Без вести ушедший

Без вести ушедший.

Глава 1. Последнее утро.

Солнечный луч, золотой и ленивый, пробился сквозь пыльную гардину и упал на стол. На старую, потертую скатерть с выцветшими розами. На чайник, давно остывший, эмалированный, с отбитым краешком носика. Рядом с ним стояла банка из-под соленых огурцов. Но не огурцы жили в ней теперь, а скелеты былой красоты – увядшие цветы. Стебли тонкие, как паутинки, бутоны сморщенные, цвета пыли и забвения. Это был не букет, а гербарий минувшего лета, последнего, что видел старый дом. Гербарий памяти.
Леонид сидел за этим столом. Ему было восемьдесят один. Точнее, было. Он не знал этого. Он просто сидел, подперев висок ладонью, согнутой в узловатом кулаке. Голова его была пуста, как эта комната. Пуста и тиха. Стены, обитые когда-то светлыми обоями, теперь потемнели от времени и табачного дыма. Они помнили многое: детский смех дочери, давно уехавшей в город, споры с покойной Марфушей, гулкие разговоры с соседями за самоваром. Теперь они помнили только тишину. Гулкую, всепоглощающую тишину одиночества. Звук собственного дыхания казался здесь инородным шумом.
Так проходило каждое утро. Бесконечное, монотонное. Но сегодня было… иначе. Леонид моргнул, пытаясь ухватить эту странность. «Странно-то как…» – прошелестела мысль, едва ли не первая за сегодня. – «Ни пить не охота. Ни есть. Даже… даже ничего не болит». Он осторожно пошевелил плечом, где обычно гвоздем сидела старая боль. Ничего. Колени, обычно скрипевшие, как не смазанные петли, были неподвижны и безмолвны. Во всем теле – непривычная, почти невесомая легкость. Как будто с него сняли тяжелый, мокрый тулуп, под которым он таскался годами. Он вздохнул, и вздох этот показался ему необыкновенно глубоким и чистым, будто вдохнул не пыльный воздух избы, а кристальный горный ветер.
Время текло медом, густым и тягучим. Час. Другой. Солнечный луч переполз на банку с мертвыми цветами, высветив каждую прожилку на увядшем лепестке.
И вдруг – грохот! Не просто скрип или стук – оглушительный, яростный удар! Входная дверь с силой распахнулась, ворвавшись в тишину, как незваный буян. Она ударилась о стену так, что старый дом содрогнулся всем своим деревянным нутром. Со стен и потолка посыпалась побелка, мелкой, сухой пылью, закружившейся в солнечном луче, как снежинки в стеклянном шаре.
Леонид вздрогнул, оторвав голову от руки. «Ничего себе! Ух какой ветер поднялся!» – пробормотал он, и в голосе его, к собственному удивлению, прозвучал не страх, а пробудившееся любопытство. «Пойду выйду на крыльцо, гляну что кого. Может, тучу какую надвинуло?»
Он поднялся. Легко. Без привычного кряхтения и опоры на стол. Прошел по скрипучим половицам прихожей и вышел на крылечко. Воздух был теплым, почти летним, без намека на ураган. И тут он увидел его.
По пыльной дорожке между огородами шел Михалыч. Сосед. Лет семидесяти, плотный, крепко сбитый, всегда державшийся с подчеркнутой важностью, будто носил невидимый мундир. Даже его хромота и одышка, о которых все знали, казались частью этого статного образа. Он шел медленно, опираясь на палку, погруженный в свои невеселые думы.
Радость, теплая и неожиданная, хлынула в Леонида. «Мих… Михалыч! Здравствуй, родной!» – крикнул он во весь голос, широко улыбаясь, обнажая редкие желтые зубы.
Михалыч не повернул головы. Не замедлил шага. Не моргнул. Он просто шел мимо, как будто крыльцо и старик на нем были прозрачны, как воздух. Прошел в десяти шагах и скрылся за углом своего дома.
Леонид замер, улыбка медленно сползла с его лица. «О как…» – прошептал он, и в голосе его зазвучала старая, знакомая горечь. – «Что, оглох совсем? Или сдурел?.. Вот она и старость, уж точно не в сласть». Одиночество, на мгновение отступившее, накатило с новой силой, тяжелое и холодное.
