На работе и на службе

Александр Плетнёв, Шахта. Даниил Гранин, Картина.

Ходит среди шахтёров человек с гладким лицом, "почтительно кланяется" в сторону начальства, на собраниях вещает, не стесняясь, рабочим: "Ваша жизнь нужна родине-е!", а те смотрят презрительно в его "безжизненные и холодные, как мокрая резина", глаза и думают, что "легко, пёс, хлеб зарабатывает"…
Что это я пересказываю? Кто этот пёс, к правильным словам которого – если брать их отвлечённо – горняки относятся как к бессмысленному бреху дворняги в полнолунную ночь?

Это – член шахткома Загребин, персонаж романа "Шахта"   – "самый большой активист" на предприятии и потому почти не бывающий на рабочем месте. Это – профсоюзный деятель местного значения.

Профсоюзный деятель!? – Возможно, поразится кто-то. – С безжизненными глазами и манерами подхалима?!

Однако всякий, кто прочитал роман, согласится что оценка, выставленная ему заглазно "гегемоном", вполне справедлива.

Профсоюзный деятель!? – Кто-то, может, не поверит своим ушам.

И мне будет понятно его состояние.

Мы помним по очеркам Л. Рейснер, кем был для шахтёров профсоюзный вожак в 20-х годах – они верили ему как себе, а то и больше. Они сами выдвигали его из своих рядов.

И если, несколько месяцев восстанавливая шахту, не получив зарплату ни за один день, рабочие стихийно поднимались на начальника производства и в буквальном смысле хватали его за горло, то остановить этот подхлёстываемый голодом самосуд мог только авторитет профсоюзного лидера – человека, в равной мере "упиравшегося" рядом, в забое, но ещё и посвящённого в обстоятельства, которые обусловливали финансовое положение их предприятия.

Так было давно… Но вопреки расхожему присловью, было на самом деле. Да-да, было. Было живое творчество масс.

Конечно, и тогда, случалось, вожаками трудовых коллективов или местных общественных организаций становились проходимцы – истории и не такое знакомо, – но они становились лидерами в результате искреннего заблуждения коллектива, по ошибке, – а так, при всеобщем неуважении, при повальных пренебрежительных разговорах о нём "между собой", – так тогда активистами не становились.

В наше время бывает и хуже: не только среди своих, не только за глаза, а в глаза, как на страшном суде, тычут перстом в лицемера-общественника, говорят: он "хвостом метёт", "приказы выполняет" (как о Загребине), – а он ещё и в гору идёт, усмехаясь.

Кто из нас не слышал, кто не видел, как один товарищ, всё понимающе улыбаясь, говорит другому, что, мол, наш деятель – падла известная. Кто из нас не спрашивал: почто ж вы его терпите, почему не переизберёте?! И кто, наконец, не получал в ответ: да нам-то какое дело…

Я потому и не задаюсь вопросом, истинно ли А. Плетнёв отразил реальность…

Я хочу попытаться поразмышлять, на чём основывается общественное равнодушие – это ставшее нормальным в нашей жизни явление. Что питает его на радость Загребиных?

Человек и коллектив… Личное и общее… Каждый из нас рано или поздно задумывается над этим. Попробую на материале двух недавних романов раскрыть эту тему.

Всей совокупностью действующих лиц и логикой связей между ними эти произведения – и "Шахта", и "Картина" – не только ставят перед читателем вопрос "что же это делается?" – имея в виду именно гражданскую пассивность, её холодное болото, – но и взывают задуматься о тех стёжках-дорожках, о тех закономерностях, которые, вытекая из всей обстановки нашей жизни, ведут к этой вязкой трясине.

БЫТЬ  ХОЗЯИНОМ.  И  ЧЕЛОВЕКОМ.

1.
Я начал с Загребина, эгоистичного и лицемерного члена шахткома. Его личина была ясна каждому, но никто не препятствовал карьеристу.

