были настолько смехотворными и бессмысленными, что путных возражений категорически не приходило мне в голову.

- Это почему вы так решили? Вроде всегда осознавал, а тут что?

- Ну вот так. Потому что вы так мне ответили, что у меня не возникло ощущения вашей готовности к сотрудничеству?

- К сотрудничеству? – снова удивился я. - Мы ж вроде с вами в одной конторе…

- И что с того?

- Ну… Сотрудничают, знаете, независимые государства. А тут… По-моему, это наши профессиональные обязанности. Или это я не так вас понял?
Бледное лицо Кузового сморщилось, он, казалось, вот-вот заскрипит зубами.

- Не вяжитесь к словам, Антон Сергеевич! – всеми силами пытаясь тем не менее не утратить должной весомости, процедил он.

- Да я и не вяжусь, скорее уж вы. Разговаривали вроде всегда, как люди, и вдруг выясняется, что я не хочу с вами сотрудничать.

- Да! – снова в тоне официального заявления провозгласил Кузовой. - Я уже давно не вижу от вас конструктива!

- Что?! – взвился опять я. - Не видите конструктива? И в чем это выражается? Как давно вы, простите, его не видите? Не с тех ли самых пор, как вас сюда назначили? Может, вы объясните наконец…

- Конечно, не вижу! – теперь уже с видимым удовольствием (и я, слава Богу, почувствовал: его ему доставляет мой гнев) нажал Кузовой. - Вот сейчас, например: разве это конструктив?

- А что сейчас?

- Я думал, вы пришли обсуждать.

- Я и пришел.

- А вы пришли скандалить.

- Скандалить? Я? – ответил вопросами на вопрос я, изо всех сил стараясь говорить теперь максимально ровным голосом и сохранять предельно невозмутимый вид. - Да о чем вы говорите, Олег Алексеевич? Как раз пришел обсуждать, да. С совершенно мирными, как любили писать в советской прессе, намерениями. Я и вчера сказал, что ко всему готов. И записок никому не писал. Содержащих, мягко говоря, неправду. Где же тут отсутствие конструктива?

- И что же вы хотели обсудить?

Уже собравшись ответить, я вдруг понял, что с самого начала разговора, пытаясь вроде бы вести его в нужном мне направлении, я все время сбиваюсь и оправдываюсь, тогда как Кузовой до сих пор не ответил по существу ни на один из моих вопросов. На все мои реплики он реагировал так, будто был заранее готов к ним. Как-то враз мне стало совершенно очевидно: нет, его записка не была недоразумением.

- Что обсудить? – несколько озадаченно повторил я его вопрос (застигнутый врасплох тем, что обманывать себя более не получалось, я, естественно, не смог сразу определить, как дальше строить беседу). - Обсудить нужно много чего. Даже если забыть про эту записку. И по мероприятию, и по присланным вами материалам. Я как раз и надеялся, что мы сейчас…

- Вот-вот, я и говорю! - опять не дал мне закончить Кузовой. – Так и думал! Сейчас опять начнете, как обычно, придумывать свои отмазки.

*****

Итак, сомнений не оставалось: нападение на меня началось, оно было продумано и спланировано. Взывать к совести, к эмоциям, к каким-либо вообще человеческим проявлениям – теперь это не имело ни малейшего смысла. Вопрос теперь был иной: какие цели он преследует, чего намерен добиваться?

- Отмазки? Какие отмазки?

Инстинктивно, не успев ничего подумать, я снова перебросил вопрос ему. Вероятно, это была попытка справиться с растерянностью.

В этот момент на столе заерзал его мобильник. Поспешно схватившись за своё (что же еще?) Vertu, Кузовой повернулся ко мне полубоком – так, словно бы хотел показать, что мое присутствие при разговоре нежелательно.

Его внешность: худое длинное тело, бледная кожа, вытянутый яйцеобразный череп, тонкие губы, тонкий нос, узкие глаза, в сочетании с манерой одеваться: ярко-попугайские перекошенные галстуки, томно-женских тонов рубашки, с нарочито неаккуратно, явно для придания неофициальности, засученными рукавами и в особенности брюки, загадочным образом без ремня и подтяжек не падающие с его худосочного тела, - все это вместе всегда вызывало у меня ассоциацию с чем-то неземным, чужим, посторонним, словно это был не человек, а какое-то незнакомое существо, что-то (или кто-то) из «Людей в черном» или «Пятого элемента»; и вот сейчас ко всему этому присоединилось еще и его поведение. Жеманно-плавные движения, холодно-надменное, безусловно подразумевающее избранность носителя выражение лица, какой-то мутный, как заболоченный, взгляд и более всего полное отсутствие сколько-нибудь человеческой реакции на уличение во лжи: ни оправдаться, ни увильнуть, одно только полное и совершенно непоколебимое презрение…

Почему я раньше не замечал всего этого? Как – мог не заметить?

Я вдруг понял и то, что именно всегда смущало меня в демонстративно распахнутых дверях приемной Кузового: подаваемый как демократизм, это был все тот же цинизм, то же презрение ко всем окружающим, та же железобетонная уверенность в собственном превосходстве. И Ершову, и Марченко, и Ковыляеву, и всем, им подобным эти баррикады из секретарей, помощников и охранников требовались как раз для того, чтобы прикрыть свою неуверенность, чтобы тем самым выстроить свой так называемый «статус» и убедить самих себя в его наличии. Кузовому не было это нужно – он и без нынешней своей должности считал себя достойнее всех.
Должность была для него естественным следствием его превосходства надо всем миром. Любой входящий сюда – даже через распахнутую дверь – был ниже его по определению; вероятно, поэтому он даже не знал, что еще можно делать со своей секретаршей, кроме как использовать ее для удовлетворения физиологических потребностей.

- Да, я слушаю,

Кузовой манерно придохнул в трубку и выразительно покосился на меня.

Никуда уходить я, конечно, не собирался. Сделав вид, что ничего не замечаю, и терпеливо жду продолжения нашей содержательной беседы, я остался сидеть за приставным столиком.

Со второй реплики (почему не с первой – я так и не понял) Кузовой, повернувшись ко мне спиной (точнее – спинкой кресла), перешел на свой «хороший английский» (его собственная характеристика – это было в компании притчей во языцах) - понятное дело, с кошмарным «рязанским» акцентом.

- Oh, Peter, hi! – приветствовал он звонящего. – How is your life?(1)

Ответные звуки из трубки доносились до меня противненьким свистом; разобрать вряд ли что-нибудь удалось бы, даже если разговор шел бы на русском языке; поскольку он велся на английском, я и не пытался этого сделать.

Ввиду вынужденной паузы я разглядывал огромный первовицепрезидентский кабинет Кузового – собственно, даже не разглядывал, а просто зевал по сторонам: в этом кабинете я бывал многократно и до смены его обитателя, и уже после. Кабинет, как уже говорилось, почти не поменялся, и это, надо сказать, являлось символичным и одновременно характерным примером корпоративной косности, перемолоть которую не под силу было никому. Даже чтобы просто поменять мебель в своем служебном жилище, требовалось пробиться через столь мощное сопротивление хозуправления (да и пробившись – на реальные шаги ранее, чем через полгода, рассчитывать не приходилось), что проще было вовсе ничего не делать; если же речь шла об углубленных переменах в облике офисных пространств, то тут не обошлось бы без вынесения данного вопроса на согласование совета директоров, состоящего сплошь из госпредставителей; то есть вопрос о покраске стен в кабинете первого вице-президента Топливной компании пришлось бы практически буквально решать в кабинетах министерств, а то и на заседании правительства.