Он вздохнул и потянулся к дверной ручке, чтобы закрыть дверь. Ладонь привычно сжалась в воздухе там, где должна была быть холодная железка. Но… ничего. Пустота. Он смотрел на свою руку, на место, где должна быть ручка, и снова протянул руку. Пальцы прошли сквозь металл, как сквозь дым, не встретив ни малейшего сопротивления. Он попытался схватить ручку, сжать ее – ладонь смыкалась в пустоте, обнимая лишь собственные пальцы.
Сердце Леонида, которое он почти не чувствовал все утро, вдруг замерло, а потом гулко стукнуло где-то в горле. Холодный ужас, острый и незнакомый, скользнул по позвоночнику. «Что ты будешь делать…» – его голос дрогнул, стал тихим и сиплым. – «Уже и дверь закрыть не могу… Будто рука сквозь нее проходит… Помирать уж точно пора, куда уже мне дряхлому старику. А зима настанет, так вообще хана… Раз дверь не могу закрыть даже…» Он оглянулся на пустой двор, на свой старый дом, вдруг показавшийся чужим и ненужным. Отчаяние, густое и черное, подступило к горлу. «Да пропади все пропадом!» – выдохнул он сдавленно и, развернувшись, пошел обратно в дом, в кухню. Дверь так и осталась зиять черным провалом.
Он шел по прихожей, не глядя по сторонам, уткнувшись взглядом в пол. Но краем глаза он уловил движение в стареньком, покрытом паутиной и пятнами зеркале, висевшем на стене. Движение… или его отсутствие? Он прошел мимо, сделал шаг, два… и остановился как вкопанный. Медленно, очень медленно, он повернулся.
Подошел к зеркалу вплотную. Встал напротив.
В тусклом, потускневшем стекле отражалась прихожая: угол шкафа, полоса света от открытой двери в кухню, пыльная тумбочка. Но его там не было. Ни его морщинистого лица с седыми щетинистыми бакенбардами. Ни его выцветшей, заплатанной на локте рубахи. Ни его рук, все еще сжатых в бесполезные кулаки. Там было пустое место, где он стоял.
Леонид замер. Весь мир сжался до размеров этого пятнистого стекла. Легкость, которую он ощущал с утра, вдруг обрела страшную, невыносимую тяжесть. Она давила на грудь, вытесняя воздух. Звуки – тиканье старых часов в комнате, далекий крик петуха – ушли куда-то, за пределы слуха. Остался только гул в ушах и это немое, пугающее отражение пустоты.
Он поднял руку. В зеркале не появилось ничего. Ни тени движения. Он провел ладонью перед лицом. Ничего. Только пылинки, взметнувшиеся от движения воздуха, которого, казалось, и не было.
«Где я?» – прошептал он, но звук собственного голоса был чужим, доносящимся издалека. Он посмотрел на свои руки – настоящие, видимые, с синими прожилками и коричневыми пятнами. Потом снова в зеркало. На пустоту.
Легкость… отсутствие боли… нежелание есть… Михалыч, не слышащий… дверная ручка… сквозь ладонь… И теперь – пустота в зеркале. Осколки странного утра сложились в картину, такую чудовищную и невероятную, что разум отказывался ее принять. Но сердце… сердце уже знало.
Старик Леонид стоял перед зеркалом, в котором его не было. В своем старом доме. В тишине, нарушаемой лишь падением последних крупинок штукатурки. И понимание, холодное и окончательное, как камень на могиле, начало медленно прорастать сквозь ледяное оцепенение.
Он не чувствовал биения сердца. Не чувствовал потребности вдохнуть. Только легкую, невыносимую легкость небытия и леденящий взгляд собственного отсутствия в зеркале. Дом стоял вокруг него, полный теней прошлого, но он был уже не здесь. Он был везде и нигде. Без вести ушедший в самом центре своей жизни.

Глава 2.
Беседа с Пустотой.

Леонид не побежал, не закричал. Он попятился от зеркала, спотыкаясь о собственные, невидимые в полумраке прихожей, ноги. Потом развернулся и пошел на кухню. Шел медленно, тяжело, хотя тела своего почти не чувствовал. В голове стоял гул – не мыслей, а оглушительного, белого шума недоумения и первобытного страха. Я не вижу себя. Я не могу дверь закрыть. Михалыч меня не слышал. Осколки реальности впивались в сознание острыми краями.