Если кадровому шахтёру с двадцатилетним стажем Петру Азоркину вы скажете, что в забое чувствуете себя человеком, испытываете удовлетворение от работы, Азоркин сочтёт вас ненормальным. Какая может быть сладость в той "ямине"? Лично он, сходя под землю, мысленно всё равно – "на-гора". Он для того и спускается, чтобы там, наверху, жилось припеваючи, чтобы он мог разбрасывать денежки без сожаления – словом, в этот "ад" он отправляется лишь потому, что здесь продаст себя подороже. Ему нет никакого дела до шахты и её проблем, потому что тут ему нет простора. – Воля здесь для тех, у кого "документы получше", для начальников. Бессмысленно перечить им – всё равно будет по "ихнему". Даже если так - неправильно или несправедливо. "Если препятствуют силы враждебные, и пускай препятствуют. Я это препятствие штурмовать не буду", – высказывается Азоркин Михаилу Свешневу, напарнику по забою. Он говорит, что у каждого человека своя правда, что правда Свешнева – неволя. Да, Свешнев правильно говорит, что в забое неминуем обвал, но советовать начальнику приостановить работу – значит выставить свою "дурость", потому что тот всё равно прикажет работать. Это и есть неволя: Михаил хочет так, а выходит по-иному. – Вот какую холуйскую философию освоил Азоркин. Философию-то освоил, но не смог возразить, когда Михаил упрекнул: "Поддержал бы меня, и было бы по-моему".

Можно представить, как такие Азоркины, такие, как бригадир Колыбаев, для которого приобретение автомобиля чуть ли не единственный свет в окошке, – можно вообразить, как такие и подобные им отмалчиваются на собраниях, а Загребины тем временем топчут в грязь чувствующих ответственность за всё происходящее.

Для главного героя романа А. Плетнёва, тоже кадрового шахтёра Михаила Свешнева, шахта – больше, гораздо больше, чем место заработка (для него понятие человеческого достоинства вообще не связывается с деньгами). Шахта для него не ямина, а серьёзное общее дело, нелёгкое, опасное, но необходимое, в ответе за которое (именно потому, что общее) каждый. Если всяк не будет болеть душой за предприятие, которому служит, получится, что оно никому и не нужно. Как так?! Дело это не пятое, не домино какое-нибудь, где можно, если хочешь, весь вечер простучать костяшками, а не хочешь, можешь и не брать их в руки. Дело это – суть жизнь горняка, а жизнь у человека одна! Как же можно не беспокоиться за общее дело, если оно и составляет твою жизнь?! – Вот символ веры Михаила Свешнева.

Шахта для него прежде всего – люди, коллектив. Здесь никто не безразличен ему. Ему близки и пожилая уборщица, в войну наравне с мужчинами спускавшаяся в забой, и директор Караваев – героически погиб на глазах у рабочих, – и молодой шахтёр Валерка, трудовая биография которого ещё впереди. В отношениях с ними Свешнев всегда остаётся товарищем, человеком. Да и не только с ними. Он полон веры в окружающих его людей и потому справедлив к ним.

Такова нравственная позиция Свешнева, отвечающая, несомненно, требованиям коммунистической морали. Ведь пафос её – это пафос хозяина своей жизни и хозяина отчизны.

Однако поглядим, как живётся-можется этому человеку. Рассмотрим одно обстоятельство – оно является центральным во всём повествовании (хотя таковым называю его с натяжкой, поскольку композиция романа довольно-таки расплывчата).

Обсудим столкновение Свешнева с начальником участка Головкиным по поводу того, требует ли лава срочного ремонта.

Конечно, Свешневу не удалось настоять на приостановке добычи, и, как он предполагал, под землёй произошёл обвал. Один из рабочих потерял руку.

Начальник участка очень легко одержал верх в конфликте со Свешневым. Он был за продолжение работ (горел план, спрашивать-то с него будут), а целесообразное предложение Свешнева "закострить лаву" – надёжно укрепить кровлю забоя – повисло в воздухе как единичное. Головкин, человек, которому жизненная позиция Свешнева была совершенно чужда, отмахнулся от предложения рабочего, как от назойливой мухи, не без основания чувствуя себя при этом хозяином положения.

А как же общее дело? Как же ответственность всех и каждого? Где место тому пафосу, которым преисполнен Свешнев? Уж не ложен ли он?

