Бородино

               
                Бородино.
 
 
 
Буджак тонет в холодном ситнике, стонет уходящая осень. От мутного Дуная - до Аккермана, с оголенных верб Прута - и до самого Чёрного моря стоит сплошная морось, всю южную Бессарабию охватили окладные дожди. Падает с заволоченного серого неба мелкие шуршащие капельки воды, однообразно шумят камыши вдоль берегов рек и озёр, скучная холодная моросня окутала весь простор моря, помутнела изводящая синева летних морских волн, кажется, навсегда пропала. Плачет заодно с осенним ветром целиком затуманенный Буджак. В поймах и заводях гудят упругие камыши, гнутся под косохлёстом голые мётлы, устало кланяются земле сутужливые живые струны, до самых истоков больших рек устелены ковры из тугих очеретов. И где-то там, в верховьях Днестра горит нагое дерево скошенное грозой, окутанное огнём и цепями ненависти, гремит сверху голос старого Тараса: - Очереты родины не выдадут границы ратного труда, затем не достанут враги праведные земли, дальше, дальше за камыши... И дальше не слышно, поглотили огонь и дым дух атамана. В голых камышах беда, истоки Днестра носят православный призыв, а никто не слышит. Устье реки окутано дождём, едва тлеет былое товарищество.
Полигоны империй превращаются в пастбища, не в состоянии командиры защитить новое время.   
 Пастухи жили среди овец и взрывов в просторе полигона, знают что им не грозит потеря Родины, не замечают гудящую зависть тех у кого нет пастбищ для овец и нет просторных полигонов, не чувствуют люди подбирающуюся порчу стоящего над ними грома, увядает начальство заодно с осенней травой.  Для кого-то может это ослепление и обычная причуда, для чабанов такая обстановка ползучее омерзение и долгая тоска. Времени для рассуждений много, стекают жидкие осадки с брезентовых плащей, упираются в мокрую карлигу пастухи и думают: - А не сказать ли нам, какую ни будь правду, чтобы от неё все шарахнулись. 
 Весь край одождило, пятый день поседевшие пастбища окутывает отвратительная, мерзкая кромешная маета, непрестанно идёт холодный бусинец. Беспрерывный дождь, ознобом пробивает всё тело, до самых костей добирается дрожь, вымывает из недавнего, быстро перекатившегося лета всё тепло, гонит из памяти урожайные дни богатой осени. Листает уныние пастуший год, в котором солнце и трава имеют главное значение. Затяжные облака надолго обложили пасмурное небо, тьма и мука вычеркнули сухой остаток прежней радости. Были от того пастухи злы на овец, на себя, негодовали на всё небо и на весь белый свет. Радость лета растаяла, утонула в глубины тела, как тонет вода в грунтах. Шуршат военные накидки; на поясах ножны, скрытые лезвия остыли, скучают, давно ли арбузы и дыни ворованные разрезали, орехи спелые раскалывали. Надолго скрылись лезвия, замерли; такое дело, а вдруг придётся овцу ослабшую прирезать. Или тоже, не помешают военные штыки подсобить собакам и карлиге волков отогнать.
 Сплошная беспрерывная удручённость; время, когда трава была густой, ушло, оголены колхозные сады и виноградники, убрано всё, чем сладко дышало лето и полнило сытую осень. Зимние месяцы мерзко наступают, под защитным плащом зубастое скукотище, в душе застряло безнадёжное уныние. Струится сплошь мокрое возмущение, кромешная маета скребёт мозги. Сапоги утопают в грязи, в ужасно продрогшем предзимнем ознобе вязнут ноги. Стоит какое-то слякотное изголение, небо глумится над людьми и овцами, задавлен негодованием надоевший долгий выпас совхозных отар. Сколько можно, давно пора перегон объявлять! Затяжной, долгой распутной бранью возмутиться охота. И начинается: - Перегон давай! Перегон…      
 Всё бездумно мокнет. Солнце, месяц, звёзды исчезли, небо куда-то пропало; кажется, навсегда всё растворилось в туманном ситнике, заодно с холодной дрожью проникает чёрная скука в мозги. В Чёрном море убежало, утонуло тёплое ликованье, в почерневшую душу застряло насквозь промытое уныние. 
