Совершенство

10 июня 2019 г. в 23:14

Совершенство – это идеальная совокупность отдельных изъянов. Противоположности особенно близки, как обжигающе холодный и обжигающе горячий, то и другое приводят к волдырям и болезненному ожогу. Осознание рядомположенности, принятого считать противоположностями, сделает метафизически близкими ранее парадоксальные метаморфозы. Так мыло для смывание жира производится из жира. Также и с человеческой историей, которая представляет собой совокупность многочисленных искажений: самый оголтелый грешник в итоге становился святым или настолько же истово почитаемым, как и превозносимая благая святость.

P.S.
Дверь распахивается без стука. Перед автором – Фаина Георгиевна в халате поверх вечернего платья [Внимание! Это боевой режим!]. Она решительно опускается на привычное место за столом — в молчании слушаем визг кофемолки, шипение помпы и сипение заварочного блока — всё, кофе в её любимой чашке уже перед ней. Почти одним махом допивает свой кофе с банановой «мерзостью» [не с «божественным нектаром», сейчас настроение совсем другое]. Пальцем строго указует на лежащий на стекле стола лист с текстом автора, будто целится кончиком шпаги в бумажного дракона философии. Содержание ей известно, потому и пришла его обсудить, ознакомившись с текстом автора в сообщении запрещённого в России мессенджера. Всем запретили и все пользуются. Даже в Кремле. Это так по-русски...


— Совершенство – это идеальный беспорядок изъянов? Всё так и не так одновременно, милочка! — скрипит она. — Ха! Вспомните МХАТ начала века. Станиславский собрал труппу. Кто там был? Девчонка из провинции [Ольга Книппер], чья игра поначалу напоминала мне чтение телефонного справочника на оценку – вроде правильно и по сценарию, но без души. Парень с заиканием [Василий Качалов], его «пр-пр-простите» на сцене звучало как ария для сломанного граммофона. Дама с комплексом неполноценности [кто-нибудь из массовки, чьё имя стёрлось, а неуклюжесть – нет]. Казалось бы, кирпичи? Да! Глуповатые? Еще как! Послушные? Как овцы перед забоем! А что сделал Константин Сергеевич? Он взял все эти изъяны – заикание, деревянность, страх – и замесил на них тесто своей Системы! Качаловское заикание стало нервной паузой Хлестакова. Деревянность Книппер – ледяной надменностью аристократки. Страх массовки – всеобщим ужасом перед «Вишнёвым садом». Совершенство спектакля родилось не вопреки изъянам, а ИЗ НИХ! Как мыло из жира – грязное начало, чистейший финал. Парадокс? Нет, милочка, рецепт гения: возьми кучу несовершенств, добавь режиссерской одержимости и лёгкими движениями взбей до пены аплодисментов.


— А Маяковский? При жизни – пожар в борделе поэзии: скандалы, долги, слезы женщин, водка вместо чернил, семейная жизнь на троих. Грешник? Да! Мафиози чувств! А после смерти? Мраморный идол на Площади Революции. Его похабщину в учебниках стыдливо замазали белилами святости. Жир греха перетопили в свечи культа. История – банщик-садист: отмоет грешника до костей и назовет святым мощами.

— А вот возьми меня... — Она гулко ставит пустую чашку на стол. Грохота нет. Мелодичный звон, как дрон, завис в воздухе. — Не делайте такие большие глаза, милочка, я не буквально! Размечтались, вернитесь на землю! Ваш стол – скала. Я – ваш живой парадокс. Мой голос – не пение ангелов, скорее скрежет тормозов. Внешность и лицо – предупреждающий знак на обочине. Моя злость на глупые роли вылилась в фирменный сарказм. Роли? Обычно второстепенные. Моё несоответствие амплуа «героини» породило галерею старух-гарпий, которых публика почему-то любит сильнее, чем всех актрис-красавиц-дурочек. Моя некрасивость превратилась в оружие против пошлости кинематографа. Гениальность – в умении вывернуть изъяны наизнанку, как карман вора, и показать: смотрите, вот мой скарб! И он – дороже вашего фальшивого золота. Я сама – мыло, сваренное из своей же желчи и разочарований в режиссерах, и ещё из вашего смеха до слёз. Зато отмывает пошлость до скрипа. Совершенство?! Вам виднее! Изъяны стали стилем. Недостатки – визитной карточкой. Совершенство в искусстве быть идеальной катастрофой.


Она поворачивается к двери. Ни палантина, ни пафоса. Просто уходит. На пороге оборачивается:
— Ваш удивительный стол стоит на одной ноге. Пьеса или фильм может с лёгкостью выстоять на моих репликах персонажа второго плана. Жизнь – падение между ними. Приятно, что падать будем не мы... а наши иллюзии. Милочка, проводи меня! И заодно вынеси мусор! А то у меня смутное подозрение, что это от твоей в общем-то правильной мысли пахнет... слегка подгоревшей от слишком тщательной жарки глубокомысленностью.

Дверь закрывается. Пронзительный звон фарфора чашки о стекло стола так и остался в ушах – как точка в конце манифеста безумия.