Ангел тьмы

Ангел тьмы.

Жанр: нуар, сюрреализм, мистика

Сырой ноябрьский вечер обволакивал Салем, штат Нью-Джерси, липкой, холодной пленкой. Совсем не той живописной осенней меланхолией, что воспевают поэты, а унылой, беспросветной серостью гниющего города.

— Я пустой, — пожаловался неделю назад своему другу Майк. Абсолютно никаких идей.

— Есть одно местечко, — пожал плечами Билли Янг, его давний товарищ. — Останавливался я там несколько месяцев назад. Правда. Там может быть не особо безопасно. Ну знаешь, проживает всякий сброт…

Билли сделал глубокую затяжку, выпустив кольцо дыма, которое медленно растаяло в затхлом воздухе его холостяцкой берлоги.

— Понимаешь, Салем… он особенный. Не просто старый город с мрачной историей. Там будто воздух другой плотности. Как будто само время там течет иначе, цепляется за тебя. Люди там… некоторые из них видят то, что другие не замечают. Или не хотят замечать. Будто город сам решает, кому показать свою изнанку. Говорят, если долго всматриваться в его тени, они начинают всматриваться в тебя. И то, что ты там увидишь… ну, это останется с тобой.

— Ты говоришь загадками, Билли. Что конкретно ты там видел? Что за атмосфера?

Янг покачал головой, избегая прямого взгляда.

— Это не то, что можно сказать. Это… ощущение. Словно ходишь по грани чего-то древнего и не очень доброго. Оно просачивается в сны, в мысли. Не могу сказать, что там монстры с клыками и когтями, нет. Там монстры иного рода, те, что рождаются в головах, в их отчаянии. И город… он их будто подпитывает. Или обнажает. Я видел там людей, которые словно забыли, что они люди. И места, где сама реальность кажется тонкой, как старая паутина. Если ты готов заглянуть под эту паутину, то да, идей наберешься. Но будь осторожен, Майк. Из некоторых мест не так-то просто вернуться прежним.

Майк не понимал, поэтому решил поехать, как говорится. Последовать совету. Все равно у него не имелось никаких идей, финансы заканчивались, а в голове пустота.

Пустота. Это слово стало его вторым именем. Последние месяцы превратились в тягучую, серую массу безвременья. Ноутбук, его верный инструмент, теперь казался враждебным, немым укором. Пальцы зависали над клавиатурой, не находя слов. Идеи, раньше бившие ключом, иссякли, оставив после себя выжженную пустыню. Финансы таяли с пугающей скоростью, звонки от кредиторов становились все настойчивее, а редкие авансы за старые рассказы едва покрывали арендную плату за его пропахшую табачным дымом и дешевым виски конуру. Развод с Рейчел, случившийся два года назад, оставил не просто шрам, а зияющую рану, которую он безуспешно пытался залить алкоголем и случайными, ничего не значащими связями. Каждая неудавшаяся попытка написать что-то стоящее, лишь усугубляла чувство собственной никчемности. Он был писателем, потерявшим слова, художником, ослепшим к цветам мира. Совет Билли, каким бы странным он ни был, казался последней соломинкой.

Мужчина свернул с условно освещенной улицы в переулок, который, казалось, вдыхал и выдыхал миазмы отчаяния. Воздух был густым от запаха прелой листвы, мусорных баков и чего-то еще — сладковатого, химического, неуловимо тревожного. Фонари, те немногие, что работали, отбрасывали дрожащие, больные пятна света на мокрый асфальт, испещренный трещинами, словно шрамами на лице прокаженного.

Майк брел без цели, или, вернее, его цель была эфемерной, как сюжеты его собственных рассказов. Он был писателем, ваятелем кошмаров на бумаге, и сейчас ему отчаянно не хватало материала, не выдуманных монстров, а подлинного, нутряного ужаса, который гнездится в обшарпанных стенах, в потухших глазах, в самой ткани таких вот забытых богом мест. Он искал вдохновение там, где другие видели лишь грязь и безысходность.

Ему нужен был не просто сюжет, а катарсис, нечто, способное вырвать его из этого парализующего оцепенения, даже если это нечто окажется уродливым и пугающим. Возможно, именно в отражении чужого кошмара он сможет разглядеть контуры собственного спасения или, по крайней мере, новой истории, которая позволит ему продержаться на плаву еще немного.

Стена обшарпанного бара «Мотылек» тускло вибрировала от низких частот музыки, доносившейся изнутри. У входа, прислонившись к облупившейся кирпичной кладке, стояла девушка. Фигура была тонкой, подростковой, но что-то в ее позе, в нервном движении пальцев, державших дымящуюся сигарету, выдавало усталость, несоразмерную возрасту.