 Весь огромный Бородинский учебный полигон Южного Военного округа вязнет в мутной бессарабской слякоти – в водородном забытьи спрятался участок будущей степной войны.
Полигонная бородинская степь, на полгода в пастбище превращается. Боевые, и неспособные поразить цель холостые мины, снаряды, гранаты, на учениях гвалт поднимают.  Уединившийся обильный волосистый ковыль заслонил горизонт, уплывает призрачный взор в бесконечное небо, жизнь затаилась: чёрные и серые журавли, крупные бурые дрофы, зайцы, сапсаны, пустельги, беркуты, лисицы, и вечные враги овец волки нашли здесь жизнь, прячутся в кустарниках, оврагах, и в крупной траве. Чешут резцы в буйном разнотравье совхозные овцы. Бывает, бездождье в скошенную пустошь превращает степь, квёлая трава устаёт кормить ненасытные желудки. Нелепое представленье наступающей и прошедшей войны рисуют раздвоенные копыта и стригущие зубы. Настоящий послевоенный загон для нужд боевого времени обозначен, вроде жаркая бомба всё спалила. Взрывы бравых военных учений устрашают всё живое, прозябание дня ищет укрытия, прячет существование. Пять сёл выселены за пределы полигона, для военных нужд стёрты сёления; пространство превратились в обширное травяное пастбище, безлюдье уступило траве и военному превосходству. Полигон учит солдат превозмогать врагов Родины и всего социализма. Армия знает, когда и какими бомбами громить буржуазный строй. Справедливость надо устанавливать при помощи бомб. Дни учений тонут в волнах предстоящих побед, из торжественной пыли и дыма удалённых снарядов будут составлены оранжевые облака успеха.
Напуганные взрывами отары скучиваются, побеждённые овечьи полки убегают в заросшие репейником лощины и овраги. Пристают щетинки-головки колючие к рунам овец, вес шерсти портят, содержание будущей пряжи сорят. Овчарам укор и понижение премии от совхозной конторы.   
   Заштрихованный бесчисленными капельками полигон спит, в дождь осени трава гнетуще потемнела заодно со всем мрачным небом и душами не выспавшихся чабанов. Птицы улетели, лисицы зарылись в норах, суслики объявили спячку, волки ушли в лес. Кажется, небо совсем рассердилось на землю, похоже, эта постылая холодная морозга никогда не прекратится. Норма такого слякотного пакостного труда нуждается в дополнительных начислениях, но бухгалтерские сухие учёты не любят прибавлять к зарплате ненастные надбавки.
 Овцы мелкими копытцами дырявят промокшую землю, низко обкусывают, скребут вялые вымоченные стебли, жуют выползшие жёсткие корни усохшей травы. Потерялись сочные летние пастбища, животные с усердием подбирают затоптанные прежде, вымытые водой соломинки. Устали встряхивать с отросшей мокрой шерсти стылую воду.
 Цыган две зимы - на одно лето меняет. Пастухи за сытый летний месяц - три предзимних сырых холодных осени отдадут!
 Нигде вялый ситовник не застаивается, вода медленного дождя для весны поит пахоту и серые пастбища, для будущего урожая вода в землю уходит. Довольные агрономы ежедневно замеряют толщину проникшей в грунт влаги; если недород будет, убавят сантиметры. Для пастухов, непогода этой дождливой осени подзабытое омерзенье выудила, время сплошного дождя хуже настоящей войны. Невыносимое, наводящее грусть небо, беспрерывную мрачную тяготу гонит, охота напиться …и всё забыть. 
 Откормленные осенним зерном в соседних кукурузных полях плоские ожиревшие бараньи спины, тают под непрестанной моросью, всё явнее выползают сгорбленные хребты у паршивых овец. Овцы тощают - а перегон не дают. Голодные собаки ужали мокрые хвосты, волков подменяют:  зайчат ловят, в косогорах оврагов копают сонных сусликов, у заводи ондатр поджидают…
Дождливые серые дни незаметно вползают в непроглядно долгие ночи, налитая тьма с каждым днём рассеянной беспрерывной влагой обрастает. Закат и восход стёрлись, пропали, растворились в ненавистно пасмурном небе. На всём полигоне две отары остались, живое наличие удалённого брошенного  соцхозяйства уплотнилось в дышащие холмы огороженные водой и ветром. Последние стада близких и дальних колхозов, до дождей угнаны из опустевшего полигонного пастбища. Одиноко торчат обточенные замазанной шерстью, глубоко вбитые в землю гладкие колья, знает бараньё, обо что бока чесать. Ужатые мокрые бока живых холмов медленно теплеют, согревают овцы худеющую горку; тамга из мокрой шерсти ждёт, когда обозначится мрачный новый день, когда снова в вымоченной топкой земле рассеется уворованный рассвет и намокший день даст голоду худой выпас.