Он дошел до своего стола, до островка привычного мира с остывшим чайником и банкой-гербарием. Уперся руками в столешницу. Дерево было твердым, реальным под его ладонями. Значит, хоть что-то... Он хотел опуститься на стул, но движение получилось резким, неконтролируемым – он не сел, а скорее рухнул на сиденье, не почувствовав привычного толчка в костях. Ощущение падения без приземления.
Глаза, воспаленные от внутреннего напряжения, блуждали по кухне. Упали на противоположную стену, залитую косым послеполуденным солнцем. И замерли.
На белесой, облупившейся штукатурке четко, почти графично, лежала его тень. Профиль сгорбленной спины, очертания головы с торчащими прядями седых волос, согнутые в локтях руки на столе. Знакомая, как собственное дыхание, тень. Та самая, что сопровождала его десятилетиями в этом доме под разными углами солнца.
Леонид резко вскинул голову, глядя на окно – источник света. Солнце светило. Он посмотрел на свои руки на столе – настоящие, с синевой прожилок, с коричневыми пятнами. Потом снова на стену. Тень была там. Незыблема.
«Я… я не сошел с ума?» – прошептал он хрипло, и голос его дрожал, как травинка на ветру. «Я так испугался…» Признание вырвалось само, обнажая детский ужас перед необъяснимым. Он вскочил (точнее, попытался вскочить – тело отозвалось странной плавностью), подошел к стене. Поднял руку. На штукатурке тень руки повторила движение. Он помахал пальцами – тень помахала в ответ. Четко. Ясно. Реально.
«Чудо…» – выдохнул он, и в этом слове была и надежда, и новая волна смятения. Он быстро, почти побежал обратно в прихожую, к зеркалу. Встал перед ним. Смотрел пристально, вглядываясь в тусклое стекло. Ничего. Только отражение пустой прихожей, пыльной тумбочки, полоски света. Он был невидимкой. Прозрачным призраком в собственном доме.
Он вернулся на кухню, к столу. Глаза его сразу нашли стену. Тень была там. Спокойная, неподвижная, как и положено тени. Его тень. Его единственное видимое доказательство существования в этом новом, бестелесном мире.
«Что?» – Леонид замер, уставившись на темный силуэт. «Это как же? Как так-то?» Удивление пересилило страх, став почти физическим ощущением щекотки где-то под ребрами, которых он уже не чувствовал. «Тень есть… а меня… нет?» Он ткнул пальцем в свою грудь. Никакого ощущения прикосновения. Только странная пустота.
И тогда тень на стене зашевелилась.
Не потому, что он пошевелился. Он стоял как вкопанный. Тень сама пошевелилась. Плечи ее приподнялись в едва уловимом вздохе, голова слегка наклонилась в сторону. Это было крошечное движение, почти неосязаемое, но абсолютно самостоятельное. Оно разорвало последние нити привычной логики.
Леонид ахнул беззвучно. Ноги его подкосились. Он не сел на стул, а обрушился на него, как мешок с костями, которые вдруг перестали быть его костями. Сидел, уставившись на стену широко раскрытыми, полными немого ужаса глазами. Горло сжалось, но плакать он не мог. Слез не было. Даже паники не было – только ледяная, парализующая пустота.
– Не пугайся меня, Леонид.
Голос. Он возник не в ушах, а где-то внутри самой головы, в самой кости. Тихий, спокойный, без тембра и интонации, но отчетливый, как удар колокола в тишине. Он вибрировал в пустоте, где раньше билось сердце.
Леонид вжался в спинку стула. Губы его шевельнулись, но звука не последовало. Он сглотнул несуществующую слюну.
– Кто… – наконец выдавил он хрипом. – Кто ты?
На стене тень чуть качнулась, словно от легкого ветерка, которого в комнате не было.
– Хм… – прозвучал тот же внутренний голос, и в нем мелькнуло что-то похожее на раздумье. – А кем ты меня видишь, Леонид?
Старик сжал кулаки, пытаясь ощутить хоть что-то знакомое, хоть боль. Но кулаки были пустыми.
