Белоснежка с чердака. Глава 8

ГЛАВА 8

Уроки были сорваны, но Анна Сергеевна еще долго нам читала лекции о морали, правильном и честном поведении, правилах этикета и так далее. Я ее почти не слушала. То и дело я порывалась выбежать из класса и со всех ног броситься бежать за этими двумя. Правда, я не знала, что я скажу Славику и как я буду смотреть в глаза Мартину. Наконец-то мучительные сорок минут закончились. Прозвенел звонок, и я стремглав выбежала из класса. Но, выбегая из класса, я заметила, как несколько ребят извинительно посмотрели на меня, а один из них даже открыл мне дверь. Похоже, все поверили в то, что это была всего лишь игра. У всех проснулась совесть, и всем вдруг стало передо мной стыдно. Но сейчас не было времени думать об этом. Оказавшись на улице, я окинула взглядом школьный двор. Шумно. Ребята носятся как угорелые, играют во что-то, девочки пищат как сирены. Вот больше всего меня это раздражает. Почему все девочки начальных классов, особенно первоклашки, так пищат? Мальчики гоняются за девочками, а когда ловят, то выкручивают им руки, дергают за косы. Девочки делают вид, что им больно, а на самом деле довольны тем, что в центре внимания. Некоторые даже специально дразнят мальчишек, а потом медленно убегают, лишь бы им повыкручивали руки. Что за странные эти дети? Никогда не могла их понять. Я с презрением оглядела эту елозящую толпу детей. Славика и Мартина точно не может быть среди них. Неужели они ушли домой без меня? Не может быть этого. Славик бы не оставил меня ни за что. Обогнув маленькую школу (так мы называли здание начальных классов), я выбежала на площадку большой школы (там учились дети с пятого по одиннадцатый класс). Старшеклассницы, взяв друг друга под ручку, гуляли и о чем-то интеллигентно беседовали. Мне тогда казалось, что это вообще маленькие тети. Другое дело — ребята: рослые, жилистые, долговязые. Поведением они мало отличались от мальчишек младших классов. Так же носились по двору, обливали друг друга и девчат водой. Сложно было среди всего хаоса разглядеть двух мальчишек. Я побежала дальше. Вот я уже рядом со столовой, теперь — спортзал, я завернула за спортзал. Тут уже более или менее тихо. Несколько притаившихся старшеклассников сидели на корточках и курили, совсем как взрослые. Передо мной открылся вид на стадион. Отсюда я увидела то самое место, где я совсем недавно простилась с Митой. Сухой жаркий воздух начал колоть мою грудь. В носу стало щипать, а глаза слезились. Где же они? Подождать до завтра мне не представлялось возможным. Так долго ждать я бы не смогла. Наконец-то я выбежала на просторную аллею, увидела тот самый танк на краю стадиона. Здесь было тихо. Я стала прислушиваться. Откуда-то со стороны танка донесся какой-то хриплый мужской голос. По интонации было понятно, что там, как всегда, парни выясняют между собой отношения. Я бы даже прислушиваться не стала. Такие зрелища в нашей школе очень ценятся, но меня это совершенно не интересует. Даже отталкивает. Я уже начала удаляться от танка, как вдруг услышала звонкий знакомый голос Славика. Ошибки быть не могло. Это был точно он. Уж его голос я ни с чьим не спутаю. Обогнув танк, я сначала увидела высокого юношу. Он был рослый, сухой и тонкий, как каланча. А волосы были такие рыжие, что казалось, словно на его голове творится целый пожар. Он стоял ко мне лицом, и я сразу же разглядела в нем сходство с Алиной. Те же зеленые глаза, рыжие, как пламя, волосы, веснушки на носу, а нос такой же вздернутый. Славик и Мартин стояли ко мне спиной, высоко задрав голову. Потому что иначе на этого рыжего акселерата смотреть было невозможно.

— Сюда смотри, когда с тобой взрослые разговаривают, — напыщенно нагло сказал рыжий. — Ты моей сестренке лоб разбил своей бутылкой? — сказал, в упор глядя на Мартина.

