Снежный образ и другие истории, двойственные

Автор: Натаниэль Готорн.
***
Содержание: ПРЕДИСЛОВИЕ Снежный образ: детское чудо Великое каменное лицо
 Главная улица Итан Брэнд Биография колокола Сильфида Этердж
 Кентерберийские паломники Старые новости Непоколебимый человек: апология
 Дьявол в рукописи День благодарения Джона Инглфилда
 Старая Тикондерога: картина прошлого
 Жены погибших Маленькая Даффидаундилли Мой родственник, майор Молине.
*********
ПРЕДИСЛОВИЕ


В ГОРАЦИО БРИДЖ, ЭСКВАЙР, США.

МОЙ ДОРОГОЙ БРИДЖ: — Насколько я понимаю, некоторые из моих критиков,
наиболее раздражительные, назвали вашего друга эгоистичным, нескромным и даже
невежливым из-за предисловий и вступлений, которыми он несколько раз
считал нужным проложить читателю путь к внутреннему содержанию книги.
Я не совсем согласен с правомерностью этого осуждения по двум причинам:
во-первых, публика
В целом это опровергает идею о чрезмерной свободе со стороны автора,
поскольку, как мне кажется, в вышеупомянутых
«Введениях» было проявлено больше интереса, чем в последующих рассказах; и, с другой стороны, несмотря на кажущуюся доверительную близость, я
особенно старался не раскрывать ничего о себе, с чем не мог бы ознакомиться самый равнодушный наблюдатель и о чём я не хотел бы, чтобы узнал мой злейший враг. Я
мог бы и дальше оправдываться, ссылаясь на то, что с юности я
Я обращался к очень узкому кругу доброжелательных читателей, не опасаясь, что меня подслушает широкая публика, и эти привычки, приобретённые таким образом, можно было бы простить, даже если бы незнакомцы начали смешиваться с моей аудиторией.

 Но я осмелюсь сказать, что это обвинение не является разумным ни с какой точки зрения, которую мы можем на него взглянуть. Нет ничего плохого, а, наоборот, даже хорошо, в том, чтобы представить некоторые обыденные факты жизни в слегка идеализированном и художественном виде. Я взял факты, которые относятся ко мне, потому что они оказались под рукой, и они же являются моими
собственная собственность. А что касается эгоизма, то человек, который изо всех сил старается проникнуть в глубины нашей общей природы в целях психологического романа — и который продолжает свои исследования в этой мрачной области, как и должен, руководствуясь как тактом и сочувствием, так и светом наблюдения, — будет улыбаться, услышав такое обвинение в свой адрес из-за небольшого предварительного разговора о его внешних привычках, его жилище, его случайных знакомых и других поверхностных вещах. Эти вещи скрывают мужчину, а не демонстрируют его. Вы должны
проведите совсем другое расследование и изучите весь спектр его вымышленных персонажей, добрых и злых, чтобы выявить какие-либо его
характерные черты.

Как бы то ни было, не может быть и речи о том, чтобы я посвятил вам этот сборник ранних и поздних набросков и остановился здесь на несколько минут, чтобы поговорить о них, как друг говорит с другом, но при этом соблюдая осторожность, чтобы публика и критики не услышали ничего из того, что мы хотим скрыть. Я вправе рассчитывать на вас, если не на кого-либо другого, в том, что касается моего положения.
Посвящается. Если кто-то и ответственен за то, что я стал автором, то это вы. Я не знаю, откуда взялась твоя вера, но, когда мы были мальчишками и вместе учились в деревенском колледже, мы собирали чернику в учебное время под теми высокими академическими соснами или наблюдали за огромными брёвнами, плывущими по течению Андроскоггина, или стреляли в голубей и серых белок в лесу, или охотились на летучих мышей в летних сумерках, или ловили форель в том тёмном ручье, который, я полагаю, до сих пор течёт в сторону реки.
лес, — хотя мы с тобой больше никогда не будем в нём рыбачить, — два бездельника, короче говоря (как мы теперь можем без страха в этом признаться), занимавшиеся сотней вещей, о которых факультет никогда не слышал, иначе нам пришлось бы хуже, — и всё же ты предсказал судьбу своего друга, сказав, что он станет писателем-фантастом.

 И со временем он стал писателем-фантастом. Но было ли когда-нибудь такое
долгожданное признание публики, как в моём случае? Я сидел на обочине жизни, как человек,
находящийся под чарами, и вокруг меня разросся кустарник, а кусты выросли
Они стали саженцами, а саженцы превратились в деревья, пока не стало казаться, что выхода нет,
что я запутался в дебрях своей неизвестности. И, возможно, я бы сидел там и сейчас,
среди мха на стволах деревьев, в плену, с жёлтыми листьями, наслоёнными друг на друга за
двадцать осеней, если бы не ты. Ибо именно благодаря вашему вмешательству — и, более того, без его ведома — ваш давний друг предстал перед публикой в несколько более выгодном свете, чем прежде, в первом томе «Дважды рассказанных историй».
Издатель в Америке, я полагаю, счёл бы мои
забытые или незамеченные истории достаточно хорошими, чтобы рискнуть
потратить деньги на печать и бумагу; и я говорю это не для того, чтобы
навлечь на почтенное братство книготорговцев гнев за их слепоту в
отношении моих удивительных заслуг. По правде говоря, я сомневался в
общественном признании ровно настолько, насколько могли сомневаться они. Тем более великодушным было ваше доверие, и, зная, что оно было основано на старой дружбе, а не на холодной критике, я ценю его ещё больше.

Итак, теперь, когда я возвращаюсь на свой путь, освещённый преходящим проблеском
всеобщего одобрения, чтобы собрать воедино несколько статей, которые не вошли в мои
предыдущие сборники, я с удовольствием делаю их памятником нашей
очень долгой и неразрывной связи. Некоторые из этих набросков были одними из
первых, что я написал, и, пролежав много лет в рукописи, они наконец
появились в ежегодниках и журналах и с тех пор прячутся там. Другие были написаны в более поздний период; третьи, опять же, были написаны недавно. Сравнение этих
различные мелочи — показатели интеллектуального состояния в разные эпохи — вызывают у меня странное чувство сожаления. Я склонен
спорить с более ранними набросками, во-первых, потому что зрелое суждение
выявляет в них так много недостатков, а во-вторых, потому что они почти
соответствуют тому лучшему, чего я могу достичь сейчас. Созревшие осенние плоды
по вкусу немногим лучше ранних урожаев. Было бы действительно прискорбно думать, что лето нашей жизни прошло, не принеся с собой никакого прогресса и улучшений.
указано здесь. Но — по крайней мере, я бы очень на это надеялся — на эти вещи
едва ли можно полагаться как на мерило интеллектуального и морального уровня
человека. В молодости люди склонны писать мудрее, чем они на самом деле знают
или чувствуют; и остаток жизни может быть потрачен не праздно на осознание
и убеждение самих себя в мудрости, которую они высказали давным-давно.
Истина, которая тогда была только в воображении, возможно, с тех пор стала реальностью
в разуме и сердце.

Мне больше нечего сказать, разве что публике
не стоит опасаться, что я снова потревожу её своим присутствием.
эти заплесневелые и погрызенные мышами страницы старых периодических изданий, превращённые
волшебным искусством моих любезных издателей в новую книгу. Это последние. Или, если какие-то из них ещё остались, то либо автор не счёл их достойными сохранения,
либо они запрятались в какое-то очень тёмное и пыльное укромное место, совершенно выпавшее из моей памяти, и никакие поиски не помогут их найти. Так что пусть они там и остаются.

 Искренне Ваш,
 Н. Х.


 Ленокс, 1 ноября 1851 г.




СНЕЖНОЕ ИЗОБРАЖЕНИЕ:
ДЕТСКОЕ ЧУДО


Однажды холодным зимним днём, когда после долгой бури выглянуло
холодное солнце, двое детей попросили у матери разрешения выбежать
поиграть в только что выпавшем снегу. Старшим ребёнком была маленькая девочка, которую родители и другие знакомые называли Вайолет из-за её нежного и скромного характера и считали очень красивой. Но её брата называли Пионом из-за румянца на его широком и круглом личике, который всех смешил.
подумайте о солнечном свете и больших алых цветах. Отец этих двоих детей, некий мистер Линдси, был, что немаловажно, превосходным, но чрезвычайно практичным человеком, торговцем скобяными изделиями, и привык подходить к любым вопросам, которые попадали в его поле зрения, с точки зрения здравого смысла.
У него было такое же нежное сердце, как и у других людей, но голова была такой же твёрдой и непроницаемой, а потому, возможно, такой же пустой, как один из железных котлов, которые он продавал. Мать
В характере же её, напротив, была поэтичность, черта неземной красоты —
нежный и свежий цветок, который, как бы то ни было, уцелел в её
творческой юности и до сих пор живёт среди пыльных реалий брака и материнства.

Итак, Вайолет и Пион, как я уже говорил, попросили свою мать
позволить им выбежать и поиграть в новом снегу, потому что, хотя он и выглядел таким унылым и мрачным, падая с серого неба, теперь, когда на него светило солнце, он казался очень весёлым. Дети жили
в городе, и у него не было другого места для игр, кроме маленького садика перед домом, отгороженного от улицы белым забором, с грушевым деревом и двумя-тремя сливовыми деревьями, которые его затеняли, и несколькими кустами роз прямо перед окнами гостиной. Однако деревья и кустарники теперь были без листьев, а их ветки были покрыты лёгким снегом, который превращал их в своего рода зимнюю листву, с тут и там свисающими сосульками вместо плодов.

«Да, Вайолет, да, моя маленькая Пион, — сказала их добрая мама, — ты можешь
выйти и поиграть в новом снегу».

Итак, добрая леди закутала своих малышей в шерстяные куртки и ватные штаны, повязала им на шею шарфы, надела на каждую маленькую ножку по паре полосатых гетр, а на руки — шерстяные варежки и поцеловала каждого, чтобы отогнать Джека-Мороза. Двое детей пустились вскачь, вприпрыжку, и сразу же оказались в самом сердце огромного снежного сугроба, откуда Вайолет вынырнула, как снежная бабка, а маленький Пион выкарабкался с круглым лицом, покрытым инеем.
какое же весёлое время они провели! Глядя на них, резвящихся в зимнем саду,
можно было подумать, что тёмная и безжалостная буря была послана только для того, чтобы у Вайолет и Пиона появилась новая игрушка, и что они сами были созданы, как снежные птицы, чтобы радоваться только буре и белому покрывалу, которое она расстилала над землёй.

Наконец, когда они облепили друг друга снегом, Вайолет, от души посмеявшись над фигуркой маленькой Пионы,
подумала о чём-то новом.

— Ты выглядишь в точности как снежная фигурка, Пион, — сказала она, — если бы только твои щёки не были такими красными. И это навело меня на мысль! Давай сделаем снежную фигурку — фигурку маленькой девочки, — и она будет нашей сестрой, будет бегать и играть с нами всю зиму. Разве это не будет здорово?

 — О да! — воскликнул Пион так громко, как только мог, ведь он был совсем маленьким мальчиком. — Это будет здорово! И мама увидит её!»

«Да, — ответила Вайолет, — мама увидит новую малышку. Но она не должна заставлять её заходить в тёплую гостиную, потому что, знаешь, нашей маленькой снежной сестричке не понравится тепло».

И дети тут же принялись за это великое дело — лепить из снега
фигурку, которая должна была бегать. Их мать, сидевшая у окна и
подслушавшая часть их разговора, не могла удержаться от улыбки, глядя,
с какой серьёзностью они взялись за дело. Казалось, они действительно
воображали, что создать из снега живую маленькую девочку не составит
никакого труда. И, по правде говоря, если чудеса когда-нибудь и произойдут, то только благодаря тому, что мы возьмёмся за дело с таким же простым и непоколебимым настроем, как и в
Фиалка и Пион взялись за дело, даже не подозревая, что это чудо. Так думала мать, и она же думала, что новый снег, только что выпавший с небес, был бы
отличным материалом для создания новых существ, если бы не был таким холодным.
Она ещё немного полюбовалась детьми, с удовольствием наблюдая за их
маленькими фигурками: девочка была высокой для своего возраста, грациозной и подвижной, с такими нежными чертами лица, что казалась скорее весёлой мечтой, чем реальной
физической сущностью; а Пион скорее раздалась вширь, чем ввысь.
и покатился на своих коротких и крепких ногах, такой же массивный, как
слон, хотя и не такой большой. Затем мать вернулась к своей работе.
 Что это было, я забыл, но она либо подшивала шёлковый чепчик для
Вайолет, либо штопала чулки для коротких ножек маленькой Пионы.
 Однако снова и снова, и ещё много раз она не могла удержаться,
чтобы не повернуть голову к окну и не посмотреть, как дети справляются со
своим снежным рисунком.

Действительно, это было чрезвычайно приятное зрелище — эти светлые маленькие души
за работой! Более того, было действительно чудесно наблюдать за тем, как
Они умело и ловко справлялись с этим делом. Вайолет взяла на себя
руководство и говорила Пиони, что делать, в то время как её изящными
пальчиками она придавала форму всем красивым частям снежной фигуры.
Казалось, что она не столько создавалась детьми, сколько вырастала под их
руками, пока они играли и болтали. Их мать была очень удивлена этим, и чем дольше она смотрела, тем больше удивлялась.

«Какие у меня замечательные дети!» — думала она, улыбаясь с материнской гордостью и
улыбаясь самой себе за то, что так гордится ими
они. “Какие еще дети смогли бы сделать что-нибудь так похожее на фигурку маленькой
девочки из снега на первом испытании? Ну что ж, а теперь я должна
закончить новое платье для Пиона, потому что завтра приезжает его дедушка, и
Я хочу, чтобы малыш выглядел красиво.

Итак, она взялась за платье и вскоре снова принялась за свою
иголку так же усердно, как двое детей за свою снежную статуэтку. Но всё же, пока
игла двигалась туда-сюда по швам платья,
мать делала свою работу лёгкой и приятной, слушая звонкие голоса
Вайолет и Пион. Они всё время разговаривали друг с другом, и их языки были так же активны, как их ноги и руки. За исключением редких моментов, она не могла отчётливо расслышать, о чём они говорили, но у неё сложилось приятное впечатление, что они пребывали в самом любящем настроении, получали огромное удовольствие и что работа над снежным изображением шла успешно. Однако время от времени, когда Вайолет и
Пион случайно повысил голос, и слова прозвучали так отчётливо, словно
были произнесены в той самой гостиной, где сидела мать. О, как
Эти слова с радостью отозвались в её сердце, хотя в них не было ничего мудрого или чудесного!

Но вы должны знать, что мать прислушивается сердцем гораздо больше, чем ушами, и поэтому она часто восхищается небесной музыкой, когда другие люди ничего подобного не слышат.

— Пион, Пион! — крикнула Вайолет своему брату, который отошёл в другую часть сада. — Принеси мне немного свежего снега, Пион, из самого дальнего угла, где мы его не топтали. Я хочу сделать из него грудь нашей маленькой снежной сестры. Ты же знаешь, что эта часть должна быть
совсем чистый, прямо с неба!»

«Вот он, Вайолет!» — ответил Пион своим грубоватым, но очень милым тоном, пробираясь по полурастаявшим сугробам. «Вот снег для её маленькой груди. О, Вайолет, какой красивой она становится!»

«Да, — задумчиво и тихо сказала Вайолет, — наша снежная сестра выглядит очень мило». Я и не подозревала, Пиони, что мы можем сделать такую
милую маленькую девочку, как эта».

 Слушая её, мать думала о том, каким уместным и восхитительным был бы этот случай, если бы феи или, ещё лучше, ангельские дети
приди из рая и незаметно поиграй со своими любимыми, помоги
им сделать снежную фигурку, придав ей черты небесного
младенца! Фиалка и Пион не узнают о своих бессмертных
товарищах по играм — они увидят только, что фигурка стала очень красивой,
пока они работали над ней, и подумают, что сделали её сами.

«Мои малышка и малыш заслуживают таких товарищей по играм, если вообще смертные дети
чего-то заслуживают!» — сказала себе мать, а затем снова улыбнулась,
гордясь своей материнской гордостью.

Тем не менее эта мысль завладела её воображением, и она то и дело возвращалась к ней.
она выглянула в окно, втайне надеясь, что увидит
златокудрых райских детей, играющих с её собственными
златокудрой Вайолет и румяной Пионой.

 Теперь в течение нескольких мгновений слышалось оживлённое и серьёзное, но неразборчивое
жужжание двух детских голосов, пока Вайолет и Пиона трудились вместе,
будучи в полном согласии. Вайолет по-прежнему казалась духом-проводником,
в то время как Пион скорее выполнял роль рабочего и приносил ей снег издалека. И всё же маленький сорванец, очевидно, тоже хорошо понимал, в чём дело!

— Пион, Пион! — крикнула Вайолет, потому что её брат снова был на другом конце сада. — Принеси мне те лёгкие снежные венки, которые лежат на нижних ветках грушевого дерева. Ты можешь взобраться на сугроб, Пион, и легко дотянуться до них. Мне нужно сделать из них колечки для нашей снежной сестры!

 — Вот они, Вайолет! — ответил мальчик. — Смотри, не разбей их. Молодец! Молодец! Как красиво!

— Разве она не прелестна? — сказала Вайолет очень довольным тоном.
— А теперь нам нужно немного блестящего льда, чтобы
яркость ее глаз. Она еще не закончена. Мама увидите, как
очень она красивая; но папа скажет: ‘туш! чушь!—пошли в дом,
холодной!’”

“Давайте позовем маму, чтобы она выглянула”, - сказала Пиони; а потом он громко крикнул
“Мама! mamma!! mamma!!! Выгляни и посмотри, какая милая малышка
у нас получается девочка!”

Мать на мгновение отложила работу и выглянула в окно. Но случилось так, что солнце — а это был один из самых коротких дней в году — опустилось так низко, что его закатный свет косо падал в глаза женщины.
Она была ослеплена, вы должны понимать, и не могла ясно разглядеть, что происходило в саду. И всё же, несмотря на яркий, ослепительный свет солнца и свежий снег, она увидела в саду маленькую белую фигурку, в которой было что-то удивительно похожее на человека. И она увидела Вайолет и Пион — на самом деле она
смотрела скорее на них, чем на изображение, — она увидела двух детей, которые всё ещё
работали: Пион принёс свежий снег, а Вайолет накладывала его на фигуру так же
научно, как скульптор добавляет глину к своей модели.
Смутно различив снежного ребёнка, мать подумала про себя, что никогда ещё не видела такой искусно сделанной снежной фигуры,
и никогда ещё не было таких милых девочки и мальчика, которые её сделали.

 «Они всё делают лучше, чем другие дети, — сказала она с большим
удовлетворением. — Неудивительно, что они делают такие красивые снежные фигуры!»

Она снова села за работу и постаралась сделать её как можно быстрее,
потому что скоро наступят сумерки, а платье Пионы ещё не было готово,
а дедушка должен был приехать по железной дороге довольно рано утром. Поэтому её пальцы летали всё быстрее и быстрее.
Дети тоже продолжали усердно работать в саду, и все же
мать прислушивалась, когда ей удавалось уловить хоть слово. Ей было забавно
наблюдать, как их маленькое воображение смешалось с тем, что они
делали, и увлеклось этим. Казалось, они были уверены в том, что
снежный ребенок будет бегать и играть с ними.

“Какой милой подругой она будет для нас всю зиму!” - сказала
Вайолет. — Надеюсь, папа не побоится, что она нас простудит!
 Разве ты не любишь её, Пиона?

 — О да! — воскликнула Пиона. — Я обниму её, и она сядет
«Присядь рядом со мной и выпей немного моего тёплого молока!»

«О нет, Пион!» — ответила Вайолет с серьёзной мудростью. «Так не пойдёт. Тёплое молоко не пойдёт на пользу нашей маленькой снежной сестрёнке.
Маленькие снежные человечки, такие как она, не едят ничего, кроме сосулек. Нет, нет, Пион;
мы не должны давать ей ничего тёплого на питьё!»

На минуту-другую воцарилась тишина, потому что Пион, чьи короткие ножки никогда не уставали,
снова отправился в паломничество на другой конец сада. Внезапно Вайолет громко и радостно закричала: «Смотри, Пион! Иди скорее! На её щеке сияет свет!»
это розовое облако! и цвет не исчезает! Разве это не прекрасно!

«Да, это пре-кра-сно», — ответила Пион, нарочито чётко произнося три
слога. «О, Вайолет, только посмотри на её волосы!
 Они словно золотые!»

«О, конечно», — спокойно сказала Вайолет, как будто это было само собой
разумеющимся. — Этот цвет, знаешь ли, от золотистых
облаков, которые мы видим там, наверху, в небе. Она почти готова.
Но её губы должны быть очень красными, краснее, чем щёки. Может быть,
Пион, они станут красными, если мы оба их поцелуем!

Соответственно, мама слышала, как два умных мало смахивает, как будто ее
детей целующихся снег-изображения на его замороженные губы. Но, поскольку это
, казалось, недостаточно покраснело для губ, Вайолет предложила
пригласить снежного ребенка поцеловать Пион в алую щечку.

“Ну, - маленькая снег-сестра, Поцелуй меня!” - воскликнул Пион.

“Нет! она тебя поцеловала”, - добавила Вайолет“, и теперь ее губы очень
красный. И она тоже немного покраснела!

«О, какой холодный поцелуй!» — воскликнула Пиона.

В этот момент подул чистый западный ветер.
в саду дребезжали окна гостиной. Это звучало так по-зимнему холодно,
что мать уже собиралась постучать по оконному стеклу своим наперстком
пальцем, чтобы позвать двух детей внутрь, когда они оба в один голос позвали ее
. В их тоне не было удивления, хотя они, очевидно, были очень взволнованы; скорее, казалось, что они очень рады какому-то событию, которое только что произошло, но которого они ждали и на которое рассчитывали.

 «Мама! Мама! Мы закончили нашу маленькую снежную сестричку, и она бегает с нами по саду!»

«Какие же у меня изобретательные дети!» — подумала мать,
делая последние стежки на платье Пионы. «И странно, что они делают меня почти такой же
ребёнком, как и они сами! Теперь я почти верю, что снежная фигура действительно
ожила!»

 «Дорогая мама! — воскликнула Вайолет, — пожалуйста, выгляни и посмотри, какая у нас милая подружка!»

Услышав эти мольбы, мать не могла больше медлить и выглянула
из окна. Солнце уже скрылось за горизонтом, оставив, однако,
богатое наследство в виде своих пурпурных и золотых лучей.
облака, из-за которых зимние закаты такие великолепные. Но на окне и на снегу не было ни малейшего отблеска или сияния;
так что добрая леди могла смотреть на весь сад и видеть
всё и всех в нём. И что же, по-вашему, она там увидела?
 Конечно, Вайолет и Пиона, своих любимых детей. Ах, но кого
или что ещё она там увидела? Если вы мне поверите, то увидите маленькую фигурку девочки, одетую во всё белое, с розовыми щеками и золотистыми локонами, которая играла в саду с двумя
дети! Несмотря на то, что она была незнакомкой, девочка, казалось, была в таких же дружеских отношениях с Вайолет и Пионой, как и они с ней, как будто все трое были подругами на протяжении всей своей маленькой жизни. Мать подумала, что это, должно быть, дочь кого-то из соседей и что, увидев Вайолет и Пионию в саду, девочка побежала через дорогу, чтобы поиграть с ними. И вот эта добрая леди
подошла к двери, намереваясь пригласить маленькую беглянку в свою
уютную гостиную, потому что теперь, когда солнце скрылось,
На улице уже становилось очень холодно.

 Но, открыв дверь дома, она на мгновение застыла на пороге, не зная, стоит ли приглашать девочку войти или даже заговорить с ней.  На самом деле она почти сомневалась, что это вообще девочка, а не лёгкий венок из только что выпавшего снега, который носился по саду под сильным холодным западным ветром. В облике маленького незнакомца определённо было что-то очень необычное. Среди всех детей в округе
леди не могла вспомнить ни одного с таким чистым лицом.
белое, нежно-розовое, с золотистыми локонами, ниспадавшими на лоб и щёки. А что касается её платья, которое было полностью белым и развевалось на ветру, то ни одна разумная женщина не надела бы его на маленькую девочку, отправляя её играть в разгар зимы. Эта добрая и заботливая мать дрожала, глядя на эти маленькие ножки, на которых не было ничего, кроме очень тонких белых тапочек. Тем не менее, несмотря на лёгкую одежду,
ребёнок, казалось, не испытывал ни малейшего неудобства от холода.
но она так легко танцевала по снегу, что кончики её пальцев почти не оставляли следов на его поверхности; в то время как Вайолет едва поспевала за ней, а короткие ноги Пиона заставляли его отставать.

 Однажды во время их игры странная девочка встала между Вайолет и Пионом и, взяв их за руки, весело запрыгала вперёд, а они — за ней. Однако почти сразу же Пион
отдернула свой маленький кулачок и начала тереть его, как будто пальцы
зябли от холода; Вайолет тоже высвободилась, хотя и не так быстро.
Она говорила менее резко, серьёзно замечая, что лучше не браться за руки. Девушка в белом не произнесла ни слова, но танцевала так же весело, как и раньше. Если Вайолет и Пион не хотели с ней играть, она могла составить компанию резкому и холодному западному ветру, который гонял её по всему саду и позволял себе с ней такие вольности, что казалось, будто они давно дружат. Всё это время мать стояла на пороге, недоумевая, как
маленькая девочка могла быть так похожа на летящий снежный вихрь или как
Снежный сугроб мог быть очень похож на маленькую девочку.

Она позвала Вайолет и прошептала ей на ухо.

«Вайолет, дорогая, как зовут эту девочку?» — спросила она. «Она живёт рядом с нами?»

«Ну, дорогая мама, — ответила Вайолет, смеясь при мысли о том, что её
мать не понимает такой простой вещи, — это наша маленькая снежная
сестричка, которую мы только что сделали!»

— Да, дорогая мама, — воскликнул Пион, подбегая к матери и глядя ей прямо в лицо. — Это наш снежный образ! Разве он не милый, маленький
ребёнок?

 В этот момент в воздухе пролетела стая снежных птиц.
Это было вполне естественно, они избегали Вайолет и Пиона. Но — и это выглядело странно — они сразу же подлетели к девочке в белом, нетерпеливо запорхали вокруг её головы, уселись ей на плечи и, казалось, приняли её за давнюю знакомую. Она, в свою очередь, была явно так же рада видеть этих маленьких птичек, внуков старой Зимы, как и они её, и приветствовала их, протянув обе руки. После этого они
все до единого попытались приземлиться на её две ладони и десять маленьких пальчиков,
тесня друг друга и отчаянно махая крыльями.
крошечные крылышки. Одна милая птичка нежно устроилась у нее на груди; другая
приложила клюв к ее губам. Все это время они были такими же радостными и
казались такими же в своей стихии, какими вы, возможно, видели их, когда
резвились со снежной бурей.

Вайолет и Пион стояли и смеялись над этим прелестным зрелищем, потому что им нравилось
веселое времяпрепровождение, которое их новая подружка проводила с этими
маленькими крылатыми посетителями, почти так же, как если бы они сами принимали в нем участие
.

«Вайолет, — сказала её мать, сильно озадаченная, — скажи мне правду,
без шуток. Кто эта маленькая девочка?»

“ Моя дорогая мама, ” ответила Вайолет, серьезно глядя в лицо своей матери.
она явно удивилась, что ей понадобились какие-то дополнительные объяснения.
“ Я действительно сказала тебе, кто она такая. Это наша
маленькая снежная фигурка, которую мы с Пион делали. Пион скажет
тебе об этом так же, как и я.”

“Да, мама”, - подтвердил Пион с большой серьезностью в своей малиновой физиономии.
“это маленький снежный ребенок. Разве она не милая? Но,
мамочка, её рука такая холодная!»

 Пока мама всё ещё не знала, что и думать, и что делать,
ворота на улицу распахнулись, и вошёл отец Вайолет и Пионы
Появился мистер Линдси, закутанный в брезентовый плащ, в меховой шапке, надвинутой на уши, и в самых толстых перчатках. Мистер Линдси был мужчиной средних лет, с усталым и в то же время счастливым выражением на раскрасневшемся от ветра и обветренном лице, как будто он был занят весь день напролёт и рад вернуться в свой тихий дом. Его глаза заблестели при виде жены и детей, хотя он не мог не произнести пару слов от удивления, обнаружив всю семью на открытом воздухе в такой мрачный день, да ещё и после захода солнца. Вскоре он заметил
Белая незнакомка скачет по саду, словно танцующий снежный венок, а вокруг её головы порхает стайка снежных птиц.

«Позвольте, что это за маленькая девочка?» — спросил этот очень разумный человек.
«Должно быть, её мать сошла с ума, раз позволила ей выйти в такую суровую погоду, как сегодня, в этом тонком белом платье и
этих тонких туфельках!»

— Мой дорогой муж, — сказала его жена, — я знаю об этой малышке не больше, чем ты. Полагаю, это чей-то соседский ребёнок. Наша Вайолет и
Пион, — добавила она, смеясь над собой за то, что повторяет такую абсурдную историю.
«Они настаивают на том, что это всего лишь снежная фигура, которую они лепили в саду почти весь день».

 Сказав это, мать взглянула на то место, где была сделана детская снежная фигура. Каково же было её удивление, когда она увидела, что там не осталось ни малейшего следа от их трудов! — никакой фигуры! — никакой кучи снега! — ничего, кроме следов маленьких ножек на пустом месте!

— Это очень странно! — сказала она.

— Что странного, дорогая мама? — спросила Вайолет. — Дорогой отец, разве ты не знаешь?
Видишь, как это делается? Это наш снежный образ, который мы с Пионой сделали,
потому что нам нужен был ещё один товарищ по играм. Не так ли, Пиона?

«Да, папа», — сказала малиновая Пиона. «Это наша маленькая снежная сестрёнка. Разве
она не прекрасна? Но она так холодно меня поцеловала!»

“Пох, бред, дети!” - вскричал их хороший, честный отец, который, как мы
уже об этом сказал, были чрезвычайно распространены-разумный способ
глядя на вопросах. “Не смешите меня делать видео фигуры из снега.
Давай, жена, это чужая девочка не должна лезть в холодном воздухе
больше момент. Мы приведем ее в гостиную, и вы дадите ей
приготовьте ей ужин из теплого хлеба с молоком и устройте ее поудобнее, насколько сможете
. Тем временем я поспрашиваю соседей; или, если необходимо,
разошлю городского глашатая по улицам, чтобы сообщить о пропавшем ребенке ”.

Сказав это, это честный и очень добрый человек к
маленькая белая девушка, с самыми лучшими намерениями в мире. Но Вайолет
и Пион, схватив отца за руки, стали умолять его не впускать её.

«Дорогой отец, — воскликнула Вайолет, становясь перед ним, — я правду тебе говорила! Это наша маленькая снежная девочка, и она
Она не проживёт дольше, чем будет дышать холодным западным ветром.
Не заставляй её заходить в жаркую комнату!»

«Да, отец, — закричал Пион, топая своей маленькой ножкой, так сильно он был
сердит, — это не кто иной, как наше маленькое снежное дитя! Она не
полюбит жаркий огонь!»

«Чепуха, дети, чепуха, чепуха!» — воскликнул отец, то ли раздражённый, то ли
смеющийся над их глупым упрямством. — Беги в дом, сейчас же! Уже слишком поздно играть. Я должна немедленно позаботиться об этой малышке, иначе она простудится и умрёт!

— Муж! Дорогой муж! — тихо сказала его жена, пристально глядя на снежного ребёнка и будучи в ещё большем замешательстве, чем когда-либо. — Во всём этом есть что-то очень странное. Ты сочтешь меня глупой, но... но... не может ли быть так, что какой-то невидимый ангел был привлечён простотой и искренностью, с которыми наши дети взялись за дело? Не мог ли он потратить час своего бессмертия на то, чтобы поиграть с этими милыми маленькими душами? и вот результат,
который мы называем чудом. Нет, нет! Не смейтесь надо мной; я понимаю, что это
глупая мысль!»

«Моя дорогая жена, — ответил муж, от души смеясь, — ты такая же
ребёнок, как Вайолет и Пион».

 И в каком-то смысле так оно и было, потому что на протяжении всей жизни её
сердце было наполнено детской простотой и верой, которые были чисты и
ясны, как хрусталь; и, глядя на всё сквозь эту прозрачную призму, она
иногда видела такие глубокие истины, что другие люди смеялись над ними,
называя их чепухой и абсурдом.

Но тут добрый мистер Линдси вошёл в сад, отделившись от своих
двух детей, которые всё ещё кричали ему вслед, умоляя его
он позволил снежному ребёнку остаться и наслаждаться холодным западным ветром.
 Когда он приблизился, снежные птицы улетели.  Маленькая белая
девочка тоже убежала, качая головой, словно говоря: «Пожалуйста, не
трогай меня!» — и, как показалось, плутовски ведя его по глубокому
снегу. Однажды добрый человек споткнулся и упал лицом в снег, так что, когда он поднялся, снег прилип к его грубому мешку из парусины, и он выглядел таким же белым и зимним, как самый большой снежный человек. Тем временем некоторые из соседей...
Увидев его из своих окон, они удивились, что могло заставить бедного мистера
Линдси бегать по саду в погоне за снежным вихрем,
который западный ветер гонял туда-сюда! В конце концов, после
огромных усилий, он загнал маленькую незнакомку в угол,
где она уже не могла от него ускользнуть. Его жена наблюдала за происходящим,
и, поскольку уже почти стемнело, она с удивлением заметила, как
снежный ребёнок сиял и искрился и как, казалось, он излучал свет вокруг
себя; а когда его загнали в угол, он просто
сверкала, как звезда! Это был морозный вроде яркости, тоже, как и
что сосулька в лунном свете. Жене показалось странным, что
добрый мистер Линдси не увидел ничего примечательного во внешности снежного ребенка
.

“ Ну же, чудачка! ” воскликнул честный человек, схватив ее за
руку. - Наконец-то я поймал тебя и устрою поудобнее, несмотря ни на что.
Несмотря ни на что. Мы наденем на твои замёрзшие ножки тёплые шерстяные чулки, а
ты будешь кутаться в толстую шаль. Боюсь, твой бедный белый носик на самом деле
обмороженный. Но мы все исправим. Заходите.”

И вот, с самой благожелательной улыбкой на своем проницательном лице, весь
багровый от холода, этот весьма благонамеренный джентльмен взял
взял снежного ребенка за руку и повел ее к дому. Она последовала за ним, понурив голову и нехотя, потому что вся живость и блеск исчезли из её облика. И если раньше она напоминала ясный, морозный, усыпанный звёздами вечер с багряным отблеском на холодном горизонте, то теперь она выглядела такой же унылой и вялой, как оттепель.
Когда он поднимался по ступенькам к двери, Вайолет и Пион смотрели ему в лицо,
их глаза были полны слёз, которые замерзали, не успев скатиться по щекам,
и они снова умоляли его не приводить их снежную копию в дом.

 «Не приводить её!» — воскликнул добросердечный мужчина.  «Да ты с ума сошла, моя маленькая Вайолет! — совсем сошла с ума, моя маленькая Пион!» Ей уже так холодно,
что её рука почти заморозила мою, несмотря на мои толстые
перчатки. Ты хочешь, чтобы она замёрзла насмерть?

 Его жена, когда он поднимался по ступенькам, делала ещё один длинный,
Она с серьёзным, почти благоговейным видом смотрела на маленького белого незнакомца. Она
едва ли понимала, сон это или нет, но ей казалось, что она видит на шее ребёнка
тонкий отпечаток пальцев Вайолет. Казалось, что, когда Вайолет лепила фигурку, она
слегка погладила её рукой и не стёрла отпечаток.

— В конце концов, муж, — сказала мать, возвращаясь к своей мысли о том, что ангелы были бы так же рады поиграть с Вайолет и Пионой, как и она сама, — в конце концов, она действительно похожа на снежную фею! Я
— Я верю, что она сделана из снега!

 Порыв западного ветра коснулся снежного ребёнка, и она снова засияла, как звезда.

 — Снег! — повторил добрый мистер Линдси, затаскивая нежеланную гостью через свой гостеприимный порог. — Неудивительно, что она похожа на снег. Она наполовину замёрзла, бедняжка! Но хороший огонь всё исправит!

Без лишних слов и всегда с самыми благими намерениями этот
весьма доброжелательный и здравомыслящий человек вывел маленькую белую
девочку, которая всё больше и больше погружалась в оцепенение, из морозного
— Воздух, — и в свою уютную гостиную. Печь Хайденберга, доверху наполненная ярко горящим антрацитом, излучала яркий свет сквозь слюдяное стекло своей железной дверцы, заставляя вазу с водой на её вершине бурлить и кипеть от волнения. По всей комнате распространялся тёплый, душный запах. Термометр на стене, дальней от печи, показывал восемьдесят градусов. Гостиная была завешана красными
шторами, покрыта красным ковром и выглядела такой же тёплой, какой и была на
самом деле. Разница между здешней атмосферой и холодной, зимней
выйти на улицу в сумерках было всё равно что попасть из Новой Земли в
самую жаркую часть Индии или с Северного полюса в печь. О,
это было прекрасное место для маленького белого незнакомца!

 Здравомыслящий человек положил снежного ребёнка на коврик у камина, прямо
перед шипящей и дымящейся печью.

“ Теперь ей будет удобно! ” воскликнул мистер Линдси, потирая руки и
оглядываясь по сторонам с самой приятной улыбкой, какую вы когда-либо видели. “ Чувствуй себя
как дома, дитя мое.

Грустной, унылой и поникшей выглядела маленькая белая девушка, стоявшая на
Она сидела на коврике у камина, и жар от печи обжигал её, как чума. Однажды она с тоской взглянула на
окна и сквозь красные занавески увидела заснеженные крыши, морозно мерцающие звёзды и всю восхитительную красоту холодной ночи. Холодный ветер стучал в оконные стёкла, словно призывая её выйти. Но там
стоял, поникнув, снежный ребёнок перед горячей печью!

Но здравомыслящий человек не видел ничего плохого.

«Пойдём, жена, — сказал он, — надень на неё толстые чулки и
немедленно накинь шерстяную шаль или одеяло и скажи Доре, чтобы подала ей что-нибудь теплое.
ужин, как только молоко закипит. Вы, Вайолет и Пион, развлеките своего
маленького друга. Она состоит из духов, видите ли, найти себя в
странное место. Со своей стороны, я буду ходить среди соседей, и
узнайте, где ей и место”.

Мать тем временем отправилась на поиски шали и чулок;
её собственное мнение по этому вопросу, каким бы тонким и деликатным оно ни было,
уступило, как и всегда, упрямому материализму её мужа.
 Не обращая внимания на возражения двух его детей, которые всё ещё продолжали
пробормотав, что их маленькая снежная сестренка не любит тепло, Гуд
Мистер Линдси удалился, тщательно закрыв за собой дверь гостиной
. Подняв воротник своего мешка по самые уши, он вышел из дома
и едва успел дойти до ворот, как его разбудили
крики Фиалки и Пиона и стук в дверь.
прижатый к окну гостиной палец с наперстком.

“Муж! — Муж! — закричала его жена, показав своё испуганное лицо в
окне. — Не нужно звать родителей ребёнка!

— Мы же тебе говорили, папа! — закричали Вайолет и Пиони, когда он вернулся в гостиную. — Ты бы её привёл, и теперь наша бедная, милая, прекрасная маленькая снежная сестрёнка растаяла!

 И их собственные милые личики уже были мокрыми от слёз, так что их отец, видя, какие странные вещи иногда случаются в этом повседневном мире, немного забеспокоился, не растают ли и его дети! В полном недоумении он потребовал объяснений от своей жены. Она могла лишь ответить, что, услышав в гостиной крики Вайолет и Пионы, она вошла и увидела не осталось и следа от
маленькой белой девушки, если не считать кучки снега, которая, пока она смотрела на неё, растаяла на коврике у камина.

«И вот всё, что от неё осталось!» — добавила она, указывая на лужу воды перед печью.

«Да, отец, — сказала Вайолет, укоризненно глядя на него сквозь слёзы, — вот всё, что осталось от нашей дорогой маленькой снежной сестрички!»

— Плохой отец! — закричал Пион, топая ногой и — я содрогаюсь при
мысли об этом — потрясая своим маленьким кулачком перед здравомыслящим мужчиной. — Мы же говорили тебе,
что так будет! Зачем ты её привёл?

А печь Хайденберга сквозь слюдяное стекло дверцы, казалось,
глядела на доброго мистера Линдси, как красноглазый демон, торжествующий над
содеянным им злом!

 Это, как вы заметите, был один из тех редких случаев, которые всё же
иногда случаются, когда здравый смысл оказывается не на высоте. Замечательная история о снежном человеке, хотя для проницательных людей, к которым принадлежит добрый мистер Линдси, она может показаться детской забавой, тем не менее, её можно по-разному интерпретировать, что весьма полезно для их просвещения. Один из её уроков, например,
Например, можно сказать, что людям, особенно людям великодушным, следует хорошо обдумывать свои действия и, прежде чем приступать к реализации своих филантропических замыслов, быть абсолютно уверенными в том, что они понимают суть и все аспекты предстоящего дела. То, что для одного существа является элементом добра, может оказаться абсолютным злом для другого; точно так же, как тепло в гостиной было вполне приемлемым для детей из плоти и крови, таких как Вайолет и Пион, — хотя и не очень полезным даже для них, — но для несчастного снежного образа оно означало не что иное, как уничтожение.

Но, в конце концов, мудрых людей вроде мистера
Линдси ничему не научишь. Они знают всё — о, конечно же! — всё, что было, и всё, что есть, и всё, что, возможно, будет в будущем. И если какое-то явление природы или провидение выйдет за рамки их системы, они не распознают его, даже если оно произойдёт у них под носом.

— Жена, — сказал мистер Линдси после минутного молчания, — посмотри, сколько
снега принесли дети на своих ногах! Здесь, перед печкой, образовалась
целая лужа. Пожалуйста, попроси Дору принести полотенца.
вытри это!»




Великое каменное лицо


Однажды днём, когда солнце садилось, мать с маленьким сыном
сидели у двери своего дома и говорили о Великом каменном лице.
Им достаточно было поднять глаза, и оно предстало перед ними во всей красе,
хотя и находилось за много миль от них, и солнечный свет озарял все его черты.

Что же это было за Великое каменное лицо?

Среди высоких гор раскинулась долина, настолько просторная, что в ней
могли бы разместиться многие тысячи жителей. Некоторые из этих
добрых людей жили в бревенчатых хижинах, окружённых густым лесом.
на крутых и труднопроходимых склонах холмов. Другие жили в
уютных фермерских домах и возделывали плодородную почву на пологих
склонах или ровных участках долины. Третьи селились в густонаселённых
деревнях, где какой-нибудь дикий горный ручей, сбегающий со своего
истока в высокогорной местности, был пойман и приручён человеческой
хитростью и заставлял вращаться механизмы хлопкопрядильных фабрик. Короче говоря, жители этой долины были
многочисленны и вели разный образ жизни. Но все они, взрослые и
дети были как бы знакомы с Огромным Каменным Лицом, хотя
некоторые обладали даром различать это грандиозное природное явление
более точно, чем многие из их соседей.

Таким образом, Огромное Каменное лицо было произведением Природы в ее настроении
величественной игривости, образованной на перпендикулярном склоне горы из
нескольких огромных камней, которые были сложены вместе в таком положении
поскольку, если смотреть с надлежащего расстояния, они в точности напоминают
черты человеческого лица. Казалось, будто огромный великан,
или Титан, изваял на скале своё собственное подобие. Там был широкий лоб высотой в сто футов, нос с длинной переносицей и огромные губы, которые, если бы могли говорить, разнесли бы раскаты грома от одного конца долины до другого. Правда, если бы зритель подошёл слишком близко, он бы не разглядел очертания гигантского лица и увидел бы лишь груду тяжёлых и огромных камней, беспорядочно наваленных друг на друга. Однако, если бы он вернулся на прежнее место, он бы увидел чудесные черты.
И чем дальше он удалялся от них, тем больше они походили на человеческое лицо, сохранившее всю свою изначальную божественность;
пока, по мере того как оно тускнело вдалеке, окружённое облаками и горным туманом, Великое Каменное Лицо не стало казаться живым.

Детям было суждено вырасти мужчинами или женщинами, глядя на Великое Каменное Лицо, потому что все черты были благородными, а выражение было одновременно величественным и милым, как будто это было сияние огромного тёплого сердца, которое обнимало всё человечество.
привязанностей, и в нём было место для чего-то большего. На него стоило только посмотреть. По мнению многих людей, долина была обязана своим плодородием этому доброму лику, который постоянно сиял над ней,
освещая облака и наполняя нежностью солнечный свет.

 Как мы уже говорили, мать с маленьким сыном сидели у двери своего дома,
глядя на Великое Каменное Лицо и разговаривая о нём. Ребёнка звали Эрнест.

 «Мама, — сказал он, когда титаническое лицо улыбнулось ему, — я бы хотел, чтобы оно могло говорить, потому что оно выглядит таким добрым, что у него, должно быть, очень приятный голос».
было бы приятно. Если бы я увидел человека с таким лицом, я бы очень его полюбил.

«Если сбудется старое пророчество, — ответила его мать, — мы можем когда-нибудь увидеть человека с точно таким же лицом».

«Какое пророчество ты имеешь в виду, дорогая мама?» — нетерпеливо спросил Эрнест.
«Пожалуйста, расскажи мне о нём!»

И тогда его мать рассказала ему историю, которую рассказала ей её собственная мать,
когда она была младше маленького Эрнеста; историю не о том, что было в прошлом,
а о том, что должно было произойти; историю, тем не менее, настолько древнюю,
что даже индейцы, которые раньше населяли эту долину,
Они слышали это от своих предков, которым, по их словам, это нашептали горные ручьи и ветер на верхушках деревьев. Смысл заключался в том, что в один прекрасный день здесь родится ребёнок, которому суждено стать величайшим и благороднейшим человеком своего времени, и чьё лицо в зрелом возрасте будет в точности напоминать Великое Каменное Лицо. Немало
старомодных людей, а также и молодых, в пылу своих надежд по-прежнему
хранили непоколебимую веру в это древнее пророчество. Но
другие, которые больше повидали мир, наблюдали и ждали, пока
они не устали и не увидели ни человека с таким лицом, ни какого-либо другого человека
который оказался намного величественнее или благороднее своих соседей, пришел к выводу, что
это не что иное, как досужая сказка. Во всяком случае, великий человек из
пророчества еще не появился.

“О мама, дорогая мама!” - воскликнул Эрнест, хлопая в ладоши над головой.
“Я так надеюсь, что доживу до того, чтобы увидеть его!”

Его мать была любящей и заботливой женщиной и считала, что
будет разумнее не разрушать благородные надежды её маленького мальчика.
она лишь сказала ему: «Может быть, ты и прав».

 И Эрнест никогда не забывал историю, которую рассказала ему мать. Она всегда была у него на уме, когда он смотрел на Великое Каменное Лицо. Он
провел детство в бревенчатом доме, где родился, и был послушным сыном, во многом помогая матери своими маленькими ручками и любящим сердцем. Таким образом, из счастливого, но часто задумчивого ребёнка он вырос в мягкого,
спокойного, непритязательного мальчика, загорелого от работы в поле, но с более умным выражением лица, чем у многих парней
которые учились в знаменитых школах. Но у Эрнеста не было учителя,
кроме Великого Каменного Лица, которое стало для него учителем. Когда
тяжёлый день заканчивался, он часами смотрел на него, пока ему не
начинало казаться, что эти огромные черты узнают его и дарят ему
добрую и ободряющую улыбку в ответ на его благоговейный взгляд. Мы не должны утверждать, что это была ошибка,
хотя Лицо, возможно, смотрело на Эрнеста не более благосклонно, чем на весь остальной мир. Но секрет заключался в том, что мальчик был нежным и
доверчивая простота разглядела то, чего не видели другие люди; и
таким образом любовь, предназначенная для всех, стала его особой долей.

Примерно в это время по долине поползли слухи, что
великий человек, о котором давно говорили, что он будет похож на Великое Каменное Лицо, наконец-то появился. Кажется, много лет назад молодой человек переехал из долины и поселился в далёком морском порту, где, сколотив немного денег, открыл магазин. Его звали... но я так и не смог узнать, как его звали.
Его настоящее имя или прозвище, возникшее из-за его привычек и успехов в жизни, было Гатерголд. Будучи проницательным и деятельным, а также наделённым Провидением той непостижимой способностью, которая проявляется в том, что мир называет удачей, он стал чрезвычайно богатым купцом и владельцем целого флота кораблей с большим трюмом. Казалось, что все страны мира объединились лишь для того, чтобы приумножать горы богатств этого человека. Холодные
регионы севера, почти в мраке и тени Арктики
Круглые сутки он получал дань в виде мехов; жаркая Африка просеивала для него золотые пески своих рек и собирала в лесах бивни своих огромных слонов; Восток приносил ему богатые шали, специи, чай, сверкающие бриллианты и сияющую чистоту крупного жемчуга. Океан, не отставая от земли, дарил ему своих могучих китов, которых мистер
Гатерголд мог бы продать их нефть и получить прибыль. Каким бы ни был
исходный товар, в его руках было золото.
О нём можно было бы сказать, как о Мидасе из басни, что всё, к чему он прикасался пальцем, тут же блестело, желтело и превращалось в чистое золото или, что было ещё лучше, в груды монет. И когда мистер Гатерголд стал настолько богат, что ему потребовалась бы сотня лет, чтобы пересчитать своё состояние, он вспомнил о своей родной долине и решил вернуться туда и окончить свои дни там, где он родился. С этой целью
он послал искусного архитектора построить для него дворец, достойный его
для человека с таким огромным состоянием.

 Как я уже говорил выше, в долине уже ходили слухи, что
мистер Гатерголд оказался тем самым пророком, которого так долго и тщетно
искали, и что его лицо было совершенным и неоспоримым подобием Великого Каменного Лица. Люди были готовы поверить в то, что это действительно так, когда увидели великолепное здание, которое, словно по волшебству, выросло на месте старой обветшалой фермы его отца. Снаружи оно было облицовано мрамором, таким ослепительно белым.
Он был таким белым, что казалось, будто всё здание может растаять на солнце, как те скромные постройки, которые мистер Гатерголд в детстве, до того, как его пальцы обрели способность к трансмутации, привык строить из снега. У него был богато украшенный портик, поддерживаемый высокими колоннами, под которым находилась высокая дверь, украшенная серебряными засовами и сделанная из какого-то разноцветного дерева, привезённого из-за моря. Окна от пола до потолка в каждой парадной комнате были составлены из
соответственно, из одного огромного куска стекла, настолько прозрачного,
что, как говорили, он был чище даже самой разреженной атмосферы.
 Едва ли кому-нибудь разрешалось видеть внутреннее убранство этого дворца;
но, как сообщалось, и с большой долей вероятности, внутри он был гораздо
более великолепен, чем снаружи, так что всё, что в других домах было железным или медным, в этом было серебряным или золотым, а спальня мистера Гатерголда, в частности, выглядела настолько блестящей, что ни один обычный человек не смог бы там сомкнуть глаз. Но,
С другой стороны, мистер Гатерголд теперь был настолько привычен к богатству, что, возможно, не смог бы сомкнуть глаз, если бы его взгляд не был устремлён туда, где блеск богатства неминуемо должен был отразиться на его веках.