На ней была короткая куртка из кожзаменителя, треснувшая на сгибах, и слишком легкое для такой погоды платье. Свет фонаря выхватывал бледное лицо, резкие скулы и большие, темные глаза, которые казались провалами в пустоту.

Майк остановился в нескольких метрах. Он не искал компании, тем более такой. Но что-то в ней зацепило его взгляд. Та же смесь хрупкости и надлома, которую он пытался уловить в своих персонажах.

Она заметила его взгляд и медленно повернула голову. Легкая, кривоватая усмешка тронула ее губы, накрашенные помадой неестественно яркого, почти кукольного цвета.

— Заблудился, красавчик?

Голос её был низким, с хрипотцой, словно простуженным или сорванным.

— Или ищешь чего поинтереснее, чем кислятина в «Мотыльке»?

Майк не ответил сразу, изучая ее. Под глазами залегли темные тени — не только от усталости, но и от чего-то иного. Зрачки были неестественно расширены, несмотря на тусклый свет.

— Просто гуляю, — наконец произнес он. — Ищу.

— Ищешь? — сделала она шаг к нему, и Майк уловил тот самый сладковато-химический запах, теперь сильнее, смешанный с дешевым парфюмом. — Здесь нечего искать. Только грязь, дерьмо и… Ну, сам знаешь. Меня Самантой зовут. А тебя?

— Майк.

— Майк… — протянула она его имя, словно пробуя на вкус. — Писатель, да?

— Откуда ты знаешь? — удивился мужчина.

— У тебя вид такой… будто ты все записываешь в голове. Пытаешься понять. Да и пальцы все в чернилах.

Он поглядел на свои руки. Они были чистыми, без каких-либо чернил. Да и писал он на своём ноутбуке.

— Я пишу ужасы, — вдруг признался он. — Пришёл сюда за вдохновением, чтобы создать для сюжета более жутких монстров.

Саманта тихо рассмеялась, сухим, шуршащим смехом.

— Ужасы? Здесь? Зачем выдумывать монстров, Майк? Они тут повсюду. В стенах живут. В воде из-под крана. В снах… особенно в снах. Ты когда-нибудь видел сон, который не можешь забыть? Который прилипает к тебе, как паутина?

Взгляд девушки стал отсутствующим, устремленным куда-то за его плечо, в темноту переулка.

— Иногда бывает, — осторожно сказал Майк. — Это часть работы.

— Нет, это не работа, — снова сфокусировала она на нем взгляд, и в ее глазах мелькнуло что-то странное, почти безумное. — Это… приглашение. Они зовут тебя. Хотят, чтобы ты увидел. Рассказал.

— Кто «они»?

Саманта снова усмехнулась. Провела кончиком языка по обветренным губам.

— Те, кто прячется в трещинах. В паутине под потолком. Те, кто шепчет, когда гаснет свет. Ты их не видишь? Странно. Ты же писатель ужасов.

Ее слова звучали бредово, как речь наркоманки, какой, собственно, она и являлась, но интонация… Интонация была жутко убедительной. Словно она говорила о чем-то само собой разумеющемся, о незримых соседях, которых видят лишь избранные или проклятые. Майкл вдруг подумал, что этот город, Салем, с его ведьмовским прошлым, словно сам источал подобные сущности, питающиеся отчаянием и страхом. И Саманта, казалось, была не просто случайной встречной, а своего рода жрицей этого культа скорби, проводником в его самые темные уголки. Она видела его насквозь, даже его профессию и скрытую тягу к запретному знанию.

Мужчина почувствовал, как по спине пробежал холодок, не связанный с ноябрьской сыростью. Атмосфера переулка сгущалась, звуки из бара казались приглушенными, нереальными. Даже свет фонаря начал мерцать как-то иначе, пульсировать в такт неровному биению его сердца.

— Ты давно здесь? — спросил Майк, пытаясь вернуть разговор в более привычное русло.

— Всегда, — просто ответила Саманта, и ее ответ прозвучал пугающе буквально. — Или только что пришла. Какая разница? Время здесь… течет по-другому. Иногда оно застывает, как муха в янтаре. А иногда несется так быстро, что не успеваешь вдохнуть.

Она глубоко затянулась сигаретой, и огонек на мгновение осветил ее лицо снизу, придавая ему сходство с маской.

