Она мечтала о счастливой семье

 Почему в мире так много зла?
 И из-за денег убивают,
 Друзья друг друга предают.
 Люди-волки в овечьих шкурах
 Делят добычу на куски,
 А ночью воют на луну.
 Кровавый след деяний темных
 Не замолить им никогда.
                Сергей Живой

 

Если вы проедете по восточному обходу Краснодара, то увидите двухэтажный кирпичный дом напротив аэропорта. Над крышей написано «Мотель», а под ней — «Кафе», «Магазин» и «Сауна». Недавно через дорогу построили новый пешеходный переход, заменив старую неосвещённую «зебру». Обратите внимание, как фасад кирпичного здания, который резко контрастирует с современными автосалонами по соседству. Окна, когда-то сверкавшие чистотой, теперь лишь тускло отражают проезжающие машины и взлетающие самолёты. Пыль девяностых годов покрыла его крышу и стены. Этот дом — молчаливый свидетель перемен. Когда-то его арочные окна отражали бескрайние степи, колыхавшиеся под ветром. В воздухе витал аромат свежего хлеба и яблок из сада, который тянулся до самой Кубани. Здесь хранились тысячи тайн и историй, как печальных, так и забавных. Одна из них особенно трагична. Она о том, как часто добро и зло сталкиваются в человеческих убеждениях, приводя к неразрешимым конфликтам.
Этот мотель редко привлекает постояльцев. Чаще всего здесь останавливаются автомобили с номерами, вызывающими общественное осуждение. Дом окружен мрачной аурой, будто пропитан злыми силами. Кирпичные стены кажутся черными, словно впитали человеческую боль. Арочные окна выглядят пустыми глазницами, равнодушно глядящими в пустоту, не отражая ни солнечного света, ни звездного неба.
О доме ходили разные слухи: говорили о публичном доме с рабством, о проклятии за жестокость хозяев или о древних захоронениях, на которых он построен. Но истинная причина мрачной атмосферы остается загадкой. Дом стоит в тишине, словно ожидая новых жертв. Зловещая тень над ним становится все плотнее.
Весной 1998 года я ехал в Ростов-на-Дону на совещание. Было раннее утро, солнце еще не поднялось, но горизонт уже окрасился багрянцем. В воздухе витал аромат цветущих садов. Город спал, тишину нарушали лишь редкие автомобили.
Подъезжая к мотелю, я увидел вдоль дороги скопление машин с включенными фарами. Остановившись в хвосте колонны, услышал обрывок фразы, из разговора впереди стоящих авто: «ДТП… смертельный исход». Инстинктивно двинулся вперед, надеясь помочь.
Лучи фар освещали обочину и застывшие фигуры людей. В центре этой сцены лежала девушка в неестественной позе. Вокруг суетились сотрудники ГИБДД. Пробираясь через толпу, я увидел её: безжизненное тело на обочине, освещенное светом фар старенького «Москвича». Её бледная кожа, длинные черные волосы, развеваемые утренним ветром, и голубое в белый горошек платье выделялись на фоне предрассветной мглы. Подойдя ближе, понял весь ужас произошедшего: девушку переехали дважды – грузовик, а затем легковой автомобиль. Вторая машина стояла в пятидесяти метрах дальше по дороге. Рядом с ней на обочине, на куче небрежно сваленных бетонных бордюров, сидел молодой парень, водитель, дрожавший, казалось, не столько от холода, сколько от ужаса осознания содеянного.
Мрачный милиционер с обветренным лицом, словно высеченным из камня, бросил на меня взгляд тяжёлый, как надгробная плита: «Сюда нельзя. Следственные действия».
«Я врач, — ответил я, стараясь сохранять спокойствие, — возможно, нужна помощь?»
«Ей уже нет, разве что ему», — кивнул он в сторону молодого парня.