Отличий от прежнего, ершовского, облика этого кабинета имелось в конечном счете всего два: первое, висящая на видном месте репродукция картины «Опять двойка» (ее раньше не было): указывая на недостаточное радение или непрофессионализм не угодившим ему корпоративным служащим, Кузовой любил ссылаться на данный классический сюжет – об этом в компании также ходили анекдотического характера легенды, и, второе, величина главного кресла – причем свой новый, огромный, обшитый красным бархатом трон нынешний здешний обитатель, ввиду указанных обстоятельств, вероятнее всего приобрел за собственные средства.

- Yeah, yeah, definitely needs to be discussed, yeah…(2) – устало проблеял в ответ на свист из трубки Кузовой.

Свист возобновился – вместе с моими размышлениями о природе происходящего.

Нападение на меня началось, думал я; вообще-то оно уже давно должно было начаться. Даже по самой примитивной логике банковскому лобби, которое – хотел он того или нет – олицетворял собою Олег Алексеевич Кузовой, медиа были нужны как воздух. Просто подмять вопросы финансирования и планирования, просто влезть в стратегию, просто сделать ее максимально безответственной и максимально ориентированной на заимствования, на внешние источники средств – этого в любом случае было бы недостаточно для того, чтобы раз и навсегда сломить сопротивляющуюся на каждом шагу – просто ввиду тотального страха той самой ответственности – корпоративную бюрократию, сдвинуть с места и пустить под гору этот огромный снежный ком, превратить маховик в самораскручивающийся. Чтобы это произошло, старательно и с давних времен скармливаемую Ковыляеву маниловщину требовалось сделать достоянием гласности – и тем самым отрезать пути назад.
Поэтому – немаловажная деталь – Кузовому требовался не просто доступ к медиа – его он мог получить и с моей помощью. Ему требовался контроль над этим доступом – то есть контроль надо мной. До сих пор, какой бы безграничной ни была степень восторженности Ковыляева, в этом вопросе Кузовой не имел никаких преференций: любой шаг в публичной сфере ему надлежало совершать через меня. В свое время мне пришлось приложить немало усилий, чтобы в данной области все регулировалось не только понятиями. Распоряжения президента компании, письма в дочерние предприятия, регулирующий контакты со СМИ регламент, мое настойчивое бумагомарательство по случаям конкретных нарушений – слава Богу, за шесть с лишним лет почти все в этой компании поняли: в данном конкретном вопросе «нельзя» действительно значит «нельзя»; даже самому Ковыляеву теперь не приходило в голову посудачить с приятненькими журналистками без моего ведома.
Кузовой долго присматривался ко мне – и только теперь я понимал это. Реально ли меня контролировать, хочу ли я быть его человеком – это он и пытался оценить, в том числе и во время вчерашнего телефонного разговора. И со своей позиции – он действительно не видел конструктива, потому что таковым конструктивом было бы для него мое собственное желание действовать с ним заодно. Действовать, в том числе, не оглядываясь на Ковыляева. Я же, в его понимании, проявлял как минимум равнодушие.

- Oh no! - вдруг, после длительного молчания, вскричал Кузовой – вскричал так, что погруженный в свои мысли, я вздрогнул от неожиданности. – No no! What a hell, Peter?! We have agreed! We agreed and coordinated everything at highest level, and now you are again trying to sell me this bullshit! What is it?! (3)

Вскочив с кресла, он принялся расхаживать туда-обратно по кабинету, будто специально для того, чтобы заставить меня сопровождать его взглядом, – примерно так, как это делает, следя за мячом во время розыгрыша, зритель на теннисном матче.

Чего же он будет добиваться, думал я, вращая головой вслед за перемещениями в пространстве первого вице-президента Топливной компании; что видит своею целью?

Вероятнее всего, на первых порах он просто попытается меня ограничить. Как вариант: поставить под прямой свой контроль. Вроде как временно, сугубо временно – под предлогом, к примеру, исключительной ответственности за подготовку к первичному размещению акций. Мотивируя тем, что, отвечая головой за результат этого исторического события, он должен иметь в непосредственном своем распоряжении все необходимые инструменты и полномочия…

- No no no! – снова возобновил, после довольно значительной паузы, свои отрицания Кузовой. – We can't even seriously discuss it, you understand? We are absolutely not in these conditions, absolutely. You must understand finally that here I am not...(4)

Осекшись, он покосился на меня; однако сочтя, видимо, что его английский чудо как хорош, а потому пониманию такого динозавра, как я, определенно недоступен (в этом его, без сомнения, убедило и то, что я не покинул кабинета), Кузовой почти сразу продолжил дальше:

- I don't represent anyone's interests here. I work here now! These are not just words! We are here already as in surrounded fortress, and you still... Do you think it's so easy for everyone to chew everything here? No one understand... And you... The ink has not yet dried, and you again with these covenants and additional agreements! What a hell is this, Peter? We’ve discussed many times!(5)

На последней фразе Кузовой сделал артистично-комичный в своей бессмысленности жест рукой – он указал пальцем вниз, словно бы ставя тем самым собеседника на место; поскольку тот его не видел, это был, очевидно, жест, предназначенный для меня; в связи с тем, что в следующий момент свой палец он направил на дверь кабинета, этот намек на предлагаемые мне альтернативы не мог не повлиять на дальнейший ход моих мыслей.

Кто же на самом деле этот бегающий на цыпочках по кабинету гуманоид, этот «чужой», думающий сейчас, очевидно, вовсе не о деле (еще десять минут назад я это все ж допускал), а только об эффекте от разыгрываемого им спектакля – как для меня, так и для своего невидимого собеседника? Пытаясь изобразить лояльно-доброжелательную улыбку на лице, теперь я не мог избавиться от внезапно охватившего меня ощущения резкой фальши: неужели то, что я принимал за фанатизм, всегда было лишь экзальтацией самовлюбленного лицедея? Не делать, не совершать, а изображать и производить впечатление – вот что было в действительности движущей силой революционных устремлений Кузового. Косная, заржавело-несмазанная, требующая глубокой перенастройки корпоративная громада – все это лишь удобная, удачная обстановкой для бездарного спектакля и, в конечном счете, для дешевого самолюбования; только на таком безысходно сером фоне Кузовой и имел хоть какой-то шанс заблистать оттенками. Заблистать, в первую очередь, в своих собственных глазах.