— Хочешь, покажу кое-что? — внезапно предложила она, понизив голос до шепота. — Не то, что ты думаешь. Другое. Настоящий ужас. То, о чем ты потом напишешь свою лучшую книгу. Если сможешь…

Ее глаза блестели лихорадочным огнем. Майк колебался. Здравый смысл кричал, что нужно развернуться и уйти. Это просто обдолбанная проститутка, пытающаяся развести его на деньги или втянуть в какую-то мутную историю. Но писатель внутри него, тот самый искатель подлинного кошмара, шептал другое. В ее безумии сквозила странная искренность. И этот переулок… он действительно ощущался неправильным. Словно тонкая пленка реальности здесь истончилась, готовая вот-вот порваться.

— Что ты хочешь показать? — спросил он, стараясь, чтобы голос не дрожал.

Девушка улыбнулась шире, обнажая неровные зубы.

— Место, где сны становятся явью. Или явь становится сном. Пойдем. Недалеко. Только… не шуми. Они не любят шума.

Она бросила окурок на мокрый асфальт, где он зашипел и погас, и кивнула вглубь переулка, в непроглядную тьму, откуда не доносилось ни звука. Майк посмотрел на тускло освещенный вход в бар, на спасительный островок условной нормальности, а потом — в темноту, куда манила его эта странная девушка с глазами, полными чужих кошмаров.

Он сделал шаг. Потом еще один. Сырой воздух стал плотнее, запах гнили и химии — острее. Где-то впереди, в темноте, раздался тихий, скребущий звук, похожий на шорох крыльев гигантского насекомого. Саманта обернулась, приложила палец к губам и улыбнулась так, что Майку стало по-настоящему страшно. Он искал ужас — и, кажется, нашел его.

Мужчина последовал за девушкой в удушающую темноту. Переулок сужался, втягивая их в зловонное чрево между слепыми стенами пятиэтажного, приземистого дома, похожего на гигантский, разлагающийся труп. Под ногами хлюпала грязь, смешанная с битым стеклом и чем-то мягким, податливым. Воздух был густой и тяжелый, словно пропитанный всеми несчастьями мира. Пахло сыростью, мочой, дерьмом, табаком и застарелым потом. Где-то капала вода, монотонно отсчитывая секунды чужого отчаяния. Из-за тонких стен доносились приглушенные звуки, неразборчивая ругань, короткий женский вскрик, надрывный кашель, плач ребенка, слишком громкая, фальшивая музыка из старого радиоприемника. Крысы, жирные и наглые, сновали под ногами, не обращая на пришельцев никакого внимания, словно они были полноправными хозяевами этого ада.

— Почти пришли, — прошептала Саманта.

Ее голос был странно спокоен посреди этой какофонии отчаяния. Она указывала на зияющий чернотой дверной проем.

— Вон туда.

Когда они шагнули внутрь, Майк на мгновение замер. Ему показалось, или за спиной Саманты, тонкой и хрупкой, на секунду мелькнули два огромных, тускло светящихся крыла, сотканных будто из дыма и пыли? Он моргнул. Видение исчезло. Наверное, игра света и его воспаленного воображения.

Подъезд оказался еще хуже, чем сам переулок. Стены, исписанные похабщиной и символами отчаяния, источали холод. Лестница, уходящая вверх, стонала под каждым их шагом.

В тусклом свете единственной уцелевшей лампочки на площадке Майкл заметил в углу большое треснувшее зеркало в потемневшей раме. Стекло было мутным, покрытым слоем пыли и каких-то застарелых пятен. Он мельком глянул на свое отражение, но вместо привычного усталого лица увидел нечто иное. Зеркало, казалось, искажало не только черты, но и саму суть. На мгновение ему показалось, что он видит калейдоскоп своей собственной жизни: вот он, мальчишка, прячущийся от криков родителей; вот он, молодой и полный надежд, рядом с Рейчел, еще до того, как все пошло прахом; вот он, опустошенный после развода, с бутылкой в руке, в окружении случайных, забытых лиц. Это было не просто воспоминание, а острое, почти физическое ощущение всех тех моментов отчаяния и одиночества. Холодный пот выступил на лбу. Он поспешно отвернулся, чувствуя, как к горлу подступает тошнота. Этот дом не просто хранил чужие трагедии, он вытягивал на свет его собственные.

Образы были настолько яркими, что он почти ощутил запах дешевого парфюма одной из тех случайных женщин, горечь виски на языке, ледяное прикосновение одиночества в пустой постели. Зеркало не просто показывало, оно заставляло пережить заново. И самое страшное, в глубине отражения, за всеми этими сценами, он увидел смутный силуэт, похожий на него самого, но с глазами, полными той же пустоты, что он видел у обитателей этого дома. Словно отражение показывало не только прошлое, но и возможное, пугающее будущее, если он не сможет вырваться.