Впереди, на обочине, словно нелепый памятник, стояла «Тойота Королла», ещё совсем новая и ухоженная. Рядом, на обочине, сидел её водитель и плакал. Не просто плакал – рыдал по-детски, как нашкодивший детсадовец, но с такой горькой, искренней болью, что сердце сжалось. Это был молодой человек в приличном костюме, светлой рубашке и тёмном галстуке в полоску. Его внешность и манера одеваться говорили о внимательном отношении к своему внешнему виду. Возраст около 20 лет указывал на начало взрослой жизни, возможно, это студент или начинающий специалист. Высокий рост и стройная фигура подчёркивали его физическую привлекательность и уверенность в себе. Приличный внешний вид и наличие галстука свидетельствовали о том, что он либо следует дресс-коду, характерному для определённой профессиональной среды, либо сознательно выбирает деловой стиль в одежде. Диссонансом внешнему виду выглядело его лицо, бледное, словно выточенное из слоновой кости: гладкое, с тонкими чертами и легким румянцем, пробивающимся сквозь бледность. В глазах плескалась какая-то внутренняя печаль, контрастирующая с почти детской чистотой остального облика. Казалось, он искал что-то или кого-то, или пытался думать, как все можно исправить. Ветерок трепал его русые волосы.
– Я врач, вам нужна помочь? – спросил я, и голос предательски дрогнул.
Он медленно поднял голову, и я увидел его глаза – влажные, покрасневшие, полные невыразимой скорби. Он стал говорить: – Ехал нормально… дорога пустая… вдруг что-то мелькнуло на асфальте, машину подбросило… Остановился… вышел… а там… девушка… совсем молоденькая, худенькая… девочка совсем….
– Судя по всему, – осторожно сказал я, – она была уже мертва до того, как вы её переехали. Её переехал грузовик.
Он ничего не ответил. Просто смотрел вперёд, сквозь меня, в какую-то бездну. Хотя в его глазах мелькнула слабая искра надежды, а в уголках рта появилась едва заметная складка, всё равно в этом взгляде было столько тоски и безысходности, что ледяной озноб прошёлся по моей спине.
Я вернулся в машину, и мы продолжили путь. Выехали на Ростовскую трассу, навстречу рассветному небу и пустой дороге. Водитель резко надавил на газ, словно пытаясь убежать от увиденного.
Совещание в Ростове, ради которого мы ехали, вдруг показалось чем-то далёким и неважным. Всю дорогу меня преследовал призрак той трагедии. И я знал, что эта встреча – лишь начало, начало какой-то страшной истории.

Прошло примерно около одного месяца после того памятного события. Вернувшись в Краснодар, я снова очутился на той самой дороге возле мотеля на Восточном обходе. Проезжая мимо, я увидел траурный венок, оставленный здесь в память о трагедии, притороченный в дорожному столбу.
Возле венка, на груде сваленных бордюрных плит, сидела женщина средних лет. Худенькая и сгорбленная, она уткнулась лицом в колени. На ней было длинное платье темно-коричневого цвета в цветочек. Её худое лицо было спрятано в ладонях. Вокруг нее клубилась густая, почти осязаемая аура глубокой печали. Она не замечала ничего вокруг, полностью погружённая в глубокое горе. Хрупкие плечи чуть вздрагивали, удерживая внутренние переживания.
Автомобили быстро проносились мимо, создавая постоянный шумовой фон. Было около девяти утра, утро выдалось тихим и ясным. Я остановил машину неподалёку, заглушил двигатель. Осторожно приблизился, испытывая внутреннее волнение и тревогу. Женщина сидела неподвижно, полностью отрешившись от внешнего мира.
— Простите, я могу вам помочь? — тихо спросил я, боясь испугать её своим появлением.
Она никак не отреагировала, словно мои слова исчезли в пространстве, не дойдя до неё. Присев на корточки рядом, стараясь держать расстояние, не нарушая её личное пространство, заполненное болью и одиночеством. Венок рядом выглядел символом невозвратной утраты, потерявшим краски лент.

Рядом лежал маленький свежий букетик цветов, привезённый сюда недавно. Аромат цветов перемешивался с летней свежестью, подчёркивая особенную эмоциональность сцены. Минуты тянулись медленно, пока женщина вдруг не подняла взгляд, полный боли и печали. Покрасневшие глаза говорили о долгих днях страдания и отчаяния.
— Тут… моя дочь погибла, — почти неслышно прошептала она в тишине, разорвав сердце нотой глубочайшего горя. Горло перехватило, оставив тяжёлое молчание. Склонив голову к коленям, она заплакала горькими слезами, и тело содрогалось от тяжёлых рыданий. Во мне возникло ощущение полной беспомощности перед этой огромной болью, понимая бессмысленность любых слов утешения.
