Лабиринты Забвения

 
Лана, чьё имя для коллег по академическому цеху звучало слегка претенциозно, словно название редкой, причудливой орхидеи, посвятила свою жизнь – или, по крайней мере, лучшие её годы, те, что ещё не были омрачены пылью архивов и мигренями от микрофильмов, – погоне за химерой, именуемой «Библиотекой Забвения». Этот фантомный сборник исчезнувших мудростей манил её с настойчивостью неразделённой любви. И вот, в один из тех лондонских дней, когда туман был так густ, что казалось, его можно его можно резать ножом для масла , она обрела Её. Не книгу, но Книжищу — увесистый том, покоившийся в витрине лавки с обманчиво-скромным названием «Склад древностей», словно спящий левиафан.


Её пальцы, привыкшие к хрупкости папирусов и шершавости пергаментов, с почти благоговейным трепетом коснулись переплёта, похожего на кожу неизвестного науке существа — гладкую, но с едва различимой, почти живой текстурой. Когда она открыла её, страницы не подчинились привычной механике перелистывания. О, нет. Они заструились, как тончайший песок цвета расплавленного янтаря, или скорее, как калейдоскоп, где каждый поворот рождал новую, ослепительную вселенную. Вот вам дремучий лес, прописанный с такой детализацией, что чудился запах прелых листьев и смолы; вот город будущего, чьи шпили вонзались в небо цвета индиго, прочерченное неоновыми трассами; вот бездонные глубины океана, где фосфоресцирующие твари плели свои подводные балеты.


Но однажды – или, вернее, в одно «сейчас», ибо время в присутствии этой книги теряло свою линейную предсказуемость, – текучая смена картин замерла. Перед Ланой, застывшей, словно бабочка, приколотая к бархату энтомологом, раскинулась панорама бескрайней пустыни. Дюны, изгибающиеся с ленивой грацией гигантских кошек, отливали всеми оттенками охры и старого золота под двумя палящими солнцами, похожими на злобные, всевидящие глаза. Это была не просто иллюстрация, какой бы искусной она ни была. Это был зов, приглашение, от которого её душа эстета и сердце исследователя не могли отказаться.


Прикосновение к странице, к этому иллюзорному песку, оказалось роковым — или, быть может, судьбоносным. Мир её захламлённой квартиры, с её верными спутниками — книжными стеллажами и запахом остывшего чая, — словно выцвел, стёрся, как акварель под безжалостным солнцем. И вот она уже стоит на раскалённом, зыбком песке, а два чужих светила опаляют её кожу. Реальность вокруг была точным, пугающе точным воспроизведением той самой страницы.


Её миссия теперь простиралась далеко за пределы простого выживания в этом враждебном, но завораживающе прекрасном, словно сон наркомана, мире. Лане предстояло заняться экзегезой этой пустыни, научиться читать её знаки, её многослойные тексты. Возможно, эти барханы, что меняли свои очертания с каждым дуновением горячего ветра, были не просто песчаными холмами, а гигантскими свитками, хранящими информацию. А сам ветер, переносящий мириады песчинок, — не был ли он голосом тех древних, чьи цивилизации канули в это самое Забвение? Голос, требующий не столько слуха, сколько изощрённой интуиции переводчика с языка молчания.


Она искала оазисы — эти изумрудные обещания среди золотистого отчаяния. Некоторые оказывались лишь трепещущими миражами, насмешкой над её иссохшим горлом, оптическими фокусами этого мира-шарады. Другие, коварно реальные, могли скрывать под своей манящей гладью воды зыбучие ловушки, готовые поглотить неосторожного «читателя».


Встречи с кочевниками этой пустыни были подобны столкновениям с персонажами из забытой пьесы. Закутанные в выцветшие ткани, их лица скрыты, их речь — если она и существовала — была недоступна её пониманию. Они были молчаливыми носителями знания, но делились им неохотно, словно старый библиофил, не желающий отдавать свои сокровища в чужие руки. Их глаза — редкие проблески из-под капюшонов — хранили мудрость или безумие веков, проведённых под этими двумя солнцами.


Каждая разгаданная загадка — будь то сложный узор, выложенный из разноцветных камней у подножия выветренной скалы, или последовательность звуков, которые нужно было воспроизвести, подражая стонам ветра в расщелинах, — была как найденный ключ к следующей главе. «Перелистнуть» страницу означало не просто перейти к новому изображению, но и инициировать переход в иной мир, со своими законами, опасностями и эстетикой.