Мартин, чуть приосанившись, молчал. Рыжий подошел к нему, грубо схватил его за правый ворот рубахи и стал что есть силы тянуть вверх, будто бы пытаясь дотянуть лицо Мартина до своего конопатого носа. Мартин стал вытягиваться и даже встал на цыпочки. Он тонул в серо-зеленом облаке ненависти рыжего и в собственных лучах страха.

— Ну, ты, жирдяй, отвечай, когда тебя спрашивают, — пригрозил он.

— Оставьте его! — воскликнул Славик, вцепившись в засученный рукав рыжего.

— Пошел вон, молокосос! — проревел рыжий и что есть силы отпихнул Славика.

Тот отлетел шага на два и плюхнулся на сухую землю. Мартин, увидев Славика, лежащего на спине, что есть силы начал трепыхаться, пытаясь высвободить свой воротник из рук этого злодея. Мартин оказался достаточно силен, чтобы у него это получилось. Но как только он высвободился из цепких рук старшеклассника, он тут же получил по лицу несколько тумаков. До меня донеслись два глухих стука и короткий возглас Мартина. Вот он уже валяется на полу, закрыв правую сторону лица ладонью, а левая сторона искажена от боли. Рыжий на этом успокоился. Он уже был так зол, что его зеленые глаза стали как окровавленный малахит. Но как только он хотел надавать лежащему Мартину еще пару затрещин, Славик схватил его ногу и начал что есть силы оттаскивать от раненого друга. Рыжий начал трясти ногой, как бы отряхивая с себя что-то назойливо прилипшее. Но Славик оказался настырнее: он тянул ногу в сторону и что есть мочи кричал: «Не бейте его! Не бейте!» Наконец рыжему надоела эта возня, и он, схватив Славика за волосы, стал отпихивать его голову от себя, а потом что есть мочи врезал и ему по челюсти. Славик отцепился от его ноги и прикрыл свою больную челюсть руками. Когда я смотрела, то мне было так страшно, что зубы стучали без умолку. Но, к моему стыду, я должна признаться, что боялась я за себя. Ведь если этот рыжий узнает правду, то мне вот так же достанется. Поэтому я притаилась за танком и смотрела на все это стучавшими от ужаса зубами. Вот уже второй случай за день, когда я проявляю себя как настоящий трус. Неужели я такая плохая? Мне стало стыдно, но страх получить по лицу был сильнее. Ведь меня в жизни никто не бил. Что же делать? Я перебирала в голове всевозможные варианты, мозг мой сотрясался от множества мыслей. Может, врезать этому рыжему своим тяжелым портфелем и убежать? Нет, догонит и так настучит. А я спрячусь. Тоже плохая идея. Тогда, может быть, позвать сюда учителей? Тогда они накажут этого хулигана. Не успею. Да и мальчики не одобрят. Они ведь жуть как не любят ябед. Я терзалась муками совести, заламывая пальцы, будто бы пытаясь выкрутить их напрочь. А пока я думала, все стихло. Рыжий тряхнул правой рукой, и его длинные красные пальцы затряслись как переваренные макаронины. Покрутив немного запястьем, он спустил рукав рубашки, сплюнул на землю, с презрением посмотрел на разбросанных мальчишек. Противным басом кинул фразу, что так будет с каждым, кто тронет его сестренку, а потом удалился восвояси. Через пять минут Мартин и Славик поднялись на ноги. Славик принялся собирать рассыпавшиеся по всей земле тетради, ручки, карандаши, запихивая без разбору то в свой, то в Мартина портфель. Они прислонились к каменной гусенице танка и беззвучно уставились на чистое сентябрьское небо. Жара стояла неописуемая. В Джаркургане лето может длиться до конца октября. Дожди тут бывают очень редко, поэтому небо всегда гладкое, чистое, без единого облачка, приятно голубого цвета. Ну в точности как зрачки Славика. Я наконец-то решилась выйти из укрытия. Низко склонив голову, я подошла к ним, бросила портфель на пол и тоже присела рядом.

— О, это ты? — все так же ласково спросил Славик. — Сейчас пойдем домой, только отдохнем немного.