Мы просидели так еще долго, в тишине, прерываемой лишь всхлипываниями. Солнце уже взошло, была тихая летняя погода. Я стоял рядом и тоже переживал увиденную ранее трагедию. В этой общей скорби, между нами возникла какая-то незримая связь. Связь, рожденная общим человеческим горем.
Аккуратно положив руку ей на плечо, я пытался выразить хотя бы каплю тепла и сочувствия. Прикосновение было мягким и бережливым, показывая сопереживание и сострадание. Затем сел рядом. Так мы просидели некоторое время, прислушиваясь к дыханию друг друга, разделяя общее бремя утраты. В этот миг родилась особая связь, построенная не на словах, а на совместном опыте скорби. Связь эта позволила ощутить единство посреди бесконечной вереницы автомобилей и повседневной суеты. Солнце поднималось всё выше, озаряя путь вперёд, предвещая новый день, полный надежды и воспоминаний.
Пытаясь отвлечь ее от острого горя, я начал разговор, рассказал, что был одним из тех, кто проезжал мимо в тот трагический день. Я врач, думая, что могу помочь, но было уже поздно, а травмы были слишком тяжелыми. Я поделился, что меня удивило, как она могла получить такие повреждения, ведь она была без алкогольного запаха. Она подняла голову и внимательно посмотрела на меня. Взгляд ее изменился, стал жестким и пронзительным, словно она пыталась проникнуть в мои мысли. Через паузу она сказала: «Она вообще никогда не пила алкоголь, только апельсиновый сок. Она повернулась и показала рукой на дом: «Этот кирпичный мотель — нелегальный бордель криминального авторитета Сороки. Сюда привозят девушек. Настю опоили клофелином, привезли, опозорили. Она не выдержала позора и покончила с собой, бросившись под машину».
Ее слова оглушили меня. Я не мог поверить, что такое возможно в наше время, в этом тихом, на первый взгляд, месте. Сорока… Это имя всплыло в моей памяти. Я слышал о нем, читал в новостях. Говорили, он контролирует половину города, и полиция ему не указ.
«Вы уверены в этом?» – спросил я, стараясь не выдать своего волнения.
Она кивнула, не отрывая от меня взгляда. «Моя подруга видела, как их привозят. Слышала их крики. Сама чуть не стала одной из них. Настя была еще совсем девочкой…» Ее голос дрогнул, и по щеке скатилась слеза.
Она снова уткнулась в колени и замолчала.
Мне было не по себе, весь ужас пережитого женщиной не давал мне покоя, я понимал, что бросать ее одну на дороге нельзя. И я продолжал сидеть рядом.
Час растаял в воздухе, словно дымка, оставив лишь ощущение ускользающего времени.
Наконец, тишину прорезал её голос – хрупкое эхо давно минувших лет: «С Евгением Васильевичем – мужем, мы встретились в восемьдесят первом. Свадьба, общежитская комнатушка, а в восемьдесят втором родилась наша Дашенька, солнышко. Муж… Он был из тех, на каких земля держится. Ответственный, справедливый, честный до мозга костей. Светлое лицо, незапятнанная репутация. Худощавый, но жилистый, с крепкими руками, готовыми и перо держать, и тяжесть поднять, и за семью постоять. Славный был мужик, талантливый. Глава семьи, заядлый рыбак… Выхлопотал участок на Пашковке, своими руками домик поставил. А потом – «лиходейные» девяностые, как обухом по голове. Безработица, нищета… Евгений на Сенной рынок подался, бытовой техникой торговал, я дома швейный цех развернула. Крутились, вертелись, как белки в колесе. На жизнь хватало. Даже машину в кредит осилили». Голос её дрогнул, словно эхо далекой трагедии коснулось слуха. «Даша росла тихой, словно лесная лань, незаметной пташкой с робким взглядом: худенькая, словно тростинка, маленькая, с волосиками, тонкими как паутинка. Но училась хорошо, усердная была, как пчелка. Четверки случались редко, словно досадные кляксы на безупречном полотне, и она тут же, с отчаянным рвением, бралась за исправление».
Тень печали скользнула по её лицу, в глазах вспыхнула искра былой боли. «А в девяносто пятом разверзлась бездна… Муж связался с неизвестной мне нечистью, влез в долги, словно угодил в зыбучие пески. Сначала по капле, потом все глубже и глубже. Я шила день и ночь, не разгибая спины, надеясь хоть как-то вымолить его из этой трясины, но всё тонуло, словно в черной дыре. Он стал как зверь затравленный – злой, раздражительный, всё чаще искал забвение в бутылке, на меня руку поднимал. Даша его боялась до смерти, пряталась по углам, словно мышка от кота.
