Осколки-глава 23

               


    Прошло уже более шести лет после окончания второй мировой войны, которая постепенно скрывалась в тумане прошедшего времени, но навеки оставшись в памяти её переживших. Подрастало вновь следующее поколение, которое поджидало его собственное испытание.

  Но несмотря ни на что, жизнь, как обычно, побеждала, люди веселились, устраивали вечеринки, танцы и даже гульбища. Не было исключения из этого правила и в этой строго засекреченной конторе, спрятанной от глаз непосвящённых, словно мышиная нора от кота.

   В начале года Звягина и Громова наградили Сталинской премией. По этому случаю в конторе был устроен грандиозный банкет. Присутствовали все основные сотрудники Института и несколько приглашённых из ЦК и Министерства. Как водится, вначале было торжественное собрание, затем стол с яствами и тосты.
Все выступавшие лили слащавый елей, в основном на голову Шефа, как будто чувствуя, что на Громова подобное лизоблюдство вряд ли подействует. Разумеется, они были правы. И более всех в своём панегирике, закончившемся очередной здравицей в честь Звягина, изощрился Юра Хохляков...

 Элина  же такие мероприятия не жаловала и на этом также отсутствовала.
Хохляков, уже будучи по серьёзному навеселе, после своего спича вразвалочку подошёл к столику, где сидел в одиночестве Зимин и сел рядом с ним на свободный стул. Сабантуй по поводу вручения премий случился как раз в то время, когда Вилор несколько раз накануне отклонил его навязчивые приглашения по поводу поездок на рыбалку.
Глаза Юрия были пьяные и  выпукло-недобрые, и постоянно бегали вокруг да около, никак не находя никакого для себя постоянства.
 Вилору подумалось, наблюдая за ним:
 " Что то злой он сегодня, лауреатам что ли завидует,  дуркень?" Эта мысль была ошибкой, Зимин сразу это понял, когда Хохляков открыл свой рот и желчно, как никогда себе не позволял, сходу в барьер, заговорил:

 – Слушай Вилор, а тебе не кажется, что ты какой то искусственный, как, кстати, и все твои великие эксперименты... А ты завидуешь, небось, этим, – он кивнул в сторону центрального стола, где сидел с женой Звягин, Громов и министерские кураторы конторы.

 Тут говорящий рот сделал паузу и в эту паузу Вилор услышал его мысль, что говорится, с ходу пронзившую ему голову: "... Зато жена у тебя точно натуральная... мне б до неё добраться!".
А вслух продолжил:
– Или кажешься ты таковым что ли? Ты просто такая чистюля по жизни, прям настоящий и неподкупный Штирлиц. И власть тебя любит и продвигает, хоть ты и не делаешь таких реверансов им, как только что сделал я,  – Юрий натужно ухмыльнулся...

 – И жена твоя ангел и цветочек, от неё благоухание идёт на всю контору. А главное, что тебя, она видно, искренне любит и уважает. Наверное ты один из всех нас, кроме конечно, Шефа, с Громовым по вечерам в покер или вист режешься.? Всё у тебя так замечательно, аж до тошноты. Неужели тебе никогда в жизни не хотелось, к примеру, напиться?
Ну ничего, ты ещё молодой, напиться всегда успеешь. Тебе всего около тридцати, не  так ли? Или даже и этих лет нет?
Хохляков пьяно махнул рукой...

 – Да... Везунчик ты наш! Ты же не просто перспективный учёный, ты, мой дорогой, учёный уже состоявшийся, несмотря на эту твою молодость.
 А что Я?  Я уже и не учёный вовсе… Скрывать не буду, люблю хорошо выпить и закусить, да и на сторону обожаю сходить.


  Юрий опять скривился своей пьяной ухмылкой, прежде чем продолжить сей монолог далее:
  –  Фактически ты третий человек в Конторе, а те двое первых довольно часто к тебе прислушиваются, и твоё слово даже становится последним.
Хохляков вновь прервал этот свой очень неожиданный для Зимина монолог, говорил он скоро, и торопился высказать то, что у него наболело внутри, наверно в самой душе, и теперь этой бедной душе не хватало даже воздуха: говоря быстро, он задыхался:
 – Ну почему, скажи мне почему ты такой странный везунчик, а Зимин. И, я слышал, бомба рядом с тобой падала, да не одна, а тебе хоть бы что?

…Вилор был поражён. Он вдруг понял, как он плохо разбирается в людях. В людях вообще, и в близких людях, в частности. Он только что осознал, что вообще в них не разбирается.

– Юра, ты что, завидуешь мне?
– Да, чёрт тебя возьми, завидую, я работаю здесь дольше тебя, я дружил раньше с Громовым, но как только появился ты в нашем Центре, он отодвинул меня в сторону, бросил на "статистику", как непроходную пешку. А проходной пешкой стал ты, уважаемый гений, у тебя же мериллит. Мои же разработки все прикрыты, как неперспективные. И со статистике мне теперь уже не сползти никак.
 
 А ты хоть знаешь, что по Конторе ходят слухи о назначении тебя вторым замом по экспериментальным разработкам? Так сказать, пересадить тебя поближе к Громову? Ты далеко шагаешь Вилор, если только не споткнёшься!