 Обветшавшая за лето сень пастухов вся налилась водой. Яма шалаша устланная когда-то свежей травой, крытая сложенными над землянкой  подручными сплотами, вся в воде, по разбросанным танковым минам ступают сапоги чабанов. Стонет ночь, многослойный камыш кровли беспрестанно шуршит, до дощатой обрешётки промокает островерхая завеса. Всюду проникает мерзкая вода: тулупы мокрые, военные плащ-палатки стекают струйками. Размытая, переваренная желудками овец трава, из овчарни стекает мутными ручейками в самый шалаш. Дождь, сам себе указ, знает, что хочет; не думает останавливаться. Кажется, что шумаркающий заунывный шелест кровельного очерета настроился всю жизнь угнетать прерывистый ночной сон измотанных людей. Пастухи по опыту годов знают, что задождило надолго, от этой мокрой бесноватой напасти толку не будет; выговорили всё, что можно было сказать. Умолчались, ругань не в счёт, ждут перегон отар, распоряжение главного зоотехника ждут; скверные пастушьи слова не указ начальственной должности. Близкий свет; три района надо пересечь, пока доберутся стада на зимовку в сухие совхозные кошары, добредут на постой к силосным ямам и скирдам сена, измотанные люди и животные.
Только на шестой день сплошного дождя опомнилась короткая весть. Телеграммой пришло гражданское оповещение совхоза: «Можно перегонять».
- Перегон! Перегон дали. Перегооон…, - и дальше матерщина.
Пастухи за всю неделю впервые улыбнулись. Подпасок Ваня Кравичка сделал вид что озаботился, с ухмылкой спрашивает старшего овчара:
- Бать Панча, когда стада на водопой гнать будем?
И тут же по спине карлигой получил, от летней дойки руки у старого пухлые и жилистые:
- Сколько Ванчела тебя учить, со мной без шуток водись, вон ровесники, их и базикай. 
Ваня выстроил огорчённое выражение, ушёл грустить в развалившийся, крытый толью небольшой пригон, топчет набухшие останки овечьего навоза.
Два раза пересчитали головы, и каждый раз различные числа отображались. Решили, что зоотехник по ведомственной записи учтёт падёж. Присмотрели жирную рябую овцу, что увёл у чужого стада Бурма, хорошая матка, её оставили. Для восстановления количества зарезали большого, скоплённого набитого барана. Быт на овчарне содержится без положенной ежедневной надобности, без расписания суток существует. Варили жирный курбан мокрыми дровами под удойным навесом в задымленном большом казане, на чисто дождевой воде варили, соли оставалось мало, поэтому высыпали всю. Стали есть недоваренные набитые куски прямо из кипящего казана, алюминиевыми мятыми мисками навар пили, плохо обгрызенные кости собакам бросали, рассуждали о пользе баранины и надёжности предстоящего коммунизма: когда же наконец эта власть установит справедливый, насыщенный и интересный строй. Громко оскорбляли текущие порядки. Собакам ещё досталась требуха и окровавленные останки, даже шкуру рвали соскучившимися зубами овчарки, не с голода, потеху нашли. Рваная шкура - спишет барана на счёт волков, не последний курбан варят…
 От запоздалого указа, тёплого дыма, и сытой баранины повеселели овчары, согрелись, глаза налились беспощадной уверенностью, вдруг далёкая привлекательность жён обнаружилась. Последнюю бородинскую ночь спали сном, отторгнутым от текущего пребывания. 