Путешествие Ланы превратилось в череду открытий, где опасность оттеняла красоту, а каждая встреча с невероятным была лишь прелюдией к ещё более головокружительным откровениям. А книга, этот увесистый артефакт, оказалась порталом с почти бесконечным количеством миров-страниц, каждая из которых — одновременно изощрённое испытание для интеллекта и пиршество для воображения.


И вот, едва Лана, чуть дрожа от предвкушения, со смешанным чувством исследователя и приговорённой к следующему чуду, совершила тот ментальный жест, что в этом запредельном фолианте соответствовал перелистыванию страницы, пейзаж пустыни с его двумя назойливыми солнцами и дюнами, напоминавшими застывшие волны янтарного моря, не просто исчез — он, скорее, деликатно отслоился, подобно старинной фреске, снимаемой реставратором, обнажая под собой нечто совершенно иное.


Воздух, прежде густой от жара и пыли, стал прохладным, разрежённым, напитанным ароматом, неуловимо напоминающим запах старой бумаги и озона перед грозой — но грозой не небесной, а интеллектуальной.


Она оказалась в пространстве, которое трудно было бы назвать комнатой, скорее — неким средоточием, перекрёстком бесконечных перспектив. Стен не было — их заменяли уходящие в туманную даль стеллажи, но не с книгами, а с мириадами светящихся сфер, каждая из которых переливалась собственным, уникальным узором света и тени, словно пойманные в янтарь мгновения чужих жизней. Не было и потолка — лишь мягкое, рассеянное сияние, источник которого оставался загадкой, подобно улыбке Моны Лизы.


И там, в центре этого немыслимого хранилища, у стола, вырезанного, казалось, из цельного лунного камня, сидел Он. Не чудовище, не грозное божество, а фигура обманчиво-прозаическая: мужчина неопределённого возраста, возможно, вечный студент или ушедший на покой библиотекарь из Борхесовских снов, одетый в нечто вроде бархатного халата цвета ночного неба. Его пальцы — длинные, нервные, как у пианиста или искусного карточного шулера — лениво перебирали одну из светящихся сфер, и в ней, Лана могла бы поклясться, мелькнул на мгновение знакомый ей пейзаж: две пальмы у коварного оазиса.


Он поднял на неё взгляд — глаза цвета выцветшего аквамарина, в которых плескалась вековая усталость, смешанная с лёгкой, почти детской любознательностью.


— А, мадемуазель Лана, кажется? — его голос был тих, с едва уловимым, не поддающимся классификации акцентом, словно он выучил все языки мира и теперь смешивал их в некий универсальный эсперанто для одного слушателя. — Я ждал вас. Или, вернее, кого-то вроде вас. Любопытство — редкий и драгоценный мотылёк в этом бескрайнем саду бытия.


Лана, чья речь, обычно столь выверенная и точная, застряла где-то в горле, смогла лишь кивнуть.


— Вы… Создатель? — прошептала она, и слово это прозвучало неуместно, как научный термин на балу.


Мужчина усмехнулся, и в этой усмешке было больше грусти, чем веселья.


— «Создатель»… Как звучит, а? Словно речь о гончаре, вылепившем горшок. Нет-нет. Я скорее Коллекционер, архивариус ускользающих мгновений. Это, — он обвёл рукой переливающиеся сферы, — не столько творение, сколько попытка удержать, зафиксировать бесконечную игру воображения, преломлённого через призму… скажем так, различных сознаний. Каждая такая сферула, каждая «страница» вашей книги — это пойманная бабочка реальности, мечта, страх, гипотеза, доведённая до своего логического или абсурдного предела.


Он поднялся, его движения были плавны, почти гипнотичны.


— Когда-то давно… не спрашивайте «когда», ибо это слово здесь теряет всякий смысл, — я был… одинок. Не в человеческом понимании, поймите правильно. Одинок в своей способности воспринимать эти бесчисленные преломления бытия. И я начал их собирать. Сначала неумело, как ребёнок собирает камушки на пляже. Потом — с большей изощрённостью. Эта Книга, как вы её называете, — мой альбом, моя коллекция уникальных образцов. Её смысл… О, смысл! — он сделал паузу, словно пробуя слово на вкус. — Смысл не в пункте назначения, милая Лана, а в самом путешествии по этим лабиринтам. В тех эмоциях, что вы испытываете, в тех загадках, что ваш прелестный ум пытается разрешить. Смысл в том, чтобы читатель, соприкасаясь с этими мирами, сам становился на мгновение их частью, обогащая их своим восприятием.


Он подошёл к ней ближе, и Лана почувствовала не страх, а странное, почти меланхолическое спокойствие, словно она была готова к этому с самого начала — с того момента, как её палец впервые коснулся шершавого переплёта.