– Я вижу… – он с ненавистью ткнул пальцем в направлении стены, – …что ты тень. Моя тень. Или… – он безнадежно оглядел кухню, – …или я совсем впятил от одиночества. Галлюцинация. Изыди вон… прочь!
Тень на стене не исчезла. Напротив, она будто стала чуть четче, гуще.
– Да, – прозвучал голос. Спокойно. Неоспоримо. – Называй меня Тень. Ведь всё-таки я реален. Так же, как и ты сейчас. По-своему.
Леонид схватился за голову. Седеющие вихры пролезли сквозь пальцы, не оказывая сопротивления. Он хотел зарыдать. Закричать. Ударить кулаком по столу. Но ничего этого не случилось. Не поднялась волна отчаяния, не сжалось горло от рыданий. Где-то глубоко внутри, в том месте, где раньше клокотали чувства, была лишь тихая, мертвая гладь. Его чувства… их будто стерли. Выкорчевали с корнем. Оставив только холодное, аналитическое недоумение и остаточный шок.
– Совсем… совсем уже спятил, – пробормотал он, и в словах его не было ни самоиронии, ни злости – только констатация факта, произнесенная с ледяной ясностью. – Со стенами говорю. Ладно, Тень. И что ты хочешь? Или… – он бессильно махнул рукой, – …или может, я неправильно выражаюсь? Что я хочу?.. Ей-богу, спятил… Что я могу хотеть? Я… меня же нет!
Он посмотрел на свои руки, лежащие на столе. Настоящие. Видимые. Но неосязаемые для мира. Невидимые в зеркале. Отбрасывающие самостоятельную тень.
Тень на стене медленно покачала головой. Движение было полным безмолвной печали и… понимания.
– Ты есть, Леонид, – прозвучал голос внутри. Твердо. – Просто… иначе. Ты хочешь понять. Это естественно. Ты хочешь знать, где ты, что с тобой. И ты хочешь… не быть один. Даже сейчас. Особенно сейчас.
Леонид молчал. Солнечный луч сдвинулся, коснулся края банки с мертвыми цветами. Тень его на стене стала длиннее, тоньше, призрачнее.
– Я… умер? – спросил он наконец. Шепотом. Не как обвинение, а как попытку нащупать твердую почву в этом зыбком мире теней. – Сегодня? Во сне?
Тень не ответила прямо. Она лишь стала еще неподвижнее, сливаясь с пятнами на штукатурке.
– Смерть… – прозвучал голос, и в нем зазвучали отголоски чего-то древнего, нечеловеческого, – …это не конец пути, Леонид. Это смена тропы. Ты ступил на нее. Твоя тень осталась здесь. Я – твоя тень. И я – твой первый спутник на этой новой дороге. Тот, кто всегда был с тобой, но кого ты никогда не видел. До сих пор.
Леонид смотрел на темный силуэт на стене. Смотрел на пустые руки. На чайник, который он больше никогда не сможет поднять. В его несуществующей груди что-то дрогнуло. Не чувство. Воспоминание о чувстве? Или просто эхо вопроса, который теперь звучал громче любого страха:
Что я такое?

Глава 3. Превращение.

Леонид встал. Беззвучно. Без привычного скрипа стула. Он не пошел – поплыл сквозь воздух кухни, густой от солнечной пыли и невысказанных вопросов. Дверь в его комнату была закрыта. Старое дерево, крашеное масляной краской, с выщербленной ручкой. Он остановился перед ней, протянул руку. Ладонь вошла в дерево, как в густой туман, без сопротивления, без ощущения поверхности. Он шагнул сквозь. Холодок пронизал то, что когда-то было его телом – не холод материи, а холод нереальности.
Комната. Полутьма. Занавеска колыхнулась от сквозняка. И на узкой железной койке… он сам. Тот, кем он был. Тело Леонида. Покрытое стареньким, когда-то синим одеялом, вытертым до седины на сгибах. Лицо спокойное, но безнадежно пустое. Не спящее – покинутое. Черты заострились, кожа приобрела странную, восковую прозрачность. Жизнь ушла, как вода из разбитого кувшина, оставив лишь форму. Форму, которая теперь казалась ему чуждой, как одежда чужого размера.