Однажды ночью в дверь постучали, словно похоронный звон пронесся по дому. Муж открыл, и в дом вошли двое незнакомцев, от которых веяло могильным холодом. Они говорили тихо, но угроза витала в воздухе, словно ядовитый туман. Даша проснулась от этого зловещего шепота и вцепилась в меня, дрожа всем телом, как осенний лист на ветру. После их визита муж стал тенью самого себя – мрачнее тучи, замкнутее склепа. Он почти перестал говорить, лишь изредка бросал сквозь зубы обрывки проклятий. А однажды вечером муж не вернулся домой. Я ждала его, как мать ждет блудного сына, весь день, потом всю ночь. Наутро, обезумев от страха, побежала в милицию, но там лишь развели руками, словно я просила у них луну с неба достать. Прошло несколько мучительных недель, и мне сообщили страшную весть – его нашли мертвым на окраине города, словно выброшенным за борт. Убийство. Дело так и не раскрыли, словно преступление растворилось в ночном тумане.
Её взгляд потух, словно свеча, догоревшая до конца, устремившись в бездонный колодец воспоминаний. Морщинки вокруг глаз залегли глубже, словно шрамы, оставленные беспощадным временем. Она запнулась, словно споткнувшись о камень на дороге памяти, заплутав в лабиринте прожитых лет.
Похоронила я Евгения Васильевича — и словно окаменела. Жизнь разделилась на «до» и «после». До — это радость и семья. После — тьма, тоска и одиночество.
 Оставшись одна с дочерью, я почувствовала, как земля уходит из-под ног. Швейный цех пришлось закрыть, кредиторы требовали деньги. Мы продали машину, потом домик на Пашковке и переехали в крошечную комнату в коммуналке. Я работала на рынке, перешивала и подгоняла одежду. Даша видела мои страдания и мечтала вырваться из этой нищеты. Она училась с удвоенной энергией, чтобы поступить в институт и получить хорошее образование. И у нее получалось. Она стала моей гордостью и надеждой.
В последний год школы Даша преобразилась, словно из кокона выпорхнула диковинная бабочка. Из угловатого подростка вдруг расцвела неземной красоты дева. И тогда мне приснился сон, пронизанный тайной и предзнаменованием.
Видела я в сердце раскалённой пустыни, где миражи трепещут над иссохшей землей, расцвёл прекрасный аленький цветочек, дерзнувший явить себя миру. Там, где обжигающий ветер, словно дыхание смерти, вздымал вихри песка, скрывающие горизонт, где, казалось, сама жизнь бессильна, – он был. Словно сотканный из лунного света и утренней дымки, нежный, фарфоровый бутон источал аромат, чуждый этому пеклу. Лепестки, окрашенные в цвет рассвета и первой росы, трепетали, словно крылья сказочной птицы.
Первым его заметил старый кочевник, чьё лицо испещрено морщинами – дорогами судьбы. Истощенный жаждой, он брёл по раскалённой земле, когда вдруг, словно наваждение, пред ним возникло это чудо. Замер, не веря глазам своим. Коснулся лепестка, и дрожь пронзила его усталое тело. Не сон ли это?
Вскоре весть о диковинном цветке разнеслась по пустыне. Караваны меняли свой путь, чтобы взглянуть на это чудо. Он дарил надежду отчаявшимся, веру в лучшее – страждущим. Говорили, больные исцелялись, утомлённые находили в себе силы продолжать путь. Цветок стал символом возрождения, знамением того, что даже в самом бесплодном краю может зародиться жизнь.
Но однажды ночью на пустыню обрушился песчаный ураган. Буря неистовствовала несколько дней, и когда солнце вновь пробилось сквозь тучи, цветка не стало. Лишь горстка пепла, развеянная ветром, осталась на том месте, где он рос. Но память о нём жила в сердцах тех, кто видел это чудо. Память о цветке, который расцвел в пустыне и подарил надежду.
Только теперь я поняла, что это был вещий сон.