 Со временем особняк был достроен; затем прибыли обойщики с великолепной мебелью; затем — целая толпа черно-белых слуг, предвестников мистера Гатерголда, который должен был прибыть на закате собственной величественной персоной. Наш друг Эрнест тем временем был глубоко взволнован мыслью о том, что великий человек, благородный человек, человек
Пророчество, после стольких веков ожидания, наконец-то должно было исполниться в его родной долине. Он знал, будучи ещё ребёнком, что мистер Гатерголд с его огромным богатством мог бы
превратиться в ангела милосердия и обрести власть над человеческими делами, столь же широкую и благосклонную, как улыбка Великого
Каменного Лица. Полный веры и надежды, Эрнест не сомневался, что всё, о чём говорили люди, было правдой и что теперь он увидит живое воплощение этих чудесных черт на склоне горы. Пока мальчик был
по-прежнему глядя вверх по долине, и воображая, как он всегда делал, что
Большое каменное лицо не опустил глаз, и мягко посмотрел на него,
грохот колес был слышен, стремительно приближающегося по извилистой
дороги.

“А вот и он!” - закричала группа людей, собравшихся, чтобы засвидетельствовать
прибытие. “А вот и великий мистер Гатерголд!”

Из-за поворота дороги выскочила карета, запряженная четверкой лошадей.
В нём, наполовину высунувшись из окна, показалась физиономия
старика с кожей жёлтой, как будто её позолотила рука Мидаса.
Он преобразил его. У него был низкий лоб, маленькие, острые глаза,
окружённые бесчисленными морщинами, и очень тонкие губы, которые он
делал ещё тоньше, плотно сжав их.

«Точь-в-точь как Великое Каменное Лицо!» — кричали люди. «Конечно,
старое пророчество верно; и вот наконец-то явился великий человек!»

И, что очень смутило Эрнеста, они, казалось, действительно верили,
что это и есть то сходство, о котором они говорили. На обочине дороги
случайно оказались старая нищенка и двое маленьких нищих детей.
путники из какого-то далёкого края, которые, пока карета катилась вперёд, протягивали руки и заунывно взывали о милосердии. Жёлтая лапа — та самая, что накопила столько богатств, — высунулась из окна кареты и уронила на землю несколько медных монет. Так что, хотя великого человека, по-видимому, звали Собирательзолота, его с таким же успехом можно было бы назвать Разбрасывателеммеди. Тем не менее, несмотря ни на что, с искренним
воплем и, очевидно, с той же верой, что и всегда, люди
— проревел он, — Он — точная копия Великого Каменного Лица!

 Но Эрнест с грустью отвернулся от этого морщинистого проницательного лица и посмотрел вверх по долине, где среди сгущающегося тумана, позолоченного последними лучами солнца, он всё ещё мог различить те великолепные черты, которые запечатлелись в его душе. Их вид приободрил его. Что, казалось, говорили эти благожелательные губы?

 «Он придёт!» Не бойся, Эрнест, этот человек придёт!»

 Шли годы, и Эрнест перестал быть мальчиком. Теперь он был молодым человеком. Он не привлекал особого внимания других обитателей
В долине не видели ничего примечательного в его образе жизни, кроме того, что, когда заканчивался рабочий день, он по-прежнему любил уединяться, смотреть и размышлять о Великом Каменном Лице. По их мнению, это была глупость, но простительная, поскольку Эрнест был трудолюбивым, добрым и отзывчивым и не пренебрегал своими обязанностями ради этой праздной привычки. Они не знали, что Великое Каменное Лицо
Каменная Стена стала для него учителем, и чувство, которое
он выразил, расширило сердце молодого человека и наполнило его
с более широкими и глубокими симпатиями, чем у других сердец. Они не знали, что
отсюда придёт более мудрая мудрость, чем та, что можно почерпнуть из книг, и
более счастливая жизнь, чем та, что может быть создана на основе искажённого примера других человеческих жизней. Эрнест также не знал, что мысли и чувства,
которые так естественно приходили к нему в полях, у камина и везде, где он общался с самим собой, были более возвышенными, чем те, что разделяли с ним все люди. Простая душа — такая же простая, как тогда, когда его мать
впервые рассказала ему о старом пророчестве, — он увидел чудесные черты
Они сияли, спускаясь в долину, и всё ещё удивлялись, что их человеческий
двойник так долго не появлялся.

 К этому времени бедный мистер Гатерголд был мёртв и похоронен, и самым странным
было то, что его богатство, которое было телом и духом его существования, исчезло ещё до его смерти, не оставив от него ничего, кроме живого скелета, покрытого морщинистой жёлтой кожей.
После того как его золото растаяло, все стали признавать,
что между ними не было такого уж поразительного сходства.
неблагородные черты разорившегося купца и величественное лицо на склоне горы. Поэтому люди перестали почитать его при жизни и спокойно предали забвению после его смерти. Время от времени, правда, его вспоминали в связи с великолепным дворцом, который он построил и который давно превратился в гостиницу для приезжих, множество которых каждое лето приезжали посмотреть на знаменитое природное чудо — Великое Каменное Лицо. Таким образом, мистер Гатерголд был дискредитирован и отстранён от должности
в тень, человек, которому предстояло пророчествовать, ещё не пришёл.

 Так случилось, что уроженец долины много лет назад
поступил на военную службу и после долгих тяжёлых боёв
стал прославленным командиром.  Как бы его ни называли в истории,
в лагерях и на поле боя он был известен под прозвищем Старик Кровь-и-Гром. Этот ветеран, израненный на войне, ныне
престарелый и измученный возрастом и ранами, уставший от суматохи военной
жизни, от грохота барабанов и звуков труб,
то, что так долго звенело у него в ушах, недавно стало причиной его возвращения в родную долину в надежде обрести покой там, где, как он помнил, он его оставил. Жители, его старые соседи и их взрослые дети, решили приветствовать прославленного воина пушечным салютом и публичным обедом, и тем более восторженно, что теперь, наконец, появилось подобие Великого Каменного Лица. Адъютант Старого
Говорят, что Кровавый Гром, путешествуя по долине, был
Поразительное сходство. Более того, одноклассники и ранние
знакомые генерала были готовы поклясться, что, насколько они
помнили, вышеупомянутый генерал был чрезвычайно похож на
величественный образ, даже когда был мальчиком, только в то время
им и в голову не приходило об этом подумать. Поэтому по всей долине царило великое волнение, и многие люди, которые годами даже не думали взглянуть на Великое Каменное Лицо, теперь проводили время, глядя на него, чтобы точно знать, как выглядит Генерал Кровь-и-Гром.

В день большого праздника Эрнест вместе со всеми жителями долины оставил свои дела и отправился туда, где был приготовлен лесной пир. Когда он приблизился, раздался громкий голос преподобного доктора
Баттлбласта, который призывал благословить угощение, приготовленное для них, и выдающегося друга мира, в честь которого они собрались. Столы были расставлены на расчищенном участке леса, окружённом деревьями, за исключением того места, откуда открывался вид на восток и виднелась далёкая каменная стена.
Над генеральским креслом, которое было реликвией из дома Вашингтона,
нависала арка из зелёных ветвей, густо переплетённых лавровыми листьями,
и увенчанная знаменем его страны, под которым он одерживал свои победы. Наш друг Эрнест привстал на цыпочки в надежде
хоть мельком увидеть знаменитого гостя, но вокруг столов собралась огромная толпа,
желавшая услышать тосты и речи, а также уловить хоть слово, которое мог бы
произнести в ответ генерал. Добровольцы, выполнявшие обязанности
стражи, безжалостно тыкали в толпу штыками.
на любого особенно тихого человека в толпе. Так что Эрнест, будучи человеком скромным, оказался на заднем плане, где он мог видеть физиономию Старой Крови и Грома не больше, чем если бы она всё ещё пылала на поле боя. Чтобы утешиться, он повернулся к Великому Каменному Лицу, которое, словно верный и давно забытый друг, смотрело на него и улыбалось сквозь лесную чащу. Тем временем он мог слышать разговоры разных людей, которые сравнивали черты героя с лицом
на далёком склоне горы.

— Это одно и то же лицо, до волоска! — воскликнул один из мужчин, пританцовывая от радости.


— Удивительно похоже, это факт! — ответил другой.

— Похоже! да это же сам Старик Кровь-и-Гром в чудовищном
зеркале! — воскликнул третий. — А почему бы и нет? Он величайший человек
этого или любого другого века, без сомнения.

И тогда все трое ораторов издали громкий крик, который
передался толпе и вызвал рёв тысяч голосов, разносившийся эхом на многие мили среди гор,
пока можно было подумать, что Великая Каменная Стена заговорила.
громовой раскат в этом крике. Все эти комментарии и этот огромный
энтузиазм ещё больше заинтересовали нашего друга; он и не думал
сомневаться в том, что теперь, наконец, у горного лика появился
человеческий двойник. Правда, Эрнест представлял себе, что этот
долгожданный персонаж явится в образе миротворца, изрекающего
мудрость, творящего добро и делающего людей счастливыми. Но,
взяв на себя привычную роль всезнайки, он со всей своей простотой
утверждал, что Провидение должно само выбирать способ благословения
человечество, и мог представить себе, что этот великий замысел может быть осуществлён даже
воином и окровавленным мечом, если непостижимая мудрость сочтёт нужным
распорядиться именно так.

«Генерал! генерал!» — раздались крики. «Тише! тише! Старый
Кровь-и-Гром собирается произнести речь».

И всё же, когда скатерть была убрана, за здоровье генерала выпили под
аплодисменты, и теперь он стоял на ногах, чтобы поблагодарить
компанию. Эрнест увидел его. Вот он, над плечами толпы, от двух сверкающих эполет и вышитого воротника и выше,
под аркой из зелёных ветвей с переплетёнными лавровыми листьями, и
знамя, поникшее, словно затеняющее его чело! И там же, видимое в том же ракурсе, сквозь лесную чащу, предстало Великое Каменное
Лицо! И действительно ли было такое сходство, о котором свидетельствовала толпа? Увы, Эрнест не мог его распознать! Он увидел измученное войной и непогодой лицо, полное энергии и выражавшее железную волю; но в облике Старого Кровавого-и-Громового совершенно отсутствовали кротость и мудрость, глубокая, широкая и нежная симпатия; и даже если бы
Великое Каменное Лицо приняло суровый властный вид, но более мягкие черты
всё равно смягчили бы его.

«Это не тот человек, который пророчествует», — вздохнул Эрнест про себя,
выходя из толпы. «И неужели миру придётся ждать ещё дольше?»

Туман сгустился у подножия далёкой горы, и там
показались величественные и грозные черты Великого Каменного Лица, грозные,
но благожелательные, как будто могучий ангел сидел среди холмов и
облачался в облачное одеяние из золота и пурпура. Глядя на него,
Эрнест с трудом мог поверить, что по всему лицу разливается улыбка.
Лицо его, всё ещё сияющее, хотя и без движения губ,
стало ещё светлее. Вероятно, это был эффект от лучей заходящего солнца,
проникавших сквозь рассеянные пары, которые висели между ним и объектом, на
который он смотрел. Но, как всегда, вид его чудесного друга вселял в
Эрнеста такую надежду, словно он никогда не надеялся понапрасну.

«Не бойся, Эрнест, — говорило его сердце, словно Великое Лицо
шептало ему, — не бойся, Эрнест, он придёт».

 Шли годы, быстро и спокойно. Эрнест всё ещё жил в своём
Он вырос в родной долине и теперь был мужчиной средних лет. Незаметно для себя он стал известен среди людей. Теперь, как и прежде, он зарабатывал на жизнь трудом и был таким же простодушным человеком, каким был всегда. Но он так много думал и чувствовал, он посвятил столько лучших часов своей жизни неземным надеждам на великое благо для человечества, что казалось, будто он беседовал с ангелами и невольно впитал в себя частицу их мудрости. Это было заметно по спокойному и обдуманному великодушию в его повседневной жизни, по
Поток, который создал широкую зелёную кайму вдоль всего своего русла. Не проходило и дня, чтобы мир не становился лучше благодаря этому человеку, каким бы скромным он ни был. Он никогда не сворачивал со своего пути,
но всегда находил время, чтобы благословить своего ближнего. Почти невольно он стал проповедником. Чистая и возвышенная простота его
мыслей, которая, как одно из её проявлений, находила выражение в добрых
делах, безмолвно слетавших с его руки, находила также выражение в речи.
Он говорил истины, которые воздействовали на жизнь тех, кто их слышал.
Они слышали его. Возможно, его слушатели никогда не подозревали, что Эрнест, их сосед и знакомый, был не совсем обычным человеком; и уж меньше всего подозревал об этом сам Эрнест; но из его уст, как журчание ручья, неизбежно вырывались мысли, которых не произносили другие человеческие губы.

 Когда разум людей немного остыл, они были готовы признать свою ошибку, вообразив сходство между
Свирепая физиономия генерала Кровавого-и-Громового и добродушное лицо
на склоне горы. Но теперь снова появились сообщения, и их было много.
В газетах появились статьи, в которых утверждалось, что облик Великого
Каменного Лица появился на широких плечах некоего выдающегося
государственного деятеля. Он, как и мистер Гатерголд и Старый Кровь-и-Гром, был
уроженцем долины, но покинул её в молодости и занялся юриспруденцией и политикой. Вместо богатства богача и меча воина у него был только язык, и он был сильнее их обоих вместе взятых. Он был настолько красноречив, что, что бы он ни сказал, у его слушателей не было другого выбора, кроме как поверить ему.
как правильно, так и неправильно; ибо, когда ему было угодно, он мог
создавать своего рода светящийся туман одним лишь дыханием и затмевать им
естественный дневной свет. Его язык поистине был волшебным инструментом:
иногда он гремел, как гром, иногда звенел, как самая нежная музыка. Это был
война, песня мира, и казалось, что в нём есть сердце, хотя его там не было. По правде говоря, он был удивительным человеком, и когда его язык обеспечил ему все мыслимые успехи, когда его слышали в государственных залах и
при дворах принцев и вельмож, — после того, как он стал известен
во всём мире, даже как голос, разносящийся от берега до берега, — это
в конце концов убедило его соотечественников избрать его президентом.
До этого времени, — на самом деле, как только он начал становиться знаменитым, — его
поклонники заметили сходство между ним и Великим Каменным
Лицом, и оно настолько поразило их, что по всей стране
этого выдающегося джентльмена называли Старым Каменным Лицом.
Эта фраза была воспринята как крайне благоприятный отзыв о нём
политические перспективы; ибо, как и в случае с Папой Римским,
никто никогда не становится президентом, не взяв себе другое имя, кроме своего собственного.

 Пока его друзья делали всё возможное, чтобы он стал президентом, Старик
Стоуни Физ, как его называли, отправился в путешествие в долину, где он родился. Конечно, у него не было другой цели, кроме как пожать руки своим согражданам, и он не думал и не беспокоился о том, какое влияние его поездка по стране может оказать на выборы.
Для встречи прославленного гостя были предприняты грандиозные приготовления
государственный деятель; кавалькада всадников выехала ему навстречу на границе штата, и все люди оставили свои дела и собрались у дороги, чтобы посмотреть, как он проезжает. Среди них был и Эрнест.
 Хотя он и был не раз разочарован, как мы уже видели, у него был такой
надежный и доверчивый характер, что он всегда был готов поверить во все, что казалось прекрасным и добрым. Он постоянно держал своё сердце открытым,
и поэтому был уверен, что получит благословение свыше, когда оно придёт. И вот теперь, как всегда воодушевлённый, он отправился посмотреть на Великое Каменное Лицо.

Кавалькада проскакала по дороге, подняв за собой
огромное облако пыли, которое поднялось так высоко, что
горы скрылись из виду. Все знатные люди округи были верхом;
офицеры ополчения в форме; член Конгресса; шериф округа; редакторы газет; и многие фермеры тоже оседлали своих терпеливых коней, накинув на спину воскресные сюртуки. Это действительно было великолепное зрелище, особенно если учесть, что
Над кавалькадой развевались многочисленные знамёна, на некоторых из которых были
великолепные портреты прославленного государственного деятеля и Великого Каменного
Лица, которые дружески улыбались друг другу, как два брата. Если верить
картинкам, то, надо признать, сходство было поразительным. Мы не должны забывать упомянуть, что там была
музыкальная группа, которая заставляла эхо гор звенеть и
раздаваться громким торжествующим звучанием; так что воздушные и
захватывающие душу мелодии разносились по всем высотам и впадинам,
Казалось, что каждый уголок его родной долины нашёл свой голос, чтобы поприветствовать
знаменитого гостя. Но самый грандиозный эффект был, когда далёкий
горный обрыв отразил музыку, потому что тогда сама Великая Каменная Стена,
казалось, присоединилась к торжествующему хору в знак того, что наконец-то
пришёл человек, о котором говорили пророчества.

И всё это время люди подбрасывали шляпы в воздух и кричали с таким
энтузиазмом, что сердце Эрнеста загорелось, и он тоже подбросил шляпу в воздух и закричал так же громко, как и все остальные.
«Ура великому человеку! Ура Старому Каменному Физу!» Но он ещё не видел его.


«А вот и он!» — закричали те, кто стоял рядом с Эрнестом. «Вот он! Вот он!
Посмотрите на Старого Каменного Физа, а потом на Старика с Горы, и убедитесь, что они похожи, как два брата-близнеца!»

Посреди всего этого блестящего великолепия появилась открытая карета, запряжённая
четырьмя белыми лошадьми, а в карете с непокрытой массивной головой
сидел сам прославленный государственный деятель, Старый Каменный Фис.

«Признайся, — сказал ему один из соседей Эрнеста, — Великое Каменное
Лицо наконец-то нашло себе пару!»

Теперь, надо признать, при первом взгляде на лицо, которое улыбалось ему из баута, Эрнесту показалось, что в нём есть сходство со старым знакомым лицом на склоне горы. Лоб с его массивной глубиной и высотой, а также все остальные черты были смело и сильно высечены, словно в подражание более чем героическому, титаническому образцу. Но возвышенность
и величественность, грандиозное выражение божественной симпатии,
озарявшее лик горы и одухотворявшее её массивный гранит
Здесь можно было бы тщетно искать превращения материи в дух. Что-то было
изначально упущено или исчезло. И поэтому в глубоких впадинах глаз
этого удивительно одарённого государственного деятеля всегда читалась
усталая грусть, как у ребёнка, переросшего свои игрушки, или у человека с
могучими способностями и малыми целями, чья жизнь, несмотря на все
достижения, была туманной и пустой, потому что ни одна высокая цель не
придавала ей реальности.

Тем не менее сосед Эрнеста толкал его локтем в бок и
настаивал на ответе.

«Признавайся! Признавайся! Разве он не точная копия твоего Старика из
— Гора?

 — Нет! — резко ответил Эрнест. — Я не вижу почти никакого сходства.

 — Тем хуже для Великого Каменного Лица! — ответил его сосед и снова закричал, приветствуя Старого Каменного Физа.

 Но Эрнест отвернулся, погружённый в меланхолию и почти в отчаяние, потому что это было самое печальное из его разочарований — увидеть человека, который мог бы исполнить пророчество, но не захотел этого делать. Тем временем
кавалькада, знамёна, музыка и баулы пронеслись мимо него,
а за ними последовала шумная толпа, оставляя за собой клубы пыли.
и Великое Каменное Лицо, которое должно было открыться снова, с величием, которое
оно носило на протяжении неисчислимых веков.

“О, вот я здесь, Эрнест!” - казалось, говорили мягкие губы. “Я ждал
дольше, чем ты, и еще не устал. Не бойся, этот человек придет”.

Годы спешили вперед, наступая в своей спешке друг другу на пятки
. И вот они начали седеть и покрывать сединой голову Эрнеста; они оставили благоговейные морщины на его лбу
и борозды на щеках. Он был пожилым человеком. Но он состарился не напрасно: мудрые мысли были важнее седых волос на его голове
в его сознании; его морщины и борозды были надписями, которые выгравировало Время и на которых он написал легенды о мудрости, проверенной течением жизни. И Эрнест перестал быть незаметным.
 Нежданно-негаданно пришла слава, которой так жаждут многие, и сделала его известным в большом мире, за пределами долины, в которой он так спокойно жил. Профессора колледжей и даже влиятельные люди из
городов приезжали издалека, чтобы увидеться с Эрнестом и поговорить с ним, потому что
ходили слухи, что у этого простого земледельца были идеи, отличавшиеся от
Другие люди, не те, что познаются в книгах, а те, что познаются в более высоком смысле, — спокойное и
знакомое величие, как будто он разговаривал с ангелами как со своими
повседневными друзьями. Будь то мудрец, государственный деятель или филантроп,
Эрнест принимал этих посетителей с той нежной искренностью, которая
характеризовала его с детства, и свободно говорил с ними о том, что
было у него на уме или что было самым сокровенным в его сердце или в их сердцах. Пока они
разговаривали, его лицо то и дело вспыхивало и озаряло их,
как мягкий вечерний свет. Задумчивое от полноты чувств
После разговора гости Эрнеста попрощались и пошли своей дорогой. Поднявшись в
долину, они остановились, чтобы посмотреть на Великое Каменное Лицо, воображая, что видели его сходство с человеческим лицом, но не могли вспомнить, где именно.

Пока Эрнест взрослел и старел, щедрое
провидение подарило этой земле нового поэта. Он тоже был уроженцем долины, но большую часть своей жизни провёл вдали от этого романтичного края, изливая свою нежную музыку среди суеты и шума городов. Однако горы, которые
Знакомые ему с детства снежные вершины поднимаются в ясную атмосферу его поэзии. Не был забыт и Великий Каменный Лик, ибо поэт воспел его в оде, которая была достаточно величественной, чтобы быть произнесённой его собственными величественными устами. Этот гениальный человек, можно сказать, спустился с небес, обладая удивительными способностями. Если бы он пел о горе, то взору всего человечества предстало бы
величественное зрелище: гора покоится на своей груди или вздымается к своей вершине,
и это было бы прекраснее всего, что когда-либо там видели. Если бы он пел о прекрасном озере,
Небесная улыбка теперь озаряла его, чтобы вечно сиять на его поверхности. Если бы это было бескрайнее старое море, то даже безбрежная глубина его
ужасающей груди, казалось, вздымалась бы выше, словно движимая эмоциями песни. Так мир обрёл другой, лучший облик с того часа, как поэт благословил его своими счастливыми глазами. Творец даровал его как последнее лучшее прикосновение к своему творению. Творение не было завершено, пока не появился поэт, который истолковал его и тем самым завершил.

Результат был не менее высоким и прекрасным, когда его собратья-люди были
Он воспевал в своих стихах. Мужчина или женщина, покрытые обычной пылью жизни,
которые встречались ему на пути, и маленький ребёнок, игравший рядом,
были прославлены, если он видел их в своём поэтическом настроении. Он
показывал золотые звенья великой цепи, которая связывала их с ангельским родом; он выявлял скрытые черты небесного происхождения,
которые делали их достойными такого родства. Действительно, были и такие, кто
думал, что докажет правильность своих суждений, утверждая, что вся
красота и величие мира природы существуют только в воображении поэта.
воображаю. Пусть такие люди говорят сами за себя, которые, несомненно,
были порождены Природой с презрительной горечью; она слепила их из
отбросов, после того как были созданы свиньи. Что касается всего остального, то идеал поэта был самой
правдивой истиной.

 Песни этого поэта дошли до Эрнеста. Он читал их после
обычной работы, сидя на скамейке перед дверью своего дома, где
в течение долгого времени он предавался размышлениям, глядя на Великое Каменное Лицо. И теперь, читая строфы, которые
душа его затрепетала, и он поднял глаза к огромному
лицу, так благосклонно взирающему на него.

 «О величественный друг, — пробормотал он, обращаясь к Великому Каменному Лицу, —
разве этот человек не достоин быть похожим на тебя?»

 Лицо, казалось, улыбнулось, но не ответило ни слова.

Так случилось, что поэт, хотя и жил далеко, не только слышал об Эрнесте, но и много размышлял о его характере, пока не решил, что нет ничего более желанного, чем встреча с этим человеком, чья природная мудрость шла рука об руку с благородной простотой его жизни.
Итак, летним утром он сел на поезд и на закате вышел из вагона недалеко от коттеджа Эрнеста. Большой отель, который раньше был дворцом мистера Гатерголда, находился неподалёку, но поэт с ковровой сумкой в руке сразу же спросил, где живёт Эрнест, и решил, что его примут в качестве гостя.

Подойдя к двери, он увидел там доброго старика, державшего в руке книгу, которую он то читал, то, заложив пальцем страницу, с любовью смотрел на Великое Каменное Лицо.

— Добрый вечер, — сказал поэт. — Не могли бы вы приютить путника на ночь?


— С радостью, — ответил Эрнест и, улыбнувшись, добавил: — Кажется, я никогда не видел, чтобы Великое Каменное Лицо так гостеприимно смотрело на незнакомца.

 Поэт сел на скамейку рядом с ним, и они с Эрнестом разговорились. Поэт часто общался с самыми остроумными и
мудрыми людьми, но никогда прежде не встречался с таким человеком, как Эрнест, чьи мысли и
чувства вырывались наружу с такой естественной свободой и который делал великие
истины такими понятными, просто высказывая их. Ангелы, как и
Он часто говорил, что, казалось, ангелы трудились вместе с ним на полях; казалось, ангелы сидели с ним у камина; и, общаясь с ангелами как друг с друзьями, он впитал в себя возвышенность их идей и придал им милое и скромное очарование повседневных слов. Так думал поэт. А Эрнест, с другой стороны,
был тронут и взволнован живыми образами, которые поэт извлекал из своей памяти и которые наполняли воздух вокруг двери коттеджа прекрасными образами, весёлыми и задумчивыми. Симпатии этих двух мужчин были взаимны.
они прониклись более глубоким чувством, чем каждый из них мог бы достичь в одиночку. Их умы слились в одно целое и создали восхитительную музыку, на которую ни один из них не мог бы претендовать как на свою собственную, и ни один из них не мог бы отличить свою долю от доли другого. Они как бы вели друг друга в высокий шатёр своих мыслей, такой далёкий и до сих пор такой неясный, что они никогда не входили в него раньше, и такой прекрасный, что они хотели бы находиться там всегда.

Слушая поэта, Эрнест представлял, что Великое Каменное Лицо
тоже наклоняется вперёд, чтобы послушать. Он серьёзно смотрел в лицо поэта.
горящие глаза.

“Кто ты, мой странно одаренный гость?” - спросил он.

Поэт положил палец на том, который читал Эрнест.

“Ты читал эти стихи”, - сказал он. “ Значит, вы знаете меня, потому что я написал
их.

Снова, и еще более внимательно, чем раньше, Эрнест вгляделся в
черты поэта; затем повернулся к Огромному Каменному Лицу; затем снова, с
неуверенным видом, к своему гостю. Но его лицо омрачилось; он покачал головой и вздохнул.

«Почему ты грустишь?» — спросил поэт.

«Потому что, — ответил Эрнест, — всю жизнь я ждал этого».
исполнение пророчества; и когда я читал эти стихи, я надеялся, что оно
может исполниться в тебе”.

“Вы надеялись, ” ответил поэт, слегка улыбаясь, “ найти во мне
подобие Великого Каменного Лица. И ты разочарован, как и раньше
мистером Гатерголдом, и стариной Кроваво-Громовым, и стариной Каменным Физом.
Да, Эрнест, это моя судьба. Вы должны добавить моё имя к этим прославленным трём
и записать ещё один провал ваших надежд. Ибо — со стыдом и
печалью говорю я это, Эрнест, — я недостоин быть олицетворением
этого благостного и величественного образа».

— И почему? — спросил Эрнест. Он указал на книгу. — Разве эти мысли не божественны?

 — В них есть отголосок божественного, — ответил поэт. — В них слышится далёкое эхо небесной песни. Но моя жизнь, дорогой Эрнест, не соответствовала моим мыслям. У меня были великие мечты, но они были лишь мечтами, потому что я жил — и тоже по собственному выбору — среди бедных и ничтожных реалий. Иногда даже — осмелюсь ли я сказать это? — мне не хватает веры в величие, красоту и доброту, которые, как говорят, мои собственные слова сделали более очевидными в природе и в
человеческая жизнь. Почему же тогда, чистый искатель добра и истины, ты надеешься найти меня в этом божественном образе?

 Поэт говорил печально, и его глаза были затуманены слезами. То же самое было и с глазами Эрнеста.

 В час заката, как это часто бывало, Эрнест должен был
выступить перед собравшимися на открытом воздухе соседями. Он и поэт, держась за руки и продолжая беседовать, направились к месту. Это был небольшой уголок среди холмов,
с серым обрывом позади, суровый вид которого смягчался
Приятная листва многих ползучих растений, свисающих гирляндами со всех выступов голой скалы,
создавала подобие гобелена.
 На небольшом возвышении над землёй, в богатом обрамлении зелени,
появилась ниша, достаточно просторная, чтобы вместить человеческую
фигуру и дать свободу жестам, которые спонтанно сопровождают
серьёзные мысли и искренние эмоции.  На эту естественную кафедру взошёл Эрнест
и окинул взглядом своей аудитории. Они стояли, сидели или лежали на траве, как им вздумается
Каждому было хорошо, когда на них косо падали лучи заходящего солнца,
смешивая свою приглушённую радость с торжественностью рощи
древних деревьев, под ветвями которых и среди них
вынуждены были проходить золотые лучи. В другом направлении виднелось
Великое Каменное Лицо, такое же радостное, в сочетании с той же торжественностью, в своём
благосклонном облике.

Эрнест начал говорить, рассказывая людям о том, что было у него на сердце
и в голове. Его слова обладали силой, потому что они соответствовали его мыслям;
а его мысли были реальными и глубокими, потому что они гармонировали с
жизнь, которой он всегда жил. Это были не просто слова, которые произносил этот проповедник; это были слова жизни, потому что в них была вплетена жизнь, полная добрых дел и святой любви. В этот драгоценный напиток были добавлены жемчужины, чистые и богатые. Поэт, слушая, чувствовал, что существо и характер Эрнеста были более благородными, чем всё, что он когда-либо писал. Его глаза блестели от слёз, когда он
благоговейно смотрел на почтенного старца и думал про себя, что
никогда ещё не видел столь достойного пророка и мудреца
кроткое, милое, задумчивое лицо, обрамлённое седыми волосами. Вдалеке, но отчётливо видимое, высоко в
золотистом свете заходящего солнца, виднелось Великое Каменное Лицо,
окутанное седым туманом, словно седыми волосами вокруг лба Эрнеста. Его величественный, благожелательный взгляд, казалось, обнимал весь мир.

В этот момент, в ответ на мысль, которую он собирался высказать,
лицо Эрнеста приняло величественное выражение, столь исполненное
доброжелательности, что поэт, поддавшись непреодолимому порыву, обнял его
Он поднял руки и закричал: «Смотрите! Смотрите! Эрнест сам похож на
Великое Каменное Лицо!»

 Тогда все люди посмотрели и увидели, что то, что сказал дальновидный поэт, было правдой. Пророчество сбылось. Но Эрнест, закончив
то, что хотел сказать, взял поэта под руку и медленно пошёл домой,
всё ещё надеясь, что какой-нибудь мудрый и лучший человек, чем он сам,и
появляется нечто, напоминающее БОЛЬШОЕ КАМЕННОЕ ЛИЦО.




ГЛАВНАЯ УЛИЦА


Солидный на вид мужчина кланяется и обращается к публике. Во время моих ежедневных прогулок по главной улице моего родного города
мне часто приходило в голову, что если бы его развитие с младенчества до наших дней
и перипетии характерных сцен, происходивших на этой улице на протяжении более чем двух столетий её существования,
можно было бы представить в виде сменяющейся панорамы, это был бы чрезвычайно эффективный способ иллюстрировать ход времени.
Опираясь на эту идею, я придумал некую картинную выставку, нечто вроде кукольного представления, с помощью которого я предлагаю вызвать перед зрителем многообразное и многоцветное прошлое и показать ему призраков его предков в череде исторических событий, не прилагая особых усилий, кроме поворота рукоятки. Поэтому, мои снисходительные покровители, прошу вас пройти в выставочный зал и занять свои места перед этим таинственным занавесом. Маленькие колёсики и
пружинки моего механизма хорошо смазаны; множество кукол
Они одеты в соответствии с характером, представляя все разновидности моды, от
пуританского плаща и камзола до новейшего сюртука из Оук-Холла; лампы
настроены и будут сиять в лучах полуденного солнца, или меркнуть в лунном
свете, или приглушать свой блеск в ноябрьских облаках, в зависимости от
характера сцены; короче говоря, выставка готова к открытию. Если только что-то не пойдёт не так, как, например,
неправильное расположение картины, из-за чего люди и события одного
века могут оказаться в центре другого; или если что-то сломается
провод, который должен был бы привести ход времени к внезапному
завершению, — если не считать, как я уже говорил, неполадок, которым подвержен
такой сложный механизм, — я льщу себя надеждой, дамы и господа, что
это представление вызовет ваше щедрое одобрение.

Тик-так-тик! звенит колокольчик; поднимается занавес, и мы видим — нет,
не Главную улицу, а усыпанную листьями лесную тропинку, по которой
впоследствии будет простираться её пыльная мостовая.

 Вы с первого взгляда понимаете, что это древний и первобытный
лес, вечно юный и почтенно старый, зелёный от новых веток, но
седой, как будто покрытый снегом бесчисленных лет, который
скопился на его переплетённых ветвях. Топор белого человека
никогда не срубил ни одного дерева; его нога никогда не смяла ни
одного увядшего листа, который все осени после потопа
устилали землю. И всё же, смотрите! сквозь нависающие ветви уже едва различима тропа, идущая почти с востока на запад, как будто пророчество или предзнаменование будущей улицы проникло в самое сердце величественного старого леса. Тропа ведёт дальше.
ощутимый след, теперь возрастанию по естественным зыбь земли, а теперь
мягко спадает в низину; - наехали тут на маленький ручеек,
что блестит, как змея, сквозь отблеск солнца, и быстро
прячется среди подлеска, в своем стремлении к соседней
ков; и препятствует там Масси труп гигантского леса,
которые жили вне его неисчислимые срок жизни, и был свергнут
лишь в старости, и похоронен в новой растительности, которая рождается из
ее распад. Чьи шаги могли оставить следы на этой едва заметной тропе? Слышишь?
Разве мы не слышим, как они тихо шуршат листьями? Мы видим
индианку — величественную и царственную женщину, или же её призрачный образ
не соответствует ей на самом деле, — ведь это великая вождьница, чьё
правление вместе с правлением её сыновей простирается от Мистика до Агавама. Этот краснокожий вождь, что идёт рядом с ней, — Ваппаковет, её второй муж, жрец и колдун, чьи заклинания отныне будут наводить ужас на бледнолицых поселенцев, заставляя их танцевать и визжать в лесу в полночь. Но ещё больший ужас охватит индейцев.
некромант, если бы он мог, глядя на своё отражение в пруду у своих ног,
пророчески узреть полуденные чудеса, которые суждено совершить белому человеку;
если бы он мог, как во сне, увидеть каменный фасад величественного зала,
который отбрасывает тень на это самое место; если бы он мог знать, что в будущем здании
будет находиться благородный музей, где среди бесчисленных диковинок земли и моря
несколько индейских наконечников для стрел будут храниться как память об исчезнувшей расе!

Такие предчувствия не тревожат Скво-Сахема и Ваппакоута. Они проходят мимо.
Они сидят в тени деревьев, рассуждая о государственных и религиозных
делах, и, несомненно, воображают, что их собственная система дел
будет существовать вечно. А между тем, как полна жизни окружающая их
сцена! Серая белка взбирается на деревья и шуршит среди верхних ветвей.
Не это ли был прыжок оленя? А вот и куропатка! Мне тоже кажется, что я вижу жестокий и
хитрый взгляд волка, когда он отступает в непроницаемую гущу
подлеска. Итак, среди шума ветвей идут индейцы.
королева и индейский жрец; над ними нависает мрак бескрайней дикой природы, и её мрачная тайна окутывает их, словно чем-то сверхъестественным; и лишь на мгновение пробиваются дрожащие лучи солнца, которые время от времени освещают перья в их тёмных волосах. Неужели многолюдная городская улица
когда-нибудь пересечёт это сумрачное уединение — эти мягкие
кучи гниющих древесных стволов, эти болотистые места, поросшие
водяным мхом, и проникнет в эту безнадёжную путаницу
деревья, вырванные с корнем и перемешанные вихрем? Это
была дикая местность с самого начала. Должна ли она оставаться дикой
навсегда?

 Здесь язвительный на вид джентльмен в синих очках, с
луками из берлинской стали, который занял место в дальнем конце первого ряда,
начинает критиковать на этом раннем этапе выставки.

— Всё это дело — явная афера! — замечает он почти
шепотом. — Деревья больше похожи на сорняки в саду, чем на
первобытный лес; вождь скво и Ваппакоуэт застыли в своих
Картонные суставы; а белки, олени и волки двигаются с грацией деревянной обезьянки, которую ребёнок водит вверх-вниз по палке».

«Я благодарен вам, сэр, за откровенность ваших замечаний», — отвечает
шоумен с поклоном. «Возможно, они справедливы. Человеческое искусство имеет свои пределы,
и время от времени мы должны обращаться за помощью к воображению зрителя».

«От меня вы такой помощи не получите», — отвечает критик. «Я предпочитаю видеть вещи такими, какие они есть. Но давайте! вперёд! сцена ждёт!»

 Шоумен продолжает.

Снова окинув взглядом местность, мы замечаем, что в это уединённое место пришли чужаки. В нескольких местах среди деревьев на солнце сверкают поднятые топоры. Роджер Конант, первый поселенец в Наумкиге, несколько месяцев назад построил своё жилище на краю лесной тропы, и в этот момент он идёт на восток через лесную чащу с ружьём через плечо, неся домой лучшие куски оленины. Его крепкая фигура, облачённая в
кожаную куртку и такие же штаны, уверенно шагает вперёд.
от него исходила такая физическая сила и энергия, что можно было ожидать, что сами деревья расступятся и дадут ему пройти. И действительно, так и должно было быть, потому что, каким бы скромным ни было его имя в истории, Роджер Конант всё же принадлежит к тому типу людей, которые не просто находят, но и создают своё место в системе человеческих дел. Человек вдумчивой силы, он заложил основу города. Там стоит его жилище, в грубой архитектуре которого есть что-то от индейского вигвама, что-то от бревенчатой хижины и что-то от соломенной хижины в Старом Свете.
Англия, где родился и вырос этот добрый йомен.
Жилище окружено расчищенным пространством в несколько акров, где среди пней
буйно растёт индийская кукуруза, в то время как тёмный лес обступает его,
безмолвно и торжественно взирая на него, словно удивляясь широте солнечного
света, который белый человек распространяет вокруг себя. Индеец, наполовину скрытый в сумрачной тени, тоже смотрит и удивляется.

В дверях коттеджа вы видите жену с румяными
англичанскими щеками. Она, несомненно, напевает мелодию из псалма.
домашние дела; или, может быть, она вздыхает, вспоминая
весёлые сплетни и всю эту весёлую общественную жизнь в её родной деревне
за бескрайним и меланхоличным морем. Но в следующий миг она с сочувственным весельем
смеётся над проделками своих маленьких детей;
 и вскоре оборачивается с выражением домашнего уюта на лице, когда слышит, как муж
подходит к грубо сколоченному порогу. Как, должно быть, приятно тем, у кого в сердце Эдем, как у Роджера Конанта и его жены, найти новый мир, в который можно перенести этот Эдем, как это сделали они.
о жизни среди старых людских жилищ, где столько раз разжигали и гасили очаги, что само сияние счастья
имеет в себе что-то мрачное! Не то чтобы эта пара была одинока в своём диком
Эдеме, ведь вот идёт Гудвиф Мэсси, молодая супруга Джеффри
Мэсси, из своего дома неподалёку, с младенцем на руках. Дама
У Конанта есть ещё один ребёнок того же возраста, и впоследствии это станет одним из
спорных вопросов истории: кто из этих двух младенцев был первым
ребёнком, родившимся в городе.

Но смотрите! У Роджера Конанта есть и другие соседи поблизости. Питер Палфри
Он тоже построил себе дом, как и Бэлч, и Норман, и
Вудбери. Их жилища, действительно, — такова гениальная выдумка этого живописного механизма, —
кажется, возникли в разных местах сцены, пока мы на неё смотрели. Лесная тропа, по которой всё чаще ступают подбитые гвоздями башмаки этих крепких и грузных англичан, теперь приобрела чёткость, которой она никогда не обрела бы от лёгкого шага в сто раз большего количества индейских мокасин. Скоро это будет улица! Сейчас, когда мы смотрим на неё, она
Он переходит от одной поляны к другой, то погружаясь в тенистую полосу леса, то выходя на солнечный свет, но везде прослеживается чёткая линия, вдоль которой начали развиваться человеческие интересы. На болотистом участке были срублены два дерева и уложены рядом, чтобы получилась дамба. В другом месте топор расчистил запутанную сеть из поваленных деревьев и сросшихся ветвей, которые были разбросаны ураганом. Так что теперь маленькие дети,
которые только начинают бегать в одиночку, могут споткнуться на дорожке, и это случается нечасто
Они спотыкаются о препятствия, если только не отклоняются от дороги, чтобы собрать лесные ягоды под деревьями. И, помимо ног взрослых и детей, здесь есть раздвоенные копыта небольшого стада коров, которые добывают себе пропитание из местных трав и помогают углублять колею будущей дороги. Козы тоже пасутся вдоль неё и объедают ветки, которые преграждают им путь. Не редко
в самых уединённых уголках, где чёрная тень леса
пытается скрыть следы человеческих шагов, бродит тощий волк.
Он высматривает козлёнка или телёнка; или устремляет свой голодный взгляд на
группу детей, собирающих ягоды, и едва сдерживается, чтобы не наброситься на них. А индейцы, выходя из своих далёких вигвамов, чтобы посмотреть на поселение белых людей, удивляются глубокому следу, который он оставляет, и, возможно, их печалит смутное предчувствие, что этот тяжёлый след пройдёт по всей земле и что дикие леса, дикие волки и дикие индейцы будут одинаково растоптаны им. Так и будет. Тротуары на главной улице должны быть проложены над
могилой краснокожего.

Смотрите! Вот зрелище, которое должно сопровождаться звуками труб,
если бы Наумкеаг когда-нибудь слышал эту весёлую музыку, и грохотом пушек,
эхом разносящимся по лесу. Процессия — ибо по своему
достоинству, как знаменующая эпоху в истории улицы, она заслуживает
этого названия, — процессия движется по дороге. Хороший корабль
Эбигейл прибыла из Англии с товарами и продуктами для
удовлетворения потребностей жителей и торговли с индейцами, а также с
пассажирами и, что самое важное, с губернатором для нового
поселение. Роджер Конант и Питер Пэлфри со своими товарищами
были на берегу, чтобы поприветствовать его; и теперь, с таким почетом и триумфом,
насколько позволяет их грубый образ жизни, сопровождают омываемого морем
путешественники возвращаются в свои жилища. В тот момент, когда Эндикотт появляется на сцене,
два величественных дерева смыкают свои ветви высоко над его головой,
образуя триумфальную арку из живой зелени, под которой он останавливается,
опираясь на руку жены, чтобы получить первое впечатление от их нового дома.
Они смотрят на него, а он — на седые леса и неровную поверхность полян.
 Им нравится его бородатое лицо в тени широкополой пуританской шляпы с высокой тульей — решительное, серьёзное и задумчивое лицо,
способное вспыхнуть тем радостным сиянием, которое позволяет людям с сильным характером с радостью браться за дело. Его
фигура, как вы видите, в дублете и штанах из ткани унылого цвета,
мужественна, она создана для труда и лишений, для того, чтобы владеть
тяжёлым мечом, который висит на его кожаном поясе. Его вид внушает больше доверия.
для должности правителя больше подходит пергаментная грамота, которую он
носит с собой, даже если она скреплена большой печатью Лондонского
совета. Питер Палфри кивает Роджеру Конанту. «Благочестивый суд
помощников поступил мудро, — говорят они между собой. — Они выбрали
нашего правителя из тысячи». Затем они подбрасывают в воздух
свои шляпы — они и все неотесанные фигуры из их компании, большинство из которых
одеты в шкуры, поскольку их старые шерстяные и полушерстяные
одежды порвались и истрепались за долгие месяцы носки, — они
все подбрасывают шляпы в воздух и приветствуют своего нового губернатора и капитана
сердечным английским криком «Добро пожаловать!». Кажется, мы слышим это собственными ушами,
настолько идеально передано действие в этой реалистичной, почти волшебной картине!

 Но заметили ли вы даму, опирающуюся на руку Эндикотта? —
прекрасную розу из английского сада, которую теперь пересадят на более свежую почву. Может быть, спустя долгие годы — даже столетия — после того, как этот прекрасный цветок увянет, на той же земле появятся другие цветы того же рода и будут радовать другие поколения своей наследственностью
красота. Разве это видение не преследует нас до сих пор? Разве Природа не сохранила форму неизменной, посчитав, что было бы жаль, если бы идея исчезла из поля зрения смертных навсегда, лишь однажды приняв земную оболочку? Разве мы не узнаём в этом прекрасном женском лице черты, которые до сих пор сияют в счастливые моменты на той лесной тропе, которая давно превратилась в оживлённую улицу?

«Это просто нелепо! — просто невыносимо!» — бормочет тот же критик, который
ранее выражал своё неодобрение. «Вот картонная фигурка, которую ребёнок мог бы вырезать из открытки, с парой
из очень тупых ножниц; и этот парень скромно просит нас увидеть в нём
прототип наследственной красоты!»

«Но, сэр, у вас не та точка обзора, — замечает шоумен.
«Вы сидите слишком близко, чтобы получить наилучший эффект от моей живописной
выставки. Пожалуйста, окажите мне любезность, пересядьте на другую скамью, и я
смею вас заверить, что правильный свет и тень превратят это зрелище в нечто совершенно иное».

«Тьфу!» — отвечает критик. — «Мне не нужны другие свет и тень. Я
уже говорил вам, что моя работа — видеть вещи такими, какие они есть».

«Я бы посоветовал автору этой изобретательной выставки, — замечает джентльмен, проявляющий явный интерес, — я бы посоветовал ему, что Анна Гауэр, первая жена губернатора Эндикотта, приехавшая с ним из Англии, не оставила потомства, и, следовательно, мы не можем быть обязаны этой благородной даме какими-либо образцами женской красоты, которые сохранились до наших дней».

Не имея ничего против этого генеалогического возражения,
шоумен снова указывает на сцену.

 Во время этого небольшого перерыва вы понимаете, что англосаксонский
Энергия — как сейчас принято говорить — была задействована в происходящем перед нами представлении. Сейчас так много труб дымят, что это начинает напоминать деревенскую улицу, хотя всё настолько естественно и непринуждённо, что кажется, будто одна возвращающаяся волна дикой природы может всё это поглотить. Но единственное здание, которое придаёт этому смелому предприятию permanence, находится в центре картины. Там стоит молитвенный дом — небольшое
здание с низкой крышей, без шпиля, построенное из необработанного дерева.
Свежесрубленный, с ещё не высохшим соком в брёвнах, с прилипшими к ним тут и там полосками коры. Более убогий храм никогда не был посвящён поклонению Божеству. Странно, что люди, вместо того чтобы преклонить колени под ужасным сводом небес, забираются в этот укромный уголок и ожидают там присутствия Бога. Такими, по крайней мере, можно было бы вообразить чувства этих лесных поселенцев, привыкших стоять под сумрачными сводами огромных соборов и возносить свои наследственные молитвы в старых
увитые плющом церкви в сельской Англии, вокруг которых покоятся кости
многих поколений их предков. Как они могли обойтись без резных алтарей? — как
без витражей, сквозь которые проникал освящённый свет, проходя через
прославленные фигуры святых?— как, с этой высокой крышей, пропитанной, должно быть,
молитвами, которые возносились к небесам на протяжении веков? — как, с
мощным гулом торжественного органа, разносящимся по проходу,
пронизывающим всю церковь и уносящим душу в потоке слышимых
религия? Им ничего из этого не было нужно. Их храм, как и их обряды, был простым и суровым. Но рвение вновь обретённой веры горело в их сердцах, как лампа, озаряя своим сиянием всё вокруг, превращая эти новые стены и этот тесный круг в собственный собор и являясь само по себе той духовной тайной и опытом, для которых священная архитектура, витражи и величественная торжественность органа являются отдалёнными и несовершенными символами. Всё было хорошо, пока их лампы были зажжены.
зажжённые небесным пламенем. Однако через некоторое время, будь то в их время или в
время их детей, эти лампы начали гореть тусклее или с меньшим
истинно-ярким светом, и тогда стало видно, какой жёсткой, холодной и
ограниченной была их система, какой железной клеткой была та, что они
называли свободой.

 Слишком много всего этого. Посмотрите ещё раз на картину и обратите внимание на то, как
вышеупомянутая англосаксонская энергия теперь топчется по улице, поднимая
облако пыли под своими тяжёлыми шагами. Потому что там плотники строят новый дом, каркас которого был
Вытесанные и подогнанные в Англии из английского дуба и отправленные сюда на корабле. А здесь кузнец с грохотом и лязгом работает на наковальне, изготавливая инструменты и оружие. А вон там колесник, который хвастается, что он лондонский ремесленник, с детства приученный к своему ремеслу, делает колёса для повозки, следы от которых скоро станут видны. Дикий лес отступает; улица утратила
ароматный запах сосен и папоротника, который рос под ними. Нежные и скромные полевые цветы, эти кроткие дети
Дикая природа, которая бледнела под вечными тенями,
сжалась и исчезла, как звёзды, исчезающие в свете. Сады огорожены, в них растут тыквы,
капуста и бобы, и, хотя губернатор и министр смотрят на них неодобрительно,
там есть и широколистный табак, который фермерам запрещено выращивать. Вот уже год, как не слышно ни волчьего лая, ни
шагов среди домов, за исключением того единственного, чья жуткая голова с
кровь под ним теперь прикреплена к порталу молитвенного дома.
 Перестали перебегать дорогу куропатки.  Из всех диких животных, которые раньше толпились здесь, в поселение по-прежнему приходят только индейцы, принося шкуры бобра и выдры, медведя и лося, которые они продают Эндикотту в обмен на товары из Англии.  И есть ещё маленький Джон Мэсси, сын Джеффри Мэсси и первенец в семье.
Наумкиг, играющий у порога своего дома, — ребёнок шести или
семи лет. Кто из них больше похож на младенца — город или мальчик?