Иной читатель так и решит, подумав об авторе романа: во, брешет…

Читателем этим окажется человек излишне практичный, очень далёкий от человеческих идеалов, – человек, которому правда Азоркина, хотя и неприятна, но близка. Такому и в голову не придёт, что место активной позиции Свешнева лишь в душе его, что герой наш, подобно Дон Кихоту, несёт в себе своё прекрасное знамя, не изменяя своим идеалам и своей вере в то, что надеяться надо на лучшее, что есть в людях.
Михаил Свешнев совершенно искренен. Корни его убеждений уходят в прошлое, в деревенское детство и юность героя, – в то время, военное и потому голодное и сиротское, когда сельские старики, женщины и дети смогли выстоять, поддерживая друг друга.

Непонятно другое: почему Свешнев не учитывает свою практику, словно его жизненный опыт вовсе не явь, а так, дурной сон, который легко рассеется с первыми лучами солнца. "Поддержал бы меня, и было бы по-моему", – упрекает он напарника Азоркина. Но почему же не поддержал? Чем это обусловливается? Почему Свешнев не задумывается над тем, что творится и почему всё происходит именно так, а не иначе?..

Наблюдая его внутреннюю жизнь, нам остаётся лишь позавидовать силе его характера – именно благодаря ей он проходит мимо бесплодности своего нравственного заряда в столкновении с Головкиным, – да отдать себе отчёт всё-таки в некоторой неестественности самосознания Свешнева.

Конечно, герой не виноват в этой недостаточной зрелости, – "виноват" автор: ему необходим идеал (а кому из нас он не нужен?), – и уж какой "перл создания" писатель смог дать, такой и выдал; тут уж ничего не поделаешь.

Ну ладно, позиция хозяина жизни не находит положительного выхода – ни в столкновении с начальником участка, ни в поиске того, что улучшило бы действительность, – заметит другой читатель, – но ведь именно Свешнев, рискуя жизнью, до конца оставался рядом с придавленным обвалившимся коржем породы товарищем, всеми силами спасая его. Разве подвиг этот – не реализация общественной активности героя? – Вопрос сам говорит за себя. Но требует уточнения.

Что же Свешневу с его высоконравственной позицией остаётся? – Идти туда, где уже никого нет, откуда все по слабости сбежали, причём удрали после того, как сами же и наломали дров. Его удел – исправлять чужие ошибки, когда они подвели уже к самой катастрофе, и если ничего сделать не успеет, то погибнуть мужественно и честно (не изменив своему идеалу). – Говорит роман "Шахта".

А нам, читателям, приходится лишь пригорюниться в диссонанс с его тональностью, надеясь на лучшее только в воображении, и, правда, радуясь, что у наших чаяний всё-таки имеются реальные основания: какой бы идеальной ни была душа Михаила Свешнева, но и до неё доходят, пробиваются порой позывные действительности: "Все уж привыкли к тому, что Головкин такой: размазня-тесто, ни себе, ни людям радости. Ну и ладно, дыши себе, сопи, поглядывай на всё осоловелым взглядом, а мы сами по себе, в свободе, без понуканий и нажимов, станем вести забои, выгонять на-гора уголь. Да, станем… если бы так всё было! Пухлая рука Головкина много лет вела участок, будто лошадь под уздцы. Не было её, свободы-то, – невидимый поводок-то, похоже, крепкий был". - Не было свободы!

Есть основание полагать: объясни Свешневу, что над "простыми" трудящимися современного производства стоит та же буржуазная бюрократия, что механизм общественного хозяйничанья здесь уже готов, что нужно только сломать бюрократическую машину современного государства – и перед нами освобождённый от "паразита" высоко технически оборудованный механизм, который вполне могут пустить в ход сами объединённые рабочие, – и Свешнев быстро поймёт и согласится с тем, что это задача конкретная, практическая, осуществимая тотчас, избавляющая трудящихся от эксплуатации. Свешнев уже достаточно подготовлен движением жизни к тому, чтобы осознать, что коммуна – единственно открытая политическая "форма, при которой может произойти экономическое освобождение труда" .

2.
После аварии Головкин был снят с должности начальника участка и, погнушавшись той работой, которую ему предложили, покончил с собой: "Василий Матвеевич потерял сознание почти мгновенно, но это мгновение для него было таким большим и озарённым, которого хватило бы на целую жизнь. Сперва на сотни смычков ударило стаккато и враз вылилось в прекрасную, рождённую им музыку. Он страшно закричал (хотя в действительности не издал ни звука), но не оттого, что умирает, а оттого, что вместе с ним умирает музыка, о которой никто никогда не узнает".