Мартин сидел угрюмый, молчаливый. На правом глазу расцвел синяк, щека распухла, а из уголка рта тянулась тонкая красная полоска. Верхняя губа Славика тоже была разбита, но это не мешало ему быть все таким же разговорчивым, как обычно. Он приглаживал свои русые пряди, которые послушно ложились, как бы их ни уложили. Другое дело — волосы Мартина: черные, торчащие колом, вибрирующие легким ветерком, непослушные и жесткие. Они сидели рядом, побитые и взъерошенные, пыльные, глядя то вниз, то на небо пустыми бесслезными глазами. Я сидела рядом со Славиком, хотя сейчас как никогда мне хотелось сказать Мартину пару добрых слов. Просить прощения я не очень-то умею. Тем более попросить прощения у Мартина мне вообще казалось непосильной задачей. Но я все же решила сделать хотя бы одну попытку.

— Мартин, я… — начала я, заикаясь. — Ты… Мне жаль, что так получилось. Ты можешь… меня… меня можешь…

— Да замолчи уже, — фыркнул на меня Мартин. — Вообще, пошла вон.

В этот раз я смолчала, только потупив взгляд и слегка кивнув, как бы давая понять самой себе, что так мне и надо.

— Мартин, она же твоя сестра, — вступился за меня Славик. — Не переживай, принцесска, он это не нарочно.

Я ничего не ответила. Молчание давило на уши, и эти тихие минуты длились как целая вечность.

— Эх, губа совсем распухла, — сказал наконец-то Славик. — Как же бабушке объяснить. Вот уж она рассердится, что я подрался.

— А ты скажи, что упал с лестницы, — буркнул Мартин.

— Ты что? Обманывать нельзя. Это ведь грех, — с праведным возмущением возразил Славик.

И я тут же вспомнила, как всего час назад он соврал учительнице и всему классу. Но я смолчала, а Мартин криво усмехнулся. Я поняла, что он подумал о том же.

— Но я ей скажу, что больше драться не буду. Она у меня добрая. Побранится, конечно, но потом успокоится и все равно блинами накормит. Мартин, а пойдем ко мне. Бабушка знает, как быстро снять синяки. Потом домой пойдешь. А то ведь мама твоя будет сердиться из-за грязной рубашки и синяков. А бабушка быстро приведет твою одежду в порядок.

— Нет, не надо, — сухо ответил Мартин.

— Но ведь у тебя кровь вот тут и вот тут. Еще тут, смотри. Ты прям выглядишь как настоящий солдат, боец, воин. Ух ты, у нас настоящие раны. Я всегда себе именно такие воображал. Жаль, что у меня только губа разбита, а так бы я был точно как настоящий солдат из фильмов про войну. О, а давай сегодня вечером поиграем в войнушки. Все будет взаправду. Хотя нет, сегодня, наверное, тебя мама накажет, да и меня бабушка не пустит. Но ведь завтра у нас еще эти синяки не пройдут. Нужно только бабушке сказать, чтобы она не сильно старалась меня вылечить. Завтра поиграем, Мартин? Принцесска, тоже приходи, будешь за снайпера…

Взбудораженный новой идей, Славик снова заверещал в своем обычном режиме. Вот интересно, у него когда-нибудь бывает плохое настроение? Что за мальчик такой? Он все говорил, чем-то восхищался, трепал Мартина за плечо, потом мне что-то показывал рукой. У меня перед глазами все плыло как в бреду. Меня будто бы заволокло сизым туманом, и я больше ничего не могла видеть или слышать. Не помню, как мы поднялись на ноги и как дошли до дома. Всю дорогу я молчала, стараясь не смотреть в сторону Мартина. Тогда я даже не задумывалась, отчего же Мартин не сказал правду. Ведь он мог сказать, и все бы обошлось. А так взял и пострадал за меня как дурак. Теперь обиднее всего было то, что Мартин будет ненавидеть меня еще сильнее, а я как будто даже не имею на это право. Какой же, в сущности, у меня был в детстве скверный характер.