Краснокожие поняли, что улица больше не принадлежит им,
они могут ходить по ней только с позволения поселенцев. Часто, чтобы
внушить им благоговейный страх перед английской мощью, проводится
сборы и тренировки городских сил, а также торжественный марш
одетых в кольчуги солдат, подобный тому, что мы сейчас видим на улице. Вот они,
пятьдесят или больше; все в железных нагрудниках и стальных шлемах,
хорошо отполированных и ярко сверкающих на солнце; с тяжёлыми мушкетами
на плечах, с патронташами на поясе, с
В руках у них зажжённые спички, а перед ними весело играют на барабане и флейте. Смотрите! Разве они не шагают, как воины? Разве они не
маневрируют, как солдаты, видевшие поля сражений? И это вполне возможно,
потому что этот отряд состоит именно из таких людей, с помощью которых
Кромвель готовится сокрушить мощь королевства, и его знаменитый полк
«Железнобоких» мог бы быть набран именно из таких людей. Во всём, что происходило в тот период, Новая Англия была
душой и цветом того, что вот-вот должно было стать главным
в родной стране. Многие смелые и мудрые люди потеряли славу, которая
пришла бы к ним в английской истории, если бы они пересекли Атлантику
вместе с нашими предками. Многие доблестные капитаны, которые могли бы отличиться в битвах при Марстон-Муре или Нейзби, растратили свой боевой пыл, командуя бревенчатой крепостью, подобной той, что вы видите на пологом склоне справа от дороги, — её знамя развевается на ветру, а кулеврины и сакеры показывают свои смертоносные дула над крепостным валом.

 Множество людей теперь стекалось в Новую Англию: одни — из-за
древняя и громоздкая структура Церкви и Государства грозила обрушиться на их головы; другие — потому что они отчаялись в таком падении. Среди тех, кто пришёл в Наумкиг, были люди из истории и легенд, чьи ноги оставляют яркий след на любом пути, по которому они прошли. Вы увидите их живые образы — их призраки, если хотите, — проходящих мимо, приветствующих вас знакомым кивком, останавливающихся, чтобы поговорить, молящихся, несущих оружие, работающих или отдыхающих после трудов своих на главной улице. Здесь, сейчас.
Вот идёт Хью Питерс, серьёзный, беспокойный человек, он идёт быстро, словно движимый той пылкой натурой, которая впоследствии втянет его в опасные дела, сделает его капелланом и советником Кромвеля и в конце концов приведёт к кровавому концу. Он останавливается у молитвенного дома, чтобы поздороваться с Роджером.
Уильямс, чьё лицо, как мне кажется, выражает более мягкий, добрый и
широкий дух, чем у Питерса; но не менее деятельный в том, что он
считает волей Бога или благом человечества. И смотрите!
вот и гость для Эндикотта, выходящий из леса, через который он пробирался из Бостона и который своими грубыми ветвями зацепился за его одежду и намочил его ноги в болотах и ручьях. И всё же в его мягком и почтенном, хотя и не старом облике есть что-то подобающее, уравновешенное, в губернаторе
Характер Уинтропа таков, что беспорядок в его костюме остаётся незамеченным, и у нас создаётся такое же впечатление, как если бы он был одет в роскошную и богатую одежду, которую, как мы можем предположить, он носил в Совете
Палата колонии. Разве эта характерная черта не замечательна в нашем призрачном представителе его личности? Но что за сановник пересекает границу, чтобы поприветствовать губернатора? Величественный человек в тёмном бархатном плаще, с седой бородой и золотой цепью на груди; у него властный вид человека, занимающего самое высокое общественное положение в первом из городов. Из всех людей
на свете мы меньше всего ожидали бы встретить лорда-мэра
Лондона — каким сэр Ричард Солтонстолл был снова и снова — в
лесистом поселении на западе дикой местности.

Дальше по улице мы видим Эмануэля Даунинга, серьёзного и достойного
гражданина, с его сыном Джорджем, юношей, перед которым открыта карьера;
его проницательность, сообразительность и гибкость ума не только
возвысят его, но и защитят от падения. Вот ещё одна фигура,
на характерной внешности и выразительных действиях которой я поставлю
крест в своём кукольном представлении.

Разве вы уже не заметили в этом лице причудливый, лукавый юмор,
эксцентричность в манерах, некую неописуемую своенравность, — короче говоря,
все признаки оригинального человека, которые безошибочно бросаются в глаза, но
сдерживаемый чувством церковной сдержанности? Это Натаниэль Уорд,
священник из Ипсвича, но более известный как простой сапожник из
Агавама. Он так тщательно подбивал подошву и так хорошо шил
верхнюю часть, что обувь до сих пор почти не износилась, хотя и была
отложена в сторону почти два столетия назад. А теперь о другом.
Пуритане и круглоголовые, мы видим перед собой образец кавалера с
завитыми локонами, фантастически подстриженной бородой, вышивкой,
украшенной рапирой, позолоченным кинжалом и прочими причудами
отличают диких кавалера, который скакал сломя голову к своей
свергнуть за дело короля Карла. Это "Мортон" Веселая Гора,
кто пришел сюда, чтобы держать совет с Эндикотт, но будет в ближайшее время
быть его пленницей. Вон та бледная, разлагающаяся фигура женщины в белом одеянии,
которая медленно скользит по улице, - это леди Арабелла, ищущая
свою собственную могилу в девственной земле. Та другая женщина, которая, кажется, говорит — можно даже сказать, проповедует или разъясняет — в центре группы очень внимательных слушателей, — это Энн Хатчинсон. А вот и Вейн —

— Но, мой дорогой сэр, — перебивает его тот же джентльмен, который ранее усомнился в точности генеалогии шоумена, — позвольте мне заметить, что эти исторические личности никак не могли встретиться на Главной улице. Они могли, и, вероятно, посещали наш старый город в то или иное время, но не одновременно, а вы допустили анахронизмы, о которых мне даже страшно подумать!

«Этот парень, — добавляет едва ли не самый вежливый критик, — выучил наизусть
целый список исторических имён, которых он вставляет в своё живописное кукольное представление».
Он называет их «как попало», не заботясь о том, современники они или нет, — и ставит их все в один ряд. Но разве когда-нибудь существовал такой нахал? Слушая его беглые комментарии,
можно было бы подумать, что эти жалкие листки раскрашенного картона,
на которых едва угадываются очертания человеческой фигуры, обладают всеми
характеристиками и выразительностью картин Микеланджело. Ну же! Продолжайте,
сэр!

— Сэр, вы разрушаете иллюзию сцены, — мягко возражает шоумен.


— Иллюзия! Какая иллюзия? — презрительно отвечает критик.
фырканье. «По словам джентльмена, я не вижу ничего иллюзорного в
убого раскрашенном куске холста, который служит вам фоном, или в
этих картонных листах, которые дёргаются и трясутся впереди. Единственная
иллюзия, позвольте мне сказать, заключается в языке кукловода, и то
это жалкая иллюзия!»

— Мы, общественные деятели, — кротко отвечает шоумен, — должны иногда
выдерживать неискреннюю суровость критики. Но — просто ради вашего удовольствия, сэр, — позвольте мне попросить вас взглянуть на это с другой точки
зрения. Сядьте подальше от той молодой леди, в чьё лицо я
Я наблюдал за отражением каждой меняющейся сцены; просто посидите там, и, поверьте мне на слово, картонные листы
обретут духовную жизнь, а размалёванный холст станет воздушным и
изменчивым отражением того, что он призван изображать».

«Я знаю лучше», — возражает критик, усаживаясь на своё место с угрюмой, но самодовольной неподвижностью. «А что касается моего удовольствия,
Я лучше всего разберусь в этом, оставаясь там, где я сейчас.

Шоумен кланяется и машет рукой, и по его сигналу, как будто время и превратности судьбы ждали его разрешения двигаться дальше,
Мимик-стрит снова оживает.

 Годы пролетели над нашей местностью, превратив лесную тропу в пыльную дорогу, которая, пересекаясь с переулками и тропинками, вполне может считаться главной улицей.  На месте многих бревенчатых сараев, в которые прятались первые поселенцы, теперь стоят дома причудливой архитектуры. Эти более поздние постройки, как вы видите, выполнены в едином стиле,
хотя и с таким разнообразием, которое возбуждает любопытство
зрителя и заставляет каждое сооружение, как и его
Характер владельца, чтобы произвести особое впечатление. В большинстве из них
в центре есть огромная дымовая труба с такими широкими каналами, что ведьмам, должно быть, было легко вылетать из них, как они обычно делали,
когда направлялись в лес к Чёрному Человеку. Вокруг
этой огромной трубы сгрудился деревянный дом, представляющий собой
целое сообщество фронтонов, каждый из которых возвышается над другим;
второй этаж с решётчатыми окнами нависает над первым; а
дверь, возможно, арочная, снаружи снабжена железным
молоток, которым гость может постучать в дверь.

 Деревянный каркас этих домов по сравнению с современными
конструкциями похож на скелет старого великана рядом с хрупкими костями
современного модника. Многие из них, благодаря огромной прочности и надёжности
своей дубовой конструкции, сохранились на протяжении долгого времени,
которое могло бы подорвать устойчивость кирпича и камня. Так что, несмотря на
прогрессирующее разрушение и постоянные перестройки на улице,
мы и в наши дни можем видеть эти старые здания
занимающие свои привычные места. Например, на верхнем углу той зелёной улочки, которая впоследствии станет Норт-стрит, мы видим недавно построенный Карвен-хаус, где плотники всё ещё работают на крыше, прибивая последний ряд черепицы. На нижнем углу стоит другое жилище, которому в какой-то период его существования суждено было стать обителью неудачливого алхимика, — оно также доживёт до нашего поколения и, возможно, переживёт его. Таким образом, благодаря этим патриархальным сооружениям мы создали своего рода
родственные и наследственные связи с Мейн-стрит.

 Как бы ни были велики перемены, произошедшие за несколько лет, каждый
день в пуританском поселении проходит довольно медленно. Он
пройдёт у вас на глазах, сжавшись до нескольких мгновений.
Серый свет раннего утра медленно разливается по
сцене, и разносчик, чья обязанность — объявлять время на
перекрёстках, звонит в последний раз в свой ручной колокольчик и
устало идёт домой вместе с совами, летучими мышами и другими ночными существами.
ночь. Решётки отодвигаются на петлях, как будто город
открывает глаза летним утром. Появляется всё ещё сонный пастух с
рогом, который он подносит к губам и издаёт рёв, который невозможно
изобразить на картине, но который достигает ушей каждой коровы в
поселении и сообщает ей, что пришло время выпаса. Дом за домом просыпаются, и
дым поднимается из их труб, словно морозное дыхание из
живых ноздрей; и эти белые клубы дыма, словно
пропитанные земными примесями, поднимаются ввысь, так и утренняя молитва — её духовная сущность, несущая в себе
человеческие несовершенства, — находит свой путь к престолу небесного Отца.

Прошёл час после завтрака, но жители, как обычно, не идут на поля или в мастерские, а остаются дома или, может быть, прогуливаются по улице с серьёзным, но беззаботным видом, не свойственным ни празднику, ни субботе. И действительно, этот день не похож ни на праздник, ни на обычный будний день, хотя
вкушая от всех трех. Это лекция по четвергам; учреждение,
от которого Новая Англия давным-давно отказалась и почти забыла, но все же
которое было бы лучше сохранить, как имеющее отношение к обоим
духовная и обычная жизнь, и знакомство друг с другом
. Однако признаки его соблюдения, которые здесь бросаются нам в глаза,
довольно сомнительного характера. В каком-то смысле это день публичного позора; день, когда нарушители, подвергшие себя незначительным строгостям пуританского закона, получают свою награду.
бесчестье. В этот самый момент этот констебль привязал бездельника
к позорному столбу и наказывает его девятихвостой плетью. С самого рассвета Дэниел Фэйрфилд стоит на ступенях молитвенного дома с
поводком на шее, который он обречён носить на виду всю свою жизнь; Дороти Тэлби прикована к столбу на углу Тюремной улицы, и жаркое солнце
палило её круглое лицо, и всё это за то, что она подняла руку на своего мужа; а через прутья этой огромной клетки
В деревянной клетке в центре сцены мы видим либо человека, либо дикого зверя, либо и то, и другое в одном лице, которое из-за этой публичной позора рычит, скрежещет зубами и трясёт крепкими дубовыми прутьями, словно хочет вырваться и разорвать на части маленьких детей, которые подглядывают за ним. Таковы полезные зрелища, которые помогают добрым людям скоротать первую половину лекционного дня. Однажды утром
путешественник — первый путешественник, прибывший сюда этим утром, — медленно въезжает на улицу на своём терпеливом коне. Он кажется
священник; и, когда он подъезжает ближе, мы узнаём в нём священника из Линна,
который был приглашён сюда читать лекцию и обдумывал свою речь, пока ехал по
седой глуши. И вот теперь весь город толпится в молитвенном доме, и лица у
большинства такие мрачные, что солнечный свет становится не более чем тенью,
когда падает на них. Вот идут Тринадцать человек, суровые правители сурового
сообщества! Вот идёт Джон Мэсси, первый ребёнок, родившийся в городе, теперь уже двадцатилетний юноша, чей взгляд с особым интересом устремлён на
Грудастая девица, которая в тот же миг поднимается по ступенькам. Там ковыляет
Гуди Фостер, сварливая и озлобленная старая карга, которая выглядит так, будто собралась
проклинать, а не молиться, и которую многие из её соседей подозревают в том, что она
время от времени летает на метле. Там же, стыдливо пробираясь внутрь, вы видите того самого бездельника и
ничтожества, которого мы только что видели у позорного столба.
И наконец, вот идёт сборщик десятины, таща за собой пару маленьких
мальчиков, которых он застал за игрой под благословенным Божьим солнцем.
На задворках. Какой уроженец Наумкига, чьи воспоминания уходят
в глубь более чем тридцатилетней давности, до сих пор не содрогается при
мысли об этом тёмном чудовище из его детства, которое, возможно, давно
перестало существовать, но всё ещё жило в его детской вере, в ужасной
идее и в угрозе няни, как Чистюля!

Вряд ли стоит ждать окончания лекции два или, может быть, три оборота песочных часов.
 Поэтому, управляя светом и тьмой, я вызываю сумерки, а затем и беззвёздную ночь, чтобы они окутали улицу.
И снова посыльный с фонарём, отбрасывающим блики на его
шаги, устало бродит из угла в угол и сонно выкрикивает
время в сонные или мечтательные уши. Мы счастливы, хотя бы потому,
что не жили в те времена. По правде говоря, когда первое
волнение и воодушевление улеглись, когда новое поселение между лесом и морем
действительно превратилось в маленький городок, его повседневная жизнь, должно
быть, потекла своим чередом, почти ничем не отличаясь от других, и в то же
время его чопорность не могла не бросаться в глаза.
Это приводило к ужасным искажениям нравственной природы. Такая жизнь была зловещей для разума и зловещей для сердца, особенно когда одно поколение передавало следующему свой религиозный мрак и подделку под религиозный пыл, поскольку эти черты неизбежно принимали форму лицемерия и преувеличения, будучи унаследованными от примера и наставлений других людей, а не от изначального духовного источника. Сыновья и внуки
первых поселенцев были людьми с более низким и узким кругозором, чем
Такими были их предки. Последние были суровыми, строгими, нетерпимыми,
но не суеверными, даже не фанатичными; и, если уж на то пошло,
обладали дальновидной житейской проницательностью. Но для следующей расы было невозможно вырасти в небесной свободе,
не подвергаясь дисциплине, которую установила их мрачная сила характера.
Возможно, мы до сих пор не избавились от всех неблагоприятных влияний,
которые, наряду со многими положительными, были унаследованы нами от наших предков-пуритан. Будем же благодарить Бога за то, что он дал нам
таких предков; и пусть каждое последующее поколение благодарит его не менее
 пылко за то, что оно на шаг ближе к ним в череде веков.

 «Что это такое?» — восклицает критик. «Проповедь? Если так, то она не входит в программу».

 «Совершенно верно, — отвечает шоумен, — и я прошу прощения у публики».

 Посмотрите теперь на улицу и обратите внимание на странных людей, входящих в неё. Их
одежда порвана и в беспорядке, лица измождены, фигуры истощены,
потому что они пробирались сюда через безлюдные пустыни, страдая от голода и лишений, не имея другого убежища, кроме
дупло в дереве, логово дикого зверя или индейский вигвам. И даже в самых негостеприимных и опасных из таких мест для ночлега не было и вполовину столько опасностей, сколько подстерегает их на этой христианской улице, с безопасными жилищами и тёплыми очагами по обеим сторонам, а в центре — молитвенный дом. Эти странники получили от Небес дар, который во все эпохи мира приносил с собой наказание в виде смертельных страданий и преследований, презрения, вражды и самой смерти — дар, который, таким образом,
То, что ужасно для его обладателей, всегда было самым ненавистным для всех остальных людей, поскольку само его существование, кажется, угрожает разрушением всего, что было создано упорным трудом на протяжении веков, — дар новой идеи.
 Вы можете разглядеть его в них, озаряющем их лица — да и всё их существо, каким бы земным и грубым оно ни было, — светом, который неизбежно пробивается сквозь всё и заставляет поражённое сообщество осознать, что эти люди не такие, как они сами, — не братья и не соседи по духу. Внезапно, словно землетрясение, прокатилось по округе
Город содрогается, и его вибрации ощущаются в каждом очаге, а шпиль молитвенного дома
особенно сильно раскачивается. Пришли квакеры. Мы в опасности! Смотрите! Они попирают наши мудрые и
устоявшиеся законы в лице нашего главного магистрата, ибо мимо проходит губернатор Эндикотт,
уже пожилой человек, величественный в своих длинных официальных одеждах, — и ни один из этих непочтительных бродяг не сдвинул с него шляпу. Вы заметили зловещий взгляд седобородого пуританского
губернатора, когда он обернулся и в гневе наполовину приподнял
посох, который стал необходимой опорой для его старости? А вот и старый мистер Норрис, наш почтенный священник. Снимают ли они перед ним шляпы и
выказывают ли ему почтение? Нет: их шляпы крепко сидят на их неблагодарных
головах, как будто приросли к ним, и — нечестивые негодяи, хуже языческих индейцев!— они смотрят на нашего преподобного пастора с особым
презрением, недоверием, неверием и полным отрицанием его священных
претензий, в чём он сам немедленно убеждается; тем более горько
убеждается, что никогда прежде не знал и не мечтал о подобном.

Но взгляните туда! Можем ли мы поверить своим глазам? Женщина-квакер, одетая в мешковину и с пеплом на голове, поднялась по ступеням молитвенного дома. Она обращается к людям диким, пронзительным голосом — диким и пронзительным, как и подобает такой фигуре, — и заставляет их дрожать и бледнеть, хотя они толпятся вокруг с разинутыми ртами, чтобы услышать её. Она смело выступает против устоявшейся власти; она осуждает священника и его церковь. Многие из тех, кто её слушает, в ужасе; некоторые плачут, а другие
слушают с напряжённым вниманием, как будто живая истина вот-вот откроется им.
Впервые это пробилось сквозь корку привычек, достигло их сердец и пробудило их к жизни. За этим нужно следить, иначе мы напрасно перевезли нашу веру через моря, и было бы лучше, если бы старый лес всё ещё стоял здесь, размахивая своими спутанными ветвями и бормоча что-то небу из своих пустынных глубин, а не эта прекрасная улица, если на ней произносятся такие богохульства.

 Так думали старые пуритане. О том, как они действовали, можно отчасти судить по зрелищу, которое сейчас предстаёт перед вашими глазами.
Джошуа Бафум стоит у позорного столба. Кассандру Саутвик ведут в
тюрьму. А там женщина, это Энн Коулман, — обнажённая до пояса и привязанная к хвосту повозки, — её тащат по главной
улице быстрым шагом, а констебль следует за ней с кнутом из связанных верёвок. Этот констебль — крепкий парень, и
каждый раз, когда он взмахивает кнутом в воздухе, вы видите, как хмурятся и
морщатся его брови, и в то же мгновение на его губах появляется
улыбка. Он любит своё дело, этот верный слуга закона, и
Он вкладывал душу в каждый удар, стремясь исполнить предписание майора
Хоторна в духе и букве закона. Раздался удар, от которого пролилась кровь! Десять таких ударов должны быть нанесены в Салеме,
десять — в Бостоне и десять — в Дедхэме; и с этими тридцатью кровавыми
рубцами на теле она должна быть изгнана в лес. Багряный след
тянется вдоль главной улицы; но да будет воля Божья, чтобы, как дождь
много лет подряд плакал над ним, смывая всё это, так и роса милосердия
смогла очистить эту жестокость.
Убери кровавое пятно из жизни преследователя!

 Проходи, призрачный констебль, и возвращайся в своё место мучений. Тем временем, благодаря бесшумной работе механизма за кулисами, на улице, казалось, прошло много времени. Старые дома теперь выглядят обветшалыми из-за
множества восточных штормов, которые увлажняли их
некрашеную дранку и обшивку не менее сорока лет. Именно такой возраст мы бы
присвоили городу, судя по внешнему виду Джона
Мэсси, первый ребёнок, родившийся в городе, которого соседи теперь называют Гудменом
Мэсси, и которого мы видим здесь, — серьёзный, почти осенний на вид мужчина,
с собственными детьми вокруг. Для патриархов поселения, без сомнения,
Главная улица — это всё ещё дело вчерашнего дня, едва ли более древнее,
даже если ей суждено стать более постоянной, чем тропа, протоптанная в снегу. Но для мужчин среднего и
пожилого возраста, которые пришли сюда в детстве или ранней юности, это
выглядит как долгая и хорошо налаженная работа, которой они занимаются
они растратили всю силу и пыл своей жизни. А молодые люди,
выросшие на улице, чьи самые ранние воспоминания связаны с тем, как они переступали
отцовский порог и катались по травянистому краю дороги,
смотрят на это как на одну из непреходящих вещей нашего смертного бытия,
таких же древних, как холмы на большом пастбище или мыс у входа в гавань. Их отцы и деды рассказывают им, как всего несколько лет назад
здесь был лес, а под его густыми кронами пролегала лишь одинокая тропа. Тщетная легенда! Они не могут сделать её правдивой и реальной для своих детей.
концепции. Более того, с ними Главная улица действительно становится улицей,
достойной того, чтобы идти рядом с многолюдными и величественными проспектами городов
за морем. Старые пуритане рассказывают им о толпах, которые спешат
вдоль Чипсайда, Флит-стрит и Стрэнда, и о суете
бурной жизни в Темпл-баре. Они описывают Лондонский мост, который сам по себе является улицей
с рядом домов по каждой стороне. Они рассказывают о величественном
здании Тауэра и торжественном великолепии Вестминстерского аббатства.
Дети слушают и всё равно спрашивают, есть ли в Лондоне улицы.
длиннее и шире, чем тот, что стоит перед дверью их отца; если
Тауэр больше, чем тюрьма на Пьедестальной улице; если в старом аббатстве
собрано больше прихожан, чем в нашем молитвенном доме. Ничто не впечатляет
их, кроме их собственного опыта.

Кажется, что волки когда-то бродили здесь, и не менее
странно, что вождь индейцев и его сын Сагамор когда-то правили
этой местностью и обращались с английскими поселенцами, которых тогда было так мало и которые страдали от бурь, а теперь стали такими могущественными, как с равными. Вы видите, что несколько школьников стоят небольшой группой вокруг пьяного.
Индеец, сам принц из рода вождя Скво. Он принёс сюда на продажу несколько бобровых шкур и уже выпил большую часть их стоимости в смертельных дозах огненной воды. Разве в этой картине нет доли пафоса? и разве это не начало рассказа
о стремительном росте и процветании одной расы и
обречённом упадке другой? — дети чужеземца, сделавшего игру для
внука великого вождя племени скво!

 Но вся раса краснокожих не исчезла вместе с этой дикой принцессой
и её потомство. Этот марш солдат по улице предвещает начало войны короля Филиппа; и эти молодые люди, цвет Эссекса, направляются защищать деревни на Коннектикуте;
где, у Кровавого ручья, будет нанесён ужасный удар, и едва ли кто-то из этого доблестного отряда останется в живых. И вот, в этом величественном
особняке с тремя шпилями впереди и двумя маленькими шпилями
по бокам от двери, мы видим отважного капитана Гарднера,
выходящего из дома в расшитом камзоле и шляпе с перьями
на его голову. Ударяет его верный меч в стальных ножнах.
лязг на пороге. Видеть, как людей посещают свои двери и
Windows, а всадник едет мимо, ведя на поводу своего коня настолько жалкий
галантно, и смотрит так, как сама душа и эмблема военного
достижение,—суждено, слишком, чтобы встретить воина судьбы, в отчаянии
штурм крепости Narragansetts!

“Закаленный конь похож на свинью, ” перебивает критик, - а
Сам капитан Гарднер похож на дьявола, хотя и очень ручного, и в
самом миниатюрном масштабе”.

“Сэр, сэр!” срис гонимых шоумен, теряя терпение,—на,
действительно, он особенно гордился этими цифрами капитана
Гарднер и его лошадь— “Я вижу, что нет никакой надежды угодить вам.
Прошу вас, сэр, сделайте одолжение, заберите свои деньги и убирайтесь восвояси!”

“Не я!” - отвечает недобросовестный критик. “Я только начинаю интересоваться этим вопросом.
Приходите!" - говорит он. - "Я только начинаю интересоваться этим вопросом. Приходите! Покрути-ка свою ручку и выдави ещё немного этих глупостей!

 Шоумен порывисто трёт лоб, взмахивает маленьким жезлом, которым
он указывает на достопримечательности сцены, но, в конце концов, с
неизбежное согласие всех государственных служащих, он вновь обретает самообладание
и продолжает:

Иди вперёд, вперёд, Время! Строй здесь новые дома и разрушай свои
вчерашние творения, на которых уже лежит ржавый мох! Позови
священника в обитель юной девы и вели ему соединить её с радостным женихом! Пусть молодые родители отнесут своего
первенца в молитвенный дом, чтобы совершить обряд крещения! Стучите
в дверь, из которой вот-вот выйдет траурная процессия!
 Обеспечьте другие сменяющие друг друга поколения людей, чтобы они торговали, разговаривали, ссорились,
или прогуливайтесь в дружеской беседе по улице, как это делали их отцы до них! Занимайся своими повседневными делами, Отец Время, на этой улице, которую твои шаги за столько лет превратили в пыль! Но вот, наконец, ты ведёшь за собой процессию, которая, однажды увиденная, больше не повторится и будет вспоминаться лишь как твой ужасный сон или безумие твоего старого мозга.

«Крути свою ручку, говорю я тебе, — рычит безжалостный критик, — и выжимай из неё всё, что угодно, без лишних предисловий!»

 Шоумен решает, что лучше подчиниться.

А вот и достопочтенный капитан Карвен, шериф Эссекса, верхом на лошади, во главе вооружённой охраны, сопровождающей группу приговорённых заключённых из тюрьмы к месту казни на
Висельном холме. Ведьмы! Их невозможно спутать ни с кем! Ведьмы! Когда они приближаются по Тюремной улице и сворачивают на Главную улицу, давайте посмотрим на их лица, как будто мы сами — часть бледной толпы, которая так жадно теснится вокруг них, но отступает с таким содроганием, оставляя свободный проход между плотной толпой по обеим сторонам. Послушайте, что говорят люди.

Есть здесь старый Джордж Джейкобс, которого мы знали здесь все эти шестьдесят лет как человека, которого мы считали честным во всём, что он делал, спокойным, безупречным, хорошим мужем до того, как его благочестивую жену призвали к себе грядущие беды, и хорошим отцом для детей, которых она ему оставила. Ах! Но когда эта
благословенная женщина вознеслась на небеса, сердце Джорджа Джейкобса
опустело, его очаг опустел, его жизнь оборвалась; его дети женились и
удалились в собственные жилища; и Сатана, бродя взад и вперёд,
увидел этого несчастного старика, для которого жизнь была
однообразие и усталость, и нашёл способ соблазнить его. Так что несчастный грешник поддался на уговоры подняться в воздух и полетать среди облаков. И доказано, что он присутствовал на шабаше ведьм в Фалмуте в ту самую ночь, когда его соседи видели, как он с ревматическим прихрамыванием входил в свою дверь. И ещё Джон Уиллард. Мы считали его честным человеком, таким проницательным и деятельным в своём бизнесе, таким практичным, таким сосредоточенным на повседневных делах, таким постоянным в своей маленькой лавке, где он торговал
Английские товары в обмен на индейскую кукурузу и всевозможную сельскую продукцию! Как
такой человек мог найти время или что могло прийти ему в голову, чтобы
оставить своё призвание и стать волшебником? Это загадка, если только
Чёрный Человек не соблазнил его огромными грудами золота. Посмотрите на эту пожилую пару — печальное зрелище, правда, — Джона Проктора и его жену Элизабет. Если во всём графстве Эссекс и были два старика, которые, казалось, вели истинно христианскую жизнь и с надеждой шли по оставшимся крохам своего земного пути, то это была именно эта пара. И всё же мы слышали
Это было подтверждено под присягой к удовлетворению достопочтенного главного судьи Сьюэлла,
а также всего суда и присяжных, что Проктор и его жена показывали свои сморщенные лица у детских кроваток,
насмехаясь, корча рожи и пугая бедных маленьких невинных детей по ночам. Они или их призрачные образы
втыкали булавки в Несчастных и одним прикосновением или взглядом повергали их в смертельный обморок. И пока мы думали, что старик читает Библию своей старухе, которая тем временем вязала в углу у камина, эта седая пара
негодяи взмыли вверх по дымоходу, оба на одной метле, и улетели на шабаш ведьм далеко в глубь холодного тёмного леса. Как глупо! Если бы они не боялись ревматических болей в своих старых костях, им лучше было бы остаться дома. Но они улетели, и смех их надтреснутых, каркающих голосов был слышен в полночь в воздухе. Теперь, в солнечный полдень, когда они, пошатываясь, идут к виселице, настала очередь Дьявола смеяться.

 Позади этих двоих, которые помогают друг другу и, кажется, утешают друг друга,
Они подбадривают друг друга, и это было бы поистине жалостно, если бы не было грехом
жалеть старую ведьму и волшебника. За ними идёт женщина с тёмным гордым лицом, которое когда-то было красивым, и величественной фигурой. Вы её знаете? Это Марта Кэрриер, которую Дьявол нашёл в скромном домике, заглянул в её недовольное сердце, увидел там гордость и соблазнил её обещанием, что она станет королевой ада. И теперь, с таким высокомерным видом, она направляется в своё
королевство и, движимая неутолимой гордостью, превращает этот эскорт в
превращу в триумфальную процессию, которая сопроводит её к воротам
её адского дворца и вознесёт на огненный трон. В течение этого
часа она обретёт своё королевское достоинство.

 Последним из жалкой процессии идёт мужчина в чёрном, невысокого роста,
с тёмной кожей и церковным поясом на шее. Много раз
за прошедшие годы это лицо возносилось к небесам с
кафедры Восточного молитвенного дома, когда преподобный мистер Берроуз
казалось, что он поклоняется Богу. Что?—он? Святой человек!—ученый!—мудрый!
Как дьявол искушал его? Его собратья-преступники по большей части
были тупыми, необразованными созданиями, некоторые из них едва ли были
умны от природы, а другие сильно деградировали в интеллектуальном плане с возрастом.
 Они были лёгкой добычей для разрушителя. Но не этот Джордж.
Берроуз, насколько мы можем судить по внутреннему свету, который сияет в его тёмном
лице и, можно сказать, почти затмевает его фигуру, несмотря на грязь и измождённость, вызванные долгим заключением, — несмотря на тяжёлую
тень, которая должна падать на него, пока смерть идёт рядом с ним.
какую взятку мог предложить Сатана, достаточно богатую, чтобы соблазнить и одолеть эту броню?
Увы! Возможно, именно в силе его высокого и пытливого ума
Искуситель нашёл слабость, которая его и выдала. Он
тосковал по знаниям и на ощупь продвигался вперёд, в мир тайн;
Сначала, как поклялись свидетели, он вызвал призраков двух своих умерших жён и беседовал с ними о загробных делах; а когда их ответы не удовлетворили его страстное и греховное желание, он призвал Сатану, и тот его услышал. И всё же — взгляните на
Кто, не зная доказательств, мог бы поверить в его виновность? Кто бы не сказал, глядя на то, как он утешает слабых и старых соучастников своего ужасного преступления, — глядя на то, как он возносит молитвы, которые, кажется, вырываются из глубин его сердца и уносятся ввысь, — глядя на то, как сияние озаряет его черты, словно из другого мира, до которого всего несколько шагов, — кто бы не сказал, что по пыльной дороге главной улицы идёт христианский святой, готовый принять мученическую смерть? Возможно, не тот
Архидьявол оказался слишком хитёр для суда и присяжных и предал
их, посмеиваясь в рукав, ввергнув в ужасную ошибку — проливать
освящённую кровь в качестве приемлемой жертвы на Божьем алтаре? Ах!
нет, послушайте мудрого Коттона Мэзера, который, сидя на коне, спокойно обращается к растерянной толпе и говорит им, что всё было сделано благочестиво и справедливо и что сила Сатаны в этот день нанесёт смертельный удар по Новой Англии.

Да будет так, да будет так! — великий учёный должен быть прав; так что ведите
бедные создания, обречённые на смерть! Вы видите эту группу детей и
несовершеннолетних девочек, а среди них — старую, похожую на ведьму индианку по имени
Титуба? Это Несчастные. Вот оно, доказательство силы и злобы Сатаны! Мерси Пэррис,
дочь священника, поражена взглядом Марты Кэрриер и падает на
улицу, корчась в ужасных конвульсиях и пуская пену изо рта, как одержимый, о котором говорится в Писании.
Спешите на виселицу, проклятые ведьмы, пока они не натворили ещё бед! — пока они не раскинули свои иссохшие руки и не разлетелись
чума, распространяемая горсткой людей среди толпы! — в качестве своего прощального дара
они навлекли проклятие на землю, так что отныне она не будет приносить ни плодов, ни травинки и не будет пригодна ни для чего, кроме погребения их осквернённых тел! Итак, они идут дальше, и старый Джордж Джейкобс спотыкается из-за своей немощи, но Гудмен Проктор и его жена опираются друг на друга и идут довольно уверенно, учитывая их возраст. Мистер Бёрроуз, кажется, даёт советы Марте Кэрриер, чьё лицо и выражение, на мой взгляд, стали мягче и скромнее, чем прежде.
Тем временем в толпе царят ужас, страх и недоверие;
друг косится на друга, муж — на жену, жена — на мужа, и даже мать — на своего маленького ребёнка, как будто в каждом творении Божьем они подозревают ведьму или боятся обвинителя. Никогда, никогда больше, ни в этом, ни в каком-либо другом обличье, не должно
всеобщее безумие бушевать на главной улице!

Я вижу в ваших глазах, мои снисходительные зрители, критику, которую
вы слишком добры, чтобы высказать. Вам кажется, что эти сцены слишком мрачные.
Так оно и есть, но вина должна лежать на мрачном духе наших предков, которые ткали свою жизненную паутину, не добавляя в неё ни единой розовой или золотой нити, а не на мне, который страстно любит солнечный свет и с радостью позолотил бы им весь мир, если бы знал, где его столько взять. Чтобы вы могли мне поверить, я покажу вам одну из
тех немногих сцен, насколько мне удалось выяснить, в которых наши предки
привыкли заливать вином и крепкими напитками свои суровые сердца и предаваться
жуткому веселью.

Вот он, из того же дома, откуда мы видели, как храбрый капитан
Гарднер отправлялся на войну. Что! Гроб, который несут на плечах мужчины,
и шесть пожилых джентльменов в качестве носильщиков гроба, и длинная вереница скорбящих,
в чёрных перчатках и чёрных повязках на шляпах, во всём чёрном, кроме
белого платка в руке каждого скорбящего, которым он вытирает слёзы. Теперь, мои добрые покровители, вы сердитесь на меня. Вас пригласили на
свадебный танец, а вы оказались в похоронной процессии.
Даже так; но вспомните все социальные обычаи Новой Англии,
в первое столетие своего существования, и прочтите все её черты характера; и если вы найдёте хоть один случай, кроме похоронного пира,
когда веселье было общепринятой практикой, я без лишних слов подожгу свой кукольный театр. Таковы похороны старого
губернатора Брэдстрита, патриарха и выжившего из первых поселенцев,
который, породнившись с вдовой Гарднер, теперь отдыхает от трудов в возрасте девяноста четырёх лет. Белобородое тело,
которое было земным воплощением его духа, теперь лежит вон там
Крышка гроба. Много бочек с элем и сидром выставлено на продажу, и много бокалов
с пряным вином и водкой выпито. Иначе почему бы носильщикам
не шататься, когда они с трудом удерживают гроб? — и пожилым
носильщикам венков тоже, когда они пытаются торжественно идти рядом с ним? — и
почему скорбящие наступают друг другу на пятки?— и почему, если позволите спросить без обид, нос преподобного мистера Нойеса, через который он только что произносил надгробную речь, пылает, как раскалённый уголёк? Ну-ну, старые друзья! Идите дальше со своим грузом
о бренности, и положи его в могилу с весёлым сердцем. Людям должно быть позволено развлекаться по-своему, каждый по-своему; но Новая Англия, должно быть, была унылым местом для любителя удовольствий, когда единственным спутником была Смерть!

 Под покровом тумана, окутавшего сцену, промелькнули несколько лет, ускользнув от нашего внимания. Когда атмосфера становится прозрачной, мы
видим дряхлого старика, ковыляющего по улице. Вы его
узнаёте? Сначала мы видели его младенцем в «Доброй жене Мэсси»
Мы видели его мальчиком, юношей, мужчиной,
когда первобытные деревья отбрасывали тень на хижину Роджера
Конанта; мы видели его во всех этих сценах, и он был
самым скромным персонажем, по которому можно было судить о возрасте его ровесников. И вот он, старый Гудмен Мэсси, совершает свою последнюю прогулку, часто останавливаясь, часто наклоняясь над своей тростью и вспоминая, чьё жилище стояло на том или ином месте, чьё поле или сад занимали место тех более поздних домов. Он может объяснить причину всех изгибов и
отклонения от главной улицы, которая в своём гибком и пластичном младенчестве отклонялась от прямой линии, чтобы
добраться до каждого дома поселенца. Главная улица всё ещё молода;
современный человек находится в преклонном возрасте. Скоро он уйдёт, патриарх восьмидесяти лет, но сохранит в нашей местной истории своего рода младенческую жизнь, как первый ребёнок, рождённый в городе.

Взгляните, как быстро всё изменилось, словно в волшебной сказке,
пока вы наблюдали за происходящим. Главная улица исчезла из виду. Вместо неё
Перед нами простирается зимняя снежная равнина, над которой едва выглядывает холодное и яркое солнце, окрашивая белый простор в едва заметный и самый неземной розовый цвет. Это Великий снегопад 1717 года, известный своими горными сугробами, в которых утонула вся страна. Казалось бы,
что улица, рост которой мы так внимательно наблюдали,
следуя за ней с самого начала, как за индейской тропой, пока она не стала
достойной тротуаров, была внезапно уничтожена и превратилась в ещё более унылую
дорогу, чем та, что была покрыта лесом.
Гигантские волны и сугробы снега захлестнули владения каждого человека
и уничтожили все видимые признаки человеческой собственности. Так что теперь, когда следы прежних времён и совершённых до сих пор
дел стёрты, человечество должно быть свободно в выборе новых путей и
руководствоваться другими законами, нежели прежде; если, конечно, род человеческий не вымрет и нам стоит продолжать
путь жизни по холодной и пустынной равнине, которая лежит перед нами. Однако, возможно, дела не так уж плохи.
Они кажутся такими далёкими. Эта огромная сосулька, так уныло сверкающая на солнце, должно быть, шпиль молитвенного дома, покрытый замёрзшим слякотью. А эти огромные сугробы, которые мы приняли за заносы, — это дома, погребённые под снегом по самые карнизы, с остроконечными крышами, округлыми из-за толстого слоя снега. Вот, наконец, из того, что я
принимаю за трубу таверны «Корабль», вырывается столб дыма, а из других труб,
из других жилищ, где уют у камина, домашний покой, детские игры и тишина старости,
Они всё ещё живы, несмотря на замёрзшую корку над ними.

Но пора сменить обстановку. Её унылое однообразие не проверит вашу стойкость так, как это сделала бы одна из наших настоящих зим в Новой Англии, которая оставляет после себя такой большой пробел — такую меланхоличную пустоту — в жизнях, которые были столь краткими, что их можно было бы назвать летним временем. Здесь, по крайней мере, я могу претендовать на то, чтобы быть повелителем времён года. Один поворот рукоятки растопит снег на
Главной улице и покажет деревья в полной листве, цветущие
розы и зелёную траву вдоль тротуара. Вот так! Но
что! Как! Сцена не двигается. Провода оборваны. Улица
по-прежнему погребена под снегом, и судьба Геркуланума и
Помпей находит своё отражение в этой катастрофе.

Увы! мои добрые и благородные зрители, вы не представляете, насколько велико ваше
несчастье. Предстоящие сцены были намного лучше прошлых. Сама улица была бы достойна живописной выставки, как и деяния её обитателей. И как бы возрос ваш интерес, если бы, покинув холодную тень древности, я в своём долгом и утомительном пути достиг пределов человеческой памяти.
и, выведя вас наконец на свет настоящего, я должен был бы дать вам
отражение той самой жизни, что проносится мимо нас! Ваша собственная красота,
мои прекрасные горожанки, сияла бы для вас из моей сцены. Ни один
проходящий мимо джентльмен не должен был бы не видеть своего лица и
фигуры, своей походки, особого взмаха руки и сюртука, который он надел
вчера. Кроме того — и это то, о чём я больше всего сожалею, — я потратил много света и яркости на изображение улицы во всей её протяжённости, от Бафумского переулка и ниже, в ночное время.
о грандиозном освещении в честь триумфа генерала Тейлора. Наконец, я
должен был бы ещё раз повернуть ручку и показать вам будущее,
рассказав, кто завтра пройдёт по главной улице и, возможно, чьи
похороны пройдут по ней!

 Но эти, как и большинство других человеческих целей, остаются
недостигнутыми, и я могу лишь сказать, что любая дама или джентльмен,
которые могут быть недовольны вечерним развлечением, получат обратно
плату за вход у двери.

— Тогда дай мне мою, — кричит критик, протягивая руку. — Я сказал
что ваша выставка окажется обманом, так оно и вышло.
Так что верните мне мой четвертак!




Итан Брэнд:
Глава из несостоявшегося романа


Бартрам, обжигатель извести, грубый, грузный мужчина, перепачканный сажей, сидел у своей печи на закате, а его маленький сын играл, строя дома из разбросанных кусков мрамора, когда на склоне холма под ними раздался смех, не весёлый, а медленный и даже торжественный, словно ветер, раскачивающий ветви в лесу.

 «Отец, что это?» — спросил мальчик, прекратив игру.
вжимаясь между коленями своего отца.

“О, какой-нибудь пьяница, я полагаю”, - ответил обжигатель извести. “какой-нибудь
весельчак из деревенского бара, который не осмеливался громко смеяться
достаточно внутри дома, чтобы у него не снесло крышу. Итак,
вот он, трясет своими веселыми боками у подножия Грейлока.”

— Но, отец, — сказал ребёнок, более чувствительный, чем этот тупой клоун средних лет, — он смеётся не так, как смеётся радостный человек. Поэтому этот шум меня пугает!

 — Не будь дураком, дитя! — хрипло воскликнул его отец. — Ты никогда не
Я верю, что из тебя выйдет мужчина; в тебе слишком много от твоей матери.
Я знаю, что тебя пугает шорох листьев. Слышишь? Вот идёт
весёлый парень. Ты увидишь, что в нём нет ничего плохого.

Бартрам и его маленький сын, пока они так разговаривали, сидели и смотрели на ту самую печь для обжига извести, в которой Итан Брэнд вёл уединённую и созерцательную жизнь до того, как начал поиски непростительного греха. Как мы уже видели, с той знаменательной ночи, когда впервые возникла идея, прошло много лет. Однако печь стояла на прежнем месте.
на склоне горы, стоял нетронутый и ничуть не изменившийся с тех пор, как он бросил свои мрачные мысли в раскалённую печь и превратил их в единую мысль, завладевшую его жизнью. Это было грубое круглое сооружение, похожее на башню,
высотой около двадцати футов, сложенное из грубых камней и
увенчанное земляным холмом, занимавшим большую часть его окружности.
Таким образом, мраморные блоки и обломки можно было подвозить на телегах
и сбрасывать сверху. В нижней части сооружения было отверстие.
Башня, похожая на пасть, но достаточно большая, чтобы в неё мог войти человек,
наклонившись, и снабжённая массивной железной дверью. Из щелей и трещин этой двери,
которая, казалось, вела в недра холма, вырывались дым и языки пламени,
и она напоминала не что иное, как личный вход в адские владения, который
пастухи с Восхитительных гор привыкли показывать паломникам.

В этой местности много таких печей для обжига белого мрамора, из которого состоит большая часть
Вещество холмов. Некоторые из них, построенные много лет назад и давно заброшенные, с сорняками, растущими на свободном пространстве внутри, открытом небу, с травой и полевыми цветами, пробивающимися сквозь щели в камнях, уже выглядят как реликвии древности и, возможно, ещё через несколько веков покроются лишайниками. Другие,
где обжигатель извести до сих пор поддерживает огонь, горящий днём и ночью,
представляют интерес для странника, бродящего по холмам, который садится
на бревно или мраморный обломок, чтобы поболтать с
одинокий человек. Это одинокое занятие, и, если человек склонен к размышлениям, оно может стать очень задумчивым, как это было в случае с Итаном Брэндом, который размышлял о таких странных вещах в былые времена, пока горел огонь в этой самой печи.

 Человек, который сейчас смотрел на огонь, был другого склада и не утруждал себя никакими мыслями, кроме тех немногих, которые были необходимы для его дела. Время от времени он с грохотом распахивал железную дверь и, отвернувшись от невыносимого света,
он подкладывал огромные дубовые поленья или ворошил огромные угли длинным
шестом. Внутри печи виднелись извивающиеся и буйные языки пламени и
горящий мрамор, почти расплавившийся от жара; а снаружи
отблеск огня дрожал на тёмных зарослях окружающего леса, и на переднем плане
виднелась яркая и румяная маленькая картинка: хижина, родник у её двери,
атлетическая фигура обжигальщика извести, перепачканная углём, и
напуганный ребёнок, прячущийся в тени отца. И когда, опять же,
Железная дверь закрылась, и снова появился нежный свет
полумесяца, который тщетно пытался вырисовать неясные очертания
соседних гор; а в вышине неба виднелось
быстрое скопление облаков, всё ещё слабо окрашенных розовым
закатом, хотя здесь, в глубине долины, солнечный свет исчез
давным-давно.

Маленький мальчик придвинулся ещё ближе к отцу, когда послышались шаги,
поднимавшиеся по склону холма, и чья-то фигура раздвинула кусты,
сбившиеся в кучу под деревьями.

— Эй, кто там? — крикнул обжигатель извести, раздражённый робостью сына,
но сам отчасти заразившийся ею. — Выходи и покажись, как мужчина,
или я брошу этот кусок мрамора тебе в голову!

 — Ты встречаешь меня сурово, — сказал мрачный голос, когда незнакомец
подошёл ближе. — Но я не требую и не желаю более тёплого приёма, даже у собственного очага.

Чтобы лучше рассмотреть, Бартрам распахнул железную дверцу
печи, откуда тут же хлынул поток яркого света, озаривший лицо и фигуру незнакомца.
В его внешности не было ничего примечательного: это был мужчина в грубом коричневом деревенском костюме, высокий и худощавый, с посохом и тяжёлыми ботинками странника. Подойдя ближе, он пристально устремил свои очень яркие глаза на яркий огонь в печи, как будто видел или ожидал увидеть в нём что-то примечательное.

— Добрый вечер, путник, — сказал обжигатель извести. — Откуда ты
пришёл в такой поздний час?

 — Я пришёл с поисков, — ответил путник. — Наконец-то они
закончились.

 — Пьяный или сумасшедший! — пробормотал Бартрам себе под нос. — У меня будут неприятности.
с этим парнем. Чем скорее я его прогоню, тем лучше».

 Маленький мальчик, весь дрожа, прошептал отцу и попросил его закрыть дверь печи, чтобы было не так светло, потому что в лице этого человека было что-то такое, на что он боялся смотреть, но не мог отвести взгляд. И действительно, даже на скудного и вялого в своих чувствах обжигальщика извести начало производить впечатление что-то неописуемое в этом худом, суровом, задумчивом лице с развевающимися седыми волосами и глубоко запавшими глазами.
глаза, которые мерцали, как огни у входа в таинственную пещеру
. Но, как он закрыл дверь, незнакомец повернулся к ним,
и говорила тихим, привычным образом, что заставлял его чувствовать себя Бертрам, как будто он
здравомыслящий и разумный человек, в конце концов.

“Я вижу, твоя работа подходит к концу”, - сказал он. “Этот мрамор уже
горел три дня. Еще несколько часов, и камень превратится в
известь”.

“Кто ты?” - воскликнул лайм-горелка. “Вы, кажется, также
ознакомившись с моим делом, как и я сам”.

“И хорошо, что я такой, - сказал незнакомец, - потому что я следовал тому же пути
много долгих лет, и здесь тоже, на этом самом месте. Но ты
новичок в этих краях. Ты никогда не слышал об Итане Бренде?”

“ Человек, который отправился на поиски Непростительного Греха? ” спросил Бартрам.
со смехом.

“ Тот самый, - ответил незнакомец. “Он нашел то, что искал, и
поэтому он возвращается снова”.

“Что? — Так вы и есть сам Итан Брэнд? — в изумлении воскликнул обжигальщик извести. — Я здесь новичок, как вы и сказали, и прошло уже восемнадцать лет с тех пор, как вы покинули подножие Грейлока. Но, могу вам сказать, в деревне до сих пор говорят об Итане Брэнде.
— Вон там, и какое странное поручение заставило его покинуть свою печь для обжига извести.
Ну, и что, вы нашли непростительный грех?

— Именно так! — спокойно ответил незнакомец.

— Если вопрос справедлив, — продолжил Бартрам, — то где же он может быть?

Итан Брэнд приложил палец к своему сердцу.

— Здесь! — ответил он.

А потом, без тени веселья на лице, словно движимый
невольным осознанием бесконечной абсурдности поисков по всему миру того, что было ближе всего ему самому, и
заглядывания в каждое сердце, кроме своего собственного, в поисках того, что не было скрыто ни в одном другом
он разразился презрительным смехом. Это был тот же самый медленный, тяжелый
смех, который почти привел в ужас обжигателя извести, когда возвестил о приближении
путника.