Никто и никогда… Василий Матвеевич прожил длинную жизнь. Но впечатление от знакомства с нею такое, будто он никем никогда не был...

Как же так? Отчего такой тревожной представляется его судьба? Только ли потому, что он закончил трагически?.. И в чём, собственно, заключается ужас его участи?

Образ Головкина, на мой взгляд, один из интереснейших в романе. А. Плетнёву удалось, – может, не достаточно чётко, но удалось показать зловещую пустоту, которая неуклонно топит в себе жизнь человека, уверовавшего в свою исключительность.

Исследование данной стороны жизненного процесса в условиях массового приобщения к духовным богатствам, вырабатываемым лучшими представителями человечества, – это постижение при таких обстоятельствах не случайно.

Видеть трагедию Василия Матвеевича в том, что он в своё время поддался властной воле родителя и, мечтая о славе композитора, стал горным инженером, – видеть в этом причину трагичности его жизни значит понимать образ поверхностно, не заметить сути.

Беда не в том, что Головкин вынужден был заниматься не своим делом, а в том, что не смог бы – и своим. Нет, Головкин был не лишён музыкальных способностей, они были. Но достаточно ли одного таланта?.. Что есть какое-либо человеческое дарование при отсутствии у человека потребности его применения!?

Объяснимся.

Воспитанный в условиях обеспеченности, приученный к музыке, книгам и к мысли о том, что человек достоин некоего высшего предназначения, он в бытность свою студентом отправляется в деревню взглянуть на жизнь народа и, поразившись каторжности крестьянского бытия, уже тогда ощутил пропасть между собой и внешним миром. Почувствовал, но ещё не понял, что духовная бездна отделяет его не только от полуголодных необразованных мужиков, но и вообще от общества.

Студент Головкин провёл чёткую грань между собой и выходцами из послевоенного села, выделил себя как стоящего на более высокой ступени культурного развития на основании того, что не смог вынести запаха травяного варева, которым питались колхозники, отдававшие урожай государству до последнего зёрнышка; того, что у него не укладывалось в голове, как можно босыми ногами топтаться в навозной жиже, и того, наконец, что приготовленная ему постель оказалась невыносимо жёсткой. – Быт крестьян вызвал у Головкина брезгливость, вполне извинительную… Но полонённый данным отвращением, он не смог задуматься о том, следствием чего является этот сельский уклад жизни!

Кто сказал, что гадливость по отношению к грязи – признак высокой нравственности?
Смешно утверждать, что аккуратный человек, ежедневно меняющий сорочку, пользующийся только чистой посудой, не способен на ложь, лицемерие, предательство, не может обладать негуманным мировоззрением. – Духовность и интеллигентность определяются не формой, а содержанием. "Князь, – гласит народная мудрость, – и в кульке князь". То, что один человек, взявшийся учиться по книгам, носит дорогой костюм, а другой – телогрейку и сапоги, говорит лишь о том, что эти люди живут по-разному; а не о том, что один из них не учится, не тянется к знаниям.

"Но ведь в конце концов они к нам идут, а не мы к ним. К кому, к нам?" – спотыкался в мыслях Головкин". Потому он и спотыкался, что кроме интеллигентской формы, на поверку оказывающейся буржуазной спесью, за душой у него не было содержания – того основополагающего, что могло бы придать силу и уверенность и характеру и образу мыслей.

Вот встреча Головкина в деревенской избе с "Хаджи-Муратом" Толстого: "Василий взял книгу, не раскрывая держал её, чувствуя с ней какое-то родство, и, глядя в окно на закатное солнце, в который раз подумал: "Зачем я здесь?" За огородом начиналось поле, то ли пшеничное, то ли ржаное. Василий не только издали, но и вплотную не узнал бы, что там росло, одно знал – хлеб. Он с щемящей тоской подумал о том, что уже сегодня был бы в Горске, в уютном доме, в своей комнате, где широкий диван, ковёр над ним, кресло, библиотека, настольная лампа…" – Не случайно он чувствует именно какое-то родство: "Хаджи-Мурат" ассоциируется у него с уютом, воспринимается им в качестве вещи из ряда других приятных предметов домашне-богатого обихода. Потешить себя на мягкой мебели среди утеплённых коврами стен – вот что тут главное!

