Сто двадцать шариков

- Как умерла? – Генка в растерянности положил телефонную трубку на рычажок. Затем спохватился и снова набрал номер: - Слышь, Клавк, с чего она умерла-то?
- А то не знаешь! – раздался голос жены. – Бросили родню да разъехались по городам, вот и умерла. Чего в Тюмень-то приехал?
- К тебе приехал, глупой! – буркнул Крюков. – Телеграмма что ли?
- Ну… - Слышно было, как супруга разворачивает телеграфный бланк. - «Пятого умерла тетя Тася. Скоро похороны.» Гуляй больше, так и  умру – не заметишь! Мальчишник придумали… - трубка возмущенно хрюкнула и раздались частые гудки.
Беда, так беда… Тетка жила в деревне под Нижним Новгородом. И Генка оттуда, да все Крюковы деревенские. Вот только разъехались кто куда.
- Ну что там? – раздался сытый бас. – Доложился? – Филенчатая дверь кухни распахнулась и в проеме показался Антоха, хозяин квартиры. Приобняв Генку, он подтолкнул его в кухню: - Наливай, твоя очередь!
- Погоди ты! – Генка уселся за стол. – Все, мужики, отгуляли! Тетка умерла…
Мужики, /а кроме Генки и Антохи за столом сидели еще двое: задумчивый от свалившихся  производственных передвижений Викторыч и сизый от ранней седины Юрка Копытов/, непонимающе переглянулись:
- У тебя была тетка? – Викторыч провел ладонью по обширной лысине и  потянулся к бутылке: - Давайте выпьем за нее… За всех теток в мире!
- Не кощунствуй! – первым осознав необычайность случившегося, Юрка отпихнул бутылочное горло от стоявших чередой рюмок, выудил из литровой банки огурец и положил на угол стола перед Викторычем: - Жуй с угла, в наказанье! У человека горе, а он…
Уж кому-кому, а Крюкову на этой неделе было совсем не до мальчишников. «Но от друзей откалываться нельзя! Текучка она, брат, любого заест! - так Антоха вчера ему и сказал. Звякнул вечером по телефону: - Надо бы встретиться, посидеть. В курсе, что я холостяк? …Жена в Новосибирск уехала, на сессию. А во-вторых, - слышно было, как Антон стукнул пальцем по трубке, - Викторыча директором комбината выбрали! Мало тебе этих поводов? Тогда последний – Юрка из Москвы приехал. Кандидат наук теперь!
Пятнадцать лет прошло после института, а нет-нет, да и тянет встретиться. Поговорить об успехах. Они у каждого есть. Только с годами у всякого и на все своя значимость появляется. Тем более - сейчас, когда вся страна перевернулась. И что раньше в грош не ставилось, теперь вдруг так подсуетилось, что сразу и не разберешь, где добродетель, а где дрянь скрывается. …Вот душа и болит,  толкает к встрече с однокашниками. …А тут такая беда! А не позвони он жене, не доложись, что правильный у них сегодня идёт разговор, вроде бы как и тетка была жива!
- Когда похороны? – Антоха похлопал ладонью между тарелок, разыскивая очки. – Дай-ка почитаю!
- Чего ты почитаешь… - осадил Юрка. – Там телеграмма, там! – ткнул кулаком в сторону окна. – А мы - здесь… - Выпил, не чокаясь, и поставил рюмку на краешек стола. – Вот, - достал из кармана пиджака пятидесятидолларовую купюру, - скидываемся Генке на дорогу! …Только не ездил бы, а? Всё равно опоздаешь на похороны.
- Чёрта с два ты его отговоришь! – Викторыч, морщась от усилия, потянулся к висевшей рядом куртке. – Крюковы - народ дубовый.
                *   *   *
«Скоро похороны». …Кто же так телеграммы дает? Свояку   следовало бы на почту бежать, а не Томке! Петруха посмышленей жены. Он бы ясно написал: в среду похороны  и точка! И поэтому Крюков решил: если не суждено в нужное время попасть в деревню, то на «девять дней» край-конец надо ехать. Так и сделал. Вот и стоял сейчас в коридоре купейного вагона, поглядывал на летевшие навстречу поезду березы и думал.
Жалко тетку… Из близких Генке людей, знавших его еще пацаненком и смотревших на него по-отечески любовно, никого больше в живых не осталось. …Будто бы часть Генки умерла вместе с ней, а вернее, остатки его, прежнего, ушли в небытие.