Вывод, который из этого следовал: даже промежуточной его целью не было и не могло быть приручение кого-то из тех, кто, пусть даже и совсем немного, выделяется на фоне господствующей палитры. Такое – точно ему не нужно, а значит, рано или поздно, он будет пытаться избавиться от меня. Возможно, не прямо сейчас, но только лишь потому, что сделать это с налета – довольно проблематично. Не из-за меня – из-за Ковыляева. И дело тут не в сантиментах, а в болезненности для последнего любого намека не несамостоятельность принимаемых решений. Болезненности и болезни, явно обострившейся после «технической ошибки». В любом случае понадобится время: латентный период вызревания; вряд ли случай со мной – если допустить гипотетически такую возможность – станет исключением.

- I hear you Peter, don't doubt! But what I hear not what I want to hear at all! Actually, fuck it, not that! Yeah yeah! And I will repeat it again, if you don’t understand: now, due to my status, I shouldn’t hear something like that!(6)

Надо сказать: чем дольше я присутствовал при этом разговоре в качестве тайно подслушивающего, тем более испытывал удовлетворение от того, что не проявил излишней воспитанности и не покинул из вежливости помещения. Пусть и чувствуя себя не совсем в своей тарелке, пусть и испытывая, как всегда, некоторое тошнотворное отторжение от томно-самовлюбленной манеры поведения Кузового, я неожиданно для себя самого обнаруживал еще одну грань личности этого человека – причем, крайне удачным образом, именно ту грань, которую он почти наверняка предпочел бы скрыть.

Дело в том, что свои реформаторские поползновения Кузовой, как нетрудно догадаться, сакрализировал ссылками на передовой западный опыт. Сколь бы банально и избито это ни звучало, столь же традиционно и успешно прививалось на благодатной почве нашей убогой провинциальности – поскольку ярким ее выразителем, куда деваться, являлся не кто иной как Анатолий Петрович Ковыляев. Самого себя Кузовой, что естественно, характеризовал как апологета и проводника «западного менеджмента», «передовых (то есть тоже западных) технологий», «продвинутых (то есть опять же западных) решений» и всякой прочей высокопарной лабуды – в общем, как просветителя. Неотъемлемой составляющей этого, с позволения сказать, образа мыслей было безусловное и некритичное преклонение перед любым носителем вышеперечисленных ценностей, то есть перед любым североамериканцем или европейцем (предпочтительно, конечно, англосаксом, но и прочие тоже котировались).

И тут уместно отметить еще и то, что ни некоторое мое разочарование в человеческих качествах Кузового, ни отсутствие безоговорочного согласия в основательности указанного мировоззрения до сих пор не заставляли меня усомниться в его собственной искренней убежденности в пропагандируемых ценностях. Не заставляли – ровно до описываемого момента. Сейчас же, уверенный в своей языковой уникальности, Кузовой по ходу беседы все более распалялся и говорил то, что говорить ему при мне совсем не стоило. А именно: прямо на моих глазах одного из носителей превозносимых им ценностей (видимо, это был кто-то из его бывших банковских коллег) этот апологет «цивилизованности» (естественно, на контрасте с косной расейской отсталостью) костерил как самого заштатного соотечественника! Никакого, ровно никакого подобающего преклонения! Даже если он действительно пытался сейчас отбиться от чрезмерно настойчивого навязывания чьих-то услуг или интересов, даже если вполне искренне оборонял себя, а в своем лице компанию от лоббистских поползновений (такая ситуация тоже была
мне знакома), форма, в которую облекались эти усилия, явно не соответствовала формуле безусловной и некритичной лояльности!

Да уж, насколько можно было судить по доносящимся репликам, кем-кем, а стратегом-то Олег Алексеевич Кузовой точно не был! Складывалось впечатление, что вся его нагловатая напористость была следствием несдержанной эмоциональности, а не сколько-нибудь трезвой оценки ситуации и своих возможностей. В конце концов, учитывая характер беседы, Кузовой вполне мог сказаться занятым и перезвонить собеседнику позже. Хоть и считал он меня отсутствующим, хоть и был сейчас основной его аудиторией не я, а этот Питер из трубки, стоило ли рисковать и устраиваить весь этот концерт на глазах у постороннего, к тому же не совсем дружественно настроенного, как он, очевидно, полагал, человека? Я бы на его месте точно не стал так поступать.

Короче говоря, и с данной позиции вывод напрашивался, вполне совпадающий с моим предыдущим озарением: желание покривляться и впрямь надежно и абсолютно перевешивало в Кузовом все прочее. Передо мной был самовлюбленный лицедей, компенсирующий, прикрывающий перманентной позой и свое внешнее уродство, и свою внутреннюю пустоту; в плане же идейного наполнения он, вероятнее всего, был как раз не фанатиком, а предельным конформистом: облик он принимал тот, что сулил ему больше дивидендов в данный конкретный момент. Несколько десятков лет назад он, весьма вероятно, сражался бы с космополитами – с тем же остервенением, с каким сейчас нападал на тех, кто посмел усомниться в безальтернативности глобализации.

Возможно (и даже весьма вероятно, ведь только что услышанное мною прозрачно намекало на это), интересы банков действительно были ему теперь (а скорее всего и всегда) абсолютно фиолетовы: просто удобный фарватер, прямая магистраль, дающая возможность по наикратчайшему пути выстроить траекторию карьеры. Удачно перепрыгнув через чью-то голову, теперь он, конечно, не желал связывать себя с ними никакими обещаниями. Впереди замаячили другие вершины, и, видимо, как раз сейчас настал тот момент, когда степень опьянения от собственного успеха окончательно вскружила этому провинциальному дурачку голову: ему, вероятно, казалось, что все дороги уже открыты. Вот-вот, через несколько буквально шагов, он победно закончит эту партию и начнет следующую, вот-вот произнесет заветное «шах и мат»; всего-то и осталось: убрать с доски несколько надоедливо маячащих пешек, таких, например, как этот настойчивый экспат на другом конце провода, таких как «скандалящий» из-за пустяков корпоративный пиарщик…

*****

Кузовой, между тем, продолжал свое телекоммуникационное выступление, по ходу его исполняясь все большей степенью значительности.

- ...because the conversation will be absolutely different if we talk about a responsibility! About responsibility! Because I don't see responsibility here! I do not see responsibility on your part! Yeah! I am responsible for everything, and you are not responsible for the something! And because I response, according to my position, so I must... I ... no, you let me say! According to my position, I response at the highest level ... yeah yeah, at the highest ... and since I response, I and must set ... or specify… what will happen, when it will, how it will ... What?! We are all responsible? Yes, but this is different responsibility… of different levels! You are responsible to me, and I response much more serious...(7)

На несколько секунд он остановился, чтобы снова послушать шелест из трубки, после чего, вдруг резко покраснев и вдохнув побольше воздуха в легкие, оглушительно выкрикнул, почти взвизгнул, в трубку:

- Yeah yeah, you are now responsible to me! And if you do not want to understand that, we must to have serious talk about forms of further cooperation!(8)

Снова пауза, снова визг:

- What?! Peter, I hear right?! No?! Do you serious? Think I have no choice?! Well, if I want, Yankees will stand in line up to Kremlin!(9)

Объективности ради стоит добавить вот еще что: прекрасно понимая, что происходит у меня на глазах, Кузовому в этот момент я отчасти сочувствовал. Я знал, как это бывает: оказаться в заложниках у тех, кто (с целью вполне очевидной) поспособствовал твоему попаданию на занимаемую должность, и далее, в этом преуспев, не посчитал нужным ограничивать себя переживаниями о твоем реноме; не просто знал, а успел пройти абсолютно все стадии моральных терзаний, не самого легкого выбора и, в конечном счете, решения этой проблемы – исходя из приоритета собственных интересов.