Да, Василий Матвеевич – он и в студенчестве величал себя так – не задумывался о том, следствием чего крестьянский быт является убогим и отвратительным. Чтобы погрузиться в раздумья об этом, необходимо по крайней мере ощущать неразрывную связь между собой и обществом, нужно хотя бы понимать, хотя бы просто умозрительно отдавать себе отчёт в том, что вне человеческого общества ты – ничто. С точки зрения внутреннего содержания – круглый ноль.

Трагедия Головкина – в его обособленности. Ему нет дела до людей. Он сыт и ухожен – вот главное. Поэтому какими бы музыкальными способностями ни обладал, композитором всё равно не стал бы. Потому что музыка – для людей; а если они тебе не нужны, то не для кого она родиться не может.

"И он отыскал для себя утешение. "Дурость всё это у них, а не жизнь. Кому нужна эта их самоотверженность? Им самим? Не верю?" И зажил в тихом своём утешении". – Отмежевавшись от толпы, найдя её борьбу с послевоенной разрухой низменной, Василий Матвеевич лелеял мысль о своей избранности, о славе композитора, но музыку не писал, не мог и потому на деле мысли о будущей славе являлись лишь нынешней спесью – тяжестью и злобой.

А в итоге – "О, если бы сейчас полыхнуло всё от края до края огнём небесным, то с какой радостью плясал бы Василий Матвеевич среди гибнущего мира, погибая сам!.." – совершенно логичный результат развития буржуазной духовности.

Человеческое сознание по характеру – общественно. Если ты выносишь своё за скобки общечеловеческой совокупности взглядов и нравственных установок, если ты противопоставляешь себя людям и возносишься над ними как особо отмеченный, если у тебя нет никакой внутренней связи с трудовым народом (ведь отнюдь не случайно трагедия произошла именно с Василием Матвеевичем Головкиным – с начальником участка), его историей и его будущим, если тебе безразлично, во имя чего живут соплеменники, то у тебя "хорошая" перспектива возненавидеть в конце концов не только их, но и своё собственное бытие.

Именно в этой враждебности, в этой обособленности от людей, и коренится причина жизненной трагедии Головкина. А несостоятельность как композитора в данном отношении никакой роли не играет – и в свою очередь основывается лишь на том, что Головкин только прикоснулся к духовным богатствам, накопленным человечеством (другое дело, если это великолепие не затронуло бы, а пронизало своим существом его душу – так, как захлестнул её уют и обеспеченность).

Беда Василия Матвеевича есть несчастие буржуазного сознания. Именно такому внутреннему содержанию единение с людьми, которые кормят и одевают, не представляется общечеловеческой ценностью.

Головкин уходит из жизни по собственному приговору. Азоркина обвалившаяся кровля забоя делает инвалидом. Та самая кровля, которая была ему безразлична. Была у него возможность предотвратить своё горе, поддержать Свешнева. Не стал на сторону напарника… Потому что и сами шахтёры, его товарищи, были ему до лампочки.
Всей совокупностью выведенных образов роман развенчивает философию обособленности от коллектива. Надо нам стать в собственном доме хозяевами.

ЧЕЛОВЕК  НА  СЛУЖБЕ.

1.
В романе Даниила Гранина "Картина" рассказывается история о том, как жители старинного русского городка, давно утратившего славу неповторимого, превратившегося в "рядовой райцентр", вступают в борьбу за сохранение уникального уголка города, связанного с именем талантливого, но "официально не вознесённого", художника.

Фабула, конечно, расхожая, но дело не в ней, а в том, каким сущностям современного общества она помогает явиться в сконцентрированном виде.
Д. Гранину удалось воссоздать реальность, – так и просится с языка, что перед нашим мысленным взором встаёт действительно "картина" жизни заштатного советского городка, сегодняшних будней нашей периферийной среды.