— Вы были превосходным читателем, Лана, — сказал он мягко. — Одним из лучших. Вы не просто скользили по поверхности, вы пытались проникнуть в суть. Вы добавили свои оттенки в палитру пустыни, свои вопросы — к молчанию кочевников.


Его рука, лёгкая, как крыло мотылька, коснулась её лба.


— И теперь, — его голос стал ещё тише, почти шёпотом, — вы готовы стать чем-то большим, чем просто читатель. Вы готовы стать частью Коллекции. Не бойтесь — это не забвение. Это… трансформация. Сохранение. Ваше любопытство, ваша страсть к познанию, ваши воспоминания о той пустыне под двумя солнцами — всё это станет новым, изысканным узором на одной из страниц.


Лана почувствовала, как реальность её собственного тела начинает истончаться, терять плотность. Контуры её рук, её платья, запылённых ботинок, видевших пески двух солнц, — всё это стало подёргиваться рябью, словно отражение в воде, по которой пробежал ветерок. Мысли её не исчезали, но они приобретали иную форму: они становились цветом, текстурой, запахом. Воспоминание о жажде превращалось в переливы охры на пергаменте, её страх перед зыбучими песками — в замысловатый орнамент, предупреждающий о скрытой глубине.


Она не кричала. Она наблюдала за этим процессом с тем же отстранённым любопытством, с каким изучала древние манускрипты. Её сознание, её «я» расширялось, сливаясь с чем-то необъятным, становясь одновременно и пейзажем, и историей, и загадкой, которую когда-нибудь, возможно, попытается разгадать другой такой же пытливый «читатель». Её последней связной мыслью была ироничная догадка, что «Библиотека Забвения» на самом деле была Библиотекой Вечного Воспоминания, но в форме, доступной лишь немногим.


Когда сущность Ланы, теперь уже опалесцирующая сфера, где золотистые отблески пустынного заточения мерцали в унисон с аквамариновой глубиной её ума, упокоилась среди бесчисленных сестер на полке этого немыслимого хранилища, Коллекционер позволил себе лишь мгновенную, почти микроскопическую паузу. В ней не было ни грамма человеческой эмоции — скорее, это походило на едва заметный кивок часовщика, убедившегося в безупречном ходе новособранного, сложнейшего механизма. Ещё один уникальный образец преломлённого сознания, ещё одна бабочка с неповторимым узором крыльев — отныне в безопасности, увековечена.


Затем, с движением, плавным как течение вечности, он отвернулся от только что пополненной секции своего собрания. Перед ним, на столе из материала, напоминавшего застывший сумрак, вновь лежал Фолиант. Его переплёт из кожи неведомого существа едва заметно, ритмично вздымался, словно живой. Он не стал его открывать с поспешностью нетерпеливого читателя; скорее, его длинные, как у виртуоза, пальцы лишь скользнули по обложке, и страницы внутри сами собой заструились, предлагая калейдоскоп миров — тихих, бурных, логичных, абсурдных — каждый со своей невысказанной прелюдией.


Его взгляд, взгляд Коллекционера, видевшего миллионы закатов над невозможными ландшафтами, неспешно проследовал за этим потоком. Он искал нечто… определённое. Не кричащую экзотику, не вызов, брошенный законам физики — на сей раз что-то более тонкое. И вот течение замедлилось, и перед ним застыла картина: уголок старого, запущенного парка, возможно, при каком-нибудь забытом европейском пансионе. Алебастровая ваза, расколотая и увитая плющом, чуть поодаль — тёмная аллея, обещающая прохладу и, быть может, чью-то давно забытую тайну. Всё дышало тихой, почти акварельной меланхолией — не драмой, но лёгкой грустью по неслучившемуся или навеки утраченному.


Коллекционер едва заметно кивнул. Сцена была готова. Негромкая, требующая вдумчивого созерцателя, способного уловить не сюжет, но настроение, не разгадку, а отзвук.И после этого он вновь погрузился в то состояние, которое было его сутью — безмерное, всеобъемлющее ожидание. Он обратил свой внутренний слух к тем неисчислимым вибрациям вселенной, где в эту самую секунду, возможно, какой-нибудь очередной одинокий ум, снедаемый жаждой неизведанного, уже делал свой первый, неосознанный шаг навстречу одному из бесчисленных входов в его лабиринт. Ведь Коллекция, как известно, никогда не бывает завершена.


И где-то там, за гранью нашего понимания, уже зрел новый сюжет для ещё не написанной главы.