Вместе с тем я, конечно, никогда не позволял себе разговаривать с кем-либо в подобном ключе. Собственно, эту тему я вообще не обсуждал ни с кем, кроме Светлова, а он, по крайней мере, на словах, вполне разделял отсутствие восторга по поводу бесконечных и всегда неуместных инициатив своего начальства – направленных как раз на «расширение взаимодействия». Основной проблемой было, правда, не это, а весьма формальное отношение самого Олега к уже существующему «взаимодействию». По большому счету, мои рекомендатели, сочтя существующие его формы зафиксированными и гарантированными моим наличием в структуре Топливной компании, просто перестали что-либо делать.

Тем не менее, как уже было сказано, в схожем тоне не протекали даже наши дружески-откровенные беседы с Олегом; и это с учетом того, что заштатное отечественное пиар-агентство и солидный европейский банк не шли, конечно, по масштабам ни в какое сравнение. Безусловно, не шли в сравнение и должности: моя и первого вице-президента; и все же та развязность, которую с явным удовольствием демонстрировал сейчас Кузовой, слишком очевидно свидетельствовала об охватившей данного персонажа тяжелой степени неадекватности – в первую очередь, неадекватности самооценки.

- And it was no word about Chinks! – вопил Кузовой, совсем уже сбившись с выражений. – Fuck! I was always mad of these European snobs! This confidence you are unique! Yeah, I can now call journalists… and this will happen soon, believe me… and just hint that we are considering some options for syndicates... just hint and I will be full of proposals more interesting than yours in every sense...(10)

Упомянув про журналистов, Кузовой выдал себя быстрым, но заметным взглядом в мою сторону: видимо, все-таки его уверенность в моей тупости не была абсолютной.

*****

Чем дольше я (вынужденный обстоятельствами слушать, молчать и, не имея возможности, как-то выплеснуть эмоции, переваривать их в некое подобие связных мыслей) смотрел на ужимки и прыжки Кузового, тем больше падала вниз и без того невысокая планка моих представлений об этом субъекте; в конечном счете, все мои соображения о возможностях и вероятностях переплавились в сплошные очевидности и однозначности: да ведь ему, этому шакалу, думал я, действительно плевать абсолютно на всех, кроме самого себя: на свои инвестбанки, на Топливную компанию, на экспатов, на Ковыляева, на что и на кого угодно. Чего он действительно хочет и почти наверняка хотел всегда – так это красоваться собственной персоной перед журналистами (больше даже, наверное, перед журналистками, еще больше – перед телекамерами), причем всякий раз, когда ему заблагорассудится и не откладывая исполнение этой, давней, вероятно, своей мечты в долгий ящик. Это было настолько просто, настолько очевидно, настолько на поверхности, что даже не сразу пришло мне в голову!

Так вот, оказывается, в чем дело!

Благополучно обустроившись на солидной корпоративной должности, избежав адекватного наказания за свои иудины выходки, дождавшись, как он, можно быть уверенным, полагал, того часа, когда благодаря своим уникальным талантам снова стал нужен корпорации, этот урод возомнил себя не просто неприкасаемым, а не мало не много готовой медиазвездой – возомнил и возжелал воплотить эту мечту в реальность настолько страстно, что вчера, наткнувшись на мое профессиональное занудство, элементарно не сумел обуздать свое нетерпение!

И это означало, что по своему огромному, с теннисный корт, кабинету, размахивая руками и выкрикивая в отделанную красной кожей блестящую трубку слова на рязанском английском, скакал сейчас не ответственный корпоративный служащий высокого ранга и даже не истеричный лицедей – нет, это был избалованный ребенок, капризный продукт безотцовщины, который, сталкиваясь с любыми противоречащими его сиюминутным желаниям проявлениям внешнего
мира, тут же и по любому поводу, не раздумывая, бежит ябедничать: маме, бабушке, воспитателю, нянечке, кому-нибудь еще…

*****

Когда первый вице-президент Топливной компании, выговорившись вдоволь и удовлетворившись наконец достаточным смирением собеседника, положил трубку, я, придавленный обилием родившихся в моей голове теорем и аксиом, прячась от них, почти уже заснул, а потому к продолжению нашего с ним непосредственного общения оказался готов не вполне.

Кузовой же, наоборот, ввиду одержанной только что – причем, как он полагал, втайне от свидетеля, то есть от меня – победы, явно ощутил небывалое вдохновение.

- Так что у вас, Антон Сергеевич? – еще не заняв даже своего трона, выкрикнул он в прежнем визгливом тоне. – Чего вы там еще хотели у меня выяснить?

Очнувшись, я некоторое время судорожно пытался сообразить, на чем мы остановились. Понимая, что у меня это не получается, я ощутил себя уязвимым и, видимо, не сумел должным образом скрыть этого, чем Кузовой незамедлительно и воспользоваться.

- Если ничего, тогда давайте по пресс-конференции, - заявил он так, будто это был уже полностью решенный вопрос. - Мне нужен список журналистов, план мероприятия, что там еще у вас обычно?

Своей наглостью он заставил мой мозг активизироваться.

- Я вспомнил, - сказал я.

- Что вы вспомнили?

- Я вспомнил, на чем мы остановились до того, как вы ответили на звонок. Точнее, на чем вы остановились

- И на чем же?

- На том, что сейчас начнутся отмазки.

- Ах да! - махнул рукой Кузовой. – Да чего уже об этом? Давайте по…

Я не дал ему договорить.

- Как раз самое время об этом, Олег Алексеевич, самое время! Поскольку, получается, отмазками у вас считается профессиональный подход к делу. Каковой, видимо, компании больше не требуется – достаточно одних ваших желаний.

- Ну вот, опять пошло-поехало! - устало проворчал Кузовой, разваливаясь в кресле едва не с ногами на стол.

И по его тону, и по выражению лица у любого, кто только сейчас бы сюда вошел, вполне могло сложится впечатление, что терпеливый начальник уже битый час изнемогает в разъяснениях тонкостей своего гениального замысла непонятливому подчиненному.

- Нет-нет, ничего не пошло! - парировал я. – Это полностью вытекает из того, что сказали вы. Только что сказали – про пресс-конференцию. Хотя бы потому, что мне сейчас опять придется говорить тут всяко разное – и именно то, что вы, как теперь понятно, считаете отмазками.

- Ну а вы не говорите, - вполне ожидаемо отозвался Кузовой.

- Да куда ж мне деваться? Приходится. Вы и вынуждаете… Я-то просто как лучше хочу. Не только хочу, собственно, это – мои обязанности…

- Так исполняйте свои обязанности. Вот ваша обязанность сейчас – провести пресс-конференцию первого вице-президента. Если вам моего решения мало – есть резолюция президента.

