Sheet rain

Все Александры Викторовичи угощали Инну Иннокентьевну чем-то вкусненьким: зефиром, мармеладом или дорогим швейцарским шоколадом в жестяной коробочке, но никто не звал замуж, словно отгораживаясь агаром, пектином и переработанными какао-бобами от нестарой ещё шатенки, с великолепными, всегда ухоженными волосами и ногтями.

Приторные гостинцы вызывали у Инны Иннокентьевны чувство глубокого внутреннего протеста, так как она неоднократно повторяла всем Александрам Викторовичам, что сладости она не ест, и что нелюбовь её к ирискам и карамелькам вызвана вовсе не диабетом или боязнью набрать лишний вес, однако Александры Викторовичи то ли пропускали это объяснение мимо ушей, то ли считали женским ломаньем, но продолжали преподносить ей в дар приторные тоффи, грильяжи и бонбошки.

Сослуживицам же своим Инне Иннокентьевне также приходилось доказывать, что женщина, которая не употребляет сласти, не является нездоровой, невесёлой и ненормальной. Но недружелюбный женский коллектив, в котором работала Инна Иннокентьевна, ей не верил. Материалы для строительства женской дружбы сплошь и рядом попадались бракованные, и три секретарши в какой-то момент перестали лепить хорошие отношения даже из того, что всегда было рядом.

Женский коллектив сосредоточился в небольшом отделе, ведущем документацию мелких индивидуальных предприятий при большой юридической конторе, и состоял всего из трёх персон.

Марина Анатольевна Мусохранова (фамилия которой непроизвольно произносилась как анаграмма), по каким-то своим внутренним мотивам взявшая на себя руководство отделом, считала себя самой устроенной.

По внутреннему замечанию Инны Иннокентьевны Мусохранова напоминала небольшую частную лечебницу, где всё поделено на отделения: замужнее, квартирное, дачное, машинное, дочернее, внучное. Последние две плоскости, в виду отсутствия третьей точки, которая провела бы замкнутую линию, превратив плоскую фигуру в ячейку общества, занимали в лечебнице два отдельных кабинета, между которыми не существовало ни смежных дверей, ни окон, ни даже глазков, какие встраивают в дверь тюремных камер.

Как и в любой другой частной поликлинике, на входе в Мусохрановскую надо было надевать бахилы, сдавать верхнюю одежду в гардероб, получая номерок, и, соответственно, платить за приём. Ожидающий счастливчик, обхватив дрожащие колени, утопал в полукожаном импозантном диване, тянул из пластикового стаканчика «артезианскую» воду, учился у плоского экрана в полстены лечить гайморит у липового гуру медицины Мясникова, внимал низкосортным советам у полных снобизма дам-ведущих, как построить семью, и верил в то, что мэр города Гномов уже семь лет незаметно продаёт землю в центральном районе под застройки гигантских «матричных» комплексов инопланетянам. На выходе посетитель бросал истоптанные бахилы в специальную урну, и когда их набиралось воз с маленькой тележкой, Мусохранова протряхивала уродливые пластиковые «копыта» и возвращала их в бак с чистыми.    

Основной акцент центральной приёмной частной клиники Мусохрановой, который условно назывался приусадебным, так как в ней принимали не только овощных и ягодных пациентов, готовых платить за право быть съеденными, был сделан на мясояичные несушки-тушки.

Однако русские белые, леггорны, орловские куры ни в какое сравнение не шли с традиционно запечённой пекинской уткой, у которой, как известно, после поедания только тридцать процентов тушки достаётся котам. Приготовленную по-пекински в кислых яблоках и черносливе утку Марина Анатольевна ежегодно приносила на новогодний «корпоративчик», после которого процентный остаток птицы равнялся нулю.

Марина Анатольевна и сама отдалённо напоминала птицу. Но не ту, которой поэты отдают душевные токи свои, воспевая её пение, живость и верность, а более прозаическую, более выгодную для продолжения рода.

С большими, тёмно-синими глазами на жёлто-кремовом лице, удлинённым туловищем с широкой грудной костью, длинной мускулистой шеей, короткими, плотно прижатыми к бокам руками с массивными красноватыми ладонями, Мусохранова, не смотря на приземистость и вздёрнутый зад, была на редкость подвижна, казалось, кости у неё полые, без всяких там остеонов и интерстициальных пластинок, но её прыткая активность сильно зависела от баланса внешней и внутренней температур.