Уединенный горный склон казался из-за этого унылым. Смех, когда из
место, несвоевременными, или извергает из расстроенном состоянии чувств,
может быть самое страшное модуляции человеческого голоса. Смех спящего, даже если это маленький ребёнок, — смех безумца, — дикий,
визгливый смех прирождённого идиота — это звуки, которые мы иногда с содроганием
слышим и всегда готовы забыть. Поэты не представляли себе ничего подобного.
изречение демонов или гоблинов, столь же устрашающее, как и смех.
 И даже тупой поджигатель почувствовал, как у него затряслись нервы, когда этот странный человек
посмотрел внутрь себя и разразился смехом, который раскатился
в ночи и эхом отдался среди холмов.

— Джо, — сказал он своему маленькому сыну, — сбегай в таверну в
деревне и скажи там веселым ребятам, что Итан Брэнд вернулся и что он нашел Непростительный Грех!

 Мальчик умчался выполнять поручение, а Итан Брэнд не стал его останавливать.
возражений не последовало, и он, казалось, едва ли заметил это. Он сидел на бревне,
не отрывая взгляда от железной двери печи. Когда ребёнок скрылся из виду и его быстрые и лёгкие шаги перестали быть слышны,
сначала на опавших листьях, а затем на каменистой горной тропе, обжигатель извести начал сожалеть о своём уходе. Он чувствовал, что присутствие этого малого было преградой между ним и его гостем и что теперь он должен поговорить по душам с человеком, который, по его собственному признанию, совершил единственное преступление, за которое его можно было казнить.
Небеса не могли проявить милосердие. Это преступление в своей неясной черноте,
казалось, затмевало его и наполняло его память толпой злых образов, которые
утверждали свою родственную связь с Великим Грехом, каким бы он ни был,
который был в пределах досягаемости испорченной человеческой природы, чтобы
понять и лелеять его. Все они были одной семьей; они сновали туда-сюда
между его сердцем и сердцем Итана Брэнда и передавали мрачные приветы
от одного к другому.

Тогда Бартрам вспомнил истории, которые стали легендами.
Они рассказывали об этом странном человеке, который появился словно из ниоткуда.
ночь, и он чувствовал себя как дома на своём прежнем месте после столь долгого отсутствия, что у мёртвых людей, мёртвых и похороненных много лет назад, было бы больше прав чувствовать себя как дома в любом знакомом месте, чем у него. Итан
Брэнд, как говорили, беседовал с самим Сатаной в зловещем пламени этой самой печи. Раньше эта легенда вызывала смех, но теперь она выглядела зловещей. Согласно этой истории, прежде чем Итан Брэнд отправился на поиски, он каждую ночь призывал демона из раскалённой печи для обжига извести, чтобы поговорить с ним.
Он говорил ему о непростительном грехе; человек и дьявол пытались
создать образ какого-то вида вины, которую нельзя ни искупить, ни простить. И с первыми лучами света на вершине горы
дьявол прокрался в железную дверь, чтобы пребывать там в самом сильном
пламени, пока его снова не вызовут, чтобы он принял участие в ужасной
задаче по расширению возможной вины человека за пределы бесконечного
милосердия Небес.

Пока обжигальщик боролся с ужасом, вызванным этими мыслями,
Итан Брэнд поднялся с бревна и распахнул дверцу печи.
действие настолько соответствовало идее в голове Бартрама, что он
почти ожидал увидеть, как Дьявол выходит, раскаленный докрасна, из
бушующей печи.

“Стой! стойте! ” воскликнул он, робко пытаясь рассмеяться, потому что ему было
стыдно за свои страхи, хотя они и одолевали его. “ Ради всего святого, не вызывайте сейчас своего Дьявола!
- Ради бога, не надо!

— Человек! — сурово ответил Итан Брэнд, — зачем мне дьявол?
Я оставил его позади, на своём пути. Он занимается такими грешниками, как ты. Не бойся, потому что я открываю дверь. Я
но я действую по старинке и собираюсь разжечь ваш огонь, как когда-то разжигал огонь для обжигания извести».

 Он помешал огромные угли, подбросил ещё дров и наклонился вперёд, чтобы
посмотреть в огненную темницу, не обращая внимания на жар, от которого
его лицо покраснело. Известково-горелки сидели, смотрели на него, и
пол подозревал, что это странный гость цели, если не вызывают
исчадие ада, по крайней мере окунуться в пламя, и таким образом исчезнуть из
вид человеку. Итан Брэнд, однако, тихо отодвинулся и закрыл за собой
дверцу печи.

“Я заглянул, - сказал он, - во многие человеческие сердца, которые были семь раз
жарче от греховных страстей, чем та печь от огня. Но я
не нашёл там того, что искал. Нет, не непростительный грех!»

«Что такое непростительный грех?» — спросил обжигатель извести и
отошёл подальше от своего товарища, боясь, что на его вопрос
ответят.

— Это грех, который вырос в моей собственной груди, — ответил Итан Брэнд,
стоя прямо и с гордостью, которая отличает всех энтузиастов его
породы. — Грех, который не рос больше нигде! Грех разума,
который восторжествовал над чувством братства с человеком и благоговением перед Богом,
и пожертвовал всем ради своих могучих притязаний! Единственный грех,
заслуживающий возмездия в виде вечной агонии! Я бы снова без колебаний
взял на себя эту вину. Я без колебаний принимаю возмездие!»

«У этого человека не все дома, — пробормотал про себя обжигатель извести. —
Может, он и грешник, как и все мы, — что более вероятно, — но, клянусь, он ещё и сумасшедший».

Тем не менее он чувствовал себя неловко в этой ситуации, наедине с Итаном
Брэндом на диком склоне горы, и был очень рад услышать грубое
бормотание на разных языках и шаги, которые, казалось, принадлежали довольно многочисленной
компания, спотыкаясь о камни и шурша в подлеске.
 Вскоре появился весь ленивый отряд, который обычно тусовался в деревенской таверне.
В его состав входили три или четыре человека, которые всю зиму пили
у камина в таверне, а всё лето курили трубки под крыльцом, с тех пор как
уехал Итан Брэнд. Громко смеясь и перекрикивая друг друга, они ворвались в лунный свет и
узкие полосы света от костра, освещавшие открытое пространство перед
Известь-кирка. Бартрам снова приоткрыл дверь, впустив свет, чтобы вся компания могла хорошенько рассмотреть Итана Брэнда, а он — их.

 Среди прочих старых знакомых был некогда вездесущий человек, ныне почти исчезнувший, но которого мы раньше наверняка встречали в гостинице любой процветающей деревни по всей стране. Это был агент дилижанса. Нынешний представитель этого рода был увядшим и
высохшим, как мумия, морщинистым и красноносым мужчиной в
модно сшитом коричневом сюртуке с медными пуговицами, который
Он поставил свой стол и стул в баре и по-прежнему курил, казалось, ту же сигару, которую закурил двадцать лет назад. Он был известен как шутник, хотя, возможно, не столько из-за присущего ему чувства юмора, сколько из-за особого привкуса бренди и табачного дыма, которые пропитали все его идеи и выражения, а также его самого. Другим хорошо запомнившимся, хотя и странно изменившимся лицом было лицо адвоката Джайлза, как его по-прежнему из вежливости называли люди; пожилого бродяги в испачканной рубашке и суконных брюках. Этот бедняга был
адвокат, в лучшие, по его словам, времена, был опытным практиком и пользовался большим уважением среди деревенских спорщиков; но выпивка, и шнапс, и грог, и коктейли, которые он поглощал в любое время дня и ночи, привели к тому, что он скатился от интеллектуального труда к различным видам и степеням физического труда, пока, наконец, по его собственным словам, не оказался в мыльне. Другими словами, Джайлс теперь был мыловаром, пусть и в малом масштабе.
Он превратился в жалкий обломок человека, у которого часть ноги
была отрублена топором, а целая рука оторвана.
дьявольская хватка парового двигателя. И всё же, хотя телесная рука исчезла,
духовный член остался, потому что, протягивая культю,
Джайлс упорно утверждал, что чувствует невидимый большой палец и остальные пальцы
с такой же яркостью, как и до ампутации настоящих. Он был искалеченным и жалким ничтожеством, но, тем не менее, мир не мог попирать его ногами и не имел права насмехаться над ним ни на этом, ни на каком-либо другом этапе его несчастий, поскольку он по-прежнему сохранял мужество и дух человека, ничего не просил из милосердия и со своей стороны
Одна рука — и это была левая — вела суровую борьбу с нуждой и враждебными обстоятельствами.

 Среди толпы был и ещё один человек, который, несмотря на некоторые сходства с адвокатом Джайлзом, имел с ним гораздо больше различий.  Это был деревенский врач, мужчина лет пятидесяти, которого мы уже представляли как человека, навещавшего Итана Брэнда во время его предполагаемого безумия. Теперь он был
с багровой физиономией, грубый и жестокий, но в то же время наполовину джентльмен, с
чем-то диким, испорченным и отчаянным в его речи и во всём его облике.
подробности его жестов и манер. Бренди вселился в этого человека, как злой дух, и сделал его угрюмым и диким, как дикий зверь, и несчастным, как заблудшая душа; но предполагалось, что в нём было такое удивительное мастерство, такие врождённые способности к исцелению, превосходящие всё, что могла дать медицинская наука, что общество ухватилось за него и не позволило ему ускользнуть из его рук. Итак, раскачиваясь в седле и ворча на своём
грубом наречии у постели больного, он обошёл все
больницы на много миль вокруг в горных городах, а иногда
Он поднимал умирающего, как бы чудом, или, что случалось гораздо чаще, без
сомнения, отправлял своего пациента в могилу, которую копали на много лет раньше.
 Доктор постоянно держал во рту трубку, и, как кто-то сказал,
имея в виду его привычку ругаться, она всегда была зажжена адским пламенем.

Эти трое почтенных старцев вышли вперёд и поприветствовали Итана Брэнда, каждый по-своему, искренне приглашая его отведать содержимое некоего чёрного флакона, в котором, по их словам, он найдёт нечто гораздо более стоящее, чем Непростительный грех.
Разум, который благодаря напряжённым и уединённым размышлениям
пришёл в состояние высокого энтузиазма, может выдержать контакт с низменными и
вульгарными мыслями и чувствами, которым теперь подвергался Итан Брэнд. Это заставило его усомниться — и, как ни странно, это было мучительное сомнение, — действительно ли он нашёл непростительный грех и нашёл его в себе. Весь вопрос, которому он посвятил жизнь и даже больше, казался заблуждением.

— Оставьте меня, — с горечью сказал он, — вы, грубые звери, которые сами себя
сделали такими, иссушив свои души огненными напитками! Я
покончил с тобой. Много лет назад я заглянул в ваши сердца и не нашёл там ничего, что могло бы мне помочь. Убирайся прочь!

«Ах ты, невоспитанный негодяй, — вскричал свирепый доктор, — вот как ты отвечаешь на доброту своих лучших друзей? Тогда позволь мне сказать тебе правду. Ты не нашёл непростительного греха, как и тот мальчик, Джо. Ты просто сумасшедший, — я говорил тебе это двадцать лет назад, —
ни лучше, ни хуже, чем просто сумасшедший, и тебе самое место в компании
старого Хамфри!

 Он указал на старика, плохо одетого, с длинными седыми волосами,
Лицо его было бледным, а взгляд неуверенным. Вот уже несколько лет этот пожилой человек бродил по холмам, расспрашивая всех встречных путников о своей дочери. Девушка, по-видимому, ушла с труппой циркачей, и время от времени в деревню приходили вести о ней, а также рассказывались прекрасные истории о том, как она блистала на арене верхом на лошади или совершала удивительные трюки на канате.

Седовласый отец подошёл к Итану Брэнду и неуверенно посмотрел ему в лицо.

 «Мне сказали, что ты побывал повсюду», — сказал он, заламывая руки.
Он с жаром схватил его за руки. «Вы, должно быть, видели мою дочь, потому что она
производит фурор в мире, и все ходят к ней. Она
послала весточку своему старому отцу или сказала, когда вернётся?»

 Взгляд Итана Брэнда дрогнул под взглядом старика. Та дочь, от которой он так горячо желал получить весточку, была Эстер из нашей истории, та самая девушка, которую Итан с такой холодной и безжалостной целью
Брэнд превратил её в объект психологического эксперимента и в процессе
поглотил, поглотил и, возможно, уничтожил её душу.

— Да, — пробормотал он, отворачиваясь от седого странника, — это не
обман. Есть непростительный грех!

 Пока всё это происходило, в залитом весёлым светом месте, у источника и перед дверью хижины, разворачивалась весёлая сцена. Несколько деревенских юношей и девушек поспешили вверх по склону, движимые любопытством и желанием увидеть Итана Брэнда, героя стольких легенд, знакомых им с детства. Однако в его внешности не было ничего примечательного — ничего, кроме загорелого путника в простой одежде и пыльных ботинках, который сидел, глядя на огонь
как будто ему мерещились картины среди углей, — этим молодым людям быстро
надоело наблюдать за ним. Как раз в этот момент подвернулось другое развлечение. Старый немецкий еврей, путешествовавший с диорамой на спине,
спускался по горной дороге в сторону деревни как раз в тот момент, когда компания
свернула с неё, и в надежде получить дневную выручку шарманщик
сопровождал их до печи для обжига извести.

— Ну же, старый голландец, — воскликнул один из молодых людей, — покажи нам свои картины, если ты можешь поклясться, что они стоят того, чтобы на них смотреть!

— О да, капитан, — ответил еврей, — то ли из вежливости, то ли из хитрости называя всех капитанами, — я действительно покажу вам несколько великолепных картин!

Итак, установив свой ящик на место, он пригласил юношей и девушек
посмотреть через стеклянные отверстия в машине и продемонстрировал
серию самых возмутительных рисунков и мазков, которые когда-либо
показывал странствующий фокусник своим зрителям. Рисунки были
изношенными, потрёпанными, с трещинами и складками, грязными.
табачный дым и в целом в плачевном состоянии. Некоторые
представляли собой города, общественные здания и разрушенные замки в Европе;
другие изображали сражения Наполеона и морские бои Нельсона; и посреди них можно было увидеть гигантскую коричневую волосатую руку, которую можно было бы принять за Руку Судьбы, хотя на самом деле это была всего лишь рука фокусника, указывающая указательным пальцем на различные сцены конфликта, в то время как её владелец давал исторические пояснения. Когда, с большим весельем по поводу её отвратительной бездарности, выставка
Закончив, немец велел маленькому Джо засунуть голову в коробку.
 Присмотревшись через увеличительное стекло, мальчик увидел круглое розовое лицо,
напоминающее лицо огромного ребёнка-Титана, с широко раскрытым ртом,
глазами и всеми остальными чертами, выражавшими веселье от шутки.  Однако внезапно это весёлое лицо
побледнело, и выражение его сменилось ужасом, потому что этот легко поддающийся
впечатлениям и возбудимый ребёнок понял, что это глаз Итана.
Бренд пристально смотрел на него через стекло.

«Вы заставляете маленького человека бояться, капитан», — сказал немецкий еврей.
из-за его сгорбленной позы проступали тёмные и резкие очертания его лица. — Но взгляните ещё раз, и, возможно, я покажу вам кое-что очень красивое, честное слово!

 Итан Брэнд на мгновение заглянул в коробку, а затем, отпрянув,
уставился на немца. Что он увидел? Очевидно, ничего.
Любопытный юноша, заглянувший почти в тот же момент,
увидел лишь пустое пространство холста.

«Теперь я тебя вспомнил», — пробормотал Итан Брэнд, обращаясь к художнику.

«Ах, капитан, — прошептал еврей из Нюрнберга с мрачной улыбкой, — я
нахожу это тяжелым делом в моей витрине - этот Непростительный Грех! Купить
моя вера, капитан, его утомили мои плечи, этот длинный день, чтобы носить
это над горой.”

“Мир, ” сурово ответил Этан Брэнд, - или я отправлю тебя в печь“
вон туда!

Выставка у еврея едва успела закончиться, как большая пожилая
собака, которая, казалось, была сама себе хозяйкой, поскольку никто из компании
не претендовал на неё, сочла нужным привлечь к себе всеобщее внимание.
До сих пор она вела себя как очень спокойная, добродушная старая собака,
переходя от одного к другому и, в качестве проявления общительности,
он подставлял свою лохматую голову под любую добрую руку, которая взяла бы на себя
такую трудную задачу. Но теперь, внезапно, это серьёзное и почтенное
четвероногое существо само по себе, без чьих-либо подсказок, начало бегать за своим хвостом, который,
что ещё больше усиливало абсурдность происходящего, был гораздо короче, чем должен был быть. Никогда ещё не было такого безудержного стремления к цели,
которой невозможно достичь; никогда ещё не было слышно такого
громадного рычания, ворчания, лая и щёлканья зубами.
как будто один конец тела нелепого зверя был в смертельной и непростительной вражде с другим. Быстрее и быстрее кружил пёс; быстрее и ещё быстрее убегала от него неприступная короткость его хвоста; громче и яростнее становились его вопли ярости и враждебности; пока, совершенно измученный и всё так же далёкий от цели, глупый старый пёс не прекратил своё представление так же внезапно, как и начал. В следующее мгновение он был таким же мягким, спокойным, рассудительным и респектабельным, как и при первом знакомстве с компанией.

Как и следовало ожидать, представление было встречено всеобщим смехом,
хлопаньем в ладоши и криками «на бис», на что пёс-артист
ответил, виляя хвостом изо всех сил, но, похоже, был совершенно не в состоянии повторить своё очень успешное выступление, чтобы развлечь зрителей.

Тем временем Итан Брэнд снова уселся на бревно и, возможно, движимый ощущением какой-то отдалённой аналогии между его собственным положением и положением этого эгоистичного пса, разразился ужасным смехом, который лучше, чем что-либо другое, выражал состояние его души.
бытие. С этого момента начинается веселье партия подходила к концу; они
застыли, боясь, как бы дурные звук должен быть
потрясло весь горизонт, и горы бы гром его
на горы, и так ужас быть продлен по уши. Затем,
шепча друг другу, что уже поздно, что луна почти зашла, что августовская ночь становится холоднее, они поспешили домой,
оставив поджигателя и маленького Джо разбираться с незваным гостем. Если не считать этих троих людей, открытое пространство было пустынным.
На склоне холма царило одиночество, окутанное мраком леса. За этой тёмной границей
огонь мерцал на величественных стволах и почти чёрной листве сосен,
перемежающихся с более светлой зеленью молодых дубов, клёнов и тополей,
а тут и там лежали гигантские трупы мёртвых деревьев, разлагаясь на усыпанной листьями земле. И маленькому Джо — робкому и впечатлительному ребёнку — казалось, что безмолвный лес затаил дыхание в ожидании чего-то ужасного.

 Итан Брэнд подбросил в огонь ещё дров и закрыл дверь.
Затем, оглянувшись через плечо на обжигальщика извести и его сына, он скорее приказал, чем посоветовал им идти отдыхать.

 «Что касается меня, то я не могу спать, — сказал он. — Мне нужно поразмыслить о делах, которые меня
касаются. Я буду смотреть на огонь, как делал раньше».

— И вызови дьявола из преисподней, чтобы составить тебе компанию, я полагаю, —
пробормотал Бартрам, который уже близко познакомился с упомянутой выше
чёрной бутылкой. — Но смотри, если хочешь, и вызывай столько дьяволов, сколько
тебе вздумается! Что касается меня, то я с удовольствием вздремну. Пойдём, Джо!

Когда мальчик вслед за отцом вошёл в хижину, он оглянулся на путника, и на глаза его навернулись слёзы, потому что его чуткая душа угадала мрачное и ужасное одиночество, в которое погрузился этот человек.

Когда они ушли, Итан Брэнд сидел, слушая потрескивание горящих поленьев и глядя на язычки пламени, вырывавшиеся из щелей в двери. Однако эти мелочи, когда-то такие привычные, едва ли привлекали его внимание, в то время как в глубине души он размышлял о постепенных, но удивительных переменах, которые
Он был создан для поисков, которым посвятил себя. Он помнил, как ночная роса падала на него, как тёмный лес шептал ему, как звёзды сияли над ним, — простой и любящий человек, который в былые годы смотрел на свой огонь и размышлял, пока тот горел. Он вспомнил, с какой нежностью, с какой любовью и сочувствием к человечеству и с какой жалостью к человеческим грехам и страданиям он впервые начал размышлять о тех идеях, которые впоследствии стали смыслом его жизни; с каким благоговением он тогда смотрел в
сердце человека, рассматриваемое как изначально божественный храм, каким бы осквернённым он ни был, всё равно должно быть священным для брата; с каким ужасом он опасался успеха своего стремления и молился о том, чтобы Непростительный Грех никогда не был ему явлен. Затем последовало то обширное интеллектуальное развитие, которое в процессе своего развития нарушило равновесие между его разумом и сердцем. Идея, завладевшая его жизнью,
служила средством воспитания; она развивала его способности до
наивысшей степени, на которую они были способны
восприимчивость; она вознесла его с уровня неграмотного рабочего
на залитую звёздами вершину, куда философы земли,
нагруженные знаниями университетов, тщетно пытались взобраться
вслед за ним. Вот вам и интеллект! Но где же сердце? Оно
действительно увяло, сжалось, затвердело, погибло! Оно
перестало участвовать во всеобщей пульсации. Он утратил связь с
магнитной цепью человечества. Он больше не был братом-человеком, открывающим
двери или темницы нашей общей природы ключом святости
сочувствие, которое давало ему право быть в курсе всех его секретов; теперь он был
холодным наблюдателем, рассматривающим человечество как объект своего
эксперимента, и, в конце концов, превратившим мужчин и женщин в своих марионеток,
дергавших за ниточки, которые заставляли их совершать преступления,
необходимые для его исследования.

 Так Итан Брэнд стал злодеем. Он стал таким с того момента, как его нравственная натура перестала развиваться наравне с его интеллектом. А теперь, как его высшее достижение и неизбежное
развитие, — как яркий и великолепный цветок, богатый и восхитительный
плод трудов всей его жизни — он создал Непростительный Грех!

«Чего ещё мне искать? Чего ещё добиваться?» — сказал себе Итан Брэнд. «Моя задача выполнена, и выполнена хорошо!»

Спрыгнув с бревна и с некоторой живостью поднявшись по земляному холму,
возвышавшемуся у каменной окружности печи для обжига извести, он таким образом достиг вершины сооружения. пространство
диаметром около десяти футов, от края до края, открывало вид на верхнюю поверхность огромной массы раздробленного мрамора, которой была завалена печь. Все эти бесчисленные глыбы и обломки мрамора были раскалены докрасна и ярко горели, выбрасывая вверх огромные языки синего пламени, которые дрожали и бешено плясали, словно в волшебном круге, то падая, то поднимаясь снова, непрерывно и многообразно. Когда одинокий мужчина наклонился над этим ужасным огненным телом, обжигающий жар ударил его в лицо, словно дыхание.
Предполагалось, что он должен был бы сгореть и сморщиться в одно мгновение.

Итан Брэнд выпрямился и высоко поднял руки. Синие языки пламени
играли на его лице, придавая ему дикий и жуткий вид, который
мог бы соответствовать только его выражению; оно было как у дьявола,
готового броситься в пучину невыносимых мучений.

«О Мать-Земля, — воскликнул он, — которая больше не моя Мать и в лоно которой
это тело никогда не будет предано! О человечество, от братства
которого я отрекся и растоптал твоё великое сердце под своими ногами! О звёзды
Небеса, что сияли надо мной прежде, словно освещая мне путь вперёд и
ввысь! — прощайте все, и навсегда. Приди, смертоносная стихия
Огня, — отныне мой верный друг! Обними меня, как я обнимаю тебя!»

В ту ночь звук устрашающего раската смеха тяжело прокатился
сквозь сон обжигателя извести и его маленького сына; смутные очертания
ужас и тоска преследовали их во снах и, казалось, все еще присутствовали в
грубая лачуга, когда они открыли глаза навстречу дневному свету.

“ Вставай, мальчик, вставай! ” закричал обжигатель извести, озираясь по сторонам. “ Слава богу,
наконец-то ночь прошла; и, чем провести еще одну такую ночь, я бы предпочел
Я целый год не спал, следя за своей известковой печью. Этот Итан Брэнд,
с его дурацкой идеей о непростительном грехе, не оказал мне такой великой
услуги, заняв моё место!»

 Он вышел из хижины, а за ним последовал маленький Джо, крепко державшийся за руку отца. Раннее солнце уже заливало золотом горные вершины, и, хотя долины всё ещё были в тени, они радостно улыбались в предвкушении светлого дня, который приближался. Деревня, полностью окружённая холмами, которые плавно возвышались вокруг неё, выглядела так, словно мирно отдыхала в низине.
великая рука Провидения. Каждое жилище было отчетливо видно;
маленькие шпили двух церквей были направлены вверх, и поймала
передняя часть мерцающей яркости от солнца позолота небо на своих золоченых
погода-краны. В таверне царило оживление, и под крыльцом виднелась фигура старого,
прокуренного театрального агента с сигарой во рту.
Старый Грейлок был прославлен золотым облаком над его головой. По вершинам окружающих гор тоже были разбросаны
клочья седого тумана причудливых форм, некоторые из них спускались далеко вниз.
Одни облака плыли по долине, другие — высоко над вершинами, а третьи, из того же семейства тумана или облаков, парили в золотом сиянии верхних слоёв атмосферы. Переходя от одного облака к другому, которые покоились на холмах, а оттуда — к более возвышенному братству, плывущему по воздуху, казалось, что смертный человек может таким образом вознестись в небесные сферы. Земля так сливалась с небом, что смотреть на неё было всё равно что видеть сон наяву.

Чтобы придать этой сцене очарование чего-то знакомого и уютного, что так
легко вписывается в подобную картину, дилижанс дребезжал
Машина спустилась с горной дороги, и водитель затрубил в рог, а Эхо подхватило ноты и переплело их в богатую, разнообразную и замысловатую гармонию, в которой первоначальный исполнитель мог претендовать лишь на малую долю. Огромные холмы устроили между собой концерт, и каждый из них внёс свою лепту в воздушную сладость.

 Лицо Маленького Джо сразу же просветлело.

— «Дорогой отец, — воскликнул он, весело прыгая взад-вперед, — этот странный человек ушёл, и небо, и горы, кажется, рады этому!»

«Да, — прорычал обжигатель извести, выругавшись, — но он развёл огонь
спускайся, и не благодари его, если пятьсот бушелей извести не будут испорчены. Если я снова поймаю этого парня здесь, мне захочется
забросить его в печь!»

С длинным шестом в руке он поднялся на вершину печи.
Немного помедлив, он позвал сына.

«Иди сюда, Джо!» — сказал он.

Итак, маленький Джо взобрался на холм и встал рядом с отцом.
Мрамор превратился в идеальную белоснежную известь. Но на её поверхности,
в центре круга, тоже белоснежного и полностью превратившегося в известь,
лежал человеческий скелет в позе человека, который после смерти
после долгого труда он ложится на долгий покой. Внутри рёбер — как ни странно — было
человеческое сердце.

«Неужели сердце этого парня было сделано из мрамора?» — воскликнул Бартрам,
несколько озадаченный этим явлением. «Во всяком случае, оно превратилось в то, что
похоже на особую хорошую известь, и, если сложить все кости вместе, моя
печь стала на полбушеля богаче благодаря ему».

С этими словами грубый поджигатель поднял свой шест и, опустив его на скелет, превратил останки Итана Брэнда в
прах.




 БИОГРАФИЯ КОЛОКОЛА


Прислушайтесь к нашему соседу с железным языком. Пока я сижу и размышляю
Взяв в руки мой лист бумаги, он решительно называет время достаточно громко, чтобы его услышал весь город, хотя, несомненно, это было лишь мягким намеком на то, что я могу начать его биографию, пока вечер ещё не закончился. Несомненно, человек, занимающий такое высокое положение и производящий такой шум в мире, имеет полное право на услуги биографа. Он является представителем и самым выдающимся членом того бесчисленного класса, отличительной чертой которого является язык и единственным занятием — выкрикивать лозунги.
общественное благо. Если кто-то из его шумных собратьев в нашей управляемой языком
демократии позавидует превосходству, которое я ему приписал,
то я даю им своё свободное согласие повеситься так же высоко, как и он. И пусть читатель не думает, что его история — это пустое повторение
«динь-динь-колокольчик». Он был пассивным героем удивительных превратностей судьбы,
с которыми мне посчастливилось познакомиться, возможно, из его собственных уст;
в то время как беспечная толпа полагала, что он просто говорит о времени суток,
зовет их на обед или в церковь или приказывает
сонные люди идут спать, а мёртвые — в свои могилы. Сколько
революций ему пришлось пережить, и всегда с невероятным шумом. И независимо от того, рассказывал ли он мне свои воспоминания,
по крайней мере, верно то, что чем больше я изучаю его глубокий язык,
тем больше смысла, чувств и души я в нём нахожу.

Этот колокол — мы можем с таким же успехом отказаться от нашего причудливого олицетворения —
старинного французского производства, и символ креста указывает на то, что
он предназначался для подвешивания на колокольне католического храма.
поклонение. У местных стариков есть традиция, согласно которой значительная
часть металла была получена из латунной пушки, захваченной во время одной из
побед Людовика Четырнадцатого над испанцами, и что
Принцесса Бурбонов бросила свое золотое распятие в расплавленную массу.
также говорят, что епископ крестил и благословил колокол и молился
о том, чтобы к его звукам примешалось небесное влияние. Когда все необходимые
церемонии были соблюдены, Великий Монарх преподнёс
дар, который мог бы громче всего возвестить о его благодеянии.
Иезуиты, которые в то время обращали американских индейцев в духовную власть Папы Римского, так вот, колокол — тот самый колокол, чей знакомый голос мы можем слышать в любое время суток на улицах, — этот самый колокол издал свой первый звон с башни бревенчатой часовни, расположенной к западу от озера Шамплейн, рядом с могучим потоком Святого Лаврентия. Она называлась Часовней Богоматери Лесной. Раздался раскат грома,
словно призванный искупить и освятить языческую глушь. Волк
зарычал, услышав этот звук, и стал крадучись пробираться сквозь заросли;
Мрачный медведь повернулся спиной и угрюмо зашагал прочь; испуганная лань вскочила и увела своего детёныша в более уединённое место. Индейцы
удивились, что за ужасный голос звучал среди ветра, ревевшего в кронах деревьев; и, благоговейно следуя его зову,
отцы в тёмных одеждах благословили их, когда они приблизились к часовне с крестом на вершине. Вскоре на груди каждого смуглого индейца появилось распятие.
Индейцы преклоняли колени под скромной крышей, совершая те же обряды,
что и под огромным куполом собора Святого Петра, когда там находился Папа Римский
отслужил высокую мессу в присутствии коленопреклонённых принцев. Все
религиозные праздники, на которые созывались колокола величественных соборов,
сопровождались звоном колоколов в часовне Богоматери в лесу. Громко
звонил колокол в глуши, в то время как улицы Парижа оглашались
радостными криками по случаю дня рождения Бурбона или всякий раз, когда
Франция одерживала победу на каком-нибудь европейском поле боя. И торжественные леса оглашались печальным звоном колоколов всякий раз, когда с девственной земли сметали опавшие листья для погребения индейского вождя.

Тем временем колокола враждебного народа и враждебной веры звонили
по субботам и в дни лекций в Бостоне и других пуританских
городах. Их эхо затихало в сотнях миль к юго-востоку от нашего города.
Часовня Пресвятой Богородицы. Но разведчики пересекли непроходимую пустыню, лежавшую
между ними, и из-за огромных стволов деревьев заметили индейцев
, собравшихся на призыв колокола. Некоторые носили на поясе скальпы с льняными волосами,
словно собираясь возложить эти кровавые трофеи на алтарь Богоматери. По всей Новой Англии ходили слухи и верили, что
Папа Римский и король Франции основали эту маленькую часовню в лесу, чтобы подстрекать индейцев к крестовому походу против английских поселенцев. Последние приняли энергичные меры, чтобы защитить свою религию и свои жизни. Накануне особого поста Римско-католической церкви, когда уныло звонил колокол, а священники распевали печальную песнь, из окрестных лесов выбежала группа рейнджеров из Новой Англии. Внезапно в часовне раздались яростные крики и
выстрелы из мушкетов.
священники бросались перед алтарем и были убиты прямо на его ступенях
. Если, как говорят нам древние предания, там, где пролилась
кровь мучеников, не вырастет трава, то на месте того оскверненного алтаря должно быть бесплодное место, до сего дня,
по сей день.

Пока кровь все еще стекала со ступеньки на ступеньку, лидер рейнджеров
схватил факел и поднес его к занавеси святилища.
Пламя и дым взметнулись, словно от жертвоприношения, одновременно
освещая и скрывая от глаз всё внутреннее пространство часовни.
умерших священников в саван соболя, то раскрывая их и их
убийцы в один потрясающий блеск. Некоторые уже пожалела, что алтарь-дым
может охватывать поступок от взгляда небес. Но один из рейнджеров —
человек священного вида, хотя его руки были в крови — подошел к
капитану.

“Сэр, ” сказал он, “ в нашем деревенском молитвенном доме нет колокола, и до сих пор
мы были рады созывать добрых людей на богослужение ударом барабана.
Дайте мне, пожалуйста, колокол из этой папистской часовни, ради
благочестивого мистера Роджерса, который, несомненно, помянул нас в своих молитвах
с тех пор, как мы начали наш поход. Кто может сказать, какой
долей успеха этой ночи мы обязаны тому, что этот святой человек боролся
с Господом?»

«Нет, — ответил капитан, — если добрый мистер Роджерс помог нашему
предприятию, то справедливо, что он должен разделить добычу. Берите колокол
и добро пожаловать, дьякон Лоусон, если вы возьмёте на себя труд отнести его
домой». До сих пор он не говорил ничего, кроме папистских глупостей, да ещё на
французском или индейском наречии; но я ручаюсь, что если мистер Роджерс
освятит его заново, он будет звонить как хороший английский протестантский
колокол».

Итак, дьякон Лоусон и полдюжины его односельчан сняли колокол,
повесили его на шест и понесли на своих крепких плечах,
намереваясь доставить его на берег озера Шамплейн, а оттуда домой
по воде. Далеко в лесу мерцали огни часовни Богоматери,
отбрасывая фантастические тени на густую листву и
освещая ручьи, которые никогда не видели солнечного света. Пока следопыты
пробирались через полуночный лес, пошатываясь под тяжестью своего груза,
язык колокола издавал множество оглушительных ударов — clang, clang, clang.
Канг! — самый печальный звук, как будто он возвещал о гибели священников и разрушении часовни. Дьякон Лоусон и его горожане и не подозревали, что это был их собственный похоронный звон. Отряд индейцев услышал выстрелы и увидел пламя, охватившее часовню, и теперь они шли по следу рейнджеров, призванные к мести мрачным звоном колокола. Посреди глубокого болота они внезапно напали на отступающего врага. Доблестный дьякон Лоусон храбро сражался,
но получил удар томагавком по голове и упал в болото.
болото с увесистым колоколом над ним. И в течение многих лет
после этого голос нашего героя больше не был слышен на земле, ни во время
часа богослужения, ни на фестивалях, ни на похоронах.

И он все еще похоронен в той неизвестной могиле? Едва ли это так, дорогой читатель.
Послушайте! Как ясно мы слышим его в этот момент, представителя Времени,
провозглашающего, что сейчас девять часов вечера! Поэтому мы можем с уверенностью
заключить, что какая-то счастливая случайность вернула его ввысь.

 Но колокол пролежал там много лет безмолвно, и удивительно, что
он не пролежал там безмолвно столетие, а может быть, и дюжину столетий.
пока мир не забыл не только его голос, но и голоса всего братства колоколов. Как бы поразили его воскресителей первые звуки его железного языка! Но ему не суждено было стать предметом обсуждения среди антикваров далёкого потомства. Ближе к концу Старой Французской войны группа лесорубов из Новой Англии, предшествовавшая отряду полковника Брэдстрита в походе к озеру Онтарио, строила бревенчатый мост через болото. Забивая кол, один из этих первопроходцев почувствовал, что тот
задел какое-то твёрдое, гладкое вещество. Он
Он позвал своих товарищей, и совместными усилиями они подняли верхнюю часть колокола на поверхность, привязали к ней верёвку и перекинули её через горизонтальную ветку дерева. Тяни! Они подняли свой трофей, сочащийся влагой и украшенный зелёным водяным мхом.
Когда основание колокола показалось из болота, первопроходцы увидели, что скелет цепляется костлявыми пальцами за колотушку, но, тут же ослабив свою безжизненную хватку, погрузился обратно в стоячую воду. Колокол издал унылый звон. Неудивительно, что он был
Он поспешил заговорить после того, как так долго держал язык за зубами!
 Первопроходцы раскачивали колокол из стороны в сторону, и он издавал громкий и тяжёлый звон,
который разносился эхом по всему лесу и достигал ушей
полковника Брэдстрита и его трёхтысячного отряда. Солдаты остановились на
полпути; чувство благоговения, смешанное с нежностью,
овладело их грубыми сердцами; каждому казалось, что он слышит звон старого церковного колокола, который был знаком ему с детства и звонил на похоронах всех его предков. Каким волшебством
священный звук разнёсся над бескрайним шумящим океаном и стал слышен
среди лязга оружия, громких раскатов артиллерии на
неровной лесной тропе и меланхоличного рёва ветра среди
ветвей?

Жители Новой Англии спрятали свой трофей в тёмном углу, между большим
серым камнем и земляными корнями поваленного дерева, а когда
кампания закончилась, они перевезли нашего друга в Бостон и выставили его на
аукцион на тротуаре Кинг-стрит. Его подвесили на блок и таль, и он
качался взад-вперёд.
Он так громко и ясно свидетельствовал о своих достоинствах, что аукционисту не нужно было ничего говорить. Самым щедрым покупателем оказался богатый пожилой представитель нашего города, который благочестиво пожертвовал колокол церкви, прихожанином которой он был полвека. Добрый человек получил свою награду. По странному стечению обстоятельств, самой первой обязанностью
звонаря после того, как колокол был поднят на колокольню, было
прозвонить похоронный звон по жертвователю. Однако вскоре эти печальные
отголоски были заглушены торжественным звоном в честь капитуляции Квебека.

С тех пор наш герой занимает ту же высокую должность и высказывает своё мнение по всем вопросам общественной важности, гражданским, военным или религиозным. В тот день, когда на улице внизу была провозглашена независимость, он издал раскат грома, который многие сочли зловещим и пугающим, а не торжествующим. Но он рассказывает одну и ту же историю уже шестьдесят лет, и теперь никто не ошибается в его намерениях.
Вашингтон во всей своей славе проезжал по нашим устеленным цветами улицам.
Это был язык, на котором говорил Отец его страны
добро пожаловать! Снова раздался тот же голос, когда Лафайет приехал, чтобы собрать урожай благодарности за полвека. Тем временем внизу происходили огромные перемены. Его голос, который когда-то разносился над небольшим провинциальным портом, теперь эхом разносится между кирпичными зданиями и поражает слух среди шума и суеты города. В былые времена по субботам на призыв колокола собиралась живописная и разнообразная толпа: величественные джентльмены в пурпурных бархатных сюртуках, расшитых жилетах, белых париках и шляпах с золотыми шнурами, шедшие с важным видом.
учтивость по отношению к дамам в атласных платьях с цветочным узором и пышными юбками;
за ними следовал раб в ливрее, несущий псалтырь и скамеечку для ног своей госпожи.
 Простолюдины, одетые в простую одежду, уступали дорогу своим господам
у дверей молитвенного дома, словно признавая, что между ними есть различия, даже в глазах Бога. И всё же, когда их
гробы несли один за другим по улице, колокол отзванивал заупокойную по всем сразу. Какая разница, было там что-то или нет
был серебряным гербом на крышке гроба? «Открой свою грудь, Мать
Земля!» Так говорил колокол. «Ещё один из твоих детей уходит на вечный покой. Прими его в свои объятия и позволь ему упокоиться с миром». Так
говорил колокол, и Мать-Земля приняла своего ребёнка. С теми же словами нынешнее поколение будет встречено объятиями своей матери, и Мать-Земля по-прежнему будет принимать своих детей. Разве твой
язык не устал, скорбный рассказчик двух столетий? О похоронный колокол! Неужели
ты никогда не разобьёшься от собственных меланхоличных ударов? Да, и
Трубный глас разбудит спящих, которых не смог разбудить твой тяжкий звон!

Снова — снова твой голос, напоминающий мне, что я трачу впустую «полуночный свет». В своих одиноких фантазиях я едва ли могу поверить, что другие смертные
услышали этот звук или что он вибрирует где-то ещё, кроме моей тайной души. Но ты говорил со многими. Тревожные люди слышали тебя, лежа на
бессонных подушках, и вновь задумывались о завтрашних заботах. В краткий миг пробуждения сыны труда слышали
тебя и говорили: «Неужели так быстро проходит наш спокойный сон? Неужели уже наступило утро?»
так близко?» Преступление услышало тебя и бормочет: «Вот он, тот самый час!» Отчаяние отвечает тебе: «Так много от этой утомительной жизни ушло!»
 Молодая мать, лежащая на ложе боли и экстаза, считает твои гулкие удары и по ним определяет долю жизни и
бессмертия своего первенца. Жених и невеста прислушиваются и чувствуют, что
их ночь восторга пролетает, как сон. Твои слова едва долетели до слуха умирающего и предупредили его, что, прежде чем ты снова заговоришь, его дух покинет тело.
время никогда не сможет этого сделать. Увы, страннику, покидающему этот мир, если твой голос —
голос быстротечного времени — не преподал ему уроков для Вечности!




 СИЛЬФ ЭТЕРЕЖ


Ясным летним вечером двое людей стояли среди кустов в саду, украдкой наблюдая за молодой девушкой, сидевшей на подоконнике в соседнем особняке. Один из этих невидимых наблюдателей, джентльмен, был молод,
выглядел благородно и утончённо, а его лицо выдавало интеллект, хотя в целом он не производил приятного впечатления. На его лице застыло зловещее, хотя и несколько весёлое выражение.
в то время как он указал своим длинным пальцем на девушку, и, казалось связи
ее как существо, полностью в сферу его влияния.

“ Заклинание действует! ” сказал он тихим, но выразительным шепотом.

“Ты знаешь, Эдвард Гамильтон,—так как вы решили назвать свое имя,—ты
знаю,” сказала дама рядом с ним, “вот я уже почти решился нарушить
заклинание на этот раз? Что, если урок окажется слишком суровым? Правда, если бы мою подопечную можно было вот так высмеять за её фантастическую чепуху, она бы стала лучше. Но она такая ранимая.
— Существо! И, кроме того, разве ты не разрушаешь свои собственные шансы, выдвигая на первый план эту тень соперника?

 — Но разве он не исчезнет по моему слову? — возразил Эдвард
Гамильтон. — Пусть чары сработают!

Стройная, похожая на сильфиду фигура девушки, озаренная сиянием
закатных облаков, окутанная богатой драпировкой шелковых
занавесей и заключенная в глубокую раму окна, представляла собой
идеальную картину; или, скорее, она была подобна первозданной
красоте в воображении художника, по сравнению с которой самая
законченная картина — всего лишь несовершенная копия.
Хотя её занятие вызывало такой интерес у двух зрителей,
она просто смотрела на миниатюру, которую держала в руке,
обёрнутую белым атласом и красным сафьяном; и, казалось, не было никакой другой причины для насмешливой и злобной улыбки, с которой Гамильтон смотрел на неё.

«Чары действуют!» — снова пробормотал он. «За презрение нашей милой Сильвии
она дорого заплатит!»

В этот момент девушка подняла глаза и вместо ожившей
миниатюры увидела зловещую фигуру Эдварда
Гамильтона, который вышел из своего укрытия в кустах.

Сильвия Этеридж была сиротой и до недавнего времени жила под опекой своего старого дяди-холостяка в уединённом доме. Ещё в колыбели она была предназначена в жёны своему кузену, который был не менее пассивным в этом обручении, чем она сама. Их будущий союз был задуман как средство объединения двух богатых поместий и стал крайне целесообразным, если не сказать необходимым, благодаря завещаниям родителей с обеих сторон. Эдгар Воган, жених, которого она ждала, был воспитан в
Он с детства жил в Европе и никогда не видел прекрасную девушку, чьё сердце должно было стать его наследством. Но уже несколько лет между кузенами поддерживалась переписка, которая привела к интеллектуальной близости, хотя и не могла в полной мере познакомить их с характерами друг друга.

Сильвия была застенчивой, чувствительной и мечтательной, а уединённый образ жизни её опекуна
закрыл ей доступ даже к той части мира, которая обычно открыта для девушек её возраста. Ей приходилось искать себе товарищей и друзей в мире фантазий и общаться с
Она говорила с ними, иногда на языке мёртвых поэтов, чаще — на языке поэзии,
придуманной ею самой. Главным собеседником, которого она призывала, был кузен, с
мыслями о котором были связаны её самые ранние мысли. Она создала образ Эдгара Воэна и
наделила его более яркими чертами, чем просто фантазия, но при этом украсила его
такими яркими и нежными совершенствами, что её кузен нигде не мог бы встретить
такого опасного соперника. Она хранила романтическую верность этой тени.
С его воздушным присутствием рядом с ней или скользящим вдоль неё
Любимые тропы, одиночество в её юной жизни были блаженны; её
сердце было наполнено любовью, но при этом её девственная чистота
не была запятнана земными чувствами, которые оставило бы в ней прикосновение
настоящего возлюбленного. Эдгар Воган, казалось, понимал её характер,
потому что в своих письмах он называл её именем, которое удачно
подходило к чувствительности её натуры, утончённости её манер и
неземной красоте её ума и внешности. Вместо
Сильвии он называл её Сильфидой — с привилегиями кузины и возлюбленной — его дорогой Сильфидой Этергей.

Когда Сильвии было семнадцать, её опекун умер, и она перешла под опеку миссис Гросвенор, богатой и светской дамы, которая была ближайшей родственницей Сильвии, хотя и дальней. Живя в семье миссис
 Гросвенор, она всё ещё сохраняла некоторые из своих давних привычек, связанных с уединением, и избегала слишком близкого общения с окружающими. И всё же она была верна своему кузену или той тени, которая носила его имя.

 Приближалось время, когда Эдгар Воган, чьё образование было
завершено многочисленными путешествиями, должен был вернуться на родину.
его родина. Эдвард Гамильтон, молодой джентльмен, который был
компаньоном Вогана как в учёбе, так и в прогулках, уже
пересёк Атлантику, принеся письма миссис Гросвенор и Сильвии
Этеридж. Эти рекомендации обеспечили ему радушный приём,
который, однако, со стороны Сильвии не сопровождался личной
привязанностью или даже уважением, которые, казалось, причитались
самой близкой подруге её кузины.
Поскольку она сама не могла объяснить причину своего отвращения, его
можно было бы назвать инстинктивным. Гамильтон, правда, был
Совсем не привлекателен, особенно при первом знакомстве. И всё же,
в глазах самых привередливых судей недостаток природной грации
компенсировался изяществом его манер и умом, который так часто
просвечивал в его тёмных чертах. Миссис Гросвенор, у которой он
сразу же стал любимцем, изо всех сил старалась преодолеть
неприязнь Сильвии. Но в этом вопросе её подопечную нельзя было
ни переубедить, ни уговорить. Присутствие Эдварда Гамильтона, несомненно,
делало её холодной, застенчивой и отстранённой, лишая её живости
по её поведению можно было судить, что между ней и солнцем
появилась туча.

 Простота Сильвии позволяла такому внимательному наблюдателю, как Гамильтон, легко
разгадать её чувства.  Всякий раз, когда какое-нибудь незначительное
обстоятельство заставляло его задуматься о них, на бледном лице молодого
человека появлялась улыбка. Никто из тех, кто однажды увидел эту
улыбку, не мог её забыть; всякий раз, когда они вспоминали черты
Эдварда Гамильтона, они всегда смутно видели это выражение насмешки и злобы.

 Через несколько недель после приезда Гамильтона он сделал Сильвии предложение.
Этеридж передала миниатюру своего двоюродного брата, которая, как он сообщил ей, должна была быть
доставлена раньше, но была задержана с частью его багажа
. Это была миниатюра, созерцание которой мы наблюдали.
Сильвия была так поглощена началом нашего рассказа. По правде говоря,
Это слишком часто было привычкой застенчивой и задумчивой девушки. Красота изображённого лица была почти слишком совершенной, чтобы принадлежать человеческому существу, рождённому падшей и измученной жизнью расой, дожившему до зрелого возраста среди обычных забот и радостей и долженствующему стать
сморщенное от возраста и забот. Оно казалось слишком ярким для существа, созданного из
праха и обречённого снова превратиться в прах. Сильвия боялась, что такое
существо будет слишком утончённым и нежным, чтобы полюбить такую простую девушку, как она.
 И всё же, даже когда её сердце сжималось от этих опасений, картина
была лишь мужским воплощением сильфьей красоты Сильфиды Этерэдж.
Между её собственным лицом и миниатюрой было то сходство, которое, как говорят, часто существует между влюблёнными, предназначенными друг другу небесами, и которое в данном случае могло быть обусловлено родством по крови
из двух собеседников. Сильвия действительно почувствовала, что в выражении лица есть что-то
знакомое, настолько по-дружески улыбались ей глаза
и, казалось, подразумевали знание ее мыслей. Она могла объяснить
это впечатление, только предположив, что в некоторых из ее снов наяву
воображение рисовало истинное сходство с ее далеким и
невидимым возлюбленным.

Но не могла бы Сильвия придать этим мечтам более яркое подобие реальности?
мечты наяву. Прижав миниатюру к сердцу, она могла вызвать в памяти
из той призрачной обители чистых и блаженных фантазий
живая тень, бродившая с ней по залитому лунным светом саду. Даже в полдень она сидела с ней в беседке, когда солнечный свет бросал свои золотые блики в густую тень. Воздействие на её разум было едва ли не более сильным, чем если бы она действительно слушала клятвы Эдгара Вогана и отвечала ему взаимностью, потому что, хотя иллюзия никогда полностью не обманывала её, воспоминания были такими же чёткими, как и при реальном свидании. Эти небесные глаза навсегда запечатлелись в её душе,
которая пила из них, как из источника, и тревожилась, если реальность
между ними на мгновение повисла туча. Она услышала мелодию голоса,
полную чувств, с которыми её собственные чувства сливались, как музыка. О, счастливая,
но несчастная девушка! Создать существо, которое она любит, наделить его всеми
качествами, которые больше всего очаровывали её сердце, а затем улететь с этим воздушным созданием в царство фантазий и
лунного света, где обитают его мечтательные собратья! Ибо возлюбленный Сильвии увёл её
с земли, которая казалась странной, скучной и мрачной, и
перенёс в страну, где её дух пребывал в мирном восторге,
считая, что обрёл свой дом. Многие в юности побывали
в этой стране грёз и так долго бродили по её зачарованным рощам,
что, будучи изгнанными оттуда, повсюду чувствовали себя изгнанниками.

 Смуглый Эдвард Гамильтон, как злодей из сказки,
часто появлялся в романе, по которому ходила бедная Сильвия. Иногда,
в самый блаженный момент её экстаза, когда черты миниатюры
ярче всего рисовались в воздухе, они внезапно менялись, темнели и превращались в его лицо. И всегда,
когда произошла эта перемена, на лице назойливого человека появилась та самая
улыбка, с которой Гамильтон взглянул на Сильвию.