- Я ее проводить и не отказываюсь, только начинать нужно с другого конца.

- С какого еще конца?

- Для начала: тематика какая? Повод? Что вы собираетесь сообщить?

- Слушайте, Антон Сергеевич, вам же все материалы показали уже? – раздраженно всплеснул руками Кузовой. – Что вам еще непонятно?

- Мне показали некую презентацию, которую вы желаете вывесить на официальный сайт, больше ничего. Даром телепатии я не обладаю.

- Хорошо, но в служебке-то вы видели, что написано?

Я не удержался и прыснул.

- Видел, да, но для понимания это дает немного.

- Что опять смешного?

Подмывало, конечно, сказать все, как есть.

- Смешного вообще-то мало, да. Во-первых, над презентацией этой еще работать и работать. Чем я, собственно, сегодня практически весь день и занимался. Потому что в представленном мне виде публично демонстрировать ее нельзя. Ни в какой форме. Во-вторых, повторюсь еще раз: каков повод для проведения прессухи?

- Я же написал: презентация стратегии…

- Вы написали?

- Это важно: написал я или написали мне?

- Ладно, допустим. Но каков, простите, статус этого документа, стратегии этой? Ее рассматривали на правительстве, одобрил совет директоров? Может быть, правление провело заседание какое-нибудь по этому поводу? На худой конец, ее, может, консорциум ваших банков представил там, предложил? Правда, в этом случае прессуху они должны проводить, а не вы… Каков статус?

- Статус такой, что мы ее разработали, - нимало не смутясь, заявил Кузовой. – Разработали и вот теперь представляем…

- Секунду, мы – это кто?

- Мы – это финансовый блок.

- Ее утвердили? Ее видели где-нибудь хотя бы, кроме финансового блока?

- Конечно, видели. Президент ее видел, мы ему отправляли. Потом банки, мы же с их участием…

- Ну то есть, не утвердили. То есть вы собираетесь вывесить на сайт и представить журналистам рабочий документ. Документ, который даже до ума не доведен, не говоря уже о том, что не утвержден. Ну и куда это годится? У нас получается и повода информационного нет, и презентовать, собственно, нечего. Я уж не говорю про всякие согласовательные требования…

- Все у нас есть! – не выдержав, взвизгнул Кузовой (от злости его лысый череп стал красно-зеленым и покрылся младенческими морщинами). - Все есть! Информационный повод – это представление новой стратегии, нашего стратегического ви;дения…

- Виде;ния? – на всякий случай, с намеком, конечно, переспросил я.

- Нет, ви;дения.

- Только на прессухе не говорите так, ладно?

- Это почему?

- Да как-то, знаете ли, это не по-русски.

- Почему не по-русски?

- Ну потому что по-русски так не говорят.

- У меня на этот счет другое мнение.

- Ваше мнение, - не выдержал я, - вы прекрасно продемонстрировали в своей служебке. И в презентации тоже. Если бы эти, с позволения сказать, документы в школе учитель словесности проверял, оставил бы как пить дать весь ваш блок финансовый на дополнительные после уроков. А то и на второй год.

На багровой лысине Кузового показались капельки пота. Понимая, что несколько перегнул, я поспешил вернул разговор в более профессиональное русло.

- Но дело ведь даже не в этом. Стиль документа, его качество – это проблема решаемая: если его довести до ума, показывать можно. Но нужно же, чтобы его утвердили, вы разве не понимаете? Хотя бы рассмотрели… Иначе это во всех отношениях будет неправильно. Получится ведь тогда, что новую эту стратегию – и у нас-то в компании никому не еще показали, совет директоров ее даже не видел, а журналистам вы ее уже... Так же не делается, как вам это объяснить? Вы ведь и сами подставитесь…

- Из того, что вы говорите, Антон Сергеевич, я понимаю только одно: у нас с вами совершенно разные подходы.

- Да какие подходы?! Какие?! Я у вас вообще никакого подхода не вижу! – окончательно разозлился я, уловив, на что он намекает. – Если вы про прозрачность и прочие высокие западные стандарты, то я тоже только за нее! Но вот это: то, что вы предлагаете, - это не прозрачность, а
идиотизм! Полный идиотизм, вы уж простите! Вместо того, чтобы подготовиться и представить все так, чтобы это дало должный выхлоп, вы предлагаете вариант, при котором никто ничего не воспримет всерьез. Им ведь, журналистам то есть, писать просто не о чем будет. Понимаете? Не – о – чем! Принятие стратегии – серьезный шаг; но только сейчас нет никакого принятия, а есть какой-то недоделанный, сырой, невнятный вообще документ, который компания зачем-то будет втюхивать журналистам, вызывая у них в лучшем случае раздражение, в худшем – подозрения, что их пытаются развести. Ладно бы еще в вашей этой новой стратегии содержались какие-то сенсации! Например, что мы, блин, восстановим добычу на Самотлоре до прежнего уровня, или построим в какой-нибудь жопе самый во всем мире охуенный НПЗ, или спасем сотню-другую уникальных зверьков, занесенных в Красную книгу! Тогда, допустим, можно было бы выйти к журналистам с этим – именно с такими вот зубодробительными новостями, хотя бы и вовсе не упоминая ни о какой стратегии. И я был бы только за! Я бы сам вас умолял: ну давайте же, Олег Алексеевич, побыстрее устроим вам прессуху или, на худой конец, соорудим какой-нибудь релизик… Кто там из вас об этом сообщит: вы или Ковыляев – это вы между собой решайте, вообще все равно, мое дело маленькое. Да-да, именно так! Но сейчас-то, сейчас – ничего такого у нас нет! Я, блин, со вчерашнего дня продираюсь через эту вашу так называемую презентацию – и что? Сотни грамматических ошибок и одно сплошное занудство! Будем наращивать, будем продолжать, будем углублять! Или еще лучше: будем, бля, ответственно отслеживать соответствие уровня заемного капитала согласованным с институциональными инвесторами показателям! Причем – без самих показателей! Ну это просто невъебенная, я вам скажу, новость! Журналисты в обморок от счастия упадут, а вы станете ньюсмейкером года! Да все это пятьсот раз уже говорено и всем, скажу откровенно, просто настоебало! Если вы с этим опять вылезете, то самое безобидное, что может произойти: никто и ничего, по результатам столь содержательной беседы, не напишет! Это – в лучшем случае! А в худшем – напишут! Напишут, что мы отсталые, непрозрачные, косные, неэффективные, идей у нас нет, жируем на былом наследстве, кредитов набрали, а что делать с ними не знаем, социальную ответственность не повышаем, на экологию *** клали, разруха, медведи в ушанках… и тому подобное! И это напишут про вас, про вас, Олег Алексеевич! И комменты инвестаналитиков соберут, которые тоже, как и вы, считают, что они лучше всех знают, как жить нужно; и те им тоже расскажут, что мы в очередной раз изобрели велосипед…

Устав от столь длинного своего монолога и несколько даже в нем запутавшись, я замолчал.