На следующий день после уроков Мартина вызвали в кабинет завуча. Мы со Славиком стояли в коридоре, и я вострила уши как могла, чтобы хоть немного уловить, что же там происходит. Мне хотелось припасть ухом к двери и подслушать как положено, но перед Славиком было неловко. Он ведь тогда обязательно меня постыдит: скажет, что это неприлично. Поэтому пришлось просто ждать. Мартин вышел как в воду опущенный. Славик кинулся к нему и сразу же начал с расспросов. На все вопросы Мартин только многозначительно покачал головой и сказал, что до самого новогоднего утренника он наказан. Он должен после уроков чистить задний школьный двор. Унизительнее наказания придумать было нельзя. Вот если бы Мартину сказали убирать подсобку или мыть полы спортзале, то было бы не так обидно. А так работать как дворник на глазах у множества других детей — это будет вообще позор. Как только я это себе вообразила, сразу же прониклась сожалением к Мартину. Но едва я подумала, как же не повезло бедному Мартину, как вдруг Славик бодро и решительно сказал, чтобы Мартин не переживал, ведь у него есть лучший друг и лучшая в мире сестра, которые его не бросят в беде. Я даже не успела возразить, как Славик уверенно отчеканил, что мы будем помогать ему каждый день, пока наказание не отбудет свой срок. Ну что за ребенок этот Славик? За что мне такое наказание — быть его принцессой? А ведь сложнее всего было отказать, когда Славик что-то предлагает и говорит. Ибо делает он это так чистосердечно, что даже самое ледяное сердце не может устоять. Вот правда, сколько я знаю Славика, он всегда в одной и той же поре. Никогда ни с кем не спорит, не ссорится, все последнее готов отдать. Безоговорочно верит людям, и, что самое удивительное, даже самые заядлые хулиганы не пользуются его доверием, но, напротив, уважают его. А вот если Славик с чем-то не согласен, тогда он делает такое серьезное лицо и говорит всего лишь одну фразу: «Как же тебе не стыдно?» — и тогда хочется сквозь землю провалиться. Даже на ковре у директора не так тяжело устоять, как перед его пристыжающим взором. Потому что так искренни были его укоры, и потому что невозможно было упрекнуть его хоть в чем-то. Смелый, честный и доблестный. Ну чем вам не рыцарь? Даже сейчас я стояла как вкопанная и молчала, вместо того чтобы сказать: «Ну уж нет, ребята. Вы как хотите, а я за метлу не возьмусь. Не возьмусь, и все тут. Не надо обижаться. Просто это не мое! Просто не буду, и все тут!» Вот так я кричала сама себе, но уже на следующий день после уроков покорно, как миленькая, подметала широкую асфальтированную дорожку на заднем дворе. И что бы я себе там ни кричала и ни выдумывала, в итоге все равно делала то, что делала. Мартин, выкорчевывал сорняки, а Славик таскал мне воду. Подметать сухую улицу в Джаркургане — все равно что столетним ковром трясти: такая пыль поднималась, что можно было задохнуться и преждевременно распрощаться с жизнью. Поэтому Славик ходил к единственному крану во всей школе, который располагался в центральной части двора между маленькой и большой школами. Набрав половину ведра, он бежал обратно. Мы расплескивали воду своими маленькими ладошками, и асфальт покрывался влажными пятнами, которые быстро подсыхали. Поэтому мне нужно было мести как можно быстрее. Но мои не привыкшие к труду ладони уже просто гудели. Мозоли полопались и щипали, но я все отважно сносила. Ведь я на самом деле виновата. Уж какой бы я ни была трусихой, но все же хоть какая-то совесть у меня была. И она все время кричала в самое ухо, что это я виновата, что на самом деле я первая должна работать и лучше всех. Славик ни о чем не подозревал. Он был уверен, что мы помогаем нашему лучшему другу в сложной ситуации. А вот Мартин… О чем он думал? Эх, жаль, что я не умею читать мысли! Сейчас бы мне это пригодилось. Он ведь, как и я, знал, что не виноват, но ему пришлось выстоять давление всего класса и Анны Сергеевны, получить затрещин от брата Алины. А потом еще в этот же день его наказала мама. А на следующий день тятя Оксана пришла в школу, где при ней в кабинете директора Мартина приговорили к школьным работам. Вот теперь он выкорчевывает руками траву, вспотел весь, лицо раскраснелось от жары и тяжелой работы. Но все равно молчит и терпит и даже Славику не сказал, что он тут ни при чем. Во мне все смешалось. Мне было до ужаса стыдно перед ним, было его до слез жаль, и в то же время я негодовала на него. Зачем нужно было все так запутывать? Мне от этого было только хуже. Я даже ночами спать не могла. Все время думала о том, что случилось. Вспоминала, как крикнула во всеуслышание, что это Мартин виноват, что это он швырнул в Алину свою бутылку. А потом тут же всплывала передо мной картина, как Мартин вступается за меня и говорит, что я не сумасшедшая, это была просто игра. После того как он и Славик вступились за меня, даже Анна Сергеевна попросила у моей мамы прощения, а мама в свою очередь — у меня. Дети оставили меня в покое, только вот не было во мне этого покоя. Я все время хотела, чтобы наступил такой момент, когда я смогу тоже отплатить Мартину добром, но такого момента мне, как назло, не предоставлялось. Вот так я страдала внутренне, да и внешне тоже. Ведь из-за этих работ моя кожа стала коричневая. На плечах она даже начала слущиваться и стала похожа на змеиную. Ладони мои из-за постоянных работ покрылись мозолями, которые лопались, твердели, а затем появлялись новые. Ноги из-за постоянного соприкосновения с водой сплошь покрылись цыпками и стали грубыми, как панцирь черепахи. Но самое интересное было то, что именно эти мучения и эта работа приносили облегчение моему сердцу. Тогда я могла без зазрения совести смеяться и играть со Славиком, поливая дорожки из огромного ржавого ведра. Вода кляксами ложилась на асфальт, принимая причудливые формы. И тогда мы воображали, что вот эта клякса похожа на обиженного слона, а вот эта — на птицу, а эта совсем как уши нашего физрука. Даже Мартин переставал выкорчевывать сорняки и угрюмо добавлял: «А это вообще похоже на профиль директора». Наши исправительные работы длились всего по часу, но каждый день, кроме выходных. Сначала мне давалось это очень тяжело, потому что было так унизительно при всех мести дорожки, но со временем я привыкла.