Даша расцвела, превратившись в дивную девушку, стройную и высокую, как кипарис. Её точёная фигура лишь подчёркивала утончённость, а иссиня-чёрные волосы ниспадали до пояса густой, шелковистой волной. Овальное лицо с точёным подбородком венчали огромные, цвета южной ночи, глаза и тонкий прямой носик. В её облике сияла не только красота, но и внутренняя гармония, а лёгкая улыбка говорила о доброте и открытости миру. Стройный стан дышал юностью и грацией, а уверенность в себе, подобно неиссякаемому роднику, изливала радость и энергию.
И, будто вторя своим же собственным мыслям о том, что у каждого человека, эта цветущая пора наступает в свой отведенный природой час, Даша почувствовала, как пробивается росток её расцвета – именно сейчас, на самом пороге прощания со школой. Она приняла себя, словно долгожданный дар, и эта внутренняя свобода искрилась в каждом её движении, звучала в каждом слове. Сдержанная и исполненная тихой грации, она избегала кричащих нарядов, предпочитая скромную элегантность, а тугая коса, словно нимб, окружала голову печатью загадочности и недоступности. В сердце её жила тихая, но всепоглощающая любовь к однокласснику Тимофею – любовь, огранённая лишь украдкой брошенными взглядами и тайными вздохами, полными надежды и робкого предчувствия.
Тимофей являл собой полную противоположность Даше: светловолосый, с россыпью веснушек, словно солнечные зайчики, на широком лице, и открытым, почти детским взглядом бездонных голубых глаз. Душа компании, неутомимый балагур и блистательный отличник, он всегда был окружен верными друзьями, словно яркая звезда – созвездием спутников.
Издалека, словно зачарованная, Даша ловила каждый его жест, тонула в заразительных переливах смеха, завороженно следила за танцем мяча в его ловких руках на шумных переменах. Она грезила о мгновении, когда пелена безразличия спадет с его глаз, и он увидит в ней не просто тень одноклассницы, а душу, готовую разделить с ним симфонию чувств – и радость, и щемящую грусть.
В преддверии выпускного бала школа бурлила, словно растревоженный улей.
Выпускной бал – не просто праздник, а рубеж, знаменующий переход из беззаботного детства в неизведанные дали взрослой жизни. В этот день сердца переполнены трепетной гордостью, легкой грустью прощания и робкой надеждой на светлое будущее. Сценарий выпускного бала – дирижер волшебной атмосферы, сотканной из воспоминаний о пройденном пути. Он должен стать зеркалом, отражающим годы, проведенные вместе, и эхом благодарности учителям и родителям. Музыка, словно искусный художник, раскрашивает полотно вечера: от любимых мелодий, будоражащих юные сердца, до классических произведений, придающих торжеству оттенок благородства и величия.
В этот вечер девичьи грезы материализовались в шелесте шелков и кружевах платьев, а юношеские амбиции сплетались в замысловатые узоры дерзких планов. Лишь Даша, тихая гавань среди бушующего моря эмоций, сохраняла невозмутимое спокойствие. Ее скромное платье из небесно-голубого шелка в белый горошек, словно вторая кожа, подчеркивала изящество фигуры и глубину сапфировых глаз. В этот волшебный вечер она освободила свою иссиня-черную косу, и волосы, подобно расплавленному шелку, хлынули по плечам, вторя таинственному мерцанию звезд.
Зал, утопающий в каскаде воздушных шаров и мерцании гирлянд, искрился волшебством праздника.
Открывал торжество каскадом теплых слов: директор, классные руководители и представители родительского комитета. Далее эстафету подхватывают сами виновники торжества, представляя вниманию публики яркие номера – танцы, сценки, музыкальные зарисовки, демонстрирующие их таланты и грани юных душ. Кульминацией вечера становится церемония награждения, увенчанная вручением аттестатов, грамот и памятных призов. Важно, чтобы ни один выпускник не остался без внимания, чтобы каждый почувствовал свою значимость и уникальность. Трогательным сюрпризом был показ слайд-шоу, созданного фотостудией школы, сотканного из ярких моментов школьной жизни, – которые пробуждают щемящее чувство ностальгии и светлой грусти.
Завершал вечер чарующий вальс выпускников – символ прощания с детством и уверенного шага в новую жизнь. Заиграла красивая и романтичная музыка, праздничная атмосфера усилилась.  Даша, стояла в уголке, как неприкаянная звездочка, затерялась в тени, наблюдая за вихрем танцующих пар. Вдруг она ощутила на себе тепло взгляда, обжигающего, как прикосновение солнца. Это был Тимофей. Легкая улыбка тронула его губы, и он, словно ведомый невидимой нитью, направился к ней.