- Знаете, Антон Сергеевич, я расцениваю сказанное вами, как неуважение! – очевидно не пытаясь вникнуть в аргументы, пафосно возгласил в ответ Кузовой. – Неуважение к компании и к себе лично! Я как-никак первый вице-президент, я выше вас по должности, и я должен… то есть не должен – такое вот слышать! Я тем более руковожу конкретным проектом, и даю вам, в рамках, указания, и имею на это полное право, как по должности, так и подтвержденное резолюцией президента! А вместо исполнения – я выслушиваю от вас нравоучения!

- Да какие нравоучения? Какие? – с трудом сумел не взорваться снова я. – Я вовсе не пытаюсь вас учить. Это же вопрос эффективности работы, это мой профиль, и я просто обязан разъяснять эти тонкости, меня для этого вроде как здесь и держат. Я же не лезу, например, в вашу работу с инвестбанками.

- Работа со СМИ – это часть работы с инвестбанками! - выдал Кузовой явно заготовленную заранее фразу.

- Да кто спорит? Но только это специфическая область, в которой у вас, простите, нет опыта. Я помочь вам пытаюсь… или нет, не так: я обязан вам помочь. А вы хотите слепого подчинения. Из этого ничего хорошего не выйдет.

- Это не вам решать.

- Блин, ну при чем тут… Этого «решить» вообще никто не может. Я о том, что так не сработает, вот и все.

- Это тоже не вам решать, - повторился Кузовой.

Несколько секунд он помолчал, сдвинутыми бровями изображая тяжкие раздумья, после чего многозначительно добавил:

- Знаете, что, Антон Сергеевич? Я не хотел вам этого говорить, но вообще-то ваша компетентность для меня под большим вопросом, вот что…

Почувствовав жар на кончиках ушей, я покрепче, чтобы они самопроизвольно не сжались в кулаки, сцепил пальцы лежащих на столе рук.

- И почему же? – спросил я и сам услышал, как предательски сорвался мой голос.

- Потому что мы все видим результаты вашей работы! - ответил Кузовой с той же значительностью.

Глядя на его трапециевидный лоб, я с тактильной степенью ясности представил себе, как схватив сзади рукой за череп, не без удовольствия пробую им на прочность столешницу. Несмотря на то, что подобная кровожадность не имела шансов быть удовлетворенной, следующая моя мысль была отчасти успокоительной. Мне подумалось: уже то, что маски сброшены, безо всяких оговорок можно считать моей сегодняшней удачей. Сообщив мне в открытую, что считает меня профнепригодным, Кузовой вполне подтвердил все мои догадки – и тем перевел наши отношения в совершенно иную плоскость.

- И каковы же они? – потребовал уточнить я, хотя все его мантры мог бы спокойно воспроизвести за него.

- Они таковы, что о компании никто ничего не знает. Компания является закрытой, непрозрачной. Пишут о ней мало – и теперь я отлично понимаю почему. На это все указывают.

- На что? На то, почему мало пишут?

- Нет, на то, что компания не соответствует принятым международным стандартам. Все наши партнеры, банки. Те, кто готов помочь нам это преодолеть.

- Ах вот как! С ними-то, как я успел заметить, у вас полное взаимопонимание.

Моего не слишком тонкого намека он, к моему удивлению, не понял – настолько неколебимой оставалась, видимо, его уверенность в моей монолингвальности.

- Конечно! Жизнь просто требует от нас меняться. И в масштабах страны, и в масштабах компании, и от каждого из нас требует…

И тут я не удержался от очередной колкости:

- Вы-то, надо так понимать, полагаете, что уже достаточно изменились и полностью соответствуете самым высоким стандартам?

Данное высказывание оказалось более доходчивым, чем предыдущее, – Кузовой опять побагровел.

- Считаю вот это также одним из проявлений вашего неуважения к субординации! – заявил он, не уточнив, что именно он таковым считает: мой выпад или мое нежелание меняться.

Его злость, как минус на минус, нейтрализовала мою – мне стало смешно.

- Да что вы! – парировал я. - То есть вы, видимо, полагаете, что с высоты вашего, так сказать, положения прозвучавшее высказывание о моей компетенции вполне допустимо? Особенно с учетом того, что я тут подольше вашего и начинал работу совсем, заметим, в других условиях… Тогда, когда Вы со всей своей кодлой еще не налетели тут на готовенькое. А что касается всех этих ваших соответствий… Вы вот, допустим, считаете себя проводником европейских ценностей: демократия, свобода, открытость, прозрачность, что там еще? Ну и как же вы их проводите? Требуете безусловного подчинения, причем вопреки всякому здравому смыслу. Как-то это не очень демократично, вы не находите? Вы считаете себя уважающим субординацию, а меня – нет, но, простите, а профессиональное разграничение функций – это, по-вашему, не субординация? И где уважение?

- Ну вот! Поэтому я и говорю, что вы пришли скандалить! – истерично, брызнув слюной (слава Богу, не в мою сторону, а в свой монитор) выкрикнул Кузовой.

- Послушайте, Олег Алексеевич, я ведь не подавал президенту лживых и безграмотных записок – вместо того чтобы решать рабочие вопросы в спокойной, скажем так, атмосфере. Не меня нужно обвинять в скандальности. Все, что здесь и сейчас происходит, есть прямое следствие ваших действий, причем, как мне теперь кажется, действий, целью которых и было: вызвать конфликт. Может, президент вам на данном этапе и поверил, а может, он просто не стал вникать в суть и начеркал свою резолюцию, имея в виду как раз, что такие рабочие вопросы мы должны решать совместно и без подобных апелляций. Со своей стороны – я всегда готов был вам оказывать содействие, я и сейчас готов; но не такое содействие, которое навредит компании, – что бы вам там ни думали о моей компетентности. Поэтому скажу вам прямо и откровенно: всю эту примитивную демагогию о вашей приверженности западным в кавычках ценностям вы можете засунуть поглубже
в свою продвинутую задницу – хотя бы уже и потому, что к реальной информационной работе все это имеет примерно ровно такое же отношение, какое и так называемые демократические процедуры имеют к жизни обычного человека.

Справившись уже с эмоциями и, видимо, поняв, что призывать меня к чинопочитанию бесполезно, Кузовой снова натянул на себя маску слегка раздраженной усталости и без особого интереса поинтересовался:

- И какое же?

- Да никакого.

- Как это? Хотите сказать… выборы, значит, не нужны? Ваши взгляды… я, конечно, всегда подозревал… но вы превосходите всякие ожидания.

Он посмотрел на меня с неожиданной заинтересованностью – явно подстегивая тем самым к дальнейшим рассуждениям. Теперь он явно хотел, чтобы я, что называется, показал себя еще; я, в свою очередь, вполне отдавал себе отчет, что и без того наговорил лишнего, - но уязвленное самолюбие рвалось наружу и не желало слушать голос разума.