Время тянулось медленно. Вообще, когда ты маленький, то каждый день тянется как неделя. И четыре месяца наказания казалось нам пожизненным сроком. Прошел месяц. Наступил бархатный октябрь. В Узбекистане этот месяц можно вообще назвать пребархатным. Настолько он ласковый. Солнце пригревает как летом, но уже не такое палящее и агрессивное, как летом. Иногда может пройтись мелкий короткий дождик. Для Джаркургана это вообще радость, потому что тут в основном сухо, как в пустыне. Мы все еще продолжали работать во дворе. Каждый день мы ненамного продвигались. Задний двор уже наполовину был чист. Одноклассники поначалу нас дразнили, посмеивались, но через месяц стали относиться ко всему ровно, как будто так было всегда. Алина отсиделась дома чуть больше недели и снова начала ходить в школу. Сначала ходила с повязкой, ну прямо как раненый солдат. А потом повязку сняли, и ее покрывшуюся корочкой рану густо смазали зеленкой. Так необычно смотрелась Алина: вся такая рыжая, бледная, и тут еще зеленое пятно чуть ли не на весь лоб. От этого вся ее реденькая челочка стала изумрудной, но ее даже никто не думал дразнить. Я в ее сторону даже смотреть не хотела, хотя она пыталась пару раз со мной заговорить. Я заметила, что она вообще очень быстро находит себе друзей: уж слишком общительная. Вот только то, что я успела о ней узнать. Все остальное мне было неинтересно. Я была бы рада вообще о ней ничего не знать, но просто эти ее качества слишком бросались в глаза. Мартин тоже не смотрел в ее сторону. Хоть в этом мы сошлись. Он игнорировал ее даже тогда, когда она сама несколько раз пыталась завязать с ним беседу, давая понять, что уже все простила и все в порядке. Только Славик общался с ней в своей обычной манере. Но не могу сказать, что он ее как-то особо выделял. Он так со всеми обращался. Это же Славик, другого от него ожидать не приходится.

