Домой

      Хорошо прийти домой после трудного дня. Домашний уют, тепло любящих рук – и уже забыты лихие невзгоды. Ценишь, когда надолго лишишься этого…
      Но ко всему можно привыкнуть: можно привыкнуть носить тяжёлые паки «в состоянии невесомости», когда палуба неожиданно проваливается под ногами, пить дистиллированную воду, подтаскивать невыносимый “генерал” и, не выспавшись, вновь подниматься на вахту. Нельзя лишь привыкнуть к разлуке.
      Для моряка слово Родина означает семья, семья – Родина, и слова из песни «Талисман» – «Корабль для нас дом родной» – всего лишь бравада Дом родной всё ж таки на берегу. Недаром рыбак с тоской смотрит на приёмную базу, которая не сегодня-завтра уйдёт в Керчь, недаром с завистью прислушивается к сообщению, что такое-то судно уже снимается с промысла и следует домой. Ох, недаром!
А как он ждёт радиограмм! Едва по трансляции объявят: «Получите радиограммы…», как на самом интересном месте обрываются разговоры, механизмы, мешающие слушать, отключаются. Кому не повезло – делают вид, что ничего не случилось. У счастливцев же рот невольно растягивается до ушей, хотя они почему-то чувствуют себя виноватыми перед остальными за свою радость.


      …Корпус «Таганрога» мерно вибрирует от работы мощных двигателей. Приятно шумит отбрасываемая стальной грудью лёгкая волна. Приятно потому что все трудности второго промыслового рейса позади, план с честью перевыполнен, и давно отослана последняя радиограмма: «Идём на Родину!»
      Ласково светит солнце над Бискайским заливом. Да, да! Над тем самым, что так неприветливо встал у нас на пути в первом промысловом рейсе. Ох, и досталось мне вместе с другими «некрещеными» новичками тогда! Думал: «Была бы возможность – пешком бы ушёл!» Снисходительно смотрю теперь на других, напуганных нашими разговорами, а сейчас презрительно поглядывающих на кроткую рябь за бортом.
      Дробно стучат, перекликаясь между собой, рошкетки. Ворчат ребята: «Делать этому старпому нечего. Лишь бы не сидели! Вон калининградцы – ржавые от ремонта до ремонта. Добро бы в родной порт идти!» Но каждый знает: не было случая, чтобы керчане обшарпанные с промысла возвратились. Поэтому так и спокоен старший помощник Кваша, с философским видом улавливающий обрывки разговоров: «Ворчите, мол, ворчите, потом самим будет приятно ненароком скользнуть взглядом по сияющим белизной надстройкам и чуть-чуть задержать его на каком-нибудь леере, окрашенном собственноручно»…


      В Ла-Манш входим утром. Туман. Тяжёлыми каплями оседает он на металле, водяной пылью покрывает одежду, руки. Вспоминается прочитанное о пасмурной столице на Темзе. К обеду прояснилось, и выглянуло жиденькое солнце. В радиотрансляторах щелкает, и по одесскому выговору узнаём нашего «профсоюзного бога» Григория Таргонского:
      – Внимание, товарищи! Свободных от вахты прошу на палубу. Проходим живописные места. Справа по борту Париж, слева – Лондон…
      Не вникая в смысл услышанного, вылетаю вместе с другими по трапу наверх. И тут же слышу продолжение после короткой паузы: «До Парижа 260 миль, до Лондона 340…»
      Дружный смех несётся над проливом.