- Я не сказал, что они не нужны. Подразумевалось, что простому человеку до них… что они на его жизнь не влияют никак, кроме самого того факта, что обыватель ходит на выборы и думает, что он на что-то влияет. И вообще – это было, скорее, как пример. Я имел в виду, что вы пытаетесь втолкать все в некую упрощенно-полярную картину мира, не опирающуюся на реальную практику. Например, выборы – это считается хорошо, это демократично, продвинуто и как там у вас еще… но ведь, по сути, это создание иллюзии – иллюзии, что конкретный человек на что-то может повлиять. Посмотрите хотя бы так: в обычной жизни очень незначительное количество людей напрямую соприкасается с государством. Сформированным, допустим даже, демократическим образом. Большая часть – соприкасается с различными формами, как у нас принято говорить, хозяйствующих субъектов, то есть бизнес-структур, таких вот, как Топливная компания, или там Газовая, или какие-то поменьше, вплоть до самых мелких. И вот на этом ведь уровне ни о какой демократии говорить не приходится и никого это не смущает. Вас, простите, кто выбрал на эту должность? Это как-то обсуждалось с коллективом? И сейчас вы, как уже было сказано, только рассуждаете про всякие свободы, а сами требуете от меня и ото всех вокруг безусловного подчинения. Ссылаясь на субординацию. Где тут демократия? И об этом, повторюсь, нигде ни слова. Есть трудовое законодательство, но оно не затрагивает основ системы. И так во всем – в том числе и в нашем конкретном вопросе. Прозрачность, транспарентность – красивые слова. А я вам говорю: не будет информповода – не будет выхода в СМИ. Или будет совсем не тот выход, который нужен компании с точки зрения ее имиджа. И обвинять меня в ответ на это в закрытости Топливной – это абсурд! Потому что я здесь и есть самый последовательный сторонник открытости! Я тут, простите, шесть лет уже делаю все, что от меня зависит, чтобы эту открытость обеспечивать, причем в условиях, тому мало благоприятствующих, о чем мы, кстати, и с вами неоднократно ранее обменивались, так сказать, соображениями. А вы мне сейчас рассказываете, что вывалить на сайт сырую презентацию, в которой к тому же нет ничего принципиально нового, – это якобы шаг к открытости. Нет, увы, это, совсем наоборот, шаг к закрытости, ведь вы на самом деле не собираетесь реально ничего сообщить. В лучшем случае это шаг к показной, а не настоящей открытости, и журналисты, уверяю вас, очень быстро поймут, что к чему. Кратковременное впечатление можно произвести, но оно быстро сменится разочарованием, как только все увидят, что за вашими декларациями в реальности ничего нет. И лично вас – если журналисты уйдут с прессухи разочарованными (а они уйдут разочарованными, если вы сядете перед ними, и начнете зачитывать им показатели и клясться в верности ковенантам) – последствия совсем не обрадуют. Это, впрочем, в том, конечно случае, если вы будете готовы эти последствия объективно оценивать, а не пытаться выдать при любом исходе за свою победу, как это описано в одной очень и очень известной и почитаемой на Западе книжке.(11)

Кузовой слушал меня, не мигая, глядя сквозь меня прозрачным взглядом. Некоторое время он пытался рисовать на лице некоторую степень интереса; но когда я закончил, он снова изобразил усталое разочарование, картинно поборол зевоту и сообщил:

- Ладно, так можно до бесконечности. Ваши отговорки мне слушать надоело. Вы просто крадете время: и у меня, и у себя. Из всего того, что я услышал, существенное было только про ошибки в презентации. И хотя я совершенно уверен, что никакого такого обилия ошибок, которое
вы обозначили, там нет, я вам и на это скажу следующее: даже если они и есть, это все равно не играет никакой роли.

- В смысле? – совершенно искренне изумился я.

С тотальной почти малограмотностью корпоративных служащих я кое-как пообвыкся – но не до такой все же степени, чтобы заявление о том, что для публично распространяемого официального документа отсутствие элементарных ошибок – это нечто незначимое, не привело меня в смятение.
Кузовой беззаботно, как Карлсон, произносящий «Пустяки, дело житейское!», махнул рукой:

- Да там основной текст – английский, а русский – это так… - отвесил он. – В наше время такое даже слышать смешно. Я вообще все тексты – да будет вам известно – сначала пишу на хорошем английском. А потом уже перевожу на русский…

Признаться, из всего, что я от него услышал в тот вечер, это последнее огорошило меня более всего. Вспомнилось незабвенное: «русские люди, притворяющиеся не умеющими говорить по-русски и воображающие, что говорят по-французски»(12). И зачем вообще, спрашивается, я тут изгалялся? Бессмысленно, откровенно глупо. Неужели всерьез надеялся ему что-то объяснить? Подумав так, я даже не спросил его, на каком языке он планирует общаться с российскими журналистами: ведь его «хорошего английского» многие из них могут и не понять. Не только об этом – я не стал спрашивать его больше ни о чем.

- Ладно! - сказал я, поднимаясь со стула. – Хоть ошибки и не важны, начнем все же с правки вашей презентации. Вернее, я уже начал. Ну а по поводу вашей жажды выступить перед журналистами – об этом я, пожалуй, переговорю с президентом.

- Президент поставил резолюцию! – произнес Кузовой так, будто это не я час назад сообщил ему об этом. – Проведение пресс-конференции согласовано!

- Вот об этом я с ним и поговорю. Позвольте забрать записочку. Ваш экземпляр вам, вероятно, в скором времени поступит.

- Да пожалуйста!

Я взял бумагу и, не пожав ему руки, двинулся в сторону двери. Уже на ходу зачем-то сказал:

- Вообще-то мне жаль, что не удалось договориться.

Кузовой и здесь не выразил со мной согласия.

- Всего доброго! – пожелал мне он.

- До свидания! – отозвался я.

Не удержавшись еще немного побесить его, я нарочито, громко хлопнув ею, закрыл за собой дверь его кабинета.

*****
Что из возможностей и вероятностей, что из очевидностей и однозначностей после этого разговора для меня вытекало, по сути, одно и то же: на свою беду я тоже стал одним из тех, кто оказался между Кузовым и его ближайшими жизненными целями.

Печально было то, что еще некоторое время назад я сам хотел того же, что и он. Нет ничего экстраординарного в том, чтобы пиарщику оказаться между публичной персоной и медиа; с идеей же второго спикера компании я носился уже не один год. Ситуация, когда единственным «лицом» корпорации является ее президент, и, соответственно, любые серьезные публичные шаги завязаны только на него, меня давно напрягала. Откровенно говоря, спикером Ковыляев был весьма и весьма средненьким: хтонически страшась любой спонтанности, требовал кучу ненужной работы (сценарный план по ролям, горы справочных материалов, согласованные заранее вопросы и еще, и еще, и еще…), но ее результатами пользовался не умел, от вопросов терялся, при виде камер впадал в ступор и «импровизировал» в итоге так, что после приходилось бегать за журналистами и объяснять им, что клиент погорячился; обучаться же должным манерам он отказывался, поскольку это требовало от него невыносимой усидчивости. При всем при том к эксклюзивности данной заглавной своей роли Ковыляев относился всегда крайне ревниво и не желал никого выпускать из-за спины. По правде, было особо и некого: Марченко подходил фасадом, но совсем не тянул скоростью реакций, Ованесов был слишком деловит и закрыт, Ершов – чрезмерно, до скуки, обстоятелен, Земляникин – сам наотрез отказывался от любой публичности.