Прошел второй месяц. С наступлением ноября в город ворвались дожди. Теперь каждый час после уроков мы должны были мыть полы в классе и раз в два дня поливать цветы по всей маленькой школе. С того дня, как все это случилось, я почти не вспоминала Миту. Сначала было не до этого, потому что постоянно думала о Мартине и о том, как с ним подло обошлась. Потом я слишком уставала и думала о своих мозолях и полопавшейся от солнца коже. Я чувствовала себя мученицей за правду, и была в этом огромная доля самолюбования. Какая уж тут может быть Мита. А потом я просто стала забывать. Забывать, как она выглядит, какой у нее голос, забывать наши беседы. Только по ночам мне все еще снилось, как она порхает в танце на нашем стадионе в светлом воздушном платье, отбивая острое стаккато, выделывая сложные пируэты. В конце концов я вдруг стала действительно верить в то, что Мита была всего лишь выдумкой. Может быть, она не существовала вовсе, а мне просто было так одиноко без папы, что я ее придумала. Придумала и наши диалоги, наши занятия. Даже странные французские названия прыжков, приседаний. И всякие там другие сисоны, реливе, батманы да плие стали звучать странно и смешно. Не может быть, чтобы такие слова существовали на самом деле. Вначале я была уверена в том, что Мита — это реальная балерина, которая приходила ко мне. В конце сентября я стала свыкаться с мыслью, что, скорее всего, ее никто не видел, кроме меня, и, возможно, она была призраком. Когда откатил октябрь, я уже была убеждена, что Мита — это призрак, который по какой-то случайности оказался слишком осязаемым для меня. Видеть призраков и чувствовать духовный мир для меня не в новинку, но таких духов, как Мита, я не встречала раньше и после — тоже. Когда закончился ноябрь и началась подготовка к новогоднему утреннику, я уже была наполовину убеждена, что Мита — это всего лишь выдумка. Это произошло со мной из-за нехватки общения. Теперь, когда каждый день после уроков я оставалась на уборку, у меня была хорошая возможность всласть натараториться со Славиком и услышать пару грубостей от Мартина. Удивительно, что после того случая с бутылкой я не могла найти в себе наглости отплатить ему той же монетой, хотя порой язык так и чесался сказать ему очередную грубость. Тем более что я выучила несколько грубых фраз. Могла бы их на Мартине распробовать, да вот момент какой-то неподходящий. Так катилось время. Подготовка к утреннику занимала почти целых два часа после уроков. А потом, когда все неслись к выходу и домой, мы втроем еще мыли полы в классе и только потом медленно брели обратно. Даже Славик был таким уставшим, что говорил через раз. Родители реагировали по-разному. Мама относилась к этому спокойно. Она даже считала, что мне идут на пользу исправительные работы. Ну что еще от нее ожидать, она же учительница. Бабушка Славика похвалила его за благородство. Я слышала, что даже соседки в округе знают, что Славик не бросил друга и работает вместе с ним. Вот что значит настоящий мужчина растет. Тетя Оксана бранила Мартина, ведь он приходил поздно, а ведь нужно много всего сделать. Нужно ему и детей с детского сада забрать, потом накормить их, вечером помочь искупать их, еще нужно помыть посуду. Но, несмотря на такую занятость, Мартин находил время для домашних уроков. Ни разу он не пришел на урок неподготовленный. Он учился лучше меня, хотя в новом учебном году я хорошо подтянулась. У меня снова появился интерес к учебе. Возможно, на меня так повлияла выдуманная Мита. ведь она не раз говорила мне, что балерина — это не только красиво махающая ножками кукла, но и умная и образованная личность. И пусть я уже была уверена, что Мита — это всего лишь плод моего воображения, все равно некоторые привычки у меня остались даже после ее исчезновения. Например, я слушала теперь только классическую музыку, а другая мне была просто неинтересна. Каждый вечер, как бы сильно я ни уставала, я все равно находила час времени на растяжку. Мита была права, когда говорила, что у меня природная гибкость. Я тянулась каждый день, преодолевая боль. А потом наступил такой момент, когда я стала получать удовольствие от ощущения, что мои мышцы тянутся. Я гнулась во все стороны и ощущала тепло в каждом суставе. Было приятно осознавать, что я теперь могу прогибаться на мостик, высоко задирать ногу, ну прямо как Мита. Меня это выделяло среди всех девочек, особенно когда мы репетировали очередной танец на новогодний утренник, который должен был состояться 27 декабря. Первый утренник я плохо помню, но этот я запомнила на всю жизнь. Мы репетировали песни, танцы, стихи, водили хоровод в классе. В актовом зале уже начали украшать елку, и нас туда не пускали. Считали, что если дети увидят сам процесс собирания елки, то весь сюрприз и предновогоднее настроение будут испорчены. Но нам троим однажды все же удалось подсмотреть. Случилось это так: мы наводили уборку в подсобке, а потом нас попросили отнести две швабры и щетку и в актовый зал. Мы, конечно, тут же кинулись туда все вместе, высоко подняв над головой швабры и щетку. Когда мы вбежали, то так и застыли от изумления. В самом центре высилась она. Зеленая, мохнатая, наряженная пестрыми игрушками. Почти на каждой зеленой лапе красовались стеклянные шарики. Мы подошли к ней так близко, как могли, и как по команде задрали головы, стараясь разглядеть, где же она заканчивается. Она казалась нам громадной, бесконечной. Макушка ее почти касалась потолка, и мы сами себе представили, что там обязательно должна быть ярко-красная звезда, ведь именно так пелось почти во всех песнях про елочку. Затаив дыхание, мы осматривали каждую мелкую деталь, боясь упустить нечто важное. Здесь все как в песне. Вот и конфеты висят, и сосульки, разноцветные гирлянды, мерцающие шары, горящие разноцветные лампочки, цепочки. Это было завораживающее зрелище. Славик то и дело что-то восклицал. Мартин иногда комментировал. А я даже слова не могла выговорить, настолько я была поражена красотой этого новогоднего атрибута. Радость и восторг усиливались еще и потому, что мы первые из всего класса увидели елку до утренника. Мы как будто были избранные. Славик даже несколько раз это повторил.