«Даша, ты прекрасно выглядишь», – прозвучало вкрадчиво, и в голосе Тимофея звенела такая неприкрытая искренность, что у Даши защекотало где-то в солнечном сплетении. «Можно пригласить тебя на танец?»
Кровь волной прилила к щекам, опаляя их жаром смущения и восторга. Она лишь смогла кивнуть, словно зачарованная, потеряв дар речи. Даша и Тимофей танцуют школьный вальс, они счастливы, за ними из угла наблюдает Николай Вашко. Его взгляд, как зимний ветер, пронизывает атмосферу этого невинного праздника. В его глазах – смесь ревности, обиды и какой-то затаенной злости, которую он тщательно скрывает под маской равнодушия.
Легкие платья девочек, яркие рубашки мальчиков, улыбки, музыка – все это кажется ему фальшивым и раздражающим. Он помнит, как сам мечтал танцевать с Дашей, как  пытался привлечь её внимание, но его попытки всегда заканчивались неудачей. Теперь же он видит её в объятиях Тимофея, и это зрелище причиняет ему почти физическую боль.
 Музыка заканчивается, вальс стихает. Даша и Тимофей смеются, переговариваясь о чем-то. Николай отворачивается, чтобы не видеть их счастливые лица. Он уходит в тень, растворяясь в полумраке коридора, вынашивая в своей голове план. План, который может изменить все.
В этот вечер, растворяясь в плавных движениях танца под тихий шепот саксофона, Даша почувствовала, как сбывается заветная мечта. Тимофей заметил её. И, казалось, в зарождающемся чувстве таилось нечто большее, чем мимолетная симпатия.
Но сказка внезапно обернулась суровой реальностью, когда на второй танец её пригласил Николай Вашко, в криминальных кругах известный как Угрюмый, когда-то учившийся с ними в одном классе, но судьба забросила его в колонию для малолетних преступников. Недавно освободившись, он, тем не менее, поддерживал связь с бывшими одноклассниками, которые и выхлопотали ему приглашение на этот выпускной бал. Перед Дашей стоял матерый волк в человеческом обличье: грубые, словно высеченные из камня, черты лица; квадратная, массивная челюсть, будто символ несгибаемой воли, выдавалась вперед; высокие, резкие скулы добавляли облику хищной угловатости; горбатый нос, упрямо свернутый влево, хранил память о былых потасовках; чисто выбритый череп, словно нарочно выставленный напоказ, подчеркивал угловатые очертания, делая образ еще более зловещим. Взгляд пронзительный, ледяной, словно осколок вечной мерзлоты, обжигал холодом. Глубоко посаженные глаза таили в себе настороженность и нескрываемую угрозу. Густые, сросшиеся на переносице брови придавали лицу выражение вечной хмурости. Мощное, мускулистое телосложение, широкие плечи, развитая грудная клетка и крепкие руки не оставляли сомнений – перед ним человек, не привыкший отступать. Человек, для которого кулачный бой – привычное дело. Движения отрывисты и резки, словно удар хлыста. Уверенность в каждом жесте граничит с вызывающей наглостью. Манера держаться нарочито мужиковатая: плечи развернуты, словно готов принять удар, походка тяжелая, неторопливая, как у хищника, изучающего свою жертву. Речь груба, густо замешана на жаргоне и отборном мате, каждое слово – плевок цинизма и презрения в лицо миру. В его облике нет ни грамма лишнего – лишь концентрированная функциональность, подчиненная единой, зловещей цели: внушать первобытный страх и безоговорочное уважение. Он – живой монумент грубой силы и власти, человек, чья жестокость и беспардонность давно переросли рамки обычных черт характера, став его визитной карточкой, образом жизни, вытатуированным на самой душе.
Даша, знавшая цену своей красоте и достоинству, вежливо, но твердо отклонила ухаживания назойливого поклонника. Она ждала Тимофея, с которым мечтала о будущем, сотканном из нежности и надежд. Но он так и не появился в тот вечер. Вскоре стало известно, почему: Тимофея зверски избили на пороге школы – жестокая расправа, как теперь стало ясно, была исполнена по грязному приказу Угрюмого.