      Северное море оскалилось белыми барашками. Неуютно стало среди грязно-серых волн, навалившихся на левый борт. Пронизывающий холод даёт понять, что здесь не до шуток. Пенные брызги летят через палубу, и она быстро пустеет. В обед судно сбавляет ход и ложится курсом на волну. Мало помогло. Посуда «гуляет» по столам, и налитый «на донышко» борщ едва не выплёскивается прочь. Кое-как пообедав, спускаюсь в каюту.
      Судно ложится на борт так, что иллюминатор окунается в воду. Становится темно. По каюте мечутся зубные щётки, мыльницы, обувь, со стола соскользнул и вдребезги разбился забытый стакан. Жутко скрипят переборки.
      Не выдерживаю и поднимаюсь в ходовую рубку. За рулём Степан Пелипчак, бывалый моряк. Он с трудом удерживает судно на курсе. Короткие злые волны поднимаются над баком, и кажется, что сейчас многотонная масса подомнёт под себя, раздавит. Но судно легко взмывает вверх. Только иногда растрёпанная волна обрушивает каскад распылённых брызг на стальную палубу и накрывает пригнувшуюся фигуру боцмана, крепящего что-то.
      Тут же с биноклем в руках вахтенный штурман Тисунов. Он часто уходит к карте и что-то там «колдует». В экран радара уткнулся капитан Воронков. Лицо его спокойно – значит, всё в порядке. Появился первый помощник капитана башарин с кинокамерой. Хочу, говорит, заснять каскад брызг над носом судна – это ещё никому не удавалось. По-моему, ему тоже не везёт…
      Ночь прошла без сна. Бортовая качка заставляет «ездить» по постели. То ногами упрёшься в переборку, то головой. Утром притихло. Отсыпаемся до обеда, кроме несущих вахту, разумеется.


      Вот и Балтийское море. Штормит… Но это же наше море! Его можно простить. С утра дефилируем в виду города Балтийска. Настроение приподнятое.Но в канал не пускают – большой накат. Видно, как волна разбивается о камни напротив створ, взметнувшись мощным фонтаном в небо.
      К вечеру настроение заметно падает. Кучкой стоим на палубе. Холодно, но не уходим. Молча смотрим в сторону берега, хотя кроме дальних огней ничего не видно. В кают-компании по телевизору передача из Польши. Славянская речь возбуждает, невыносимо тянет домой.
      Ветер внезапно стих, и прибывший лоцман в темноте ведёт нас в Калининград. Осторожно прошли створы. Смутно видны берега канала, заросшие деревьями. Внезапно под носом проскочил катерок.
      – Влево не ходить! – резко командует лоцман.
      – Есть, влево не ходить!
      До Калининграда ещё далеко. Иду спать. Но какой тут, к дьяволу, сон! Домой пришли! Швартуемся в два часа ночи к борту какого-то «тропика». Идёт дождь. На «тропике» двое бородатых молодцев.
       – Привет! – кричу.
       – Привет… С благополучным!..
      Вот и всё. Наши не спят, слоняются возле борта, жадно смотрят на пирс. А там – никого.  Досадно. Но вот мелькнула согнувшаяся под дождём фигура:
      – Здорово, земляки! Там ваши жёны на проходной милиционера атакуют. Не пускают без пропусков.
      – А много их там?
      – Человек тридцать.
      – Ого!
      – Пойду скажу, что вы пришвартовались…
      Немного постояв, расходимся по каютам. Не спится, не сидится. Выхожу опять на палубу. Все у борта, а внизу – наши желанные. Прорвались-таки!
      – И охота вам мокнуть! Спали бы себе в гостинице! – кричим, а у самих почему-то слёзы на глазах.
      Добро идёт дождь. Он всё скроет.
      
    
______
 Зарисовки были опубликованы 7 декабря 1969-го года в газете "Керченский рабочий".
    


      
_______      
Рошкетка — металлическая небольшая лопатка для снятия старой краски и ржавчины.
Леер (от нидерл. leier) — туго натянутый трос, оба конца которого закреплены на судовых конструкциях (стойках, мачтах, надстройках)
Переборка — вертикальная стенка внутри корпуса судна, кроме двойного борта, разделяющая внутреннее пространство на отсеки.
Накат  — прибой, обрушивающийся на берег длинными ровными ударами волн в результате колеблющей морскую поверхность зыби.
Створы — это линия, сектор или полоса, образованная средствами навигационного оборудования (маяками, светящими и несветящими навигационными знаками).
«Тропик» — возможно, имелся в виду рыболовный морозильный траулер (РТМ) типа «Тропик». Это судно предназначено для работы в тропических районах

______
Иллюстрация - фото из интернета