Он стоял рядом. Не дыша (дышать было не нужно). Не плача (слез не было). Смотрел на это безжизненное вместилище восьмидесяти одного года, боли, одиночества, редких радостей. Глаза его, призрачные, скользнули по стене. Фотографии. Пожелтевшие, в деревянных рамках. Молодой Леонид в солдатской гимнастерке, стройный, с горящим взглядом – где-то на Кавказе. Марфуша, еще невеста, смеющаяся, с косами толще ее талии. Доччонка маленькая, на санках… Потом – та же дочь, но уже с внуком, которого он видел всего раз. Кадры остановившегося времени. Мозаика былого.
«Вот и всё», – прошелестело в нем, не звуком, а самой сутью мысли. Не вопрос, не восклицание. Констатация. Финальная точка в длинной, извилистой строке. – «Что же будет дальше?»
Он отплыл от койки, от фотографий, сквозь дверь обратно на кухню. Тень ждала его на стене. Неподвижная, но присутствующая всем своим темным, не телесным существом.
«И что теперь?» – спросил он Тень, и в его внутреннем голосе зазвучала тревога, первая живая нотка с момента встречи с зеркалом. – «Скажи мне. Мне ждать девять дней? Или сорок? Я ничего не понимаю… Что будет со мной?» Старые суеверия, как прибрежный мусор, всплыли на поверхность потревоженного сознания.
Тень на стене дрогнула. И внутри Леонида прозвучал… смех? Не насмешливый, а скорее удивленный, глубокий, как эхо в горном ущелье. Звук, в котором слышалась вечность.
«Какие девять или сорок дней?» – прозвучало в нем. «Это все враньё. Суеверный шепот у колыбели и у гроба. Песчинки, которыми люди пытаются засыпать бездну незнания».
Леонид почувствовал, как почва окончательно уходит из-под ног, которых у него не было. «Подожди, – замер он мысленно. – А как же так? А Рай? Ад? Куда я попаду?» Страшные картины церковных фресок, страшные рассказы старух – все это всплыло в паническом вихре. Ему нужно было хоть какое-то направление, пусть даже огненное.
«Есть только здесь и После», – ответил голос Тени. Строго. Не допускающее возражений. «Больше ничего нет. Ни мраморных врат, ни кипящих котлов. Ничего из того, что вы нарисовали своим страхом или надеждой. Есть переход. И есть выбор».
Старик ничего не понимал. Его разум, привыкший к линейности – рождение, жизнь, смерть, суд – бился, как птица в стекло. «Выбор? Какой выбор? Я же… я умер».
«Ты можешь попрощаться», – сказала Тень, и голос ее смягчился, стал похож на шелест листвы. «Перенести то, что ты есть сейчас, к родным. Понаблюдать за ними незримо. Или явиться во снах. Если хочешь. Есть ли у тебя такие, к кому стоит идти?»
Леонид посмотрел внутрь себя. На пустоту, где раньше жила тоска по дочери, злость на ее невнимание, смутная надежда на внука… Теперь там была лишь тишина. Отчаяние, когда-то грызущее, превратилось в холодную, ясную констатацию. «У меня… можно сказать, никого нет», – прошелестел он. На его лице, невидимом миру, дрогнуло нечто, напоминающее ухмылку, но лишенное горечи. Пустое. «Мне ничего не надо. Я уже давно, как забытая тропа. Готов уйти… Готов».
Тень на стене слегка колыхнулась, словно вздохнула. «Бывает и хуже. Что ж. Тогда выбор шире. Что бы ты выбрал? Остаться здесь? Призраком в стенах этого дома, пока они не рухнут? Стать кем-то? Или чем-то? А может…» – голос Тени замер, а потом прозвучал с новой силой, как колокол, зовущий в даль, «…снова человеком? Прожить все по-новому? От первого крика до последнего вздоха. Со всей болью, радостью, незнанием».
Старик задумался. Не о будущем человеке. Мысли его, легкие, как пух, понеслись назад. В горы. Молодость. Служба на Кавказе. Бескрайнее, синее небо, пронзительное до боли. И камень, горячий под спиной во время привала. И он… огромный, царственный, с перьями цвета бурого камня и солнца. Орел. Парил в вышине, где воздух звенел, как струна. Казалось, он смотрел вниз, прямо в душу молодого солдата Леонида. Тот же? Или другой? Неважно. Он был воплощением абсолютной, немыслимой свободы. Хозяин неба и скал. Не знающий стен, одиночества, немощи старости. Леонид замирал тогда, забыв обо всем, следил за его полетом, и в груди рождалось чувство, близкое к священному трепету.
