Ноябрь, копчённая грудинка и немного о женщинах

Лёгкий морозец первых чисел ноябрьский всегда приносит с собой ощущение чистоты и свежести. Хочется поскорее надеть что-то зимнее, по которому уже истосковался за долгую весну, лето, осень. Ноябрь тоже осень, но уже, как бы, и не осень. Первый снежок, несмелый, пугливый, осторожно укладывается на мокрый ещё городской асфальт и тут же стыдливо тает, оставляя после себя тёмные пятнышки. Деревья стоят уже стыдливо голые, потряхивая на ветру пустыми руками — ветками.
В такие дни особенно притягивает к себе теплый и полутёмный гараж Митрофаныча.
 
Печка в углу уже гудит — Митрофаныч заранее включил ей – старую печку-капельницу со списанного танка и припасённую хозяйственным подполковником в отставке. В углу бубнит старенький «Океан», изредка потрескивая эфирными помехами. На железяке, неведомо откуда появившейся в гараже, но прижившейся здесь, используемой как вешалка, висит старая фуфайка. Митрофаныч, пару недель тому, сметавший вокруг гаража облетевшие листья, промок под унылым осенним дождём, повесил её на просушку, и она так и висит, не снятая, но и не забытая. Пахнет всё тем же — деревом, железом, бензином, и чем-то мясным: с утра он закинул в старенькую электрокоптильню кусок грудинки, "для согрева беседы", как он выражается.
 
Я захожу первый — всё как обычно: слегка скрипит дверь, воздух на вдохе чуть щекочет нос — свежий, но уже уютный. Митрофаныч в накинутой на плечи телогрейке, вязаная шапка сдвинута набок, в руках — алюминиевая кружка с чем-то горячим.
— О, Витька, как по расписанию! — усмехается он, — думал, придёшь, когда уже и грудинку доедим. А ты, смотри-ка, в первых рядах.
 
Я киваю и захлопываю за собой дверь — сразу теплее стало. Откуда-то из-за стеллажа раздаётся знакомое покашливание — Саня уже тут. Значит первый сегодня он, а не я. Но это не важно.
 
— Да он тут с обеда, — кивает на него Митрофаныч. — Говорит, дома делать нечего, там тёща. А тут — тепло и перспективно.
— Я, между прочим, за стратегическую стабильность! — возмущается Саня, высовываясь из-за банки с болтами. — Чтоб, как только морозец, так сразу — в гараж. Не метаться, не колебаться. А то так и растеряем русскую идентичность.
— И на грудинку копченую, небось, пришёл, стратег? — ухмыляюсь я и беру кружку с полки.
 
Серёга влетает следующим — как всегда, с шумом, с дверью нараспашку и вечным "пацаны, я только на минутку". В руках — бутылка, в пакете — два батона и банка солёных огурцов.
— Минутка, ага, как у бабы моей в магазине: "я только хлеба взять". Потом, значит, ещё с десяток пунктов, — ворчит Митрофаныч, но улыбается. Он всем рад, даже если ворчит. Особенно если ворчит.
 
— Ага, — вставляет Саня, ухмыляясь. — Выходит такая из кабинки и говорит: мол, не могу подобрать себе шорты. А ты ей:
— Так ты же джинсы мерила?
— Это так, чтобы не просто в магазине побывала, — отвечает он с хитрой улыбкой.
 
— Для женщины побывать в магазине и ничего не померить — как встретить подругу в таком же платье. А померить и не купить — это как мужику раздеть и не трахнуть, — подключается Серёга, и в гараже раздаётся громкий смех.
 
Пока распаковываемся, пока кружки идут по кругу, речь заходит о погоде, о том, как нынче быстро темнеет, как будто день — это просто промежуток между "проснулся" и "уже пора в гараж".
 