 В конце лета Сильвии Этеридж сообщили, что Воган
прибыл из Франции и что она встретит его — впервые встретит любимого человека — в тот же вечер. Мы не будем рассказывать,
как часто и как пристально она смотрела на миниатюру, пытаясь таким образом
подготовиться к предстоящему свиданию, чтобы биение её робкого сердца не заглушило слова приветствия.
 Пока сумерки сгущались, она сидела с миссис Гросвенор
во внутренних покоях, освещённых лишь мягким светом алебастровой лампы, стоявшей на расстоянии на центральном столе в гостиной. Никогда прежде Сильфида Этерэдж не выглядела так по-сильфидски.
 Она общалась с существом из мира грёз, пока её собственная красота не стала казаться лишь порождением утончённой и мечтательной фантазии.
Каждая струна её души дрожала, когда она прислушивалась
к стуку колёс и шагам на мостовой и думала,
что даже ветер доносил до неё звук шагов её возлюбленного, словно он
Миссис Гросвенор тоже была глубоко тронута, наблюдая за
трепетным потоком чувств Сильвии. Она с беспокойством смотрела на
взволнованную девушку и уже собиралась заговорить, когда скрип открывающейся
уличной двери заставил её замолчать.

 По лестнице уверенно и привычно зазвучали шаги, и кто-то вошёл в гостиную. С дивана, на котором они сидели во
внутренней комнате, миссис Гросвенор и Сильвия не могли разглядеть
посетителя.

«Сильфи!» — раздался голос. «Дорогая Сильфи! Где ты, милая Сильфи
Этерджи? Вот твой Эдгар Воган!»

Но вместо того, чтобы ответить или подняться, чтобы поприветствовать своего возлюбленного, который назвал её милым и причудливым именем, подходящим для её характера, известным только ему, Сильвия схватила миссис Гросвенор за руку,
в то время как всё её тело дрожало от биения сердца.

 «Кто это?» — выдохнула она. «Кто называет меня Сильфидой?»

Прежде чем миссис Гросвенор успела ответить, незнакомец вошел в комнату,
неся в руке лампу. Подойдя к дивану, он показал
Сильвия: черты Эдварда Гамильтона, озаренные той злой улыбкой,
благодаря которой его лицо приобрело столь ярко выраженную индивидуальность.

“Разве миниатюра не поражает сходством?” - спросил он.

Сильвия вздрогнула, но не смогла отвести от него бледного лица.
его пристальный взгляд. Миниатюра, которую она держала в руке, упала
на пол, где Гамильтон, или Воан, наступил на нее ногой,
и разбил подделку из слоновой кости вдребезги.

“Вот так, моя сладкая Сильфида”, - воскликнул он. — Это я создал твоего
призрачного возлюбленного, а теперь я уничтожаю его! Твой сон грубо разрушен.
Проснись, Сильфида Этергей, проснись и узнай правду! Я — единственный Эдгар Воган!

— Мы зашли слишком далеко, Эдгар Воган, — сказала миссис Гросвенор,
Сильвия в её объятиях. Мстительная причуда, вызванная уязвлённым тщеславием Вогана, была поддержана этой дамой в надежде излечить Сильвию от её романтических представлений и примирить её с истинами и реалиями жизни. «Посмотри на бедное дитя!» — продолжала она.
 «Я протестую, я боюсь последствий!»

— В самом деле, мадам! — насмешливо ответил Воган, направляя свет лампы на закрытые глаза и мраморное лицо Сильвии. — Что ж, моя совесть чиста. Я лишь заглянул в сердце этого нежного создания и, руководствуясь чистыми фантазиями, которые я там обнаружил, сделал то, что
Казалось, что это мужчина, — и обманчивая тень увлекла её в
Страну Теней и исчезла там! Это не новая история. Многие милые девушки
поделили участь бедной Сильфиды Этергейт!

 «А теперь, Эдгар Воган, — сказала миссис Гросвенор, когда сердце Сильвии снова
слабо затрепетало, — теперь попытайся всерьёз вернуть её любовь
у призрака, которого ты вызвал. Если у вас получится, она будет лучше, чем прежде, всю свою жизнь, благодаря уроку, который мы ей преподали».

 Соответствовал ли результат урока надеждам миссис Гросвенор, можно понять из заключительной сцены нашей истории.
светскому миру стало известно, что Эдгар Воган вернулся из Франции и под вымышленным именем Эдварда Гамильтона завоевал сердце прекрасной девушки, с которой был помолвлен в детстве. Свадьба должна была состояться в ближайшее время. Однажды вечером, незадолго до дня ожидаемого счастья, Эдгар Воган вошёл в гостиную миссис
 Гросвенор, где застал эту леди и Сильфу Этеридж.

— Только то, что Сильвия не жалуется, — заметила миссис Гросвенор. — Я
опасаюсь, что городской воздух не подходит для её здоровья.
Она всегда была очень хрупкой, но теперь она просто
тонкая, как паутинка. Вы только посмотрите на неё! Вы когда-нибудь видели что-нибудь
более хрупкое?

 Воган уже внимательно наблюдал за своей госпожой, которая сидела в
тенистом, залитом лунным светом углу комнаты, и её мечтательный взгляд был
устремлён прямо на него. Ветви дерева покачивались перед окном,
иногда окутывая её мраком своей тени, в которой она, казалось, исчезала.

 «Да, — сказал он миссис Гросвенор. — Я едва ли могу назвать её земной,
земной. Неудивительно, что я называю её Сильфидой! Мне кажется, она исчезнет.
в лунном свете, который падает на неё через окно. Или на
открытом воздухе она могла бы улететь на ветру, как туманный венок!»

 Глаза Сильвии засияли ещё ярче. Она помахала рукой Эдгару Вогану,
желая выразить неземное торжество.

 «Прощай!» — сказала она. «Я не исчезну в лунном свете и не улечу на
ветру. Но ты не можешь удержать меня здесь!»

Что-то в взгляде и тоне Сильвии заставило миссис
Гросвенор с ужасом отпрянуть. Но когда она бросилась к девушке, Воган удержал её.

— Остановись! — воскликнул он со странной улыбкой, в которой смешались насмешка и боль. — Неужели наша милая Сильфида отправляется на небеса, чтобы найти оригинал миниатюры?




 КАНТЕРБЮРИЙСКИЕ ПАЛОМНИКИ


Летняя луна, которая сияет во многих сказках, освещала обширную неровную местность. Некоторые из его самых ярких лучей падали
на источник воды, где ни один путник, бредущий, как и автор, по холмистой дороге, вдоль которой он бьёт ключом, никогда не мог утолить свою
жажду. Вокруг этого благословенного источника виднелись следы умелых рук и
внимательного искусства. Открытый резервуар, высеченный и выдолбленный в цельной скале,
Камень был помещён над водами, которые наполняли его до краёв, но каким-то невидимым образом вытекали, не капая по его краям. Хотя в чаше не оставалось места для ещё одной капли, а непрерывный поток воды заставлял поверхность дрожать, существовало тайное заклинание, которое не позволяло чаше переполниться. Я помню, что, когда я утолил свою летнюю жажду и, тяжело дыша, сидел у цистерны, мне пришла в голову фантастическая мысль, что Природа не может позволить себе тратить столько чистой жидкости, как она тратит воду из всех остальных источников.

Пока луна висела почти перпендикулярно над этим местом,
На вершине холма появились фигуры, бесшумно спускавшиеся к источнику. Они были молоды и свежи, как
только что распустившиеся цветы; на их лбах не было ни морщинки,
и всё же они были одеты в странные старомодные одежды. Один из них, молодой человек с румяными щеками, шёл под навесом широкополой серой шляпы. Казалось, он унаследовал от своего прадеда сюртук с квадратными фалдами и жилет, доходивший до колен. Его каштановые волосы также свисали сзади, как-то по-особенному.
в наши дни. Рядом с ним стояла милая юная девушка, её прекрасные черты
были скрыты под чопорным маленьким чепцом, под которым виднелась
муслиновая вуаль; её узкое платье с длинной талией и весь её наряд
могли бы принадлежать какой-нибудь деревенской красавице, увядшей полвека
назад. Но в них было что-то слишком тёплое и живое.
Я бы сравнил эту пару с призраками двух юных влюблённых, которые давно умерли в пылу страсти, а теперь вышли из своих могил, чтобы возобновить старые клятвы и тенью проследовать дальше.
незабываемый поцелуй их земных губ у освещённого луной источника.

 «Мы с тобой отдохнём здесь немного, Мириам, — сказал молодой человек, когда они подошли к каменному резервуару, — ведь старейшины не узнают о том, что мы сделали, и, возможно, это последний раз, когда мы будем пить эту воду».

С этими словами, с некоторой грустью на лице, которая была заметна и на лице его спутницы, он усадил её на камень и
собирался сесть рядом с ней, но она оттолкнула его, хотя и не грубо.

“ Нет, Джосайя, ” сказала она, робко подталкивая его своей девичьей рукой.
“ ты должен сесть подальше, на другой камень, так, чтобы между нами был источник
. Что бы сказали сестры, если бы ты села так близко ко мне?


“Но мы теперь одни из лучших людей мира, Мириам”, - ответил Джосайя.

Девушка упорствовала в своём целомудрии, да и юноша, по правде говоря, не был
совершенно свободен от подобного рода застенчивости; поэтому они сидели
в стороне друг от друга, глядя на холм, где лунный свет освещал верхушки
нескольких зданий. Пока они были заняты этим,
Группа путешественников, с трудом преодолев долгое восхождение, остановилась, чтобы освежиться у источника. Их было трое мужчин,
женщина, а также маленькая девочка и мальчик. Их одежда была убогой, покрытой пылью летнего дня и влажной от ночной росы; все они выглядели удручёнными, как будто заботы и печали мира отягощали их шаги, когда они поднимались на холм; даже двое маленьких детей казались старше в эти тяжёлые дни, чем юноша и девушка, которые первыми подошли к источнику.

 «Добрый вечер вам, молодые люди», — поздоровались они.
путешественники; и “добрый вечер, друзья”, - ответил юноша и девица.

“Это Белый дом на встречу-дом шейкер?” - спросил один из
незнакомцы. “И те красные крыши деревни шейкер?”

“Друг, это село шейкер”, - ответил Джосайя, после некоторых
колебаний.

Путешественники, которые с самого начала с подозрением отнеслись к одежде этих молодых людей, теперь обвинили их в намерении, которое, по правде говоря, было слишком очевидным, чтобы в нём можно было ошибиться.

 «Это правда, друзья», — ответил молодой человек, собравшись с духом.
«У нас с Мириам есть дар любить друг друга, и мы отправляемся к народам мира, чтобы жить по их обычаям. И вы знаете, что мы не нарушаем закон страны, и ни вы, ни старейшины не имеете права нам препятствовать».

«И всё же вы считаете целесообразным уйти, не попрощавшись», — заметил один из путешественников.

— Да, да, — неохотно сказал Иосия, — потому что отец Иов — очень
ужасный человек, с которым трудно разговаривать; и, будучи сам в преклонном возрасте, он не слишком
милосерден к тому, что он называет грехами плоти».

— Что ж, — сказал незнакомец, — мы не будем силой возвращать вас в деревню и не выдадим вас старейшинам. Но посидите здесь немного, и когда вы услышите, что мы расскажем вам о мире, который мы покинули и в который вы направляетесь, возможно, вы сами захотите вернуться с нами. Что скажете? — добавил он, поворачиваясь к своим спутникам. — Мы проделали такой путь, не зная друг друга. Расскажем ли мы наши истории здесь, у этой прекрасной весны,
ради собственного развлечения и на благо этих заблудших юных влюблённых?

В соответствии с этим предложением вся компания расположилась вокруг каменной цистерны. Двое детей, очень уставших, уснули на сырой земле, а хорошенькая девушка-шейкер, которая вела себя как монахиня или турецкая дама, прижалась как можно ближе к путешественнице и как можно дальше от незнакомых мужчин. Тот же человек, который до сих пор был главным оратором, теперь
встал, размахивая шляпой в руке, и позволил лунному свету
упасть прямо ему на лицо.

 «Во мне, — сказал он с некоторым величием в голосе, — во мне вы видите поэта».

Хотя литографическое изображение этого джентльмена сохранилось, следует отметить, что ему было около сорока лет, он был худощав и сутулился, носил чёрное пальто, обтрёпанное на локтях. Несмотря на плохое состояние его одежды, в его облике было несколько признаков своеобразного щегольства, недостойного зрелого мужчины, особенно в причёске, которая была уложена так, чтобы придать его лбу как можно больше высоты и ширины. Однако у него был умный взгляд и в целом выразительное лицо.

«Поэт!» — повторил молодой шейкер, не совсем понимая, что это значит.
такое определение редко можно было услышать в утилитарном сообществе, где он провёл свою жизнь. «О, да, Мириам, он имеет в виду ватерклозет, ты же знаешь».

 Это замечание задело восприимчивые нервы поэта, и он не мог не задаться вопросом, какая странная судьба вложила в уста этого молодого человека прозвище, которое, по мнению недоброжелателей, больше соответствовало его заслугам, чем то, которое он сам себе присвоил.

— Да, я поэт, — продолжил он, — но мои стихи — не более чем
материальное тело, в которое я вдыхаю небесную душу мысли.
Увы! Сколько страданий причинила мне эта самая невосприимчивость к
эфирной сущности поэзии, которой ты снова пытаешь меня здесь,
в тот момент, когда я должен навсегда оставить своё ремесло! О Судьба!
 зачем ты враждуешь с Природой, обращая все её высшие и более совершенные дары
на погибель меня, их обладателя? Что такое голос песни, когда миру не хватает
вкуса? Как я могу радоваться своей
силе и тонкости чувств, когда они превратили маленькие горести в большие? Я боялся насмешек, как смерти, и тосковал по
слава, которой другие жаждут, как живительного воздуха, только для того, чтобы оказаться в промежуточном состоянии между безвестностью и позором? Но я отомстил! Я мог бы дать жизнь тысяче ярких творений. Я вгоняю их в своё сердце и позволяю им там гнить! Я отряхиваю прах со своих ног
от своих соотечественников! Но потомки, следуя по моим стопам вверх по этому
утомительному холму, будут стыдить недостойный век, который заставил одного из
отцов американской песни закончить свои дни в деревне шейкеров!»

 Во время этой речи оратор энергично жестикулировал и,
Поскольку поэзия — это естественный язык страсти, у него были все основания
превратить свой последний взрыв в экспромт-оду. Читатель должен
понять, что, несмотря на все эти горькие слова, он был добрым, мягким,
безвредным, довольно бедным парнем, которого природа, смешивая
ингредиенты, не заглядывая в рецепт, послала в мир с избытком одного
вида мозга и почти полным отсутствием другого.

— Друг, — сказал молодой шейкер в некотором замешательстве, — ты, кажется,
столкнулся с большими трудностями, и, несомненно, я бы посочувствовал им, если бы
только мог понять, в чём дело.

— Счастлив в своём неведении! — ответил поэт с видом возвышенного превосходства. — Возможно, вашему недалёкому уму покажется, что я говорю о более важных бедах, когда добавляю то, о чём почти забыл: я на мели и почти умираю с голоду. В любом случае, у вас есть совет и пример одного человека, который может вас предостеречь, потому что я пришёл сюда, разочарованный, отбросив в сторону осколки своих надежд и ища убежища в тихом уединении, которое вы так жаждете покинуть.

 «Благодарю тебя, друг, — ответил юноша, — но я не собираюсь быть
поэт, и, хвала небесам, я не думаю, что Мириам когда-либо в своей жизни сочиняла стихи. Так что нам не нужно бояться твоих разочарований. Но, Мириам, — добавил он с искренним беспокойством, — ты же знаешь, что старейшины не принимают никого, у кого нет дара, который мог бы принести пользу. Что же они могут сделать с этим бедным сочинителем стихов?

— Нет, Джозайя, не обижай бедного человека, — сказала девушка с
простотой и добротой. — Наши гимны очень грубы, и, возможно, они
могут доверить ему их облагородить.

 Не обратив внимания на этот намёк на профессиональную деятельность, поэт повернулся
Он отошёл в сторону и погрузился в какую-то смутную задумчивость, которую называл
мыслями. Иногда он смотрел на луну, которая лила серебристую жидкость на
облака, сквозь которые она медленно просачивалась, пока они не становились совсем светлыми;
затем он увидел то же самое милое сияние, танцующее на лиственных деревьях, которые
шелестели, словно стряхивая его, или спящее на высоких вершинах холмов,
или парящее в далёких долинах, словно материал для бесформенных
снов; наконец, он посмотрел на источник, и там свет смешивался с водой.
Там, в небесах, он нашёл символ чистой и безмятежной
груди. Он слушал этот самый неземной из всех звуков — песню
сверчков, доносившуюся на ветру, и ему казалось, что если бы можно было
услышать лунный свет, он звучал бы точно так же. Наконец, он
сделал глоток из источника Шейкер и, словно это была настоящая
Касталия, тут же сочинил лирическое произведение, «Прощание с
Арфа, которая, по его словам, должна была стать заключительной нотой, последним стихом, который
неблагодарный мир должен был услышать от него. Это излияние чувств, с двумя или
Три других небольших произведения, написанных впоследствии, он при первой же возможности отправил одному из братьев-шейкеров в Конкорд, где они были опубликованы в «Нью-Гэмпшир Патриот».

 Тем временем другой из кентерберийских пилигримов, настолько не похожий на поэта, что его едва ли могла бы представить себе его утончённая фантазия, начал рассказывать о своём печальном опыте. Это был невысокий мужчина с быстрыми и беспокойными движениями, лет пятидесяти, с узким лбом, весь в морщинах и складках. В руке он держал карандаш и визитную карточку какого-то торговца из-за границы.
за которой, поскольку света было достаточно, чтобы читать или писать, он
казалось, был готов произвести расчеты.

“ Молодой человек, ” отрывисто спросил он, “ каким количеством земли владеют Шейкеры
здесь, в Кентербери?

“Это больше, чем я могу сказать тебе, друг, ” ответил Джосайя, “ но это
очень богатое заведение, и ты далеко отсюда, на обочине дороги.
можно предположить, что земля наша, судя по аккуратности заборов.

— А какова может быть стоимость всего этого, — продолжал незнакомец, — со всеми постройками и улучшениями, в круглых цифрах?

— О, чудовищная сумма, больше, чем я могу себе представить, — ответил молодой
Шейкер.

— Что ж, сэр, — сказал пилигрим, — был день, и не так уж давно, когда я стоял у окна своей конторы и смотрел, как в гавань входят три моих собственных корабля из Ост-Индии, из Ливерпуля и из Проливов, и я бы не отдал за них и малую часть этого поселения. Вы удивляетесь. Возможно, сейчас вы не поверите,
что я мог бы отдать больше за маленький клочок бумаги размером не больше
чем ладонь твоей руки, чем все эти плодородные акры с зерном, травой и пастбищами,
которые можно продать?»

«Я не стану спорить с тобой, друг, — ответил Джозайя, — но я знаю, что предпочёл бы
пятьдесят акров этой хорошей земли целому листу твоей бумаги».

«Теперь ты можешь так говорить, — с горечью сказал разорившийся торговец, — потому что моё имя
не стоит и бумаги, на которой я мог бы его написать. Конечно, ты, должно быть, слышал о моём провале?»

И незнакомец назвал своё имя, которое, каким бы громким оно ни было в коммерческом мире, молодой Шейкер никогда не слышал среди Кентерберийских холмов.

— Вы не слышали о моём провале! — воскликнул купец, заметно задетый за живое.
 — Да об этом говорили на бирже в Лондоне, и от Бостона до Нового
Орлеана люди дрожали в своих ботинках. Во всяком случае, я потерпел неудачу, и вы видите меня здесь, на пути в деревню шейкеров, где, несомненно (для
Шейкеры — проницательная секта), они с должным уважением отнесутся к моему
опыту и поручат мне управление торговой частью концерна, и тогда, я думаю, я смогу удвоить их капитал за четыре или пять лет. Пойдёмте со мной, молодой человек, потому что, хотя
тебе никогда не улыбнётся моя удача, а от моей неудачи ты вряд ли сможешь убежать».

«Я не поверну назад из-за этого, — спокойно ответил Джозайя, — не больше, чем из-за совета сапожника, в котором я вижу сходство с тобой, друг мой, хотя и не могу точно сказать, в чём оно заключается. Но мы с Мириам можем зарабатывать на жизнь среди людей мира так же, как и в деревне шейкеров». И хотим ли мы чего-нибудь ещё, Мириам?

— Ничего больше, Джозайя, — тихо ответила девушка.

— Да, Мириам, и хлеба насущного для других маленьких ртов, если Бог пошлёт их, — заметил простой парень-шейкер.

Мириам не ответила, но посмотрела вниз, на источник, где увидела отражение своего хорошенького личика, покрасневшего под скромным маленьким чепчиком. Теперь к разговору присоединился третий паломник. Это был загорелый крестьянин высокого роста и крепкого телосложения, на грубом и мужественном лице которого читалось более мрачное, угрюмое и упрямое уныние, чем на лицах поэта или торговца.

— Ну что ж, юноша, — начал он, — эти люди уже высказались, так что
Теперь моя очередь. Моя история будет выглядеть бледно на фоне
их; ибо я никогда не предполагал, что у меня может быть право на еду и
питьё, а также на похвалу за то, что я рифмую слова, как, по-видимому, делает этот человек; и я никогда не пытался получить в свои руки сотни
фунтов стерлингов, как тот торговец. Когда мне было около ваших лет, я женился на
такой же аккуратной и хорошенькой молодой женщине, как
Мириам, если это её имя, — и всё, о чём я просил Провидение, — это
обычное благословение за пот, который я проливал, чтобы мы могли жить достойно
и в достатке и иметь хлеб насущный для себя и для других.
маленькие рты, которые нам вскоре пришлось кормить. Мы имели очень большие перспективы
до нас; но я никогда не хотел быть праздным; и я считала делом
естественно, что Господь поможет мне, потому что я был готов помочь
себя”.

“И разве Он не помог тебе, друг?” спросил Джосайя с некоторым
рвением.

“ Нет, ” угрюмо ответил йомен, “ потому что тогда вы бы меня здесь не увидели
. Я много лет усердно трудился, и мои средства становились всё
меньше, а жизнь — беднее, и моё сердце всё
время становилось холоднее и тяжелее, пока, наконец, я не смог больше этого выносить. Я решил
Я размышлял, стоит ли мне отправиться в экспедицию в Орегон или лучше приехать сюда, в деревню шейкеров; но у меня не осталось достаточно надежды, чтобы начать всё сначала; и, если коротко, вот я здесь. А теперь, юноша, послушай моего совета и поверни назад; иначе через несколько лет тебе придётся взбираться на этот холм с таким же тяжёлым сердцем, как у меня».

 Эта простая история произвела сильное впечатление на молодых беглецов. Несчастья поэта и купца не вызвали особого сочувствия у их
простых, здравомыслящих и неискушённых в мирских делах современников, которые и сделали их такими
непредвзятые и негибкие судьи, что мало кто из мужчин решился бы
прислушаться к мнению этого юноши и девушки относительно мудрости или безрассудства
их занятий. Но здесь был тот, чьи простые желания были похожи на
их собственные, и кто после усилий, которые почти дали ему право требовать от судьбы успеха
, потерпел неудачу в их осуществлении.

“Но твоя жена, друг?” - воскликнул молодой человек. “ Что стало с той
хорошенькой девушкой, вроде Мириам? О, я боюсь, что она мертва!»

«Да, бедняжка, она, должно быть, мертва — и она, и дети тоже», — всхлипнула
Мириам.

Женщина-паломница склонилась над источником, из которого в последнее время можно было увидеть, как одна-две слезинки падают на поверхность воды, образуя маленький кружок. Теперь она подняла голову, и стало видно, что черты её лица всё ещё красивы, но приобрели выражение удручённости из-за того же долгого череды несчастий, которые омрачали настроение небогатого йомена.

— Я его жена, — сказала она, и в её печальном тоне едва уловимо прозвучала нотка раздражения. — Эти бедные малыши, спящие на земле, — двое наших детей. У нас было ещё двое, но Бог дал нам только этих.
Он позаботится о них лучше, чем мы, взяв их к Себе».

«И что бы ты посоветовала нам с Джозайей сделать?» — спросила Мириам.
Это был первый вопрос, который она задала кому-либо из незнакомцев.

«Для женщины противоестественно пытаться разлучить истинных
возлюбленных, — ответила жена йомена после паузы, — но я буду говорить с вами
так же искренне, как если бы это были мои предсмертные слова. Хотя мой муж и рассказал вам о некоторых наших проблемах, он не упомянул о самой большой, из-за которой все остальные кажутся такими незначительными. Если вы и ваша возлюбленная...
Вы поженитесь, будете добры и приятны друг другу год или два, и
пока это так, вы никогда не раскаетесь; но со временем он станет
мрачным, грубым и несговорчивым, а вы будете раздражительной,
вспыльчивой и склонной жаловаться у камина, когда он приходит
отдохнуть от своих забот на улице; так что ваша любовь
будет постепенно угасать и в конце концов сделает вас несчастными.
Так было и с нами, и всё же мы с мужем когда-то были настоящими влюблёнными,
если только молодые люди могут быть такими.

 Когда она замолчала, йомен и его жена переглянулись.
в них было больше тепла и нежности, чем они предполагали
они избежали холода зимней стужи судьба, в каждой из их грудей. В тот
момент, когда они стояли на пороге семейной жизни, одно удачно сказанное слово или, может быть, один особенный взгляд, если бы они были достаточно уверены друг в друге, чтобы ответить взаимностью, могли бы возродить все их прежние чувства и вернуть их друг к другу, чтобы они могли поддерживать друг друга в борьбе с миром. Но кризис миновал и больше не повторялся.
В этот момент дети, разбуженные голосом матери, тоже подняли
головы и присоединились своими рыданиями к свидетельствам всех
Кентерберийских паломников против мира, от которого они бежали.

«Мы устали и голодны!» — воскликнули они. «Далеко ли до деревни шейкеров?»

 Юноша и девушка-шейкеры печально посмотрели друг другу в глаза.
 Они едва переступили порог своих домов, как вдруг!
Мрачный сонм забот и печалей восстал, чтобы вернуть их обратно. Разнообразные истории, рассказанные незнакомцами, сложились в
притчу; они казались не просто случаями из жизни других людей,
постигшими их печальную судьбу, но мрачными предзнаменованиями
разочарованной надежды и тщетных усилий, домашнего горя и угасшей
любви, которые омрачат
дальнейший путь этих несчастных беглецов. Но, поколебавшись мгновение, они раскрыли объятия и скрепили свою решимость самым чистым и нежным объятием, какое только освящала юношеская любовь.

 «Мы не вернёмся, — сказали они. — Мир никогда не будет для нас мрачным,
потому что мы всегда будем любить друг друга».

Затем кентерберийские паломники поднялись на холм, а поэт пропел унылую и отчаянную строфу «Прощания с арфой», которая идеально подходила для этой меланхоличной компании. Они искали дом, где все прежние узы природы и общества будут разорваны, а все старые различия стёрты.
и холодная, лишённая страсти уверенность, которая приходит на смену смертной надежде и
страху, как и в другом прибежище измученных изгоев этого мира — в могиле.
 Влюблённые испили воды из источника шейкеров, а затем, с угасшими надеждами,
но с ещё более доверительными чувствами, продолжили жить, не зная забот.




 СТАРЫЕ НОВОСТИ


Там есть стопка того, что когда-то было газетами, каждая на небольшом
половине листа, пожелтевшем и выцветшем от времени, из грубой ткани, с
грубым старым шрифтом. Их вид производит странное впечатление
старины, в отличие от той литературы, к которой мы привыкли.
считайте, что они связаны только с настоящим моментом. Какими бы эфемерными они ни были задуманы и какими бы ни должны были быть, они давно пережили печатника и весь его список подписчиков и оказались более долговечными в плане физического существования, чем большая часть древесины, кирпича и камня в городе, где они были изданы. И это лишь малая часть их триумфов. Правительство, интересы, мнения, короче говоря, все
моральные обстоятельства, существовавшие в момент их публикации,
ушли в прошлое и не оставили после себя лучшего свидетельства о том, какими они были.
можно найти в этих хрупких листках. Счастливы редакторы газет!
 Их произведения превосходят все остальные по мгновенной популярности и, несомненно, со временем приобретут другую ценность. Они
разбрасывают свои листки по ветру, как это делала сивилла, и потомки
собирают их, чтобы сохранить среди лучших материалов своей
мудрости. Они пишут для бессмертия торопливыми перьями.

Приятно взять в руки один из этих маленьких грязных полулистков,
зажать его между большим и указательным пальцами и представить себе человека, который
много лет назад держал его, ещё влажного после печати и исходящего паром, перед огнём.
 На многих страницах указаны имена старых колониальных сановников.  Вот он сидит, майор, член совета и важный торговец, в кресле с высокой спинкой, в торжественном парике и строгом костюме, подобающем его внушительной серьёзности, и демонстрирует лишь немногое из своих богатств, кроме огромной пары серебряных пряжек для туфель с причудливой резьбой.
Обратите внимание на благоговейное выражение его лица, когда он читает
великодушную речь Его Величества, и на рассудительную мудрость, с которой он размышляет
над каким-нибудь абзацем о провинциальной политике и с большим вниманием,
с которым он просматривает корабельные новости и рекламные объявления.
Смотрите и улыбайтесь! Возможно, в своё время он был мудрым человеком, но нам мудрость политика кажется безумием, потому что мы можем сравнить его прогнозы с реальными результатами, а старый купец, похоже, занимался суетой, потому что мы знаем, что ожидаемые корабли были потеряны в море или сгнили у причалов, что его импортные ткани давно превратились в лохмотья, а его груз вина
допил до дна; и что самые драгоценные листы его дневника
превратились в макулатуру. И всё же его увлечения не были столь тщетными, как наши
философские нравоучения. В этом мире мы — лишь миг,
и созданы для того, чтобы стремиться к сиюминутным вещам, с редкими мыслями,
которые туманно тянутся к вечности и, возможно, могут длиться так же долго. Вся философия, которая отрывает человечество от настоящего, — не более чем слова.

Первые страницы большинства этих старых газет усыпляют, как ложе
из маков. Вот перед нами эрудированный священник или, возможно, кембриджский
профессор, в течение нескольких недель подряд критиковавший Тейта и Брэди
в сравнении с версией Псалтири, принятой в Новой Англии.
Разумеется, предпочтение отдаётся местной версии. Вот врачи,
которые расходятся во мнениях о лечении распространённой в то время гнилостной лихорадки и
обвиняют друг друга с характерной для них злобой, что делает спор не совсем нечитаемым. Вот президент
Вигглсворт и преподобный доктор Колман, пытавшиеся собрать средства для
поддержки миссионеров среди индейцев Массачусетского залива.
Теперь-то обязанности такой миссии были бы несложными! Вот — ибо нет ничего нового под солнцем — частые жалобы на неудовлетворительное состояние валюты и проект банка с капиталом в пятьсот тысяч фунтов, обеспеченный земельными участками. Вот литературные очерки из «Джентльменского журнала» и выпады против претендента из лондонских газет. А вот, время от времени, образцы «Нью»
Англия, с трудом, но легко и печально весело, как будто какой-то
очень серьёзный человек в своём стремлении повеселиться танцует джигу
на мотив погребального псалма. Всё это утомительно, и нам пора перевернуть страницу.

 В чтении этих небольших отрывков, характеризующих нравы и обстоятельства жизни в стране, есть много забавного и полезного. В то время Новая Англия была несравненно более живописной, чем сейчас, или чем она была на памяти людей. Тогда это была лишь узкая полоса цивилизации на краю огромного леса, населённая достаточным количеством представителей коренного народа, чтобы противопоставить дикую жизнь старым обычаям другого мира.
Белое население также пополнялось за счёт притока всевозможных
бродячих иностранцев и постоянного ввоза
крепостных из Ирландии и других мест, так что дикая и неугомонная толпа
составляла значительное меньшинство по сравнению с уравновешенными потомками
пуритан. Кроме того, были рабы, которые вносили свой мрачный оттенок в картину
общества. Следствием всего этого стало
большое разнообразие и необычность действий и событий, многие из которых
можно найти в этих колонках, где они описаны с
простота и своеобразие стиля, которые очень ярко подчёркивают
основные моменты. Вполне естественно предположить, что эти
обстоятельства повлияли на большинство людей и сделали их жизнь в целом менее упорядоченной, чем у их потомков. Нет никаких
свидетельств того, что моральные нормы тогда были выше, чем сейчас, или что
мораль была так чётко определена, как сейчас. Кажется, было столько же случаев мошенничества и грабежей, сколько и честных поступков; были убийства, совершённые в пылу страсти и по злому умыслу;
и кровавые ссоры из-за выпивки. Некоторые из наших отцов, похоже, тоже были женаты на неверных жёнах, если верить частым сообщениям об их побегах. Столб для позорного столба,
кнутобойня, тюрьма и виселица — всё это имело своё применение в те
старые времена; и, короче говоря, как бы часто наше воображение ни
возвращалось в прошлое, мы обнаруживаем, что это была более грубая и
суровая эпоха, чем наша, с едва ли заметными преимуществами и многим
таким, что придавало жизни более мрачный оттенок. Тщетно мы
пытаемся придать нашей картине солнечный и радостный оттенок.
В этот период перед нашим воображением предстаёт лишь толпа людей с печальными лицами,
медленно движущихся в сумрачной серой атмосфере. Несомненно,
зима обрушилась на них с ещё более свирепыми бурями, чем сейчас,
засыпая узкие лесные тропы и перекрывая дороги вдоль морского побережья
горными снежными заносами; так что проходили недели, прежде чем газета
могла сообщить, сколько путешественников погибло или какие обломки
устилали берег. Тогда холод был ещё сильнее и держался до самой весны,
так что каминный угол долгое время оставался удобным местом для сидения
Прошлый майский день. Судя по количеству таких происшествий, о которых сохранились записи, можно предположить, что «громовой камень», как его называли, чаще и смертоноснее падал на колокольни, дома и незащищённых людей. Короче говоря, наши отцы подвергались воздействию более бурных и безжалостных стихий, чем мы.
Также были предчувствия более страшной бури, чем те, что были вызваны стихиями. В двух или трёх случаях мы слышали рассказы о барабанах,
трубах и всевозможной военной музыке, разносящейся по полуночному
небу в сопровождении грохота пушек и треска мушкетов.
пророческие отголоски звуков, которые вскоре должны были потрясти страну.
 Помимо этих туманных предсказаний, ходили слухи о французском флоте на
побережье и о походе французов и индейцев через
дикую местность вдоль границ поселений.  Кроме того, страну
опечаливали тяжёлые болезни. Оспа свирепствовала во многих городах, и, хотя это было привычное бедствие, к ней относились с таким же ужасом, как и к той, что гнала толпы с Уолл-стрит и Бродвея при приближении новой эпидемии. Были и осенние лихорадки, и заразные и смертельные
Горловые заболевания — болезни, о которых не пишут в медицинских справочниках. Мрачные суеверия прежних дней ещё не рассеялись настолько, чтобы не усиливать мрак нынешних времён. Действительно, есть объявление от комитета Законодательного собрания, в котором содержится просьба предоставить информацию о пострадавших в «недавнем бедствии 1692 года», чтобы возместить их потери и несчастья. Но та
мягкость, с которой спустя более чем сорок лет было сочтено
целесообразным упомянуть о заблуждении, связанном с колдовством, говорит о многом
о сохраняющихся заблуждениях, а также о продвижении более просвещенных
мнений. Жесткая рука пуританства все еще ощущалась на поводьях
государства, в то время как некоторые постановления свидетельствовали о
беспорядке в умах людей. Суффолкские судьи, после
преамбулы, в которой говорится, что в канун субботы люди, въезжающие в город и выезжающие из него в каретах, ландо, колясках и других повозках,
доставляют много хлопот, объявляют, что отныне у «крепостных ворот» будет
стоять караул, чтобы предотвратить
Эти возмутительные действия. Забавно наблюдать, как Бостон превращается в город-крепость, охраняемый, вероятно, отрядом церковников во главе с дьяконом. Губернатор Белчер издает прокламацию против
некоторых «беспутных и распутных людей», которые привыкли останавливать
прохожих на улицах 5 ноября, «иначе называемого Днем Папы», и собирать пожертвования на разжигание костров. В данном случае население более пуританское, чем магистрат.

 Тщательная подготовка к похоронам соответствовала
мрачный характер того времени. В случаях обычной смерти печатник
редко упускает из виду, что труп был «похоронен с почестями».
Но когда какой-нибудь могущественный смертный покоряется своей судьбе, объявляется о кончине
«достопочтенного» такого-то, со всеми его титулами: дьякона, судьи, советника и полковника; затем следует геральдический
очерк о его почтенных предках и, наконец, рассказ о чёрной помпезности его похорон и о том, как щедро тратились деньги на шарфы, перчатки и
траурные кольца. Похоронная процессия медленно движется перед нами.
Я видел, как это изображалось на гравюрах того времени: гроб,
носильщики и скорбящие друзья, волочащие за собой длинные чёрные
одежды, в то время как мрачная Смерть, уродливый скелет со всевозможными
печальными атрибутами, зловеще шествует впереди. В то время жил
один каретный мастер, Джон Лукас, который, по слухам, зарабатывал на
жизнь тем, что предоставлял чёрный экипаж для похорон. Однако было бы несправедливо
производить на читателя столь мрачное впечатление; не следует забывать и о том, что счастье может быть вполне реальным.
в тёмной одежде, а также изящно танцевать в парадном платье. И это
напоминает нам о том, что есть случайное упоминание о «танцевальной школе
возле апельсинового дерева», из чего мы можем сделать вывод, что искусство
танцев время от времени практиковалось, хотя, возможно, и было
превращено в характерную серьёзность движений. Это времяпрепровождение,
вероятно, было доступно только аристократическому кругу, центром которого
был королевский губернатор. Но мы
возмущены попыткой Джонатана Фернесса ввести в обиход более предосудительное развлечение: он бросает вызов всей стране.
чёрный мерин в забеге на сто фунтов, который состоится в Метономии
Коммон или Челси-Бич. Ничто не говорит о нравах того времени, кроме этого чудака. Не было ежедневных и постоянных возможностей повеселиться, но иногда люди радовались по-своему, чаще со спокойной, религиозной улыбкой, чем с громким смехом, как, например, когда они пировали, как одна большая семья, на День благодарения или предавались более оживлённому веселью в течение приятных дней избирательной недели. Это было настоящим праздником
сезон Новой Англии. Военные сборы были слишком всерьез важно в
это воинственное время, чтобы быть причислены забав; но они замутили
и оживляется общественном сознании, и были случаи торжественный праздник
Воевода и великие люди провинции, за счет
области-управлений. Революция вычеркнула из нашего календаря один праздник.
Годовщина рождения короля, по-видимому, отмечалась с большой помпой: салютом из замка Уильям, военным парадом, грандиозным обедом в городском доме и великолепным фейерверком
вечером. В этих показаниях не было ничего наигранного.
свидетельства верности Георгу Второму. Пока они боялись
восстановления папской династии, народ горячо поддерживал
ганноверский дом: и, кроме того, непосредственную власть в
страна была барьером между монархом и случайными вспышками
недовольства в колониях; волны фракций иногда достигали
кресла губернатора, но никогда не поднимались против трона. Таким образом, до тех пор, пока
не стало ощущаться давление со стороны самого короля, Новая Англия
всем сердцем радовалась дню рождения его величества.

Но мы подозреваем, что рабы были самой весёлой частью населения,
поскольку они умели веселиться даже в самых тяжёлых обстоятельствах, и
они переносили сравнительно мало тягот и лишений под властью наших отцов.
Похоже, что этими человеческими товарами активно торговали. Нет более частых объявлений, чем «негр-парень, пригодный почти для любой работы по дому»; «негритянка, честная, здоровая и способная»; «негритянка, обладающая многими желаемыми качествами»; «негр, очень подходящий на роль портного». Мы не знаем, в чём заключается эта естественная
пригодность к работе портным заключалась в том, что он мог сидеть, скрестив ноги. Когда у рабов в
семье рождалось слишком много детей — а топить лишнее потомство, как котят, было не совсем принято, — объявлялось о «продаже негритянского ребёнка». Иногда рабы
присваивали себе собственность и сбегали; среди многих подобных случаев был и тот, когда губернатор поднял шум из-за своего негра Джубы. Но, не говоря ни слова в оправдание общего
Мы признаём, что, по нашему мнению, Цезарю, Помпею, Сципиону и всем великим римским полководцам было бы лучше оставаться дома, кормить скот, мыть посуду — в общем, выполнять свою скромную долю жизненных обязанностей, не обременяя себя заботами. Чернокожие обитатели особняка не были
исключены из круга домашних привязанностей: в семьях среднего достатка
они занимали свои места за столом; и когда все собирались у вечернего очага,
его пламя озаряло их тёмные сияющие лица.
Они близко общались с детьми своих хозяев. Должно быть, это
помогало им смириться со своей участью, когда они видели белых мужчин и
женщин, привезённых из Европы, как и они сами из Африки, и проданных,
хотя и на несколько лет, но всё же как настоящие рабы тому, кто больше
заплатит. Рабский труд составлял лишь малую часть промышленности страны, но не изменил характер народа; последний, напротив, видоизменил и смягчил этот институт, превратив его в патриархальную и почти прекрасную особенность того времени.

Ах! Мы забыли о старом добром купце, через плечо которого мы заглядывали, пока он читал газету. Давайте теперь представим, как он надевает свою треугольную шляпу с золотой лентой, берёт трость с набалдашником из чёрного дерева и перламутра и отправляется по кривым улочкам Бостона по разным делам, о которых сообщают рекламные объявления. Так он беседует сам с собой: «Я должен не забыть, — говорит он, — зайти к капитану Скату на Крик-лейн и посмотреть, подойдёт ли его богатый бархат для моего наряда в день выборов».
Я могу выглядеть величественно в присутствии губернатора и моих собратьев по
совете. Я также загляну в лавку ювелира Майкла Карио: у него есть серебряные пряжки
новой моды, а мои прослужили мне около двадцати лет. Моя прекрасная дочь Мириам
наденет передник из золотой парчи и бархатную маску, хотя было бы жаль, если бы
девушка прятала своё милое личико; а ещё французскую шапочку от Роберта
Дженкинс, на северной стороне особняка. У него тоже есть бусы, и
серьги, и ожерелья всех видов; это всего лишь безделушки,
тем не менее они бы пришлись по душе глупой девице. Моя жена хочет, чтобы на кухне была ещё одна женщина; поэтому я должен осмотреть
ирландских девушек, выставленных на продажу Сэмюэлем Уолдо на борту шхуны «Индевор»;
а также вероятную негритянку у капитана Балфинча. Не будет лишним, если я отведу свою дочь Мириам посмотреть на королевскую восковую фигуру, что стоит у городского причала, чтобы она научилась почитать нашего милостивого короля и королеву и их королевское потомство, даже в их восковых изображениях; хотя я и не одобряю поклонение изображениям. Верблюд тоже, это странное животное из
Африка, с двумя большими горбами, которые можно увидеть возле равнины; мне кажется, я
с удовольствием отправился бы туда и посмотрел, как ездили верхом древние патриархи. Я задержусь ненадолго на Куин-стрит, в книжном магазине моих добрых друзей Ниленда и Грина, и куплю новую проповедь доктора Колмана и сборник проповедей мистера Генри Флинта, а также посмотрю на спор о крещении между преподобным Питером Кларком и его неизвестным противником и посмотрю, так ли велик этот Джордж Уайтфилд в печати, как он знаменит на кафедре. К тому времени аукцион уже начнётся.
Королевская биржа на Кинг-стрит. Более того, я должен позаботиться о
распродаже моего последнего груза вест-индского рома и мусковадо, а также
изрядного количества отборного чеширского сыра, пока он не заплесневел. Хорошо, что я заказал бочонок хорошего английского пива в нижней части
Милк-стрит.

Затем я должен поговорить с некоторыми торговцами о партии крепкой старой
Видонии, насыщенного Канарского и Португальского вин, которые сейчас хранятся в
подвале старого молитвенного дома на Юге. Но одну-две бутылки насыщенного
Канарского вина я оставлю себе, чтобы оно созрело в моих собственных
винный погреб и радует моё сердце, когда оно начинает увядать от старости.

 Предусмотрительный старый джентльмен! Но думал ли он о своей могиле? Задумывался ли он о том, чтобы зайти в мастерскую Тимоти Шиффа на Колд-лейн
и выбрать такое надгробие, которое пришлось бы ему по душе? Там трудился
человек, чьё мастерство или мастерство его собратьев-ремесленников в конечном счёте было востребовано всем суетливым множеством людей, оставивших записи о своём земном труде в этих старых, потрёпанных временем бумагах. И теперь, когда мы переворачиваем страницу, нам кажется, что мы бродим среди замшелых камней на кладбище.

II. СТАРАЯ ФРАНЦУЗСКАЯ ВОЙНА.

Примерно через двадцать лет после того, как мы сделали наш предыдущий набросок,
мы снова попытаемся описать некоторые особенности жизни и нравов в Новой Англии. Нашим учебником, как и прежде, служит подшивка старинных газет. Том, который служит нам письменным столом, — это фолиант большего размера, чем тот, что мы описали ранее; и газеты обычно печатаются на целый лист, иногда с дополнительным листом с новостями и рекламой. Они выглядят почтенно,
покрытые мхом более чем на семьдесят процентов
годы, и кое-где на ней остались более глубокие пятна от какой-то жидкости, как будто содержимое бокала с вином давно выплеснулось на страницу. Тем не менее, старая книга создаёт впечатление, что, когда отдельные номера разлетались по городу в первые дни своего существования, они могли бы стать подходящим чтением для очень стильных людей. Такие газеты могли издаваться только в мегаполисе, центре не только общественной и частной жизни, но и моды и веселья. Не в ущерб колониальной прессе, эти
Возможно, они были разложены на столах в
британской кофейне на Кинг-стрит для ознакомления с ними
толпы офицеров, которые тогда пили вино в этом знаменитом заведении. Чтобы заинтересовать этих военных джентльменов, мы публиковали бюллетени о войне
между Пруссией и Австрией, между Англией и Францией на старых полях сражений во
Фландрии, а также между теми же противниками на новых полях сражений в
Ост-Индии и в наших собственных непроходимых лесах, где белые люди никогда не
бывали, пока не пришли туда воевать. Или же путешественники
Американец, petit-maitre в колониях, — олицетворение лондонского щегольства,
поскольку газета была подобием лондонских журналов, — он, со своим
серый напудренный парик, его расшитый камзол, кружевные оборки и блестящие
шелковые чулки с золотыми застежками, его пряжки из блестящей пасты, на
повязка на коленях и ремешок для обуви, надушенный носовой платок и шапочка под мышкой
даже такая изящная фигура не должна была пренебрегать взглядом на
эти старые желтые страницы, когда они были зеркалом уходящих времен.
Для его развлечения были написаны остроумные и забавные эссе.
Литература того времени, которая по широте и размаху могла бы выйти из-под пера Филдинга или Смоллета, в то время как в других колонках он услаждал своё воображение перечислением всевозможных нарядов и конкурирующими рекламами полудюжины парикмахеров. Короче говоря, новые нравы и обычаи почти полностью вытеснили пуританские даже в их собственном городе-убежище.

Вполне естественно, что с течением времени, по мере роста благосостояния и
численности населения, особенности первых поселенцев должны были усиливаться
Всё слабее и слабее становились их потомки, к которым также постоянно присоединялись эмигранты из многих стран и самых разных характеров. Это приводило к тому, что колониальные нравы сближались с нравами метрополии, поскольку торговые связи были обширными, а купцы часто отправлялись туда на собственных кораблях. Действительно, почти каждый человек, имевший достаточный достаток, испытывал
тягу к путешествиям и даже считал своим сыновним долгом хотя бы раз в жизни
посетить дом своих предков. Они по-прежнему называли его своим домом.
как будто Новая Англия была для них тем, чем её считали многие старые пуритане, — не постоянным местом жительства, а лишь хижиной в глуши, пока не минуют тяжёлые времена. Пример королевских губернаторов, должно быть, оказал большое влияние на нравы колонистов, поскольку эти правители обладали таким величием и роскошью, которых никогда не было у их предшественников, ничем не отличавшихся от республиканских глав магистратов по старой хартии. Королевские чиновники, общественные деятели в
Представители администрации и джентльмены с достатком и благородным происхождением, обычно отличающиеся своей преданностью, составили бы величественный круг с губернатором в центре, весьма похожий на двор. Их идеи, их привычки, их манеры и их одежда обладали бы всем свежим блеском моды, пришедшей прямиком из Англии. Чтобы
их образ жизни не стал стандартом для всех, кто мог им подражать, они перестали быть чрезмерно суровыми
ни религии, ни недовольства британским господством, ни
демократических предубеждений против помпезности. Таким образом, в то время как колонии
набирали силу, которая вскоре должна была сделать их независимой
республикой, можно было предположить, что более состоятельные классы
превращались в аристократию и созревали для наследственного титула, в то
время как бедные оставались на прежнем уровне, а страна, возможно,
становилась братской монархией Англии. Таковы, несомненно, были
правдоподобные предположения, сделанные на основе поверхностных явлений.
связь с монархическим правительством, пока предполагаемое
дворянство не сравнялось с толпой из-за простого стечения обстоятельств,
предшествовавших буре революции. Предвестники этой бури ещё не были
заметны в воздухе. Поэтому истинная картина общества была бы
богаче из-за различий в рангах, которые казались постоянными, и из-за
соответствующих привычек знати, связанных с роскошью.

Люди в целом несколько изменились в характере с тех пор, как мы в последний раз
писали о них, благодаря их великому подвигу — завоеванию
Луисбург. После этого события жители Новой Англии так и не стали
теми же спокойными людьми, какими их считал весь мир. Они совершили
историческое деяние и стремились добавить к нему новые. Они доказали, что
достаточно сильны, чтобы повлиять на исход войны, и с тех пор их призывали
и они охотно соглашались объединить свои силы против врагов Англии; по
крайней мере, на тех полях, где победа была бы им на руку. А теперь, в разгар Старой Французской войны, они вполне могли бы
Их можно было назвать воинственным народом. Каждый мужчина был солдатом, или отцом солдата, или братом солдата, и вся земля буквально гудела от барабанного боя, когда в городах и деревнях набирали рекрутов или отправлялись на границу. Помимо провинциальных войск, в северных колониях было двадцать три британских полка. Страна никогда не переживала такого периода
волнений и военной жизни, разве что во время революции, но, возможно,
даже тогда это было не так, потому что та война была затяжной, а эта —
бурной и насыщенной событиями.