А сколько она ему про покойных родителей рассказывала… И как его отец дом строил, и как вырубали они за тогдашней окраиной деревни лес и отец сначала смастерил баню: не должен, мол, человек грязным ходить, это раз! А во-вторых: в ней пока и жить можно. …И как он, набрав летом первой земляники, бежал с пригоршней к Генкиной матери, да упал и подавил ягоды. Смех и только…
И вот тетки нет. Поезд грохочет, ветер посвистывает за окном, даже сосед по купе, то и дело выскакивающий в тамбур худенький мужичок с редкими волосами на неожиданно крупной башке, есть, а её - нет. Сосед вез в холодном предбаннике вагона огромную коробку с тортом, сотворенным своими руками. Он вскарабкался в поезд в Свердловске и, так как был крепко навеселе, то через час Генке стало известно о нем всё. И то, что на свадьбу к племяннице едет, и то, что в родном городе его каждая собака знает. Ведь Егорыч - мастер! Кондитер с большой буквы. И так сочно он говорил это, так выпукло звучали слова, что Генка пошагал вслед за   собеседником в тамбур – полюбоваться истинным мастерством.
- Только работой и спасаюсь от всех невзгод, - не умолкал Егорыч. - Без выходных живу… Иногда полежал бы лишний часок, ан нет - иду на работу! Часть того беру в кладовке, часть этого: раскатаю в лепешечку, - собеседник сделал ладонью в воздухе несколько пассов, затем, словно бы отсекая, рубанул по низу, - и раз! Погоди, - спохватился, - я тебе рецептик  дам. Сам придумал. – Он сунулся из коридора в купе. – Жена спасибо скажет, - донеслось уже оттуда, - они любят торты-то!
Схватив на столе свернутую трубкой газету, Егорыч аккуратно расправил ее, и махнул рукой Генке:
 - Иди сюда! «Сто двадцать шариков» называется. Да где хоть он? – Чертыхнулся, вытащив из внутреннего кармана пиджака бумажник, из сгиба которого извлек огрызок химического карандаша. – Берешь, значит, стакан сахару и в муку его, в три стакана. Маргарин не забудь, яиц, …ну и, конечно, все в лепешечку! Шарики-то уж потом делай. …Э-э, брат, да ты спишь! – спохватился. – Давай-ка ложись. Мне сходить скоро…
Или этой осенью никто не хотел на поездах раскатывать, или еще что-то способствовало Генкиному одиночеству, но в купе не заглядывали, и потому проспал он весь день, да еще добрый кусок вечера прихватил. Когда же вскочил, сонно пяля глаза на окно, там было черно, как ночью. На столике подергивалась от сквозняка четвертушка газетной полосы. «Сто двадцать шариков» прочел Генка вихляющиеся поверху печатного текста слова. Строчки же рецепта, как гусеницы, сползали по четвертушке вниз и терялись на фотографии самосвала, из кабины которого выглядывала голова водителя.
- Чернуха! – Дверь купе катнулась в сторону и в проеме показалась форменная фуражка. - Чернуха скоро. Не спать!
                *   *   *
Ему показалось, что знакомый с детства вокзальчик еще более съежился, стал ещё невзрачнее, а фонари над типовым зданьицем, пожелтели еще больше. В их свете можно было различить лишь огромную лужу возле крыльца.
Вот и универмаг, рядом чернели окна «мордобойки» - станционной пивнушки, день-деньской кишевшей подвыпившими мужиками. Отсюда, если не плутать, через пару переулков вымахнешь к околице станции. Потом Кучумовский лес и ты в деревне. Кучумовским звали лес за то, что от смыкающихся высоко вверху крон деревьев в нем было всегда сумрачно.
И тетка Тася каждый день этой же тропкой хаживала – носила молоко на крохотный станционный рынок. Генкин отец иногда смеялся:
- Эх, Таська, Таська, чего тебе: пенсии мало? Лишь одна корова на уме!
- Что ьты, Лёшк! – изумлялась сестра. – Не мели-ко хоть! У тебя ведь семья, а я - одна живу… Как без коровы-то? Без живой души. И опять же молоко… Молоко-то чье пьешь?
- Тьфу ты, еконтвуй мал! – распаляясь, отец всегда так диковинно ругался. – Не будет молока - и пить не буду!
Впереди замаячили огни: фонари на недлинной деревенской улице. Крюков шел луговиной и огоньки то прятались за острые крыши изб, то опять оказывались на виду. Окна же изб были темны. 