На фоне всего этого до того момента, когда Кузовой во всей красе явил мне свою гнусность (то есть до сегодняшнего дня), мысль реализовать его посредством свою давнюю рационализаторскую идею не казалась мне полностью лишенной смысла. Погоны он получил пристойные, функционал – для медиа тоже вполне съедобный, по возрасту – сошел бы за новую генерацию, внешность, конечно, но ведь, в конце концов, не дама… в общем, скормить можно. Не то чтобы я этим грезил, но, безусловно, вполне допускал.

Так что не только своими, пусть и несколько неожиданными, выпадами в мой адрес вверг меня в тот день Кузовой в приступ тяжелой профессиональной печали. Не
так уж, получалось, он был неправ – в своей уверенности относительно моей нелояльности. Точнее, в той степени лояльности, которая бы полностью отвечала его запросам. И дело было вовсе не в моей вредности, как полагал он, или в моей принципиальности, как хотел бы полагать я сам. Сегодня передо мной предстал человек, которого я раньше не знал: тщеславный, глупый, надменно-самодовольный, полностью убежденный в собственной непогрешимости и самодостаточности, не желающий никого и ничего слушать. Из такого человека я, даже если очень сильно захотел бы этого, все равно не смог бы сотворить приличествующий корпоративный «фейс»(13) - ведь чтобы им стать, недостаточно просто, как фрекен Бок, желать «залезть в ящик». Спикер должен иметь что сказать, а Кузовому, кроме как выкрикнуть во весь свой визгливый голос последнюю букву алфавита, сказать определенно было нечего.

Отмеряя шагами коридорные метры по дороге в свой кабинет, я вдруг вспомнил почему-то о вечно раздражающем меня нездоровом энтузиазме Ковыляева в преддверии, как мы это называли, «дочерних прессух»: обязательных встреч с журналистами полудохлых местных телеканалов и газет в ходе региональных поездок. Вспомнил – и мне стало стыдно за свои насмешки: и над самим Петровичем, и над анекдотичной серьезностью этих провинциальных попыток сделать все, «как у больших»; стало стыдно, потому что во всем этом тем не менее оставалось хоть что-то живое…

Вот Кузовой – он ведь, как и Ковыляев, тоже был из провинции. Но он наверняка, как и я, высокомерно ее презирал. Я – как урожденный москвич (тоже, конечно, нечем гордиться); а ему больше всего хотелось бы – и теперь в этом я был совершенно уверен – забыть и никогда не вспоминать, откуда он.

*****

В тот раз, благодаря помощи все еще благоволившей ко мне секретарши, у меня получилось довольно быстро прорваться на прием к Ковыляеву; и после нашего с ним разговора записка Кузового была снята с контроля, а вопрос о проведении пресс-конференции отложен до рассмотрения и принятия стратегии на заседании правления компании. На практике это означало: на неопределенный срок, поскольку неизвестно было, когда еще вся эта история дойдет до рассмотрения. И дойдет ли она до него вообще.

В дальнейшем подобные ревизии никогда не давались мне столь просто. Изобретательностью Кузовой не отличался, но ресурсы – мои и его – были несопоставимы; темная энергия била из него ключом, а меня так придавило текучкой, что на целенаправленное противостояние с ним ни сил, ни времени просто не оставалось. В итоге получалось так, что он настойчиво генерировал инициативы и склонял президента к их одобрению, тогда как я только оборонялся, действовал постфактум, вторым номером – и в результате выступал в роли душителя всех его, якобы новаторских, поползновений. Ковыляева «эти дрязги» раздражали, и причины своего раздражения он, понятное дело, находил во мне.

Поначалу в компании меня больше поддерживали, но это быстро сошло на нет. Дольше других продержался Марченко, но со временем устал от меня и он.

1.Привет, Питер! Как жизнь? (англ.) Прим.: здесь и далее характерной особенностью речи персонажа является «русский английский», с многочисленными ошибками и «руссицизмами».

2.Да-да, безусловно, нужно обсудить, да… (англ.)

3.Нет-нет! Какого черта, Питер?! Мы же договаривались! Мы договаривались и согласовывали все на самом высшем уровне, а вы теперь опять пытаетесь впарить мне эту туфту! Что это такое?! (англ.)

4.Нет, нет, нет! Мы даже не можем это всерьез обсуждать, вы понимаете? Мы совершенно не в тех условиях, совершенно. Вы должны, наконец, понять, что я тут не… (англ.)

5.Я тут не представляю более чьи-либо интересы. Я работаю теперь здесь! Это не просто слова! Мы тут и без того как в осажденной крепости, а вы еще… Думаете, так легко тут всем все разжевывать? Никто ведь ничего… А вы… Чернила еще высохнуть не успели, а вы опять с этими ковенантами и с допсоглашениями! Что это за хрень, Питер, мы же это неоднократно проговаривали? (англ.)

6.Я слышу тебя, Питер, не сомневайся! Но слышу я совсем не то, что хотел бы услышать! Вообще, твою мать, не то! Да-да! Еще раз повторю, если ты не понимаешь: подобного я теперь, по статусу, слышать не должен! (англ.)

7 …потому что совсем другой будет разговор, если мы заговорим об ответственности! Об ответственности! Потому что я не вижу тут ответственности! Я не вижу с вашей стороны никакой ответственности! Да! Я отвечаю за все, а вы не отвечаете ни за что! А раз я, по своему положению, отвечаю, то я и должен… я… нет, это ты дай мне сказать! по своему положению, я отвечаю на самом высшем уровне… да-да, на самом высшем… и раз я отвечаю, я и должен определять… или, точнее, указывать, что будет, когда будет, как будет… Что?! Мы все несем ответственность? Да, только это ответственность разного уровня! Вы несете ответственность передо мной, а я, соответственно, несу куда более серьезную… (англ.)

8.Да-да, вы теперь несете ответственность передо мной! И если вы не желаете этого понимать, нам придется вести серьезный разговор о формах дальнейшего взаимодействия! (англ.)


9.Что?! Питер, я не ослышался?! Нет?! Вы серьезно? Думаете, у меня нет выбора?! Да если я захочу, янки до Кремля в очередь встанут! (англ.)

10. Это я еще молчу про китаезов! Меня, вашу мать, всегда потрясал этот европейский снобизм! Эта уверенность в собственной уникальности! Да стоит мне выйти сейчас к журналистам – а это скоро произойдет, можешь мне поверить, - и только намекнуть, что мы рассматриваем различные варианты синдикатов… только намекнуть – и меня тут просто завалят предложениями, которые будут куда интереснее ваших… (англ.)

11.Имеется в виду роман «1984» Джорджа Оруэлла. В описываемом в книге тоталитарном обществе слово «победа», являясь заглавным пропагандистским посылом, употребляется настолько часто, что его смысл полностью девальвируется и начинает вызывать ассоциации в большей степени со своей противоположностью.

12.Цитата из романа Ивана Гончарова «Обрыв».

13.От англ. face – лицо; в данном случае, «лицо компании» (face of company); Щеглов таким образом иронизирует над поклонением английскому языку в ущерб родному.