— Не монстры страшны, Майк, — тихо сказала Саманта, и ее голос эхом отразился от обшарпанных стен. — Страшна сама жизнь. Та, которую люди сами себе устраивают. Каждый день.

Они поднялись на второй этаж. Девушка остановилась у первой попавшейся двери, с облезшей краской и выломанным глазком. Она не стучала, просто мягко толкнула дверь, и та бесшумно отворилась.

— Смотри, — прошептала она.

Майк заглянул внутрь. Комната была тускло освещена мерцающим экраном старого телевизора. Мужчина с опухшим лицом и мутными глазами орал на сжавшуюся в углу женщину с огромным синяком под глазом. Рядом, на замызганном диване, сидел мальчик лет семи, закрыв уши руками, и раскачивался взад-вперед. Они не видели Майка. Создавалось такое впечатление, словно он смотрел документальный фильм о самом неприглядном.

Саманта закрыла дверь и повела его дальше. За следующей дверью худая девушка с безумным блеском в глазах и исколотыми венами на руках, трясущимися пальцами готовила очередную дозу. Комната была завалена шприцами и мусором. Запах стоял такой, что Майку свело желудок. И снова ему показалось, что за спиной Саманты колыхнулись призрачные крылья, теперь чуть отчетливее, словно осыпанные пеплом.

На этот раз видение было настойчивее. Огромные, перепончатые, они словно впитывали мрак подъезда, делая фигуру Саманты ирреальной, почти демонической. Или ангельской? Ангелом, спустившимся в ад, чтобы показать ему все его круги. Майкл сглотнул, стараясь отогнать наваждение. Он был писателем ужасов, но к такому его воображение не готовило. Граница между реальностью и безумием истончалась с каждым шагом, и он уже не был уверен, где заканчивается его писательский поиск и начинается личное погружение в безумие.

Ему вдруг пришла в голову мысль, а что если Саманта, не просто наркоманка или проводник? Что если она часть этого места, его порождение, его дух-хранитель или, наоборот, его ангел смерти, собирающий жатву отчаяния? Она двигалась по этому дому так, словно знала каждый его скрип, каждый вздох, каждую затаенную боль. Словно она сама была соткана из этой боли.

Дверь за дверью, квартира за квартирой. Он видел старика, умирающего в полном одиночестве в захламленной комнате, где единственным живым существом, кроме него, был таракан, ползущий по стене. Видел молодую пару, которая с ненавистью делила имущество после очередной измены, их лица были искажены злобой. Видел пьяную компанию, горланящую песни среди пустых бутылок и окурков. Их смех был полон безысходности. Равнодушие, застывшее на лицах родителей, чьи дети пытались привлечь их внимание.

— Ты хотел вдохновения, Майк? Вот оно. Это не выдуманные чудовища из твоих книг. Это настоящее. То, что люди делают друг с другом. С самими собой. Вдохновляйся.

Майк смотрел, и каждая сцена отзывалась в нем тупой болью. Он вспоминал свою жизнь. Серую, унылую рутину, из которой он пытался сбежать в мир своих фантазий. Вспомнил Рейчел. Ее измену, ставшую началом конца. Бесконечные скандалы, обвинения, мучительный развод, который высосал из него все соки. А потом — алкоголь. Много алкоголя, чтобы заглушить боль и одиночество, ставшее его постоянным спутником. Наркотики. Куча беспорядочных связей с незнакомками, девушками на одну ночь.

Он смотрел на мужчину, орущего на жену, и видел свое отражение в самые темные дни их ссор с Рейчел. Замечал свое отчаяние в глазах наркоманки, свое одиночество в фигуре забытого старика.

Каждая сцена была не просто картинкой, а осколком зеркала, отражавшим его собственные провалы, его собственную боль. Он вспомнил, как сам кричал, не слыша другого, как топил горечь в алкоголе, как отталкивал тех, кто пытался помочь. Этот дом был обвинением, приговором, вынесенным не только его обитателям, но и ему самому. Он искал внешних монстров, а Саманта безжалостно ткнула его носом в тех, что жили внутри, в тихих заводях его собственной души.

Это было не просто созерцание чужих трагедий. Это было погружение в собственную тьму. Он являлся одним из них. Частью этого бесконечного спектакля человеческой боли.

Майк с трудом перевел дыхание. Голова кружилась, а сердце колотилось где-то в горле. Он повернулся к Саманте, которая наблюдала за ним со странным выражением на лице. Ее глаза, казалось, светились в полумраке подъезда собственным, призрачным светом.