"Не всё в этом романе сбалансировано, не все концы сведены с концами; поначалу это может озадачить, но, подумав, понимаешь: эта несбалансированность – часть авторского замысла. Ведь в реальной действительности тоже не всё сбалансировано; жизнь не соблюдает трёх единств "времени, места и действия", – пишет И. Грекова, справедливо называя роман "размышлением над горячими проблемами современности" . Именно – над горячими, идущими, подобно вулканической плазме, из самых недр повседневного бытия народа, а не из газетно-актуальных кампаний, которые в нравственно-познавательном отношении, как правило, поверхностны и преходящи.

2.
Председателю Лыковского горисполкома Сергею Степановичу Лосеву, человеку не старому, но и не молодому – зрелому, нет-нет да и приходит желание, присутствуя на каком-нибудь важном совещании в солидном кабинете, вдруг "встать на четвереньки и побежать по проходу". Нет, он не сошёл с ума – он устал. "И хотелось быть свободным от всего", как позабытые осенние поля.

Можно понимающе сказать, что, конечно, его должность – не сахар, что на таком месте человек не может не отдавать себя делу целиком, без остатка… Но Лосев изнемогает не от работы, а от того, что с нею связано. Здесь и то, что во всех неладах горожане винят прежде всего его, мэра; и то, что порой трудно представить, как повести себя с человеком, чтобы не травмировать его; и то, что необходимо постоянно отбиваться от наседающих недругов, выдерживать проверки комиссий, анонимно "наведённых" на него – и тому подобное, терзающее героя на протяжении всего романа.

Дам здесь ряд цитат, которые прямо или косвенно составят представление о том, что я имею в виду.

"Лосев злился на неё и завидовал, с какой свободой она говорила с зампредом, ничего не смягчая, не обходя. Ей, конечно, что, ей терять нечего, она сама себе хозяйка… посмотрел бы он, как она вертелась бы на его должности… Лосев прикинул, что просить за картину: прежде всего художественную школу… стоило ему вспомнить о до сих пор не оборудованном кинотеатре, о попрёках, которые сыпались второй год, о своих обещаниях, не выполненных потому, что всё обещанное ему срывалось, – и у него тяжело заныло в затылке".

"Всегда ему некогда, стесняется съесть на улице мороженное… Не бывает, чтобы он просто шатался по городу, трепался с приятелями. На охоту он ехал ради столичных гостей, всюду он выискивал нужных для города людей… Неужели это он, Серёга Лосев?"

"Стоило тронуть, тряхануть городское хозяйство, как всё стало расползаться, трещать… рушилась котельная, не хватало мощности водопроводу. …Выяснилось, что в конторах днём никого нет, телефоны работают плохо, машинистки безграмотны, приказы теряются… До тех пор пока он крутил ручку, они работали. Это был его "ручной труд", сами они не запускались… Он вмешивался в распределение жилплощади, защищая интересы своих строителей, он прижал торговых работников за разбазаривание стройматериалов и отказывался посылать кой-кому строителей на квартиру белить, оклеивать, он не давал фанеры, плиток – словом, совершал всякие принципиальные поступки, которые мало помогают реальным отношениям"
"Всё зависело от обстоятельств. По-видимому, он мог быть, каким требовалось… Когда-то характера хватало, но со временем он убедился, что характер иметь не выгодно. Качествами характера пользовались".

"Многие полагали, что Лосева с его хваткой, опытом вскоре возьмут наверх… так оно и было бы, если бы Лосев всегда делал то, что нужно было ему делать… Но, к сожалению, время от времени он почему-то срывался, поступал вопреки… своей пользе…" – И тут же, далее, в качестве примера подобных срывов приводится история (кончившаяся благополучно) с городской больницей. Она располагалась в бывшем постоялом дворе, отличалась сыростью, темнотой и холодом помещений, числилась образцовой и помогала держать районные и областные показатели на уровне. Лосев решительно выступил против этого очковтирательства, дошёл до министра, доказывая, что "больница никакая не передовая". "Конечно, – подытоживает автор произведения, говоря об отношении своего персонажа к этому случаю, – он мог сорваться на этом деле, это был риск, он сам себе отрезал пути отступления; если б он вернулся ни с чем, ему пришлось бы уйти". – Уйти с поста председателя горисполкома не за то, что проявил себя беспринципным, бездеятельным руководителем, а напротив – за деловитость, радение и принципиальность!