Можно было бы подумать, что для написания исторического романа не требуется какого-то особого таланта, когда грубые и торопливые абзацы в этих газетах так волшебно воскрешают прошлое. Кажется, что мы ждём на улице прибытия почтальона, который редко задерживается больше чем на двенадцать часов, с письмами из Олбани от различных подразделений армии. Или мы можем представить себя в кругу слушателей, которые вытягивают шеи, чтобы лучше видеть старого джентльмена в центре, который нарочито надевает очки.
разворачивает мокрую газету и рассказывает нам подробности о ложных и противоречивых сообщениях, которые передавались из уст в уста с тех пор, как курьер прибыл в офис секретаря Оливера. Иногда мы
находим упоминания о стычках с индейцами у озера Джордж и о том, как
отряд поселенцев был так сильно преследуем, что они побросали оружие,
обувь, чулки и бриджи и едва добрались до лагеря в одних рубашках,
которые к тому же были сильно порваны о кусты. Затем следует
дневник осады форта Ниагара, так что
минута, в которую он почти подсчитывает количество пушечных выстрелов и бомб и описывает
влияние последних на каменный особняк французского коменданта в крепости. В письмах провинциальных
офицеров забавно наблюдать, как некоторые из них пытаются подражать беззаботному и весёлому тону старых вояк. Один джентльмен рассказывает нам,
что он держит в руке наполненный до краёв бокал, собираясь выпить за
здоровье своего корреспондента, если только пушечное ядро не собьёт
напиток с его губ; посреди своего письма он слышит звон колоколов.
Французские церкви в Квебеке звонят в колокола, и он вспоминает, что сегодня
воскресенье, после чего, как добрый протестант, решает помешать католическому богослужению несколькими выстрелами из тридцатидвухфунтового орудия. Пока этот нечестивый воин так насмехался над религией, его набожная мать, вероятно, в тот самый субботний день повесила объявление, в котором просила «прихожан помолиться за сына, ушедшего на войну». Мы, однако, верим, что
были и стойкие старики, которые не стыдились поступать так же, как их отцы, и молились вместе со своими солдатами перед боем.
Они шли в бой и, без сомнения, сражались ничуть не хуже. Если бы мы
записались добровольцами на Старую Французскую войну, то сделали бы это под
командованием такого капитана, потому что нам нравится, когда человек
сохраняет черты своей страны.

[* Презрительная ревность британской армии, начиная с генерала и ниже, очень раздражала провинциальные войска. В одной из газет есть замечательное письмо жителя Новой Англии, перепечатанное из «Лондонской хроники», в котором он защищает провинциалов с талантом, достойным Франклина, и в его стиле. Письмо
Примечательно также то, что он затрагивает интересы всех колоний, как если бы автор считал их одной страной, своей собственной. До сих пор колониальный патриотизм не был таким широким чувством.]


 Эти письма и другие новости из армии приятно и живо читаются и будоражат разум, как музыка барабана и флейты.
Гораздо неприятнее читать о том, как индейцы на границе убивали и скальпировали женщин, а младенцев разбивали о деревья. Поразительно, что бесчисленные медведи, изгнанные из
Леса, разбуженные шумом сражающихся армий в их привычных местах обитания,
врывались в поселения и наносили большой ущерб детям, а также овцам и свиньям. Некоторые из них бродили там, где медведи не появлялись уже сто лет, проникая в Бостон на расстояние в одну-две мили. Этот факт
создаёт сильное и мрачное впечатление, что в лесу происходит что-то ужасное,
поскольку эти дикие звери бежали в сторону города, чтобы избежать этого. Но невозможно морализировать по поводу таких пустяков, когда
в каждой газете есть рассказы о военных действиях, и часто
ура за победу; например, за взятие Тикондероги, которая долгое время внушала благоговейный трепет провинциалам и была одним из самых кровопролитных мест в нынешней войне. И среди страниц, полных ликования, не так уж неприятно найти нотку печали из-за гибели какого-нибудь храброго офицера; она звучит как похоронный марш среди раскатов триумфа, который сам по себе тоже триумфальный. Таковы были причитания по Вулфу. Где-то в этом
томе газет, хотя мы сейчас не можем вспомнить, где именно, мы
видели сообщение о том, что генерал Вулф был убит не
врага, но от выстрела его собственных солдат.

Кроме того, в рекламных колонках нам постоянно напоминают, что
страна находилась в состоянии войны. Губернатор Паунолл объявляет о
наборе солдат и приказывает полковникам ополчения следить за
дисциплиной в своих полках, а выборным в каждом городе
пополнять свои запасы боеприпасов. Журнал, кстати, был
как правило, держатся в верхнем лофт встречи-дом в деревне. Провинциальные
губернаторы в каждой газете призывают к набору солдат.
Сэр Джеффри Амхерст объявляет о наборе матросов для службы на
озёрах и сообщает офицерам семи британских полков,
находящимся на вербовочной службе, о необходимости явиться в Бостон. Капитан
Холлоуэлл с военного корабля «Король Георг» приглашает
здоровых матросов на службу Его Величеству за пятнадцать фунтов в месяц.
Судя по предлагаемым наградам, в войсках Новой Англии часто случались
дезертирства: мы восхищаемся их мудростью, если не доблестью или честностью. Пушки всех калибров, порох и ядра,
огнестрельное оружие, пистолеты, шпаги и мушкеты были обычным товаром. Дэниел Джонс, владелец шляпного и оружейного магазина, предлагает офицерам алую сукно-бархатную ткань, золотые кружева для шляп и жилетов, кокарды и другие военные украшения, предоставляя кредит до тех пор, пока не будут выплачены жалованья. Это объявление даёт нам довольно яркое представление о провинциальном капитане в полном обмундировании.

В начале кампании 1759 года британский генерал
сообщает фермерам Новой Англии, что на озере Джордж будет
организован регулярный рынок, куда они приглашаются
провизия и всевозможные лакомства для армии.
 Таким образом, мы можем составить представление о мелком товарообороте вдали от каких-либо постоянных поселений, среди холмов, окаймляющих это романтическое озеро, под сенью величественных лесов. Туши быков и жирных свиней подвешивают вертикально к огромным стволам деревьев; куры свисают с нижних ветвей, покачиваясь над головами тех, кто внизу; под ними собирают масло, большие сыры и буханки домашнего хлеба, испечённые в дальних печах.
временные укрытия из сосновых веток, с имбирными пряниками и тыквенными пирогами,
возможно, и другими аппетитными лакомствами. Бочки с сидром и еловым пивом
свободно льются в деревянные фляги солдат. Представьте себе такую картину:
под тёмным пологом леса то тут, то там пробиваются лучи солнца, рассеивая мрак. Посмотрите на хитрых йоменов,
которые торгуются со своими покупателями в алых плащах, несколько снижая цены, но всё равно получая чудовищную прибыль; а затем дополните картину обстоятельствами, которые говорят о войне и опасности.
можно увидеть, как из-за деревьев вырывается дым, направляясь к каким-то отдалённым каноэ на озере; торговцы останавливаются и, кажется, прислушиваются, как будто они слышат треск мушкетов или крики индейцев; появляется разведывательный отряд, среди которого двое или трое израненных и окровавленных людей. И, несмотря на эти беспорядки, торговля на рынке в глуши идёт бойко.

Не следует полагать, что воинственный характер того времени
препятствовал всем занятиям, кроме тех, что были связаны с войной. Напротив,
по-видимому, царила общая энергичность и живость
Это распространилось на все сферы колониальной жизни. Зимой 1759 года, по подсчётам, на Бостонский рынок ежедневно привозили около тысячи саней с продуктами из сельской местности. Бесчисленные лотереи, якобы для улучшения общественных сооружений, таких как дороги и мосты, были признаком нестабильной и беспокойной ситуации. Многие женщины воспользовались возможностью заняться
бизнесом: например, Элис Квик, которая торговала посудой и
чулочно-носочными изделиями по соседству с магазином Дикона Ботино; Мэри Джексон, которая продавала
масло в «Медной голове» на Корнхилле; Абигейл Хиллер, которая преподавала
декоративно-прикладное искусство, рядом с «Апельсиновым деревом», где также можно было увидеть
восковых короля и королеву; Сара Морхед, преподавательница
живописи по стеклу, рисования и японской гравюры; Мэри Сэлмон, которая подковывала лошадей,
в Саут-Энде; Харриет Пейн, в «Оленке и перчатке», и миссис
Генриетта Мария Кейн, в «Золотом веере», обе — модные шляпницы;
Анна Адамс, которая рекламирует шляпы «Квебек» и «Гаррик», прусские плащи
и алые кардинальские мантии, напротив старого кирпичного молитвенного дома; кроме того,
дама во главе винно-спиртового заведения. Эти добропорядочные дамы и не подозревали, что спустя столько времени после того, как они в последний раз обслуживали клиентов за прилавком, они снова предстанут перед публикой. Наши прабабушки
были энергичными сёстрами и, по-видимому, не были полностью презираемы
джентльменами в британских кофейнях; по крайней мере, какой-нибудь любезный
холостяк, живущий там, публично заявляет о своей готовности
взять жену, если ей не больше двадцати трёх лет, у неё каштановые
волосы, правильные черты лица, живой взгляд и состояние. Вот это было здорово
снисходительность к дамам Массачусетского залива в поношенной форме
пехотного лейтенанта.

Начала появляться литература о вежливости. Правда, рекламировалось мало местных произведений
, за исключением проповедей и трактатов о
противоречивом богословии; да и английские авторы того времени не были особо
известны по эту сторону Атлантики. Но каталоги часто выставлялись на аукцион или частную распродажу и включали в себя стандартные английские книги, исторические труды, эссе и поэзию времён королевы Анны и предыдущего столетия. Мы не видим ничего похожего на роман, если только это не
«Две матери, цена четыре медяка». Однако был один американский поэт,
о котором мистер Кеттелл не сохранил ни одного экземпляра, — автор
«Войны, героической поэмы»; он издаёт книги по подписке и угрожает
преследовать своих подписчиков за то, что они не берут его книги. Мы также обнаружили периодическое издание, которое имеет особое право быть упомянутым здесь, поскольку оно носило название «Журнал Новой Англии» — забытый предшественник, к которому мы должны относиться с сыновним почтением и принимать его достоинства на веру. Изобразительное искусство тоже развивалось.
существование. В “магазине старинного стекла и картин” в Корнхилле рекламируются различные
карты, таблички и виды, и среди них “Перспектива
Бостон”, гравюра на меди, изображающая Квебек, и изображения всех жителей
Служители Новой Англии когда-либо выступали в меццотинто. Все это, должно быть, были
очень ходкие изделия. В том же магазине можно было найти и другие декоративные изделия, такие как скрипки, флейты, гобой, музыкальные книги, английские и голландские игрушки и лондонские погремушки. Примерно в это же время мистер Диппер объявил о концерте вокальной и инструментальной музыки.
была предпринята попытка устроить театральные представления.

 В каждой газете есть упоминания о роскоши и великолепии, которые мы обычно не связываем с нашими представлениями о том времени. Когда имущество умершего подлежало продаже, мы обнаруживали среди домашней мебели шёлковые кровати и занавески, дамастовые скатерти, турецкие ковры, картины, зеркала, массивную посуду и всё, что подобает благородному особняку. Вино пили чаще, чем сейчас, хотя и не отказывались от крепких напитков.
 Для пошива одежды для обоих полов торговцы и модистки импортировали хорошие ткани.
запас прекрасных сукон, особенно алых, малиновых и небесно-голубых,
шелков, атласов, парчи и бархата, золотой парчи и золотые и серебряные
кружева, и серебряные кисточки, и серебряные блёстки, пока Корнхилл не засиял и не заискрился от их товаров. Самое вычурное платье, допустимое с точки зрения современного вкуса, меркнет по сравнению с глубоким, богатым, сияющим великолепием наших предков. Такие фигуры были слишком изящны, чтобы ходить по городу пешком; соответственно, экипажей было так много, что пришлось ввести налог; и известно, что, когда губернатор Бернард прибыл в провинцию, между Дедхэмом и Бостоном его встретило множество джентльменов в своих каретах и колесницах.

Возьми меня за руку, милый читатель, и пойдём со мной на какую-нибудь улицу, по которой, возможно, ты ходишь каждый день, но которая сейчас выглядит такой странно знакомой, что ты подозреваешь, будто идёшь во сне. Да, есть несколько кирпичных зданий, которые вы
помните с детства и которые помнили ваши отец и дед. Но вас
сбивает с толку отсутствие многих из тех, что были здесь всего
час или два назад. И ещё больше удивляет наличие целых рядов
деревянных и оштукатуренных домов, выступающих над
на тротуарах, с железными фигурами на фасадах, которые доказывают, что они стояли на этих же местах более века. Где были ваши глаза, что вы никогда не видели их раньше? На призрачной улице — ведь в конце концов вы приходите к выводу, что всё это ненастоящее, хотя и является хорошей пародией на старинный город, — на призрачной улице тоже есть призрачные люди. У каждого джентльмена есть треуголка,
которая либо на голове, либо под мышкой; и все носят парики в бесконечном
разнообразии: «Ти», «Бригадир», «Спенсер», «Альбемарль», «Майор».
Рамилли, степенные Фул-Боттом или легкомысленные Фезер-Топ. Посмотрите на
изысканные кружевные оборки и квадратные юбки великолепных
оттенков, расшитые серебром и золотом! Уступите дорогу призрачным дамам,
чьи обручи требуют такого широкого прохода, когда они величественно
шагают в шёлковых платьях, синих, зелёных или жёлтых, с блестящей
вышивкой и маленькими атласными шляпками на напудренных волосах.
Отойдите в сторону, иначе всё призрачное представление исчезнет, если ваши земные
одежды коснутся их одеяний. Теперь, когда сцена освещена ярче всего,
и вся улица сверкает воображаемым солнечным светом, — а теперь прислушайтесь к
колоколам Старого Юга и Старого Севера, которые звонят внезапно и
весело, в то время как пушки замка Уильям гремят внизу, под городом,
и пушки фрегата «Диана» вторят этому звуку, а батареи Чарлстауна
отвечают более близким грохотом! Вы видите, как толпа в восторге
подбрасывает шляпы. Вы слышали об иллюминациях и фейерверках, а также о
кострах, разложенных на масляных подмостках, поднятых на несколько этажей над землёй,
которые будут гореть всю ночь на Кинг-стрит и на Бикон-Хилл. И вот
Слышны звуки труб и литавр, а также топот копыт бостонского конного отряда,
сопровождающего губернатора в Королевскую часовню, где он должен воздать
торжественную благодарность за сдачу Квебека. Маршируй, призрачный отряд!
Исчезни, призрачная толпа! И снова изменись, старая улица!
Те волнующие времена прошли.

Как раз вовремя, чтобы завершить наш очерк, 20 марта 1760 года в «Медной голове» на Корнхилле вспыхнул пожар, уничтоживший почти четыреста зданий. Подобные бедствия всегда были поворотными моментами в истории Бостона. Пожар 1711 года до сих пор был самым крупным.
Его называли Великим пожаром, но теперь он уступил своё зловещее величие тому, кто с тех пор его и сохраняет. Если бы мы хотели вызвать сочувствие читателя к этой теме, мы бы не стали разглагольствовать о море вздымающегося пламени, пылающих и рушащихся улицах, широком чёрном своде дыма и порыве ветра, который возник вместе с пожаром и ревел позади него. Было бы эффективнее выделить
одну семью в тот момент, когда пламя охватило угол их дома: тогда можно было бы вынести лежачих больных
бабушка, колыбель со спящим младенцем и, что самое печальное, умирающий человек на последнем издыхании. Представьте себе смятение человека, охваченного ужасом в свой последний час; его испуганный взгляд, обращённый назад, на бушующий позади него огонь, перебегающий от дома к дому, словно его преданная жертва; и, наконец, почти нетерпеливое желание, с которым он ухватился бы за какой-нибудь более спокойный момент, чтобы умереть! Великий пожар, должно быть, породил множество подобных сцен.

Несомненно, потомки получили лучший город благодаря тому бедствию
поколение. Никто не станет оплакивать его в наши дни, кроме
любителя старины, который был бы рад прогуляться по этим
улицам с почтенными домами, представляя, что старые жители всё ещё там,
чтобы он мог пообщаться с их тенями и нарисовать более яркую
картину их времени.

III. СТАРЫЕ ТОРИ.

Мы снова переносимся примерно на двадцать лет назад и оказываемся в самом
разгаре революции. Действительно, только что я закрыл томик колониальных
газет, которые представляли период, когда монархические и
аристократические настроения были на пике, — и теперь открываю другой
том, напечатанный в той же столице, после того как подобные настроения долгое время считались грехом и позором, — мы чувствуем, что этот скачок был более чем
условным. Наше недавнее чтение на мгновение наделило нас
древними предрассудками, и мы отшатываемся от странно
контрастных времён, в которые мы вступаем, подобно одному из тех непреклонных старых
тори, которые не видят угнетения в Акте о гербовом сборе. Возможно, это самый эффективный способ просмотреть текущую подборку документов, чтобы
воплотить эту идею в жизнь и, возможно, превратиться из современного
Тори превратилась в такого крепкого Человека-короля, который когда-то носил это мягкое прозвище.

Что ж, тогда вот мы сидим здесь, старые, седые, иссохшие, с кислым выражением лица,
потрепанный джентльмен, достаточно прямой, здесь, в нашем уединении, но
отмечен подавленным и недоверчивым выражением лица за границей, как человек, сознающий
клеймо на своем лбу, хотя и не совершивший никакого преступления. Мы уже были на этапе
заката жизни, когда почувствовали первые толчки землетрясения, которое
потрясло континент. Наш разум стал слишком закостенелым, чтобы
изменить своё мнение, когда голос народа потребовал этого
всё должно быть изменено. Мы — епископалы, и мы придерживаемся доктрин Высокой Церкви доктора Кейнера; мы были капитанами провинциальных войск и любим нашего короля ещё больше за ту кровь, которую мы пролили за него на равнинах Авраама. Среди всех беженцев нет никого более преданного королю, чем мы. И всё же мы задержались, когда британская армия покидала Бостон, увозя с собой большинство тех, с кем мы поддерживали связь: старых, верных джентльменов, аристократию колоний, потомственных англичан, проникнутых
больше, чем местное рвение и восхищение славным островом и его
монархом, потому что далеко простирающийся океан вызывал вокруг них смутное почтение
. Когда наши братья ушли, мы не смогли вырвать наши старые корни
из почвы.

Таким образом, мы остались внешне свободными людьми, но при этом
боготворим короля Георга в тайне и молчании - одно настоящее старое сердце
среди множества врагов. Мы с усталой надеждой ждём того момента,
когда всё это смятение утихнет и нечестивая новизна,
которая, как безумный сон, занимала наши последние годы, уступит место
благословенное спокойствие королевской власти, с именем короля в каждом
обряде, его молитвами в церкви, его здравием за столом и его
любовью в сердцах людей. Тем временем наша старость не пользуется почетом.
Нас толкали, пока не выгнали с городских собраний; горничная-вигистка
вылила грязную воду на наши рюши; кучер Джона Хэнкока
пользуется любой возможностью, чтобы облить нас грязью; каждый день
нас освистывают непокорные дети-повстанцы; и однажды наши седые
волосы едва избежали позора, когда их вымазали дёгтем и обсыпали
перьями. Увы! только это мы и видели
Мы не можем умереть, пока не приедет следующий королевский губернатор, мы бы предпочли
лежать в своей тихой могиле.

 Такими стариками среди новых вещей являемся мы, те, кто сейчас держит на расстоянии вытянутой руки
сегодняшнюю мятежную газету.  Сама эмблема в тысячный раз вызывает у нас
стон злобных причитаний.  Где же единое сердце и корона, верный символ, который в наши молодые годы освящал
лист, на котором он был напечатан? Вместо этого мы видим континентального офицера с Декларацией независимости в одной руке, обнажённым мечом в другой и свитком над головой.
девиз: «МЫ ОБРАЩАЕМСЯ К НЕБЕСАМ». Тогда мы говорим с надеждой на триумф: пусть Небеса рассудят в своё время! Материал, из которого сделан лист, вызывает у нас презрение. Это прекрасный образец мятежного производства, толстый и грубый, как упаковочная бумага, весь покрытый маленькими бугорками и такого глубокого, тускло-синего цвета, что нам приходится трижды протирать очки, прежде чем мы можем различить буквы на этом жалком печатном издании. Таким образом, во всех отношениях газета является отражением своего времени,
гораздо более подходящим для грубых рук демократической толпы, чем для наших собственных.
нежные, хотя и костлявые пальцы. Нет, мы не будем трогать его без перчаток!

Просматривая страницу, мы повсюду видим предложения о продаже или сдаче в аренду земель, выставленных на аукцион не законными владельцами, а мятежным комитетом; уведомления городского констебля о том, что он уполномочен получать налоги со всего этого имущества, в случае неуплаты которых оно также будет продано тому, кто предложит самую высокую цену; а также уведомления о жалобах, поданных генеральным прокурором против некоторых предателей, скрывающихся от правосудия, и о конфискациях, которые последуют за этим.
И кто же эти предатели? Наши лучшие друзья; имена столь же древние, некогда столь же почитаемые, как и в любой другой стране, где у них больше нет ни наследства, ни памяти о них как о хороших людях, ушедших из жизни. Нам стыдно, что мы не отказались и от нашей небольшой собственности; но мы утешаем себя тем, что по-прежнему придерживаемся своих принципов, не угождая мятежникам своим грабежом. Грабят, конечно, повсюду — как силой на море, так и законными способами на суше. Вот призовые суда на продажу; ни французских, ни испанских
купцы, чьё богатство — неотъемлемое право британских подданных, но
корабли из британского дуба, из Ливерпуля, Бристоля и Темзы, гружённые
собственными припасами короля для его армии в Нью-Йорке. И какой флот
каперов — пиратов, скажем мы, — готовится к новым набегам, в самих их
названиях звучит восстание! «Свободный янки», «Генерал Грин»,
«Саратога», «Лафайет» и «Великий монарх»! Да, «Великий монарх»;
так называют французского короля сыновья англичан. И вот у нас есть
указ Версальского двора с подписью самого Бурбона
подпись поставлена, как будто Новая Англия уже была французской провинцией.
Всё французское — французские солдаты, французские моряки, французские хирурги,
и французские болезни тоже, я полагаю; не говоря уже о французских учителях танцев и
французских модистках, которые развращают наших дочерей французской модой!
Всё в Америке французское, кроме Канады, верной Канады,
которую мы помогли отвоевать у Франции. И в эту старую французскую провинцию
англичанин из колоний должен отправиться, чтобы найти свою страну!

О, какое это несчастье — видеть, как меняется весь уклад моей старой жизни!
те дни, когда мне не хотелось бы менять даже пару пряжек!
Британская кофейня, где мы часто сидели, наполненные вином и преданностью,
с галантными джентльменами из армии Амхерста, когда мы тоже носили красные мундиры, —
Британская кофейня, так сказать, теперь должна называться Американской, с золотым орлом вместо королевского герба над дверью.
 Даже улица, на которой она стоит, больше не называется Кинг-стрит! Ничто не принадлежит
королю, кроме этого тяжёлого сердца в моей старой груди. Куда бы я ни бросил
взгляд, он натыкается на что-то, что колет его, как игла.
Например, этот Хоберт Хьюз, мыловаренный заводчик, восстал против моего
покоя, сообщив, что его лавка находится рядом с Пнем Свободы. Но
когда же их так называемая свобода обретёт свой истинный символ в этом Пне,
вырубленном британской сталью?

 Где мы купим альманах на следующий год? Не эта книга Уэзервайза, конечно,
потому что в ней есть портрет Джорджа Вашингтона, непоколебимого мятежника, которого мы больше всего ненавидим, хотя и с благоговением, как падшего ангела, сохранившего свой небесный свет и прославившегося в нечестивом деле. А вот и новая книга для моего вечернего развлечения —
История войны до конца 1779 года с портретами тринадцати выдающихся офицеров, выгравированными на медной пластине. Чума на их головы! Мы не хотим их видеть, пока они не ухмыляются нам с балкона перед ратушей, насаженные на пики, как головы предателей. Как кровожадны эти негодяи, превращающие мирного старика в кровожадного! Что дальше? Речь об ужасной резне 1770 года. Когда пролилась эта кровь — первая кровь, которую британский солдат пролил из груди наших соотечественников, — у нас сжалось сердце, и оно сжимается до сих пор, как часто бы мы ни
они заставляют его снова вонять среди камней на Кинг-стрит. Лужа, которую мы видели в ту ночь, превратилась в озеро — английская кровь и
американская, — нет! вся британская, вся кровь моих братьев. И вот текут слёзы. Мне стыдно, ведь половина из них пролита за мятежников! Которые теперь не мятежники! Даже женщины протягивают свои белые руки навстречу
войне и выступают в этой самой газете с предложениями создать
общество — во главе с супругой Джорджа Вашингтона — для пошива
одежды для континентальных войск. Они снимут свои жёсткие нижние юбки, чтобы
оборванцы, а затем сами записываются в ряды солдат.

Что мы здесь видим? Прокламация Бургойна, превращённая в хулиганистую рифму! А вот несколько стихов против короля, в которых рифмоплёт
оставляет место для имени Георга, как будто его стишки могут
привести его к позорному столбу. Таково, после многих лет мятежа,
непоколебимое почтение сердца к помазаннику Божьему! В следующей
колонке мы пародируем Священное Писание, направленное против его священного
Величества. Что бы сказали на это наши прапрадедушки-пуритане?
Они никогда не смеялись над Божьим словом, хотя и отрубили королю голову.

 Да, мы должны были доказать, что вероломство идёт рука об руку с
безбожием, а все остальные пороки следуют за ними по пятам.  В наши дни люди совершают грабежи и святотатства ради одной лишь роскоши порока, о чём свидетельствует эта реклама. Триста фунтов в награду за поимку негодяев, которые украли и уничтожили подушки и драпировки в церквях на Брэттл-стрит и в Старом Юге. Было ли это преступлением? Я едва ли могу назвать наши храмы священными, с тех пор как король перестал
за них нужно молиться. Но они грабят не только храмы. Вот человек
предлагает тысячу долларов — тысячу долларов в континентальных тряпках! — за
возвращение своего украденного плаща и других предметов одежды.
 Воров лошадей бесчисленное множество. Настал день, когда каждый нищий садится на
лошадь. И разве вся страна не похожа на нищего верхом на лошади,
едущего на почту к Давилу? Ха! вот вам и убийство. Женщина, убитая в
полночь неизвестным бандитом и найденная холодной, окоченевшей и окровавленной в
своей истерзанной постели! Пусть погоня будет по горячим следам!
в сине-жёлтой форме, который в последний раз проходил там. Клянусь своей жизнью, это он,
окровавленный насильник! Эти дезертиры, которых мы видим в каждой газете, —
доказательство того, что бандиты так же преданы своим звёздам и полосам, как и
Святому Красному Кресту, — они привносят преступления мятежного лагеря в
хорошо подходящую для них почву; в лоно народа, лишённого сердца, которое
делало их добродетельными, — их короля!

Вот, выставив напоказ целую колонну с официальной печатью и подписью,
вот вам и прокламация. Чьей властью? Ах! Соединённых
Штатов — этих тринадцати маленьких анархических государств, объединённых в одно большое
анархия, их Конгресс. И что это значит? Всеобщий пост. Боже
всемогущий! хоть раз эти предатели-тупицы приняли мудрое решение! Да;
пусть заблудший народ преклонит колени в рубище и пепле от края до края, от границы до границы своей опустошённой страны. Пусть они будут поститься там, где нет еды, и громко взывать к остаткам Божьей милости, которую не истощили их грехи. Мы тоже будем поститься, даже если нас призовут мятежники. Пусть молятся другие, как хотят, но по крайней мере один старик будет стоять на коленях за правое дело. Господи, усмири мятежников! Боже, спаси короля!

Мир старому доброму Тори! Одной из наших целей было показать,
не смягчая ни единого предубеждения, присущего персонажу, которого мы
изображали, что американцы, примкнувшие к проигравшей стороне в
Революции, были людьми, которых очень жаль и которые часто вызывали
у нас сочувствие. Трудно сказать, чья судьба была более прискорбной:
активных тори, которые продали свои поместья за жалкие гроши
из британской пенсионной кассы и свою родную землю за холодный
приём в своём недостойном доме, или пассивных, которые остались
позади, чтобы терпеть холодность прежних друзей и общественное
презрение, как презренных граждан, при правительстве, которое они
ненавидели. Справедливости ради по отношению к старому джентльмену,
который поделился с нами своими недовольными размышлениями, мы должны
отметить, что состояние страны, насколько можно судить по этим
документам, было мрачным предзнаменованием для тенденций демократического
правления. Консерваторам того времени простительно было принимать временные недостатки перемен за постоянные болезни системы, которую эти перемены должны были установить. A
Революция или любое другое событие, нарушающее общественный порядок, может
предоставить возможность для проявления выдающихся добродетелей, но её
последствия пагубны для общей морали. Большинство людей устроены так, что
могут быть добродетельными только в определённых условиях, а беспорядочное
течение общественных дел деморализует их. Одним из главных источников
беспорядков было множество демобилизованных солдат, которые постоянно
возвращались домой после службы, длившейся ровно столько, чтобы у них
появилось отвращение к мирным занятиям. Они не были ни гражданами, ни солдатами.
были очень склонны стать хулиганами. Почти все наши впечатления об
этом периоде неприятны, будь то из-за состояния
гражданского общества или из-за характера борьбы, которая, особенно
когда коренные американцы противостояли друг другу, велась с
смертельная ненависть к братским врагам. В том-то и прелесть войны, что мужчины
совершают взаимные опустошения с безмятежным добродушием.

В настоящем томе газет меньше характерных черт,
чем в любом из тех, что мы просматривали. За исключением особенностей
В связи с происходящей борьбой манеры, по-видимому, приобрели современный
оттенок. Какие бы старинные моды ни сохранялись во время Войны за
независимость или после неё, они не были настолько ярко выражены, чтобы
оставить свой след в публичных журналах. Более того, старые газеты
обладали неописуемой живописностью, которой не было в более поздних.
Будь то что-то в литературном исполнении или в старинной печати
и бумаге, а также мысль о том, что этими же заплесневелыми страницами когда-то
пользовались люди, которые были живы и суетились среди описанных там сцен,
теперь они в могилах, забытых человеком; так что в этих
старых томах мы, кажется, находим жизнь прошедшей эпохи, сохранившуюся между
листьями, подобно сухому образцу листвы. Так трудно
обнаружить, какие штрихи действительно живописны, что мы сомневаемся, произвели ли наши
попытки какой-либо подобный эффект.




ЧЕЛОВЕК Из АДАМАНТА: ИЗВИНЯЮСЬ


В старые времена религиозного мрака и нетерпимости жил Ричард
Дигби, самый мрачный и нетерпимый из сурового братства. Его
план спасения был настолько узким, что, подобно доске в бушующем море,
море не могло помочь ни одному грешнику, кроме него самого, который с триумфом
пересекал его и извергал проклятия в адрес несчастных, которых он видел
борющимися с волнами вечной смерти. По его мнению, это было самым отвратительным преступлением — как, впрочем, и величайшей глупостью — со стороны людей полагаться на собственные силы или даже хвататься за какой-либо другой обломок корабля, кроме этой узкой доски, которую, к тому же, он старался держать вне их досягаемости. Другими словами, поскольку его убеждения не были похожи ни на чьи другие, и он был рад, что Провидение
Ричард Дигби решил уединиться, чтобы в одиночестве и покое наслаждаться своим счастливым положением.

«И воистину, — думал он, — я считаю, что главное условие милосердия Небес ко мне заключается в том, что я не общаюсь с теми отвратительными мириадами,
которых оно обрекло на погибель». Возможно, если бы я задержался в шатрах Кедара,
то милостивое благодеяние было бы отменено, и я тоже был бы поглощён потопом гнева, или сожжён в буре огня и серы, или вовлечён в какое-нибудь новое бедствие.
предначертано для ужасного порока этого поколения».

 Поэтому Ричард Дигби взял топор, чтобы вырубить достаточно места для скита в
пустыне, и кое-что ещё из необходимого, особенно меч и
ружьё, чтобы поразить и убить любого нарушителя его священного уединения, и
погрузился в самую мрачную глубь леса. Однако на его краю он на мгновение остановился, чтобы стряхнуть пыль с ног,
посмотрев на деревню, где он жил, и проклясть молитвенный дом, который он считал храмом языческого идолопоклонства. Он почувствовал любопытство,
а также, чтобы посмотреть, не обрушатся ли огонь и сера с
небес сразу же после того, как единственный праведник позаботился о своей
безопасности. Но поскольку солнечный свет продолжал мирно освещать
дома и поля, а земледельцы трудились, а дети играли, и поскольку
было много признаков настоящего счастья и ничего зловещего,
предвещающего скорый суд, он отвернулся, несколько разочарованный. Чем
дальше он шёл, тем более одиноким себя чувствовал, тем гуще становились деревья вдоль его пути и темнее становились тени
Чем выше поднималось солнце, тем больше ликовал Ричард Дигби. Он разговаривал сам с собой, шагая вперёд; он читал про себя Библию, сидя под деревьями; и, когда мрак леса скрывал благословенное небо,
я чуть не добавил, что утром, днём и вечером он молился про себя. Этот образ жизни был настолько близок его характеру, что он
часто смеялся про себя, но был недоволен, когда эхо возвращало ему
долгий громкий рёв.

 Таким образом, он шёл вперёд три дня и две ночи и
на третий вечер подошёл к входу в пещеру, которая сначала
Это место напомнило ему пещеру Илии в Хориве, хотя, возможно, оно больше походило на погребальную пещеру Авраама в Махпеле. Она находилась в самом сердце скалистого холма. Её окружала такая густая завеса из спутанных ветвей, что только заядлый любитель мрачных убежищ смог бы разглядеть низкую арку входа или осмелиться войти в сводчатое помещение, где его могли встретить горящие глаза пантеры. Если природа создала эту отдалённую и мрачную пещеру для
использования человеком, то только для того, чтобы хоронить в её глубине жертв
чума, а потом заложить вход камнями и никогда больше не возвращаться на это место. Рядом с ним не было ничего светлого и радостного,
кроме журчащего фонтана в двадцати шагах от него, на который Ричард
Дигби едва взглянул. Но он сунул голову в пещеру, вздрогнул и поздравил себя.

«Перст Провидения указал мне путь!» — воскликнул он громко, и в ответ из похожей на гробницу пещеры донеслось странное эхо, как будто кто-то внутри насмехался над ним. «Здесь моя душа будет спокойна, ибо нечестивые не найдут меня. Здесь я могу читать Священное Писание и больше не буду раздражаться».
лживые толкования. Здесь я могу возносить угодные Богу молитвы, потому что
мой голос не будет смешиваться с греховными мольбами толпы. Воистину, единственный путь на небеса лежит через
узкий вход в эту пещеру, и я один нашёл его!»

Что касается этой пещеры, то можно было заметить, что её свод, насколько позволял разглядеть тусклый свет, был покрыт чем-то похожим на непрозрачные сосульки. Из-за сырости, которая не прекращалась на протяжении веков, они стали твёрдыми, как адамант.
Казалось, что влага обладает способностью превращать в камень всё, что она омывает. Опавшие листья и ветки, которые ветер занес в пещеру, и маленькие пушистые кустики, укоренившиеся у порога, были не просто покрыты естественной росой, а забальзамированы этим удивительным процессом. И тут я вспомнил, что
Ричард Дигби, прежде чем уйти из мира, по мнению искусных врачей,
заболел недугом, от которого не было лекарства в их медицинских книгах. Это был камень в желчном пузыре.
частицы в его сердце, вызванные нарушением кровообращения,
и, если бы не чудо, которое должно было с ним случиться,
существовала опасность, что болезнь могла бы поразить весь орган
и превратить его мясистое сердце в камень. Многие утверждали, что
процесс уже близок к завершению. Ричарда Дигби, однако,
никогда не удавалось убедить в том, что внутри него происходит что-то ужасное.
Когда он видел мраморную листву, его сердце даже не билось быстрее от сходства,
которое наводили эти некогда нежные
травы. Возможно, эта самая бесчувственность была симптомом
болезни.

 Как бы то ни было, Ричард Дигби был вполне доволен своей
усыпальницей. Он так сильно любил это милое его сердцу место, что,
вместо того чтобы пройти несколько шагов до журчащего родника за водой, он
утолял жажду, время от времени слизывая капли влаги с крыши,
которые, упади они куда угодно, но не на его язык, превратились бы в
камешки. Для человека, склонного к черствости сердца, это, конечно,
было вредное питье. Но он жил там, потому что
ещё три дня он питался травами и кореньями, пил собственную кровь,
спал, словно в могиле, и просыпался в одиночестве смерти,
но всё же считал этот ужасный образ жизни едва ли худшим, чем
небесное блаженство. Возможно, лучшим, потому что над ним не было бы
ангелов, которые могли бы его потревожить. В конце третьего дня он сидел у ворот своего дома и читал Библию вслух, потому что никто другой не мог её услышать, и читал её неправильно, потому что лучи заходящего солнца не проникали в мрачную глубину тени вокруг него.
его, и не попадет на священную страницу. Вдруг, однако слабый проблеск
свет был брошен по объему, и, подняв глаза, Ричард Дигби
увидел, что молодая женщина стояла перед устьем пещеры, и что
солнечные лучи нежили ее белые одежды, которые, таким образом, казалось, обладала
сияние своего собственного.

“ Добрый вечер, Ричард, - сказала девушка. - Я приехала издалека, чтобы найти
тебя.

Ричард Дигби сразу же узнал стройную грациозную и нежную красавицу. Её звали Мэри Гофф. Она была
той, кому он проповедовал в Англии, прежде чем сдался.
Он отдался этому исключительному фанатизму, который теперь сковывал его железной хваткой, так что никакое другое чувство не могло проникнуть в его душу. Когда он приехал в Америку паломником, она оставалась в отцовском доме, но теперь, как оказалось, пересекла океан вслед за ним, движимая той же верой, которая привела сюда других изгнанников, и, возможно, почти столь же святой любовью.
Что ещё, кроме веры и любви, могло бы поддержать столь хрупкое создание, зашедшее так далеко в лес, с распущенными золотыми волосами,
заплетёнными в косы, и израненными шипами ногами? И всё же...
усталым и слабым, хотя она, должно быть, и со страхом в
мрачности из пещеры, она посмотрела на одинокий человек, с мягким и
виноватое выражение на лице, как бы луч из глаз ангела, к
немощных смертных. Но отшельник, сурово нахмурившись и
держа палец между страницами своей полузакрытой Библии,
махнул ей рукой, чтобы она уходила.

“Прочь!” - крикнул он. — Я освящена, а ты грешен. Прочь!

 — О Ричард, — сказала она с чувством, — я проделала этот трудный путь, потому что слышала, что твоё сердце охвачено тяжёлой болезнью.
Врач научил меня, как это вылечить. Другого средства, кроме того, что я тебе принёс,
не существует. Поэтому не прогоняй меня и не отказывайся от моего лекарства,
иначе эта мрачная пещера станет твоей могилой».

«Уходи!» — ответил Ричард Дигби, всё ещё хмурясь. «Моё сердце в
лучшем состоянии, чем твоё». Оставь меня, земная, ибо солнце уже почти село, и когда свет не проникает в пещеру, тогда наступает время моей молитвы».

 И вот, несмотря на свою великую нужду, Мэри Гофф не стала умолять этого бессердечного человека о приюте и защите и вообще ни о чём не просила.
ради неё самой. Всё её рвение было направлено на его благополучие.

«Вернись со мной! — воскликнула она, сжимая руки, — вернись к своим товарищам, Ричард, потому что ты нужен им, а они нужны тебе в десять раз больше. Не оставайся в этом злом логове, потому что воздух здесь холодный, а сырость губительна, и никто из тех, кто здесь погибнет, никогда не найдёт путь на небеса». Умоляю тебя, поспеши прочь, ради спасения своей души, ибо
либо крыша обрушится тебе на голову, либо случится какое-нибудь другое
несчастье».

 «Злобная женщина!» — ответил Ричард Дигби, громко смеясь, — ведь он был
приведённый в ярость её глупой горячностью, — «Говорю тебе, что
путь на небеса ведёт прямо через этот узкий проход, где я сижу.
 И, более того, разрушение, о котором ты говоришь, предназначено не для
этой благословенной пещеры, а для всех других жилищ человечества по всей
земле. Уходи скорее, чтобы ты мог получить свою долю!»

Итак, он снова открыл Библию и пристально уставился в страницу,
решив не думать больше об этом дитя греха и гнева и не тратить на неё больше своего святого дыхания.
Тень от дерева, под которым он сидел, стала такой густой, что он постоянно ошибался в том, что читал, превращая всё милостивое и милосердное в проклятия и несказанные беды для всех живых существ, кроме него самого. Мэри Гофф тем временем прислонилась к дереву рядом с могильной пещерой, очень грустная, но в её бескорыстном горе было что-то небесное и неземное. Свет заходящего солнца
по-прежнему озарял её фигуру и отражался в глубине тёмного логова,
вызывая такой ужас, что девушка содрогнулась
для его обречённого на смерть обитателя. Заметив неподалёку яркий источник, она поспешила туда и зачерпнула немного воды в чашку из берёзовой коры. Несколько слёз смешались с напитком и, возможно, придали ему силу. Затем она вернулась к входу в пещеру и опустилась на колени у ног Ричарда Дигби.

— Ричард, — сказала она со страстным пылом, но с нежностью в голосе, — я молю тебя, ради твоей небесной надежды, и ради того, чтобы ты не остался в этой могиле навеки, выпей этой освящённой воды, хотя бы одну каплю! А потом уступи мне место рядом с собой, и давай почитаем.
вместе с одной страницей из этого благословенного тома; и, наконец, преклони со мной колени и молись! Сделай это, и твоё каменное сердце станет мягче, чем у младенца, и всё будет хорошо».

Но Ричард Дигби, испытывая крайнее отвращение к этому предложению, швырнул Библию
к своим ногам и уставился на неё с таким неподвижным и злобным выражением лица, что
походил не на живого человека, а на мраморную статую, созданную каким-то мрачным скульптором, чтобы выразить самое отвратительное настроение, какое только могут принять человеческие черты. И по мере того, как его взгляд становился всё более дьявольским, Мэри Гофф становилась всё более печальной, кроткой и жалкой.
больше похожа на скорбящего ангела. Но чем более небесной она была, тем более ненавистной она казалась Ричарду Дигби, который в конце концов поднял руку и выплеснул чашу со святой водой на порог пещеры, тем самым отвергнув единственное лекарство, которое могло бы исцелить его каменное сердце. Сладкий аромат на мгновение задержался в воздухе, а затем исчез.

“Не искушай меня больше, проклятая женщина”, - воскликнул он, все еще сохраняя свой мраморный вид.
нахмурившись, “чтобы я и тебя не сразил! Какое тебе дело до моего
Библия?—что с моими молитвами?—что с моими небесами?”

Не успел он произнести эти ужасные слова, как сердце Ричарда Дигби
перестало биться, а Мэри Гофф, как гласит легенда,
растворилась в последних лучах солнца и вернулась из погребальной пещеры на
небеса. Ибо Мэри Гофф была похоронена на английском кладбище за несколько
месяцев до этого, и либо это был её призрак, бродивший по дикому лесу, либо
призрак, подобный сну, олицетворяющий чистую религию.

Спустя более ста лет, когда непроходимый лес, в котором жил Ричард
Дигби, уже давно был усеян поселениями, дети
Дети соседнего фермера играли у подножия холма. Деревья,
из-за неровной и изрытой поверхности этого склона, никогда не вырубали, и они росли так густо, что скрывали всё, кроме нескольких скалистых выступов, где их корни могли цепляться за почву. Маленький мальчик и девочка, чтобы спрятаться от своих
товарищей по играм, забрались в самую густую тень, где не только
тёмные сосны, но и густая завеса ползучих растений, свисающих с
нависающей скалы, создавали полумрак в полдень и почти
В любое другое время суток. Там дети прятались и
кричали, повторяя крик через равные промежутки времени, пока вся группа
преследователей не собралась там и, раздвинув спутанные ветви, не
увидела тусклый дневной свет. Но едва это произошло, как вся
компания издала одновременный крик и кубарем скатилась с холма,
направляясь домой, даже не взглянув на мрачную пещеру. Их отец, не в силах
понять, что так их напугало, взял топор и, срубив одно из деревьев,
Он срубил одно или два дерева и, сорвав ползучие растения, открыл тайну. Он обнаружил вход в пещеру, очень похожую на вход в гробницу, внутри которой сидела фигура человека, жестом и позой предупреждавшего отца и детей, чтобы они отошли, а на его лице было самое мрачное выражение. Казалось, что этот отвратительный персонаж был высечен из того же серого камня, из которого состояли стены и портал пещеры. При ближайшем рассмотрении действительно были обнаружены такие
дефекты, что возникли сомнения в подлинности фигуры.
на самом деле это была статуя, высеченная человеческим искусством и несколько обветшавшая и изуродованная за многие века, или причуда природы, которая могла бы предпочесть воспроизвести в камне своё обычное творение из плоти. Возможно, это была наименее безумная идея, подсказанная этим странным зрелищем: что влага в пещере обладала окаменевающим свойством и таким ужасным образом бальзамировала человеческий труп.

В облике этого Человека из Адаманта было что-то настолько пугающее,
что фермер, оправившись от очарования первого взгляда, начал забрасывать камнями вход в пещеру.
Жена, которая последовала за ним на холм, помогала мужу.
 Дети тоже подошли так близко, как только осмелились, сжимая в маленьких ручках камешки, и бросали их в кучу.  Затем в щели насыпали землю, а всю конструкцию накрыли дерном. Таким образом, все следы открытия были уничтожены, осталась лишь удивительная легенда, которая становилась всё более дикой из поколения в поколение, по мере того как дети рассказывали её своим внукам, а те — своим потомкам, пока мало кто не поверил, что когда-либо существовала пещера или статуя.
Теперь они видели лишь поросший травой склон холма в тени. Однако взрослые
люди избегают этого места, и дети там не играют. Дружба,
Любовь и Благочестие, все человеческие и небесные чувства должны держаться подальше от этой скрытой пещеры, потому что там до сих пор сидит, и, если только землетрясение не обрушит крышу ему на голову, будет сидеть вечно Ричард Дигби, отталкивая от себя всю расу смертных — не с небес, а из ужасного одиночества своей тёмной, холодной гробницы!




ДЬЯВОЛ В МАНУСКРИПТЕ


В холодный декабрьский вечер я прибыл по почте в большой город.
в котором тогда жил мой близкий друг, один из тех одарённых юношей, которые увлекаются поэзией и изящной словесностью и называют себя студентами-юристами. Первым делом после ужина я навестил его в кабинете его выдающегося наставника. Как я уже сказал, это была
прохладная ночь, ясный звёздный свет, но холодно, как на Новой Земле.
Витрины магазинов вдоль улицы покрылись инеем, так что свет почти не был виден,
а колёса экипажей с таким же грохотом стучали по замёрзшей земле и каменным
мостовым. Снега на земле не было.
или на крыши домов. Ветер дул так сильно, что мне оставалось только
расправить плащ, как грот-парус, и мчаться по улице со скоростью десять
узлов, вызывая зависть у других мореплавателей, которые медленно
пробирались вперёд, борясь с бурей. Одного из них я опрокинул,
но улетел на крыльях ветра прежде, чем он успел даже выругаться.

После этой картины ненастной ночи мы сидим у большого
пылающего камина, который выглядит таким уютным и восхитительным, что мне
захотелось лечь и понежиться на горячих углях. Обычная мебель
Вокруг нас была адвокатская контора: ряды томов в переплётах из овечьей кожи и множество судебных повесток, вызовов в суд и других юридических документов, разбросанных по столам и стульям. Но были и такие предметы, которые, казалось, намекали на то, что нам не стоит опасаться вторжения клиентов или самого учёного советника, который, впрочем, присутствовал в суде в далёком городе. На столе стояла высокая бутылка в форме графина,
между двумя стаканами и стопкой исписанных рукописей,
совершенно не похожих на юридические документы, признаваемые в наших судах.
Мой друг, которого я назову Обероном, — это было вымышленное имя, которое мы с ним придумали, — мой друг Оберон смотрел на эти бумаги с
необычным выражением беспокойства на лице.

 «Я верю, — сказал он серьёзно, — или, по крайней мере, мог бы поверить, если бы захотел, что в этой стопке исписанных бумаг есть дьявол». Вы
прочитали их и знаете, что я имею в виду, — ту концепцию, в которой я пытался
воплотить образ дьявола, как он представлен в наших преданиях и письменных
источниках о колдовстве. О, я в ужасе от того, что было создано моим
собственным разумом, и содрогаюсь при виде рукописей, в которых я
эта мрачная идея обрела своего рода материальное существование! Как бы я хотел, чтобы они исчезли из моего поля зрения!

«И из моего тоже», — подумал я.

«Ты помнишь, — продолжал Оберон, — как эта адская тварь высасывала счастье из тех, кто простой уступкой, казавшейся почти невинной, отдавал себя в его власть. Вот так и мой покой был нарушен, и всё из-за этих проклятых рукописей. Разве ты не ощущал на себе такое же влияние?»

- Ничего, - ответил я, “если только заклинание будет скрыто в желание превратить
писатель, после прочтения вашей прекрасной сказки.”

“Писатель!” - воскликнул Оберон, наполовину всерьез. “ Тогда, действительно, мой дьявол
Он схватил тебя! Ты пропал! Ты даже не можешь молиться о спасении! Но мы будем последними и единственными жертвами; этой ночью я
собираюсь сжечь рукописи и предать дьявола огню.

«Сожги свои сказки!» — повторил я, поражённый отчаянием этой идеи.

«Даже так», — уныло сказал автор. «Вы не можете себе представить, какое
впечатление произвели на меня эти рассказы. Я стал
амбициозным и беспечным в отношении своей репутации. Я
окружаю себя тенями, которые сбивают меня с толку, подражая
реалии жизни. Они уводили меня с проторенной дорожки и погружали в странное одиночество — одиночество среди людей, — где никто не желает того, чего желаю я, не думает и не чувствует того, что чувствую я. Всё это сделали сказки. Когда они превратятся в пепел, возможно, я стану таким, каким был до их появления. Более того, жертва меньше, чем вы можете себе представить, поскольку никто их не опубликует.

— Это действительно имеет значение, — сказал я.

 — Они были предложены в письме, — продолжил Оберон, краснея.
— семнадцати книготорговцам. Вы бы удивились, если бы прочитали их ответы; и вам следовало бы их прочитать, только я сжигал их сразу же, как только они приходили. Один человек не издаёт ничего, кроме школьных учебников;
у другого уже на рассмотрении пять романов».

«Какой же огромной должна быть неопубликованная литература Америки!»
воскликнул я.

«О, александрийские рукописи — это ещё ничего!» — сказал мой друг.
— Что ж, ещё один джентльмен просто отказывается от бизнеса, я
искренне верю, чтобы избежать публикации моей книги. Однако некоторые
не совсем отказываю агентству, если я авансирую половину стоимости издания
и даю облигации на оставшуюся часть, помимо высокого процента
себе, независимо от того, продается книга или нет. Другой советует оформить
подписку ”.