В доме тетки Таси тоже темень. Да и кому там сейчас жить? Мышам разве… Крюков постоял у забора, поразмышлял о бренности бытия и ступил на шустро летевшую к кирпичным двухэтажкам тропинку. К «муравейнику», как окрестили новоявленный поселок жильцы.
Когда-то Кузя, директор местного совхоза, был одержим идеей заселить всех рабочих в благоустроенные дома. Но грянули «реформы» и дело Кузина разладилось. Даже сад, в который он вложил свою беспокойную душу, померз.
В поселке хоть глаз коли. Лишь несколько окон, освещая хилую полоску асфальта, желтеют в средней двухэтажке. Томкин дом-то… Генка его сразу узнал. Постоял у подъезда, затем достал спички и, подсвечивая еле живым огоньком, шагнул в черноту.
На свежеокрашенной зеленой двери мелом выведена четверка. Не найдя кнопки звонка, осторожно постучал. Тишина за дверью. Стукнул серьезнее и дверь подалась вовнутрь. Нашарив рукой стенку, Крюков шагнул вдоль нее и увидел слева полоску света. Ступил вперед. Посредине ванной комнаты сидел на перевернутом ведре Петруха и, щурясь от дыма папироски, одной рукой осторожно подпихивал в печурку титана полено, а другой, ухватив кочережку, отчаянно колотил по его обгорелому концу.
- Петро!
- Ух ты, елки, - кочережка грохнулась на металлический лист, - чуть папироску не проглотил! – Хозяин был близорук и, чтобы лучше вглядеться, всегда косил глаза вправо: настраивал «окуляры». Он и сейчас запрокинул башку: - Генка, что ли?
- Генка, Генка… - подтвердил Крюков и, отдернув цветастую штору, уселся на край ванны. – Здорово, Петруха!
 - Погоди, - Петро сунул голову в дверь и заорал в глубь квартиры: - Томка, спишь? Генка ведь приехал! …Ну, здорово! – опять уселся на ведро и пояснил: - Жена о госте первой должна знать. Начальник кухни! Откуда взялся? Не писал ничего и вот…
- Как так? – Крюков даже охнул от удивленья. – Телеграмма ведь…
- Какая телеграмма? А-а, - сообразил, наконец, свояк и, побагровел от негодования: - Томка, я же говорил тебе: «Не давай   телеграмму!» Говорил?!
- Ну и что? Мало ли, что ты говорил… Здорово, Гена! – Дверь в ванную распахнулась пошире и в проеме появилась Томка, здоровенная баба лет пятидесяти пяти в клетчатом халате.  На голове платок. Томка аккуратно послюнявила краешек платка и, сгоняя остатки сна, принялась тереть им глаза. – Ты вот говорил, что курить не будешь, а сам что делаешь? Издохнешь от кашля, так узнаешь… Чего врачиха сказала?
- Вот дура! – оборвал Петруха и повернулся к Генке: - Зачем разбудил – сам не знаю… Я ведь чего курю-то? – спросил и у жены, и у гостя. И сам же ответил: - Папиросы! Они в два раза короче сигарет. Значит и вреда меньше. – И торжествующе ухмыльнулся: – А бабе всё одно: талдычит и талдычит…
Рыхлое лицо Томки досадливо сморщилось и выступающий подбородок выступил еще больше. Даже ямочка на нем стала глубже:
- Гад ты еретишный, замолол свое! Вреда, вреда… – И, спохватившись, повернулась к гостю: - Ой, Гена, как хорошо, что ты приехал! Может, яишенку с дороги сделать? Уж больно у нас яиц много, прямо сдурели куры-то… В поленницу сунешься – и там яйца! …Ну, ладно, - согласилась, - не надо, так не надо. Мы уж с тобой завтра наговоримся, все приключения обсудим, а я спать пойду. Внучка ведь со мной лежит, не спит одна и все тут!
- Иди, иди, - подбодрил Петро, - плыви, баржа! Только и знаешь, что под кожу лезти.
- А у тебя кроме кожи ничего и нету! – хохотнула Томка. – Да, Гена? – И обратилась уже к хозяину: - Наверно я завтра второго-то петуха кончу, оттяпну башку и сварю. Пусть Гена свеженького поест… – донеслось уже из темноты коридора.
Погоди! Генка слушал их разговоры и ничего не понимал. А тетка Тася? Почему о ней-то ни гу-гу?
- Когда тетку похоронили?
- Таисью-то? – Петро достал из кармана ватника папиросную пачку, помолчал, ероша внутри ее табачную труху, затем смял в кулаке и бросил в печурку. -  Её никто и не хоронил.