Если баланс смещался, у Марины Анатольевны наступал перегрев. Тогда она, сетуя на псевдоартроз, вяло давила клавиатурные буквы, путая комбинации клавиш, чертыхалась и открывала детское питание «Агуша», обязательно капая на чёрный пластик компьютерного девайса, нервно сглатывала ложки две яблочного пюре, третья «не лезла», ей становилось безумно жарко, она, игнорируя хронический гайморит Инны Иннокентьевны, распахивала настежь окно, поучая, что у них, как у всех нормальных людей, должен быть «выгул», затем записывалась на вечернее время в бассейн и только тогда успокаивалась.

Последняя работница отдела по набору текстов, неброская, среднего роста и средней же полноты женщина, Лариса Николаевна Сотникова, о которых говорят, что таких на дюжину тринадцать, маятником прислонялась то к «начальнице», то к лучшей наборщице.

Бездетная и безмужняя Инна Иннокентьевна, часто одалживала матери-одиночке, забывая о долге. А сладкие взятки то и дело перекочёвывали в объёмную, с большим бантом и логотипом Louis Witton, сумку, однако, Марина Анатольевна оказалась хитрее мечтательной Инны Иннокентьевны.

Социально незащищённая «слоинка» сломалась под напором вещевых тюков, отдаваемых Мусохрановой за совсем смешные деньги. Большинство мешковатых платьев и юбок выглядели вполне сносно, успешно затыкая одну из финансовых дыр в расходах Сотниковой.

В благодарность ей ничего не оставалось, как терпеть, кроме рассказов о Мусохрановских отделениях, ещё и постоянный сквозняк, от которого и сама Лариса Николаевна нередко сидела перед монитором с опущенной головой, чтобы текущие из ноздрей выделения не так красочно бросались в глаза клиентам.

Было ещё одно преимущество у Ларисы Николаевны перед «третьей лишней» коллегой: заболев, она бывала нередко осыпана со стороны Мусохрановой полупустыми, полувыдавленными, полугрязными, но всё ещё годными препаратами для лечения острых респираторных заболеваний.

Поэтому однажды, когда Инна Иннокентьевна, не выдержав, закрыла распахнутое окно, из которого нещадно дуло, Сотникова, предательски опустив глаза, согласилась, что умирать от духоты вместе с Мусохрановой она не намерена, голосовать бессмысленно, и поток ледяного ветра надолго уложил Инну Иннокентьевну с новым приступом гайморита.

Это настежь открытое окно закрыло все испробованные со стороны Инны Иннокентьевны средства обычного, приятельского сближения с неприятной дамой. Эпизодические простуды перерастали в непрерывающиеся, острый насморк перетекал в синусит, отиты и гриппы, остановились, наконец, на хроническом воспалении слизистой оболочки верхнечелюстной пазухи.

Один отёк следовал за другим, ванные для носа стали основополагающими, карманы пальто оттопыривались от носовых платков, бумажные давно были в немилости: их жёсткая поверхность так натирала основание носа, что ни один тональный крем не мог скрыть красноту.

А вот характеры «хронических» Александров Викторовичей переплавились в спорадические, пока не остался один, самый стойкий, по фамилии Выродов, владелец небольшой строительно-монтажной компании, любитель рыбалки и охоты.

Когда вновь заболевшая, вынужденная сморкаться прилюдно Инна Иннокентьевна, решительно отвергла мармеладный презент Выродова за то, что быстро напечатала несколько договоров с «Жилищной Инициативой», Александр Викторович, вдруг решившись, как это с ним бывало на охоте, когда, глядя через прицел на лицензированную жертву, всегда вставал перед сложным моральным выбором: убить огнёвку-красавицу или позволить ей и дальше контролировать популяцию русаков, сделал выбор в пользу того, чтобы его двухуровневый загородный коттедж украсила не мёртвая шкурка, а живая. 

– Инночка, ну, раз вы так упорно отвергаете мармелад, хотите, я привезу вам лису? Через неделю начинается охотничий сезон, я в этом году не собирался, но ради вас даже взятку дам, чтобы лицензию за два дня сделали!

В небольшом прохладном помещении отдела это неожиданное предложение прозвучало как предложение руки и сердца. Сотникова, позабыв о том, что реакцию желез, активно выделяющих вязкую зелёную слизь, провоцирует неожиданная психогенная атака, подняла удивлённо-недоверчивую мордочку от монитора, тотчас же, однако, вспомнив о биологических выделениях и, не желая выглядеть не комильфо, тыльными сторонами ладоней растёрла слизь по щекам.