— Ой, смотри, — воскликнул Славик, показывая пальцем на большой стеклянный шар. — Смотри, принцесса, какое у тебя смешное лицо в отражении.

Я повернулась и увидела свое лицо в серебряной игрушке. Оно было правда странным: расплющенным, вытянутым в ширину, зауженным на макушке. Глаза узкие и широко расставленные, а щеки такие огромные, что казалось, еще немного, и шар этот лопнет от моего толстого отражения.

— Ты такая смешная! — заливался Славик.

— Прям как пухляш, — усмехнулся Мартин и ткнул пальцем шарик в том месте, где отражался мой огромный нос.

Я с недоумением посмотрела на Мартина. Это кто еще тут пухляш? Давно я его так не обзывала. Совсем уже оборзел и расслабился. Вот пусть только закончится декабрь, закончатся наши работы, и я его на полных правах снова буду ненавидеть и обзывать. А сейчас я все же смолчала, хотя, заглянув в глаза Мартина, я уловила в них необычный проказливый огонек. Он как будто ожидал, что я ему отвечу, и даже как будто этого хотел. А я была бы рада облить его как следует руганью, да вот не позволила мне совесть. Все еще было стыдно за тогдашний поступок. Я с досадой фыркнула и перевела взгляд в сторону двери. И вдруг прямо у порога я увидела Миту. Это произошло так быстро, что я не успела одуматься. Это точно была она. То же узенькое маленькое личико, та же фигура, только теперь облаченная в строгий брючный костюм темно-серого цвета, а легкий шарф прикрывал ее длинную изящную шею. Одета она была совсем по-другому, но это была Мита. Я думала, что забыла, как она выглядит, но, увидев ее снова, я бы ни с кем ее не спутала. Она стояла у порога и вела непринужденную беседу с директором школы. Я будто бы приросла к полу, глядя на них как завороженная. На мгновение мне захотелось броситься к ней, но я испугалась. Всего испугалась. А вдруг это снова мне мерещится, и тогда директор подумает, что я сумасшедшая, и снова все начнется по новой. А вдруг я спугну момент, и Мита раствориться, и я ее больше никогда не увижу. А вдруг это не Мита, а просто похожая как две капли воды на нее девушка. Пока я раздумывала, директор, грузная седая женщина, что-то ей деловито рассказывала, озирая жестами весь актовый зал. Мита слушала ее с не меньшей оживленностью, оглядывая елку, потолки, стены, пол. Она стояла слишком далеко. Но я видела, как переливаются ее теплые, как шоколад, глаза. А потом директриса что-то ей сказала, Мита кивнула, и они скрылись за дверью. Только когда их шаги стали утихать, ко мне вернулось самообладание, и я как ошпаренная бросилась за порог. Но, как и ожидалось, там никого не оказалось. Светлое фойе было пустым, а холодный пол, выложенный светло-коричневой мозаикой, все еще хранил следы снова исчезнувшей балерины.