Есть в натуре Лосева противоречия, тонкости – о них можно было бы поговорить не без пользы, но мне важно сосредоточить внимание на его "служебном лице".
Отчего он "вынужден всё время хитрить, идти на компромиссы, здесь уступить, там улыбнуться, где-то отойти, чтобы выиграть в главном, быть любезным с людьми, которых не уважаешь"?

Всё это от того, что интересы общества, представителем которого стремится быть Лосев, и государства как бюрократической машины просто-напросто противоположны. Оттого что государство, как известно, есть признание, что человеческое общество давным-давно запуталось в неразрешимое противоречие с самим собой.

Бытие председателя горисполкома Сергея Степановича Лосева бередит его сознание, сформированное его предыдущим существованием, жизнью советского солдата 60-х годов и трудящегося человека, строителя. Внутренний мир Лосева слишком коммунистичен для административной карьеры! Ему приходилось бороться прежде всего с самим собой. Кто-то из персонажей романа, заметив, что у Лосева теперь, на государственной должности, "не заработок, а жалованье пойдёт", выразил ему напутствие "вверх тянуться, чтобы место под солнцем иметь". – Не смог он вытянуться, не хватило цинизма.

Бросим теперь беглый взгляд на других чиновников, действующих в романе, – на тех, чьё сознание отвечает условиям их, так сказать, властно исполнительного бытия.

3.
"Это – люди, облечённые малой толикой власти, но обременённые несоразмерным грузом обязанностей и ответственностей, по рукам и ногам связанные опаской: как на то или другое посмотрят "сверху"? – констатирует И. Грекова. – Оказывается, знаменитый принцип: "ты – мне, я – тебе" процветает не только в среде низменных, полупреступных, своекорыстных дельцов, но и в среде порядочных, честных администраторов" . А. Павловский же в статье "Знак вопроса" уходит от конкретной беседы на эту тему, прячется за недомолвку: "Как говорит один из героев романа, "пора узнать, кто мы есть… Барышники или же вложено в нас что-то божественное?" .
Прежде всего мы мельком встречаемся с одним из заместителей председателя облисполкома Каменевым. Он избегал "крупно решать". Этот персонаж сродни предшественнику Лосева на Лыковском посту Конюхову, который вообще устранялся от любых дел, философски обосновывая своё поведение: "Чем меньше ты делаешь, тем меньше тебе надо делать", "личность не должна форсировать ход развития. Всё, что следует, произойдёт само собою" (вспоминается Азоркин). – Вот уж действительно: "чиновники становятся, как органы общества, над обществом".

Позиция Конюхова, – скажут некоторые, – чужда гуманистическим идеалам нашего общества…

Так-то оно так, но ведь она не с Луны свалилась!

Когда Лосева сняли с должности заместителя председателя горисполкома и направили руководить стройкой на Севере, мы убедились, что в позиции Конюхова заключена страшная, но законная правда: чем больше ты делаешь, тем больше оснований обвинить тебя в "нарушениях финансовой дисциплины, самоуправстве, нехороших разговорах в адрес начальства".

Конюхов долго держался в кресле – кажется, до самой пенсии, хотя и не скрывал свою единственную отраду – дружбу с "зелёным змием"…

Показателен и образ не уходящего от дел человека, а с радостью берущегося за них, но не желающего расти по служебной лестнице, не ищущего высокого поста для расширения возможностей применения своих сил. "Иметь подчинённых – значит, быть несвободным", – говорит Аркадий Матвеевич. Он служит юристом в юридическом отделе облисполкома. Человек широко образованный, умный и тактичный, справедливо именующий себя "образом российского интеллигента", выполняет самые ответственные задания отдела, консультирует руководителей области по щекотливым, "требующим психологического расчёта и тонкого понимания высших инстанций делам. Ему поручали готовить туда деликатные бумаги, объяснительные записки".