Мусохранова, всполошившись, отбросила морковного цвета текстовыделитель, которым она делала пометки в труднодоступных буквенных дебрях, потом она встала, опёршись о стол сморщенными холодными руками, и властно перехватила нить разговора:

– А зачем ей лиса? У неё, конечно, домик с участком чуть ли не в центре, вольер, есть где построить, но лиса-то ей зачем?

– Я не у вас спросил, женщина! – Довольно миролюбиво ответил Выродов.

Марина Анатольевна возмущённо затрясла крупными ярко-красными серьгами:

– Какая я вам женщина? Я – девушка!

– Мы здесь все девушки! – захихикала вперемежку с чиханьем, отчего показалось, что в комнату вбежал шакал, Лариса Николаевна. – И незамужние, между прочим!

Выродов окинул её жалостливым взглядом и предложил:

– У меня есть с собой пиносол. Одолжить вам?

– Настоящие мужчины не одалживают, – продолжая хлюпать носом и сдерживать зелёный агар, парировала одержимая ринитом девушка. – А одаривают!

Александр Викторович широко улыбнулся, при этом глаза его блеснули презрительным волчьим блеском, раскрыл портфель, вытащил небольшую красивую коробочку с синим верхом, издалека похожую на антилифтинговую сыворотку, сделал два шага к столу инфицированной, поставил картонку перед ней, тут же отошёл и, как глупому ребёнку, сказал:

– Дарю!

– Ну и подарочек! – взвилась виновница простудных недомоганий. – Вот лиса – это подарок! Откормить её, выхолить – такая шуба выйдет!

– Одной лисы на шубу мало! – заспорила Сотникова, поглаживая лазурно-голубую каплю на препарате. – Десяток, наверное, надо! Или, что, вам десять штук слабо за один раз укокошить?

– Лис не кокошат, а отстреливают, – спокойно объяснил Выродов. – А, чтобы такое количество зверей убить, нужны собаки, вертолёты, снегоходы и время! Проще шкуры перекупить!

– Ну, тогда совсем проще сразу шубу подарить! – подначила Сотникова. – А лиса – что за подарок? Живую её кормить надо, а из шкуры только шапка выйдет или воротник, а сейчас на дворе не 1979-й год, когда это было модно!

– Можно жилетку на заказ сшить: зад – кожаный, перед – лисий. Вот это будет трендовая вещь!

Инна Иннокентьевна, слушая бабьи эти пересуды, глядя со стороны на делёж шкуры неубитого медведя, вспоминала, как говорила покойная бабушка: «Дурак думкой богатеет!».

Она понимала, что сослуживицы таким образом не завышают ей цену, а просто флиртуют с мужиком – не красавцем, но и не уродом, и – главное – одиноким и далеко не бедным. Но её очень обидело то, что Выродов за всё это время не прервал эту гнусную белиберду, а терпеливо её слушал, будто наблюдал и чего-то выжидал, ну да, конечно, выжидал, он же охотник!

Поэтому, решив для себя, что на лису она согласится, только если пойдёт дождь не из воды, как сейчас, а… а из фекалий, она продолжила набирать жалобу некоего Кириллочкова об укусе собаки за мягкие ткани обеих ягодиц. Набор был уже готов, но, Инна Иннокентьевна, подражая Пенелопе, начала печатать заново, не удалив, однако, текст предыдущий.

Краем уха она слышала, что ей, в принципе, и жилетка лисья ни к чему: у неё есть одна норковая шуба, ниже колен, коричневая, с капюшоном и другая, из белой норки, открывающая колени, так сказать, для высоких сапог. Потом ей показалось, что Александр Викторович что-то внушает Сотниковой. Инна Иннокентьевна прислушалась:

– Вы, Лариса («О! познакомились уже!» – отметила про себя Инна Иннокентьевна), девушка интересная, я вот, как охотник, привык женщин с дичью сравнивать. Вам бы волосы рыжие, подлиннее и попышнее – и вы вылитая лисица будете! А, знаете, как лисицу поймать трудно? Её так просто из-под фар не возьмёшь, а с вертолёта только, если она в поле мышкует, и то с вертушки умудриться попасть надо! Может, поэтому вы ещё охотника своего не встретили?