Зимин уже пришёл в себя от этого неожиданного натиска Хохлякова,  и с иронией спросил:
 – Споткнусь о твою подножку?
Хохляков осёкся вдруг в своём велеречии, лицо его стало наливаться бурой, на глазах темнеющей краской мертвеца, будто попавшего в автокатастрофу. Дыхание у него перехватило, а лицо-маска онемело, застывши на миг.

 Вилор попал в точку. Губки Юрия судорожно заезживались, рот прохрипел что-то нечленораздельное, а глаза глядели на Зимина с такой откровенной злобой, что тот её почувствовал наружной поверхностью своей кожи, которую он сразу же попытался отбросить прочь, как едкую слизь вонючего скунса…
Пауза затянулась, создавши впечатление, как будто у Хохлякова во рту торчал кляп.
Эту паузу теперь уже нарушил Вилор, заговорив неспешно и словно отстранённо:


  – Понимаешь, Юра, всё дело в том, что по какой то причине в твоей умной вроде бы голове, обо мне создался ну совершенно неверный и нездоровый образ. И он создался у тебя таким именно потому, что ты обрисовал меня как некий выдуманный тобой же идеал, к которому я сам не имею вообще никакого отношения. И вот этот идеал, созданный твоим мозгом, ты же талантливый биохимик, насколько я знаю,  Юра,  несмотря на то, что ты работаешь в институте по изучению этого самого мозга, самого тебя злит и раздражает.

  Не я, какой я есть на самом то деле, Вилор Зимин, сотрудник Института всего лишь, а именно твой выдуманный идеал того, кто сидит сейчас напротив тебя. Не знаю, способен ли ты понять столь очевидные вещи:

 а) я не являюсь этим идеалом или человеком, которого ты тут так красочно изобразил, коллега;
б) а раз я не являюсь им, то твоя борьба с этой ветряной мельницей абсолютно тупа и безсмысленна, и
 в) посему оправдываться мне перед тобой нечего, да и не зачем.

 Теперь уже Зимин в упор смотрел на Хохлякова и наблюдал, как изменялась маска его наружности, но он не был вполне уверен, что его слова дошли до Юрия.

   Зимина чрезвычайно удивило это прямое нападение последнего, ведь обычно люди подобного сорта всегда действуют из-за кулис.  Однако беспардонность личности Юрия и его склонность к завистливости в Конторе давно была известна людям, способным к наблюдению.
 
   Иногда Хохляков, что говорится "стучал" начальству на коллег, чем то ему не угодивших или досаждавших. Но он прекрасно понимал, что в отношении Зимина такой "стук" вряд ли прокатит, ему не поверят, не поверит Громов, в первую очередь. И ещё Юрий был что говорится, развязен, мог безнаказанно ущипнуть за ногу свою же лаборантку или игриво дружелюбно схватить её за привлекательную задницу.

   И всё же в Конторе Хохлякова терпели за то, что он был чётким структурщиком и поклонником системного анализа.
 Все данные об лабораторных экспериментах, сверхновых разработках, за исключением особо секретных, стекались в его аналитическо-статистический сектор.
Однако сам Хохляков теперь уже не мог дать науке что то новое, он мог лишь систематизировать старое, уже известное, кем то, хоть тем же Зиминым, уже открытое.

 "Мастер анализа, и, надо же, не сдержался, выложил все какашки зависти из своей аналитической головы. Как говорили раньше, "за что боролся, на то и напоролся". Да ещё  он просто банально напился, вот и причина".
Эти мысли молнией промчались в голове Вилора.
 
   Словно этим мыслям в подтверждение, Хохляков налил себе из бутылки, стоящей на столе, полный стакан какого то красного вина, залпом выпил его, и вновь уставился на Зимина своими маленькими крысиными глазками:
 – Да? Ну что же, ты опять на высоте, ты недосягаем. Ты вновь оказался правым, а нам, как обычно, одни объедки, ведь мы статисты!
Юрий поднялся со стула, взмахнул вверх рукой и направился к выходу из уже начавшей пустовать банкетной залы.
 
    И всё же неприятный осадок от этого разговора надолго поселился в душе Вилора, пусть даже опущенный на самое дно его памяти.
 – Что задумался, Вилор Борисович?
Голос Громова вывел его из прострации размышления.
– Всё  о более совершенном радоците мечтаешь?  – добродушно спросил подошедший заместитель директора, присаживаясь на освободившийся наконец от Хохлякова, стул:
– Как дела то, новые идейки не проклюнулись?
– Пока нет, Вячеслав Григорьевич, что то стопор, пока стопор.
– Не переживай, стопор,  – это дело временное у настоящих учёных. Вот если вся жизнь превращается в стопор, – он кивнул головой в сторону выходящего прочь с залы Юрия, то это уже не учёный вовсе, – эта фраза была сделана Громовым так, как будто он присутствовал при их только что произошедшем разговоре.
 – Вот что, послушай ка меня.
 Есть кое какие мысли по поводу возможной связки для твоего препарата, так что в понедельник сразу после планёрки зайди ко мне, обсудим. Ну бывай здоров!
Громов протянул Зимину руку и они расстались.

        Конец Главы 23.