И этот способнейший человек расписывается в своём абсолютном бессилии руководить. Да полно! Он не желает, не мечтает начальствовать?! Да это какая-то случайность, образ данного правоведа обошёлся бы и без неё! – Нет, не обошёлся бы. Чувство собственного достоинства не позволяет Аркадию Матвеевичу на крик отвечать криком, на хамство хамством и потому в механизме бюрократического управления, который требует применения так называемых "накачек" и "разносов", Аркадий Матвеевич не смог бы почувствовать себя в своей тарелке. Он не смог бы проделывать ту "ручную работу", которую "производил" Лосев, не смог бы возражать и доказывать, когда его отказываются слушать, – а именно подобные качества предписываются функционированием государства в собственном смысле слова.

"Роман заставляет задуматься, – пишет А. Павловский, – в чём же состоит сила косности, если ей надо противопоставлять огромную жертвенную (всё выделено мной. – А. Т.) силу подвига?" – И с другой стороны, продолжим, кого же эта консервативная действительность вызывает к энергичному и "плодотворному" действию, если не героев?

4.
Отрицательных персонажей в романе о чинодралах не меньше положительных, а больше.
Это и Уваров, председатель облисполкома, и Пётр Пашков, его помощник, и начальник облплана Сечихин, и Чистякова из аппарата райкома партии – все они, обладая , грубо говоря, той или иной степенью несоответствия коммунистическим идеалам, сходны в одном: очень хорошо вписываются в картину общественно-экономической действительности. Настолько славно, что освобождённое в конце концов Лосевым место председателя горисполкома, занимает не кто-нибудь, а Эдуард Морщихин (одна фамилия чего стоит!), "сукин сын" по определению Лосева, человек с "невозмутимыми холодно-прозрачными глазами" (как у Загребина из "Шахты" Плетнёва?).

Нравственный облик данной личности обрисован достаточно рельефно – он заключается в заурядном и циничном себялюбии: "…я, Эдуард Морщихин, во что бы то ни стало выйду на орбиту, и не просто в начальники, а – запомни мои слова – интервью буду давать, ленточки разрезать на выставках", – само собой вспоминается тут, что "государственная власть" является ни чем иным, как "рассадником всяческой мерзости" .

По прочтении романа "Картина" и в самом деле чувствуешь, что именно подобные Морщихину укрепляются в аппаратах общественно-хозяйственного управления прочно и надёжно, потому что их внутренний мир находится в полной гармонии с принципами чиновного бытия.

" – Зря вы, Сергей Степанович, – говорит Морщихин Лосеву, – на них (народных депутатов. – А. Т.) оглядываетесь. С них спрашивать не станут". – И действительно, при чём здесь представители лыковцев в горсовете, когда спрашивают-то "верхи" всегда с аппарата горисполкома – с представителей местной государственной власти!

Сегодня, как никогда, актуально для нас открытие Маркса и Энгельса – "общество, которое по-новому организует производство на основе свободной и равной ассоциации производителей, отправит всю государственную машину туда, где ей будет тогда настоящее место: в музей древностей…" .

В настоящее время, – показывают романы "Шахта" А. Плетнёва и "Картина" Д. Гранина, – как никогда злободневны для нас выводы, к которым В. Ленин приходит в работе "Государство и революция": "Капитализм упрощает функции "государственного" управления, позволяет отбросить "начальствование" и свести всё дело к организации пролетариев".

"Сведём государственных чиновников на роль простых исполнителей наших поручений… – вот наша пролетарская задача, вот с чего можно и должно начать при совершении пролетарской революции. Такое начало, на базе крупного производства, само собою ведёт к постепенному "отмиранию" всякого чиновничества, к постепенному созданию такого порядка, – порядка без кавычек, порядка, не похожего на наёмное рабство, – такого порядка, когда всё более упрощающиеся функции надсмотра и отчётности будут выполняться всеми по очереди, будут затем становиться привычкой и, наконец, отпадут, как особые функции особого слоя людей".

"В чём же состоит сила косности?.. – спрашивает А. Павловский. – Какой же ответ даёт писатель? …иногда бывает гораздо важнее поставить вопрос, сформулировать его, огорчить им, чем давать быстрые и ловкие ответы".

На это замечу, что ответы-то (трактовку произведений) должны давать как раз критики – пусть не правильные ответы, слабые, но – ищущие.

А без этого поиска литературно-критические статьи сами выступают в роли ловких, быстрых и ненужных.

1982