Инна Иннокентьевна потёрла пальцами виски и углубилась в красочную жалобу пенсионера, поэтому, с каким животным сравнил Выродов Марину Анатольевну, она прослушала, хотя в глубине души считала, что она – какая-то домашняя птица, утка, наверное, потому что противная.

У-у-у, сколько ей эти подлюги в детстве крови попортили! Прибежит с подружками на речку, платьишки свои постирает, развесит на кустах, а гаги эти проклятые бельишко с веток клювами на землю покидают, потопчутся на постирушках, и обязательно нагадят! Подружки домой бегут, а она какашки отстирывает!

А как же сложно было их во двор пригнать! Гуси, те, чин-чинарём, как гоголи, утром сами ушли, вечером сами вернулись, а эти кряквы мерзопакостные скучатся на середине речки и перетявкиваются между собой, как стервы. Пока с другой стороны в воду не зайдёшь, да не погонишь к берегу, ни за что не вылезут! Натерпелась от уток Инна Иннокентьевна, ни кусочка на «корпоративчике» ни разу не съела. И, как ни бегала она от этих людей-животных, липнут они к ней, как смола сосновая!

– А на кого же наша Инна Иннокентьевна похожа? – услышала она ехидный, с подковыркой голос, и, предупреждая Выродова, у которого, похоже, уже наготове и ответ был, дерзко ответила:

– Я не животное, я – человек!

– Тогда почему вы ничего не хотите? – опять стал гнуть свою линию Выродов. – Мармелад мой вам не нужен, лиса, я вижу, тоже…

– Вы неправильно вопрос ставите, Александр Викторович! – засмеялась Мусохранова. – Человек – существо абстрактное, бесполое. Оно из-за своей умозрительности не умеет хотеть. А вот вы бы по-другому спросили: что хочет женщина?

– И что же женщина хочет?

Его лукавый взгляд остановился на развязно улыбающейся Сотниковой, зачем-то сложившей ноги «восьмёркой».

– Ой, для меня самое главное, здоровье моего сыночки. Вы знаете, он у меня родился с родовой травмой, с вывихом шеи и гематомой на затылке. На умственные способности это не повлияло, а вот психика у него расшатанная, ужас! Ему всего десять лет, а он всего боится, и защищается от своих страхов агрессией, нападает на тех, кто, как ему кажется, намеренно вызывает у него страх. Илюшенька из-за этого в школу с ножом стал ходить, нет, вы не бойтесь, он никого не порезал, но, у нас же знаете, какое общество. Сразу поставили на учёт, сначала в специнтернат направили, теперь он на домашнем обучении, слава богу, нам психиатра хорошего посоветовали, он, как только Илюшеньке клозапин стал выписывать, так у нас сразу всё наладилось! Сынуля таким добрым стал, таким ласковым, как девочка! Каждый день просится в «обнимашки» играть!

Сотникова игриво хихикнула.

– Да так сильно обнимает, а сам говорит, я так тебя люблю, мамулечка, что задавлю!

Лариса Николаевна отвернула ворот песочного свитера, горделиво продемонстрировав лиловые синяки на шее.

– Конечно же, я мечтаю, чтобы он всегда таким добрым оставался, да это так дорого нам обходится! Психиатр-то профессор, в городе лучший, очень дорого и за приёмы берёт, и за сеансы гипноза, так что и денежек бы побольше хотелось, вот я во всём себе отказываю, экономлю, где только можно, даже голову мылом мою!

Несчастная мать опять стыдливо захихикала.

– Ну, и, сами понимаете, с Илюшей, когда приступы случаются, неотлучно надо находиться, а то он как-то коврик наш дверной поджёг, из-за того, что кошка на него нагадила соседская, на сиделку денег нет, ну, и я… мечтаю выйти замуж за состоятельного человека, который полюбил бы нас такими, какие мы есть!

Сотникова гордо вскинула голову, но, судя по недоуменному лицу Выродова он не понял, чем здесь можно гордиться.

– Да, я знаю, знаю, что мечта эта банальная, примитивная, но так хочется иметь рядом с собой надёжное плечо!..

– Ко мне тут сватаются, – помолчав, приврала Лариса Николаевна, – да так, шелупонь всякая. То бесквартирные, то зеки, то сами – нищета нищетой!

– То есть, ваше самое большое желание – выйти замуж за мужчину без всех этих неприятных бытовых проблем? – прервал её, наконец, Выродов.

– Да, – потупила глаза Лариса Николаевна.