- Как не хоронил? А телеграмма… Да вот она, - Генка торопливо полез в карман за бумажником, - я по ней даже билет в железнодорожной кассе брал!
- Телеграмма, телеграмма... – Петруха смаху хлопнул ладонями по коленкам, приподнялся, собираясь встать, да передумал: - Я и сам в её смерть поверил, ящик водки купил… А оно - вон что!
- Что?!
- То… Томка, думаешь, с чего спать-то убежала? Внучка у неё… А я скажу: взбудоражила людей, вот и прячет зенки! Послушай-ка...
                *   *   *
 Тетка Тася пропала в субботу. Дождик шел. Две недели   моросил, но в субботу прямо-таки зачастил. А Петро сторожем в совхозе работает. Устал от трактора, вот технику и бросил. Иногда ночью он заглядывал к тетке. Навестить, да и так: та ведь без запаса никогда не жила. Стакан самогонки или настойки всегда имелся.
А пятого октября Беловым письмо из армии от младшего сына пришло. Не охотник Толька писать, да вот решился. Петро и взял с собой то письмо на работу, к тетке, мол, ночью загляну, покажу. Часа в два и пошел к ней.
Прошел полдороги, а дождь так и щелкает по башке. Хотел вернуться, переждать шторм в сторожке, да передумал: больно много прошел. И вот стучится в окошко: нет, не виднеется никого за беленькой занавеской. Еще постучал… А больше не стал, пусть спит. Дождик на сон сильно действует.
А утром, как только сдал смену Сашке Болотову, так и побежал опять в деревню: надо же в конце-концов тетке письмо показать! Сильно она Тольку любила.
Лишь поравнялся с домом, а с другой стороны улицы бабка Нюра бежит:
- Вот, – говорит, - хорошо, что  встретила! Только что к Таисье за солью ходила, ничего не добилась. Калитка, видать, набухла от дождей, не открыть. И докричаться не могла. Уж не случилось ли что?!
И вправду набухла калитка. Кинулись к крыльцу, а там замок! А между ним и накладкой сунут в пробой тетрадный листок. На листке печатными буквами выведено «Прощайте» и нарисован крестик.  Бабка Нюра сразу в слезы:
- Видела я вчера Таську-то, ох, видела! Спускалась она из деревни в овраг к ключику. Я с водой шла, а она - вниз. Только ни ведерка в руках не было, ни бидончика. Что же я, дура, не остановила её? Видать, к речке побежала, чего-то задумала.
Не стал Петро больше рассуждать и побежал домой. 
А Томка его же и корить:
 - Ты один в её смерти виноват! Не давал ночами спать… Тут не  руки на себя наложишь, а с обрыва кинешься! Беги скорей к директору, проси мужиков речку баграми щупать. А я на почту: Генке телеграмму отобью! Братья-то его больно далеко живут, а он - поближе. Приедет, чай, на похороны!
- Погоди, - заикнулся было Петро, - погоди с телеграммой! – Да где там… Бодался теленок с дубом.
Дал директор Петрухе мужиков и сам вечером к реке приехал: целую кучу сетей привез. Речку, мол, перегородите у химзавода, вдруг тело течением потащит.
А рыбы-то нынче в реке, рыбы… Химзавод обанкротился,  вот  и развелось. Утром глянули в сети: аж шевелятся. Полную машину отвез директорский шофер на комбинат в город, а часть - на рынке продал.
- Да что ты мне про рыбу-то, - оборвал Петруху Генка, - ты про тетку рассказывай! – Он всё ещё сидел на краешке ванны и нетерпеливо постукивал каблуком о чугунный овал. – Когда нашли?
- А чего про нее говорить? Иду во вторник с речки, мужикам обед носил, а она стоит на крыльце, кошку под мышкой держит и кормит с руки. Я уж, думал, привиделось. «Вот, - говорит, - без меня и кошку покормить не кому! Одна морда осталась». Да нам, отвечаю, не до кошки! …Откуда сама взялась?! Вся деревня испереживалась, а она - живехонька. Как после этого людям в глаза смотреть?!
Сказавши это, Петро кинул глаза на Генку, жадно глотнул   воздуху, да, видать, много глотнул и оттого зашелся в кашле.  Наконец выкашлялся как следует и, тяжело поднявшись с ведра, сунул руку поверх титана:
- Запасец тут у меня! Сухонькие.