— Почему я? Почему ты показываешь мне все это? Я… я не понимаю.

Девушка чуть склонила голову набок, и тень от ее волос упала на лицо, делая его еще более загадочным.

— Потому что ты видишь, Майк, — ответила она тихо, но ее слова пронзили его насквозь. — Другие смотрят, но не видят. Или боятся увидеть. А ты… ты ищешь. Ты чувствуешь их. Их боль, их страх, их отчаяние. Это в тебе, как темный дар. Город… он чувствует таких, как ты. И я тоже. Ты ведь писатель, так? Ты рассказываешь истории. А у них нет голоса. Они просто живут в этом… и умирают. Им нужен кто-то, кто сможет рассказать. Кто не побоится заглянуть в их ад и описать его. Возможно, это единственное, что может дать им… подобие смысла. Или покоя.

Она сделала паузу, и Майку показалось, что за ее спиной вновь на мгновение проступили истаивающие контуры темных, скорбных крыльев, словно сотканных из теней и печали этого дома.

— Ты пришел за монстрами, Майк. А я показала тебе людей. И то, во что они себя превращают. Или во что их превращает жизнь. Теперь твой черед решать, что с этим делать.

Наконец, Саманта вывела его из дома. Снова тот же переулок, но теперь он казался Майку иным. Не просто грязным и опасным, а наполненным невысказанными историями, слезами, криками.

Они вышли на улицу. Ноябрьский вечер все так же окутывал Салем своей сырой промозглостью. Майк посмотрел на Саманту. В тусклом свете уличного фонаря ее лицо казалось почти прозрачным, неземным. Крыльев не было. Или он просто перестал их видеть, ослеплённый кошмарами.

— Теперь ты видишь? — тихо спросила она, и в ее голосе не было ни упрека, ни торжества. Только бесконечная усталость.

Майк кивнул. Он видел. Он понял. Монстры были реальны, но они не прятались под кроватями или в темных подвалах его фантазий. Они жили в сердцах людей, в их слабостях, страхах и жестокости. Он искал вдохновение, чтобы писать о тьме, и нашел его — не в вымысле, а в самой сути человеческого существования, в собственных кошмарах прошлого и настоящего. И это знание было невыносимо тяжелым. Радости от этого прозрения не было, лишь холодное, пустое осознание. Он получил то, за чем пришел, но цена оказалась слишком высока.

Он посмотрел на Саманту, но ее уже не было. Растворилась в сером мареве города, словно никогда и не существовала, оставив его одного наедине с горькой правдой мира.

«Майкл остался стоять на пустой улице, промозглой и безразличной. Холод пробирал до костей, но это был не только холод ноябрьской ночи. Это было чувство осознания. В голове калейдоскопом проносились образы, перекошенные от злобы лица, пустые глаза, дрожащие руки, сжимающие шприц, грязные стены, шепот Саманты… Он пришел за вдохновением, а получил клеймо. Он хотел увидеть монстров, и Саманта показала ему их в зеркале человеческих душ, и в его собственной.

Он опустил взгляд на свои руки. Пальцы были измазаны в чернилах. Густых, вязких, словно сама тьма, которую он только что впитал, просочилась сквозь кожу. Но он помнил, что руки были чисты. Или это память его обманывала? Саманта говорила, что у него пальцы в чернилах…

Вернувшись в свою крохотную, пропахшую табаком и алкоголем квартирку, он долго сидел, глядя в одну точку. Привычный мир казался фальшивым, картонной декорацией. Затем, словно повинуясь невидимому приказу, он открыл ноутбук. Экран ослепил его на мгновение, а потом пальцы в чернилах сами легли на клавиатуру.

Он начал писать. Не очередной рассказ о выдуманных упырях и призраках. Он писал о Саманте, о ее глазах, в которых отражался весь ад человеческого существования. О доме, что дышал отчаянием. О треснувшем зеркале, показавшем ему его собственную, неприглядную правду. Он писал о тонкой грани между светом и тьмой, о том, что монстры не приходят извне, они рождаются внутри, в тишине разбитых сердец и в криках отчаяния. Он писал о том, что Салем, это не просто город, а состояние души, место, где каждый может заглянуть в свою собственную бездну. И он, Майкл, был теперь ее летописцем, обреченным рассказывать истории, от которых стынет кровь, потому что они правда. Это была не просто книга. Это была исповедь, попытка изгнать увиденное, переплавить кошмар в слова, чтобы хоть как-то выжить. Его лучшая книга, как и сказала Саманта. И самая страшная.»