Даша, стараясь не показывать тревоги, укрылась в безопасном кругу подруг. Алкоголь она не употребляла, предпочитая освежающий вкус апельсинового сока. Роковой глоток напитка, содержащий предательский клофелин, подлила в её стакан услужливая подружка Угрюмого. Именно наличие этого вещества и выявит впоследствии судебно-медицинская экспертиза, засвидетельствовав чудовищное преступление.
Уже через несколько тягучих минут Даша почувствовала, как мир вокруг начинает расплываться, а тело – предательски тяжелеть. Сознание угасало, словно догоревшая свеча. Угрюмый, словно предчувствуя момент слабости, галантно вызвался отвезти её домой на своей машине.  Все были увлечены радостью праздника, никто не заметил столь очевидный диссонанс готовящегося преступления.
Вместо знакомого подъезда машина свернула к безликому мотелю, затерянному на окраине города – прибежищу греха и отчаяния.
На стойке регистрации администратор воспрепятствовала проходу в комнату с его спутницей. Однако Угрюмый передал ей тысячную купюру, и она безразлично закрыла на это глаза.
Даша пришла в себя посреди ночи в незнакомой кровати, в крови, медленно и неожиданно для себя осознавая, что произошло самое худшее. Она поняла, что не могла показаться на глаза Тимофею после этого насилия.  Сделав веревку из простыней, она выбралась из окна второго этажа. Её заметили и пустились в преследование приспешники Угрюмого. Пытаясь убежать, она выбежала на дорогу и была сбита автомобилем. Таковы официальные данные следствия. Но мама Даши, помолчав, упрямо сказала: «, По моему мнению, она просто не смогла перенести стыд и позор. Её моральные принципы не позволили ей пережить случившееся».
Угрюмый и его сообщники понесли наказание. Во время судебного процесса они не выказали ни малейшего сожаления, не проявили никаких эмоций: они сидели, скрестив руки, с холодным выражением лиц. Каждое слово обвинения, каждая улика звучали для них как раздражающий шум. Судебные заседания становились театром, где они играли свои роли, не показывая ни малейших признаков вины.
Это поведение преступников нервировало прокуроров, которые ожидали увидеть хотя бы проблеск раскаяния и страха. Вместо этого они наблюдали эту удивительную демонстрацию хладнокровия, когда на скамье подсудимых сидели люди, будто не осознававшие, что ответственность за их поступки их настигла.
Слова защиты, в которых подчеркивалось отсутствие улик и натянутость обвинений, звучали как комедия абсурда. Угрюмый и его сообщники, казалось, вообще не понимали степени своего положения, как будто суд был не более чем неким развлечением или шоу, которое нужно было пройти, чтобы вернуться к прежней жизни. Они обменивались взглядами, в которых читалась лишь уверенность и презрение к происходящему.
Наказание, которое в конечном итоге было вынесено, стало лишь формальностью в рамках уголовного кодекса. Угрюмый и его сообщники получили свои сроки, но для них это было не более чем временное неудобство. Люди в зале суда покидали его с чувством, что фарс не закончился и что настоящая битва за правду и моральные ценности еще впереди.
Женщина закончила свой рассказ. Солнце уже садилось за горизонт. Мое сердце сжалось в ледяной комок. Раздавлен прекрасный цветок. Нежные лепестки, еще вчера тянувшиеся к солнцу, сегодня увяли под тяжестью равнодушия и жестокости. В глазах, некогда полных искрящейся радости и надежд, теперь лишь пустота и непроглядная тень.
Загублена судьба девушки. Хрупкая мечта о счастливом будущем разбилась на мелкие осколки, поранив душу до крови. Путь, который казался светлым и ясным, вдруг обернулся темным лабиринтом отчаяния, из которого нет выхода.
Не будет семьи. Теплый очаг, наполненный любовью и смехом, навсегда останется лишь недостижимым образом в памяти. Не суждено ей познать радость материнства, ощутить нежные объятия маленьких ручек, услышать звонкий детский смех в доме.
Не будет детей. Не прозвучат в доме слова «мама», не будет кому передать накопленный опыт и мудрость, не будет продолжения рода. Тишина, холод и одиночество – вот все, что ей уготовано.
В этой трагедии нет победителей. Лишь боль, отчаяние и потерянные надежды. И эхо раздавленного цветка, навсегда запечатлевшееся в памяти, как символ несправедливости и безвозвратной утраты.