На свет появилась початая пачка «Беломору». Но, боясь очередного приступа кашля, Петруха лишь ткнул нос вовнутрь ее и с сожалением возвратил пачку на прежнее место:
- Вот и говорю: «Всех переполошила, а сама - живехонька!» А она мне всё про записку толкует. Да хоть не смеши-ка, отвечаю! …Из записки и узнали, что ты сама на себя руки наложила! …Она ведь знаешь, что, Геннадий, учудила? – Петро вопросительно взглянул на Генку. – Чего, Генк, ревешь что ли?!  Или смеешься? Вот-вот, хватит уже слезы-то лить, мы и так все уревелись. …Она ведь знаешь, что удумала? – Глаза Белова округлились и стали еще выпуклее. – Она ведь в город уехала, в церковь! Вот крестик и нарисовала. Дожди, видите ли, замучили! Полслова не сказала и уехала. Тоску разгонять.
- Ясненько, - Генка спрятал носовой платок в карман брюк, - у вас, я смотрю, клоун на клоуне сидит… Но, - спохватился, озаряясь мыслью, - к речке-то она зачем шла?
- Да не к речке она шла! Помнишь у ключика скамейку? …К ней и торопилась. Обычай у наших баб: посидеть на дорожку!
- Вот же, а… - Генка был безмерно рад столь неожиданному повороту событий, так рад, что даже сердце зашлось: – Ай да тетя Тася! Теперь она сто лет жить будет. А как здоровьишко-то у нее? – спохватился.
- По-всякому… То будто с ума сойдет, то – опять   нормально. Приходит как-то: «Очки надела, а не вижу. Что-то с глазами случилось.» И сует те очки Томке. Та надела, да сразу и скинула. «Режет, - говорит, - глаза, мочи нет!» Я тоже очки одел. И вправду режет. А размер-то твой, спрашиваю у тетки? «Откуда я знаю? – отвечает. – На дороге нашла и одела.» Так было, нет? – Петро пошире открыл дверь ванной и повторил: - Так-нет, Томка?
- Так, так! – донеслось глухо. – Давайте-ка спать, завтра наговоритесь. Я тебе, Гена, на Толькином диване постелила.
- Ладно! – отозвался Генка и взъерошил ладошкой остатки волос на голове свояка. – Вы уж не обижайтесь на тетку-то, старческое! Сами такие будем.
- Да кто обижается? – возразил Петро. – Я ведь на какие деньги на похороны водку брал? …На ее же!  Приходит два года тому назад: «Буду, - говорит, - вам каждый месяц по полпенсии отдавать. Умру, так хоть есть на что похоронить». Да ты что, отвечаю,  сдурела?! Покупай продуктов больше, ешь досыта, так и проживешь дольше. А потом: разве мы  без твоей пенсии не похороним? Томка?! – Петро поднял кочережку и ручкой ее стукнул по двери. – Разве не похороним? …Спит, поди, - сказал, не дождавшись ответа, - или притворяется. …Так вот и навязала нам свои деньги, – вернулся хозяин к виновнице злоключений. – А вчера еще и говорит: «Именинница я послезавтра!» Словно бы издевается. Тут, говорю, не о праздниках думать надо, а глаза от стыда прятать: зря, выходит, мы народ переполошили! Х-ха… И водку некуда девать, пропадет ведь!
- С чего она пропадет? – удивился Генка. – В погреб сунь и пусть стоит!
- Ну-ну… – усмехнулся Петруха. – Разве водка устоит? Ты прямо, как маленький… - И, обрывая себя, произнес: - Нет, придется, видно, справлять её именины!
Он еще чего-то говорил, ещё - его не переслушаешь. Потом пойдет картошку разогревать, да выставлять из холодильника сало.
…А Генка клевал носом. Вроде бы, выспался дорогой, а все одно, как на родину приедешь, усталость одолевает. Будто бы тысячи напастей и неурядиц, что случались с ним в Тюмени и которые он, казалось бы, в свое время не ощущал, теперь навалились разом и давили на что ни попадя. Стареет, видать. Еще Крюков думал, тихонько думал, сильно-то думать дрема мешала. «Не езди!» – говорили мужики. Вроде, правильно…  А он поехал, такие версты, …и всё, выходит зря. Сидит вот тут и слушает свояка. Интересная это штука - жизнь. Каких только фортелей не выкидывает. А завтра он к тетке Тасе пойдет. Возьмет под ручку сестру да свояка и пойдут они в деревню. Нет, погоди, спохватился, они с Томкой ей сначала торт испекут. По тому листочку, что Егорыч в вагоне оставил. А что?! Запросто… Тогда Томка с Петрухой впереди пойдут, а он с тортом - сзади. Сюрпризом.