“ Негодяй! ” воскликнул я.

“ Факт! ” сказал Оберон. Короче говоря, из всех семнадцати книготорговцев
только один удосужился даже прочитать мои рассказы, и он — сам, надо полагать, любитель литературы — имеет наглость критиковать их, предлагая то, что он называет существенными улучшениями, и завершая после общего осуждения категорическим заявлением, что он
не буду вмешиваться ни при каких условиях».

«Не мешало бы ущипнуть этого парня за нос», — заметил я.

«Если бы у всей «торговли» был один общий нос, было бы приятно ущипнуть его», — ответил автор. «Но, похоже, среди этих семнадцати нечестивцев есть один честный человек, и он прямо говорит мне, что ни один американский издатель не будет связываться с
Американская работа — редко, если она написана известным писателем, и никогда, если она написана новым
писателем, — разве что на свой страх и риск».

 «Жалкие негодяи! — воскликнул я. — Они будут жить за счёт литературы, и всё же
ничем не рискуют ради нее? Но, в конце концов, вы могли бы опубликовать на вашем
собственный счет”.

“Так и я могу”, - ответил Оберон. “Но дьявол бизнеса
это. Эти люди настолько выбили меня из колеи своими рассказами, что я
ненавижу саму мысль о них и на самом деле испытываю физическую тошноту
всякий раз, когда я смотрю на них на столе. Говорю тебе
в них сидит демон! Я предвкушаю дикое удовольствие от того, как они сгорят; такое же, какое я испытываю, когда мщу врагу или уничтожаю что-то вредное».

Я не стал слишком яростно возражать против этого решения, будучи втайне
уверенным, несмотря на мою симпатию к автору, что его рассказы
будут выглядеть в огне более блистательно, чем где-либо ещё.
 Прежде чем приступить к казни, мы открыли бутылку шампанского,
которую Оберон приготовил, чтобы подбодрить себя в этом печальном
деле. Мы выпили по стакану искрящегося напитка; он
прошёл по горлу, и мои глаза сразу же заблестели, но
мой друг остался таким же грустным и подавленным, как и прежде. Он притянул к себе сказки.
со смесью естественной привязанности и естественного отвращения, как отец, берущий на руки изуродованного младенца.
"Пух!

Тьфу!“ - воскликнул он. - "Пух!". Тьфу! Тьфу! - воскликнул он, держа их на расстоянии вытянутой руки. “Это
было представление Грея о рае - валяться на диване и читать новые романы.
Итак, какую более подходящую пытку придумал бы сам Данте,
для грешника, создающего плохую книгу, чем постоянное
перелистывание рукописи?”

«Это не возымело бы эффекта, — сказал я, — потому что плохой автор всегда сам себе
большой поклонник».

«Мне не хватает этой единственной желательной черты моего племени».
— заметил Оберон. — Но сколько воспоминаний нахлынуло на меня, когда я переворачивал эти страницы! Эта сцена пришла мне на ум, когда я шёл по холмистой дороге звёздным октябрьским вечером; в чистом и бодрящем воздухе я был полон жизни и чувствовал, что могу взлететь в небо и пробежать по Млечному Пути. Вот ещё одна история, в которую я погрузился
во время тёмной и унылой ночной поездки в марте, пока
грохот колёс и голоса моих спутников не стали казаться
слабыми отголосками сна, а мои видения — яркой реальностью.
На исписанной странице описаны тени, которые я призвал к своей постели в
полночь: они не уходили, когда я их прогонял; наступил серый рассвет,
и я проснулся в лихорадке, жертва собственных чар!

«Должно быть, во всём этом было какое-то счастье», — сказал я, охваченный
странным желанием доказать это.

«Счастье может быть в приступе лихорадки», — ответил автор. «А потом
разные настроения, в которых я писал!» Иногда мои идеи были подобны
драгоценным камням, спрятанным под землёй, и требовалась
неимоверная работа, чтобы выкопать их, а также
забота, чтобы отполировать и отшлифовать их; но часто
казалось бы вырываются на странице сразу, как вода газированная до
вдруг в пустыне; и, когда он прошел, я грыз свою ручку
безнадежно, или карабкался с холодным и жалким трудом, как будто там
были ледяную стену между мной и моей темой”.

“Чувствуете ли вы теперь соответствующую разницу, ” спросил я, - между
отрывками, которые вы написали так холодно, и теми пылкими вспышками
ума?”

— Нет, — сказал Оберон, бросая рукописи на стол. — Я не нахожу
следов золотого пера, которым я писал огненными буквами. Мой
Сокровище из волшебных монет превращается в бесполезный мусор. Моя картина,
нарисованная, как мне казалось, самыми прекрасными оттенками, представляет собой
лишь выцветшую и неразличимую поверхность. Я был красноречив, поэтичен и
весел во сне — и вот! теперь, когда я проснулся, всё это чепуха.

Мой друг подбросил в огонь поленья и сухую щепу и, увидев, что
огонь разгорелся, как печь Навуходоносора, схватил бутылку шампанского
и залпом выпил два или три полных бокала. Хмель в сочетании с
его волнением поверг его в состояние, близкое к
ярость. Он наложил жестокие руки на сказки. Еще мгновение, и их
недостатки и красота одинаково исчезли бы в сияющем чистилище.
Но внезапно я вспомнил отрывки с высоким воображением, глубоким
пафосом, оригинальными мыслями и моментами такого разнообразного совершенства, что
масштабность жертвы поразила меня сильнее всего. Я схватил его за руку
.

“ Ты же не собираешься их сжечь! - Воскликнул я.

— Оставь меня в покое! — закричал Оберон, сверкая глазами. — Я сожгу их! Ни один слог не останется нетронутым! Ты хочешь, чтобы я был проклят?
автор? — Выносить насмешки, издевательства, оскорбления, холодное пренебрежение и слабую похвалу,
даруемую, ради всего святого, вопреки совести дающего! Быть посмешищем и объектом насмешек для моих собственных предательских мыслей! Быть изгнанным из-под защиты могилы, чьим прахом может пренебречь любая неосторожная нога, быть обесчещенным при жизни и презрительно забытым после смерти!
Зачем мне всё это терпеть, когда вон тот огонь избавит меня от всего? Нет!
 Прощайте, сказки! Пусть моя рука отсохнет, если я напишу ещё хоть одну!»

 Дело было сделано. Он бросил рукописи в самое жаркое пламя.
огонь, который сначала, казалось, отпрянул, но вскоре охватил их и сделал частью своего пылкого сияния. Оберон стоял,
глядя на пожар, и вскоре начал монолог в самом диком тоне, как будто Фэнси сопротивлялась и бунтовала в тот момент,
когда он хотел заставить её взойти на эту погребальную гору. Его слова
описывали предметы, которые он, казалось, различал в огне, питаемый
собственными драгоценными мыслями; возможно, тысячи видений, которые
волшебство писателя вложило в эти страницы, стали видимыми для него в
растворяясь в тепле, они вспыхивали, прежде чем исчезнуть навсегда; в то время как
дым, яркие языки пламени, красные и белые угли
создавали причудливый пейзаж.

«Они пылают, — сказал он, — как будто я окунул их в самый сильный
дух гения. Я вижу, как мои возлюбленные обнимают друг друга.
Как чисто пламя, вырывающееся из их пылающих сердец!» А вон там
злодей корчится в огне, который будет мучить его вечно. Мои святые мужи, мои благочестивые и ангельские женщины, стоите, как мученики, среди пламени, подняв к небу свои кроткий взгляд.
колокола! Город в огне. Смотри! — разрушение бушует в моих тёмных лесах,
в то время как озёра кипят бурлящими волнами, а горы
превращаются в вулканы, и небо озаряется зловещим светом! Все
стихии — это единое всепоглощающее пламя! Ха! Дьявол!

 Я был несколько удивлён этим последним восклицанием. Сказки были почти дочитаны, но тут из камина вырвался широкий язык пламени, который
мерцал, словно смеясь, заставляя всю комнату танцевать в его свете, а затем
с грохотом устремился в дымоход.

 — Ты видел его? Ты должен был его увидеть! — воскликнул Оберон. — Как он смотрел на меня!
я и смеялся, в этом последнем отблеске пламени, именно с такими чертами лица
, которые я представлял для него! Что ж! Сказки закончились ”.

Бумаги действительно были груды черного пепла, с
множество искр торопясь смущенно среди них, следы
перо, теперь в лице белых линий, и вся масса развеваются
взад и вперед по шашкам воздуха. Разрушитель опустился на колени, чтобы посмотреть на них
.

— Что может быть сильнее огня! — сказал он самым мрачным тоном. — Даже мысль, невидимая и бестелесная, не может избежать его.
за короткое время он уничтожил творения долгих ночей и дней,
которые я не смог бы воспроизвести в их первозданном сиянии и свежести,
как не смог бы заставить пепел и побелевшие кости восстать и ожить. Там я тоже
принёс в жертву нерождённых детей своего разума. Всё, что я
совершил, — всё, что я планировал на будущие годы, — погибло в один миг,
и осталась лишь эта груда углей! Это и было моей судьбой. И что же осталось? Утомительная и бесцельная жизнь, долгое раскаяние в
этот час и, наконец, безымянная могила, где меня похоронят и
забудут!»

Когда автор закончил свой скорбный стон, погасшие угли
поднялись, опустились, снова поднялись и, наконец, взлетели по
трубе, как демон с чёрными крыльями. Как только они исчезли, на
улице внизу раздался громкий одинокий крик. «Пожар!» Пожар! Другие
голоса подхватили это ужасное слово, и вскоре оно превратилось в
крик толпы. Оберон вскочил на ноги в новом волнении.

— Пожар в такую ночь! — воскликнул он. — Дует сильный ветер, и
где бы он ни подхватил пламя, крыши вспыхнут, как порох.
Все насосы замерзли, и кипящая вода превратилась бы в лёд в тот момент,
когда её вылили бы из котла. Через час этот деревянный город превратится в один
большой костёр! Какая великолепная сцена для моего следующего… Тьфу!

 Теперь улица была полна людей, и воздух был полон
голосов. Мы услышали, как за углом с грохотом проехала одна машина, а другая
прогрохотала вдалеке по тротуарам. Колокола на трёх
башнях зазвонили разом, распространяя тревогу по многим соседним
городам и выражая спешку, смятение и ужас так неподражаемо, что я
В их раскатистом гуле можно было почти различить всеобщий
крик: «Огонь! Огонь! Огонь!»

 «Что может быть красноречивее их железных языков!» — воскликнул Оберон. «Моё
сердце трепещет, но не от страха. И этот другой звук,
глубокий и страшный, как могучий орган, — рёв и грохот толпы внизу! Идём! Мы теряем время. Я буду кричать
самым громким голосом, и мой дух смешается с самым диким хаосом, и я стану пузырьком на поверхности брожения!»

 С самого первого крика мои предчувствия предупреждали меня об истинном объекте
и центр тревоги. Теперь повсюду был только шум, наверху, внизу и вокруг нас;
по общественной лестнице, спотыкаясь, бежали люди,
раздавались нетерпеливые крики и тяжёлые удары в дверь, свист и плеск воды
из шлангов и грохот мебели, брошенной на тротуар.
 Внезапно моему другу всё стало ясно. Его неистовство приняло оттенок
радости, и с диким жестом ликования он подпрыгнул почти до
потолка комнаты.

“Мои сказки!” - воскликнул Оберон. “Дымоход! Крыша! Дьявол вышел
ночью и поверг тысячи людей в страх и изумление от их
«Кровати! Вот он я — триумфальный автор! Ура! Ура! Мой мозг поджёг
город! Ура!»




 День благодарения Джона Инглфилда


Вечером в День благодарения кузнец Джон Инглфилд сидел в своём кресле среди тех, кто праздновал у него за столом. Будучи центральной фигурой домашнего круга, он
освещал своим ярким светом его массивное и крепкое тело, румяня
его грубое лицо, так что оно казалось головой железной статуи,
сияющей в его собственной кузнице, с грубо вырезанными чертами
на собственной наковальне. По правую руку от Джона Инглфилда стоял пустой стул.
 Остальные места вокруг очага были заняты членами семьи, которые тихо сидели, в то время как их тени с видом фантастического веселья танцевали на стене позади них. Одним из них был сын Джона Инглфилда, который учился в колледже, а теперь изучал теологию в Андовере. Была ещё шестнадцатилетняя дочь, на которую никто не мог смотреть без мысли о почти распустившемся бутоне розы. Единственным человеком, сидевшим у камина, был Роберт Мур.
раньше он был подмастерьем кузнеца, а теперь стал его помощником, и
он казался Джону Инглфилду больше похожим на родного сына, чем бледный
и худощавый студент.

Только эти четверо сохранили праздник Новой Англии под этой крышей.
Пустое кресло справа от Джона Инглфилда было памятью о его жене,
которую смерть отняла у него в прошлый День благодарения. С чувством, которого мало кто ожидал от его сурового нрава,
опечаленный муж сам поставил стул на место рядом со своим;
и часто поглядывал на него, как будто считал это возможным
чтобы холодная могила могла вернуть своего обитателя к весёлому очагу, хотя бы на один вечер. Так он лелеял дорогое ему горе. Но было и другое горе, которое он с радостью вырвал бы из своего сердца; или, поскольку это было невозможно, похоронил бы его слишком глубоко, чтобы другие могли его увидеть, или чтобы он сам мог о нём вспомнить. В прошлом году от него ушёл ещё один член семьи, но не в могилу. И всё же они не оставили для неё свободного места.

Пока Джон Инглфилд и его семья сидели у камина
Тени, плясавшие за ними на стене, отступили, и в коридоре послышались лёгкие шаги. Знакомая рука подняла засов на внутренней двери, и в комнату вошла молодая девушка в плаще и капюшоне, которые она сняла и положила на стол под зеркалом. Затем, немного постояв у камина, она подошла и села по правую руку от Джона Инглфилда,
как будто это место было специально для неё припасено.

 «Вот я и здесь, наконец-то, отец», — сказала она.  «Ты уже поел на День благодарения?»
— Обед без меня, но я вернулась, чтобы провести с тобой вечер.

 Да, это была Пруденс Инглфилд. На ней было то же аккуратное и скромное девичье платье, которое она обычно надевала, когда заканчивала работу по дому, а волосы были зачёсаны назад в простой и скромной манере, которая шла ей больше всего. Если бы её щёки не были такими бледными, то отблески огня придали бы им здоровый румянец. Если она и провела эти долгие месяцы в одиночестве,
в чувстве вины и позоре, то, казалось, они не оставили на ней никаких следов
Нежный взгляд. Она не могла бы выглядеть менее изменившейся, даже если бы просто отошла от отцовского камина на полчаса и вернулась, когда пламя уже разгоралось от тех же поленьев, что горели при её уходе. И для Джона Инглфилда она была точной копией его покойной жены, какой он помнил её в первый День благодарения, который они провели под своей крышей. Поэтому, хотя он и был суровым и суровым человеком,
он не мог говорить грубо со своим грешным ребёнком и не мог прижать её к своей груди.

“ Добро пожаловать домой, Пруденс, ” сказал он, искоса взглянув на нее,
и голос его дрогнул. “ Твоя мать была бы рада увидеть тебя,
но она уехала от нас на эти четыре месяца.

“ Я знаю это, отец, я знаю, ” быстро ответила Пруденс. “И все же,
когда я впервые вошел, свет камина так ослепил мои глаза, что
мне показалось, что она сидит в этом самом кресле!”

К этому времени остальные члены семьи начали приходить в себя после
изумления и поняли, что это не призрак из могилы и не видение из их
ярких воспоминаний, а Пруденс, их собственная дочь.
селфи. Следующим, кто поприветствовал ее, был ее брат. Он подошел и протянул
руку нежно, как подобает брату; но не совсем как
брат, потому что, при всей своей доброте, он все еще был священником и
говорилобращаюсь к дитя греха.

“ Сестра Пруденс, ” искренне сказал он, - я рад, что милосердная
Провидение направило твои стопы домой, как раз вовремя, чтобы я мог попрощаться с тобой
в последний раз. Через несколько недель, сестра, я должен отплыть миссионером на
дальние острова Тихого океана. Нет ни одного из этих любимых лиц
, которое я когда-либо надеюсь увидеть снова на этой земле. О, если бы я мог увидеть их всех —
твоих и всех остальных — за гробом!

 Тень пробежала по лицу девушки.

 — В могиле очень темно, брат, — ответила она, отнимая руку.
она несколько поспешно высвободилась из его объятий. «Ты должна в последний раз взглянуть на меня при свете этого огня».

 Пока это происходило, девочка-близнец — бутон розы, выросший на том же стебле, что и потерпевшая кораблекрушение, — стояла, глядя на свою сестру, и ей хотелось броситься к ней на грудь, чтобы их сердца снова переплелись. Сначала её сдерживали смешанные чувства горя и стыда, а также страх, что Прюденс слишком сильно изменилась, чтобы ответить на её привязанность, или что её собственная чистота будет воспринята потерянной подругой как упрёк. Но, слушая знакомый голос, она
Лицо становилось всё более и более знакомым, она забыла обо всём, кроме того, что
Прюденс вернулась. Бросившись вперёд, она хотела заключить её в
крепкие объятия. Однако в тот же миг Прюденс вскочила со стула и предупреждающе вытянула обе руки.

«Нет, Мэри, нет, сестра моя, — воскликнула она, — не прикасайся ко мне. Твоя грудь
не должна прижиматься к моей!»

Мэри вздрогнула и застыла на месте, потому что почувствовала, что между ней и Пруденс
есть нечто более тёмное, чем могила, хотя они казались такими близкими
друг другу в свете отцовского очага, где они выросли
Они поднялись вместе. Тем временем Пруденс окинула взглядом комнату в
поисках того, кто ещё не поприветствовал её. Он отошёл от своего места у камина и
стоял у двери, отвернувшись, так что его черты можно было различить только по
мерцающей тени его профиля на стене. Но Пруденс окликнула его весёлым и
добрым голосом:

— Ну же, Роберт, — сказала она, — не хочешь ли пожать руку своему старому другу?

 Роберт Мур на мгновение замешкался, но любовь взяла верх над гордостью и обидой, и он бросился к ней.
Пруденс схватила его за руку и прижала к своей груди.

 «Ну же, Роберт!» — сказала она, грустно улыбаясь и отнимая руку.
— Не стоит так тепло меня встречать.

 И теперь, обменявшись приветствиями с каждым членом семьи,
Пруденс снова села в кресло по правую руку от Джона Инглфилда. Она была от природы девушкой с пылким и нежным сердцем,
радостной в своём настроении, но с чарующей патетикой,
пронизывающей её самые весёлые слова и поступки. Также было отмечено, что
она с детства обладала способностью выражать свои чувства,
Она, словно чарами, околдовала своих спутников. Такой, какой она была в дни своей невинности, она предстала перед ними в этот вечер. Её друзья, удивлённые и растерянные её возвращением, почти забыли, что она когда-то покидала их, или что она утратила право на их привязанность.
 Утром, возможно, они взглянули бы на неё другими глазами, но у камина в День благодарения они чувствовали только то, что их собственные чувства не изменились.
Благоразумие вернулось к ним, и они были благодарны.
Суровое лицо Джона Инглфелда озарилось светом его сердца, когда оно потеплело и
в душе он был весел; раз или два он даже смеялся так, что в комнате снова зазвенело
но, казалось, был поражен эхом собственного веселья. Могила
молодой священник стал игривым, как школьник. Мэри тоже,
розовый бутон, забыла, что ее двойной цветок когда-то был оторван от стебля,
и растоптан в пыль. Что касается Роберта Мура, то он смотрел на Пруденс
с застенчивой серьезностью новорожденной любви, в то время как она с милым
девичьим кокетством наполовину улыбалась ему, наполовину обескураживала.

Короче говоря, это был один из тех промежутков, когда печаль исчезает сама по себе.
глубина тени, и радость зарождается в преходящем сиянии. Когда
часы пробили восемь, Пруденс налила из обычного отца
осадка трав-чай, который был вымачивать у камина с тех пор
сумерки.

“ Да благословит тебя Бог, дитя мое! ” сказал Джон Инглфилд, принимая чашку из ее рук.
“ ты снова осчастливила своего старого отца. Но нам очень не хватает твоей матери.
Как жаль, Пруденс, как жаль. Кажется, она должна быть здесь
сейчас.

“ Сейчас, отец, или никогда, ” ответила Пруденс.

Настал час домашнего богослужения. Но пока семья была
Готовясь к этой обязанности, они вдруг заметили, что
Прюденс надела плащ и капюшон и потянула за ручку двери.

«Прюденс, Прюденс! Куда ты идёшь?» — в один голос закричали они все.

Когда Прюденс вышла за дверь, она повернулась к ним и прощальным жестом взмахнула рукой.  Но её лицо было так изменено, что они едва узнали её. Грех и злые страсти проступали сквозь
её красоту и придавали ей ужасное уродство; в её глазах
блестела улыбка, словно торжествующая насмешка над их удивлением и горем.

— Дочь моя, — воскликнул Джон Инглфилд, разрываясь между гневом и печалью, — останься и прими благословение своего отца, или забери с собой его проклятие!

 На мгновение Пруденс задержалась и оглянулась на освещённую огнём комнату, и на её лице появилось почти такое же выражение, как будто она боролась с дьяволом, способным схватить свою жертву даже в священных пределах отцовского очага. Злодей одержал верх, и
Благоразумие исчезло во тьме. Когда семья бросилась к двери, они ничего не увидели, но услышали стук колёс,
грохочущих по замёрзшей земле.

В ту же ночь среди раскрашенных красавиц в театре соседнего города была одна, чьё распутство казалось несовместимым с какой-либо симпатией к чистым чувствам, а также к радостям и печалям, которые они освящают. И всё же это была Пруденс Инглфилд. Её визит к праздничному костру был воплощением одного из тех снов наяву, в которых грешная душа иногда возвращается к своей невинности. Но, увы, грех! Она заботится о своих
рабах-прислужниках; они слышат её голос, возможно, в самый священный момент и
вынуждены идти туда, куда она их зовёт. Та же тёмная сила
это отвлекло Пруденс Инглфелд от отцовского очага - то же самое по своей природе
, хотя и возросшее затем до ужасающей необходимости - вырвало бы
грешную душу из врат рая и сделай ее грех и ее
наказание вечными.




СТАРАЯ ТИКОНДЕРОГА

КАРТИНА ПРОШЛОГО

Самая большая достопримечательность в этих окрестностях — знаменитая старая крепость
Тикондерога, руины которой видны с площади перед таверной, на возвышенности, закрывающей вид на озеро.
Эти знаменитые вершины, гора Дефайанс и гора Индепенденс,
Знакомые всем американцам по истории, они слишком заметны, чтобы их не узнать, хотя ни один из них не соответствует в точности образам, вызываемым их именами. По правде говоря, вся сцена, за исключением внутреннего убранства крепости, меня разочаровала. Гора Дефайанс, которую представляют себе как
крутой, высокий и суровый холм, внушающий благоговейный трепет,
нависающий над старым Тикондерогой мрачным лицом пропасти, на самом деле
представляет собой длинный лесистый хребет, который когда-то носил
мирное название Шугар-Хилл. На вершину, безусловно, трудно подняться, и она высока
достаточно, чтобы заглянуть в каждый уголок крепости. Однако наиболее вероятной причиной, по которой Сент-Клер не стал её занимать, была нехватка войск для охраны уже построенных укреплений, а не предполагаемая неприступность горы Дефайанс. Странно, что французы никогда не укрепляли эту высоту, которая находится в той стороне, откуда они, должно быть, ожидали наступления британской армии.

Когда я впервые увидел руины, мне посчастливилось получить научное
руководство от молодого лейтенанта инженерных войск, недавно окончившего Вест-Пойнт.
где он прославился как великий полководец. Я не видел ничего, кроме беспорядка в том, что его больше всего интересовало: прямые линии и зигзаги,
оборона внутри обороны, стена напротив стены и ров, пересекающий ров; продолговатые каменные квадраты под поверхностью земли и
огромные насыпи или покрытые дёрном каменные холмы над ними. На одном из этих искусственных холмов укоренилась сосна, которая выросла высокой и крепкой с тех пор, как был срублен флагшток. Но там, где мой невоенный
взгляд не мог обнаружить никакой закономерности, молодой лейтенант был в полном порядке
Главная. Он понял значение каждого рва и составил полный план
крепости по ее полустертым линиям. Его описание
Тикондероги было бы столь же точным, как геометрическая теорема, и столь же
лишенным поэзии, которая сгустилась вокруг ее упадка. Я рассматривал
Тикондерога — место древней силы, лежащее в руинах уже полвека: где
когда-то развевались флаги трёх наций, а теперь не развевается ни один; где
когда-то сражались армии, так давно, что кости павших истлели; где
Мир обрёл наследие в виде
заброшенные военные лагеря. Теперь молодой выпускник Вест-Пойнта своими лекциями
о равелинах, контрэскарпах, углах и крытых переходах превратил их в
сооружения из кирпича, раствора и тесаного камня, построенные по определённым
правилам, имеющим много общего с математикой, но ничего общего с
поэзией.

 Я был бы рад, если бы рядом со мной ковылял седой ветеран и
рассказывал мне, например, о французских гарнизонах и их союзниках-индейцах,
Аберкромби, лорд Хоу и Амхерст — о триумфе Итана Аллена и капитуляции Сент-
Клера. Старый солдат и старая крепость будут
эмблемы друг друга. Его воспоминания, хоть и яркие, как образ Тикондероги на озере,
гармонировали с серым влиянием этой сцены. Выживший из давно расформированных гарнизонов, хоть и рядовой,
мог бы собрать своих погибших командиров и товарищей — некоторых из
Вестминстерского аббатства, с английских кладбищ и полей сражений в
Европа, — другие из своих могил здесь, в Америке, — другие, и их немало,
— те, что спят вокруг крепости; он мог бы собрать их всех,
— и повелеть им пройти через разрушенные ворота, повернув их старые
исторические лица, проплывавшие мимо меня. Рядом с таким спутником
лучше всего предаваться собственным фантазиям.

Во время другого визита я был один и, побродив по
укреплениям, присел отдохнуть в одной из казарм без крыши.
Это старые французские постройки, которые, по-видимому, занимали три
стороны большой площади, теперь заросшей травой, крапивой и чертополохом.
Тот, в котором я сидел, был длинным и узким, как и все остальные,
с остроконечными фронтонами. Наружные стены были почти полностью
выложены из серых плоских необработанных камней, чья древняя прочность
они долго сопротивлялись стихиям, если бы не какое-нибудь другое бедствие, ускорившее их падение. Крыша, полы, перегородки и остальная деревянная отделка, вероятно, сгорели, за исключением нескольких балок из крепкого старого дуба, которые почернели от огня, но всё ещё оставались вмурованными в подоконники и над дверями. Рядом с дымоходом было несколько кусков штукатурки, исписанных грубыми рисунками, возможно, солдатскими. Внутри здания вырос пышный бурьян, скрывший
разбросанные фрагменты стены. Трава и бурьян росли в
окна, и во всех щелях между камнями, поднимаясь шаг за шагом,
пока на самой высокой точке фронтона не затрепетал пучок жёлтых цветов.
Какая-то пряная трава распространяла приятный аромат по всей развалине.
Зелёная груда растительности покрывала очаг на втором этаже,
сгущаясь в том самом месте, где огромные поленья превращались в тлеющие угли,
и процветала под широким дымоходом, который так часто выпускал дым над кругом французских или английских солдат. Я
почувствовал, что нет другого такого же впечатляющего признака упадка, как эта заросшая сорняками клумба на месте завала.

Я сидел в окружении этих стен без крыши, над моей головой было ясное небо, а сквозь оконные рамы и дверной проём мягко проникал дневной свет. Я слышал звон колокольчика для коров, щебетание птиц и приятное жужжание насекомых. Однажды весёлая бабочка с четырьмя крыльями в золотых крапинках подлетела и запорхала у меня над головой, затем взмыла вверх и села на самый высокий пучок жёлтых цветов, а потом перелетела через озеро. Затем пчела прожужжала сквозь
солнечные лучи и нашла много сладкого среди сорняков. Понаблюдав за ней
пока он не улетел в свой далёкий улей, я закрыл глаза на Тикондерогу, лежащую в руинах, и устремил мечтательный взгляд на картины прошлого и
сцены, свидетелем которых было это место.

 Сначала моему воображению представились лишь суровые холмы, одинокие озёра и
почитаемые леса. Ни одно дерево с тех пор, как их семена были впервые разбросаны по
молодой почве, не почувствовало на себе топор, но выросло и процветало
на протяжении многих поколений, пало под тяжестью лет,
было погребено в зелёном мху и питало корни других, таких же
гигантских. Слышите? Лёгкое весло погружается в озеро, берёзовое каноэ скользит по
Вокруг мыса прошёл индейский вождь, раскрашенный и с перьями на голове, вооружённый луком из гикори, каменным томагавком и стрелами с кремневыми наконечниками. Но едва рябь на воде исчезла, как над замком в глуши, с хмурыми крепостными стенами и сотней пушек, взвился белый флаг. Там стоял французский
шевалье, комендант крепости, который ухаживал за рыжеволосой
дамой, принцессой этих земель, и добивался её безумной любви с помощью
искусства, которое было успешно применено к парижским дамам. Отряд французских солдат
и индейцы выходили из ворот, чтобы опустошить какую-нибудь деревню в Новой
Англии. Рядом с крепостью была группа танцоров. Весёлые
солдаты отплясывали с чернокожими дикарками; в глубине леса несколько
краснокожих неистовствовали вокруг бочонка с огненной водой; а в другом
месте иезуит проповедовал веру в высокие соборы под сенью лесных
ветвей и раздавал распятия, которые нужно было носить рядом с
английскими скальпами.

Я попытался сделать серию картин, посвящённых старой французской войне, когда
флоты стояли на озере, а армии — в лесах, и особенно
Катастрофическое поражение Аберкромби, в результате которого были
погублены тысячи жизней; но, не зная, как изобразить битву, я выбрал
вечернюю сцену в казармах после того, как крепость сдалась сэру
Джеффри Амхерсту. Какой огромный огонь пылает в этом очаге,
сверкая на мечах, штыках и мушкетных стволах и сливаясь с
оттенком алых мундиров, пока вся казарма не озаряется
рыжим светом! Один солдат прилёг отдохнуть после
охоты на оленей или, может быть, после долгой пробежки по лесу с индейцами на хвосте.
тропа. Двое встают, чтобы побороться, и вот-вот сойдутся в схватке.
Файф играет пронзительную мелодию в сопровождении песни барабанщика —
песни о светлой любви и кровавой войне, с припевом, который гремит в
двадцать голосов. Тем временем ветеран в углу рассуждает о
Деттинген и Фонтенуа, и рассказывает о лагерных традициях сражений Мальборо
, пока его трубка, неумело заряженная порохом,
не производит ужасный взрыв у него под носом. И теперь они все исчезают, в
дым из трубы.

Я просто взглянул на последующие двадцать лет, которые мирно скользили
над приграничной крепостью, пока не раздался крик Итана Аллена,
призывающий к сдаче «во имя великого Иеговы и Континентального
Конгресса». Странные союзники! — подумал британский капитан.
 Затем последовал поспешный сбор солдат свободы, когда
пушка Бургойна, направленная на их крепость с вершины горы Дефайанс,
объявила о новом завоевателе Тикондероги. Это была не девственная
крепость! Из казарм выбежала разношёрстная толпа.
Один из мужчин был в сине-жёлтой форме Союза, другой — в красном мундире
Британия, третий — в драгунском мундире, а четвёртый — в хлопковом сюртуке; здесь — пара кожаных бриджей, а там — полосатые брюки; на одной голове — гренадерская шапка, а на другой — широкополая шляпа с высоким пером; этот парень держит в руках королевскую шпагу, из которой можно выстрелить в Краун-Пойнт, а его товарищ — длинный охотничий ружьё, из которого можно стрелять уток на озере. В разгар суеты, когда
крепость была охвачена последним воинственным порывом, звон колокола на озере
заставил меня внезапно открыть глаза, и я увидел лишь
серые, поросшие сорняками руины. Они были так же спокойны на солнце, как могила воина.

 Поспешив к крепостной стене, я увидел, что пароход «Франклин» подал сигнал.
Он высадил пассажира из Уайтхолла у таверны и продолжил путь на север, чтобы на следующее утро добраться до Канады. Шлюп шёл по тому же пути; маленький ялик только что
пересёк паромную переправу; а баржа, гружённая лесом, расправила свой огромный
квадратный парус и пошла вверх по озеру. Вся местность была возделанной
фермой. В пределах досягаемости мушкета от крепостных стен находилась аккуратная вилла мистера.
Пелл, который после революции стал владельцем места, за которое так часто боролись Франция, Англия и Америка. Как
сильно на меня подействовало течение времени и перемена обстоятельств! Знамя больше никогда не будет развеваться, пушки не будут грохотать, кровь не будет литься, а труба не заставит сердце солдата биться чаще в этом старом форте Тикондерога. На его крепостных стенах выросли высокие деревья с тех пор, как последний
гарнизон покинул его, чтобы больше не вернуться, или вернулся лишь по зову какого-нибудь мечтателя,
выскользнув из сумеречного прошлого, чтобы исчезнуть среди реальностей.




 Жёны мёртвых


Следующая история, простые и обыденные события которой, возможно, не стоят того, чтобы их пересказывать, спустя столько времени пробудила некоторый интерес к себе сто лет назад в главном морском порту провинции Бэй. Дождливый осенний вечер, гостиная на втором этаже небольшого дома, просто обставленная, как и подобает людям со средним достатком, но украшенная небольшими диковинками из-за моря и несколькими изящными образцами индийского производства, — вот и всё, что можно сказать об этой комнате.
Сцена и время действия. Две молодые и хорошенькие женщины сидели вместе у камина,
переживая свои общие и особенные горести. Они недавно стали невестами двух братьев, моряка и сухопутного воина, и два
последовательных дня принесли вести о смерти каждого из них в результате
военных действий в Канаде и бурь в Атлантическом океане. Всеобщее сочувствие, вызванное этим горем, привлекло множество гостей,
приносивших соболезнования, в дом овдовевших сестёр. Несколько человек, среди которых был и министр, оставались до самого вечера, а затем один за другим ушли.
Прошептав множество утешительных отрывков из Священного Писания, на которые они навлекли ещё больше слёз, они попрощались и отправились в свои более счастливые дома. Скорбящие, хотя и не остались равнодушными к доброте своих друзей, хотели остаться одни. Связанные, как и прежде, узами родства с живыми, а теперь ещё более тесно — с мёртвыми, они чувствовали, что какое бы утешение ни приносило их горе, его можно найти в объятиях друг друга. Они соединили свои
сердца и молча плакали вместе. Но через час
снисходительность, одна из сестёр, на все чувства которой влиял её мягкий, спокойный, но не слабый характер, начала вспоминать наставления о смирении и терпении, которым научило её благочестие, когда она не думала, что они ей нужны. Кроме того, её несчастье, о котором она узнала как можно раньше, должно было как можно раньше перестать мешать её обычным обязанностям. Поэтому, поставив стол перед камином и приготовив скромную трапезу, она взяла за руку свою спутницу.

— Пойдём, дорогая сестра, ты сегодня ничего не ела, — сказала она.
“Встань, я молю тебя, и давай попросим благословения на то, что уготовано нам"
.

Ее невестка обладала живым и раздражительным темпераментом, и
первые приступы ее горя были выражены криками и страстными
причитаниями. Теперь она отшатнулась от слов Мэри, как раненый страдалец
от руки, которая оживляет пульсацию.

“Для меня не осталось благословения, и я не буду просить его!” - воскликнула она.
Маргарет, снова заливаясь слезами. «Пусть бы Он пожелал, чтобы я больше никогда не вкушала пищу!»

 И всё же она дрожала от этих мятежных слов, едва успев их произнести.
они были произнесены, и постепенно Мэри удалось приблизить мысли своей сестры к тому, что происходило с ней самой. Время шло, и наступил их обычный час отдыха. Братья и их невесты, вступая в брак с весьма скудными средствами, которые тогда позволяли сделать такой шаг, объединились в одном доме, имея равные права на гостиную и претендуя на исключительные привилегии в двух смежных с ней спальнях. Туда удалились овдовевшие,
посыпав пеплом угасающие угли своего очага.
и поставила зажжённую лампу на каминную полку. Двери в обеих комнатах
были оставлены открытыми, так что часть внутреннего убранства каждой из них и
кровати с незадернутыми шторами были видны друг другу. Сон не
навещал сестёр одновременно. Мэри испытала то, что часто случается
после спокойно перенесённого горя, и вскоре погрузилась в временное
забвение, в то время как Маргарет становилась всё более встревоженной и
лихорадочной по мере того, как наступала ночь с её самыми глубокими и
тихими часами. Она лежала, слушая капли дождя, падающие на землю
в монотонной последовательности, не колеблемые ни единым дуновением ветра; и нервный
импульс постоянно заставлял её поднимать голову с подушки и
смотреть в комнату Мэри и в соседнюю комнату. Холодный свет
лампы отбрасывал тени от мебели на стену, и они неподвижно
лежали там, пока их не сотрясало внезапное мерцание пламени. Два пустых кресла стояли на своих прежних местах
по разные стороны от камина, где братья обычно сидели в молодом и весёлом величии, как главы семейств; два более скромных
Рядом с ними были кресла, настоящие троны той маленькой империи, где
Мэри и она сама в любви пользовались властью, которую завоевала любовь.
Веселое сияние огня озаряло счастливый круг, и
мертвенный свет лампы мог бы теперь соответствовать их воссоединению. Пока
Маргарет горестно стонала, она услышала стук в дверь.

«Как бы забилось мое сердце при этом звуке еще вчера!» — подумала она,
вспоминая, с каким нетерпением она долго ждала вестей от мужа.

«Теперь мне все равно; пусть уходят, я не встану».

Но даже несмотря на то, что она приняла такое решение из-за своего детского упрямства,
она торопливо дышала и напрягала слух, чтобы уловить
повторный призыв. Трудно поверить в смерть того, кого мы считали
другим собой. Стук возобновился медленными и ровными ударами,
по-видимому, наносимыми мягким концом сложенного кулака, и сопровождался
словами, едва слышными сквозь несколько слоёв штукатурки. Маргарет заглянула в комнату сестры
и увидела, что та всё ещё крепко спит. Она встала,
ее ноги на пол, и слегка одетые себя, дрожа
между страхом и жадностью, как она это сделала.

“Боже, помоги!” - вздохнула она. “Мне больше нечего бояться, и
мне кажется, я в десять раз больший трус, чем когда-либо”.

Схватив лампу с камина, она поспешила к окну, которое
выходило на улицу. Это была решётка, поворачивающаяся на петлях; и, откинув её, она немного высунула голову в
сырую атмосферу. Фонарь освещал фасад дома и отражался в соседних лужах,
тьма поглотила все остальные предметы. Когда окно заскрежетало на своих
петлях, мужчина в широкополой шляпе и шерстяном пальто вышел из
укрытия выступающего этажа и посмотрел вверх, чтобы
выяснить, кого разбудило его заявление. Маргарет знала его как
дружелюбного хозяина городской гостиницы.

“Что бы вы хотели, добрый человек Паркер?” - воскликнула вдова.

“Лакей, это вы, госпожа Маргарет?” - ответил трактирщик. — Я
боялась, что это может быть ваша сестра Мэри, потому что мне неприятно видеть молодую женщину в беде, когда я не могу сказать ей ни слова утешения.

— Ради всего святого, какие новости ты принёс? — закричала Маргарет.

 — Да вот, не далее как полчаса назад через город проезжал курьер, — сказал Гудман Паркер, — он направлялся из восточной
юрисдикции с письмами от губернатора и совета. Он задержался у меня, чтобы подкрепиться, и я спросил его, что слышно на границах. Он говорит мне, что мы одержали верх в
той стычке, о которой вы знаете, и что тринадцать человек, которых
считали убитыми, живы и здоровы, и ваш муж среди них. Кроме того, он назначен
сопровождайте плененных французов и индейцев домой, в провинциальную тюрьму
. Я решил, что вы не будете возражать, если вас лишат отдыха,
и поэтому подошел сказать вам об этом. Спокойной ночи.”

С этими словами честный человек удалился; и его фонарь засиял вдоль
улицы, высвечивая неясные очертания вещей и фрагменты
мира, подобного порядку, мерцающему сквозь хаос, или памяти, блуждающей по
прошлое. Но Маргарет осталась не для того, чтобы любоваться этими живописными эффектами.
 Радость вспыхнула в её сердце и сразу же озарила его. Она затаила дыхание.
и легкими, как крылья, шагами она подлетела к постели своей сестры. Она
однако остановилась у двери палаты, когда ее посетила мучительная мысль
.

“Бедная Мэри!”, сказала она себе. “Я должна разбудить ее, чтобы чувствовать ее
печаль заточен под Счастье мое? Нет, я буду держать это в моем
грудь до завтра”.

Она подошла к кровати, чтобы проверить, спокойно ли спит Мэри. Её лицо было наполовину повернуто к подушке, и она прятала его там, чтобы поплакать, но теперь на нём застыло выражение безмятежного довольства, как будто её сердце, подобно глубокому озеру, успокоилось, потому что умерло.
Она так глубоко погрузилась в себя. Как странно и счастливо, что самые лёгкие
печали — это те, из которых в основном и рождаются мечты. Маргарет
не хотела беспокоить свою невестку и чувствовала себя так, словно её собственное
счастье сделало её невольно неверной, и словно следствием признания, которое
ей пришлось сделать, должна была стать изменённая и ослабленная привязанность. Она резко отвернулась. Но радость не могла долго
продержаться, даже несмотря на обстоятельства, которые в другой момент вызвали бы у неё глубокое
горе. Её разум был полон восхитительных мыслей, пока
Сон подкрался незаметно и превратил их в видения, более восхитительные и
более дикие, словно дыхание зимы (но какое холодное сравнение!)
 рисующее фантастические узоры на окне.

 Когда ночь уже вступила в свои права, Мэри внезапно проснулась.
Яркий сон погрузил её в нереальную жизнь, о которой, однако, она могла вспомнить лишь то, что он был прерван в самый интересный момент. Какое-то время сон окутывал её, словно утренний туман, мешая
понять, в каком она положении. Она с трудом осознавала, что
три быстрых и нетерпеливых стука в дверь; сначала она сочла этот шум чем-то само собой разумеющимся, как и своё дыхание; потом он показался ей чем-то, не имеющим к ней никакого отношения; и, наконец, она осознала, что это был призыв, которому нужно было подчиниться. В тот же миг в её сознании вспыхнуло воспоминание; пелена сна спала с лица горя; тусклый свет в комнате и предметы, которые она видела, сохранили все её отложенные мысли и вернули их, как только она открыла глаза. Снова раздался быстрый звон.
на уличной двери. Опасаясь, что её сестру тоже потревожат,
Мэри завернулась в плащ с капюшоном, взяла лампу с
камина и поспешила к окну. По какой-то случайности оно было
не заперто и легко поддалось её руке.

«Кто там?» — спросила Мэри, дрожа и выглядывая наружу.

Буря утихла, и взошла луна; она сияла на разорванных облаках
вверху и на почерневших от влаги домах внизу, а также на маленьких озёрах,
образовавшихся после дождя, которые серебрились под быстрым дуновением
ветра. Молодой человек в матросской форме, промокший насквозь, словно только что вышел из воды,
из морских глубин, стоял один под окном. Мэри узнала в нём человека, который зарабатывал на жизнь короткими плаваниями вдоль побережья; она не забыла и того, что до её замужества он был её неудавшимся поклонником.

«Что ты здесь ищешь, Стивен?» — спросила она.

«Не грусти, Мэри, я хочу тебя утешить», — ответил отвергнутый влюблённый. — Вы, должно быть, знаете, что я вернулся домой не больше десяти минут назад, и первое, что мне сообщила моя добрая матушка, — это новость о вашем муже. Поэтому, не сказав ни слова старушке, я надел шляпу и побежал
из дома. Я бы и глаз не сомкнул, прежде чем заговорить с тобой,
Мэри, ради старых времён».

«Стивен, я думала о тебе лучше!» — воскликнула вдова, заливаясь
слезами и собираясь закрыть решётку, потому что она ни в коей мере не была склонна
подражать первой жене Задига.

«Но остановись и выслушай мою историю», — воскликнул молодой моряк. — Говорю тебе,
вчера днём мы встретили бриг, направлявшийся из Старой Англии. И кого, ты думаешь, я увидел стоящим на палубе, здоровым и крепким, разве что немного похудевшим по сравнению с тем, каким он был пять месяцев назад?

 Мэри высунулась из окна, но не могла вымолвить ни слова. — Да ведь это был твой
— Сам муж, — продолжал щедрый моряк. — Он и ещё трое
спаслись на рее, когда «Благословение» перевернулось вверх дном.
 Бриг войдёт в бухту на рассвете, с этим ветром, и завтра вы его увидите. Вот какое утешение я вам принёс, Мэри, и на этом
спокойной ночи.

Он поспешил прочь, а Мэри смотрела ему вслед, сомневаясь в реальности происходящего.
Сомнение то усиливалось, то ослабевало, когда он то исчезал в тени домов, то появлялся в широких лучах лунного света. Постепенно,
однако, в её сердце разлилось благословенное чувство уверенности.
силы, достаточной, чтобы сокрушить её, если бы она возросла ещё сильнее.
 Первым её порывом было разбудить невестку и поделиться с ней
новообретённой радостью. Она открыла дверь в спальню, которая была закрыта на ночь, но не заперта на засов, подошла к
кровати и уже собиралась положить руку на плечо спящей.
Но потом она вспомнила, что Маргарет будет просыпаться с мыслями о смерти
и горе, которые не станут менее горькими из-за их контраста с её собственным
счастьем. Она позволила лучам лампы упасть на
Бессознательное тело убитой горем. Маргарет лежала в беспокойном сне,
и покрывало было смято вокруг неё; её юная щёчка была
розовой, а губы приоткрыты в яркой улыбке; выражение
радости, сдерживаемое сомкнутыми веками, вырывалось наружу,
как благовоние, из всего её лица.

«Моя бедная сестра! ты слишком скоро очнёшься от этого счастливого сна», —
подумала Мэри.

Перед тем как лечь, она поставила лампу на стол и попыталась поправить
одеяло, чтобы холодный воздух не навредил спящему в лихорадке. Но её рука дрожала, когда она гладила Маргарет по шее, и по её щеке тоже скатилась слеза
капля упала ей на щеку, и она внезапно проснулась.




МАЛЕНЬКИЙ ДАФФИДАУНДИЛЛИ


Даффидаундилли назвали так потому, что по своей природе он был похож на цветок и любил делать только то, что было красиво и приятно, и не находил удовольствия в каком-либо труде. Но когда Даффидаундилли был ещё маленьким мальчиком, его мать отослала его из уютного дома и отдала на попечение очень строгого учителя, которого звали мистер Тёйл. Те, кто знал его лучше всего, утверждали, что этот мистер Тёйл был очень достойным человеком и что он сделал много добра как детям, так и взрослым.
и взрослым людям, чем кто-либо другой в мире. Конечно, он прожил достаточно долго, чтобы сделать много добра, ведь, если верить всем историям, он жил на земле с тех пор, как Адам был изгнан из Эдемского сада.

Тем не менее у мистера Тоила было суровое и некрасивое лицо, особенно для таких маленьких мальчиков или больших мужчин, которые были склонны к праздности; его голос тоже был резким, и все его манеры и привычки казались нашему другу Даффидаундилли очень неприятными. Целый день этот ужасный старый учитель сидел за своим столом, наблюдая за учениками, или расхаживал по классу.
в классной комнате с ужасной берёзовой розгой в руке. Вот он
огрел розгой по плечам мальчика, которого мистер Тёйль застал за игрой; вот
он наказал целый класс, который не выучил уроки; и, короче говоря, если
мальчик не хотел спокойно и постоянно заниматься, у него не было ни единого
шанса насладиться тишиной в классной комнате мистера Тёйля.

«Этого я никогда не потерплю», — подумал Дэффидаундилли.

Итак, вся жизнь Даффидаундилли до сих пор была связана с его
дорогой матерью, у которой было гораздо более милое личико, чем у старого мистера Тоила, и которая
Она всегда была очень снисходительна к своему маленькому сыну. Поэтому неудивительно, что бедный Даффидаундилли с грустью воспринял разлуку с доброй леди и переход под опеку этого уродливого школьного учителя, который никогда не давал ему ни яблок, ни пирожных и, казалось, считал, что маленькие мальчики созданы только для того, чтобы получать уроки.

«Я больше не могу этого выносить, — сказал себе Даффидаундилли, когда пробыл в школе около недели. — Я убегу и попытаюсь найти свою дорогую мамочку, и, во всяком случае, я никогда не найду никого и вполовину такого же неприятного, как этот старый мистер Труд!»

Итак, на следующее утро бедный Даффидаундилли отправился в путь и начал
свои странствия по миру, имея при себе лишь немного хлеба и сыра на
завтрак и совсем немного денег на карманные расходы. Но он прошёл совсем
недалеко, когда догнал человека серьёзного и степенного вида, который
шёл по дороге не спеша.

— Доброе утро, мой славный мальчик, — сказал незнакомец, и голос его показался мне
твёрдым и суровым, но в нём всё же была какая-то доброта. — Откуда ты
пришёл так рано и куда направляешься?

Маленький Даффидаундилли был очень непосредственным мальчиком и за всю свою жизнь
ни разу не солгал. И сейчас он тоже не солгал. Он немного поколебался, но в конце концов признался, что сбежал из школы из-за того, что ему очень не нравился мистер Туил, и что он решил найти такое место, где никогда больше не увидит и не услышит старого школьного учителя.

— О, прекрасно, мой маленький друг! — ответил незнакомец. — Тогда мы пойдём вместе, потому что я тоже имел дело с мистером Тойлом.
и был бы рад найти какое-нибудь место, о котором никто не слышал».

 Нашему другу Даффидаундилли было бы приятнее путешествовать с ровесником, с которым он мог бы собирать цветы на обочине, ловить бабочек или делать много других вещей, которые сделали бы путешествие приятным. Но он был достаточно мудр, чтобы понимать, что ему будет гораздо легче путешествовать по миру, если рядом будет опытный человек, который укажет ему путь. Поэтому он принял предложение незнакомца, и они пошли дальше вместе, очень дружелюбно беседуя.

Они не успели далеко отъехать, как дорога вывела их к полю, где несколько
косарей косили высокую траву и раскладывали её на солнце для просушки. Даффидаундилли был в восторге от сладкого
запаха свежескошенной травы и думал, что, должно быть, гораздо приятнее
косить сено на солнышке, под голубым небом, когда птицы
сладко поют на соседних деревьях и кустах, чем сидеть взаперти в унылой
школьной комнате, целыми днями учить уроки и постоянно получать
нагоняи от старого мистера Туила. Но посреди этих мыслей, пока он
Остановившись, чтобы выглянуть из-за каменной стены, он отпрянул назад и схватил своего спутника за руку.