— Ты что так рванула? — услышала я рядом с собой голос Славика. — Что случилось?

— Ничего. Я просто… Просто.

— А, — доверчиво ответил Славик. — Слушай, мы тут с Мартином подумали, а давай после утренника втроем сфотографируемся. У нас еще нет фотографии, где мы втроем. Было бы так здорово. Понимаешь, мы ведь настоящая команда. Нам нужно, чтобы у нас была общая фотография. Ну как? Что думаешь? Мартин не против. А ты?

Я почти все прослушала, глядя вглубь школы. Но ради вежливости я кивнула. До утренника оставалось всего две недели. Потом будет праздник, а потом — каникулы. Наше наказание иссякнет. Неужели Мартин так и будет работать за меня? Неужели я так и не признаюсь перед всем классом, что натворила? Несколько раз меня навещали мысли о том, чтобы сказать при всех, что это я виновата. Но тут же меня охватывал такой ужас, что зубы начинали стучать. Теперь вдруг, когда передо мной снова появился призрак Миты, я вспомнила все, чему она учила все лето. Она ведь всегда говорила мне, что балерины — это девушки искусства. Они не должны вести себя как беспризорницы. Подлость даже не должна именоваться у них. Конечно, я тогда была совсем не знакома с миром реального балета, и все, что я себе представляла, было исключительно со слов Миты. Я верила ей безоговорочно. Быть балериной — это значит быть легкой не только в своих движениях, эта легкость должна быть в сердце и душе. А иначе как же танцевать, если на сердце груз вины или злость. Тогда танец будет неискренним, и зритель это почувствует. Я помню, как Мита сравнивала танцовщиц со стаканами. Она говорила, что красота искусства — это чистая и невесомая сила, которая передается зрителям на невидимом уровне. Балерины же — это не само искусство, а всего лишь сосуд, через которое оно изливается. Но если сосуд грязный, то все, что выльется на зрителей, будет лишь имитацией искусства. Потом непонятно, почему люди вдруг после просмотра балета чувствуют пустоту и досаду. А все потому, что за невидимой завесой духовного мира мы все связаны: мы делимся друг с другом эмоциями даже без слов. А те, кто танцует на сцене, имеют огромную силу и власть над зрителями. Ведь зрители смотрят на артистов с ожиданием и восхищением. Сердца их голодны и открыты для того, чтобы заполниться красотой настоящего искусства. И вот тогда может произойти самое страшное. Если прима-балерина, к которой приковано всеобщее восхищение, прячет внутри себя злобу, высокомерие, подлость, ненависть, то как бы технически чисто она ни танцевала, и как бы харизматично она ни улыбалась, все равно на эмоциональном уровне зрителю передастся эта грязь. Конечно, зритель будет восхищаться, но потом… Вдруг приходят гордыня, надменность, злоба, подлость, которые ведут к неверным решениям, а в последствии к проблемам в отношениях. Потому что наша душа живая, и она питается тем, чем ее кормят. Так говорила мне Мита. Но я тогда ее совсем не понимала. Но сейчас внезапно всплыли ее слова внутри меня, как мерцающее передо мной табло. Я должна срочно что-то делать. Нельзя так жить. Совесть мучила моего папу, и он умер. Обида терзала мою маму, и от нее пахло тухлой рыбой. А теперь я. Я обижена, затравлена голосом своей собственной совести. Меня терзает страх, и я не могу спать по ночам. Ко мне снова явился этот призрак балерины. Она пришла, чтобы напомнить мне о моей мечте. О том, кто я и какой должна быть. В эту минуту я твердо решила, что во что бы то ни стало я признаюсь перед всеми. Я должна это сделать как можно скорее. Пока не окончился срок наказания. Мне не хотелось, чтобы Мартин отработал незаслуженное наказание от звонка до звонка. Пусть хотя бы от двух недель он будет освобожден. Пусть он будет оправдан перед всеми. А я буду работать одна. Я должна это сделать.