– Ясно. А вы что хотите? – повернулся Выродов к Мусохрановой.
– У меня всё есть, – сухо ответила она. – Внук, слава богу, не дебил, дочь-раскрасавица, главным бухгалтером работает, у каждого по машине… Вот если бы зять бывший сдох… я была бы счастлива! Может, пригласите его на охоту, а там, несчастный случай и…

– А чем он вам не угодил? – серьёзно поинтересовался Выродов.

– Натуральный подонок! Дочери изменял, пока в браке состояли. Кредит на неё оформил, чтобы машину купить, алименты не платит, в суд на нас подал, что мы препятствуем ему с ребёнком видеться, а он, ребёнок этот, ему, как зайцу пятая нога, он этим ребёнком дочь мою до нервного срыва доводит. Мы из судов не вылазим, на адвоката бешеные суммы уходят, а теперь он ещё и ребёнка отобрать хочет в виду того, что он не с матерью летом жил, а у меня на даче!

– Очень вам сочувствую! – нейтрально произнёс Александр Викторович. – Ну а вы, Инна Иннокентьевна, чего же хотите вы?

Инна Иннокентьевна подняла на него тёмные, холодные глаза и, перестав печатать, с вызовом сказала:

– А я хочу, чтобы пошёл дождь из говна!

– Из какого говна? – не поняла Мусохранова.

– Из обычного, человеческого, которое выделяется каждый день в больших количествах и через жопу, и через рот. Так вот я хочу, чтобы всё это говно поднялось в небо и вылилось говнистым дождём! Жидким таким, как понос, и таким же резким и вонючим. И чтобы этот дождь лил как в романе «Сто лет одиночества», ну, или хотя бы неделю.

И чтобы люди по колено ходили в этом говне, чтобы обувь расползалась по швам. Чтобы колёса машин вязли в поносе, и ехали медленно, чтобы шины растворились, и чтобы говно полезло в салон. Я хочу, чтобы говном залепило все эти рекламные рожи, призывы рожать, продукты на баннерах и витрины магазинов, и окна домов, и чтобы ни один зонт не спасал от говнистого дождя, чтобы ломался в самый неподходящий момент, чтобы говнистые капли лезли в глаза, в нос, в уши, въедались в волосы и в кожу. И чтобы ни одно мыло не могло оттереть говно с губ и с рук.

– Господи, да вы первая в говне утонете, Инна Иннокентьевна, – хмыкнув, язвительно заметила Марина Анатольевна. – На земле, можно сказать, живёте!

– Ваша ферма тоже не в облаках парит!

– А мою ферму трогать не надо! – упёрла лапы в бока Мусохранова. – Пусть ваш говнистый дождь мимо прольётся!

– А говнистому дождю без разницы будет, на кого литься, а на кого нет. Подмазать его нельзя будет, взятку вы ему тоже не дадите, на ваше социальное положение он тоже не посмотрит! Вы для него все будете одинаковыми! И, кстати, кто в погребах или бункерах попытается отсидеться, то это тоже не прокатит! Говнистый дождь любое убежище по запаху найдёт и разъест, и с собой смешает. Конечно, кто-то невинно пострадает, но у нас, что, без говнистого дождя все по заслугам получают?

– А чем же всё закончится? – отчуждённо поинтересовался Выродов, давным-давно пожалевший, что связался с этими бабами.

– А тем, что человеческие кости от говна крошиться начнут, и так или иначе все люди, вся планета станет одним большим куском говна!

Выродов как-то по-особенному, словно он был уже заляпан фекалиями, взялся за свой портфель, коротко кивнул и покинул отдел.

– Я многое в жизни повидала, – медленно произнесла Мусохранова. – За что же вы нас так ненавидите, дамочка?

Инна Иннокентьевна не ответила.

– Хотите, я вас своему профессору порекомендую? – участливо предложила Лариса Николаевна. – Он от всего лечит.

В дверь стукнули, на пороге возник клиент, пенсионер Кириллочков.

– Что за незадача! – удручённо воскликнул он вместо приветствия, – Сначала собака за жопу укусила, а сегодня, пока к вам за жалобой шёл, в говно собачье наступил!

Кириллочков приподнял ступню и, тряся, продемонстрировал загаженную подошву, с которой полетели коричневые ошмётья. Инна Иннокентьевна презрительно взглянула на коллегу Мусохранову.

«Сама вызвалась пол в отделе мыть, всё денег тебе не хватает!», – читалось в её блестящих, довольных глазах.

2018 год