Начало нового дня двинуло вымученные стада, кажется бубенцы и погремушки на шеях баранов, заодно с пастухами лупили весёлый настрой в сумрачное утро. Двинулись резво, скоро идут стада в зимние овчарни. Ветер дул встречный, нет нужды понукать тягость пути. Мокрые поля положено держали улёгшийся набрякший чернозём, без размыва и выдувания стояла зябь. Гонят стада по полынным лесополосам, по полям всенародным, что не успели до дождей вспахать колхозы. Останки стерни, что гнили в почерневших полях, белой медункой заросли, овцам сытая отрада, мокрая поздняя трава быстро уминается голодными овцами, не надо смачивать слюнями стебли; губы, темя, и постоянные блеяния поют перегон. Полнит голодные брюха вялая медунка, поникшие мокрые стебли долгим дождём изжёваны, глотают овцы белые соцветия.
…Где, то лето что ушло?  Эх лето, да ещё раз лето!
 В новое лето, эти нивы и лесополосы превратятся в хлеб и мёд. Безлистые виноградники гроздьями нальются, бочки вином наполнятся. Ухмылка пошла по лицам, вино домашнее полно перебродило, больше чем два месяца зреет, скучает в бочках. До бочек далеко, ещё два дня идти надо. Долгая сырость сушит пастухам глотки, гложет желания, мешает забытым волнениям скорую радость ощутить.
Сами, без окрика, в нужное направление бредут овцы, нюхают предстоящую зиму. И собаки вяло лают, делают вид, что дорогою руководят, не обглоданные кости и тёплую кашу ждут.
 В поведении животных всегда есть какая-нибудь неразгаданная тайна.
Угрюмо идут усталые пастухи, издалека в знакомые холмы вглядываются, не хотят дорогу удлинять, а приходится; быстрее бы щеколду дворовой калитки нащупать, домашнему народу нужду своего наличия показать. Отдохнуть, а затем беспокойство хозяйское ощутить. Каждая семья имеет свою радость, имеет дом, и свои беды имеет, ждёт переживания, …и прибыль тоже ожидается.
 Разница дня и ночи тускло выпячивается. В вечер, который только по сплошному мраку пространства распознать можно, дошли до большого селения. Как и все сёла Бессарабии два названия то село имеет. Молодые подпаски ни одно не знают, очистили сапоги от прилипшей грязи, забрались на бетонное крытое крыльцо замкнутого магазина, не успели сигареты купить, до утра далеко, одну папиросу на двоих раскуривают. Нигде никого, тьма кромешная поглотила всё село, единственный столб фонарём тусклой лампочки, освещает сам себя, на возвышенном свету мелкий дождь чертит непрестанную косину, кругом ленивая вода; дрожь и сплошная стена мрака вокруг. Смешавшиеся отары, вокруг освещённого столба завились. Вместе с овцами всю ночь будут зябнуть чабаны. Стоя спать придётся. Долго ждать до запоздалого утра, только в рассвет направление пути прояснится.
Может для случайного человека, всё это безразличие и пустота, а овчарам негодованье, едва на половину перегона зашли; нужно пересилить мрачное омерзение, такое пастушье дело, предназначение овечьих отар исстари известно. И тоже, социализм лучше знает, что овцам и людям страны, предстоит пережить.
 Рассвет дня даст дорогу пути, и варёная баранина не повод веселиться. Надо на всю ночь устранить себя от мрачной действительности. Грязь, сырая тьма, холод, морось, и мечта жену обнять, …у кого она есть. Сила у пастухов набралась хорошая, с мясом и грязью перемешана сила души, в разлуке несут люди желание иметь соскучившуюся любовь и забаву. На мрачном крыльце бока не отогреешь. Одному радость, другому сомнения, и каждый успокоение додумывает: не только овцам, а ещё жене я пастырь, пусть не дурит, только обо мне и думает! Тёплая чистая постель лучше всякого сомнения, мысли всякие в душе обнажаются, есть и такие, что можно только в тихом присутствии жены нашептать, гладить волосы, а потом долго молчать. Затем наедине, можно и некую мерзость негромко нашептать. Каждая мечта - богата чистым сердцем, не везде и не всегда радость нащупаешь, а ощупывать раздумья надо.
 Себя, наевшиеся досыта мужики, в счёт не берут, бывает, завопит кто-то в коротком сне, крикнет: - Маришшааа!.. - видно одностороннее волнение замучило, …и снова, словно камыш шевелится - спит столб-человек. Коля Бурма не только жену, бёдра другой чернокосой бородинской прелести во сне сладко ласкает, зябнет оторопь прерывистая, стоя спит шаткая пастушья толпа. Постоянный холодный пот, сырость и волнения пробирают. Длиннее ночи, чем ночь перегона, не бывает. Может поэтому Кравичка, в постоянном пробуждении, сам себя успокаивает, почти бредит:  - Вот, - бормочет он, - если бы село наше было рядом с нами… - заговорился, устал, снова мучает неровный сон, произносит невнятно, - …или было бы, где мы, могли бы и ещё по-другому поспать. На минуту уснул...