— Заметили, что в ноябре люди делаются какие-то честнее? — вдруг говорит Митрофаныч, разливая принесённое Серёгой. — То ли от холода, то ли от того, что всё опало, ничего не прячется.
— Это ты сейчас про деревья, или про душу? — спрашивает Саня, подмигивая.
— Про всё сразу. В ноябре вообще вся правда наружу. Кто без шапки — тот дурак, кто без друзей — тому хреново, а у кого в гараже тепло — тот и живёт не зря.
 
И вот с этим никто спорить не стал. Только грудинку резали, в кружки подливали и слушали, как ветер за воротами пытается с нами поговорить. А мы — в ответ смеёмся, и чуть тише, но по-настоящему — дышим.
 
В этот самый момент дверь распахивается с грохотом — словно к нам не человек зашёл, а трактор занесло на повороте. На пороге появляется Пашка, в пуховике, с запотевшими очками и вечным ощущением спешки на лице.
— Митрофаныч! — орёт с порога, будто на вокзале. — Завтра снегопад обещали, давай резину менять, пока не занесло!
 
Секунда тишины. Саня хмыкает, Серёга прыскает в кружку, я закусываю смех куском грудинки. А Митрофаныч даже не оборачивается — сидит у печки, греет кружку в ладонях, как старый философ у камина.
 
— Пашка, милый ты мой, — говорит он с ленцой. — Я свою резинку менять начал, когда ты ещё в шортах по двору бегал. А с тех пор ни разу не пожалел, что подождал до первого сугроба.
Гараж взрывается хохотом.
 
— Ну тогда хоть чайку налейте, — бурчит Пашка, протискиваясь к столу. — Всё у вас как всегда: тепло, хохот и бардак.
— Бардак — это чтоб душа не скучала, — важно кивает Саня. — Мы тут не шиномонтаж, а центр культурного сопротивления.
— Точнее — центр температурной стабильности, — добавляю я, подвигая ему кружку.
 
— А я вот что думаю… — вставляет Саня, глядя на нас с полуулыбкой. — Женщины бывают изумительно красивыми, а бывают просто красивыми. Бывают не очень, а бывает и совсем никак. Парадокс заключается в том, что даже если "совсем никак", то всё равно многие обладают некоей привлекательностью. Причём это не всегда в сексуальном плане, а просто так. Загадка.
— Зачастую, — спокойно вступаю я, — женщина, без которой жить нельзя, и женщина, с которой жить невозможно — это одна и та же женщина.
Пашка, отхлёбывая чай из кружки, кивает и добавляет с притворной серьёзностью:
— Я вот где-то читал, что бабы всё чувствуют. Любое изменение, любой холодок в общении, любую подставу. Бабы всё чувствуют. Кроме момента, когда надо заткнуться.
 
Гараж взрывается смехом. Митрофаныч покачивает головой, отхлёбывает из кружки и, улыбаясь по-своему, подводит итог:
— Все женщины одинаковые, — говорит он, — только сумочки у них разные.
 
Наступает лёгкая пауза, в которой каждый немного по-своему думает над этой простой, но точной мыслью.
 
Мы сидим, тихо попиваем, а за окном уже почти темно. Митрофаныч смотрит в огонь печки, словно пытаясь угадать, что же нам завтра принесёт зима.
— Знаете, — начинает он вдруг, — в жизни, как в гараже — главное не скорость, а устойчивость. Если глушак отвалится, машину всегда можно починить, а вот если потерять друзей — хрен вернёшь.
— Ага, — соглашается Саня, — и ещё: если вдруг захочется грустить — лучше делать это с хорошей компанией, и с бутылкой чего-нибудь тёплого.
— Ну и чтобы всегда была грудинка, — подмигивает Серёга.
 
Мы смеёмся, поднимаем кружки. За окнами шумит ветер и снег пока ещё не спешит, а в этом гараже — тепло, светло и по-домашнему. Пусть за окном любой холод и непогода, а здесь, среди железа, дыма и друзей, живёт настоящая, простая и добрая жизнь.
 
И в конце концов — кто сказал, что счастье не может пахнуть копчёной грудинкой?