«Скажи мне, Тень,» – спросил он вдруг, и в его внутреннем голосе прозвучал отзвук той давней горной тишины. «Ты… Бог?»
Тень на стене не шелохнулась. Но ответ пришел. Не сразу. Тихо, как падающая звезда. «Вы говорите, что Его не видно, но Он есть. А меня же ты видишь. Так кто же я?»
Леонид посмотрел на темный силуэт. На простую, знакомую форму его собственного профиля, отброшенную солнцем на облупившуюся штукатурку. И в этом была странная, пронзительная красота. Очевидность чуда. «Ты… нечто прекрасное, – сказало в нем с искренним удивлением. – И удивительное. Я не знаю, кто ты».
«Так кем ты хочешь быть?» – повторила Тень. Вопрос висел в воздухе, наполненном пылью и тиканьем старых часов, отсчитывающих время, которое больше не касалось Леонида.
Он закрыл глаза, которых не было. Увидел синеву. Услышал свист ветра в перьях. Ощутил под собой мощь скалы и бездну под ней. Тот восторг, тот трепет перед величием мира, который он носил в себе как затаенную молитву всю жизнь, вспыхнул в его несуществующем сердце ярче, чем когда-либо. Он не хотел забыть. Он хотел стать. Стать самой сутью того восторга, той свободы.
Он открыл то, что когда-то было глазами. Посмотрел прямо на Тень.
«Я хочу быть птицей. Орлом».
«Да будет так»- хлопнув в ладоши сказала Тень.
Слова повисли в тишине. Тень на стене вдруг… задвигалась. Не как раньше, слегка. Она начала таять. Темные очертания расплывались, теряли форму, растворялись в солнечном свете, как чернильная капля в воде. Не исчезали, а становились частью света, частью воздуха.
Леонид почувствовал, как его сущность – это легкое, невесомое сознание, лишенное формы, – вдруг потянуло куда-то. Не вверх, не вниз. Вовне. В бесконечность. И одновременно – внутрь, в самую сердцевину какого-то непостижимого изменения.
Он взглянул на свои руки в последний раз. Они начали светиться изнутри, становиться прозрачными, как крылья стрекозы. Края расплывались. Он поднял голову, посмотрел на банку с увядшими цветами. На чайник. На стол. На пятно от его тающей тени на стене. В этом взгляде не было грусти. Была благодарность. Прощание.
Исчезая, он видел, как комната наполняется не золотым, а каким-то иным, серебристо-холодным светом. Он не обернулся на койку в соседней комнате. Это было уже не его.
Последним осознанным ощущением был… ветер. Мощный, упругий поток воздуха, бьющий в грудь, которого у него больше не было. И невероятное чувство расправления. Расправления крыльев, которых он никогда не имел, но которые вдруг стали частью его сути – огромных, сильных, готовых принять на себя всю тяжесть и легкость неба.
Тень растворилась полностью. На стене осталось лишь пятно солнечного света. В кухне стояла пустота. Только пылинки танцевали в луче, падавшем на стол, где еще минуту назад сидел старик Леонид. Рядом с остывшим чайником стояла банка. Увядшие стебли в ней вдруг качнулись, будто от дуновения, которого не могло быть в закрытой комнате. Один высохший лепесток, цвета пыли и забвения, оторвался и медленно закружился вниз, к полу.
А высоко над старым деревянным домом, над крышами, над полями, уже уходящими в вечернюю синеву, плавно, величаво, описывая первый, невероятно широкий круг, поднимался молодой, сильный орел. Его зоркий взгляд, вобравший в себя всю мудрость восьмидесяти одного года и всю первозданную ясность нового бытия, скользнул по земле вниз – на крошечный дом, на речку, на дорогу. Потом устремился вперед – к синей зубчатой громаде далеких гор. Он глубоко вдохнул ледяную, кристальную высь. И взмыл выше, к облакам, окрашенным закатом в цвета, которых нет у людей. Первый клекот сорвался с его мощного клюва – не крик, а гимн невероятной, обретенной свободе. Он был хозяином неба. И путь его только начинался.