«Быстрее, быстрее!» — закричал он. «Давай убежим, а то он нас поймает!»

«Кто нас поймает?» — спросил незнакомец.

«Мистер Тил, старый школьный учитель!» — ответил Даффидаундилли. «Разве ты не видишь его среди косарей?»

И Даффидаундилли указал на пожилого мужчину, который, по-видимому, был
владельцем поля и нанимателем работавших там людей. Он снял пиджак и жилет и усердно трудился в
рубашке с закатанными рукавами. На его лбу выступили капли пота, но он не
Он не давал себе ни минуты покоя и продолжал кричать сенокосцам, чтобы те
косили, пока светит солнце. И, как ни странно, фигура и черты лица этого старого фермера были в точности такими же, как у старого мистера
Труда, который в тот самый момент, должно быть, как раз входил в свою
школу.

«Не бойся», — сказал незнакомец. «Это не мистер Тойл, школьный учитель, а его брат, который вырос на ферме. Говорят, он самый неприятный из них двоих. Однако он не станет вас беспокоить, если только вы не станете работать на ферме».

Маленький Даффидаундилли поверил тому, что сказал его спутник, но всё же был очень рад, когда они скрылись из виду старого фермера, который так странно был похож на мистера Тоила. Путешественники прошли совсем немного, когда наткнулись на место, где плотники строили дом. Дэффидаундилли попросил своего спутника остановиться на минутку, потому что было очень приятно смотреть, как аккуратно плотники выполняют свою работу с помощью топоров, пил, рубанков и молотков, вырезая двери, вставляя оконные рамы и
Он прибивал доски, и ему не давала покоя мысль о том, что он
хотел бы взять топор, пилу, рубанок и молоток и построить себе маленький домик. И тогда, когда у него будет свой дом, старый мистер Труд никогда не осмелится его беспокоить.

 Но как раз в тот момент, когда он наслаждался этой мыслью,
Даффидаундилли увидел нечто, от чего он в испуге схватился за руку своего
спутника.

 «Поспешим. Быстрее, быстрее!» — закричал он. «Вот он снова!»

 «Кто?» — очень тихо спросил незнакомец.

 «Старый мистер Труд», — дрожа, ответил Даффидаундилли. «Вот он!
присматривает за плотниками. «Это мой старый учитель, клянусь жизнью!»

 Незнакомец посмотрел туда, куда указывал пальцем Даффидаундилли, и увидел пожилого мужчину с плотницким угольником и циркулем в руке. Этот человек ходил взад-вперед по недостроенному дому, измеряя куски дерева и отмечая, что нужно сделать, и постоянно призывая других плотников к усердию. И куда бы
он ни обратил свой суровый и морщинистый лик, люди, казалось, чувствовали, что
над ними стоит надзиратель, и пилили, и колотили, и строгали,
словно спасая свои жизни.

— О нет! Это не мистер Тойл, школьный учитель, — сказал незнакомец. —
Это другой его брат, который занимается плотницким делом.

 — Я очень рад это слышать, — сказал Даффидаундилли, — но, если позволите, сэр, я бы хотел как можно скорее убраться с его пути.


Затем они пошли немного дальше и вскоре услышали звуки барабана и волынки. При этих словах Даффидаундилли навострил уши и попросил своего
товарища поторопиться, чтобы они не пропустили солдат. Поэтому они
поспешили, как могли, и вскоре встретили
Рота солдат, нарядно одетых, с красивыми перьями на фуражках и яркими мушкетами на плечах. Впереди шли два барабанщика и два флейтиста, изо всех сил колотившие в барабаны и игравшие на флейтах, и играли они так живо, что маленький Даффидаундилли с радостью последовал бы за ними на край света.
 И если бы он был всего лишь солдатом, то, сказал он себе, старый мистер Труд никогда бы не осмелился посмотреть ему в лицо.

«Быстрее! Марш вперёд!» — крикнул грубый голос.

 Маленький Даффидаундилли в ужасе вздрогнул, услышав этот голос.
То, что он сказал солдатам, звучало точно так же, как то, что он
слышал каждый день в классе мистера Тойла, из уст самого мистера Тойла. И, взглянув на капитана роты, он увидел перед собой самого старого мистера Тойла в щегольской фуражке с пером на голове, с золотыми эполетами на плечах, в шитом мундире, с пурпурным кушаком на поясе и с длинной шпагой вместо березовой дубинки в руке. И хотя он высоко держал голову и расхаживал, как индюк, он все равно выглядел таким же уродливым, как и прежде
и как неприятно, когда он слушал уроки в школе.

“Это, конечно, старый Мистер трудиться”, - сказал Daffydowndilly, дрожащим
голос. “Бежим, боясь, что он должен заставить нас вступить в его
компании!”

“Вы опять ошибаетесь, мой маленький друг,” - ответил незнакомец, очень
спокойно. — Это не мистер Тойл, школьный учитель, а его брат, который всю жизнь прослужил в армии. Люди говорят, что он ужасно суровый, но нам с тобой не нужно его бояться.

— Ну, ну, — сказал маленький Даффидаундилли, — но, если можно, сэр, я больше не хочу видеть солдат.

Итак, ребёнок и незнакомец продолжили свой путь, и вскоре они
подошли к дому на обочине, где веселилась компания. Молодые люди и румяные девушки с улыбками на лицах
танцевали под звуки скрипки. Это было самое приятное зрелище,
которое когда-либо видел Даффидаундилли, и оно утешило его после всех
разочарований.

«О, давай остановимся здесь, — воскликнул он, обращаясь к своему спутнику, — потому что мистер Труд никогда не осмелится показаться там, где играет скрипач и где люди танцуют и веселятся. Здесь мы будем в полной безопасности!»

Но эти последние слова замерли у Даффидаундилли на языке, потому что,
случайно взглянув на скрипача, он увидел, что это не кто иной, как мистер Тойл,
держащий смычок вместо березовой палки и размахивающий им с такой легкостью и проворством, словно всю жизнь был скрипачом! Он был немного похож на француза,
но всё равно выглядел в точности как старый школьный учитель, и Даффидаундилли
даже показалось, что тот кивнул и подмигнул ему и жестами пригласил
его присоединиться к танцу.

«Боже мой!» — прошептал он, побледнев. «Кажется, там был
в мире нет никого, кроме мистера Тойла. Кто бы мог подумать, что он играет на скрипке!

«Это не ваш старый учитель, — заметил незнакомец, — а его брат, который вырос во Франции, где и научился профессии скрипача. Он стыдится своей семьи и обычно называет себя месье Плезир, но его настоящее имя — Тойл, и те, кто знает его лучше всего, считают его ещё более неприятным, чем его братья».

«Прошу вас, давайте пройдём ещё немного, — сказал Даффидаундилли. — Мне совсем не нравится
этот скрипач».

Итак, незнакомец и маленький Даффидаундилли бродили по
дорогам, тенистым переулкам и приятным деревням, и
куда бы они ни пошли, повсюду появлялся образ старого мистера Тойла.
 Он стоял, как пугало, на кукурузных полях. Если они заходили в дом,
он сидел в гостиной; если они заглядывали на кухню, он был там. Он
чувствовал себя как дома в каждом коттедже и под тем или иным предлогом проникал в самые роскошные особняки. Повсюду обязательно находился кто-то, похожий на мистера Туила, и этот кто-то, как и незнакомец,
утверждалось, что это был один из бесчисленных собратьев старого школьного учителя.

Маленький Даффидаундилли устал почти до смерти, когда заметил каких-то людей
, лениво развалившихся в тенистом месте на обочине дороги.
Бедный ребенок стал умолять своего спутника, чтобы они могли присесть там и
немного отдохнуть.

“Старый Мистер трудом никогда не придет сюда, - сказал он, - ибо он ненавидит, чтобы увидеть
люди, принимающие их своей тарелке”.

Но, пока он говорил, взгляд Даффидаундилли упал на человека, который
казался самым ленивым, самым тяжёлым и самым вялым из всех этих ленивых и
грузные и вялые люди, которые прилегли вздремнуть в тени. Кто же это, как не сам мистер Тойл!

 «У этих Тойлов большая семья, — заметил незнакомец. — Это
ещё один брат старого школьного учителя, который вырос в Италии,
где приобрёл очень праздные привычки и носит имя синьор Фар
Ньенте. Он притворяется, что живёт легко, но на самом деле он самый несчастный в семье».

«О, забери меня обратно! Забери меня обратно!» — закричал бедный маленький Даффидаундилли,
разрыдавшись. «Если во всём мире нет ничего, кроме труда,
Я с таким же успехом могу вернуться в школу!»

«Вон она, школа!» — сказал незнакомец, потому что, хотя они с маленьким Даффидаундилли сделали очень много шагов, они
шли по кругу, а не по прямой. «Пойдём, мы вернёмся в школу вместе».

В голосе его спутника было что-то такое, что маленький Даффидаундилли
теперь вспомнил, и странно, что он не вспомнил этого раньше.
Взглянув ему в лицо, я увидел, что оно снова стало похожим на лицо старого
мистера Тоила, так что бедный ребёнок провёл с Тоилом весь день.
даже когда он изо всех сил старался убежать от него. Некоторые люди, которым я рассказывал историю маленького Даффидаундилли, считают, что старый
мистер Туил был волшебником и обладал способностью принимать столько форм, сколько ему было нужно.

Как бы то ни было, маленький Даффидаундилли усвоил хороший урок и
с тех пор усердно трудился, потому что знал, что усердие ничуть не утомительнее, чем игры или безделье. А когда
он ближе познакомился с мистером Утомлением, то начал думать, что
пути были не такими уж неприятными, и одобрительная улыбка старого школьного учителя делала его лицо почти таким же приятным, как у матери Даффидаундилли.




 МОЙ КУЗЕН, МАЙОР МОЛИНЬЮ


После того как короли Великобритании получили право назначать
губернаторов колоний, меры, принимаемые последними, редко встречали
такое же быстрое и щедрое одобрение, какое получали их предшественники
в соответствии с первоначальными хартиями. Люди с особой тщательностью
следили за использованием власти, которая не исходила от них.
сами, и обычно они награждали своих правителей скупой благодарностью за уступки, на которые те шли, смягчая их требования из-за моря, навлекая на себя недовольство тех, кто их давал. Летопись Массачусетса сообщает нам, что из шести губернаторов,
занимавших этот пост в течение примерно сорока лет после отмены старой
хартии при Якове II, двое были заключены в тюрьму в результате народного
восстания; третий, как склонен полагать Хатчинсон, был изгнан из провинции
пулей из мушкета; четвёртый,
По мнению того же историка, он был похоронен заживо из-за постоянных стычек с Палатой представителей; а оставшиеся два короля, как и их преемники, вплоть до революции, наслаждались лишь редкими и короткими периодами мирного правления. Низшие члены придворной партии во времена сильного политического волнения едва ли вели более желанную жизнь. Эти замечания могут служить предисловием к следующим приключениям, которые произошли летней ночью, около ста лет назад. Читатель, чтобы избежать долгих и скучных подробностей
В связи с колониальными делами мы просим вас не вдаваться в подробности цепочки событий, которые вызвали временное возмущение в народе.

 Было около девяти часов вечера, светила луна, когда лодка переправилась через паромную переправу с единственным пассажиром, который добился разрешения на поездку в столь необычное время, пообещав доплатить. Пока он стоял на
пристани, роясь в карманах в поисках средств для выполнения своего
обещания, паромщик поднял фонарь, с помощью которого и недавно взошедшей луны он очень точно определил расстояние.
чужой рисунок. Он был едва исполнилось восемнадцать лет, очевидно,
страна-расплодились, и теперь, как казалось бы, после своего первого визита в город.
Он был одет в грубое серое пальто, изрядно поношенное, но в отличном состоянии;
его нижнее бельё было сшито из прочной кожи и плотно прилегало к
парам крепких и хорошо сложенных ног; его чулки из синей пряжи были
несомненно сшиты матерью или сестрой; а на голове у него была
треуголка, которая в лучшие времена, возможно, прикрывала серьёзный
лоб отца этого юноши. Под его левой рукой
В руке у него была тяжёлая дубинка, сделанная из дубового ствола и сохранившая часть
твёрдого корня; а его снаряжение дополнял кошелёк, не настолько набитый, чтобы стеснять
крепкие плечи, на которых он висел. Каштановые вьющиеся волосы, правильные черты лица и
яркие, весёлые глаза были дарами природы и стоили всего, что могло бы сделать
искусство для его украшения.

Юноша, которого звали Робин, наконец достал из кармана
половину маленькой провинциальной банкноты в пять шиллингов, которая, учитывая
девальвацию такой валюты, вполне удовлетворила паромщика.
с излишком в виде шестиугольного куска пергамента, стоимостью в три пенса. Затем он направился в город, ступая так легко,
как будто его дневной путь не превышал и тридцати миль, и с таким
воодушевлением, как будто он въезжал в Лондон, а не в маленький
городок в колонии Новой Англии. Однако, не успев далеко уйти, Робин понял, что не знает, куда идти.
Он остановился и оглядел узкую улочку, внимательно изучая маленькие и убогие деревянные дома, разбросанные по обеим сторонам.

«Эта убогая лачуга не может быть жилищем моего родича, — подумал он, — как и тот старый дом, куда лунный свет проникает через разбитое окно. И, по правде говоря, я не вижу здесь ничего, что могло бы его удовлетворить. Было бы разумно спросить дорогу у паромщика, и он, несомненно, пошёл бы со мной и заработал бы шиллинг от майора за свои труды. Но следующий встречный подойдёт не хуже».

Он возобновил свой путь и с радостью заметил, что улица стала шире, а дома выглядели более респектабельно. Вскоре он увидел впереди идущую фигуру и ускорил шаг
Он ускорил шаг, чтобы догнать его. Когда Робин приблизился, он увидел, что пассажир был пожилым мужчиной с пышным париком из седых волос, в широкополом сюртуке из тёмной ткани и шёлковых чулках, закатанных выше колен. Он
нёс длинную полированную трость, которой ударял по земле перед собой на каждом шагу, и через равные промежутки времени произносил два
последовательных «аминь» с особой торжественной и погребальной интонацией.
Сделав эти наблюдения, Робин ухватился за полу плаща старика как раз в тот момент, когда свет из открытой двери и окон парикмахерской упал на их фигуры.

“ Добрый вечер, достопочтенный сэр, ” сказал он, отвешивая низкий поклон и
все еще держась за юбку. “ Прошу вас, скажите мне, где это находится.
это жилище моего родственника, майора Молине.

Вопрос юноши был произнесен очень громко; и один из цирюльников,
чья бритва скользнула по хорошо намыленному подбородку, и другой, который был
надевая парик Рэмилли, они оставили свои занятия и подошли к двери.
Тем временем горожанин обратил благосклонный взор на
Робина и ответил ему тоном, полным гнева и раздражения.
Однако два погребальных покрова ворвались в самый центр его упрёка,
произведя на него самое странное впечатление, словно мысль о холодной могиле вторглась
в бурю гнева.

«Отпусти мою одежду, приятель! Говорю тебе, я не знаю того человека, о котором ты говоришь. Что? У меня есть власть, у меня есть — кхе-кхе — власть, и если это то уважение, которое вы проявляете к вышестоящим, то завтра утром ваши ноги познакомятся с колодками!

 Робин отпустил юбку старика и поспешил прочь, преследуемый
непристойным хохотом из парикмахерской. Сначала он был
Он был немало удивлён ответом на свой вопрос, но, будучи проницательным юношей, вскоре решил, что может объяснить эту загадку.

 «Это какой-то деревенский представитель, — пришёл он к выводу, — который никогда не видел, что находится за дверью моего родственника, и которому не хватает воспитания, чтобы ответить незнакомцу вежливо. Этот человек стар, иначе я бы, право, обернулся и дал ему пощёчину. Ах, Робин, Робин!» даже мальчишки-парикмахеры смеются над тобой за то, что ты выбрал такого проводника! Со временем ты станешь мудрее, друг Робин.

 Теперь он заплутал в череде кривых и узких улочек.
которые пересекались друг с другом и петляли на небольшом расстоянии от
берега. В нос ему ударил запах смолы, мачты кораблей пронзали лунный свет над
крышами зданий, а многочисленные вывески, которые Робин останавливался читать,
подсказывали ему, что он находится недалеко от делового центра. Но улицы
были пусты, магазины закрыты, а свет горел только на вторых этажах нескольких
домов. Наконец, на углу узкой улочки, по которой он проходил, он увидел широкое лицо британского героя
Он остановился перед дверью постоялого двора, откуда доносились голоса многих
гостей. Одно из нижних окон было открыто, и сквозь тонкую занавеску Робин
разглядел компанию, ужинающую за хорошо сервированным столом. Аромат
еды доносился наружу, и юноша не мог не вспомнить, что последние
остатки его дорожных припасов были съедены утром, а обед так и не
состоялся.

«О, если бы за три пенса в пергаменте я мог получить право сесть за стол»
— Вон тот стол! — со вздохом сказал Робин. — Но майор угостит меня лучшей своей едой, так что я даже осмелюсь войти и
спросить дорогу к его дому.

 Он вошёл в таверну, и шум голосов и табачный дым привели его в общую комнату. Это была длинная и низкая комната
с дубовыми стенами, потемневшими от постоянного дыма, и полом, густо посыпанным песком, но не безукоризненно чистым. Несколько человек, большинство из которых, по-видимому, были моряками или как-то связаны с морем, сидели на деревянных скамьях или на кожаных креслах.
Они сидели в креслах, беседуя на разные темы и время от времени уделяя внимание какой-нибудь теме, представляющей общий интерес. Три или четыре небольшие группы выпивали столько же кружек пунша, который благодаря торговле с Вест-Индией уже давно стал привычным напитком в колонии. Другие, выглядевшие как люди, живущие за счёт регулярного и кропотливого ручного труда, предпочитали уединение и не делились выпивкой, становясь под её влиянием более молчаливыми. Короче говоря, почти все проявляли
предпочтение к Доброму Существу в различных его проявлениях.
это порок, к которому, как свидетельствуют проповеди в День поста столетней давности,
мы имеем давнее наследственное право. Единственные гости, к которым
Симпатии Робина были на стороне двух или трёх робких деревенских жителей,
которые использовали постоялый двор как турецкий караван-сарай. Они забились в самый тёмный угол комнаты и, не обращая внимания на никотиновую атмосферу, ужинали хлебом, испечённым в их собственных печах, и беконом, засоленным в их собственных дымоходах. Но хотя Робин и чувствовал своего рода братскую близость к этим
незнакомцы, его взгляд был прикован к человеку, который стоял у двери и перешёптывался с группой плохо одетых
товарищей. Его черты были настолько необычными, что казались почти
гротескными, и всё его лицо оставило глубокий след в памяти.
 Лоб был выпуклым, с углублением посередине;
нос дерзко выступал вперёд неровной дугой, а его переносица была
шириной больше пальца; брови были густыми и лохматыми, а
глаза под ними сияли, как огонь в пещере.

Пока Робин размышлял, у кого бы спросить о местонахождении своего родственника, к нему подошёл трактирщик, невысокий мужчина в испачканном белом фартуке, который пришёл поприветствовать незнакомца. Будучи потомком французского протестанта во втором поколении, он, казалось, унаследовал вежливость своей родной страны, но никакие обстоятельства не могли заставить его изменить пронзительный тон, которым он сейчас обращался к Робину.

— Из деревни, я полагаю, сэр? — сказал он с глубоким поклоном. — Прошу прощения.
Позвольте поздравить вас с прибытием и выразить надежду, что вы надолго
задержитесь у нас. Прекрасный город, сэр, красивые здания и многое другое, что
может заинтересовать приезжего. Могу ли я надеяться на честь вашего
распоряжения относительно ужина?

«Этот человек видит семейное сходство! Этот мошенник догадался, что я
прихожусь родственником майору!» — подумал Робин, который до сих пор не
испытывал недостатка в излишней вежливости.

Теперь все взгляды были прикованы к деревенскому парню, стоявшему в дверях в
своей поношенной треуголке, сером сюртуке, кожаных бриджах и синей рубашке
чулки, откинувшись на дубовую дубину, и подшипник кошелек на свой
обратно.

Робин ответил на учтивый хозяин, с таким вступлением
уверенность в себе, как и подобает родственнику майора. “Мой честный друг, ” сказал он
, - я возьму за правило как-нибудь посещать ваш дом"
при случае, когда” — тут он не мог удержаться, чтобы не понизить голос, — “когда я смогу
у меня в кармане больше, чем пергаментная трехпенсовая монета. — Сейчас я
занимаюсь, — продолжал он с высокомерной уверенностью, — тем, что ищу дорогу к дому моего родственника, майора Молинью.

В комнате произошло внезапное общее движение, которое Робин
истолковал как выражение стремления каждого человека стать
его гидом. Но трактирщик перевел взгляд на письменный документ о
стены, которые он читал, и, казалось, читали, с редкими рецидивами в
фигура молодого человека.

“Что тут у нас?” - сказал он, прервав свою речь на маленькие сухие
фрагменты. “‘Покинул дом абонента, святая раба,
Иезекия Мадж, когда уходил, был одет в серое пальто, кожаные бриджи и
третью по качеству шляпу хозяина. Награда в один фунт стерлингов тому, кто
поместите его в любую тюрьму по вашему усмотрению. Лучше тащись, парень, тащись!

Робин начал было тянуть руку к более лёгкому концу дубовой дубинки,
но странная враждебность на лицах окружающих заставила его отказаться от намерения
размозжить голову учтивого трактирщика. Когда он повернулся, чтобы выйти из комнаты, то встретил насмешливый взгляд человека с грубыми чертами лица, которого он уже видел раньше. Не успел он выйти за дверь, как услышал всеобщий смех, в котором можно было различить голос трактирщика, похожий на стук камешков в котёл.

«Ну разве не странно, — подумал Робин со своей обычной проницательностью, — разве не странно, что признание в пустом кармане перевешивает имя моего родственника, майора Молинье? О, если бы у меня был один из тех ухмыляющихся негодяев в лесу, где мы с моим дубом росли вместе, я бы показал ему, что моя рука тяжела, хотя мой кошелёк и лёгок!»

Свернув за угол узкого переулка, Робин оказался на
широкой улице с непрерывной линией высоких домов по обеим сторонам
и зданием с колокольней в дальнем конце, откуда доносился звон колокола
Часы пробили девять. В свете луны и многочисленных витрин магазинов
Робин увидел людей, прогуливающихся по тротуару, и среди них он надеялся
узнать своего до сих пор неразгаданного родственника. Результат его
предыдущих поисков заставил его не рисковать ещё раз в такой людной
местности, и он решил медленно и бесшумно идти по улице, заглядывая в
лицо каждому пожилому джентльмену в поисках черт майора. По пути Робин встретил множество весёлых и галантных людей
фигуры. Расшитые яркими цветами одежды, огромные парики,
шляпы с золотыми шнурами и шпаги с серебряными рукоятками проплывали мимо него и ослепляли его взор. Путешествующие юноши, подражавшие европейским благородным джентльменам того времени, беззаботно шагали, пританцовывая под модные мелодии, которые они напевали, и заставляя бедного Робина стыдиться своей спокойной и естественной походки. Наконец, после многочисленных остановок, во время которых он разглядывал великолепные товары в витринах магазинов, и после нескольких замечаний по поводу того, что он бесцеремонно пялится людям в лицо, майор
Родственник оказался рядом со зданием с башенкой, но поиски его по-прежнему не увенчивались успехом. Однако пока он видел только одну сторону многолюдной улицы, поэтому Робин перешёл на другую сторону и продолжил поиски на противоположном тротуаре с большими надеждами, чем философ, ищущий честного человека, но без особого успеха. Он был уже на полпути к нижнему концу, откуда начинался его путь, когда услышал, как кто-то постукивает тростью по каменным плитам на каждом шагу, время от времени произнося два погребальных гимна.

“Помилуй нас!” - воскликнул Робин, узнав звук.

Завернув за угол, который оказался совсем рядом, по правую руку от него, он
поспешил продолжить свои исследования в какой-нибудь другой части города. Его
сейчас терпение было носить низкие, и он словно чувствовал больше усталости от
его блуждания, поскольку он переправился на пароме, чем от его путешествие
несколько дней на другой стороне. Голод тоже громко взывал к нему,
и Робин начал взвешивать уместность того, чтобы потребовать, яростно и с поднятой дубинкой,
необходимых указаний у первого встречного одинокого путника. Пока он размышлял об этом,
набирая силу, он вошел улица имею в виду внешний вид, либо на
стороне которого ряд плохо построенных домах был отбившихся в сторону
гавань. Лунный свет не падал ни на одного пассажира на всем протяжении,
но в третьем доме, мимо которого прошел Робин, была приоткрыта
дверь, и его острый взгляд заметил внутри женскую одежду.

“Возможно, здесь мне повезет больше”, - сказал он себе.

Итак, он подошёл к двери и увидел, что она закрыта.
Но оставалось свободное пространство, достаточное для того, чтобы прекрасная хозяйка могла
наблюдать за незнакомцем, не выдавая себя.
Всё, что смог разглядеть Робин, — это полоску алой нижней юбки и
случайный блеск глаз, как будто лунные лучи дрожали на чём-то блестящем.

 «Милостивая госпожа, — я могу с чистой совестью называть её так, — подумал проницательный юноша, — поскольку я не знаю ничего иного, — моя милая
милостивая госпожа, не будете ли вы так добры сказать мне, где мне искать жилище моего родственника, майора Молинье?»

Голос Робина был жалобным и убедительным, и женщина, не видя причин
отказывать красивому деревенскому юноше, распахнула дверь.
Она вышла на лунный свет. Это была изящная фигурка с
белой шеей, округлыми руками и тонкой талией, на конце которой
алая юбка была натянута на обруч, как будто она стояла в
воздушном шаре. Более того, у неё было овальное милое лицо, тёмные волосы
под маленькой шляпкой, а в её светлых глазах была лукавая свобода,
которая победила в глазах Робина.

— Здесь живёт майор Молинью, — сказала эта прекрасная женщина.

 Её голос был самым приятным из всех, что Робин слышал в ту ночь, но он
не мог не сомневаться в том, что этот милый голос говорит правду.
посмотрел вверх и вниз по Средней улице, а затем осмотрел дом перед
которой они стояли. Это было небольшое, темное двухэтажное здание,
второй из которых выступал над нижним этажом, а квартира напротив
имела вид магазина мелочей.

“Теперь, действительно, мне везет”, - ответил Робин, хитро“, - и так действительно
мой родич, майор, в том, что такая красивая домработница. Но я прошу вас
побеспокоить его и подойти к двери; я передам ему послание от его друзей в деревне, а затем вернусь в свою гостиницу.

— Нет, майор уже час как лег спать, — сказала дама в алой юбке, — и было бы бесполезно будить его сегодня ночью, ведь его вечерний напиток был самым крепким. Но он добросердечный человек, и я бы ни за что на свете не позволила, чтобы его родственник ушел, не попрощавшись. Вы — вылитая копия старого доброго джентльмена, и я готова поклясться, что это его шляпа для дождливой погоды. Кроме того, у него есть одежда, очень похожая на эти кожаные
маленькие куртки. Но прошу вас, входите, я сердечно приветствую вас от его
имени».

С этими словами прекрасная и гостеприимная дама взяла нашего героя за руку.
Прикосновение было лёгким, а сила — нежной, и хотя Робин
прочитал в её глазах то, чего не услышал в её словах, всё же
женщина с тонкой талией в алой юбке оказалась сильнее
атлетически сложенного деревенского юноши. Она почти подвела его к порогу, когда в соседнем доме открылась дверь.
Это напугало экономку майора, и, оставив родственника майора, она
быстро скрылась в своём доме.
появление человека, который, подобно Лунному Свету Пирама и Фисбы,
нес фонарь, без необходимости помогая своей сестре светиле на небесах
. Сонно шагая по улице, он повернул свое широкое, унылое лицо
к Робину и показал длинный посох с шипом на конце.

“Домой, бродягу, домой!” - сказал сторож, в ударениях, которые, казалось,
засыпаешь, как только они были произнесены. — Иди домой, или мы посадим тебя в колодки на рассвете!


«Это уже второй намёк такого рода, — подумал Робин. — Я бы хотел, чтобы они
покончили с моими трудностями, посадив меня туда сегодня вечером».

Тем не менее юноша инстинктивно испытывал неприязнь к стражу полуночного порядка, что поначалу мешало ему задать свой обычный вопрос. Но как раз в тот момент, когда мужчина собирался скрыться за углом, Робин решил не упускать возможности и весело крикнул ему вслед: «Эй, друг! Не проводишь ли ты меня до дома моего родственника, майора Молинье?»

 Стражник ничего не ответил, свернул за угол и исчез.
Робину показалось, что он слышит приглушённый смех, доносящийся с
пустынной улицы. В тот же момент его приветствовало приятное хихиканье
из открытого окна над его головой; он поднял глаза и увидел
блеск дерзкого взгляда; его поманила к себе округлая рука, и тут же он услышал
лёгкие шаги, спускающиеся по лестнице. Но Робин, будучи сыном священника из Новой Англии, был не только проницательным, но и хорошим юношей, поэтому он устоял перед искушением и убежал.

Теперь он в отчаянии бродил по городу наугад, почти готовый поверить, что на него наложено заклятие, подобное тому, с помощью которого волшебник из его страны однажды заставил трёх преследователей бродить по городу целую зиму
ночью, в двадцати шагах от коттеджа, который они искали. Перед ним простирались
странные и пустынные улицы, и почти в каждом доме горел свет. Однако дважды мимо него
проходили небольшие группы людей, среди которых Робин заметил
незнакомых в странной одежде, но, хотя оба раза они останавливались, чтобы
обратиться к нему, это общение нисколько не прояснило его замешательство.
Они лишь произнесли несколько слов на каком-то языке, которого Робин не знал,
и, поняв, что он не может ответить, обрушили на него проклятие
Он обратился к нему на простом английском и поспешил прочь. В конце концов, юноша решил постучать в дверь каждого дома, который мог показаться достойным того, чтобы в нём жил его родственник, надеясь, что упорство преодолеет фатальную случайность, которая до сих пор мешала ему. Полный решимости, он проходил мимо церкви, стоявшей на углу двух улиц, и, свернув в тень её шпиля, столкнулся с грузным незнакомцем, закутанным в плащ. Мужчина действовал
со всей серьёзностью, на какую был способен, но Робин не отступал.
Он стоял перед ним, держа дубовую дубинку обеими руками перед собой, как преграду на пути.

«Остановись, честный человек, и ответь мне на вопрос», — сказал он очень решительно.
«Скажи мне сейчас же, где находится жилище моего родственника, майора Молинье!»

«Держи язык за зубами, дурак, и дай мне пройти!» — сказал низкий хриплый голос, который Робин отчасти узнал. — Дай мне пройти, или я
прибью тебя к земле!

 — Нет, нет, сосед! — воскликнул Робин, размахивая дубинкой, а затем
приблизив её более широкий конец к лицу мужчины в маске. — Нет, нет, я
я не такой дурак, за какого вы меня принимаете, и вы не уйдете, пока я не получу ответа на
мой вопрос. Где находится жилище моего родственника, майора
Молине? Незнакомец, вместо того, чтобы пытаться силой пройти,
отступил на лунный свет, снял маску с лица и пристально посмотрел
прямо в глаза Робину.

“Постойте здесь час, и майор Молине пройдет мимо”, - сказал он.

Робин с тревогой и изумлением взирал на невиданную
физиономию говорившего. Лоб с двумя выступами,
широкий крючковатый нос, косматые брови и горящие глаза — вот что
Он заметил это ещё в гостинице, но цвет лица мужчины претерпел
странное, или, точнее, двоякое изменение. Одна сторона лица была ярко-красной,
а другая — чёрной, как полночь, и граница проходила по широкой переносице;
рот, который, казалось, тянулся от уха до уха, был чёрным или красным, в
противоположность цвету щёк. Казалось, будто два отдельных дьявола, демон огня и демон тьмы, объединились, чтобы создать это адское лицо. Незнакомец ухмыльнулся Робину в лицо и приглушил голос.
Он окинул взглядом собравшихся и через мгновение скрылся из виду.

«Странные вещи мы, путешественники, видим!» — воскликнул Робин.

Однако он сел на ступеньки у входа в церковь,
решив дождаться назначенного времени и своего родственника. Несколько минут
он предавался философским размышлениям о том, что за человек только что его покинул; но, решив этот вопрос здраво, рационально и удовлетворительно, он был вынужден искать развлечения в другом месте. И сначала он окинул взглядом улицу. Она выглядела более респектабельно, чем большинство тех, на которые он натыкался.
И луна, создающая, подобно воображению, прекрасную
странность в знакомых предметах, придала романтический оттенок
сцене, которая при дневном свете могла бы его не иметь. Неправильная и
часто причудливая архитектура домов, некоторые из которых были увенчаны
множеством маленьких шпилей, в то время как другие поднимались
круто и узко к одной точке, а третьи были квадратными; чистый
снежно-белый цвет одних фасадов, тёмный цвет других и тысячи
искор, отражающихся от блестящих поверхностей.
Эти вопросы на какое-то время привлекли внимание Робина, но затем начали его утомлять. Затем он попытался определить форму отдалённых предметов, которые начинали расплываться в его глазах, едва он их замечал, и, наконец, он окинул взглядом здание, стоявшее на противоположной стороне улицы, прямо напротив церковных ворот, где он находился. Это был
большой квадратный особняк, отличавшийся от соседних балконов,
которые опирались на высокие колонны, и замысловатым готическим окном,
выходившим на него.

«Возможно, это тот самый дом, который я искал», — подумал Робин.

Затем он попытался скоротать время, прислушиваясь к шуму, который
постоянно доносился с улицы, но был едва различим, разве что для такого непривычного уха, как у него. Это был низкий, глухой, мечтательный звук,
состоящий из множества шумов, каждый из которых был слишком далеко, чтобы его можно было услышать по отдельности. Робин дивился этому храпу спящего города
и ещё больше дивился, когда время от времени его прерывал
отдаленный крик, по-видимому, громкий там, откуда он доносился. Но в целом
Это был убаюкивающий звук, и, чтобы стряхнуть с себя сонное оцепенение,
Робин встал и взобрался на подоконник, чтобы посмотреть, что происходит внутри
церкви. Сквозь витражи проникали дрожащие лунные лучи, падая на
пустые скамьи и разливаясь по тихим проходам. Слабое, но ещё более жуткое сияние
освещало кафедру, и один-единственный луч осмелился упасть на открытую
страницу большой Библии.
Неужели в тот глубокий час природа стала жрицей в храме, который
построил человек? Или этот небесный свет был видимым проявлением святости?
Это место, — видимое, потому что ни одна земная и нечистая нога не ступала в его
стены? От этой картины сердце Робина дрогнуло от ощущения
одиночества, более сильного, чем то, что он когда-либо испытывал в самых
глухих уголках своего родного леса; поэтому он отвернулся и снова сел перед дверью.
 Вокруг церкви были могилы, и теперь тревожная мысль закралась в душу Робина. Что, если цель его поисков, которым так часто и так странно мешали, всё это время лежала в его саване? Что, если его родственник проскользнёт через те ворота, кивнёт ему и улыбнётся, проходя мимо?

“О, если бы здесь, со мной, было хоть что-нибудь дышащее!” - сказала Робин.

Вспомнив свои мысли об этой неудобной дороге, он направил их на
лес, холм и ручей и попытался представить, как в тот вечер, полный
неопределенности и усталости, домочадцы его отца провели этот вечер. Он
представил их собравшимися у двери, под деревом, великим старым
деревом, которое пощадили из-за его огромного искривленного ствола и почтенной
тени, когда опали тысячи лиственных собратьев. Там, на закате
летнего дня, по обычаю его отца совершалось домашнее богослужение
чтобы соседи могли прийти и присоединиться к нему, как братья в
семье, и чтобы путник мог остановиться, чтобы напиться из этого
источника, и сохранить своё сердце чистым, освежив воспоминания о доме.
Робин различил место каждого из небольшой
аудитории; он увидел доброго человека в центре, держащего Священное Писание в
золотистом свете, падающем с западных облаков; он увидел, как тот закрыл
книгу и все встали, чтобы помолиться. Он слышал прежние благодарения за
ежедневные милости, прежние мольбы о продолжении милостей, к которым он
которые он так часто слушал с усталостью в голосе, но которые теперь были среди его дорогих
воспоминаний. Он заметил лёгкое изменение в голосе отца,
когда тот заговорил об отсутствующем; он заметил, как мать повернула
лицо к широкому узловатому стволу; как старший брат презрительно
поморщился, потому что борода на его верхней губе была жёсткой,
и не позволил своим чертам дрогнуть; как младшая сестра отвела
от глаз низко свисающую ветку; и как самая младшая из всех, чьи
игры до сих пор нарушали благопристойность сцены, поняла молитву за неё.
товарищ по играм, и разразился громкими рыданиями. Затем он увидел, как они вошли в
дверь, и когда Робин тоже хотел войти, защёлка встала на место, и он был изгнан из своего дома.

«Я здесь или там?» — воскликнул Робин, вздрогнув, потому что внезапно, когда его мысли стали видимыми и слышимыми во сне, перед ним
протянулась длинная, широкая, пустынная улица.

Он очнулся и попытался сосредоточить внимание на
большом здании, которое он осматривал раньше. Но его разум по-прежнему
колебался между фантазией и реальностью; то и дело перед его глазами
Балкон вытянулся в сторону высоких голых стволов сосен, уменьшился до размеров человеческих фигур, снова принял свой истинный облик и размер, а затем начал новую череду изменений. На одно мгновение, когда он решил, что проснулся, он мог бы поклясться, что из готического окна на него смотрит лицо, которое он вроде бы помнил, но не мог с уверенностью назвать лицом своего родственника. Более глубокий сон одолевал его и почти победил, но он проснулся от звука шагов по
противоположному тротуару. Робин протёр глаза и увидел проходящего мимо мужчину.
у подножия балкона и обратилась к нему с громким, раздраженным и
жалобным криком.

“Привет, друг! неужели я должен ждать здесь всю ночь моего родственника, майора
Молине?”

Спящее эхо проснулось и откликнулось на голос; и пассажир,
едва способный различить фигуру, сидящую в косой тени от
колокольни, пересек улицу, чтобы рассмотреть поближе. Он был настоящим джентльменом в расцвете сил, с открытым, умным, весёлым и в целом располагающим лицом. Заметив деревенского юношу, по-видимому, бездомного и без друзей, он обратился к нему с искренним сочувствием.
доброта, ставшая непривычной для ушей Робина.

“ Ну, мой хороший, почему ты здесь сидишь? ” спросил он. “ Могу я быть
тебе чем-нибудь полезен?

“Боюсь, что нет, сэр”, - ответил Робин, despondingly; “пока я буду считать
это необходимо, если вы ответите мне на один вопрос. Я всю ночь искал некоего майора Молинью, сэр. Есть ли такой человек в этих краях, или мне это снится?

«Майор Молинью! Это имя мне не совсем незнакомо», — сказал джентльмен, улыбаясь. «Не возражаете ли вы против того, чтобы рассказать мне о сути вашего дела с ним?»

Затем Робин вкратце рассказал, что его отец был священником, жил на
небольшое жалованье в далёкой деревне и что они с майором Молинье были детьми братьев. Майор, унаследовав
богатство и получив гражданский и военный чин, за год или два до этого с большой помпой навестил своего кузена, проявил большой интерес к
Робину и его старшему брату и, будучи сам бездетным, намекал на то, что один из них в будущем займёт видное положение в обществе.
Старшему брату было суждено унаследовать ферму, которую держал его отец
возделывал в перерывах между выполнением священных обязанностей; поэтому было решено, что Робин должен воспользоваться великодушными намерениями своего родственника, тем более что он, по-видимому, пользовался его расположением и, как считалось, обладал другими необходимыми качествами.

«Меня называют проницательным юношей», — заметил Робин в этой части своей истории.

«Не сомневаюсь, что ты это заслужил», — добродушно ответил его новый друг.

«Но прошу тебя, продолжай».— Ну, сэр, мне почти восемнадцать, и я уже вырос, как видите, — продолжил Робин, выпрямляясь во весь рост. —
Я подумал, что пора начать жить в миру. Поэтому мама и сестра принарядили меня, а отец дал мне половину остатков своего прошлогоднего жалованья, и пять дней назад я отправился в это место, чтобы навестить майора. Но вы не поверите, сэр! Я переправился через реку чуть позже наступления темноты и до сих пор не нашёл никого, кто бы показал мне дорогу к его дому. Только час или два назад мне сказали подождать здесь, и майор Молинью пройдёт мимо.

 — Вы можете описать человека, который вам это сказал? — спросил джентльмен.

— О, он был очень неприятным типом, сэр, — ответил Робин, — с двумя большими шишками на лбу, крючковатым носом, горящими глазами, и, что показалось мне самым странным, его лицо было двух разных цветов. Вы случайно не знаете такого человека, сэр?

 — Не близко, — ответил незнакомец, — но я случайно встретил его незадолго до того, как вы меня остановили. Я думаю, вы можете положиться на его слово и на то, что майор очень скоро пройдёт по этой улице. А пока, поскольку мне очень любопытно увидеть вашу встречу, я сяду здесь на ступеньках и составлю вам компанию.

Он усадил себя соответствующе, и вскоре его компаньоном в
мультипликационный дискурс. Однако это продолжалось недолго, потому что
крики, которые долгое время были слышны издалека, стали настолько громче
, что Робин поинтересовался их причиной.

“Что может означать этот шум?” - спросил он. “Воистину, если в вашем
городе всегда будет так же шумно, я почти не смогу спать, пока буду
жителем”.

— Да, друг Робин, похоже, что сегодня ночью на улице разгуливают трое или четверо буянов, — ответил джентльмен. — Не стоит ожидать, что на наших улицах будет так же тихо, как в ваших родных лесах. Но
Стража вскоре будет у этих парней на хвосте и…

«Да, и посадит их в колодки на рассвете», — перебил Робин,
вспоминая свою встречу с сонным фонарщиком. «Но,
дорогой сэр, если я могу верить своим ушам, армия стражников никогда не
справится с таким количеством бунтовщиков. По меньшей мере тысяча
голосов слилась в этот крик».

— Разве у мужчины не может быть несколько голосов, Робин, как и двух лиц?
 — спросил его друг.

 — Может, у мужчины и может, но не дай Бог, чтобы у женщины! — ответил он.
проницательный юноша, думая о соблазнительные тона майора
домработница.

Под звуки горна в некоторых соседней улице теперь стало так
очевидно и постоянно, что любопытство Робин был сильно взволнован. В
дополнение к крикам, он услышал частые всплески множества инструментов
диссонанс, и дикий и смущенный смех заполнил интервалы.
Робин поднялся со ступенек, и смотрел с тоской в направлении точки, куда
люди будто бы спешит.

«Несомненно, здесь происходит какое-то грандиозное веселье», — воскликнул он. — «Я
Я очень мало смеялся с тех пор, как уехал из дома, сэр, и мне было бы жаль упустить такую возможность. Не зайти ли нам за угол, к тому тёмному дому,
и не повеселиться ли нам там?

— Сядь снова, сядь, добрый Робин, — ответил джентльмен, положив руку на полу серого сюртука. — Ты забываешь, что мы должны ждать здесь твоего родственника, и есть основания полагать, что он пройдёт мимо через несколько минут.

Шум, доносившийся издалека, теперь встревожил соседей;
окна распахнулись со всех сторон, и многие головы в праздничных нарядах высунулись наружу.
Подушка, смятая внезапным пробуждением, была выставлена на всеобщее обозрение. Из дома в дом перекликались нетерпеливые голоса, требовавшие объяснений, которые никто не мог дать. Полуодетые люди спешили к месту непонятного шума, спотыкаясь на каменных ступенях, которые выходили на узкую пешеходную дорожку. Крики, смех и нестройное ржание,
противоположные музыке, приближались с нарастающим шумом, пока
отдельные люди, а затем и более плотные группы не начали появляться из-за
угла на расстоянии ста ярдов.

— Вы узнаете своего родственника, если он окажется в этой толпе? — спросил джентльмен.


— Право, я не могу этого гарантировать, сэр, но я встану здесь и буду внимательно следить, — ответил Робин, спускаясь к краю тротуара.


Толпа хлынула на улицу и медленно двинулась к церкви. Одинокий всадник свернул за угол прямо посреди них, а за ним последовала группа устрашающего вида духовых инструментов, издававших ещё более пронзительные звуки теперь, когда ничто не мешало их слышать. Затем небо озарилось красным светом.
Лунные лучи и множество факелов, горящих вдоль улицы,
скрывали своим сиянием всё, что они освещали.
Одинокий всадник, одетый в военную форму и с обнажённым мечом,
ехал впереди как предводитель, и его свирепое и переменчивое
лицо казалось воплощением войны; красная щека была символом
огня и меча, а чёрная — траура, который их сопровождает. В его свите были дикие фигуры в
индейских одеждах и множество фантастических фигур без
прототипов, придававших
Весь этот марш казался каким-то фантастическим, как будто сон вырвался из чьего-то лихорадочного мозга и явственно пронёсся по полуночным улицам.
 Толпа людей, бездействующих, если не считать аплодирующих зрителей, окружила процессию. Несколько женщин бежали по тротуару, заглушая шум более громких звуков пронзительными голосами, полными веселья или ужаса.

«Этот двуличный тип не спускает с меня глаз», — пробормотал Робин, смутно догадываясь, что ему самому предстоит сыграть роль в этом представлении.

 Предводитель развернулся в седле и пристально посмотрел на него.
деревенский юноша, когда конь медленно проезжал мимо. Когда Робин отвел взгляд от этих огненных глаз, перед ним уже шли музыканты, а факелы были совсем рядом, но неровный свет последних создавал завесу, сквозь которую он не мог пробиться. Стук колёс по камням иногда доносился до его слуха, а смутные очертания человеческой фигуры то появлялись, то исчезали в ярком свете. Ещё мгновение, и предводитель отдал приказ остановиться:
трубы издали ужасный звук и замолчали;
Крики и смех людей стихли, и остался лишь всеобщий гул, слившийся с тишиной. Прямо перед глазами Робина стояла
открытая повозка. Там ярче всего горели факелы, там луна сияла, как днём, и там, в смоляном и перьевом величии, восседал его
родственник, майор Молинье!

Это был пожилой мужчина, крупный и величественный, с сильными, квадратными
чертами лица, выдававшими в нём человека с твёрдым характером. Но каким бы твёрдым он ни был, его враги нашли способ сломить его. Его лицо было бледным как смерть и ещё более
ужасным; широкий лоб был нахмурен от боли, так что
Его брови слились в одну седую линию; глаза были красными и безумными, а на дрожащих губах
белела пена. Всё его тело сотрясала быстрая и непрерывная дрожь, которую его гордость пыталась подавить даже в
этих обстоятельствах, полных унижения. Но, пожалуй, самая горькая боль пронзила его, когда он встретился взглядом с Робином, потому что тот, очевидно, сразу узнал его, когда юноша стоял и смотрел на позор седой от чести головы. Они молча смотрели друг на друга, и у Робина задрожали колени, а волосы встали дыбом.
смесь жалости и ужаса. Однако вскоре его охватило смятение.
Предшествующие ночные приключения,
неожиданное появление толпы, факелы, беспорядочный шум и наступившая тишина,
призрак его родственника, осмеянный этим огромным скоплением людей, —
всё это и, более того, осознание того, что вся эта сцена была
грандиозной насмешкой, повергло его в своего рода умственное опьянение. В этот момент до Робина донёсся ленивый смех.
Он инстинктивно обернулся и увидел за углом
У церкви стоял фонарщик, протирая глаза и сонно наслаждаясь изумлением мальчика. Затем он услышал раскатистый смех, похожий на звон серебряных колокольчиков; женщина потянула его за руку, дерзкий взгляд встретился с его взглядом, и он увидел даму в алой юбке. Резкий, сухой кашель
напомнил ему о себе, и, стоя на цыпочках в толпе, с белым фартуком на голове, он увидел учтивого трактирщика. И, наконец, над головами толпы пронёсся громкий, раскатистый смех, прерываемый двумя похоронными
Итак, «Ха-ха-ха, ха-ха-ха, ха-ха-ха, ха-ха-ха!»

 Звук доносился с балкона противоположного здания, и Робин повернул туда голову. Перед готическим окном стоял старый горожанин, закутанный в широкое платье, с седым париком, заменявшим ему ночной колпак, сдвинутый на затылок, и в шёлковых чулках, болтавшихся на ногах. Он опирался на свою полированную трость в приступе безудержного веселья, которое отражалось на его
торжественных старых чертах, как забавная надпись на надгробии. Затем Робин
Казалось, он слышал голоса цирюльников, постояльцев гостиницы и
всех, кто насмехался над ним в ту ночь. Зараза распространялась среди толпы, и вдруг она охватила Робина,и он разразился смехом, который эхом разнёсся по улице.Каждый трясся от смеха, каждый выдыхал, но смех Робина был самым громким. Облачные духи выглядывали из своих серебристых островов, пока всеобщее веселье сотрясало небо! Человек на Луне услышал далёкий рёв. «Ого, — сказал он, — старая земля сегодня веселится!»
Когда в этом бушующем море звуков наступило минутное затишье,
предводитель подал знак, и процессия возобновила свой путь. Они шли,
подобно демонам, которые в насмешку толпятся вокруг какого-нибудь мёртвого властителя,уже не могущественного, но всё ещё величественного в своей агонии. Они шли с фальшивой помпой, бессмысленным шумом, неистовым весельем,
попирая всё на пути к сердцу старика. Шум утих, и улица погрузилась в тишину.
«Ну что, Робин, ты спишь?» — спросил джентльмен, положив руку на плечо юноши.

Робин вздрогнул и оторвал руку от каменного столба, к которому прислонился.
Он инстинктивно прижался к нему, когда мимо пронёсся живой поток. Его щёки были несколько бледны, а взгляд не таким живым, как в начале вечера.
«Не будете ли вы так любезны показать мне дорогу к переправе?» — сказал он после минутной паузы.«Значит, вы выбрали новую тему для разговора?» — заметил его спутник с улыбкой.- «Да, сэр», — довольно сухо ответил Робин. — Благодаря вам и другим моим друзьям я наконец-то встретил своего родственника, и он вряд ли захочет снова увидеть моё лицо. Я начинаю уставать от городской жизни, сэр. Не покажете ли вы мне дорогу к переправе?

— Нет, мой добрый друг Робин, по крайней мере, не сегодня, — сказал джентльмен.  — Через несколько дней, если пожелаешь, я провожу тебя в путь.
 Или, если ты предпочитаешь остаться с нами, возможно, поскольку ты проницательный юноша,ты сможешь добиться успеха в жизни без помощи своего родственника,майора Молинью.

***********
*** ЗАВЕРШЕНИЕ ПРОЕКТА «ГУТЕНБЕРГ» ЭЛЕКТРОННАЯ КНИГА «СНЕЖНОЕ ИЗОБРАЖЕНИЕ» И ДРУГИЕ РАССКАЗЫ, РАССКАЗАННЫЕ ДВАЖДЫ ***