- Ты, что не выспался за ночь под козырьком крыльца, рассвет вот пробирается, двигайся Ваня. - Коля Бурма хрипит постоянно сиплым голосом, скривил Бурма заросшее лицо, на котором лежала усталость и привычное переживание о сытом поголовье, из собранных окурков собирает махорку, смотал цигарку, о зазевавшейся овце из другого стада мысль пробудил, - в вечер зарежем. Накануне он повздорил со старшим овчаром Степан Павловичем Братковым, перепалка случилась, старший отдаёт под нож только обессилевшую, худую овцу. Долго варить надо. Коля не умел смеяться, не умел негодовать, поэтому для успокоения, светлокожую полненькую Полину вспомнил. Снова обхватил челюсть, мелкие ощущения, подобно дождю продолжают шуметь, громко, непонятно кому сказал: - А не сварить ли  вдобавок и ту ярку, что я увёл…   
Короткие дни удлиняют дорогу. Овцы почувствовали острую сухоту далёкого ветра, жалобно усталый рассвет проблеяли вслед за пением проснувшихся в низких курниках петухов. Зашевелились овцы, струйкой пошли тянуться по грязным пустынным улицам сонного села. Намокшая разъезженная грязь грунтовой дороги рассекает две стороны дощатых и каменных заборов, за ними, серые крыши домов, сухо и тепло под черепичными кровлями. Чтобы перейти грязь улицы изрезанную гусеницами тракторов, колёсами машин и повозок, надо найти стезю, недавно проложенную из подстилки соломы, кукурузных огрызок и слипшегося курая. Овцы, верх вымытой дорожки выгрызут и тут же затопчут, смешают с грязью. У случайно выглянувшей на улицу бабки соль упросили, больше никого не видели. Овцы блеют, люди сонную ругань полощут, для порядка, спавшие на бетоне собаки тоже обозначили своё наличие, без усердия лают, улицу пересекают только по втоптанным дорожкам. …И кажется, ситничек устал от долгого свербёжа немытых тел под брезентом и скукой. Сонными выходят из спящего селения чабаны, окидывают сомнением околицу, не разобрать: на время затаилась мерзкая морось, ещё сыпет, или переутомилась, отдала всю норму. Видно, ушёл дождь в другие края конец осени носить.
- Вперёд и быстро по худым изломам души! - обрадовано гукнули пастухи. -  Нет ничего красивее, чем дорога домой!
Устали овцы и люди лесополосы правильные выбирать. Скоро прогнившая деревянная геодезическая вышка на Троянвале появится. Считай: подвал, брынза, бочки рядом, и тоже, пусть контора совхоза не мудрит, давно кассу не тревожили. Плата за полгода, сумма сама собой набухшая, каждому труду рубли потребные предназначены, деньга всем нужна. Беда, что дунайка уплыла, давно маслины не завозят, керосина мало выделяют, а так, всего, своего хватает. Первая социальная стадия вот-вот закончится и всё образумится. Веселая жизнь будет устроена. Наступит настоящий коммунизм - морду сытую и слюнявую выстирывать придётся!
Шли день и всю ночь, в раннее утро нового дня загнали отары в зимние кошары. Завершили перегон. Расстелили сухое сено в решётчатые ясли, расслабили усталость овчары. Раздолье Бородина до большой зелёной травы забыть придётся, пора в семейную жизнь возвращаться. Рома Косой не имеет семьи, живёт бобылём в кошарах. Спит в прогрызенных старых яслях, что стоят в тупике проходной загороди. Иногда ходит на кладбище на могилу отца с матерью, стоит и долго думает о себе, убеждается, что недаром блеют покорные овцы. Сам не плачет и не грустит.
 Спешат усталые люди выкупаться и надолго забыться. Разбрелись по собственным дворам пастухи, щеколду дворовой калитки нащупывать спешат. Спешат жёнам наличие своё обнаружить.